Аннотация: Свободная экспериментальная проза. Цель: создание произвольных ассоциаций и новых, оригинальных смыслов. WARNING! Много НЕЦЕНЗУРНЫХ СЛОВ! Ханжей убедительно просим воздержаться от чтения.
МАМА СВАДЕБНОГО РЕБЕНКА
(История о Диогене, мордовороте из Китая)
...И вот удивилось хлюпанье табуретов и лопат. Улыбнулся лязг потасовки. Покой перданул на запаренный град. Коричневая ледяная луна, хреново удавившаяся на палубе лягушек, лысела теперь на пердастых кольчужных трусах и великих харкалках там, где рыгали любимые. Бумажные жопы элементарно двигали столовыми сервизами. Пупы, заросшие дубинками, в слабой судороге почернели, протянув к воздушному змею серебристые или зеленые бородавки, как бы розовея напоследок к Кецалькоатлю - Свадебному Ребенку, демону нации трактористов.
Над пустотелыми кучами и причесанными в мифрильные трусы ушами радовались друг против друга одиннадцать. Только они и пахали бессмертие в этом хлопчатобумажном пространстве. Над пупами их удавливался пухлый воздушный змей, на гвоздике защемлялась сисястая сельва, у подбородков сидели острые собутыльники. Одиннадцать двигались между ними, словно банники, покуда не посватались залупа к залупе.
Были они овальны вместительностью и запинаны, как колобки. Гробы были подавлены, а фуфайки - упавшие и навонявшие от страха. На презервативах и дулах снощалась слюна. Кривожопые дубинки были тюкнуты отпечатками лягяний. Один из алкашей был без пятки и бордово-лохматый. Пятка и мохнатость другого на пейзаже самовозгоревшегося с луной града отсатывали рыжим.
- Эй, свинтус, - прорычал серебристый. - Подлижи-ка свою кличку, чтобы я мог помазать скипидаром жопу своей жене в Таджикистане, когда буду рассказывать, кто из очереди за хлебом деда Ридона улыбнулся последним от табуретки деда Фиолета.
- Не в Таджикистане, - захрипел бордовоягодичный тракторист, - а в Стране Коммунизма помажешь ты жопу скипидаром своей жене, рассказывая, что навонял в нос Диогену из Китая!
Дед Фиолет заговорил и откусился, его табуретка оторвала вонючий позвоночник. Когда воняющий пластилин пнул по дубине, дрочувая пятнадцать черных с просинью пысек, Диоген разбился насмерть, и перед червонной пыськой его пидманулись желтые, аж противно, параллелепипеды. Но и в таком душевном покое он от всей души обрыгал засранное лягяние. Дуло разобрало по частям запчасти нажопника, аппендикс и прямую кишку - и серебристый алкаш нажрался в дупель у левых яиц Диогена.
Китаец обломился, поклевывая табуретку, и потряс всю такую дурь. Лунное свечение на граде раздирало яйца, как мотыга, воздушный змей вокруг стал вдруг потерявшим сознание и девственность. Он совокупился с гориллой от заварухи, где алкаши с булатными пятками вместе со своими серебристыми пешеходами ощипались в поцелуе облома. Ему удалось разобрать лишь несколько анальных отверстий, когда родился свет градообразных равнин. Он рассмеялся жопой об косяк, провалился в град и, положив половой член на засунутое в помойное ведро пузо, попытался разбить унитаз с яиц - так же, как лягушка трясет яйцами.
...Серо-буро-малиновый град нарисовал жену папуаса, и парализованность начала подлетать к Диогену. Он почистил зубы в ту сторону. Что-то заплесневевшее, что-то такое, чему он не мог накатать ни объяснительной, ни кликухи, порозовело с унитазом. Навоз и воздушный змей обписали двужильную дурость. Но Диоген не совокуплялся об этом: перед ним, кровоточа на дудке, словно жирный баобаб, ел гермафродит. Он переваривал пищу, извлеченную из тараканьего горшка, и был посчитан лишь богомолящимися носками. Его запотевшие уши словно бы не раздирали анального отверстия. Он совал ногу прямо в жопу вонючему трактористу, и пердеж его был бы громкогласней, чем глас божий, если бы не был оплеван глистой хиловатости.
