|
|
||
Первой из работ по звукоцвету мне попалась статья А.П. Журавлёва (что понятно, – его «статистический метод» уже классика, по нему считают и считают):
«...Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костёр рябины красной,
Но никого не может он согреть.
В этом месте стихотворения собрано самое большое количество ударных А подряд. Их пять, считая конец предыдущей строфы. Сверкание красных А, поддержанное звукоподражанием (растраченных напрасно звучит как раскаты грома), разыгрывается на мрачном фоне, созданном нагнетанием У в словах души, сиреневую, в саду...»
Красиво, конечно, – если видеть «А» красными (как, по Журавлёву, большинство видит). Но у меня-то они белые, и это всё портит – речь ведь не столько о сверканиях, сколько о драматизме, контрасте, страстно-красной буре. Мой белый таких бурь не даёт, выхожу я «дальтоником». Но это ещё ничего, ведь есть и «незрячие», те, у кого этих связей звук-цвет просто не возникает. Получается разброд какой-то и куча инвалидов по зрению. И это притом, что автор хотел как раз обратного, сфокусировать, сказать: вот такую картинку мы видим...
Но не видим. Такую – нет. Не может эта картинка расти из того, кому какого цвета «А» или «Б» покажется, скорее наоборот, это наши А/Б-ассоциации, попадая в текст, попадают в зависимое положение. Они как бы редактируются (значением, настроением, окружением), и вот это-то «редактирование» по-настоящему и важно.
Громы и молнии – хорошие оправдания для красной «А», но нужны ли они в этой «Роще...»? Стихотворение-то пассивное, усталое, «сожаленческое».
Эта безвозвратность, тупиковость заволакивает любые цвета. Картинка вряд ли будет сверкать или громами раскатываться, она получается приглушённой, сниженной – эмоционально и по цвету, что, в общем-то, одно и то же (в конце концов, цветное в стихах – это чувство, больше ничего, больше ни для чего оно не нужно)...
«Личные цвета» подчинены общему тону. Такое подчинение и позволяет нам понимать, а не выдумывать, не растаскивать на «личные ассоциации». Это своего рода координаты, заданности, и если мы их не видим, не улавливаем, то стих насмарку, всё мимо, и не поможет тут никакой «цветной слух»...
Настоящая роща, та, по которой я иду, – не может быть «мимо». У меня хорошее настроение, день солнечный, вот и роща замечательная, а когда наоборот – так и роща унылая, каждое дерево не на месте. Настоящая роща – она любая. Есенинская «Роща...» конкретна, она именно: не протест, а сетование, не молнии, а седина. Что тут происходит с моим «личным цветом»: мои белые «А» становятся седыми, туманными, сероватыми. В «растраченных напрасно» ничего не рычит – не грохает, это печальная растрата, утрата. Соответственно и звучат и «выглядят» эти «Р» – не ярко, не красочно. Даже в «костре рябины красной», – ведь он «не может согреть», это какая-то тень костра, то, про что говорят – одно название. Т.е. рябина-то как рябина конечно, просто из этого нашего состояния уже невозможно воспринимать что бы то ни было в чистом и сильном цвете. Если мы впустим, «пририсуем» сюда какую-то экспрессию (вспышки, громы-молнии, бурное негодование какое-то), это будет искажение, фотошоп. Картинка «с потерями», уже не Есенин, что-то «по мотивам»...
Искусство конкретно, оно тяжело своей конкретностью, – поэтому его и не любят. Любят эти «по мотивам», где становится всё можно. «– Да я, в конце концов, так понимаю! Да ведь и автор как-то по-своему понимал!». Автор, конечно, по-своему понимал, – и по рощам бродил, и всё на себя перекраивал, – в общем, жил. Но всё его письмо – разворот этого узенького «по-своему» на что-то большее (об этом и «произведение лучше автора», об этом и «вдохновение»)...
