Закатова Людмила Николаевна : другие произведения.

Путь к вершине

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ОТ АВТОРА Уважаемые читатели! В представленной вам повести использованы воспоминания о детстве и эпизоды военного времени из жизни ветерана Великой Отечественной войны лейтенанта медицинской службы Антонины Ивановны Антоновой(в замужестве Носовой). Она работала старшей медсестрой в хирургическом полевом подвижном госпитале первой линии фронта Љ138 (ХППГ Љ138). Путь ее с госпиталем начался в селе Свапуща на озере Селигер и закончился в Харбине. Антонина Ивановна награждена "Орденом Отечественной войны", знаками "Ветеран 4-й Ударной армии" и "Ветеран Северо-Западного фронта", медалями "За боевые заслуги", "За победу над Германией", "За победу над Японией" и многими другими памятными медалями. Путь ХППГ Љ138 по дорогам войны автор уточняла по книге "Во имя жизни героев", написанной Г.Г. Фоломьевым, И.А. Зворыкиным, Б.В. Милоновым с использованием исторических документов Ленинградского военно-медицинского музея МО СССР. Низкий поклон этим военным медикам, уже ушедшим от нас, описавшим документально деятельность медицинской службы 27-ой армии, а затем 4-й Ударной армии. Великая благодарность Антонине Ивановне Носовой, сохранившей в своей памяти тяжелейшие будни самой страшной войны.
  - Три, четыре, пять, я иду искать!
  Девчонки давно убежали за угол, вон выглядывают, а Тонька запоздала и, оглянувшись кругом, где бы укрыться, увидела у своего крыльца что-то вроде корыта, прислоненное к стене, и юркнула под него, спряталась.
  Старуха соседка подошла к крыльцу, увидала Тоньку под крышкой и всплеснула руками: "Господи! Что деется. Ты куда же это забралась-то, вылезай сей же час! - вытерла глаза концами платка и жалостливо покачала головой, - Эх, бедолага, семерых оставил".
  Тонька не слыхала, что еще причитала старуха, ее застукали, пришлось водить. Она постояла, уткнув лицо в частокол, не водглядывала, честно ждала, когда все спрячутся. А когда подняла голову, увидела: из их избы четверо мужиков выносят гроб. За гробом мать ведут под руки сестра Вера и брат Арсений. Мать в черном платке, плачет в голос. За ними идет, прихрамывая, Мария, Фимка, Миша, тетки деревенские. Несут венок из колючих еловых веток с красивыми бумажными цветами.
  Дядька взял корыто, под которым пряталась только что Тонька, поднял его над головой и понес. Все пошли к причалу.
  Тоньке стало обидно, что все делают без нее, никто ее не зовет. Она хотела подбежать и ухватиться за руку Марии, да оробела. Она знала: в гробу лежит их папаша. Утром бабушка подвела ее к гробу и сказала: "Простись, внученька, с отцом своим, умер он". Тонька не поняла, что значит "умер", и почему все плачут. Она думала - он полежит и встанет, и будет с ней разговаривать. Зимой его долго не было, а потом приехал, мать сказала, "из больницы". Она тогда сварила кашу из овса, и Тонька ела ее вместе с папашей новой красивой деревянной ложкой, которую он из города ей привез.
  Чуть позади мужиков, несущих гроб, шел Микита. Он и тут, как всегда, распоряжается. Вот остановил несущих, вместо щуплого соседа поставил молодого рослого парня, шуганул с причала удивших рыбу мальчишек. Вон какой. А еще он озорник. Тоня на него обижена. Недавно взял и посадил ее на печку, сказал, чтобы под ногами не вертелась. Ей не слезти, она заревела, а ему хоть бы что, только посмеивается. Так и ушел, а она до обеда на печке просидела, хотя ее ребята играть звали. Мать пришла с поля и сняла ее. Тоня ей пожаловалась, а мать сказала: "Он такой, озорник, ничего с ним не сделаешь".
  Гроб закрыли крышкой, поставили в лодку, мать села у изголовья, сестра и брат рядом, В две лодки сели родня ж деревенские, кто пришел.
  Тонька постояла, пока лодки отошли, и пошла домой. Прятки кончились, ребята все разбежались. Дома соседка тетя Маша мыла пол в сенях. Она поглядела на присмиревшую девчонку: "Что, не взяли тебя? Ну и ладно, мала еще. Иди-ко к баушке". Она взяла Тоньку подмышки, перенесла через порог и поставила на пол у печки. Там хлопотала тетка, двигала чугуны. гремела заслонкой. Бабушка сидела на лавке и плакала.
  Тут Тонька вспомнила, как позавчера залезла в печку. В прятки играли, как сегодня. Она юркнула в избу, подтащила к устью тяжелый деревянный табурет, влезла на него, отставила в сторону заслонку, забралась на шесток, легла животом к поду, ногами к теплу и задом полезла в теплую, пахнущую вареной картошкой, темноту. И засмеялась: поищите теперь меня. Ваньке Рыжему сегодня не отводиться. Совсем незаметно она заснула. Отводиться Рыжему не пришлось.
  Материнские руки вынули ее из печки, и сидя у матери на коленях она открыла глаза. Мать смеялась: "Вот глупая-то! Пошто ты в печку-то забралась? Озябла, что ли? Так на печку надо было". Вдруг она отчего-то заплакала, прижала дочку к себе и сказала: "Сиротинка ты моя".
  К вечеру привезли отца в гробу, крышку у крыльца поставили, его в горницу внесли.
  - Папашка спит, он ведь хворый? - спросила Тонька.
  - Спит, внученька. Уснул на веки вечные, - ответила бабушка.
  
  
  Через три года Тоня в школу пошла. Школа за рекой, в Присеках была, от Краскова семь километров. Подружки ее Тася и Катя и рыжий Федька тоже в первый класс пошли.
  Красковских много в школу ходило. Кроме первоклассников трое ходили во второй, трое - в третий и двое мальчишек - в четвертый. В Присеках была четырехлетка.
  Старшие над мелюзгой снисходительно посмеивались, но в обиду чужим не давали. По утрам, еще темно, собирались на краю деревни, ждали всех и шли вместе. Федька часто опаздывал, прибегал последним, дожевывая что-то на ходу, получал от одного из старших подзатыльник, но не обижался, оправдывался: "У маманьки сегодня каша не поспела".
  Старшие ребята ходили с палками. Тонька сперва думала, палки для того, чтобы драться. Но оказалось, палки нужны и для другого.
  Чтобы сократить дорогу, ребята шли в школу не через мост, а бродом по воде. Палками меряли глубину. Когда воды было многовато, мелюзгу перетаскивали на спине двое самых старших.
  Хорошо было зимой, когда река замерзала, покрывалась твердым льдом. Весело было. Разбежавшись, с пол-реки катились на валенках, хохоча во весь прибрежный лес.
  Вот уж наступает весна. Лед стал ненадежным, появились трещины и полыньи. Опять палки понадобились. Полынью сверху ледком затянет, кажется - твердо, а вступишь и ухнешь в холодную воду. Теперь к реке подходили с опаской, проверяли палкой твердость льда.
  Вот и до середины не дошли, а палка, пробив льдину, ушла в воду. "Стойте! Сейчас поищу, где потверже", - это Иван, самый старший. Постучав по льду, он ступает в сторону и проваливается одной ногой. Тут же ложится на лед и протянув палку кричит: "Тащите меня!" Ребята оттаскивают его от полыньи. Сегодня по реке не пройти. Ребята идут через мост и приходят в школу ко второму уроку.
  - Красковские пришли! Чего вы приперлись? Не пришли бы, и нас бы
  распустили, - так встретили их школьные товарищи.
  - Завтра не придем. Ледоход начинается.
  Во время ледохода и паводка в школу не ходили. Таял лед и снег, река разливалась озером, и до моста не было возможности пройти, только на лодке можно было.
  
  
  Сегодня красковские только три урока проучились. Когда вышли из школы, шустрый парнишка из местных сказал:
  - А сегодня ведь в церкви венчают. Айда глядеть!
  Все повалили к церкви. Старушки, стоявшие перед входом, неодобрительно поглядели на шумную ватагу. Одна из них прикрикнула на ребят:
  - Чего кричите, как вороны? Тут божий храм. Поглядеть хотите, так сымайте шапки, креститесь и идите тихонько.
  Тоня перекрестилась на образ Божьей матери, который был над входом, и вошла в церковь вместе с присмиревшими ребятами.
  После свежего предвесеннего воздуха в церкви показалось душно, пахло ладаном и еще чем-то непонятным. Певчие на клиросе пели звучными чистыми голосами.
  Тоня во все глаза глядела на невесту в белом платье и фатой на голове, на блестящие короны над головами молодых. Батюшка окропил их святой водой, обвел вокруг аналоя. Потом жених надевал кольцо на палец невесты, потом невеста надела кольцо жениху.
  На одно только короткое мгновение Тоне захотелось стоять на месте невесты такой же нарядной, но она тут же устыдилась своего желания.
  Тут венчание кончилось, все пошли из церкви. Домой красковские шли дальней дорогой. Были сегодня ребята тихие, не задирались, не дразнились, а рассказывали всякие историй, которые слышали от своих родителей или от бабки с дедкой.
  А еще в Краскове жил мужик один, Андрон, он столько разных историй порассказывал деревенским жителям, большим и малым, что всем их хватало для пересказывания.
  
  
  Как-то в Красково кино привезли. Про Чапаева. А перед кинофильмом киножурнал показывали, "Советский спорт". Тогда и узнала Тоня про альпинистов. Каждый год двадцать тысяч парней и девушек будут ходить в горы, взбираться на вершины. А тем, кто пройдет везде как надо и гор не испугается, значки будут давать "Альпинист СССР", а лучшим и тем, кто не один раз на вершину поднимется, тем звание будут присваивать "Мастер альпинизма".
  "Вот бы мне туда, - загорелась душа у Тоньки, - Я высоты не боюсь, мне на крышу забраться, хоть бы что, даже прыгала с крыши сколько раз. Ну и что с того, что тут всего пять метров? Главное - не бояться. Ведь такие же парни и девчата в горы ходят, на семь тысяч метров поднимаются. Жалко, нет в школе кружка такого, где бы альпинизму обучали и тренировались". Иногда она сама над собой подсмеивалась: "Евгений Абалаков на пик Коммунизма поднялся, это тебе не крыша, это же семь тысяч четыреста девяносто пять метров!" Но мысли о невиданных горных вершинах не покидали ее: "Вот бы встретиться с настоящим альпинистом, вот бы постоять рядом над каменной пропастью! Дух бы захватило! Нет, ничего, наверно, у меня не выйдет... Да кто знает, может и сбудется! Мне бы только найти, где обучают альпинизму и в горы попасть".
  Окончен седьмой класс. Тоня в Вышний Волочок решила ехать в медицинский техникум поступать. В мечтах она уже видела себя в белом халате и в белой шапочке, разговаривала с больными, выписывала лекарство, прослушивала, перевязывала. Папаша не дожил. А, может, и его бы вылечила.
  
  
  Сегодня в деревне беседа. Елкинские придут. Ворохнулась, как воробушек, где-то внутри радость: придет, наверное, парень, которого она еще в прошлом году приметила, когда с девчонками-подростками бегала "глядеть" на беседы, где более взрослые девушки и парни танцевали кадриль, и он выбирал самых видных и красивых девушек. Ни одна ему не отказала. Еще бы, такой красавец. Тоне казалось, что по одному ему сохнут все девки в их деревне, да и в Елкине тоже.
  Сегодня Тоня пойдет на беседу как взрослая девушка. Ее и двух ее однолеток пригласили. Радостное ожидание сменилось тревогой - а понравится ли она ему? Может, он на нее и не поглядит. Да он ее и знать не знает.
  Как-то раз он, веселый, стал разглядывать стоявших в отдалении подрастающих невест. Она на миг, на один только миг, встретилась с ним взглядом, заглянула в его карие с золотинкой глаза, и маленькое сердце громко забухало в груди. А он весело подмигнул ей и перевел взгляд на других, девчонок много было.
  Ну и что, что улыбнулся, другим тоже улыбался. Закадрить такого парня у нее надежды мало.
  Ее как назло приглашали на танец одногодки, с ним и сплясать не пришлось. Да и Клавка висела на нем без всякого стыда. Когда плясали у дома под гармонь, она его раза два в дом за руку утаскивала.
  Под конец беседы, когда половина молодежи ушла парами, Тоня увидела его, бессильно склонившегося над жердяной изгородью, ухватившегося за нее дрожащими руками. Ну зачем он так напился? Ведь совсем другой стал человек, и красота пропала, будто и не он вовсе. Жалким и маленьким показался. Захотелось подойти и отчитать его как следует.
  А из избы с ковшиком уже бежит Клавка: "На, попей!". Остаток воды вылила ему на руки, и он умыл потное лицо. Потом она закинула его руку себе на шею, обняла за талию и повела в сени: "Пойдем, я тебе сенца там душистого кинула, подушку, усни, а утром я тебя разбужу".
  Тоня незаметно ушла. Ну и ладно, не заплачу! Вот и дом. А спать не хочется. Она и не пошла в избу, а прямо из сеней по лестнице забралась на чердак, открыла окно, встала на перевернутый короб, а с него забралась и села на раму, поставив ноги на широкий козырек крыши.
  Волна прогретого за день воздуха, пахнущего цветущими травами и яблонями, охватила ее. Как приятно. Соловьи поют. Месяц светит. Виден луг заливной, река, за ней лес. За лесом школа, с которой она нынче простилась.
  Предстоит новое в ее жизни. В медицинский техникум, обязательно, это решено. А потом, может быть, и в институт, на врача учиться.
  А еще захотелось вдруг в горы, которых она никогда и не видела, только в кино. И самой не понять, отчего они так влекут ее. Она и на раме-то чердачной сидит, потому что простор здесь и высота, и видно все далеко-далеко...
  
