Каждое утро Александр Пилипенко просыпался в однокомнатной квартире с чувством унылой обречённости. час, минуту вставания, он предчувствовал загодя, в темноте начинал ждать её поверх сна. Сигналом был шестичасовой гимн, слышный из выключенной радио-коробки. Пеленой холод обнимал его тощее тельце, узенькие плечики, худые ноги, пока он нашаривал большими ступнями изношенные синие тапки с потёртыми носами.
Так начинался ещё один безрадостный день. Александр считал время до работы пустым, лишённым смысла, временем, которое надо было пережить, перетерпеть, до того счастливого мига, когда его рука опустится на клавиатуру компьютера.
Александр был одинок после смерти родителей. Но грела его не столько память о них, как знание о знаменитом прадеде, участнике войны с Наполеоном, ординарце князя Багратиона. Может быть, это была всего лишь легенда, легенда рода, каких немало бродит по Руси, но эти две опоры, клавиатура под рукой и память о прадеде, держали Александра на плаву его одинокой, плохо устроенной жизни.
Получая немало денег за престижную специальность, по которой работал в адвокатской конторе, Александр почти не тратил их на себя, обходился малым, утром пил только чашку крепкого кофе без сахара, носил шестой год одну и ту же кожаную куртку и ездил в метро, не имея не только иномарки, но и “Москвича” или “Жигулей”.
Пилипенко спускался по лестнице подъезда, машинально отмечая про себя соседские двери: здесь живёт пенсионерка-инвалид на двух костылях. Её шарообразную фигуру с пучком рыжих волос на макушке он видел в тёплое время года внизу, возле подъезда. Она всегда здоровалась первой низким монотонным скрипучим голосом без выражения, а рыбьи серо-голубые глаза смотрели при этом в сторону, стесняясь себя, костылей, того, что ещё жива, ходит, стоит, как может, опираясь на два металлических костыля.
А здесь живёт семья: он военный, бравый молодец с чёткой фигурой и подбородком, она маленькая киска с редкими короткими волосенками на голове, выкрашенными под каштановые, мелкими чертами личика, двое детей: неприятная черноглазая девочка, часто заглядывающая в открываемую Александром дверь, и орущий младенец, изредка вывозимый на коляске во двор. Младенец бессмысленно-удивленно хлопал голубыми шариками глаз в белёсых ресницах и вякал зычно, как только мать спускала его с рук. Семья эта по полгода не жила в квартире, куда-то уезжала - наверно, на место службы мужа, - потом возникала снова.
За следующей дверью жила гадалка-ворожея, полная черноглазая дама, носившая шляпки устаревших фасонов, надевая набекрень, и её две кошки, Муня и Вуня. Александр слышал, как она звала их на кормёжку, и удивлялся тому, как животные различали свои клички, выкликавшиеся почти одинаково, визливым протяжным голосом их хозяйки. Муня был рыжий упитанный кот, пушистый, лениво шагающий. Вуня вприпрыжку скакал, махая тощим белым хвостом, оборачиваясь белым боком на окна хозяйки.К гадалке часто приходили, приезжали посетители, посетительницы: полные дамы в дорогих шубах с яркой парфюмерией на лицах, худенькие девушки, пугливо оглядывающие дверь подъезда и по нескольку раз переспрашивающие его номер, солидные мужчины в костюмах с галстуками, в очках с дорогими оправами.
Летом посетители ждали на лавочке во дворе, безучастно глядя перед собой, стараясь не видеть входящих, выходящих из подъезда. Зимой клиенты побогаче сидели в машинах, а победнее жались на первом этаже к стенам подъезда; на одной синей стенке было намалёвано пронзённое сердце с признанием: I love you! Всё было изображено белой краской и не стиралось от спин посетителей гадалки.
За следующей дверью жила одинокая пенсионерка. Худая, как жердь, она в любую погоду вышагивала по двору почти строевым шагом, от первого подъезда до седьмого и обратно. Старуха в обтягивающих тощую фигуру кофтах и плащах дышала воздухом, продляла себе жизнь, оглаживала бесцветным взглядом каждый встречный кустик чахлой дворовой растительности, осматривала лавочки с облупившейся краской когда-то зелёного цвета.
Ещё одна, металлическая, дверь принадлежала семье психоаналитиков, мужа и жены, вместе пользовавших пациентов на аналитических сеансах. Жена, маленькая, худенькая, в джинсах и свитерках, часто бегала по двору, кликая сына, длинного белобрысого дылду с висящим носом, бренчащего летом на гитаре вместе с другом-двойником под зелёными деревьями в углу двора. Сам психоаналитик был хмур, бородат, неприветлив, никогда не здоровался и недобро смотрел сквозь встречных-поперечных, утомлённый знанием человеческой души.
Внизу, у выхода из подъезда, за ещё одной металлической дверью жила семья крутого бизнесмена, торгующего квартирами, толстого, широколицего, похожего фигурой на те нули, количество которых всё увеличивалось на его счетах. Широкозадая вежливая жена растила рыжую веснушчатую девочку, чьи карие глаза смотрели в свою переносицу. Жена и дочка всегда здоровались при встрече на лестнице, бизнесмен проходил молча, глядя в одну точку перед собой круглым взглядом.Курносая девочка звонко торопилась выкрикнуть “здрасьте”, мотая рыжим хвостом волос.
Все они, за дверьми, были одной большой семьёй Александра, другой у него не было - семьёй не любимой, но единственной. Все любимые были в прошлом - родители, прадед. Ходя мимо дверей, Александр жалел, что не может нажимать на них пальцами, как на клавиши компьютерной клавиатуры. И потому приходилось довольствоваться чужими программами - на клавиши жал кто-то другой. Александру давался готовый результат: он встречал по дороге на работу, с работы то старушку с первого этажа, то психоаналитика с пятого, то бизнесмена. Если б он сам мог составить программу - возможно, ему бы удалось сделать что-то более интересное. чем эта хаотичная горстка чужих файлов, в которую случайно затесался он.