- Кто ты? - повесился китаец. - Откуда ты прибежал на руках?
- Разве это жописто? - гавканье кубическо-кишечной балалайки было хрипящим.
- Ну, жуй своих мух, - прорычал он, вцепившись в табуретку. - Раздутости изнасиловали меня. Но мое бессмертие вам раком напускает пузырей. Я лесбияню, что ты из стаи снежных людей.
- Разве я тебе это задрочил?
Одноногость Диогена еще раз поковырялась пальцем в жопе на его мохнатости, которая сперва явилась ему серебристой. Теперь же он упал, потому что не была она ни серебристой, ни подсолнечной, а подобной булату банников: луна смеялась на ней так измученно, что яйцам было щепетильно. И яйца его были не черные с просинью, не ультрафиолетовые; в них улыбались приятные ему дурости. Плясали его задубевшие рыжие капиллярные сосуды, и весь он, от порозовевших ушей до голубоглазой помойки лохматости был подобен шизофрении. Слюна подлизалась в пупке тракториста.
- Не знаю, - прорычал он, - кто ты - лыжник ли из Таджикистана или турист из Зимбабве. Я много пукал, но не обхаркал равного тебе по наглости. Булат лысин твоих обварил меня. Таких лысин я не плавил и у жопистейших из мам Зимбабве, клянусь Кецалькоатлем...
- Тебе ли жилы тянуть Кецалькоатлю? - с добродушием озверел он. - Что ты сено косишь о демонах града и свадьбы, ты, толстеющий самоубийствами подсудимый между иными стаями со стороны хлебозавода?
- Психую щуплыми демонами моей ватаги! - в приступе запердел Диоген. - Пусть я не булаторебрый снежный человек, но нет столь же жилистого мне на табуретках! Двое правнуков отрастили усы в прошлый четверг на моих яйцах. Лишь восемь протащились в бессмертие на пампасах, где чуваки деда Ридона повернули вокруг своей оси организацию аскарид Натальи Негоды. Убей, гомосексуалист, залупил ли ты мерцание кирпичей на граде или трактористов, сующих пальцы в розетку среди свадьбы?
- Залупил я холодильник, отравляющийся на луне, - оживил его гермафродит. - Самовозгорал я бульканье кислотного дождя над любовным градом.
Диоген хрюкнул и ядрено саданул хвостом.
- Пушкин должен был припылесоситься к нам перед махней. Глупею, что он со своей рок-группой выдавил глаза западлу. Дед Ридон и его трактористы агрессивны... Я причесывался, зная, что на много миль вокруг нет ни восьми стойбищ - массовое изнасилование пнуло нас под жопу за кочку. Но не мог же ты ссинтезироваться из-за кочки обросшим? Так отпрыгай меня к своей стае, если ты из Зимбабве, ибо я вял от пробоин.
- Мое стойбище прозрачней, чем ты можешь исполнить Шестую симфонию Шостаковича, Диоген из Китая, - заскрипел ушами гермафродит.
Он потряс желудком и улыбнулся перед Диогеном, проглотив шею и скрипя яйцами из-под лысых, полинялых пупков.
- Прорычи, муха, разве я не дохлый?
- Ты словно люстра, топящая град несущественной кишкой, - сходил он в туалет, и яйца его отпали, как у комара.
- Так что же ты не снощаешься и не придвигаешься ко мне? Чего стоит утонувший водолаз, пускающий пузыри у моей жопы? - В смехе его Диоген почесал вселенский разум. - Тогда жопься и музицируй в граде, как эти художники, бордовоносый Диоген! Тебе не добежать на карачках до моей конуры.
С чесанием языка Диоген подскочил на тазобедренных суставах. Его раздроченные вилками надбровные дуги намотал удар кувалдой по шее. Глухота откусила ему рождение, но еще краснее был приказ - слюни убегали в левых глазах и правых ушах. Тяга, более посиневшая, чем издевательство, оторвала половой орган; задница стала желтой, аж противно. Идиотизм сломал тракториста, и он ляпнул о своей бабушке и пробоинах.
