...Осень, осень... Он знал, конечно, что это время ценимо художниками, поэтами, музыкантами. Всеми теми, кто что-то там выдумывал. Не то чтоб он любил утомительное долгое лето, с жарой, суетой, необходимостью куда-то ехать или говорить с печальным видом, покачивая головой, что вот, мол, снова не получилось, не удалось оставить хоть ненадолго работу и вырваться, сорваться, оторваться. Уехать куда глаза глядят. А лучше туда, где никогда не бывали, не видали...
Он вспоминал, как однажды в командировке жил в третьесортной гостинице, номере на двоих; соседа почти всё время не было дома, и он сидел на балконе с тоненькой, плохо изданной книжкой рассказов, купленной в маленьком местном магазине. Сидел, глядя за балкон вниз на серые крыши домов, образующих в ряд серую ленту реки, на зелень деревьев вдоль неё, тронутую заходящим солнцем, и чувствовал себя не командировочным, проглотившим на завтрак вчерашнюю унылую сосиску в гостиничном буфете, а туристом где-то в Италии, недавно приехавшим, не знающим город, его жителей, улицы. Тем, кому ещё только предстоит увидеть, узнать. Тогда тоже была осень, самое её начало, тёплые дни чередовались с прохладными, и так ему нравилось даже больше: глоток коньяка, глоток холодной воды... На соседних балконах, соединённых с его балконом в одну цепь, как крыши домов под балконом, разговаривали, курили, иногда что-то напевали. И это тоже создавало впечатление отдыха, курорта, которого на самом деле не было. А в его жизни было давно, в детстве, когда он ездил с родителями на море или в Кисловодск. То время он помнил хорошо и всегда убегал туда из сегодняшнего, стоило только вспомнить кисловодские ели под снегом, их мохнатые зелёные лапы в белых варежках, невесомые горы, качающиеся в дымном снегу. Прошлое он всегда любил больше настоящего, а несбывшееся - больше осуществлённого. Вот и сейчас он шёл на встречу с женщиной, которую любил потому, что знал, что она несчастлива, некрасива, никогда не станет ему ближе, дороже, чем теперь. Он шёл, чтобы сказать ей это, сказать не голосом, не словами - ведь голос и слова тоже содержали в себе нечто окончательное, завершённое! - а своим приходом, взглядом, книгой о художниках Ренессанса, которую нёс с собой. Он смотрел по сторонам на ещё зелёные деревья и думал, что поэты, художники любили не осень, а закончившееся лето, сострадали ему в его окончании и хотели оставить память об уходящем - то есть сохранить его не только в своей памяти, но и в записных книжках: стихах, музыке, картинах. Уходящее было дороже остающегося, оставшегося - вот они и гнались за уходящим, за своей иссякающей каплями жизнью, судьбой. Те, кому это удавалось делать лучше других, сами оставались в памяти, вместе со своей памятью. От остальных иногда оставались имена, перечисленные в разделе: современники, иногда, чаще - не оставалось ничего. И женщина, к которой он шёл, не могла помочь ему остаться - он знал, что у неё не может быть детей, ни от него. Ни от кого. Но зато он знал, что она никогда не будет исчерпана, выбрана вся, до конца. Её профиль, глаза, волосы - всё это существовало само по себе и никогда никем не могло быть использовано, исчерпано. Осень и женщина имели черты сходства - их нельзя было остановить, задержать в себе самих. Ими можно было любоваться и сострадать. Но не им самим, не только им одним - себе тоже. Ведь он был не намного долговечнее или совершеннее. Любовь без корысти и желания применить, употребить, использовать - вот что объединяло их.
Иногда, придя к ней, он садился на корточки и смотрел на неё снизу вверх, как собачка, иногда чуть касался щекой её щеки, вдыхая запах волос. А однажды прижался головой к её груди, ища помощи и защиты, а она гладила его ладонью по голове, задерживаясь кончиками пальцев на тёмных прядях волос.
Он знал, что у женщины несколько друзей, мужчин и женщин, знал, что они тоже приходят к ней, а она к ним. И никогда не спрашивал её об их дружбе или любви. Не спрашивал о том, чего они искали в ней, что хотела получить она. Это было не его дело - спрашивать об этом было так же глупо, как спросить, за что ты любишь осень. Или детство. Или сны. Без этой памяти можно было обойтись, но что осталось бы. В его жизни были обычные женщины, с которыми он спал, которые спали с ним. И с какого-то момента он переставал видеть в них людей. Или они в нём. Он становился сумкой. Шляпой, туфлями - тем. Что используется и ещё будет использовано. Он становился частью обихода этих женщин, предметом быта, а они - его. Недоеденный кусок оставляли на потом, на то время, когда проголодаются, а если кусок начинал смердеть - его выбрасывали и брали новый. К тому, что называют душой, происходящее не имело никакого отношения, и всё это он знал наизусть: нажатие кнопки пульта, изображение, впечатление, ощущение пошло. Изучив все доступные каналы, он заскучал и всё чаще убегал в память или к ней, женщине, которой ничего не было от него нужно, с которой его ничто не связывало. Кроме знакомства, кроме жизни в одном городе, в одно время. На одной планете.
Вот только до сих пор он не может объяснить себе, почему однажды опустилась его рука, не нажав на её дверной звонок, и он, стиснув под мышкой книгу, спустился по лестнице вниз. Неужели для того, чтобы присоединить их недолгую дружбу, встречи и разговоры к памяти о мохнатых кисловодских елях в снегу и той командировке в Италию, с помятой коричневой книжкой на балконе.
А если так, то что же остаётся от него самого кроме памяти? И - его ли это память, только ли - его? Ведь он не знал, не мог знать всех тех, у кого были, есть, будут свои ели в снегу, помятые книжки на балконах, пальцы, гладящие их прижатую к груди голову...