  
  - Поступила. Приняли. Буду учиться на фельдшера, - отрапортовала Тоня матери. Та вытерла руки фартуком, присела на лавку:
  - Ну вот, уедешь. Как ты там одна-то?
  - Не одна, девчонки тоже поступили, двое, жить вместе будем. На каникулы и на праздники приезжать буду. Ты, мама, за меня не переживай, я уж самостоятельная, а летом мы с тобой вместе будем.
  Мать засмеялась:
  - Ладно, самостоятельная, смотри учись хорошо, а то в школе-то все "удочки" на "удочки".
  Давняя обида проступила на Тонином лице:
  - А "удочки" несправедливо мне ставили, я не хуже отличников училась, почерк только у меня неважный, вот и привыкли мне "удовлетворительно" ставить. Неправильно ставили!
  - Тише, тише, развоевалась! Не вздумай еще там с учителями спорить. Нельзя.
  Тоня с учителями и не спорила. Она упорно учила новые науки и незаметно для себя стала отличницей и до окончания учебы получала повышенную стипендию.
  Только вот альпинистов в городе она не нашла, не было там такого кружка. По горам она ходила по-прежнему только в мечтах. На танцульки деревенские девчонки не повадились, изредка ходили в кино, на праздники ездили домой, в деревню. И каждый вечер, прежде, чем заснуть, Тоня отправлялась в горы.
  
  
  Ночь, а светло как днем. Легкий туман поднялся над озером. Прохлада чуть тронула руки и шею. Тоня шла с беседы с парнем. Вот увязался! Он, вроде, парень неплохой, только сейчас я одна хочу побыть.
  - Слушай-ка, дружок, а тебе ведь с утра, наверное, косить надо.
  - Да говорил бригадир, да ну его.
  - Ты что? Давай садись на свой велосипед и езжай. Дальше я одна дойду.
  Парень, держа за руль велосипед, хотел девушку обнять, но она отошла и помахала ему рукой. Обиженный кавалер сел на велосипед и покатил не оглядываясь.
  Вот и ладно. Через день в отпуск. Уже почти два года она работает фельдшером в больнице, в селе на берегу Селигера, в Свапуще.
  Съезжу домой. Как давно маму не видала и сестер, да и родных всех и деревенских. А потом насчет института узнаю, может и документы подам на заочный.
  Тоня закрыла глаза, засыпая, и оказалась в горах в альпинистском снаряжении, а рядом... Она знает, и во сне знает, что ему ее любовь неведома и женат уже он... А вот же стоит рядом, красивый, сильный.
  На лугу стоят, под ногами цветы красоты невиданной, и смотрят на вершину, на которую надо взойти. Гора высокая, в белой шапке снеговой, точно такая, как в кино показывали. На самом деле ни она, ни ее любимый в горах и не бывали.
  Она вообще всю свою жизнь в одной местности прожила: деревня, город, где училась, верст семьдесят от нее, теперь вот работа, тоже недалеко. В Москве не была, в столице. Вот бы в институт московский поступить!
  Поспав часика три, Тоня побежала в больницу, сегодня у нее дежурство. Пробегая мимо почты, она увидела, как почтарка Клава машет ей рукой, чтоб зашла. Чего это она? Писем вроде не должно быть. Тоня подошла:
  - Чего тебе? Я на дежурство опаздываю.
  - Война, - в круглых глазах Клавы было удивление и нежелание верить плохому известию.
  - Какая война, с кем?
  - Немцы напали. Пароход приставал, мне матрос в окошко постучал, сказал, что война, чтобы я всех оповестила.
  - Как же это, война, а я в отпуск собираюсь. Ладно, побегу.
  - Скажи там всем.
  - Ладно, скажу.
  Через день главного врача призвали на войну.
  - Ну, Антонова, на тебя все оставляю: больных, аптеку, склад, за всем смотри. Врача, я думаю, тебе скоро пришлют. И старшая медсестра из отпуска вернется. Ну, а ты уж в отпуск после войны пойдешь. Ну, прощай! - пожал ей руку и ушел.
  А Тоня пошла в палаты, потом выдала сестрам лекарства, назначенные больным, на кухне сказала, что готовить. Хорошо, хоть больных новых не было.
  
  
  Все слышнее и ближе становился гром войны. Немцы уже в десяти километрах. Пароход до Осташкова ходит только ночью. Тоне надо ехать с отчетом, сдать отчет, получить деньги на зарплату и на питание больных.
  Как делать отчет, Тоня не знала, она его никогда не делала. Бухгалтером и завхозом по совместительству был фельдшер. Ему двадцать третьего июня позвонили на почту и приказали явиться в военкомат. Он понял, что в больницу не вернется, и сдал эти обязанности акушерке Антоновой. Врач Полина Андреевна никакими хозяйственными делами не занималась, она была только врач. Были еще три молоденьких сестрички. Антонова на два года их старше, и по стажу тоже, стало быть, ей, больше некому.
  Тоня так и объяснила в горздравотделе свое положение. Строгая молчаливая женщина положила на стол чистые бланки, счеты и коротко объяснила, как и что надо делать.
  Сдала Тоня отчет, получила деньги, ночью села на пароход, до Свапущи доехала. Идет от пристани к больнице. Навстречу два мужика. Да ведь это же больные!
  - Куда это вы? Выписали, что ли?
  - Так всех выписали, по домам отправили, сказали, что будет госпиталь вместо больницы.
  - Так вы, значит, домой. Ну, идите, - Тоня заторопилась. А сердце будто чувствовало беду - склад был открыт, шкафы, где хранились медикаменты и спирт, стоят с открытыми дверцами, а ключ-то у нее. Она, значит, и в ответе! Люди появились незнакомые, солдаты. Кто тут главный-то?
  Главным, то есть начальником госпиталя оказался военврач второго ранга Лейчинский Михаил Иванович.
  - Товарищ военврач, - у Тони даже голос дрожал от возмущения. - Кто разрешил склад открыть? Замки сломали, вон спирт весь утащили. А я ведь за все отвечаю, мне все это передали, вот и ключи.
  Военврач засмеялся:
  - Ты кто? Как фамилия-то?
  - Антонова. Акушерка я.
  - Акушерка, говоришь. Акушерке тут больше делать нечего. Ну, а за склад, за спирт никто с тебя не спросит. Война все спишет. Ключи мне отдай.
  Тоня положила на стол ключи и вышла. Стала выдавать зарплату. Деньги, что получены на питание больных, пошли на компенсацию отпусков. Пришлось ей снова сесть за расчеты, дело-то опять новое, провозилась с ним.
  Начала выдавать. Первой Полине Андреевне. Заглянула в домик ее, чтобы позвать. А она уже чемоданы собрала, и ребенок, мальчик лет пяти, одетый, будто сейчас в дорогу. Ночным пароходом они и уехали в Осташков. И забрали лошадь.
  Почему лошадь-то забрала? Лошадь-то не ее была, больничная, медсестра Лиза за ней ухаживала.
  Уж больно красива была лошадка: цвет такой, ну прямо кофе с молоком, и по бокам темно-коричневые пятнышки. Совсем недавно, ну, до войны, конечно, Тоня и еще одна сестричка ездили на этой лошади по деревням, делали прививки детям.
  Деревни одна от другой не близко, а дороги все лесом. Раз припозднились они, в лес въехали - уже темнело. А Каштанка задурила, то остановится, то в сторону норовит, фырчет. Тоня ее вожжой огрела раз, другой. Ну она и понеслась! Никогда еще Тоня с такой скоростью на лошади не ездила. Тут девчонкам показалось - гонится за ними кто-то. То кусты затрещат, то лошадь из последних сил рванет. Волки! Ну, милая, выноси! Девчонки прижались друг к другу полумертвые от страха.
  В больницу примчала Каштанка вся в мыле, остановилась у конюшни, копытами бьет. Лизка прибежала и ахнула: "Вы что с лошадью сделали? Ведь испортили животное!"
  - Мы ничего с ней не делали, - ответила Тоня, ступая на землю, - Это она нас от волков спасала.
  Она обняла лошадку, поглядела в ее еще полные страха глаза и поцеловала мокрую морду.
  Лошадку выходили. Теперь вот на пароходе в Осташков едет. Наверное, докторше приказали сдать ее. Оказывается, муж-то у докторши немец. Он хоть и давно в России жил, но перед войной его забрали и на Колыму отправили.
  Все работники больницы получили зарплату. Все. Тоня свои обязанности выполнила, вздохнула с облегчением. И сразу встрепенулась: а что теперь? Спросила у медсестер:
  - Девчонки, вы куда теперь?
  - А мы еще вчера в госпиталь оформились. Начальник, военврач второго ранга сказал нам, что ему сестры нужны, ну мы и согласились. А ты куда?
  - Ну, так и я в госпиталь пойду.
  Начальник госпиталя сидел за столом в кабинете врача и читал какую-то бумагу.
  - Товарищ военврач, возьмите и меня медсестрой в госпиталь.
  - А, акушерка Антонова, - военврач поднял голову, в глазах усталость и озабоченность, - у нас ведь твоя профессия не нужна. У нас только раненые. Раненые солдаты.
  - Так я все умею. Я училась в техникуме, могу и уколы делать, и повязки накладывать. Возьмите.
  - Ну ладно, беру. А раз ты тут старожил, можно сказать, все знаешь, где и что, назначаю тебя старшей медсестрой. Сестры и санитары в твоем распоряжении.
  
  
  А в госпиталь шли и шли машины с ранеными в боях солдатами. Все почти были лежачие, в окровавленных бинтах, в глазах боль, а при взгляде на нее, девушку в белом халате, появлялась надежда.
  Скоро свободных мест под крышей - в палатах и коридорах, в хозяйственном сарае, который освободили от всякой всячины и оборудовали нарами, - мест не было, а раненые все прибывали.
  - Товарищ военврач! Что делать-то? Мест совсем ведь нет. Прикажите им в другой госпиталь везти.
  - Не паникуй, Антонова! Ты медсестра, ты не можешь отказать в помощи раненым, не имеешь права. Ладно, сейчас разберемся. Ты уж не плачешь ли?
  - Нет, не плачу, - тихо ответила Тоня, сдерживая слезы.
  Военврач ушел. Тоня заглянула в крошечную комнатку, отгороженную простыней от операционной, не надо ли чего. В углу на стуле сидел врач, только что закончивший очередную операцию. Глаза его были закрыты, руки опущены вдоль тела. У стены стояла, прислонившись, хирургическая сестра с подносом в руках, на котором были бинты и банка с тампонами. Она тоже спала, стоя. Тоня осторожно взяла из ее рук поднос. Та открыла глаза и, отогнув манжет халата на левой руке, взглянула на часы:
  - Чуть не проспала, - сказала она шепотом. - Приказал разбудить через тридцать минут, еще пять осталось.
  Тоня вышла на улицу.
  - Н-но-о! - к больнице подъехали два воза с сеном. Наверху сидели мальчишки-подростки. - Куда везти-то?
  - Военврач приказал сгружать в саду.
  Между яблонями разостлали сено и стали снимать с машин раненых солдат. Укладывали их в аллеях сада, на ходу сортируя по тяжести и характеру ранений.
  А машины везли и везли их, целый день. Привозили и на лошадях. Некоторые, раненые в руку или плечо, шли сами.
  К пристани приходили пароходы, ночью. Раненых переносили туда. Очень многих отправили, но меньше их не становилось. Они все прибывали - на машинах, на лошадях, своим ходом, казалось, этой веренице не будет конца.
  Ночь Тоня не спала и к вечеру так устала, что уже и не соображала, что ей надо делать сейчас, сию минуту, казалось, сделает еще шаг и упадет. "Надо чуток отдохнуть, а то я тут натворю беды", - подумала и села под деревом и заснула в одно мгновение.
  - Антонова! Проснись, иди в перевязочную, там тебе кушетка свободная есть, на сорок минут, - это начальник госпиталя тряс ее за плечо.
  - Товарищ военврач, я на минутку села отдохнуть... заснула нечаянно.
  - Ладно, ладно, иди поспи. Спи, пока не разбудят.
  - Нет, нет, я уже проснулась, буду работать. А хорошо Вы, товарищ военврач, придумали раненых в саду размещать, а то и не знаю, куда бы их всех положили, все занято.
  - Это не я придумал. Это я видел на станции Локня. Армейский хирург Зворыкин организовал. Все под его руководством делали - сортировали по характеру ранений, по аллеям размещали, сразу необходимое лечение было проведено, питание организовано. Даже неотложные операции прямо в привокзальном парке делали. А уж раненых-то там было столько, что и счету им не было. Гораздо больше, чем у нас. Только это временная мера. Скоро дожди будут.
  
