-Это чужой человек, как ты можешь доверяться ему… Они чужие люди…" - это главное, что я запомнила из материных наставлений. Чужой - значит враг, родной - значит свой.
Я не сразу и неотчетливо начала помнить себя. Вначале какой-то двор с флоксами, потом еще двор. Там уже был суровый пьяница-отец и двое его круглоглазых детей. От них осталась улыбающаяся кокетливая девочка на фотографии из альбома. Фотографию помню, девочку нет.
И непрерывные походы по аптекам, поликлиникам, больницам. И поездки в санатории. Поликлиники были одинаковые, санатории разные. В поликлиниках приветливые седовласые дамы, внимательно улыбаясь, говорили что-то непонятное и вежливое, веля раздеться, прикладывая к груди и спине холодный серебряный фонендоскоп.
Санатории были - один в Ленинградской (Санкт-Петербургской) области; там были травы, пруд и речка с двумя мостами. И было прохладно и строго, особенно перед летним вечером, с последующей длинной дневной ночью.
И - Кисловодск, с острым запахом других, горных трав и холодящим сердце чувством горной ночи, предлермонтовской тоски.
Третий санаторий был в снежно-лыжном подмосковном Жуковском; малекнький, деревянный и скучно запомнившийся только песней про неведомую Ларису, которая "служила при царе".
Там звездочка светила, сияла при луне,
Лариса молодая служила при царе.
А царь в нее влюбился, и говорит он ей:
"Лариса молодая, навеки будь моей.
Отдам тебе я саблю, отдам тебе коня.
Отдам тебе полцарства, отдам тебе себя".
Голос семилетней исполнительницы трогательно поднимался ввысь на словах: "Отдам тебе себя", это все-таки самое большое, что можно отдать…
Жестокая Лариса конечно же отказала бедняге-царю:
"не надо мне ни сабли, не надо мне коня…".
И так далее. За что царь, естественно, расправлялся с отважной Ларисой, уже не помню, как.
И все это время, везде - в поликлиниках, больницах, санаториях, куда мать возила меня лечиться от "хронической пневмонии", закармливая килограммами таблеток и порошков, не подозревая, что через пятнадцать лет медицина отменит этот диагноз как несуществующий, - все это время меня окружали чужие люди.
А родной была только она, моя дорогая мама, заботливо оберегавшая всю мою жизнь от чужих, по далекому пещерному принципу: "Ты не из нашего рода". До того момента, когда однажды (я уже была в з р о с л о й) пещерная маочка в магазине прижалась ко мне сзади со спины, пока я рассматривала белье на витрине, прижалась жадно, стараясь вобрать в себя свое, - до этого оставалось еще много времени и событий.
Я еще окончила школу, я еще походила в институт, я еще осталась после него совсем одна, куда деваться. Я еще заболела по второму кругу, и на этот раз серьезнее "хронической пневмонии". Я еще обнаружила себя одинокой не по жизни только (друзья, подруги, жених, муж…), но и внутренне. Оказалось, что слова начистоту сказать некому - всюду были чужие люди. А тут еще мои ноги, вначале онемевшие, потом все хуже ходящие, начали жить как бы самостоятельной, отдельной от всего тела жизнью. "Ах, она красавица, но если бы ходила…" - говорили знакомые женщины и мужчины. Чаще мужчины, среди которых двое были на учете в "психушке" (у них головы жили собственной жизнью), а трое старцев не упускали возможности под видом помощи бедной калеке дотронуться до поясницы, заглянуть в вырез платья. Среди жалевших меня было еще трое дэцэпэшников 9детский церебральный паралич), одна косая на правый глаз и один карлик-горбун. Но все они х о д и л и, и чувство собственного превосходства передо мной нежным блеском высвечивалось в их лгущих о сожалении и не могущих солгать глазах.
Ноги… голова (временами она болела почти невыносчимо)… глаза (мне становилось трудно читать, я видела одну букву и расплывающееся пятно вокруг, "Ах какие глаза, и что этим мужикам надо…")… волосы ("Нет, у нее не густые, просто пышные…")…
Я уже не говорю о внутренних органах, не буду утомлять долгими подробностями, но отнюдь не только гоголевский Нос живет своей собственной жизнью - взгляните на себя, вы же кучка органов и окружающей их материи.
