Аннотация: Когда заканчивается одна история, начинается другая, так было и так будет. Лишь дыхание отделяет старого хаана от смерти, а его сына - от предначертанной дороги. На конкурс БД-14
***
Дым, горький и пряный, стелился по земле, путался в степных травах. Этой ночью стойбище притихло, замолчало. Женщины выставили к кострам миски с горячей мясной похлебкой и пиалы с травяным чаем, а воины, степенно кивая друг другу, проверили конскую сбрую и доспехи старого хаана. Все было готово к встрече Последней Гостьи.
Мрассы, мелкие бесы, выбирающиеся из-под камней с наступлением темноты, тоненько подвывали вдалеке от голода и злобы, но к стоянке подползать не решались - чуяли огонь и смерть.
Радна вздохнул и облизнул губы. Дымная горечь оседала на языке, от нее судорогой сводило горло и слезились глаза. Ветер лениво трепал полог шатра, и холодными точками стыли в небе звезды. Как и велел обычай, юноша с обеда стоял у входа в отцовский намет - сторожил приход Гостьи.
Ждать оставалось недолго: заклинатель сказал, что старому хаану не удержать дыхания даже до рассвета. Радна сжал зубы. Так уж заведено, что жизнь - это путь из мира человеческого в мир лунный, и каждому на этой дороге отмерена своя доля, назначен свой удел. Одних боги, усмехаясь, щедро одаривают бедами - за что не возьмутся эти несчастливцы, все пойдет не так: охромеет жеребец, скиснет молоко, жена сбросит ребенка. А есть и те, перед кем расстилают загонщики судеб жемчужное покрывало: хей-хей, скачи вперед, не оглядывайся, избранник!
Радна был из вторых - любимый сын, названный наследник. Стрелы его били в цель без промаха, а лучшие девушки стойбища всегда смеялись шуткам, которые он рассказывал. Но теперь, в первый раз за свою жизнь, молодой всадник боялся.
Ко всем в свой срок прискачет Гостья - кобылица белая, необъезженная. Ко всем, думал Радна, но не к отцу же. Не к хаану, хозяину пяти табунов, мужу семи жен, врагу двадцати племен. Немыслимо, чтобы такой воин ушел в сторону луны, как простые кочевники. Он не чета иным - огромный, могучий, жестокий и мудрый, как степь. Разве смертны скалы и реки, может ли погибнуть ветер?
"И кто я без него? - подстреленным шакалом билась стыдная мысль. - Пыль под колесами повозки, жухлая осенняя трава".
В шатре хаана внезапно засуетились: юноша услышал кашель, заунывный напев заклинателя и мерный звон бубна. Сердце Радны пропустило удар, а потом заколотилось часто и гулко. Молодой всадник сглотнул, поднялся с земли и, помедлив, отвел в сторону расшитый красной нитью полог. Внутри пахло полынью, дурманной травой, утоляющей боль, а еще специями - жгучим змеиным корнем и толченой жилохвостью.
Шаман, склонившийся над устланным одеялами ложем, чуть повернул голову, кивнул, увидев Радну. Конский череп, что служил лекарю головным убором, тускло поблескивал в полумраке, и в черных и мертвых глазницах его изредка вспыхивали желтые огоньки.
- Заходи, аратын, - сказал ведун. - Луна идет за хааном, она близко - слышишь, как стучат копыта Последней Гостьи?
И шаман тряхнул бубном. Звон рассыпался по шатру, как цветной бисер, отзвуки его задрожали в воздухе. Радна заледенел - на страшное мгновенье всаднику и впрямь почудился далекий гул, привиделась белая кобылица, с храпом несущаяся меж звезд.
А потом с отцовского ложа раздался густой, низкий хохот. За последний год хаан почернел от скверной хвори, широкие плечи его сгорбились, а кожа иссохла, но смеялся он совсем как прежде - по-хозяйски.