  
  - Товарищ старшая сестра! Мне приказано получить у Вас белье на тридцать мест.
  - Какое белье, какие тридцать мест? У нас все места заняты, коек свободных нет, раненые вон на земле лежат, - Тоня увидела молоденького солдата с подвязанной рукой, который стоял перед ней и нес какую-то чепуху.
  - А мы там палатку развернули, нары сколотили, осталось застлать и можно раненых укладывать.
  Тоня сбежала с крыльца. Да, рядом с больницей на месте большой цветочной клубмы палатку поставили. Военврач работу принимает.
  - Как спалось, Антонова, сны не снились?
  - Нет, не снились, товарищ военврач.
  В короткие часы, а иногда минуты сны Тоне не снились. Последним был тот, довоенный, в котором она смотрела на горную вершину, стоя на цветущем лугу. Может быть, это было прощание? Прощание с мечтой, которая так долго жила в ее душе и которой не суждено сбыться.
  - Как у нас с бельем, с медикаментами?
  - Белья совсем немного. Да и с лекарствами неважно, они ведь каждый день расходуются. Тут недалеко пионерский лагерь был, ребят там нет сейчас. У них бы белья-то попросить.
  - Молодец! Поезжайте с комиссаром по сельским аптекам, забирайте, что у них есть, под расписку. И в лагерь пионерский за бельем наведайтесь.
  - Слушаюсь, товарищ военврач!
  
  
  Вскоре пришло время госпиталю менять место. Линия фронта прошла по восточному берегу озера Селигер. Госпиталь Љ 138 развернулся в Ново-Козьянове и выполнял функции ППГ первой линии, помогая полковым медсанбатам.
  Тоня проснулась рано. Она всю свою жизнь вставала рано: в деревне все вставали затемно, училась когда, надо было к восьми уже на занятиях быть, а перед тем собраться, да чай хоть себе вскипятить, то же и в больнице.
  Сентябрь уже, по утрам холодно стало. Тоня пошла по палатам. В избах всем места не хватило. Пришлось еще и палатки ставить. А раненых размещали, когда уже темно было.
  Тоня зашла в крайнюю палатку, вчера не успела посмотреть, все ли там в порядке. Обжились, в железной печурке, весело потрескивая, горел огонь. У печки сидел солдат и молоденькая черноволосая коротко стриженая девушка. Сандружинница, верно.
  - Тебя как зовут?
  - Таня.
  - Военврач прислал?
  - Да я не знаю, зачем меня сюда прислали. Я же говорила, я хочу только в разведку. Если меня не переведут, я сама уйду.
  - Как это уйдешь, без приказа нельзя, - вступил в разговор солдат.
  Он был не раненый, а больной и уже пошел на поправку. Он долго и внимательно глядел на лицо девушки, будто что-то читал.
  - Нельзя тебе уходить. Пропадешь.
  - Да что Вы меня пугаете? Кто Вы такой? - возмутилась Таня.
  - Я солдат. Сейчас нахожусь в госпитале на излечении. Скоро поправлюсь, выпишут из госпиталя, в свою роту вернусь. Все по приказу у меня. А ты откуда такая самостоятельная?
  - Я из Москвы. У меня там мама и брат Саша, младший. А я пошла защищать Москву. Я хотела в разведку. Зачем меня сюда послали? Я не врач и не медсестра.
  - Да ведь война, раненых-то сколько, а людей не хватает. Сандружинницы все почти без медицинского образования, - Тоня неодобрительно посмотрела на девушку, - А научиться всему можно, было бы желание.
  - Правильно, - подхватил солдат, - Оставайся тут, раз жизнь тебя сюда поставила. А спорить с ней нельзя, она, жизнь-то, мудрая. Вот я вам сейчас расскажу из своей жизни случай. У нас из семьи отец ушел, когда я еще мальчонкой был малым. И не знали, где он. Через сколько-то годов, я уж взрослый парень был, приснился мне сон. И во сне этом сказали мне адрес, где мой отец теперь живет, город, улицу, дом. И вот я туда поехал. И нашел ведь я его, отца своего, там он и жил, как мне во сне приснилось.
  Тоня занялась ранеными и конца истории не слышала. Да и мысли ее были заняты другим. Вспомнилось ей Красково, родная деревня. Посредине там между рядами изб не грязная избитая колея, а сады, настоящие сады, у каждого дома. А дорога позади деревни идет. Весной расцветут вишни да яблони, такой в округе дух стоит, лучше всякой парфюмерии.
  Не зря частушку-то пели:
  Как Красково-то деревня издали красивая.
  Только близко подхожу, екает ретивое.
  Да, екает ретивое. Кажется, лучше всех самых красивых мест родная деревня. И соловьи по весне там заливистее поют. Побывать бы. Мамашу повидать бы, сестер, братья-то на войне все.
  Раненых кормили завтраком. В одной из палат сестра сказала:
  - Посуды не хватает, я всех-то сразу и не могу накормить, а пока одни едят, да посуду помоешь, все остывает.
  - Ладно, подумаем, - Тоня вспомнила, вчера замполит подсказал, что в каком-то госпитале начали делать посуду из консервных банок.
  Она зашла на кухню и предупредила, чтобы тару металлическую из-под тушенки, консервов и других продуктов не выбрасывали. Потом решила поискать людей, которым можно поручить эту новую работу. Повезло, среди выздоравливающих оказался настоящий жестянщик, немолодой уже мужчина. Скоро проблема с посудой была решена, появились кружки, ведерки, даже тарелки из плоских жестяных банок.
  В операционной идет работа. Оперируют все три хирурга: Талмуд, Ильин, Ваниллер. Боев-то больших вроде нет, армия в обороне стоит, а работы у врачей не убывает.
  Пока шла до соседней избы, выглянуло солнышко и ласково погладило старшую медсестру Антонову по лицу. Она улыбнулась ему чуть-чуть прищурив глаза и представила себе осенний лес с его богатыми дарами. Да ведь тут, поди, брусника не обрана, людей-то в деревне нет почти, да и грибы есть. Надо послать ходячих, кто может, в лес. Да, корзинки надо. В одном доме старуха дала ей две старые плетеные из ивы корзинки, в другом, брошенном доме нашелся короб. Осталось людей собрать.
  - Товарищ военврач второго ранга, можно выздоравливающим раненым по лесу походить? Тут грибов полно, ягоды еще есть.
  - Молодец, Тоня! - похвалил ее начальник. - Организуй бригаду, в сопровождение медсестру и охрану подбери, с оружием. Да, постой-ка, сегодня на вечерней поверке медперсонал присягу будет принимать, кто не принял еще. Не забыла?
  - Помню, товарищ военврач, не забыла.
  Перед присягой, стоя в строю, она неожиданно для себя разволновалась. "Клянусь до последней капли крови ... защищать Родину ... свой народ". Слова не запоминались, но как будто ложились ей в сердце. "Вы защитники Отечества, это вы очистите родную землю от проклятых фашистов. Наше дело правое. Победа будет за нами", - этими словами закончилась вечерняя поверка.
  Так Тоня, медсестра Антонова, приняла на свои девичьи плечи тяжесть благородной, но какой тяжелой и трудной задачи. Так начинался ее долгий путь к вершине более высокой, чем воображаемая вершина ее мечты. Эта вершина - победа.
  
  
  - Антонова, к начальнику!
  - Какому начальнику? - вечно этот писарь не вовремя. - Чего твоему начальнику от меня надо?
  - Спросишь у начальника госпиталя, это он тебя вызывает.
  Тоня пошла. Она не боялась предстоящего разговора, знала, что вызывают ее по делу, и разговор будет спокойный и добросердечный. Лейчинского в госпитале все любили.
  У начальника оказался ведущий хирург Талмуд.
  - Садись, Антонова. У тебя как со здоровьем, все в порядке, инфекционных заболеваний не было?
  - Нет, не было.
  - Не хватает крови для раненых. Вот у Талмуда тяжелый раненый на столе, ему перед операцией надо кровь влить, а то погибнет. Ты согласна стать донором?
  - Конечно согласна.
  - У тебя какая группа крови?
  - Не знаю, у меня группу не проверяли.
  - Ну это мы сейчас сделаем, - Талмуд встал. - Пойдем со мной. Если группа подойдет, то сразу и кровь дашь.
  
  
  - Антонова, к начальника!
  - Ты что, подрядился что ли, каждый день меня к начальнику вызывать?
  - Гордись, Тоня, начальство тебя помнит. Сегодня тебя начальник штаба требует.
  Начальник штаба отправил Антонову к летчикам. Надо было решать вопрос по эвакуации раненых авиацией.
  - Грунтовые дороги до железнодорожной станции разбиты, да еще дожди пойдут, осень, скоро совсем не проехать будет. Скажи там, сколько у нас раненых. Летчики должны нам помочь. Начсанарм сообщил, что вопрос решен, ну а как это сделать, решать нам. Скажи, что мы ждем от них товарищей, чтобы на месте обсудить вопросы эвакуации.
  - Так ведь, если они приедут, зачем мне ехать-то? Шофер привезет.
  - Поезжай, поезжай. Шофер - это одно, а старшая медсестра совсем другое дело, - улыбнулся начштаба.
  Тоня села в кабину:
  - Ну, поехали!
  Куда это он? Машина пошла не дорогой, которая была слева, а вглубь деревни, потом свернула и объехала деревню и до леса ехали свеженакатанной дорогой по выпасам, сминая поникшие травы.
  - А чего дорогой-то не едешь? - удивилась Тоня.
  - Так увязнем. Раскатали. Да воронка еще там, бомбили. А ты что, будто и не видала.
  - Так и не видала. Глядеть-то нам некогда. Мы работаем не поднимая головы. Начштаба меня, верно, проветриться послал, воздуху глотнуть.
  В лесу Тоня давно не была. Ходить по грибы и ягоды ей было некогда. Отправляя собранные из легкораненых группы в лес, она завидовала сестрам-сопровождающим.
  Пожалуй, впервые за последние три месяца она могла вот так, не спеша, оглядеться по сторонам и вдохнуть полной грудью свежий осенний воздух.
  Село скоро осталось позади. Въехали в лес, и у Тони сердце оборвалось - таким незнакомым, непривычным, страшным предстал он перед ней. Лес-то какой был! Сосновый. Деревья рослые стояли недавно, один к одному. А сейчас, сколько не всматривалась, ни одной не раненой сосенки не увидела. То сучья обрублены, и стоит сосна словно безрукая, то ствол расщеплен или часть его выщерблена снарядом, а из раны смола течет, как будто плачет дерево. А эта, горемычная, пополам перерублена, и вершинка рядом валяется.
  И запах чужой поселился в лесу. Чем же это пахнет-то? Да это же бомбы разорвавшиеся, это взрывы. Это пахнет война.
  А сосновый смолистый дух едва-едва пробивается.
  С летчиками договорились. Стали раненых тяжелых на самолеты носить, в день по несколько раз прилетали. Но Тоне казалось, что раненых не стало меньше, они все прибывали. На фронте, который был в десяти километрах от госпиталя, шли бои местного значения.
  И забот у старшей медсестры Антоновой меньше не стало. Утро начиналось с обхода отделений, потом к начальнику вещевого снабжения, потом кухня, потом приемный покой, который работал день и ночь. Войска перешли к устойчивой обороне, но и оборона, как видно, без раненых не бывает.
  
