"Округлый двор клиники был окружён больничным балконом, от бассейна в центре отходили лучи аллей. Цветок двора с мелкими жёлтыми цветочками вокруг бассейна упирался лучами в белое трёхэтажное здание. Вместо балконов были затенённые галереи с видом на двор".
"Тебе это ничего не напоминает? - спросил он, когда обнаружил себя сидящим над библиотечной книгой, рядом со сморкающимся в большой носовой платок соседом, лысоватым, с зачёсанными назад остатками рыжих кудрявых волос. - Такой же двор и трёхэтажное здание больницы. Только в том дворе посредине был не бассейн, а беседка. Тоже круглая, и аллеи расходились от неё лучами. И я жил на втором этаже, как он".
Сосед закончил высмаркиваться, положил платок в карман, провёл ладонью по кудряшкам, приглаживая.
--
Вы не знаете, скоро закроют?.. - поднял он на художника бесцветные водянистые глаза.
Тот пожал плечами и взглянул в серое дождливое окно. "Клиника в Арле... - повторил он про себя, запоминая. - И такие же ступени. Сколько же лет? Десять? Пятнадцать? Я хорошо помню тот весенний день, когда меня выписывали. Много зелени, дождь. Она приехала за мной , мы взяли бумаги и пошли к дороге ловить такси. "Застегни куртку", - сказала она. Я промолчал. Она сказала второй раз, третий. Когда я ударил её по лицу, удивился, что оно мокрое. Не понял отчего - от слёз или от дождя. Она отвела мою руку и заплакала. Теперь я видел, что она плачет - слёзы катились по щекам как дождь, кривилось лицо, глаза, губы, обходя, избегая капель. "Маша, ты дура..." - эха не было, только дождь и машины, обдающие нас грязью. Вот тогда у неё из рук упал зонт. Обычный большой красный зонт в мелкий белый горошек. Зонт лежал посреди дороги как роза, большая роза в белых каплях краски, сорванная и брошенная в грязь. Машины почему-то объезжали его, этот зонт, а мы всё стояли. Потом я увидел, как шевелятся её губы: она молилась, сухие бесцветные губы подрагивали в такт дождю. Синий "москвич" притормозил, мы поехали...".
--
Где здесь туалет, вы не знаете? - снова спросил его рыжеволосый с лысиной.
Он взглянул, не видя: - Н-не знаю...
"Посмотри, на что это похоже..." - вспоминал он, спускаясь по лестнице, глядя на серые трещины пятнами на ступенях. Так они спрашивали друг друга о бесформенных пятнах краски, разноцветных пятнах бензина в лужах, вечерами гуляя по улицам. И сравнивал её ответы. "Нет, она угадывала чаще!" - сердился он, если ответы были разными, и тряс чёрной бородой. "По-твоему, ты всегда прав? - смеялась она, дёргая его за рукав. - А кто она, всё та же?". Оба знали, что речь шла о его прошлой девушке, черноволосой, черноглазой. Девушка была больна, и он часто ходил к ней в больницу, иногда даже обедал там, съедал её обед, потому что у неё не было аппетита, она болела туберкулёзом.
Открыв дверь на улицу, глотая холодный октябрьский воздух, он думал об одной их поездке в деревню, вскоре после знакомства. Он предложил показать ей родные места - она удивилась, но поехала. "Вот видишь, на этой речке сражалось войско Суворова! - без умолку болтал он, что-то вспоминая или придумывая. - А вон... - он показал рукой на камышовые заросли в вечернем осеннем солнце. - Смотри: цвет фиолетовый или оранжевый?.. Как у него. Да, совсем как у...". И кто был он, она тоже знала - художник, на которого так хотел походить другой художник, тот, кто говорил с ней.
Потом он написал пейзаж, где всё это было: оранжевое солнце в камышах, синее, пронзительно синее небо. Пейзаж он подарил ей. Два года он провисел на стене в их квартире, а уходя, художник оставил его на прежнем месте. Она подарила его кому-то уже после развода. "Он был женат?" - вспомнил он её вопрос в музее, когда они рассматривали пейзаж "Ступени в саду". "Н-нет," - ответил он,
Не слыша её. "Почему?" - она посмотрела снизу вверх на чёрную бороду, потом в серое музейное окно. "Ему отказывали... - художник недовольно дёрнул головой. - Всё время отказывали". "А..." - сказала она и пошла к выходу из зала, как будто приходила, чтобы задать этот вопрос.
