Где край света она знала почти с рождения, вернее, как стала осознавать себя. За городом прямо на окраине находился погост, туда вела широкая дорога.Глядя голубенькими любопытными глазёнками, Светка спрашивала бабулю:
- А туда с гостинцами погостить ходят?
- А как жа! Коли праздник какой, - шамкала бабушка беззубым ртом. Впрочем, два зуба у неё всё-таки были - сверху и снизу. И казалось, что даже они ей не нужны вовсе - ела она скромно и нескоромное.
Как только доносились звуки похоронного оркестра, бабушка, худощавая и легкая на подъём, звала: "Светк, айда глянем, кого коронють!" Стар и мал загодя начинали свой путь. Светка скакала рядом с бабулей, забегая вперёд. Та едва поспевала, неизменно опираясь на палку-клюку, шаркая калошами и путаясь в длиннополой юбке. По мере приближения оркестра траурной процессии, девочке хотелось заткнуть уши и самой впереди всех бежать на край света. Всегда казалось, что "край" находится у того оврага, где заканчивается дорога. Наверное, именно там люди постоят немного у самого обрыва, веночки побросают и скорее спешат обратно.
- Зачем они ходят туда, и опять все возвращаются?
- Вертаютси не все, покойные там остаютси, - поясняла бабушка.
- И уже никогда не вернутся? - устраивала допрос неугомонная Светка.
- Знамо дело, от тэдова нихто не верталси, - вздыхала старушка, осеняя себя крестным знамением.
- А почему они умерли?
- Чать у меры своей оказалиси. Може, хто старый стал, може, меру свою испил, може, ишо чо. Кажному своя долюшка уготована, - и старушка опять крестилась.
- А с края света можно упасть?
- Чать можно и упасть, и спрыгнУть. А на кой? Можно жить-пожавать и никОго не замать.
Со временем бабуля ходить к дороге перестала - или слышать стала хуже, или двигаться медленнее. Да и собрание старушек на лавочке и так в подробностях смаковало ритуальные особенности похорон - кто нёс, кого и сколько: людей, венков, а порой и орденов было на подушечке. Бабушка всегда молча сидела на краю скамейки, шмыгала носом, поправляла платок, не спуская глаз со Светки, и только всех внимательно слушала.
Сколько было лет старушке и как её звали? Да, пожалуй, никто точно и не помнил. Бабушка Шёрсткина да и всё.
Мать Светы спрашивала:
- Бабуля, в каком году вы родились-то?
- Я уродилася в годе, коды сгорела вся деревня. Токма одна-одинёшенька колокольня и осталаси.
- А в документах ваших, что написано? - допытывалась мама девочки.
- ДокУменты брешуть! Опосля царя-батюшки давали бумаги всем на приглядку.
- Понятно, значит, жили вы, бабушка, ещё при царе Горохе!
Светка, правда, слышала, что приходящая тётя-почтальон величала старушку Ефросиньей. Окружающие звали просто - бабушка Шёрсткина. Была она абсолютно безграмотной и в строке со своей фамилией раз в месяц ставила крестик за получение крошечной пенсии, которую бережно заворачивала в носовой платочек. Газет и писем бабушке не приносили. Да и кто мог ей писать? Совсем одна она осталась на белом свете. Поговаривали, будто Шёрсткиной было за девяносто лет, а прочие уверяли, что гораздо больше ста.
Почтальонша, пережидая непогоду, подробно расспрашивала бабулю о житье-бытье. Ефросинья Шёрсткина бесстрастно отвечала на её вопросы. Из всего выходило, что было у бабули когда-то одиннадцать душ детей, из них двое приёмных. "Всех дитёв пестовала сызмальства", - вздыхала бабушка. В Гражданскую погиб муж и трое старших сынков. В Мировую: на двоих пришла похоронка; дочка и младший сыночек пропали без вести. Разом схоронила троих уже после войны. Отравились каким-то спиртом, что на завод целую цистерну привезли. Отметили праздничек - всё нутро выжгло. А последняя дочка Ефросиньи была бездетна. Случилось это после того, как она застудилась на сплаве леса, стоя в ледяной воде по самый пояс. В то время многие молодые женщины страдали от бесплодия. Мокли они на лесоповале и торфоразработках, на холодных военных переправах, да санитарками надрывались, волоча тяжелораненых по студеной земле. Последняя дочь, опередив свою матушку, тихо ушла в мир иной, и её свезли на погост.