Ну да, конечно, мозг. "НЕ дай мне Бог сойти с ума". Но и - не дай мне Бог хромать, не дай мне Бог нуждаться как в воздухе в ком-то постороннем, помощью своей попрекающем.
И когда появился внешне доброкачественный Андрей, оказавшийся в дальнейшем психом в третьем поколении, я ухватилась за него как за палочку-выручалочку. Наша свадььба пришлась на крутой перестроечный момент в жизни страны, потому на венчании я стояла в дешевой белой юбке из грубого материала, скроенной мне бывшей одноклассницей, и белой кофтенке с бусинками бисера. Но когда по велению священника, отца Александра зазвонили колокола, было н о р м а л ь н о.
Свадьба влетела в копеечку, а обшарпанный пылесос, привезенный из деревни родителями жениха, согласно и тупо поглядывающими по сторонам и кивающими в ответ на всен слышимое, пряча хитринку и лукавинку в обросших бровями глазах, не менял общей нищенской картины.
Высокий черноволосый-черноглазый муж, стройный и худощавый, похожий на одного из французских киноактеров, неизвестно как выплыл на
Поверхность из этого устойчиво затхлого болота. Неуверенность, застенчивость в чертах слабо бросались в глаза, и падкие на мужчин краснодарские женщины среднего уровня и внешности вешались на него гроздьями. Особы поумнее тоже, случалось, попадались на удочку, но быстро замечали свою ошибку.
Андрей нигде не работал и работать не желал, увлеченный составлением какой-то новой системы химических элементов. Работа продолжалась уже не один год, началась задолго до нашего знакомства, одну из статей Андрея на эту тему даже собирался напечатать журнал "Химия и жизнь", но потом благоразумно передумал. По всческим обстоятельствам мне было все равно, куда выходить - я вышла за Андрея. Он, разумеется, стал жить у нас - не в деревеньке же захолустной он должен был проводить свои околохимические изыскания. И присутствие какого-никакого мужчины благотворно сказалось на нашем внутрисемейном климате. "Конечно, за кого-нибудь все равно надо выходить…" - вздыхала мамочка.
Когда после пьяно-бестолкового свадебного ужина, на котором, кроме сосредоточенно-угрюмых, смотрящих оба в одну точку родителей Андрея и его вертлявой, скалящей из-под кудряшек зубки сестрицы, бывшей третий раз замужем, присутствовали: моя бывшая сослуживица по поликлинике, темноволосая, коротко стриженная, постоянно меняющая конфессии от будизма до католичества (после института я, разумеется, работала врачом, кем же еще, все детство и юность протаскавшись по медучреждениям разного профиля и уровней, от приемной министерства здравоохранения, куда мы как-то залетели с матушкой, выбивая очередную путевку в санаторий) до станции Колчаново Ленинградской области Волховский район, стоянка поезда две минуты, куда мы вылазили в теплых шубах на непроглядный ночной мороз, а потом добирались на попутках до вожделенного санатория: спальный корпус - бывший помещичий дом, столовая - бывшая конюшня, школа - деревянный флигель во дворе, с высокой скрипучей лестницей, где каждая ступенька
Прогибалась под ногой, и какой-то школьно-лечащийся все-таки свалился с нее однажды, с этой скрипучей флигельной лестницы). Работу я оставила из-за болезни, муж всю жизнь перебивался случайными заработками, от электрика, водителя трамвая, художника от слова "худо", как он сам о себе говорил, до психоаналитика. Именно в этом качестве мне и представили его в одном сомнительно культурном заведении, называющемся не то академией, не то центром культуры. В этом-то культурнром оазисе мой будущий муж и подвизался в качестве психоаналитика, имея полное среднее и незаконченное химическое высшее образование. Психоаналитик долго и пристально смотрел в декольте какой-то белобрысой девицы, случайно зашедшей в кабинет и гордо выставлявшей перед ним свои молочные железы в пестренькой цветочной обертке.