"Знаешь,. Мы не жили тогда тем, чем жили. Вот теперь, расставаясь, расставшись, мы будем проживать всё это заново, набело, на чистый лист. Или холст?" - усмехнулась она в дверях загса и заплакала. Он стоял и смотрел, как бегут по лицу слёзы, как искривляется судорогой рот. Смотрел и запоминал, чтобы нарисовать потом. Сейчас, идя по улицам, отшвыривая ногой в сторону жёлтые и коричневые листья, он повторял про себя её слова; "Мы будем проживать... Мы будем проживать... Ничего нового, только то, что вытащено оттуда, украдено, запомнено... Ничего нового". Вечерний свет всё темнел перед его глазами, чёрные тени прохожих шли мимо. "Ничего...".
Солнечные пейзажи художника, которого он так любил за пронзительную жёлтую ноту, темнели постепенно, как вечереющий день. Бабочка, живущая один день, он успел, сумел сказать в этот день всё, на что был способен. "А я?.." - художник отфутболил мальчишке в красной шапке забрызганный грязью мяч. - "А я...".
На тротуаре вдоль дороги зажглись жёлтые фонари. Он шёл, вглядываясь в жёлтую ноту, и вспоминал одну поездку по городу на такси; тогда тоже горели жёлтые фонари, вечерний чёрный воздух был празднично ярким. Её профиль на стекле машины тоже отсвечивал жёлтым, блики света обегали его вдоль. Отскакивая как мячи. "Я рисую, чтобы хоть немного облегчить людям жизнь", - вспомнил он слова того, с жёлтой нотой. - А зачем рисовал я?". Два портрета жены художник написал по памяти, уже после развода. Диван, на котором он спал, узкий серый диван с потёртой обивкой стоял между ними - портреты висели на стене справа и слева над изголовьем, как факелы, в их свете художник рассматривал, изучал себя и окружающее. Идеей была она, его жена. А формой - краски, мазки, в которых идея обрела жизнь. "Зачем всё это нужно?" - спрашивал портрет слева, сероглазая молодая женщина с копной волос цвета льна. Портрет справа молчал. Он рассматривал синие узоры занавески, рядом с которой сидела женщина. "Я люблю вас". - иногда говорил портретам художник, просыпаясь по утрам. Женщина на портрете слева сочувственно смотрела ему в глаза, а справа - отводила взгляд в сторону, не желая отвечать.
Старые сюжеты. Прежние линии и краски - вот то, чем жил, что делал художник. Он не знал, от чего не мог оторваться - от прошлого, от неё, своей жены, от себя самого. Самоповторы, самогосебяповторы. Развитие, изменение, где они, их не было. Того, другого - женщины не любили никогда, чувствовали в нём чужака, инородное. Ему не надо было их бросать - они обходили его стороной, избегали. Тот, другой, любивший всё земное, видящий в нём за формами и красками идеи, страдал от того, что не всего видимого мог коснуться рукой. Не рукой, но даже и кистью - он никогда не писал портреты женщин. Внешность двух проституток, его любовниц, было известно только по фотографиям. Он не знал плоти, не мог дотронуться до неё - обет целибата, принятый им в молодости, когда он готовился стать священником, так и остался на нём на всю жизнь; не всё происходит по воли человека.
И теперь, думая иногда от том, чтоб вернуться к ней, он знал, что никогда не вернётся. Или вернётся как ибсеновский Пер Гюнт - усталым, опустошённым, всё в своей жизни испробовавший. Она не узнала его такого, таким она его не видела, не знала. Он ушёл от неё ради творчества, искусства - он исчерпал его быстрее, чем привык жить без неё: её уже не было, искусство закрылось пологом внимательной грусти. Такую грусть он видел однажды на репродукции одной из картин Лувра; лица склонившихся над снятым с креста Христом женщин, желтовато-коричневые на густом алом фоне выражали скорбное внимание и ожидание.
Она не была нужна ему, эта женщина, не была необходима. И почему райские врата закрылись для него после ухода, он не знал. Адам, изгнанный из рая за то, что посмел обвинить Еву, быть недовольным ею, перестать её любить? Художник засмеялся от этой мысли и почувствовал на себе чей-то взгляд. Он обернулся.