- Бабушка, а почему ты не плачешь никогда? - спрашивала Света. - Что ли, тебе деток своих не жалко?
- Ужели не жаль? Ох, как жаль! Да уж их не воротишь. Я все слёзоньки-то ужо повыплакала, - со вздохом отвечала бабушка, глядя вдаль когда-то голубыми, а теперь почти бесцветными глазами.
А любопытная почтальонша, желая услышать полюбовную историю, вопрошала:
- Бабуль, а ты мужа то хоть любила?
- Дык, кто жа тады спрашАл? Какой с рабёнка спрос? Да и запамятовала я ужо мужа сваво...
- Кем же ты работала всю жизнь, что на нормальную пенсию не заработала? - укоряла её дотошная женщина.
- Дык, пошто мне платить-то? Сперва в свойской семье на хозяйстве нянькалась, ишо батрачила, чать потом на трудоднях, а кода всех с деревни на завод погнали - опять домовничала.
- Раз ты такая одинокая, это-то чья? - кивала в сторону Светки почтальонша. - Глазки-то у неё незабудками, а сама чернявая. Вроде как она из националок?
- Моя! А чья ж ищо? По душе - русска девка. Я с ней чать нянькаюся. Батюшка с матушкой ейные дохтора, бабки иённые далече. А дитю как без пригляду? Вот и взяласи я вспоможнуть, да и мне весельше. Мы же с ей как родныя. Из яслёв сбегла до мя прямком супротив дороги. Да... Вот так-то!
- Так вы за деньги с ней сидите, бабуль?
- Не-е! Небось за любоф! Подишь ты, как таку девку не любить-то? Эт глупЫм быть без всякого пониманию. Разум у ей, аки у старой старухи. Знамо дело - МАсква-а-а!
У бабушки самая высшая похвала значилась словом "МАсква-а-а". Это вмещало всё: красоту, ум, силу, доброту, величие, благородство, талант, знание.
- Ох, пойду я, бабуль, в следующий барак, - говорила почтальонша и нехотя поднималась с тяжёлой сумкой наперевес.
- Сиди! Ужо застудишьси! Дож-жик студёный, а голяшки, чай, все наружу, ишо без поддёвки.
- Уж больно далеко ходить до вашего адресу. Живете на краю света, прям у чёрта на куличках, - вздыхала "сумчатая тётя" и убиралась подобру-поздорову.
Светка живо себе представляла: в песочнице на краешке сидит чёрт, копает ямку совочком, делает куличи из песка, а вокруг валяются формочки, ведёрки.
- Бабуль, почему мы живем у чёрта на куличках?
- Да нет, ты не слухай иё. Мы - у Христа за пазухой! А тётя ента, завсегда ходить куды иё посылають.
- Получается наш адрес: у чёрта на куличах за пазухой и на самом краю света?
- Ни-ни-ни! Ты либо с Боженькой, либо с чёртом. А по-иному никак!
- Бабушка, а ты старая? - вкрадчиво спрашивала Светка, переводя разговор на деликатную тему.
- Да уж, неужто нет?
- А когда ты помрешь?
- Да вот чой-то Господь никак не приберёть. Запамятовал, видать.
- Не умирай, бабушка! Ты просто не напоминай ему про себя, - жалобно просила Светка, кидаясь ей на шею.
- Не, так не нать! А то, неровён час, сама про Боженьку запамятуешь! Я поминаю яво завсегда, - со строгостью замечала старушка.
- А, может, ты и не помрешь вовсе?
- Помру, все помирають, - спокойно отвечала она.
- Что и я умру? Я не хочу! - заявляла с ужасом в глазах Светка.
- До моих годков доживешь, авось и захочешь, - вздыхала бабуля.
- А если ты помрёшь, что мы больше с тобой никогда не встретимся? - почти плакала девчушка.
- ВстрЕнемся! А как жа, - обнимала её бабуля, утирая слёзы.