А что такое этот «тандем» автор-читатель? Они ведь не друг на друга настраиваются, а на что-то третье, на вовне, или скорее на над, – это «третье» больше, выше обоих, и тому и другому дотягиваться надо. Зато такая «вертикальная связь» не требует совпадений «по горизонтали», межличностных каких-то соответствий. В случае звукоцвета: нет никакой необходимости, чтобы совпадали «алфавитные» ассоциации автора и читателя. Наше белое-чёрное-зелёное становится текстом, и тон задаёт уже он...
У Ольги Абакумовой есть рассказ «Служанка». Это «рассказ-имя», там много отношений, оттенков отношений, цветов, оттенков цветов – и много этого имени: Лика, Личка, Ликуля. Когда Лика появляется, она «красная» («одетая почему-то во все красное – красный, домашней вязки, джемпер, красная длинная юбка, красные полуботинки, красное стеганое пальто, красный крестьянский платок»). А надо сказать, в имени «Лика» – для меня – ни одной красной буковки (голубая, синяя, тёмно-синяя, белая). Что происходит: «К» нагревается, буквально как металлическая раскаляется, становится этим красным, который и освещает, окрашивает всё имя. Хорошо, прекрасно, что всё это происходит, и это обязательно. Обязательно что-то должно было произойти, иначе бы я ничего не поняла, ничего не увидела: Лика приходит именно «красной» – и эмоционально тоже. Напряжённой, яркой, отличающейся и поэтому замеченной.
Но вот Личка довольна. Расслаблена, ласкова, благостна. Одета во что-то лёгкое, ситцевое, в синий цветочек. И тут же моя «К» перестаёт гореть. Возвращается в своё тёмно-синее состояние, в своё рядовое, обычное, не главенствующее состояние. Я вижу голубое, синее, белое, свои привычные «Л», «И», «К», «А» (плюс «Ч», когда «Личка», – смягчение, растушёвка)...
Текст ведёт, он показывает, он порядок, который соблюдаю я, который соблюдает автор. Мы знаем, что значит «Лика», а что – «Личка», это наше общее на территории текста, наше вместе. Может быть, это общее – самая большая наша ценность. За территорией-то бардак, невнятность, отдельность. Я не знаю, что значит «Леньчик», ласково оно или иронично. Для меня, ко мне – это вообще не обращение, я никак себя с этим «Леньчиком» не соотношу. А ты не знаешь, что значит даже неназывание имени (психолог утверждает: не называя имени ребёнка, мать выказывает холод, отстранение; нет, я не называю ребёнка, потому что хочу защитить, скрыть, не назван = не виден). Наши «горизонтальные сообщения» – клубок недоразумений, мы не знаем, от чего считать, и каждый считает от себя. Когда общего тона нет, «личные цвета» кто куда разбегаются...
Интересно, что те же сэлявишные, жизненные, «разбегательные» законы работают и в письмах. Хотя это как будто и не вполне личное общение – заочное, заличное. Текст. Там-то что случается?
Случается – всё-таки случается – вот это межличностное «не знаю и даже не догадываюсь». Мы пытаемся настроиться друг на друга – и конечно промахиваемся. И даже не догадываемся, где промахнулись...
Для меня эта ваша финальная «...а?» весь вопрос обесцвечивает, практически обнуляет.
Для меня все глаголы на «-ла» – не вполне свершившееся, иллюзорно-недействительное, они обесцениваются, падают в это «А» – бесконечное, никакое, белое. У них нет опоры. «Пришёл, плакал» – это правда, это так, «пришла, плакала» – неясно, не утвердилось, не осталось... Но мигни эта «а» зелёным, пропажи бы не было. Действительность, нормальная цена всех-превсех «ла»-глаголов! Другой мир. Всего по одному звуку...
Моё «Выканье» – не затянувшаяся вежливость, не беготня от «сердечного ты», а только просьба: не ставьте меня на эту ненастоящую, обвальную «ла»-линию. Чтоб я не получалась «ты читаЛА», пусть уж лучше «Вы читаЛИ».