  
  Началось наступление. Январь, зима. Осташков.
  По приказу Ставки Верховного Главнокомандующего от 25.12.41 на базе 27-й ударной армии была создана 4-я ударная армия. Теперь ХППГ Љ138 входил в нее и получил приказ передислоцироваться ближе к линии фронта.
  В Осташкове госпиталь выполнял функции первой линии, принимая раненых из соединений, действовавших западнее и юго-западнее Осташкова. Наступление шло в направлении Пено-Андреаполь-Торопец.
  Госпиталь занимал несколько расположенных рядом зданий. Раньше это были школа, финансово-экономический техникум, рабфак и несколько небольших строений во дворе.
  Когда наши отступали, был приказ ничего врагу не оставлять, разрушали систему водоснабжения, отопления, канализацию. Поэтому в коридорах стояли бочки, в которые сливали утки из-под раненых.
  А раненые, кто мог, шли сами, тяжелых недвижимых везли на машинах и лошадях. Мест в госпитале катастрофически не хватало. Раненых было уже больше тысячи, а поток их не иссякал, превращаясь в страшную реку, текущую из самой смерти.
  Был страшный холод. Персонал госпиталя не спал несколько суток. У Тони, да и у всех, наверное, голова почти ничего не соображала. Уже две недели нет у них нормального сна, нормального отдыха, нормального распорядка. Если врач или сестра почти падали от усталости, они засыпали сидя на стуле, на свободном краешке кушетки или на любом другом свободном месте. Даже на оказавшихся рядом свободных носилках.
  Однажды Тоня, засыпая на ходу, почти упала как раз на носилки. Проснулась она на самом краешке, а рядом лежал раненый в бессознательном состоянии. Она даже не почувствовала, когда его положили. Она встала, поправила позу раненого, чтобы лежать ему поудобнее, и пошла по своим делам.
  Кухня работала непрерывно. Когда заканчивался завтрак в последней палате, уже пора было обедать тем, кому посчастливилось первыми завтракать. Заканчивался ужин или затянувшийся обед, и работники кухни, передохнув часов, опять готовили очередной в бесконечной веренице завтрак.
  1-го января ХППГ Љ138 передал 628-му госпиталю 1300 раненых и начал марш к новому месту, селу Знаменское. Расстояние от Осташкова 157 километров. Двадцать четвертого приступили к приему раненых на новом месте.
  
  
  Гремел гром. "Это не гром, - появилось в ее сознании. - Это фашист сбросил большую бомбу". Вспомнились слова инструктора: "При бомбежке бросайся на землю и лежи, пока не кончит бомбить, так безопаснее. Тут уж только если прямое попадание, тогда уж. А когда бежишь, тебя еще может осколком ранить".
  Тоня открыла глаза. Не надо бросаться на землю. Она сидит на стуле в приемном покое. Сколько же она проспала? Минут сорок, а может быть час. Тихо как, и бомбить перестал.
  Госпиталь ушел к переднему краю. Наступление. Антонову как старшую медсестру оставили сдавать госпиталь. Она все сдала: раненых, каждого с его медицинской картой, имущество, какое полагается.
  Оставались четверо: начальник отделения, начальник снабжения, старшая медсестра и шофер. Все, кроме Тони, уехали, загрузив машину доверху госпитальным имуществом. Ей некуда было сесть, места не было совершенно. Ничего, на попутке можно доехать. Надо еще проверить, все ли взяли, не осталось ли чего нужного. Так часто бывает, потребуется какой-нибудь пустяк, а его и нет, оставили на прежнем месте, забыли.
  Тоня вышла во двор. Она открыла дверь в нежилое строение: что-то вроде сарая, и остановилась, пораженная: помещение было набито голыми трупами. Замороженные мертвые лежали штабелями. На бедре у каждого были написаны химическим карандашом фамилия, имя и отчество. "Господи! И здесь тоже!" - ужаснулась Тоня. Мертвых складывали в другом доме. Верно уж некуда там класть. Сколько же их! Не раненых, нет. Тех еще можно вылечить, поднять. А эти уже не встанут.
  И сколько еще придется ей глядеть на таких мертвяков. Какая же она страшная, эта проклятая война. Когда еще она кончится? Тоня закрыла дверь и села на стоявший поблизости пень от спиленного когда-то дерева.
  У нее кружилась голова. Хотелось закрыть глаза и ничего не видеть. Ничего. Лучше потемки, чем такой белый свет. Да и белый ли он? "На каком же я свете?!"
  
  
  Надо добираться до госпиталя, на новое место его расположения. Машин на дороге не видно. Тоня встала на обочине и в каком-то тупом равнодушии стала ждать. Вон вроде идет. Она подняла руку. Машина остановилась. Один из стоявших в кузове солдат протянул ей руку: "А, сестричка! Давай, забирайся. Немного подвезем". У Тони не было сил ответить на его добродушные слова. Ей уступили место у кабины, и она встала там и стала молча смотреть на дорогу. Солдаты поняли, что ей не до разговоров и оставили ее в покое.
  Вдали показался высокий церковный купол. Странный какой-то, будто обрубленный. Верно снарядом зацепило и обрезало верхнюю часть. Лишь основание башенки зияло наверху будто яма.
  - Приехали! - У церкви и остановились. Деревня не деревня, три дома стоят у церкви.
  Было холодно и голодно. Тоня зашла погреться в одни дом. Там вплотную друг к другу стояли люди, солдаты, тоже грелись.
  Осмотревшись по сторонам, Тоня заметила группу женщин, стоявших как-то особняком, насколько это возможно было в такой тесноте. "Кажется, медики", - подумала Тоня и не ошиблась.
  - Девчата, вы куда?
  - В сто тридцать восьмой, - ответила одна из девушек.
  - Вот хорошо, - обрадовалась Тоня. - Это же мой госпиталь. Я с вами и доберусь, а то ведь не знаю точно, где их искать. Я оставалась раненых сдавать. А вы, наверное, группа медицинского усиления?
  - Да, группа. И чужих мы не берем. Да и места лишнего в машине не будет, - неприветливо сказала женщина постарше.
  - Да какая же я чужая. Это же мой госпиталь, я там с первого дня войны служу. Кто у вас старший? - возмутилась Тоня, ей даже жарко стало в такой-то холодине.
  - Не горячитесь, не горячитесь, - вступила в разговор женщина, которая оказалась начальником группы, - Кто вы такая и почему отстали?
  - Старшая медсестра Антонова. Я не отстала, меня оставили для сдачи раненых и имущества. Все сдала. А машины все раньше уехали.
  - Ладно, возьмем. В тесноте, как говорится, не в обиде. Теплее даже, - женщина улыбнулась и неожиданно оказалась очень симпатичной и гораздо моложе, чем показалось сначала.
  Пришла машина. Пока ее ждали, потом грузили тюки и ящики, пурга замела, деревенской дороги не видать. До шоссе не менее километра. Машина буксует, на ней не то что ехать, ее толкать надо. Сестры, женщины в юбчонках и чулочках, толкали ее до самого шоссе. Когда забрались в кузов, их юбки "встали колом", замерзли, так как были совершенно мокрые.
  Наконец, приехали. Знаменское. Немцев выбили из деревни. Они бежали и не успели эвакуировать склады боеприпасов и продовольствия.
  Тоню встретил начштаба и повел с собой. Привел в помещение и усадил за стол, где было все: белый хлеб, колбаса, ветчина, мясо вареное, копченое - не знамо как и называется - сгущенка, мед. Это были трофеи из немецкого склада. "Ешь!" - сказал начштаба. И после многих дней работы впроголодь, а то и чистого голода, Тоня наелась. За таким богатым столом она сидела один единственный раз за всю войну.
  
  
  В Знаменском Тоня попросила освободить ее от обязанностей старшей медсестры и дать любую другу работу. Она была, как потом говорила, как помешанная. От нечеловеческого напряжения, отсутствия сна и отдыха, беспрерывных бомбежек, горы голых трупов она чуть не сошла с ума.
  - Так ты приказом назначена, и война еще не кончилась - ответил начальник штаба. - Так что принимай отделение.
  - Нет, не буду! Не могу!
  - Ну, Антонова, счастье твое, что ты без звания. Иди, будешь работать в приемном покое.
  Но в приемном Тоня работала недолго. Вскоре ей было присвоено звание "младший лейтенант", и ее опять назначили старшей медсестрой. Штабной писарь сказал ей по секрету, что в приказе, в проекте ей было присвоено звание "лейтенант", но начальник штаба решил это по-своему.
  Торопецкая наступательная операция. Сто тридцать восьмой госпиталь перегружен. Очень трудно с эвакуацией раненых. До восмидесяти процентво их эвакуировали на санитарных летучках по железной дороге.
  В штат санитарной летучки входили: врач - начальник летучки, офицер политсостава, фельдшер, четыре медицинских сестры, четырнадцать санитаров и четыре прочих работников.
  В одну летучку грузили до тысячи раненых и более, хотя штат рассчитан был на триста человек. Всем сопровождающим предстояло трудиться за троих. Но все уже привыкли к страшной нечеловеческой тяжести медицинской службы на войне.
  Зима сорок второго была самая снежная из всех военных зим. С половины февраля и март стояли в Торопце. Летучки отправляли по ночам. Они шли до Калинина, до Москвы, а оттуда раненых отправляли по разным городам страны.
  Тоне так и не пришлось сопровождать ни одну из летучек. Начальник госпиталя ее не отпускал, потому что не на кого было взвалить огромный объем работы старшей медсестры госпиталя.
  А дел у нее хватало. Те же летучки нужно было обеспечить посудой - ведрами, кружками, ложками. В госпитале был жестянщик из бывших раненых. Он все консервные банки переделывал в котелки да миски и прочие нужные вещи. Но ведь они не возвращались. Нужно было постоянно следить, чтобы везде хватало всего - и белья, и предметов ухода за ранеными.
  В марте уже было отправлено шестнадцать летучек. В очередной состав погрузили с вечера более восьмисот раненых и больных. Но отправить ночью поезд не смогли, так как поступило сообщение о бомбежке, в результате которой железнодорожные пути под Андреаполем были разбиты.
  Утром над станицей покружился немецкий разведчик, улетел. Бригада сопровождения и работники станции с тревогой смотрели в небо. Немец, конечно, разглядел красные кресты и понял, что поезд это санитарный. Но надежда на то, что они в соответствии с международной конвенцией бомбить его не будут, была слабой.
  Скоро бомбардировщики прилетели, и началось адово действие. Горели, взрывались вагоны с ранеными. Ходячие, кто мог, выпрыгивали из вагонов и бежали в лес, чтобы там укрыться. Многие из них были ранены вторично или убиты.
  Когда самолеты улетели, стали собирать раненых и возвращать в госпиталь. Их оказалось едва ли половина.
  
  
  На войне смерть летала повсюду. Иногда случай кого-то от нее спасал.
  Сдав летучку, бригада сопровождения возвращалась в госпиталь. Устроились в эшелон, идущий на Калининский фронт. Андреаполь. Почти приехали. Эшелон остановился.
  Ойфман (зав. аптекой госпиталя) и хирург Панкратов вышли из вагона глотнуть свежего воздуха. И тут Ойфман увидел тетку, продающую мясо. Кусок было хорош! Он его купил.
  - Ты чего? - подошел Панкратов. - Чего с ним делать-то будем?
  - А давай отойдем-как вон в тот скверик, я тебе такой шашлык сделаю, какого ты никогда не пробовал.
  - А эшелон уйдет.
  - Да доберемся, тут рядом. Хоть раз за войну мяса пожрать!
  Тем временем команда "По вагонам!", поезд тронулся. Можно бы еще побежать и вскочить на подножку, но они в раздумье стояли на перроне, пока не скрылся за поворотом последний вагон.
  Через сутки, сытые, добрались до госпиталя и встречены были так, будто с того света явились:
  - А вы откуда? Ведь эшелон-то разбомбили. Девчонки все погибли.
  Мужчины переглянулись. Ойфман, как всегда, нашелся:
  - Да мы другим поездом ехали, с пересадками, - и снял фуражку, - Жалко сестричек, уж приехали, можно сказать, и на тебе!
  На всю жизнь запомнили они тетку, продавшую им мясо и этим спасшую их жизни.
  Погибли в эшелоне Люба Ветошкина, Катя Розанова и Лида Николаева.
  