И бабушка обращалась к Богу. Тяжело вставала на колени в самом углу у иконы, усердно молилась, настойчиво напоминая о себе. Иконка у неё была бумажная - самая простая, наклеенная на деревянную досочку.
- Отче наш, Иже еси на небесех, да святится Имя Твое... - а дальше бормотание бабули переходило в шёпот, а шёпот в тишину. Наверное, так её лучше слышал Бог.
Светка тем временем терпеливо ждала, сидя на сундуке в теплых шерстяных носках. И вот звучало последнее слово:
- ...Аминь!
- Бабуль, а ты про себя молишься? - сразу вступала в разговор девочка.
- Не, не токма. Зараз за усех!
- А вот моя далекая бабушка молится другому Богу. Она говорит так: "БисмиЛлахи ир-рахман ир-рахим..." В конце: "А-а-мин!" И личико ручками утирает, а ножки у неё подогнуты под себя. Вот так... А ты, бабушка, у меня и недалекая вовсе!
- Она молитси тому же Боженьке, токма иначе, - примирительно говорила бабуля.
- А почему космонавты летали к звездам, а про Боженьку твоего ничего не рассказывали? - с хитрецой допытывалась до истины Светка, бросая свой главный атеистический аргумент.
- Почём знать? Видать, не могуть сказывать. Времечко придёть, ишо скажуть. А Господь-то никуды не денетси. Господь подождёть.
Примерно так выглядели все их философские беседы: о религии, космосе и жизни вообще. Политикой бабушка не интересовалась, да и радио с телевизором не было в её доме. Вся мировая политология заключалась в одной фразе:
- Не дай, Боже, войны!
Телевизор Светке заменяло окно в сад. Там было так интересно: зима, весна, лето, осень. Когда надоедали ей садовые передачи, бабушка откладывала прялку или вязание и начинала шить девочке кукол из ветоши. Выходили куколки удивительно добрыми и весело смотрели на мир синими глазками размоченного химического карандаша. Бабуля ловко справлялась с рукоделием, никогда не имея очков, да и к врачам не обращалась вовсе. Даже к родителям девочки, которые были уважаемыми в городе специалистами и работали на полторы ставки. Они часто пропадали на дежурстве, задерживались на работе допоздна. Что такое "полторы ставки" бабушка и Светка не знали, даже фильм "Ставка больше, чем жизнь" не внёс никакой ясности.
Долгими вечерами старушка и девочка "щелкАли семки" в ожидании прихода родителей девочки. Бабушка ногтями, лущила семена подсолнечника и складывала их в замызганный носовой платок. Светка ела жареные ядрышки, а что не съедала бабушка завязывала в узелочек с собой: "Накось гостинчик снеси до дому". Родители, видя это, приходили в ужас, сокрушались, что оставляли ребенка в не стерильных условиях с безграмотной старушкой, которая и сказки-то прочитать не может. Но что делать? Когда ребёнок был с ней, то не убегал из детского учреждения и не болел так часто.
Светка же по-настоящему была счастлива с бабулей. Какие же чудесные сказки сказывала та. Для начала бабушка спрашивала:
- Сказку-то хош?
- Да! Про котика, - и девочка замирала в ожидании.
- Ага! Ну, слухай сюды! Жил коток. Пошёл он до деревни и дОбыл там маслица, молочка, рыбки, мяска, смятанки...
Обычно на "смятанке" глазки слипались. А если нет, то за этой сказкой следовала другая:
-А ишо про чаво?
- Про лисичку!
- Ага! Лады. Жила лисонька. Пошла она до деревни и притащыла от тедова дитям курятинки, яичков, сальца, смятанки...
Наверное, бабуля наголодалась за всю свою жизнь, и ей хотелось рассказать о том, что может быть только в счастливых и добрых сказках.
Но как сладко после них спалось Светке в обнимку с бабушкой, которая ложилась рядом в том же, в чём и гуляла, только снимала свои всесезонные калоши. Светка перед сном целовала её впалые щеки и уткнувшись в мягкую шаль, засыпала. Было тепло, уютно и хорошо, а от большой подушки пахло старым пером и деревней.