--
Вам... вам плохо, у вас что-то случилось? - услышал он молодой женский голос. Девушка в чёрном, чёрном берете, чёрном кожаном пальто едва коснулась его локтя кончиками пальцев. "И чёрные волосы до плеч", - подумал он, прежде чем ответить.
--
Нет, всё нормально.
Волос не было видно под беретом, и всё казалось странным в жёлтом свете: тёмные глаза девушки, отсвечивавшие блеском фонаря, разговор, вызванный другой женщиной, мыслями о ней.
Девушка пожал плечами и отвернулась, чтобы уйти.
--
Хотя... - окликнул её он. - Я художник, мне нужна натурщица. Об этом я думал, когда вы заговорили со мной. Может быть, вы согласитесь, я хорошо заплачу.
Девушка снова обернулась к нему, подошла, посмотрела вопросительно ему в глаза, желая узнать правду.
--
Может быть, - сказала она, отведя взгляд в сторону. - Вы в самом деле художник? Где выставляетесь? Я имею в виду... - хотела объяснить она.
--
Сейчас нигде, - перебил её он. - В своей квартире. Именно там собраны все мои картины.
Жёлтый свет светил ему в глаза, мешая говорить, мешая думать о том, что он говорит.
--
И я могу их увидеть? - небрежно спросила девушка вздохнув, устав от разговора.
--
Да, - сказал художник, боявшийся возвращаться в пустую квартиру, к той, чьи портреты смотрели со стен. - Хоть сейчас. Девушка засмеялась, поправила берет, шмыгнула носом.
--
А... - заканчивая смеяться, отошла в сторону. - А я уж подумала, что вы и вправду.
--
Как хотите, - равнодушно посмотрел в жёлтые фонари он. - Я уже смогу вас нарисовать, если захочу. Правда, это не будет портрет - просто набросок. Зарисовка.
--
Ну ладно, я пойду, - скучно решила девушка, поправляя на плече ремень сумки. - Телефон у вас есть? Дайте или запишите мой.
--
У меня нет телефона, - сказал он, чтобы не разговаривать с ней больше.
Она достала из сумки белый маленький прямоугольник, сунула ему в руку.
--
Моя визитка. Позвоните как-нибудь. Он рассеяно кивнул, уже забыв о девушке, опустил кусочек картона в карман.
"А вот те деревья в цвету, на той картине были похожи на сахарную вату, что продавали в детстве на рынке. Очень похожи. Или зефир. Или сливочный крем на тортах, такой же белый и воздушный, парящий в воздухе, - думал он, идя по улице. - Его не любили ни одна женщина, всю любовь он переносил туда, на картины. Меня любила одна, и снова идти к ней".
Он уже давно боялся своего затворничества с портретами и не мог его разорвать, разрушить.
Сначала, после развода он пил, много пил и писал картины только во хмелю, под алкоголем, так, ему казалось, он сможет выразить себя, свою правду и боль, но из этого ничего не вышло: бездарные, пустые, лишние пятна, неточные линии, не те цвета. И он бросил пить.
Подходя к своему дому, он увидел, что окна квартиры светятся, и удивился. "Грабители, обыскивающие, ворующие при свете?..". Нажав на кнопку звонка, он понял, кого увидит.
--
Прости меня, - сказала ему жена в открывшуюся дверь. - Я открыла своим ключом.
Он удивился, увидя перед собою картину портрет: - Ты забыла что-то из вещей?
Пока она думала, что ответить, он сравнивал портрет с оригиналом: немного постарела, обрезала волосы. Застывшее выражение готовности к новому удару было неожиданным, испугавшим его.
--
Да... - ответила она, роясь в ящике письменного стола. - никак не найду чёрную записную, там один адрес, он мне нужен...
На пол падали обрывки бумаги, а он стоял и смотрел на них неподвижно, словно это была не бумага, а хлопья, хлопья снега, и остановить их падение было нельзя.
--
Я не видел блокнота, - сказал он, глядя на её правую руку, на согнутый локоть, обтянутый чёрным свитером, на мелькающие среди бумаг белые пальцы с тонким золотым кольцом на третьем пальце. Кольцо подарил ей он - незадолго до свадьбы они зашли в ювелирный магазин и она показала ему глазами на это кольцо.
--
Как ты живёшь? - спросил он, потому что ему надоело стоять молча.
Она сразу задвинула ящик стола, подняла глаза так, словно ждала вопроса, и глаза опрокинулись на её лицо.