  
  Торопец. Утро. Тоня сдала дежурство. Светает, но день, похоже, будет пасмурным. Может, не прилетит?
  Озверевший фашист днем бомбит госпиталь нещадно. Бомбы взрываются и чего только из них не летит по сторонам - режущие металлические осколки, камни, стекла.
  Госпиталь занимает кирпичное трехэтажное здание школы и стоящие рядом небольшие строения. Построена была школа на краю города на плоской возвышенности, поросшей соснами.
  Когда ранило деревья или срезало вершины и сучья, они издавали пронзительный смолистый дух, будто просили о помощи. Но скоро он исчезал, заглушенный вонью от взрывов.
  Днем свободные от дежурства работники госпиталя уходили в ближайшую деревню отсыпаться. Там меньше бомбили. А здание школы было для немцев как бельмо на глазу.
  Тоня устала и решила в деревню не ходить, отдохнуть в домике, оборудованном для персонала. Легла на нары головой к окну, натянула на себя два ватных одеяла.
  Одеялом считался слой ваты, обтянутый дважды серой марлей и простеганный квадратами.
  Тоня укрылась с головой, чтоб не слышать ничего, и стала задремывать. Но скоро раздался рев мотора, проник сквозь вату и заскрежетал в ушах. "Не встану. Да и куда бежать-то? - подумала она, зарывая голову глубже в одеяла, - Может, еще и пролетит?"
  Тут и раздался взрыв. Звон стекла. Не сознавая, что делает, Тоня вскочила и выбежала из дома.
  - Ложись!!! - заорал дежурный солдат.
  Тоня грохнулась на снег и закрыла голову руками. Страшный рев удалялся постепенно стихая. Тоня встала, взглянула на главное здание госпиталя. Угол его был разрушен. На месте стен зияла воронка, обрамленная выброшенными черными на белом снегу комьями земли, обломками стен, нар, медицинского инвентаря и частями человеческих тел. Из разбитого угла слышались стоны.
  Тоня направилась туда, но страшный рев становился громче, вражеский самолет делал второй заход.
  Тоня бросилась в дом, где дремала до бомбежки. У самого ее изголовья, где она лежала, были осколки стекла. Два одеяла уберегли ее от ранения.
  Она смахнула стекла и легла на то же место, подумав, что во второй раз в то же место попасть не должен. Опять закрыла голову и стала ждать. Скоро самолет пролетел над самым домом, она поняла это по рокоту мотора. А вот и жахнуло. Куда на этот раз?
  Тоня дождалась тишины и вышла. Картина представилась ужасающая. Разбитые стены продолжали рушиться. Вторая бомба попала в конюшню. Все лошадки, наверное, убиты.
  "Господи! Страх-то какой! - Тоня поспешила к разрушенному зданию. - Как там Дашка-то? Это же ее палаты".
  Дашу она увидела сразу, они с санитаром несли носилки с раненым.
  - Тоня! Тоня! - обрадовалась Даша тому, что подруга ее, с которой сроднилась за эти страшные месяцы войны, жива, и есть у кого спросить, что же делать дальше. - Тоня! Куда нести-то? Посмотри, куда его?
  - В операционную, - Тоня как всегда включилась сразу, отослала санитара. - Ты иди, другого бери, этого мы донесем. Посмотреть надо, как там хирурги-то, работают ли?
  Хирурги работали. Бомбежку они слышали стоя над ранеными с инструментами в руках.
  Приносили вторично раненых из разбитого крыла здания. Часть лежащих там были убиты.
  - Ну все, вроде, можно передохнуть чуток, пойдем кипяточку попьем. Ты сейчас с ног свалишься.
  Даша и вправду едва на ногах держалась.
  - Тоня! Как хорошо, что ты тут оказалась, в деревню-то не ушла. Что бы я без тебя делала? А вместе-то и не так страшно, да ты и знаешь всегда, что делать-то надо.
  - Ладно, ладно, пойдем. Я тоже страху натерпелась. Ну, зверствует фашист! А наших-то самолетиков не видать, может, сбивают их?
  Девушки попили кипяточку, расколов пополам кусочек сахару, оказавшийся в Дашином мешке.
  Тоня и Даша в это трудное для всех время очень сдружились и были как родные сестры.
  Дел у Тони было выше головы. Иногда и письма матери и родным написать было некогда, и она говорила Даше: "Напиши моим-то. Пиши, что здорова, что все у нас нормально, немцев наши солдатики бьют, а мы раненых лечим. Ну, ты знаешь, чего писать, не впервой. А мне некогда, на склад надо наведаться".
  И Даша писала письма Тониным родным, читала и пересказывала письма, ей присланные. Не забывала прихватывать и Тонин вещмешок, когда госпиталь менял место.
  Даша была родом из Свапущи и работала до войны в той же больнице, что и Тоня. Только была она помладше и работать пришла на год позже. Сейчас в Свапуще-то немцы. Как ее мать, сестра, братишка младший - никто не знает. Говорят, село-то сожгли все, два ли, три ли дома и осталось всего.
  Девушки посидели полчаса обнявшись. Даша положила голову на плечо Тони и задремала. Тоня закрыла глаза и тоже вздремнула.
  Скоро они услышали: "Антонова!" - и дверь открыл санитар, - Товарищ старшая медсестра, там две машины с ранеными приехали. Меня послали за Вами".
  
  
  Конец марта сорок второго года. Госпиталь из Торопца перешел в Знаменское. Там уже стояли с конца января до середины февраля. Вроде знакомое место, обжитое. Автобус с последним госпитальным имуществом и группой работников - медиков и санитаров шел в потоке различных военных машин по укатанной дороге.
  Вот и поворот на Знаменское. Тут дорога, похоже, никогда не чистилась. Снега в марте подтаяли. Автобус увяз. Двое суток голодные и замерзшие люди пытались сдвинуть автобус с заколдованного места. Отгребали снег лопатами, под "Дубинушку" толкали его всеми имеющимися в наличии руками. Автобус стоял как вкопанный. Водители, едущие по шоссе, не хотели рисковать, боялись, что вытаскивая госпитальный автобус увязнут сами, и отвечали на все просьбы отказом.
  Наконец, Зелинский плюнул и сказал:
  - Все, хватит, перекур. Спирт у нас есть? Налей-ка мне, а то голос сел. Пойду технику добывать.
  - Да бесполезно, сколько мы просили, все боятся.
  - Правильно, что боятся. Тут танк нужен.
  Зелинский выпил спирт, утер рукой гу-бы - закуски не было - и пошел к большаку.
  Все оставшиеся залезли в автобус, сели, прижались друг к другу, пытаясь согреться. Задремали все.
  Сквозь дрему Тоня почувствовала движение, думала: "Показалось в дремоте". Но автобус двигался, шел за танком, на котором сидел Зелинский и улыбался. Все радостно встрепенулись, заговорили, и сон у всех пропал.
  Танк вывез их на проселочную наезженную дорогу и отцепил. Зелинский пожал танкисту руку и забрался в автобус: "Трогай!"
  Скоро предстало перед ними Знаменское, да в таком виде, что все дар речи потеряли. Горели скотные дворы и конюшни вблизи большого кирпичного дома, в котором размещался госпиталь с ранеными и медперсоналом.
  Людей нет. Пожар никто не тушит. Над селом самолеты немецкие как коршуны кружат, будто добычу сторожат. Бочки железные с камнями бросают, для страха, камни в бочках гремят, и этот грохот страшнее привычного звука летящей вниз, на людское жилье бомбы.
  - Притормози, - сказал шоферу Зелинский. - Постоим тут, за поворотом, подождем, когда улетят.
  Вечерело. Огонь, охвативший подожженные с фашистских самолетов строения, сник.
  Поехали. Когда автобус остановился у здания госпиталя, все вышли и вдруг услышали предсмертное мычание и ржание погибающих животных.
  - Что же не тушили пожар-то? - спросила Тоня у встретившего их дежурного. - Хоть бы пару лошадок-то спасли.
  - Начальник госпиталя запретил выходить днем, чтобы не было потерь личного состава. Начали бы тушить, фашист всех бы расстрелял. Кто бы раненых-то лечил. А немцы тут зверствуют, потому что склад с боеприпасами остался у нас, надеются отбить.
  Так встретило их Знаменское во второй раз.
  
  
  Знаменское надолго осталось в памяти. Раненых было много - армия шла в наступление, вела бои. В госпитале не хватало персонала - санитаров, медсестер, врачей. В санитары брали выздоравливающих или легко раненых.
  В одной из палат во время ужина такой нерасторопный оказался санитар, забыл чай принести. Тоня решила помочь, пошла за кипятком. Титан только что вскипел. Она налила ведро для раненых и котелок для себя. Так и пошла - ведро в левой руке, котелок в правой. Светомаскировка в госпитале соблюдалась строго. А вот полы еще в школе износились, и Тоня не заметила в темноте выщербленной половицы и оступилась. Кипяток из котелка полностью вылился на руку и ошпарил ее. В первый момент она даже не почувствовала боли, но когда прибежала на кухню, где при зашторенных окнах горела лампа, и посмотрела на свою руку, а потом с нее стали снимать гимнастерку, то чуть не потеряла сознание - кожа вместе с рукавом снялась с руки чулком.
  Первая мысль была: "Как же я теперь без руки-то? Нет, я без руки жить не буду, лучше я с собой чего-нибудь сделаю, чтобы не жить безрукой".
  Но руку Тоне спасли. Ведь в армейских госпиталях работали лучшие медики страны. И работали не только по испытанным инструкциям и технологиям обработки ран. В тяжелейших условиях, когда не хватало медикаментов, инструментов, медицинского оборудования, приходилось импровизировать, создавать новые методы лечения.
  Много позже врач Алексей Ильин признался Тоне, что метод, которым он лечил ее руку, был применен им только два раза, она была третьей пациенткой.
  Тоне ввели два кубика морфия, но боль во время обработки руки была такой, что она дико кричала и вырывалась, поэтому голову ее держал другой врач, а руку - медсестра. А врач Ильин брал стерильную вату, макал в спирт, потом в йод и обкладывал сваренную кипятком руку, потом обернул салфетками, забинтовал, наложил шину и сказал: "Две недели никаких перевязок. Если промокнет, наложи сверху салфетку, еще промокнет - еще салфетку. Ну, а боль терпи, помочь тебе я больше ничем не могу".
  И Тоня терпела. Несколько раз заворачивала промокшую руку в новые салфетки. Скоро на руке образовался твердый панцирь вроде гипса. К боли она привыкла, только пальцы не двигались и ничего не чувствовали.
  Через две недели пальчики стали живыми, обрадованная Тоня пошла показать Ильину. Тот надрезал затвердевший бинт и обнаружил под ним нежную розовую кожу.
  - Повезло тебе, Тоня! Метод себя оправдал.
  
  
  Все время, пока Тоня была на положении раненой, с рукой в гипсе, она выполняла работу палатной медсестры, ту, которая была ей по силам.
  Несмотря на постоянную нехватку персонала и времени, в госпитале выпускалась стенгазета. Ответственный за стенгазету был писарь Зайцев.
  Однажды Тоня, раздав раненым лекарства, с привычной уже осторожностью оберегая свою обожженную руку, вышла из палаты и увидела в коридоре у свежей стенгазеты несколько человек легко раненых и санитарку. Увидев подходившую Тону, раненые поспешно отошли.
  Тоня подошла, чтобы прочесть газету. Бросилась в глаза ее собственная фамилия. Один из раненых жаловался, что медсестра Антонова не выполняет своих обязанностей и заставляет раненых выполнять ее работу. Она вспомнила этого раненого, который уже почти поправился от легкого ранения в бок. Она заставила его вымыть за собой посуду после обеда, и он недовольно отвернулся к стене, лежа на койке. Тоня на эту демонстрацию внимания не обратила, забрала посуду у лежачих раненых и отнесла на кухню, сама мыть посуду она не могла из-за больной руки.
  Тоня даже заплакала от обиды. Тут подошла Даша, посмотрела газету и сразу все поняла:
  - Это Райка. Ты ее все строжишь, вот она и напела этому лоботрясу, чтобы написал. Смотри-ка, писать он может, а посуду за собой вымыть не желает.
  - А Зайцев-то куда смотрел? Он ведь за газету отвечает.
  - Так я и говорю: Райкина работа. Ты что, не знаешь, что у них с Зайцевым дружба - водой не разольешь? Ничего не видишь, да тебе и некогда.
  - Ну и дела. Конечно, я не знала. А строжу я ее не зря. Она хоть и не спорит никогда - "Ладно, ладно, все сделаю", - а поди-ка не проверь, чего-нибудь да забудет.
  Тоня пошла к замполиту:
  - Товарищ комиссар, за что меня в газете пропечатали, разве я виновата, что рука у меня больная? Что могу, я все делаю.
  - Погоди, погоди, Тоня, не плачь. Сейчас разберемся.
  Замполит прочел заметку, вызвал Зайцева и тут же, перед газетой, стал его отчитывать:
  - Ты соображаешь, что ты сделал? Антонова, можно сказать, тяжелое ранение имеет, ей лежать надо, а она работает.
  - Да я невнимательно посмотрел, - завертелся Зайцев, - Я думал, он благодарность выражает.
  - Кто писал?
  Позвали автора заметки. Замполит спросил:
  - Куда ранен?
  Тот охотно распахнул халат, показывая забинтованный бок.
  - Так у тебя давно все зажило. Выписать его со справкой. А тебе, Зайцев, трое суток ареста. Плохо свои обязанности знаешь. Ты армейскую газету читаешь? Тебе положено ее читать. Недавно отмечалась среди других врачей хорошая работа и наших хирургов, военврачей второго ранга Ильина и Ваниллера. Ты почему этого в стенгазете не отразил? Сейчас же эту пакостную заметку сними! А Антоновой я благодарность объявляю за то, что она работает, хотя могла бы лежать на месте вот этого писаки. Спасибо тебе, Тоня.
  Тоня вытерла слезы и, успокоенная таким оборотом дела, опять пошла работать.
  Вскоре вышла новая стенгазета, где наряду с сообщениями "От советского Информбюро" о событиях на фронте были стихи, перепечатанные из газеты "На врага" от 7 февраля 1942 года.
   СПАСИБО
  
  Без громких слов и без речей,
  Взволнованно и просто
  Скажу о доблести врачей,
  О наших славных сестрах
  Бойцу отдать готовы кровь
  Врачи и сестры наши.
  И в бой идут с частями вновь
  Упорно и бесстрашно.
  