Иногда по большим праздникам бабушка открывала свой деревянный окованный ларь. Он был похож на огромный флибустьерский рундук. В закрытом виде этот сундук исполнял роль стола, лавки, кровати - совмещая в себе всю мебель комнаты. Очень тяжело было поднимать откидную дверцу этого ящика, но девочка помогала бабуле изо всех своих силёнок. На крышке внутри сундука были наклеены пожелтевшие фото из журналов, которые засалились и срослись с ней уже навек. Наверное, там на фотографии был даже сам царь-Горох со своими горошинками. Внутри хранилось всё имущество бабушки, пахло хозяйственным мылом и чуть-чуть нафталином. Сверху лежали аккуратно сложенные вещи: "одёжа - смёртное" в последний путь; два очень длинных вафельных полотенца, чтоб сподручней было нести гроб; да пара белых, прям как у невесты, парусиновых тапочек. Бабушка никогда не дозволяла их мерить. Пожалуй, это был единственный запрет для Светки, который даже не обсуждался.
Ещё там валялось: несколько клубочков шерсти, "штоба моль не почикала"; старый беззубый гребешок из кости - Светка уже знала, что это не из соседского мальчика; несколько кусков мыла и спичечные коробки со старыми этикетками "на случАй войны". Судя по картинкам на спичках, они хранились там с Мировой, где звала Родина-мать,а строгий дядя что-то спрашивал. Бабуля поясняла: "Тута он говорить: "А записалси ли ктой-то ишо?" Отдельно лежали несколько пыльных церковных свечек, масло для лампадки, бутылка со святой водой, а в белой тряпице хранилась волшебная просвирка ещё с незапамятных времен. Бабушка благоговейно мусолила её беззубым ртом и бережно убирала на прежнее место. На вид - это зализанный пряник без глазури, на ощупь - камень, на вкус - прогорклый солёный хлеб, пропитанный пылью, слегка пропахший мылом и нафталином.
- Бабулечка. Ну, дай и мне попробовать просфирочку. Пожалуйста! - клянчила Светка.
- Лады, спробуй, за ради Бога. Не кусай зубьЯми-то, токма лизни. Не ровён час, сломишь.
- Бабуль, а ты все свои зубки об него сломала?
- Нет, не зубоньки, а просфирку сломишь. Мине вновь-то до церквы не дойтить, я-то ужо и соборовалась, - и бабушка крестилась.
- А далеко ты засоборовалась? - удивлялась девочка.
- Далече - к Боженьке! - и она крестилась вновь.
- А как ты собороваешься до него дойти? Ведь Боженька дальше церквы.
- Он далече! Ногами, чать, не дойтить. Коды душу яму отдам, тоды коронить меня, чай, снясуть.
И бабуля задавала свой неизменный и главный вопрос:"А ты коронить мя пойдё-ёшь?"
- Пойду уж с тобой на край света, - вздыхала девочка.
- Ну и лады! - соглашалась старушка и гладила её по чернявой голове.
И наконец-то, дело доходило до главной драгоценности бездонного сундука. Но лукавая девочка делала вид, что об этом вовсе не знает, да и, вообще, видит сундук открытым впервые. Начинала Светка разговор издалека:
- Бабушка, а почему ты в своём сундуке не хранишь ценности всякие? В сказках разбойники туда драгоценности складывают, украшения там всякие.
- Не ма... А на кой оне?
- Ну, сюда можно прятать хотя бы денюшки лишние.
- Не нать! На лишки покупляють тока лишки...
- А твой "ляминивый" крестик на суровой нитке почему сюда не кладёшь?
- Эт не украшенье, а крест нательный. Яво не сымають и не кажуть.
- Жалко, что сундук почти пустой. Нету в нём ни злата, ни серебра, - шутила плутоватая девчонка, зная, что на самом дне спрятаны настоящие сокровища.
Бабушка доставала из глубины сундука старую мятую коробку из-под монпансье. А внутри... сверкая и переливаясь всеми цветами, россыпью лежали старые пуговицы. Они были все разные по форме и по размеру, и у каждой была своя маленькая история. Бабуля многое не помнила из своей долгой жизни, но как только в руки попадала маленькая дырчатая фурнитурка, то будто включалась яркая память нажатием кнопки. Понятно, в старину уважительно относились к пуговицам, берегли их как зеницу ока, пришивая только к самым лучшим нарядам.