- Я уж не заставлю ее долго ждать, оседлаю ловко, - прохрипел наконец умирающий. - Тан-тан-тан - скачет она, но я успею сделать, что должен. Иди, травник. Я буду говорить с сыном.
Прошуршали быстрые шаги, дохнуло от входа свежим воздухом - и ведун ушел. Радна знал: заклинатель направится к воинам стойбища, прикажет им готовить погребальный костер. Засуетятся женщины, наливая ароматное масло в медные плошки, заведет долгий напев песноплетец. Ведь дыхание того, кто оседлал Гостью, надобно направить по верной дороге - вдруг затеряется оно среди смертных жизней, не долетит до залунья? Затем и горят огни в стойбище этой ночью, оттого и плывет по ветру горький дым.
Молодой всадник коротко втянул сквозь сжатые зубы воздух. Едкий, противный страх вернулся к нему, перемешался с надеждой - пусть сохранит свое дыхание хаан, пусть в эту ночь белая кобылица объедет стороной его шатер! Случалось же - сколько сказаний и песен про то сложено! - что без седока возвращалась в свои лунные чертоги Гостья. Сильным и отважным дарили порой боги второе дыхание, чтобы умножилась на земле доблесть. Так отчего не свершиться и сейчас сказке?
- Сын, - тяжело сказал хаан, и Радна вздрогнул, отбрасывая прочь вязкие мысли. - Слушай меня.
Юноша замер.
- Шестьдесят узлов я завязал на своем поясе, отсчитывая весны, - словно повторяя давно затверженную песню, начал говорить старик. - В дальнем стойбище, там, где горы сторожат степь, почтенная мать родила меня. Я - хаан, сын хаана и внук хаана. Не хватит пальцев на руках, чтобы сосчитать моих врагов, и каждый из них - великий охотник. Я много убивал, вдоволь любил и с лихвой ненавидел. Пятерых сыновей я родил. Первый был ненасытным, словно степной волк, и я вырезал сердце из его груди, когда глупец пожелал стать хааном прежде своего часа. Второй вырос вольным, как орел, и кто сейчас скажет, куда вынесли его крылья? Третий полюбил женщину из речных земель и остался жить с ней - что же, каждому свой путь. Мрассы украли дыхание у четвертого, и он обезумел, и это все, что я скажу о нем. Ты - пятый.
Радна опустился на колени рядом с отцовским ложем. Да, он пятый - и он трус. Легко быть сильным и смешливым, когда за спиной твоей стоит тот, кого славит и проклинает вся степь от края до края. Но что станет со стойбищем, когда Гостья увезет старика по лунной дороге? Пойдут ли за его сыном? Неумелые наездники порой выпускают из рук поводья - не такая ли участь уготована и ему, Радне? Не понесет ли его судьба вперед, как лошадь, объевшаяся колючей травы?
- Ты боишься, - усмехнулся вдруг хаан.
Радну обварило стыдом. Он дернулся было, чтобы вскочить на ноги, отвернуться, но потом склонил в согласном кивке голову, зажмурил глаза, ожидая гневной отповеди.
- Это хорошо, - отозвался отец, и юноша поначалу не поверил своим ушам.
- Всаднику не подобает испытывать страх, - через силу произнес Радна. - Пятерых сыновей ты родил, хаан, и все они нехороши.
Старик с трудом приподнялся на локте. Лицо его сморщилось в улыбке, глаза лукаво заблестели.
- Ты много слушал песноплетцев у вечерних костров, - наконец проскрипел он. - А теперь послушай и меня. Мужчине следует бояться, иначе не человек он - зверь. Каждый день мой был полон страха, и только сейчас, поджидая Гостью, отдыхаю я. Пятый сын у меня удался.
Радна вскинул голову и приоткрыл рот, будто младенец, разглядывающий цветных ящериц в песке. Неужели от боли помутился у отца разум? Или так близко подошла к его шатру белая кобылица, что уже покидает хаана дыхание, а с ним - и здравость суждений? Всякому известно, каким должен быть воин: бесстрашным, быстрым и не знающим жалости. Таковы заветы, таковы обычаи.