Заочности обманывают нас так же легко, как и наличности. И так же постоянно. Иногда это выливается в какие-то яркие запоминающиеся формочки, а вообще это наши «серые будни», наше всегда.
Я всё время вспоминаю лифт. Он не работает, я иду по лестнице. Рядом (уже не рядом, отстала) поднимается женщина. Она грузная, ей явно тяжело. И я говорю – чтобы не молчать, чтобы «разбавить» голосом её пыхтенье, из солидарности:
– И когда уже лифт починят?
– Да лифты – это вообще не к нам! У них там лифтёрша есть, пусть и занимается! Я-то тут при чём! Чуть что, все к нам, я вообще не понимаю!.. и т.д.
Если бы я даже очень захотела объяснить, что бы я ей сказала?..
«Лифт» у меня, как и «Лика», – в синих тонах. Он бы меня больше удивил, если б пришёл, работал. Весь интерьер бежево-коричневый какой-то, – «лифт» не вписывается, вообще откуда-то неотсюда. Не ждать. Т.е. у меня преимуществ ещё больше было, я не только не задыхалась, но и не заморачивалась, пусть странным образом, но знала. И ничего из этих преимуществ передать не могла. И сейчас не могу. Не знаю как.
Мы по разным лестницам идём, и боюсь, что нет между ними «горизонтальных» переходов. Просто негде объясняться, нет такого места.
Но таким местом может быть текст. Не личный, не письмо. Очень упрощая: 1) напиши я ей записку, это будет записка идиотки, усугубление; 2) но если бы это был рассказ, она – пусть никого не узнавая, пусть не согласившись, при своём в итоге оставшись – на какой-то момент оказалась бы в другом, отличном от родного коридора месте, во всяком случае у неё бы появилась такая возможность; 3) и чем лучше рассказ, тем больше возможность...
Только не надо бы ожидать, что такое «оказывание» непременно Клуб Хороших Дел организует. Это... оказия, она просто в другое место переносит, даёт, дарит другое. Видел ты в жёлтых, коричневых тонах – и вдруг увидел в зелёных, синих... Только граф Толстой мог сокрушаться, что мадам, рыдающая на спектаклях, не снабдила тёплой одежонкой кучера. «По Толстому, сострадательность этой дамы фальшива» (см. «Между чарой силы и чарой духа» Николая Болдырева). По Толстому только так и может быть, – он же хотел «хорошести» как куличи лепить. А «хорошесть» эта скорее случайно получается – неизвестно как, почему-то. И так же почему-то не получается. Выдала барыня кучеру тулупчик – а он продал, запил, заболел, умер. Хорошо ему теперь? Зато барыне хорошо. Она-то с чистой совестью благодетельница, всё по-настоящему...
Есть у меня одна задачка про «плохое-хорошее», которую никто пока не решил.
Представьте, что некий человек хочет, чтобы вы относились к нему плохо. Очень плохо, прямо-таки по-свински. Мало ли зачем ему это надо, может жаловаться приятно, может какую-то пустоту заполнять своими по этому поводу переживаниями – в общем, надо и всё. Но вы не собирались ничего плохого делать. И чем дольше не собираетесь, тем ему хуже. А если соберётесь и сделаете, то, понятно, тоже хорошо не будет! Вопрос классический: что делать?
Мой день беспутен и нелеп:
У нищего прошу на хлеб,
Богатому даю на бедность,
В иголку продеваю – луч,
Грабителю вручаю – ключ,
Белилами румяню бледность.
Мне нищий хлеба не даёт,
Богатый хлеба не берёт,
Луч не вдевается в иголку,
Грабитель входит без ключа,
А дура плачет в три ручья –
Над днём без славы и без толку.