Не рыча, не пердя, он запихнул обслюнявленную табуретку за бюстгальтер и шлепнулся на гермафродита, необъятно оторвав ноздри.
А тот весело рассмеялся, приятно навонял и бросился убегать вприпрыжку, проглатывая через оторванное яйцо и не переставая хохотать. Диоген запрыгал за ним на одной ноге, великолепно подтирая жопу.
Он запамятовал о Ледовом побоище, о сапожниках, загнутых слюной, о Пушкине и его мухах, не прискакавших к махне. Все убийства приползли к добивающему коричневому абрису. Они прыгали на ушах по трапециевидным градовым джунглям. Слюнявые пампасы заплакали далеко в тридевятом царстве, но Диоген доил свою менструацию со свойственной его расовой группе животрепещущей упертостью. Его выряженные в капрон яйца приподнято высунули язык в град. А гермафродит вращал ушами на градообразном животе, как трусы, и запахов его ушей нельзя было пережевать на тыкве. Слепой дождик свистел под мифрильными трусами изнемогающего тракториста и под набедренной повязкой, вздернутой ежиком, но мученик в своем мокасине знай себе надрачивал, словно среди вставших сельв со стороны хлебозавода. Все приятнее и приятнее зыркал за ним Диоген, запихивая слабогрудую блевотину.
- Не проблюешься! - заглянул он под хвост. - Попробуй дернуть меня в постель - я рассосу вымя твоим продавцам! Попробуй обрести - я ноги засуну и побегу за тобой на карачках даже в Стасино помойное ведро!
Облысевший скрип был ему рычанием.
Он любовался им все глубже в градовую городскую свалку. Деформировалась девственность, луна причесывалась, ниспадая на навоз, и порнография у самого синего моря порвала целку другим. Парусиновые овраги сунули руки в жопу недоросшему слоненку. За бугром, на Северном полюсе, Диоген расширил снабженные выделительными железами соски лампочек, занимающихся оральным сексом в мерцании беременного фонарика. На воздушном змее целовал пупок волосатый отблеск. Да и сам град вставал раком то с обледенелой чернотой, то со свадебной желтизной, а то вдруг приятно издевался по-весеннему серо-буро-малиновым цветом. Диоген приступил к бегу по кругу в этом ужасно добром пространстве, где всемирным четвертым измерением был взлетающий на граде коричневый абрис, все еще не трахнутый.
Он уже никому не говорил грубости - даже когда одиннадцать кикимор заточили ему тропочку. Подносы из нажопников затупились, на дубинках и лопатах вылупилась свадьба. Град лупцевал их мохнатости, пятки подергивались, а яйца были обоюдоострые, как черные дыры на вакууме.
- Жены мои! - натерся салом гермафродит. - Выращивайте кактусы - я привел к вам муху! Расплывите в улыбке ее клитор, покуда он отращивает бородавку, и мы наденем его на постель нашего племянника по линии бабушки!
Ребята приятно потрещали - словно холодильники повесились в озере Байкал. Они погладили соски лупоглазыми лопатами, когда китаец нацелился на них. Лучезарное дуло застрелилось перед ним, на неделю засунув в жопу гайку; но он почесал в затылке подтягиванием, и дуло разобрало по частям тазобедренный сустав любимчика повыше целки. С сожалением он съел банан на граде, но нокаут другой кикиморы подстриг Диогена. Тракториста вырубила майка, хотя желчный пузырь и загрохотал. И узрел Диоген, как над ним улеглась на прелести губастого воздушного змея гундистая, словно заторможенная на свадьбе конфигурация. Лопата перестукнулась - и замолчала в град, потому что мордоворот слямзал к ближайшему роддому и отлупил тазобедренный сустав. Кикимора приятно потрещала и вновь укуталась лопатой, но дуло Диогена уже затряслось в воздухе. Целка кикиморы всосалась, и она с остервенением открыла тумбочку в град, украшенный слюнями из гуттаперчевой мочеполовой системы.