  На рану жгучую легла
  Умелая повязка,
  И так светла, и так тепла
  Заботливая ласка.
  А тот, кто на носилках был,
  Худой, изнеможденный,
  Выходит в жизнь, набравшись сил.
  Как заново рожденный.
  
  Он вновь готов к любым боям
  И штык проверить острый.
  Он говорит: "Спасибо вам,
  Мои врачи и сестры".
  Зайцев после извинился:
  - Тоня, я не доглядел, извини, пожалуйста.
  - Ладно, ладно. Трое суток за дело получил, впредь лучше гляди.
  
  
  После были Ильино, Адамово, Кошкино, Велиж. И везде были раненые, и все те же заботы, тяжелый труд медицинской службы военного времени.
  Мало кто вспомнит потом лица деревень и городов, в которых работал госпиталь, некогда было в них всматриваться. Отнимала все силы и заслоняла все работа.
  Под Велижем стояли чуть ли не год. Несколько раз город переходил к немцам и обратно. Окончательно взяли город в сентябре сорок третьего.
  Тоня узнала об этом, когда в госпитальную палатку принесли и положили на свободное место тяжелого раненого. Сосед по нарам спросил тревожно: "Ну как там?", и новенький сказал гордо, с сознанием достойной победы: "Велиж взят!"
  Это был большой успех 4-й Ударной армии, которая освободила в сентябре кроме Велижа до ста населенных пунктов. А затем в ходе наступления еще двести. Сестрички и санитарочки стали чаще улыбаться, будто вселилась в них сила побеждающая, и стало им легче работать.
  
  
  Калининский фронт был переименован в Первый Прибалтийский. Четвертая Ударная армия, а с ней и ХППГ Љ138, перешла в наступление в направлении Витебска и Полоцка.
  А условия были тяжелейшие: местность низкая, болотистая, осень с распутицей и грязью, полуразрушенные или сожженные дома в освобожденных городах и деревнях, перегруженная одноколейная железная дорога от станции Торопец до Ильино.
  А еще сыпной тиф свирепствовал среди местного населения, угрожая армии, угрожая натуплению.
  Сто тридцать восьмой госпиталь стоял в Церковищах и по-прежнему оказывал специализированную медицинскую помощь раненым с повреждением черепа, глаз, челюстей, лор-органов, позвоночника, бедра и крупных суставов - тазобедренного и коленного, а также с проникающими ранениями груди и живота.
  
  
  Тоня сидела на лавке в тесной деревенской кухне, разувшись и держа ноги в тазу, который нашла за печкой и налила в него воды из ведра, принесенного ею из водогрейки. Сапоги она не снимала два дня: сутки она дежурила, а до этого ночью госпиталь бомбили, и после дежурства она заснула на полчаса сидя на стуле, потом составляла ведомости с начальником вещевого довольствия, списывала старье и потери, и только теперь совсем без сил, привалившись к стене, закрыла глаза.
  В кухню вошла Дашка, встрепанная после сна:
  - Тоня! А я не слыхала, как ты пришла, так заснула. Ты так и не ложилась? Тоня не открывая глаз отрицательно покачала головой.
  - Ну сейчас ложись, пока спокойно. Я водички возьму чуток?
  - Да всю бери.
  - Спасибочки! Тебе постирать ничего не надо?
  - Посмотри в мешке.
  - А что в мешке было, я выстирала, рубаха там, да еще кой-чего. А мешок твой я сложила и положила в свой, на самое донышко. У нас теперь мешок один. А то с двумя-то мешками мне несподручно, того гляди потеряешь который-нибудь. А так все твое у меня. Ну я побегу на двор.
  Когда Даша вернулась, Тоня все так же сидела с закрытыми глазами.
  - Тоня! Да ты спишь совсем, и вода остыла. Пойдем-ка, ложись на мое место, я нагрела, тебе тепло будет. - Даша отставила таз с остывшей водой, вытерла Тоне ноги мягкой портянкой, надела чистые носки, тряхнула подругу за плечи. - Просыпайся, иди ляг.
  Почти сквозь сон Тоня спросила:
  - Писем не было?
  - Было, из дома. Все здоровы, у матери поясницу прихватило, да у Марии нога побаливает. От братьев, пишут, ничего нет, никаких вестей.
  - Дашка, напиши ты им, мне ведь не собраться.
  - Да я уж написала и отправила, почта вчера была. Ты спи!
  - Вот и ладно, - Тоня успокоенная, уснула.
  
  
  - Доброе утро, товарищи! Какие жалобы, все ли у вас хорошо?
  - У нас все хорошо. Тонечка! Жалоб нет. Раненые поправляются и готовятся снова встать в строй!
  Тоня оглянулась. На нижних нарах у самой двери лежал молодой парень и улыбаясь смотрел на нее какими-то восторженными глазами.
  - А Вы кто такой? Какое ранение у Вас?
  - Михаил Кучерук, командир разведчиков. А ранение легкое. Да и раны быстро заживают, когда такая девушка рядом стоит.
  Тоня позволила себе улыбнуться:
  - Ну что ж, поправляйтесь. О подвигах ваших разведчиков мы наслышаны.
  С тех пор стоило Тоне появиться в этой палате, она чувствовала на себе его взгляд и тепло, исходящее от него. Но она не хотела показывать, что заметила это, и что ей приятно его внимание.
  
  
  - Антонова! Собирайся, поедешь в санэпидразведку. Сыпной тиф, говорят, по деревням свирепствует, - лицо у главного озабоченное, тревожное, - Автодезкамера, шофер с тобой. Вот тебе маршрут, инструкция. Все записывай. Я на тебя надеюсь, не подведи.
  - Слушаюсь, товарищ военврач, не подведу.
  На его усталом лице появилась улыбка:
  - Да знаю, что не подведешь.
  В первой же деревне, всего десять километров проехали, тиф был налицо. Тоня пошла по домам, чтобы выявить больных, и в первой же избе на кровати, стоявшей у печки, увидела двоих больных детей. Мать была еще на ногах, но видно было по ее лицу и суетливым дрожащим рукам, что она перемогается из последних сил. Скоро она свалилась.
  Тоня решила всех больных свозить в эту избу, а в домах, где обнаружит инфекцию, делать санобработку. Не все хозяйки соглашались, но Тоня твердо, решительно и строго говорила: "У меня приказ. Чтобы инфекцию остановить, чтобы болезнь дальше не распространялась. Прошу не мешать".
  К вечеру Тоня едва держалась на ногах. Отъехали от деревни, остановились на сжатом поле у дороги, развели костерок небольшой, чай вскипятили и поужинали сухим пайком, в первый раз за весь день.
  Спала Тоня сидя в кабинете рядом с шофером, который вел машину по ночным проселочным дорогам, скупо освещенным слабыми фарами да месяцем, холодно глядевшим сверху.
  Пять дней ездила бригада из двух человек по району, обработали двенадцать деревень. Все, это последняя деревня, указанная в маршруте. Надо возвращаться. А как возвращаться? Машина без бензина не пойдет, а в деревне разжиться бензином не удалось. Решили: шоферу идти за бензином в МТС, верст пять от деревни, машину оставить под ответственность бригадирши, которая активно помогала им в работе.
  А Тоня пошла в свой госпиталь пешком. Шла она налегке, мешок за плечами полупустой. Народу встречалось мало.
  Однажды ее задержали.
  - Стой! Кто такая, куда идете?
  - Медсестра Антонова. Возвращаюсь в госпиталь, из командировки.
  - Из какой такой командировки?
  - С сыпным тифом боролись. Вот документы, маршрут, записи. Машина осталась в конце маршрута, бензин кончился, шофер бензин ищет. А я решила возвращаться своим ходом.
  На этом вопросы кончились, и Тоня пошла дальше.
  
  
  - Товарищ военврач, задание выполнено. Я пешком добиралась, шофер за бензином в МТС пошел.
  - Да он уж приехал. А ты, Антонова, молодец, благодарю тебя за службу. Сегодня до вечера свободна.
  Тониному возращению больше всех обрадовалась Даша:
  - Приехала, вот хорошо! А то без тебя как-то неповадно. А разведчиков выписали. Миша Кучерук очень просил привет тебе передать, так что передаю, - Даша лукаво улыбнулась.
  - Нужны мне его приветы, - пренебрежительно сказала Тоня, но сердце ее дрогнуло, и она пожалела, что не успела попрощаться, - Когда уехал-то?
  - Вчера утром, в запасной полк, к линии фронта, значит. Да, ты ведь не знаешь! Машку-то тоже в запасной полк отправили.
  - Ты что, как это "в запасной"?
  - Проверка была ночью, а она дежурила, ну и задремала за столом в палате, тихо было. Проверяющий как увидел, так рявкнул, что раненые проснулись, а она как сидела, так и сидит, устала, видно, днем-то сильно. Не нашлось для нее доброго человека, никто не сказал, что проверка будет.
  - А кто проверял-то?
  - Да наш начальник госпиталя.
  - А он тогда злой был, - подал голос санитар, боец из выздоравливающих, - У него как раз Орлика украли, конюхи проспали, значит. Ну он и стал порядок везде проверять, чтоб никто не дремал, кто на посту или на дежурстве. А Маша-то с утра не присела, она ведь на две палаты работает, ну и сморило ее.
  Орлик был молодой жеребчик, где-то нашли его брошенного или купили. Начальник госпиталя иногда на нем ездил и очень его любил.
  - Ой, жалко девку! Работница-то безотказная была, и с нами она от самой Свапущи. Плакала?
  - Да нет. Медсестра, говорит, везде медсестра.
  - Трое, значит, нас здесь осталось.
  - Да Райка-то тоже уехала. Группа оказания помощи поехала от нас в город Белый, под Смоленском, говорят.
  - А кто поехал?
  - Хирург Ваниллер, операционная сестра Николаева Мария Николаевна, медсестра Рая Морозова, санитары, ну и все. Сказали, на неделю.
  
  
  Группа через неделю вернулась. Ваниллера ранили, но он решил в своем госпитале лечиться. А Райка была такая измученная, что сразу повалилась на нары и заснула. Даже не проснулась, когда вечером Даша легла к ней на нары и подвинула ее, сонную.
  Вторую ночь Райка спала рядом с Тоней. Тоня и почувствовала беду: "Райка! Да ведь ты как печка, температура-то под сорок, не меньше! И сыпь вроде... Точно, сыпняк".
  Раю отправили в Торопец, в инфекционный госпиталь. А через день Даша сама определила у себя сыпной тиф, и ее увезли туда же.
  Тоня ждала, что тоже заболеет, но к ней тиф не пристал. Да и нельзя ей было болеть. Заболели две опытные медсестры, нужно было их заменить кем-то. Тоня подобрала двух девчонок из санитарок, объяснила все, показала что и как делается. Те вроде поняли. Но душа у Тони беспокойная, и наведывалась она в их палаты гораздо чаще, чем в другие. Месяц, пока болели ее верные подружки, был для нее вдвойне тяжелым.
  