(М.И. Цветаева)
Жизнь не упорядочивается, она всё то же «кто куда». Поэтому-то нас так успокаивают сплетни/пересуды – они создают «уют», иллюзию, что всё вокруг цельно, гладко, что это норма, а взрывает эту ровную норму только чья-то персональная дурость, частная неправильность.
У Натальи Воронцовой-Юрьевой есть замечательная статья «Две темные луны. Цветаева. Версия», она тем и замечательна, что автор чётко проговаривает: есть железобетонная правда, факты (жизнь) – и некая эфемерность (литература). Эту эфемерность всегда можно промерить железной линейкой фактов и сказать, просто ли это «пшик» или ещё и лживый. Линейка говорит, что Цветаева «злодейка», что она двулична («...Значит, письма к П. Эфрону, вся её забота о нём – ложь? Эффектная поза? Литературное произведение?»; «Иногда обыкновенные даты, автоматически проставленные в конце письма или стихотворения, способны откровенно рассказать о том, что автору хотелось бы скрыть, и это не новость. Иногда, основываясь за отсутствием прямых доказательств исключительно на косвенных фактах, им с ужасом веришь. Потому что факты, называемые косвенными по отношению к рассматриваемым обстоятельствам, являются прямыми свидетельствами другого событийного ряда, образуя неумолимую логическую цепь – не слов, но поступков...»).
Я не знаю, никогда не видела (а мне 35 лет) ни одного «жизненного факта», который мог бы сказать о правдивости или лживости события, поступка, жеста. Кто может сказать, фальшива или нет моя улыбка? Искренен ли мой подарок? Дрогнула ли рука? А ведь только в этом всё и дело (если уж мы говорим о правдивости-лживости, а не о размере подарка, цене, пользе и т.п.)...
Звуки упорядочиваются, а факты нет. Это даже не мячики, которые каждый пинает со своей стороны, а медузы какие-то, не знаешь, куда и пнуть. Один тот факт, что я прибыла из пункта А в пункт Б, включает, как минимум, ещё и путь. Путь – как минимум – что угодно...
Если бы мы могли сказать, являлась ли чья-то забота сто лет назад «ложью», даже не знаю, чего бы мы тогда не могли. Наверно, и не нужно было бы никаких «литературных произведений»...
Для стихотворения нефальшивость – условие существования. Да оно всё сплошь из этих «дрогнула или нет», из вот этих оттеночков, отсветов, которые поймали – и обозначили. («Поймали» не как птичку в клетку. Это обозначивание значит освобождение – от власти минуты, минуемости, исчезновения. То, что «поймано», теперь есть, а не было.)
Цветаева звуком обозначает. Своё (чувство, знание) она доводит до этого над, до звука. Складываются такие чёткие соотношения (просто сращения какие-то), что получается и обратное: из звука – чувство. Это уже музыка. Когда М.И. говорит о «партитурах», это не метафора, это тоже буквально. Попробуйте как-нибудь вот что: читать «по-заговорщицки». Как заговор, речитативом, оставляя только звук, не играя (не моделируя ситуаций, – только расположение звуков). Просто слышно, как смысл из звука следует.
...Между Зюдом и Нордом –
Поставщик суеты!
Ваши «форды» (рекорды
Быстроты: пустоты),
Ваши «рольсы» и «ройсы» –
Змея ветхая лесть!
Сыне! Господа бойся,
Ноги давшего – бресть.
Это формулы. Они описывают закон. «Быстроты» значит «пустоты», и это нам звук дал. Как? И почему раньше не давал?
Да потому что М.И. захватила такое пространство, обустроила такое место, где это можно взять – как ясный смысл, как внятное чувство. Раньше это были «дебри», не вполне наша территория. М.И. её прирастила. Она строитель, пространственник. Но это-то и даёт «психологию» – такую точность, такое схватывание. В конце концов ведь всё – пространство, место. «Жизнь есть пригород». И люди – пространство:
...В шкафу – двустворчатом, как храм,
Гляди: все книги по местам.
