Услышал я о ней случайно. Был в командировке в Ленинграде, сидели вечером в гостинице с такими же командировочными, курили, пили чай с водкой, за окном темно. В общем, как всегда, и бутерброд с колбасой за два восемьдесят на ужин. Вдруг один из нас, как сейчас помню: длинноволосый, глазки бегают, маленькие, серые, юркие - говорит:
- Завтра на конференции весь день торчать, а вечером хотите, познакомлю с одной девчонкой?
Мы посмотрели на него нехотя.
- Всего одна? - повернул к нему голову Пашка, складки вокруг рта жирно обвисли. - Нас трое.. Подружки у неё есть?
Колька нырнул под кровать за следующей бутылкой, изогнулся как червяк тощий, джинсы зад обтянули:
--
К ней с бутылкой надо, или как?..
--
Не то... - буркнул Толик. - Просто зайдём, посидим. Она стихи пишет, песни поёт... - он придвинул поближе к бутылке свой стакан.
--
И орешки всё грызёт?.. - усмехнулся Пашка. - Ладно, сходим... В остальном-то она как?..- спросил, дохлёбывая из стакана.
--
А... - махнул рукой Толик. - Как хотите.
Отсидев день в душном конференц-зале, покивав головами с умным вырвжением лиц во время докладов, мы вылезли в ленинградскую стужу, фонарную, снеговую, ветренную. На остановке автобуса, натягивая чёрные пухлые перчатки, Пашка вспомнил:
--
Она ужином накормит? Ну эта, которая поёт?..
Толян кивнул, и мы двинули в гости.
Тесная двухкомнатная квартирка недалеко от центра города, двое пенсионеров-родителей, оба сухие, поджарые, блокадники, наверно. Такая же дочь, тоненькая, невесоменькая, задыхающаяся.
--
Что это с ней? - прошептал я на ухо Толику.
Он отвёл глаза, тряхнул космами: - Астма...
После лёгкого, как девушка Александра, ужина она стала читать стихи.
--
Мои друзья тоже врачи... - отрекомендовал нас Толик. - Интересуются литературой. Почитайте нам, пожалуйста.
Девушка была больна, и мы трое, начинающие молодые врачи, впервые попавшие в почти столицу на международную конференцию, слушали её,. Замечая, что не всегда хватает воздуха на строчку, видели, как в голубой каёмке светятся, блестят воодушевлением интереса к ней её большие серые глаза. Как спотыкается она, идя за очередной тетрадкой. листком... Было и жаль её, и противно, и непонятно. Зачем дурак Толян привёл нас сюда.
--
Приходите, приходите! - приглашала, прощаясь, матушка Александры. - Санечка будет рада.
--
И было ясно, что Санечкина радость и есть единственная, для неё и для отца ребёнка.
--
Если надо будет остановиться, не стесняйтесь, в гостиницах иногда нет мест.
Мы прощались, натянуто улыбаясь, твёрдо зная, что больше никогда...
Через полгода меня снова послали в Ленинград на совещание, и места в гостинице не было: "Завтра или послезавтра, извините...". И я вспомнил о Санечке. Всё было как в тот раз: одышка, стихи, глаза. Да, были ещё песни под гитару её собственные: музыка, слова. Когда, допев очередную, она поднимала на меня взгляд, в нём, кроме спокойной уверенности, что мне не понравилось, была ещё робкая надежда на чудо, на понимание, и сердце ёкало. Противно было по-прежнему, но и по-новому: странное чувство вины, что вот я здоровяк, верзила, сил и времени девать некуда, а тут человек мается, стихи слабые пишет, от волнения и астмы задыхается, вдруг явилось мне дальним отголоском не поймёшь чего. Так я стал наезжать в Ленинград, привозить Санечке новости провинциальной жизни, советовать пить витамины и бывать на воздухе.
Года через два посещений в очередной вечер отец Санечки, вздохнув, попросил меня на два слова и плотно прикрыл за собой дверь:
--
Сергей, я думаю, вы поймёте меня... Мы живём одиноко, друзей, знакомых мало. Всё последнее время Санечка только о вас и говорит, ждёт приезда. Я знаю, - встряхнул он седыми волосами и дотронулся до моей руки, думая, что я хочу его перебить. - Знаю, что вы женаты, помню, вы говорили. Я о другом. Если б вы стали для Санечки... - голос его дрогнул, на щеках проступили красные пятна, - не только другом, но и близким человеком, му... мужчиной... - запнувшись, процедил, пробормотал он, - мы с женой поняли бы, были бы... - он вдруг отвернулся к окну, - благодарны... - договорил он чёрному оконному стеклу.
Я молчал. Я не знал, что сказать. Мне не хотелось, невозможно было переспать с Санечкой, не хотелось лгать, отворачиваться от её одышки.
--
Н-нет, - запнувшись, сказал-таки я. - Я ведь женат...
--
Да, конечно, - с облегчением выдохнул отец Санечки. - Конечно. Извините старого дурака.
Я вернулся в комнату Санечки, начал прощаться, посмотрел ещё раз в серые глаза с голубой каёмкой вокруг. Больше я к ним не ездил, не видел Санечку и её родителей - после разговора с её отцом это стало невозможным.
Потом я узнал, что они уехали из Ленинграда в какой-то южный город. А чего-то всё-таки мне стало не хватать с исчезновением из моей жизни Санечки. Чего-то всё-таки.