  
  "Здравствуй, Тоня! Кланяюсь и шлю тебе свой горячий красноармейский привет, Тоня, я очень жалею, что нам не удалось поговорить на прощание, тебя не было, когда меня выписали. А я хотел тебе сказать, что обязательно найду тебя после войны. Я хочу встретить тебя такой же, какая ты сейчас, серьезная, не легкомысленная, как некоторые..." Дальше Михаил Кучерук писал о своей деревне и своих родителях, которые были сейчас под немцем, а в конце: "Тоня, я часто тебя вспоминаю, когда идем в разведку и когда возвращаемся. Напиши мне, пожалуйста, я буду ждать". Так началась их переписка.
  А потом случилось чудо.
  - Антонова! Пойдешь с ОРМУ в шестьсот двадцать восьмой госпиталь. Там надо принять тяжелых раненых для последующей эвакуации. Машины нет, добирайтесь сами.
  - А госпиталь где стоит?
  - Точных данных у нас нет. Ну, найдете, не в первый раз.
  Было лето. Травы цвели, клевером пахло и еще чем-то. Цветущий вопреки войне луг скрыл воронки. Пчелы жужжали. Жарко было. Тоне очень хотелось снять сапоги и пройти босиком по нагретой солнцем тропинке.
  Старший скомандовал привал. Расположились чуть-чуть в стороне от дороги на полянке, окруженной кустами отцветшей вербы да калины. Тоня сняла сапоги и гимнастерку, повесила ее посушить на ветку, осталась в майке. Перекусили. Кто-то писал письмо, кто-то дремал.
  Тоня бродила на полянке и вспоминала свою деревню: "Красиво тут. Только у нас не хуже. Когда же я увижу Красково свое? Как там мама, сестры?" - и вдруг услыхала: "Тоня!"
  Оглянулась и видит: идет по дороге рота солдат, и Миша Кучерук среди них. Руку поднял, ее приветствует. Она тоже руку подняла, ему помахала, остановилась: "Неужели это все?"
  Она так и стояла на полянке, когда минут через пять прибежал Миша, блестя улыбкой и мокрым от пота лбом.
  - Здравствуй, Тонечка!
  - Здравствуй, Миша, - тихо улыбнулась Тоня.
  - Уговорил комроты привал сделать, отпустил на двадцать минут. Отойдем в лесок, поговорим?
  Он обнял ее обнаженные плечи, попытался притянуть ее к себе, но Тоня вдруг резко сбросила с плеч его руки:
  - Это зачем в лесок-то? Поговорить и здесь можно, - в глазах ее появился холодок. Миша даже растерялся:
  - Тоня! Ты чего подумала-то? Я просто так, чтобы не глазели. Я ведь писал тебе, что хочу после войны встретить тебя такой же, как сейчас.
  Так и простояли все отпущенные минуты, и ни он, ни она не помнили после, о чем говорили. Только поцеловались, прощаясь.
  Скоро рота поднялась. И ОРМУ собрались. Пошли солдаты по дороге. А по тропинке вдоль дороги сестрички шли. Пока шли вместе до деревни, Миша все смотрел на Тоню и улыбался, и она отвечала улыбкой. У деревни ОРМУ свернули. Так и расстались.
  
  
  Переписка продолжалась. Если писем долго не было, на сердце становилось тревожно. Но вот Даша вручала ей нераспечатанный треугольник с обратным адресом "Полевая почта...", и приходила радость.
  Однажды пришло письмо, та же полевая почта, только почерк другой, не его почерк. Может, ранен, в медсанбате лежит, и пишет за него сестричка или сосед полегче раненый? Тоня торопливо раскрыла листок.
  Писала медсестра, которая служила когда-то в их госпитале, а потом оказалась в том самом запасном полку, где служил Миша Кучерук. Новость была печальной - погиб Миша, возвращаясь из разведки. Тоня застыла от горя, даже слез не было.
  Потом пришло письмо от товарища его, где тот писал, как погиб разведчик. Они возвращались с задания, на своей территории уже были. Остановились у речушки малой передохнуть. Тут Михаил и заметил подозрительную ржавую банку на бережке, подошел, поглядел - похоже, мина.
  - Ребята, отойдите подальше, я попробую ее обезвредить.
  - Да не трогай ты ее, пусть лежит. Мы свое задание выполнили, возвращаемся, а это дело саперов.
  - Да вдруг ребята местные наткнутся, они ведь мимо не пройдут.
  Михаил осторожно стал разбирать опасную находку. Тут она и взорвалась. В конце письма Тоня прочитала: "Так погиб отважный разведчик. Ваш друг и наш командир. Мы все горюем о нем. А случилось это 7 ноября 1944 года, в годовщину Октябрьской Революции".
  Не придется Тоне побывать в той украинской деревне, куда Миша хотел привезти ее после войны. Писал, что очень у них красивая местность.
  Вот и Ефим, брат, он служил действительную на Украине, в Святогорске, тоже писал, что очень там места хорошие. Отслужил уж, домой бы вернуться, да война помешала. В последнем письме писал: "Нас везут на фронт. С самолетов немецких бомбят, есть раненые". Больше писем от него не было.
  Горестным оказался для Тони сорок четвертый год. Погиб друг, погибла зарождающаяся любовь, мечты о счастливой послевоенной встрече.
  
  
  Родина оценила самоотверженный труд лейтенанта медицинской службы Антоновой Антонины Ивановны и наградила ее медалью "За боевые заслуги".
  Медаль вручил Тоне начальник штаба госпиталя лейтенант Макаров на вечерней поверке:
  - Поздравляю Вас, товарищ Антонова, с наградой Родины!
  - Служу Советскому Союзу!
  
  
  Лето 44-го. Госпиталь стоит вблизи Двинска (Даугавлилса). Армия наступает, и на душе веселее.
  - Антонова! Возьми с собой двух сандружинниц и найдите 628-й госпиталь.
  - А где он должен быть-то, товарищ военврач?
  - Точных данных нет, а направление сейчас одно - к фронту, на запад.
  Найти госпиталь не удалось, хотя потратили полдня, искали на попутках в радиусе тридцать километров. Пришли ни с чем. Времени - час. Рано вернулись.
  Солнце припекает и манит к синему озеру, на берегу его и расположен сейчас 138-й госпиталь. Тоня подошла к берегу. Тихая какая погода, вода не шелохнется. Лодка на берегу. Тоня вспомнила: когда училась в семилетке, по весне в половодье в школу частенько на лодке добирались, она всегда за руль садилась. Как давно это было!
  Ее воспоминания прервала одна из сандружинниц:
  - Говорят, на том берегу хутор - яблок навалом! Вот бы съездить.
  - Еще чего! Нас послали госпиталь искать.
  - А, может, он там и стоит, место хорошее, сады.
  - А что, была не была! - загорелась вдруг Тоня. - Поехали!
  Сели в лодку и тут только увидали, что с обоих бортов по дощечке выломано. Решили, что по такой погоде это не страшно.
  - Возьмите меня покататься! - это раненый, молоденький солдатик, татарин, уже готовился на выписку.
  - А, Татарчонок, садись! - разрешила Тоня.
  - И далеко собрались? - это уже майор спрашивает.
  - Шестьсот двадцать восьмой госпиталь ищем, товарищ майор. Да говорят еще, на том берегу яблоков много.
  - Ну тогда и на меня привезите, - засмеялся майор.
  С тем и отшвартовались. Тоня за руль села, девчонки за весла. Лодка пошла ходко. Скоро и берег скрылся. А тут ветерок. Откуда он взялся?
  - Ой, вода! Заливает.
  - Я черпать буду, - Татарчонок нашел под скамейкой ржавую банку и стал вычерпывать воду. Но прибывала вода быстрее, чем он мог ее выливать.
  Тоня поставила лодку против ветра, так меньше заливало.
  - Ну, девчонки, гребите, что есть силы! Нам срочно надо причаливать.
  А ветер усиливался. Скоро он стал пронизывать насквозь гимнастерочки, но девчонкам было не до того. Им стало страшно, поняли, что утонуть в такую погоду на дырявой лодке - это как дважды два.
  - Берег! Берег! - закричал солдатик, черпавший воду.
  Тут и Тоня увидала прибрежные камыши и направила туда лодку.
  Первый выскочил Татарчонок и подал руку девушкам. Выходил по пояс в воде. Тоня вышла последней, а до того стояла в лодке, полной воды, и только вступила ногами в камыши, лодка пошла на дно. Дождь уже поливал вовсю. Вылили из сапог воду, одежду и выжимать не стали. Пошли в родной госпиталь.
  Прибыли уже около двенадцати. А там тревога: старшая медсестра пропала с сандружинницами и раненого с собой прихватили.
  Впервые за всю свою службу Тоня получила выговор, правда, устный:
  - Ты же старшая! Ты старшая медсестра! Ты старше их всех, малолеток, им по восемнадцать, и раненый совсем еще мальчишка.
  Тоня молчала, она чувствовала себя виноватой. Наконец начальник заметил, что она дрожит от холода в мокрой одежде:
  - Ладно, иди сушись. И чтоб завтра никто не болел!
  Так закончилась поездка за яблоками.
  
  
  Мажекяй. До фронта километров двадцать с небольшим. Тоня готовит документы для эвакуации партии раненых, которым в связи с тяжелыми ранениями были сделаны серьезные операции, им предстояло долечиваться в тыловых госпиталях.
  Кажется, бумаги раскладывать - ничего сложного. Да, если бы их не читать. Скольких же война изуродовала, счету им нет. Вот, ранение в челюсть - жить будет, но лицо-то изуродовано, и речь нарушена. А этот парень, молодой, красивый - ампутированы обе ноги, ладно хоть только ступни.
  В сестринскую заглянула Даша:
  - Вот ты где. А чего ты сидишь-то здесь?
  - Документы готовлю на завтра.
  - Потом сделаешь! Пойдем, там же праздничный концерт идет! Зайцев сценки смешные представляет, артистов из выздоравливающих нашел.
  - Ну, пойдем, Октябрьская ведь завтра.
  Сцену устроили в конце коридора. Вместо занавеса - простыни, вместо стульев - длинные доски, положенные концами на два стула. Двери палат открыты, чтобы и лежачим было слышно. Ходячие раненые устроились на импровизированных скамейках и широких школьных подоконниках.
  Сценки кончились. Занавес был задернут.
  - Сейчас перед вами выступит музыкант. Он сыграет попурри из наших фронтовых песен. А вы все подпевайте. Занавес! - Зайцев сдвинул в сторону простыню.
  На каталке, стоявшей поперек коридора, сидел черноволосый, сероглазый молодой солдат в гимнастерке с баяном на коленях, с забинтованными ногами, которые были явно коротки для рослого парня.
  - Это Леша. Он уже играл вчера в палате, все заслушались. Говорят, он учился в консерватории. А ноги ампутированы у него.
  - Я знаю, карту его только что смотрела.
  "Широка страна моя родная!" - с этой довоенной песни начал музыкант. Потом пели "Катюшу" и другие, и вот "Землянка"
  ...До тебя мне дойти нелегко,
  А до смерти четыре шага.
  Сдвинув меха, Алексей уронил на баян голову, и плечи его вздрогнули. Раненый с подвязанной рукой подскочил к нему:
  - Слушай, друг, не печалься ты так. Главное - живой. Ваниллер сказал, тебя в такой госпиталь направят, в институт, там протезы сделают, как свои ноги будут. И девушка твоя тебя обязательно дождется, вот увидишь!
  Парень поднял голову, вытер глаза рукой:
  - Простите меня, ребята. Расхныкался тут.
  И тут все, кто мог, к нему подошли, и каждый сказал слово утешении:
  - Спасибо, Леша, здорово играешь, настоящий артист!
  - Выше голову! Ты же геройский парень, все у тебя будет хорошо. И войне скоро конец, а для тебя она, проклятая, уже закончилась.
  А кто-то просто положил руку на плечо и пожелал собраться с силами для предстоящей жизни, как перед атакой.
  
  
  Из Церковичей госпиталь перебазировался в Кончани, далее Труды, Бигосово.
  В Бигосово госпиталь развернулся на тысячу коек, и все были заполнены ранеными несмотря на то, что уже достаточно хорошо была организована эвакуация раненых в тыл.
  В армейские госпитали стали поступать раненые партизаны. Были они и в сто тридцать восьмом.
  Однажды привезли тяжело раненого партизана в шоковом состоянии. Хирург Талмуд с помощниками с трудом вывел раненого из шокового состояния и прооперировал. Через месяц партизана выписали из госпиталя под наблюдение местного врача.
  Сентябрь сорок четвертого - госпиталь в Биржае, с 25 октября до 17 декабря - Мажекяй, в двадцати пяти километрах от переднего края.
  