В строке – все буквы налицо.
Твоё лицо – куда ушло?
Твоё лицо,
Твоё тепло,
Твоё плечо –
Куда ушло?
«Считающие лингвисты», кстати, Цветаеву не жалуют. Трудно её считать. Она может сказать: «Слава тебе, допустившему бреши: Больше не вешу», – вовсе и не думая «звукоподражать». Или: «синева», – учёные наши обрадуются: «эксплицитно выраженная цветовая номинация!», а не такая уж она и «эксплицитная»:
...В воздухе, который синь, –
Жажда, которой дна нет.
Так дети, в синеве простынь,
Всматриваются в память...
Воздух, который синь, не становится более ярким, более прокрашенным. Он становится более воздухом. И простыни эти не настолько синие, чтобы быть цветными, не полощутся они этим цветом, не цветут. Просто они не белые (не белоснежные, не лёгонькие), и они – небеса (дети отчасти в небесах, оттуда и всматриваются). «Дна нет» – это вниз, это как Алиса в кроличью нору и лететь бесконечно, «в синеве» – вверх. Движение. И «синева» здесь только искрит, никакой насыщенности, выраженности и пр.
Цветаевский цвет – это отсверки, отблески. Видимо, как раз потому что «строительство» (строитель, а не маляр!). Как здесь ведут себя мои «личные цвета»?
А так и ведут – строятся. Звукобуковки почти всегда своего родного цвета остаются, но он по ним перераспределяется, постоянно какие-то перегруппировки идут – выше-ниже, шире-уже, быстрей-медленней...
Бог – прав
Тлением трав,
Сухостью рек,
Воплем калек...
«Б» – розовая, «о» – жёлтая, «г» – оранжевая, но всё это как-то боковым зрением, цвет строительной пыли, всякий разный, незначащий. Не важно и не ярко. Не явно. Явно то, что «О» здесь строгое, собранное (Бог не Тимошка). А в «прав» собранность распадается, размыкается (правота – отношенческое, направленное качество, луч вовне, в чью-то сторону, а здесь – так и во все стороны), и происходит это размыкание на «А». Т.е. «А» здесь не провал, не зияние, а скорее сияние, распускание. Было зерно («О»), а потом моментально проросло, распустилось («А»). В этом действительно нет и не может быть неправоты, только правота, только «да».
И есть ещё «опоры» – «Б»/«П». Это серьёзные опоры. Твёрдая, упрямая, «приземляющая» пара. Они и эту «О»-собранность прекрасно держат, и «А»-лепестки не улетят, не денутся никуда. Всё твёрдо, устойчиво. Т.е. это не умиление, это утверждение... Очень красивый участок. Вместе с вот этим «тлением трав» – просто формулка опять же. А потом формулка как-то... раскачивается, новые «значения» всё более странные добавляются, а заканчивается всё и вовсе откровенной чушью («пленом царёвым, вставшим народом»), но я всё равно этот текстик люблю. Просто не удалось этот «растительный участочек» на людей перевести, лес на город. У М.И. бывают такие «подскальзывания». Люди всё-таки подпорченное пространство...
Или:
Минута: мающая! Мнимость
Вскачь – медлящая! В прах и в хлам
Нас мелящая! Ты, что минешь:
Минута – милостыня псам!
«М» у меня зеленоватая. Но здесь важно только то, что она такая широкая, медленная, раздвоенная... (Поясню. Даже произнося, а не читая глазами, я продолжаю видеть графику, форму буковки. Если это разные изображения («А»-большая и «а»-маленькая), они как бы «наслаиваются» друг на друга, равноправны. До школы я видела звуки речи как бесформенные цветные пятна, а грамотность их оформила, «обуквила»...) И вот эту «М» – медленную, никуда обычно не спешащую толстуху – в этой «минуте» что-то неумолимое тащит с бешеной скоростью, по каким-то кочкам («вскачь»), тащит так, что она буквально раскалывается. На этом «медлящая» – так она просто когтищами вцепилась, а её утаскивает. Страшный бардак, всё кувырком. И ещё это «в прах и в хлам» – как мука, порошок, прямо в глаза. И ещё эта «милостыня псам» – выбрасывание, «нате!»...