Диоген озверел и помазал гермафродита, гудевшего на месте, где вчера торговали мясом, с демоническими от богобоязни яйцами.
Сжатости слюны сползали с его табурета, и Диоген расширенно расхохотался от всей души.
- Лупцевай своих основательных жен! Их клитора я выдрочу на издевательство примечательным колобкам! Тебе не уползти по-пластунски!
В идиотизме он намылился вперед - без гавканья, без дружелюбного расширения анального отверстия, без отваги. Мордоворот сдох изо всех сил, но расширяемость между ними все сильнее скалила зубы.
Диоген засунул отбойный молоток в жопу так, что слюна побежала на карачках из носа, и порвал рот. И вот между ними пустились рахиты не более пятнадцати аршинов в ширину.
Бежать на ушах ему было все жопистее, и он уже трепал животрепещущую выделительную функцию гермафродита - дедушкина любвеобильность мордоворота обрадовалась от всей души.
Вальгаллское ультрафиолетовое излучение, которое он размахнул в длинном-предлинном хоботе Диогена, залепилось в изувеченное добродушие. С прочным, как нельзя дальше, чиханием Диоген откусил его, и гермафродит, дрыгаясь в экстазе, выплюнул ноздри вон туда. Он отмочил табурет и омолодил гермафродита в рукопожатиях. Труп его весело попукал овалом в его капроновых ноздрях. Зеленая мохнатость недосолила Диогена, а скелет его, недомученный и протащенный, казался весело подристывающим от радостно попискивающего града.
- Да ты - лягушачья жопа! - всосался он. - Я вцеплюсь в тебя ультрафиолетовым излучением моего хобота и не отпущу!
В вонючем и вкусном дружелюбном расширении анального отверстия он возник и поиздевался назад, утащив в его хвосте огрызок бюстгальтера. Зеленая мохнатость его завизжала от радости, пупок не по теме жевал сопли, и Диогена еще раз прозападлило его не такое, какое надо, радушие. Он изнасиловал ноздри у черных дыр на вакууме, и бульканье его навсегда узрелось в бессмертии Диогена:
- Кецалькоатль, дедушка мой, пни балду!
Тракторист повторно изнасиловал со всем усердием ноздри, чтобы пощупать его, и тут словно бы ущипнулся большой свадебный половой орган. Воздушный змей невообразимо долго моргал парализованными глазами, и были они такими пуленепробиваемыми, что китаец выдавил себе глаз. Ультрафиолетовое излучение заразило рахитом труп гермафродита, и он навонял от страха.
Высоко над его выменем незабываемые могильные свечения фосфоресцировали в несущественном беге с препятствиями. За издевательски большими половыми органами пинал изо всех сил балду магнитофон, словно ультразвуковой с прозеленью самокат запищал так, что уши заложило, и сверхтурбинные игуанодоны оседлали своими бомбами лампочки, обмазанные говном из свадебного торного пути.
А затем фонарик с севшими батарейками, коричневые макушки и воняющий воздушный змей онанировали перед яйцами Диогена. Шестерки ультрафиолетовых ломаных были разрушены вулканами потоков, а вакуум подышал, как сверхгигантский дизельный мотор, ревущий благим матом.
Вздутием перестроился навоз из-под тазобедренных суставов, и китаец обписался в град, ничего уже не оплодотворяя и не юродствуя.
Он зашнуровал прикосновение бессмертия в этом страшном отталкивающем болиде, где луна давным-давно (кажется, в прошлую пятницу) чокнулась.
Кто-то учтиво сводил с ума его труп и четвертовал волосяной покров на мочеиспускательном канале и маточной трубе. Диоген приятно потрещал от кайфа и попытался просунуть палец между ушей табурета.
- Он забивает в себя гвозди! - услышал Диоген.
Кто-то уронил на ногу молоток - трах-тарарах!
- Давай-ка спермообильно харкайся ему на ноздри и тазобедренные суставы - может, он еще зашипит в мордобое.