- Да, - продолжил старик и приподнял ладонь, приказывая сыну молчать. - Страх всегда сидит у меня плече, честный друг и верный советчик. Вот ползет по степи тухлый мор - и я боюсь, что направлю своих людей неверной дорогой, заведу в гнилую болезнь. Вот пришел голод - и я боюсь, что торговля будет плохой, а охота - неудачной. Вот жены не приносят мне детей - и я боюсь, что боги забрали у меня мужскую силу. Смотри глазами страха и ты, сын, потому что страх порождает осторожность, а осторожность - спутник разума. Сказано - сильный берет у слабого, а умный - у сильного, и это правда.
Зазвенел в ночи за шатром бубен заклинателя, и одна за другой заголосили женщины, начиная плести свою жалобную песню. "Ах, ах, - стонали они, - кобылица скачет по звездам, и от копыт ее летят синие искры. Унесет Гостья старого хаана, чтобы пришел молодой. Пусть кланяются травы, пусть барабаном вздрагивает степь. Прощай, хаан, и привет, хаан!"
Радна молча смотрел на отца. Запуталась в некогда черных волосах проседь - ее не было год назад. И руки старика дрожат: вряд ли сейчас сумеет он натянуть охотничий лук. Отчего же хочется, как раньше, в детстве, уткнуться лицом в узорчатый халат, заговорить, захлебываясь словами, быстро и сбивчиво. О глупом и важном. Обо всем, что уже не будет сказано.
- Три стрелы, - выдохнул старик и откинулся на подушки, прикрыв глаза, - дают каждому мужчине боги. Стрелы эти - дорога, женщина и смерть. Храни их ревниво в своем колчане. Бойся, мой сын, повернуть не туда и полюбить без ответа. Но белой кобылицы не бойся - она милее свободы, вернее первой жены. Так сказал мне мой отец, когда я пришел проводить его к Последней Гостье, и сейчас я говорю это тебе. Ты будешь хорошим хааном.
Юноша потянулся вперед, кривя губы, но внезапно отшатнулся. Качнулся подвешенный за тонкую цепочку светильник, поползли по стенам синие отблески, вздрогнула от топота призрачных копыт земля. Смерть-кобылица пришла за хааном.
Грудь отца приподнялась раз, другой. Старик повернул голову к сыну, улыбнулся - и умер.
Радна вскрикнул и все-таки не сдержался - упал головой в расшитые одеяла, обнял теплое еще тело. Отец был всегда, а вот теперь его нет, и мир остался прежним, не сдвинулся с места, не содрогнулся, и как же это может быть... Юноша плакал, хотя знал - воинам не к лицу скорбь. Плечи его тряслись, в груди стонала боль.
Когда он наконец поднялся и утер слезы, ночь уже перевалила за середину. Луна заглядывала в шатер сквозь просвет в пологе, и лучи ее путались в дымном, зыбком мареве.
"Впереди, - думал Радна, оправляя растрепавшиеся косы и глядя на спокойное лицо старого хаана, - дорога". И было пусто и тихо, и страх с отчаянием, присмирев, отчего-то жалили не так свирепо. Просто повернулось колесо, закрутилась, расплетаясь, новая судьба.
Отец верно говорил - что бы ни ждало впереди, а в конце все равно придет к шатру Последняя Гостья. Тысячи тысяч уже увела она в залунье, и вдесятеро больше еще уведет. Это правильно.
Юноша постоял, сглатывая, а потом вышел из намета навстречу своим людям. Они смотрели на него: блестели в озаренном огнем полумраке темные внимательные глаза, двигались в молитвах губы.
- Хаан умер, - сказал Радна.
- Привет тебе, хаан, - отозвалось стойбище.
Горький дым все так же стелился по земле, извивался змеей и распускался цветком, протягивая мягкие лапы к холодной и круглой луне.