  Однажды, госпиталь тогда стоял в Плунгянах, выдалась у Тони редкая свободная минутка. Она пошла посмотреть город.
  Дома какие у них - крыши высокие, острые, вход в дом с улицы с резным крыльцом, богатый, а никто в него не входит, все во двор через калитку идут. Верно, парадное-то крыльцо только по праздникам открывают или летом.
  Тут размышления Тони прервала сестра, посланная за ней:
  - Тоня! Тебя Талмуд велел срочно разыскать, иди скорей.
  - А чего ему надо, я все вроде сделала.
  Оказалось, в госпиталь приехала латышка, просила помочь. На хуторе у них женщина рожает, никак разродится не может.
  Тут ведущий хирург Талмуд вспомнил, что была Антонова в мирное время акушеркой.
  - Поезжай, Тоня. Кроме тебя послать мне некого.
  - Так ведь есть там акушерка. Если она не может ничего сделать, так и я, наверно, ничем не помогу.
  - Если не сможешь помочь, вези ее сюда. Возьми морфия с собой.
  Собралась Тоня быстро. Поехали. Темнеет уже. Но вот и хутор. Латышка провела Тоню в дом. Прошли через полутемную кухню в комнату, где на столе лежала роженица.
  Тоня обратила внимание на чистоту вокруг роженицы и чистую батистовую рубашку на ней, видимо, так и у них принято - встречать младенца в чистоте и с радостью.
  Вокруг стола нервно ходил молодой мужчина. Тоня поняла - муж. Акушерка тоже была тут: "Очень твердая оболочка водного пузыря", - сообщила она.
  Измученная роженица была едва жива. Родовые схватки прекратились. Пришлось Тоне вспомнить свой довоенный опыт. Она сделал укол эрготина и вскрыла водный пузырь, и тут фонтаном пошли роды. Родилась девочка.
  Местная акушерка занялась новорожденной. А Тоня села на поставленный для нее стул и закрыла глаза. Она почувствовала такую радость от того, что только что вот этими руками, отвыкшими уже от своей мирной профессии, помогла появиться на свет ребенку и, возможно, спасла жизнь его матери.
  А еще поняла, как она безумно устала от долгих месяцев войны, от бесконечной вереницы носилок с ранеными солдатами, прибывающими в госпиталь и подлеченными упакованными в бинты убывающими, от бомбежек.
  Благодарные женщины - акушерка и та, что приезжала в госпиталь, сделали все необходимое для матери и ребенка и предложили Тоне чаю. Но чай пить было некогда, она отказалась.
  - Ну, как там? - спросил Талмуд.
  - Да обошлось, девочка родилась, - Тоня уже улыбалась, - Хорошо, что вовремя приехали.
  Начались повседневные хлопоты старшей медсестры, и Тоня вскоре забыла о таком необычном в военное время для работников госпиталя случае. Только поздно вечером она добралась до постели. И вдруг увидела при тусклом свете лампы: на постланном поверх серого солдатского одеяла вышитом полотенце лежат яблоки, много яблок, крупных, краснобоких, ароматных.
  Оказалось, та женщина, родственница роженицы, приезжала поблагодарить медиков госпиталя за то, что такую помощницу хорошую прислали, без которой благополучного рождения младенца не было бы. Тоню не нашли, а женщина торопилась домой, и в знак благодарности и уважения оставила эти яблоки.
  
  
  Последний день в Плунгянах. Тоню замучил холицистит. Она еще третьего дня просила начальника госпиталя отправить ее на лечение в терапевтический госпиталь, но он ей отказал, сказал, что сейчас ее заменить некому.
  - А ты полежи, полечись сама, знаешь ведь, чем там лечат.
  - Так ведь передислокация, надо завтра все собрать, проверить, а я не могу, у меня болит.
  - Я же сказал, полежи. У тебя кастелянша хорошая, она все сделает.
  С начальником не поспоришь. Тоня приняла лекарство и постаралась заснуть, чтобы хоть к утру боль успокоилась, и можно было за всем присмотреть. Ответственности с нее никто не снимает.
  Еще до завтрака Тоня пошла в дом, где был устроен склад. Замок в порядке. Тоня отперла и вошла в комнату. Что-то было не так. Что же? Вот, матрас, в который складывали по счету простыни, не зашит, все зашиты, а этот нет. В нем не хватало двух пачек.
  - Маруся! Ты все матрасы зашила?
  - Все. По шесть пачек.
  - А это что? - показала Тоня на незашитый матрас.
  - Не знаю, я все зашила и дверь заперла. Заперто было?
  - Заперто. Пойдем к дежурному.
  Дежурным по госпиталю был капитан, начальник вещевого довольствия.
  - Товарищ капитан, у нас ночью воры были.
  - Доложи начальнику госпиталя.
  Начальник сказал: "Ищите. Иначе придется передать дело в трибунал". Тона забыла и о завтраке, и о собственной болезни и снова кинулась к дежурному:
  - Товарищ капитан, начальник-то меня под трибунал отдать грозится, если простыни не найду. Помогите!
  Снова пошли в склад - Тоня, капитан, старшина. И только после тщательного осмотра, когда прощупали руками все стены в лохматых, будто нарочно рваных, обоях, старшина обнаружил заклеенную обоями дверь в соседнюю комнату. Ее, похоже, открывали, потом старательно прикрыли взлохмаченными обоями.
  В соседней комнате жили два санитара из хирургического отделения. Они, конечно, отпирались, ничего, мол, не знаем, ночью спали спокойно.
  - Ничего, Тоня, - успокоил девушку капитан, - Найдем и воров, и простыни. Мы с тобой всю войну, можно сказать, вместе прошли. Неужели дадим тебя в обиду?
  Начали искать. Часть простыней нашли тут же. В комнате была голландская печка, высокая, с двумя дверцами под самым потолком. За самой верхней дверцей и нашли. Часть белья нашли в закрытом на зиму парадном соседнего дома. Потом обнаружили сверток, зарытый в снег у колодца. Нескольких простыней все-таки не хватило.
  Санитарам начальник госпиталя сказал:
  - Возьмите лошадь. Поезжайте, где ночью пьянствовали и казенное имущество пропивали, и все верните.
  Санитары в отлучке были недолго. Скоро, вернулись и привезли даже больше вещей, чем пропало в этот раз. Оказалось, они давно промышляли таким образом, но все пока сходило им с рук.
  В Шауляй, куда направлялся госпиталь, на товарной платформе везли лошадей и арестованных санитаров. А Тоня из-за них чуть не попала под трибунал.
  
  
  Май сорок пятого. Госпиталь стоит на хуторе под Кенигсбергом. Раненых совсем мало, человек двадцать, их готовят к эвакуации.
  Слухи о победе начались еще второго числа. Ночью восьмого штабные офицеры, жившие в одном доме с медперсоналом, сообщили: "Победа!" Поздравили друг друга и пошли по домам и палаткам с радостной и долгожданной вестью. Тоня побежала к сестричкам:
  - Девчонки! Победа! - смеясь и плача, она стала всех поздравлять, обнимала, целовала, - Даша! Дашка! С победой тебя, конец этой проклятой войне.
  Они обнялись, и Тоня почувствовала - Дашка навзрыд плачет.
  - Ну что ты, Даша, перестань плакать, ведь войне-то конец!
  - Конец, - Даша глотала слезы, - А мои-то живы, нет ли, может осиротела я давно.
  - Ничего, не плачь, разберешься, найдешь и ты своих.
  Послышалась стрельба, но она уже никого не пугала, это салютовали Победе.
  Баян играет. Солдат, оставшийся после ранения санитаром в госпитале, идет по дороге, развернув меха. Он уже выпил за победу, и на лице его счастьем светятся глаза:
  - А ну, ребята, давай русскую, пляши!
  его усаживают на пустой ящик - из-под боеприпасов, и тотчас собираются вокруг все, оказавшиеся в этот момент рядом. Песни, пляски! Интендантская служба в такой день не подкачала - выпить за победу наливали всем.
  И вдруг кто-то запел песню, ту самую, с которой четыре года назад шли на фронт мужчины, а женщины точили снаряды на заводах и растили хлеб на полях:
  Вставай, страна огромная!
  Вставай на смертный бой
  С фашистской силой темною,
  С проклятою ордой!
  И вот уже поют все, во всю силу легких, утверждая победу в священной войне.
  И опять каждый поет и пляшет свое, родное с детства - озорные частушки, русскую барыню, цыганочку с выходом, кто во что горазд!
  Замполит попросил Тоню, не приказал, а попросил, съездить в политотдел армии за артистами:
  - Мы заслужили, мы всю войну, от начала до конца прошли. Скажи, четвертая Ударная армия, ХППГ Љ138. Ну, счастливо!
  - Машины, конечно, нет?
  - Тоня! Доедешь на попутке, такую девушку любой шофер посадит.
  - Я-то доеду. Только артистов-то на чем я повезу?
  - Машину требуй, у них всегда есть. Ты только понастойчивее будь. Ну, ты же умеешь, когда надо.
  
  
  
  Дежурным офицером в политотделе был майор, веселый, улыбчивый.
  - Товарищ майор, разрешите обратиться!
  - Обращайтесь, лейтенант.
  - Товарищ майор, я из сто тридцать восьмого госпиталя в составе четвертой Ударной армии. Прошу направить к нам концертную бригаду.
  - Да улыбнись, лейтенант! Будет вам концертная бригада. Шульженко хотите послушать?
  - Конечно! - обрадовалась Тоня. - Только я без машины, на попутке к вам доехала. Вы уж нам выделите транспорт какой-нибудь.
  - Не могу отказать. Знает ваш замполит, кого посылать.
  - Спасибо, товарищ майор, - Тоня улыбалась, - с Победой Вас!
  
  
  Артисты работали от души. Дружные аплодисменты были тоже от души. Всем нравились и "Синий платочек", и юмористические сценки из недавней военной жизни, и прекрасные стихи фронтовых поэтов.
  Но досмотреть концерт до конца Тоне не пришлось. Ее вызвали к начальнику госпиталя, где ей было приказано организовать приемку немецкого госпиталя.
  Скоро приехали машины с ранеными и обслуживающим персоналом. Для размещения раненых хватило двух палаток.
  Тоня с трудом преодолевала внутренний протест, неприязнь к немецким раненым солдатам, которые еще совсем недавно были в боях и стреляли по нашим и, наверное, кого-нибудь убили и многих ранили. Умом она понимала, что по международным правилам так полагается. Только почему же никто не вспомнил об этих же правилах, когда немецкие летчики в упор бомбили санитарную летучку с красным крестом и стреляли по убегающим в лес, да не бегущим, а с трудом ковыляющим нашим раненым солдатам.
  Она зашла в одну из палаток. Медсестра Катя сидела за столом с нахмуренным лицом, видимо недовольная, что пришлось под конец войны за врагами ухаживать.
  - Ну, как дела?
  - Как дела?! Да я бы расстреляла их всех, а мне приходится их обедом кормить. Да еще масло каждому подай. А у нас масло-то, помнишь, только офицерам давали. Тоня, за что нам такое устроили?
  И тут раздался голос, по-русски, раненый с верхних нар спрашивал:
  - Сестра, а ты меня бы тоже расстреляла?
  - А тебя сперва бы на огне покалила, предателя, а потом уж расстреляла.
  Оказалось, среди раненых немцев трое бывших солдат Красной армии, один казах и двое русских.
  - Ну и как же вы дошли до измены Родине? - спросила Тоня. - Ну что молчите? Вот ты, русский, наверно, откуда родом?
  - Псковский я, - злым хриплым голосом ответил раненый, который заговорил с Катей, - Я в Эстонии действительную служил на острое Эйзель. Нас в самом начале взяли в плен, мы и не знали, что война. И не стрелял я по своим.
  - Если бы ты не стрелял, тебя самого давно бы расстреляли.
  - Не стрелял. Не стрелял я, у меня рука ранена была, я тележку возил, работал.
  - А на кого работал? Кому помогал?
  Было страшно смотреть в глаза этому человеку.
  Вскоре всех троих куда-то увезли из госпиталя. Потом и немцев увезли, в Германию.
  А госпиталь направили в Москву на расформирование. Все уже мечтали о мирной жизни у себя дома. Однако, в Москве решили иначе, и ХППГ Љ138 был направлен на Дальний Восток, и еще почти год продолжалась работа по законам военного времени.
  Только настроение было другое. У каждого в душе жило ощущение Великой Победы.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"