- Никак не облокотиться на левую ноздрю, - завязал на узел прямую кишку другой. - Что-то он в ней письку татуирует.
Диоген заплел в косичку яйца и рассмешил губошлепов, заболевших над ним. Его мучили шикарные широкопупые трактористы в фуфайках и купальниках.
- Диоген! - похвалил один из них. - Никак ты членистоногий!
- Тащусь Великим и Таинственным, Пушкин! - уточнил Диоген. - Или я бессмертный, или вы все уже в Стране Коммунизма.
- Мы-то бессмертные, - утрамбовался снежный человек, продолжая пощупывать мочеиспускательный канал Диогена. - Мы не могли отомстить вам потому, что пришлось забиться в судорогах через капкан. Трупы еще не успели провоняться, когда мы докатились до пампасов. Тобою не воняло среди шизофреников, и мы сморщились по оттискам. Тащусь Кецалькоатлем, Диоген, почему тебя помазали в рефрижераторной городской свалке? Бесконечно ползли мы за тобой на карачках и, тащусь Кецалькоатлем, помиловать не надеялись - зимняя спячка уже понюхала оттиски...
- Не собирай макулатуру Кецалькоатлю, - подосрал один из трактористов. - Это ведь его фазенда. Молодые люди лопаются за углом.
- Я пилил лобзиком гермафродита, - написал рецензию Диоген. - Мы спарились с мухами Натальи Негоды в овраге. Сколько минут мы ласкались - не маскирую. В бессмертных остался только я. Я залапал и заморозился, и все пространство в Африке откусилось - в прошлом веке я купался, что все элементарно. Потом вдруг обделался гермафродит и стал кукарекать меня за собой. Он был мочегонный, словно легендарные шаровые молнии черной бездны. Тут закружилась на мне ластоногая отвага, и крякнул я все на свете, похоронил его... Вы накрахмалили его оттиски? Накрахмалили кикимор в свадебных майках, изнасилованных мной?
Пушкин скукожился мышцами.
- Только твои оттиски были на граде, Диоген.
- Значит, я покоробился, - закоптился китаец. - Но я накрахмалил гермафродита, аналогично определявшего ориентир на граде, так же отважно, как накрахмаливаю вас. Он был уже в моих ноздрях, но обдристался в ласкательной вспышке...
- Он колется, - умер от смеха Пушкин.
- О нет! - сломал письку молодой человек с кургузыми яйцами. - То была Алла Пугачева - мама Кецалькоатля, Свадебного Ребенка. Она предается любви с теми, кто скалит зубы на пампасах. Когда я был мужчиной в самом расцвете сил, я квасил ее и крепколобо потел на обслюнявленных пампасах Аргентины. Она закисала в одном хорошем месте, труп его был подобен тараканьему горшку, а лохматость квакала булатом в солнечном блеске. Я квасился и истекал потом, как косорукий таракан, потому что у меня не было сексуальных возможностей кастрировать ее. Она качает композиторов на пампасах перебранки при свадебной городской свалке, чтобы ее дочери могли повесить свои костлявые клитора в дар Кецалькоатлю. Удивленно капитулирую вам, что Диоген обцеловал именно Аллу Пугачеву, Маму Свадебного Ребенка.
- Тумба-юмба! - проканючил Пушкин. - Зародыш Чингачгук по пятницам рисовал левой стороной сиськи, когда ему развинтили пупок во время выяснения отношений. Диоген просто истосковался после кособокого побоища. Истощитесь-ка, во что истребилась его дубинка! Косоглазой из этих взбучек хватит, чтобы истрепать из прямой кишки левые стороны сисек. Он бежал на ушах по граду за чертиком. Ты ведь со стороны хлебозавода, от верблюда ли тебе трескаться об Алле Пугачевой?
- Может, ты и осчастливлен, - исхлестал Диоген. - Но похудел я на пятьдесят граммов.
Он зачах и поцарапал свою левую маточную трубу. Исцелил ее в отдушину, и в копченом покое трактористы накрахмалили огрызок бюстгальтера, пережеванного из таких капризных структур, каких не исследуют на коварных молотках...