А уж когда брала бабушка свои любимые перламутровые пуговки, выцветшие глазки её загорались. Она, словно помолодев, рассказывала, что когда-то на синее платье, пошитое из тонкой шерсти, ей пришили вот "таку красотишу". Пуговицы в те времена были и украшением, и "от сглазу", и оберегом от чёрных котов, да и от прочей нечисти тоже. Нужно было только покрутить незаметно пуговку на груди. А уж коли выпадала удача найти где-нибудь пуговицу, то это считалось везением к огромному счастью. Да, видно, за свою жизнь Фрося их почти не находила на дороге.
Светка бесконечно могла слушать бабушкины истории, тянулась и жалась к ней всем сердцем и душой. Дома родители говорили девочке:
- Ты бы бабушку так не целовала, она всё-таки моется редко. Да, кстати, пусть яблоки тебе кипяченой водой ополаскивает, руки моет водой из-под крана с мылом, а не всё вместе в бочке огородной.
- Бабуля не грязная, а чистая!
- Ну, просто она старенькая и безграмотная, никогда в школу не ходила, поэтому - недалёкая. Вот когда ты пойдёшь учиться, тогда тебе понятно будет всё в этой жизни, - говорили родители, успокаивая прежде всего себя.
- Нет! Она не недалекая вовсе, а близкая - ни разу не далекая. Не грязная, а чистая. И не старая вовсе - "коронить" её не надо! Про бабулю просто Боженька забыл. А я пойду за ней на край света!
У девочки начиналась истерика, слезы лились от обиды неукротимым потоком.
Так всегда случалось со Светкой, когда кто-то критиковал её бабуличку. А некоторые дети и вовсе, боялись бабку Шёрсткину, глядя на её морщинистое лицо с крючковатым носом, выбившиеся из-под платка патлы. Их пугала сгорбленная фигура, покрытая шалью, операвшаяся на отполированную временем коряжистую клюку. Им казалось, что это сказочный персонаж из их детских страхов. Даже взрослые, которые близко не знали бабушку Шёрсткину, говорили, что она похожа на колдунью или Бабу Ягу.
- Нет! Это вы сами Баба Яга! - кричала Светка, - Она самая красивая и хорошая! Потом кидалась к бабуле, зарывшись в складки черной длинной юбки, плакала навзрыд или порывалась ударить своими кулачками обидчиков. Бабушка усмиряла:
- Чаво языком-то часать, да глотку драть, аки оглашенны? Вот, ужо у мени! По што малУю замаете? Хмыстают, горлопанять туты без толку. Охальники!
И потом ласково обращалась к Светке:
- А ты, не кажи свои обидки-то, сразу и поотстануть. Неповадно им будеть. Чаго с ими возжатьси-то? Знамо дело - неслухи робята. Чаво с их взять? Да слезоньки-то утри, чать глазоньки-то не казённы. А ты ж у мяни умна, аки стара-старуха! Ты жа - МАсква-а!
Бабуля нежно гладила Светку по голове: "Айда, мокроту-то утру, да пацалую!" - и вытирали подолом юбки детские слёзки.
Время тикало старыми ходиками, поскрипывая маятником. Всему на свете приходит конец. И беззаботному детству тоже. Школа, уроки, домашние задания пришли на смену бабушкиным посиделкам. Бабуля как-то отодвинулась на второй план. Света уже усердно училась в старших классах, готовилась поступать в медицинский. А всё некогда было забежать к бабушке.
Шёрсткина Ефросинья умерла поздней осенью. Видимо, Боженька всё-таки про неё не забыл. Бабушку вынесли в закрытом гробу, легко как пушинку поставили на грузовик. С грохотом прощального залпа закрыли борт кузова. "Закопаем быстро", - буркнул работяга, забросив лопаты туда же в машину.
Небо плакало, прощаясь холодным осенним дождём. Соседские старушки стояли поодаль под козырьком дома. Света одиноко мокла, наблюдала за всем происходящим. Девочка не видела её мертвой и не верила, что там в гробу бабушка. Казалось, что её бабуля где-то совсем рядом. Сердобольная соседская старушка решила поддержать Светку: "Да не мокни и не горюй, девка! От старости померла твоя бабка - своё уж давно отжила. Зажилась и так. Да кому она была нужна-то? Померла спокойно, дай бог кажному!"