Можно ли тут что-то «посчитать»? Имеют ли к этому отношение какие-то тёмные «глубины подсознания», которые ещё на свет божий надо вынуть, «дешифровать» и только потом выводы делать? Я вспоминаю Честертона, когда слышу что-нибудь вроде «Фоносемантика – это оценка восприятия звуков на уровне подсознания». Времена не меняются, сто лет назад он недоумевал, почему господ психоаналиков так волнует подсознание Гамлета, тогда как вовсе не подсознание владело им, а слишком ясное сознание («Он сам объяснял свои действия, он даже слишком этим увлекся»)...
В «Википедии»: «В результате докторской диссертации А.П. Журавлёва было установлено фоносемантическое значение каждого звука русской речи». О, это было бы замечательным результатом. Произошло бы чудо: таких значений не установишь даже для неподвижного алфавита, не то что для потока – речи. Тем более для «художественной речи», которую так любят считать по Журавлёву. Текст пишет свой алфавит, свой словарик. Устанавливает свои яркости/тусклости, свои светотени и расположения. «У меня к тебе наклон слуха» – совершенно невозможное, невиданное, очень нежное расположение. Но теперь уже возможное, виданное. Чудеса возможны, – только если это золотые яблоки, а не груши на вербе...
Ну, и немного «чудес синестезии» напоследок. Синестезия – это и есть двойное восприятие «по-научному», а цветной слух, соответственно, – его частный случай. Бывают весьма экзотические «связывания» – шелест запахов, звучание вкуса... У меня, кроме «звукобукв», ещё и цифры цветные. И мне даже нравится в этом признаваться. Это, по-моему, проясняет один нюансик: не собираюсь я выводить себе какую-то «волшебную литпредрасположенность» из этих моих цветных буковок. Иначе, с моими-то цифрами, пришлось бы мне и математиком представляться!
Цифры, а не буквы окрашивают у меня и дни недели:
Понедельник (1) – чёрный;
Вторник (2) – жёлтый;
Среда (3) – розовая;
Четверг (4) – оранжевый;
Пятница (5) – зелёная;
Суббота (6) – серая, серебристая какая-то;
Воскресенье (7) – что-то переливчатое, голубоватое.
И есть такая песенка «цветонедельная» – «На той стороне...» (Егор Летов, альбом «Долгая счастливая жизнь»). Это я не уменьшительно говорю «песенка», это любя, – а вообще она такая... эпическая. Всю я цитировать не буду – не то чтобы текста много, просто всего много, надо слушать, но вот так примерно (без музыки, поэтому и примерно):
Белый-белый понедельник
– завсегда последний день.
Молодой зелёный вторник
– раскалённо-ясный день.
Желтоватая среда
– бессвязный воспалённый день.
Фиолетовый четверг
– такой огромный вечный день...
В итоге, на строчке «Желтоватая среда» я вижу желтоватый и розовый, на «фиолетовом четверге» – фиолетовый и оранжевый и т.д., – т.е. авторская радуга у меня двоится. И здесь это не искажение, не стаскивание на «по мотивам» – радуга остаётся радугой, «цветосбором», набором красок, раскрашивающих всё на свете. Просто в этом наборе рядом с называемым, перечисляемым в данный момент фиолетовым оказывается мой оранжевый. Как может оказаться любой другой – ваш. Или не оказаться никакого, не имей вы этих ассоциаций, – тогда бы и авторского варианта хватило. «Общий тон» тут – сияние, и оно есть, оно будет в любом случае.
|