--
Я живу... нор-маль-но, - по слогам выговорила она со сжатым отчаянием и выпрямилась, словно ожидая удар. - В последние время... я много думаю о нём, - с усилием, сделав его над собою, сказал он. - Ты помнишь... его? Ну того, с пронзительной жёлтой нотой. А знаешь, двор лечебницы, где он был, точь-в точь похож на двор больницы, ис которой ты забирала меня в дождь. Ну помнишь, розовый зонт в луже на дороге...
Она молча смотрела на него, не отвечая.
--
Я знал, что ты придёшь, когда увидел двор лечебницы в Арле. И ты пришла.
Художник говорил тихо, заставляя себя, без интонаций, женщина стояла и слушала, понимая, стараясь понять то, что он говорит.
--
Почему ты не убрал мои портреты? - спросила она и запнулась, пожалев о вопросе.
Он взглянул ей в глаза: - Ты нашла блокнот?
Она опустила глаза и пошла к выходу. Шла она медленно, неторопливо, словно ждала, что он окликнет. Он смотрел, как она прошла мимо него, как открыла дверь в коридор. Вдруг она обернулась, бросила ручку двери, за которую уже взялась.
--
Ты всё врёшь! - крикнула с ненавистью. - Ты не он, ты никогда им не был и не будешь! Даже сделав то же, что и тот его друг, с которым они жили в Арле, ты не станешь ими, ни тем, ни другим! Ты всегда будешь только ты, другой недоступен для тебя, ты не сможешь до него дотянуться! В него вырасти... - закончила она устало и осела наземь, как воздушный шарик, из которого выпустили воздух.
Она лежала на полу, прикрыв глаза, а он стоял над ней и ждал, что будет дальше. Вдруг она очнулась, увидела его, комнату, вспомнила.
--
Помоги мне встать, - грубо сказала она и приподнялась, опираясь на правую руку.
Он подошёл, подхватил её, поднял. "Те же духи, - вспомнил он, невольно вдохнув запах волос. - Всё другое, а духи те же...".
--
Хочешь забрать свои портреты? - спросил он, когда она взялась за ручку двери. Женщина взглянула вопросительно, не понимая.
--
Какие... портреты? Ах, эти... Они ещё у тебя... Да нет, делай с ними что хочешь.
Он протянул руку к её ладони, слегка прикоснулся:
--
Я устал от них, - сказал он, и она отдёрнула руку, как от боли, ожога и посмотрела на него.
--
Я же сказала: делай с ними что хочешь, - повторила она. - Выброси, продай.
Он достал из кармана визитную карточку, протянул ей:
--
Вот, моя будущая натурщица...
Она поднесла карточку близко к глазам, прочитала. Удивилась:
--
А ты ничего не перепутал? - усмехнулась, возвращая кусочек картона.
--
Что? - не понимая, он поднёс его к глазам и тоже усмехнулся, прочитав. - Ого, она может быть только заказчицей, а не моделью. А я ей...
--
А ты ей пытался впарить. Как мне когда-то, - она наконец вышла в коридор, стала надевать плащ.
--
Не приходи сюда больше, - сдержанно попросил её он у входной двери. - Или приходи, чтоб остаться.
Она взглянула мельком ему в лицо:
--
Ты же сам в это не веришь. И не хочешь.
--
Хорошо, я отдам их на продажу, - сказал он о портретах, открывая дверь.
Она молча посмотрела на него и вышла в темень подъезда.
--
"И снова здесь, на том же самом месте..." - бормотал он про себя, закрывая дверь на два ключа.
Закрыв, он пошёл в комнату, к её портретам. Аккуратно снял их со стены один за другим, потом вернулся в коридор, нашёл в коричневой тумбочке большой нож с зелёной рукояткой, вернулся в комнату, где портреты стояли один к одному, прислонённые к стене, и разрезал их оба крест-накрест, слушая, как трещит под ножом холст, глядя, как распадается на части изображение. Потом он собрал остатки картин, деревянные планки разломанных рамок и понёс в коридор к двери. Сложив всё это на тёмной лестничной площадке возле своей двери, он вернулся, пошёл на кухню и достал с пола начатую бутылку водки. Звонок среди ночи долго не мог разбудить его. Когда он всё же взял трубку, голос жены сказал:
--
Это я. Я приду завтра. Чтоб остаться. Почему ты молчишь? - дрожал её голос.