Слезы как в детстве полились из глаз Светки, смешиваясь с дождём. Она зарыдала в голос. Из толпы послышалась чья-то реплика: "Ну, зачем вы так? Девочка её любила. А бабуля Шёрсткина была доброй, трудную жизнь прожила. Сейчас она Невеста Христова!"
- Отходите все быстрее! - крикнул мужик в промокшей рабочей одежде. Грузовая машина подалась назад, а потом резко рванула вперёд в сторону кладбища, обдав стоящих жидкой грязью. Вскоре все зеваки разошлись. Никто так и не пошёл проводить в последний путь бабулю.
Шло время. Света уехала в Москву и уже училась на третьем курсе медицинского института. Как вдруг, ни с того ни с сего, ей приснилась бабушка Шёрсткина. Будто бы у разрытой могилы стоит гроб. Бабушка лежит в нём с белоснежными цветами в изголовье и в своих белых тапочках. Светка подходит к ней, хочет погладить руки, сложенные на груди. Но бабуля вдруг открывает глаза и жалобно спрашивает: "Светк, коронить-то пойдё-ё-ёшь? А-а?" Девушка после этого проснулась с пронзительной тоской и грустью.
А потом снилось, словно проходит она рядом с бабушкиным домом, мимо низенького окошечка. А та печально так смотрит на Светку, а вроде и вдаль - так же как когда-то, при воспоминании о своих детках. Сердце защемило от этого взгляда, а в горле застрял ком невыплаканных слёз.
В конце того лета после врачебной практики Свете удалось съездить в родной городишко. И первым делом пошла она к дому бабули. На том месте, где раньше был её ветхий домишко, от фундамента остались только два валуна, да и те затерялись в горькой полыни. И всё - больше ничего не осталось. Света зашла "к суседям" и одна пожилая женщина обещалась отвести девушку на могилку к Шёрсткиной.
Могилку бабули отыскали не сразу. Говорили, что захоронена она была у оврага на самом краю погоста. Холм ютился в тени тополей, был без оградки и значился покосившимся грубо отёсанным крестом. На нём не было никакой надписи, поэтому-то и определили место захоронения. Соседка кивнула: "Вот, бабка Шёрсткина, у неё даже на могиле сорняк не растёт!" Потом, не получив поддержки в разговоре, она добавила: 'Наверно, всё ж таки из-за тени и сырости'. Рядом в овраге скопилась дождевая вода и пахло грибами. Света молчала, и соседка быстро убежала, дескать, надо ей и своих тоже добрым словом помянуть. Было очень печально смотреть на заброшенную безымянную могилу. Света перед уходом положила на холмик небольшой букетик из осенних листьев и пожухлых полевых трав. С тех пор ей снилась бабушка только в солнечных лучах, молодая, наряженная в своё синее платье с перламутровыми пуговицами.
Прошло много лет. Светлана с мужем уже долгое время отработали за рубежом. Переезжали они из страны в страну, будучи "Врачами без границ". Ночные дежурства, операции, сложные случаи в родах. Работа не давала задуматься о настоящем, тем более о прошлом. Второй раз Светлане удалось побывать на могиле у своей бабули, когда они с супругом вернулись окончательно в свою страну. Кладбище к тому моменту изменилось, разрослось, найти место захоронения удалось по огромным тополям. Едва заметна была только небольшая возвышенность, креста уже не было, а в овраге образовался ручеёк. От него волнами расплескались голубенькие влаголюбивые цветочки непритязательной красоты. Разбрызгались они по земле мелкими капельками небесной чистоты, вплотную подобравшись к могилке. "Скоро всё быльём порастёт", - с грустью размышляла Света, собирая напоследок эти милые сердцу лесные незабудки.
В букете цветочки как-то сразу преобразились. Она почувствовала их неповторимо тонкий и нежный аромат. Голубоглазые незабудки имели какую-то тайную притягательную силу - невозможно было от них отвести взгляд. "Так вот почему они так называются!" - подумала Светлана и улыбнулась.