На свадьбе был и тогдашний временный шеф Андрея - он-то и познакомил нас. Пришел он без подарка, сказав, как водится, что "подарок за ним". Взамен подарка он привел одиннадцатилетнего дылду-сына, тут же без промедления съевшего полкоробки конфет "Птичье молоко", с трудом купленных к свадьбе. После того я уже никогда не видела ни шефа, ни его сына. Не справившийся с психоанализом культуры Андрей был уволен через два месяца после свадьбы, когда я уже ждала ребенка.
Но в тот вечер, после свадьбы, сев в глубокое синее кресло, я спросила себя: во-первых, зачем мне все это нужно, если я не люблю своего недалекого красавца-мужа, и во-вторых, что же из этого последует дальше. Объяснения феномена послесвадебного стресса встретились мне в периодической печати много позже. А тогда я твердо знала ответ только на первый из двух поставленных вопросов: муж служил барьером от матери. Не бетонный забор, конечно, но все-таки, существование в таком составе было приемлемым.
Ответа на второй вопрос не было… Вскоре после свадьбы мать начала вести внутреннюю подрывную работу против Андрея, что при его внешности и количестве цеплявшихся на него репьями баб было совсем нетрудно.
"Вот посмотри, когда он на работу уходит; думаешь, он на работу?" - говорила мне мать, когда Андрей уходил на работу рано. "Да какая там работа в это время…" - говорила она вечером, стоило ему задержаться на час-другой. "Позвони, проверь, сама убедишься, там уже никого нет". И я звонила, проверяла, слушая смешки и усмешки его сослуживцев. Андрей злился, нервничал. Но долгое время он все это терпел. Как ни странно, легче стало, когда родился сын - вначале Андрей очень любил его, вставал по ночам к его кроватке, гулял во дворе, сначала с голубым свертком, из которого торчал сыновнин нос, потом, когда Олег стал ходить, - вдвоем пешком.
Но тут в Андрея вцепилась очередная бабенка. Прежних кандидаток мне удавалось отшить, но эта была, что называется, баба-швах. Жила она недалеко от нас, вместе с Андреем они выполняли на заказ какую-ито работу по ремонту помещения и, чувствуя слабину в его характере, она вцепилась в него мертвой хваткой: утром выслеживала у остановки, после работы подкарауливала по дороге домой, звонила мне по десять раз на день и молчала в трубку, или спрашивала одинаково-знакомым голосом лабораторию, детсад… Вскоре я узнала (да Андрей и не скрывал), как ее зовут, и что она в разводе, есть сын, старше Олега, и что она носит желтую юбку. "Как ты можешь думать, что она мне нравится, ведь она носит желтую юбку…"
До сих пор не могу понять, зачем она звонила мне. Андрея она застала всего оджин раз. Не помню уже, что он сказал ей, какую-то ерунду. Когда я упрекнула его за эти звонки, он сказал: "Я же терплю, и ты терпи". Теперь я часто вспоминаю его слова.
Когда мне стало ясно, что рано или поздно Андрей уйдет от нас с Олегом, мою горечь утешало только воспомин ание о желтой юбке, которую я никогда не видела, и о невысокой сероволосой женщине, - это была она, звонившая по телефону, - раза два она приходила в наш двор многоквартирного дома и проходила мимо нас с Андреем, неторопливо оглядывая меня.
Конечно, он ушел. Конечно, он ушел из-за пустяка, из-за того, что я посылала его после работы в магазин, а он не хотел идти. Конечно, он ушел бы и так. Но теперь, оставшись с матерью и Олегом, я думаю иногда: так кто же кому чужие люди?
И не знаю ответа. Если подняв как-то раз, после ухода Андрея, вверх кисть руки, я не узнала ее и не сразу вспомнила, кто я и зачем здесь, то мне перестает быть понятным, кто же кому родной. Постепенно собирая по другим мужчинам (время от времени, конечно!) все недостававшие в Андрее качества, я понимаю, что если ченловек - горстка органов, а его любовь рассыпана по разным ч у ж и м л ю д я м, то должно же быть что-то общее, объединяющее все эти разрозненные части в единое целое. Вот только что?-