НАСЕЛЕННЫЙ ПУНКТ

"Я - Земля, я своих провожаю питомцев, сыновей, дочерей..."

Глава 1 ЮРИЙ ДМИТРИЕВИЧ НИКОДИМОВ

Все районные, проверяющие и инспектирующие различные производственно-житейские вопросы, комиссии, обычно состоящие из зрелых, как говорят в народе - в соку, женщин, впадали в нецивилизованное изумление, когда выяснялось, что вот этот-то сорокалетний мужик с окладистой бородой, в линялых джинсах и строгом черном пиджаке с двухцветной черно-белой бабочкой под горлышком стоячего накрахмаленного воротничка черной же рубашки, невозмутимо и нейтрально-приветственно поднимающийся навстречу из-за хлипкого барьерчика, отгораживающего читальный зал от стеллажей с книгами, действительно работает обычным, рядовым, что называется, библиотекарем в сельском Доме культуры с окладом в минимальную заработную плату. Подобное положение никоим образом не укладывалось в седеющих и крашенных начерно головках регулярных красавиц, обычно уже схоронивших мужей-начальников из среднего, запасного на высшее, звена руководящих работников управления народным образованием, районной газетой и районной же администрацией. Однажды, обнаружив даже недурной культурный багаж, одна из дам, пышная, в тяжелом двубортном бордово-красном костюме, весьма невыгодно подчеркивающем естественно-женские выпуклости, которые из-за возраста и размеров пора было уже и скрывать, поинтересовалась, с трудом разлепляя массивные, обсохшие от любопытства карминовые губы:

- А Вы как сюда? Вы случайно, вот не из странных людей? Ну, вот как у Шукшина. Знаете?

- Нет, - ответил он непонятно, - у меня обратный процесс. - И, вспомнив чрезвычайно давнишний, за год эдак 1978, массовый журнал "Техника молодежи", регулярно выписываемый родителями, с сенсационной статьей какого-то популяризатора науки о чудесном мире элементарных частиц, где объявились неведомые гости - кварки - с совершенно необыкновенными свойствами: "странность", "очарованность", "красота" (графически "странность" была обозначена забавным коротконогим и короткоруким гномиком, висящим вниз головой и указующим назидательно, опять же, вниз; "красивого", вероятно от недоумения художника, описали словесно, а вот "очарованный" был представлен в виде волоокой девицы в серебряном, с неприличным для тех пуританских времен вырезом, платье и с полумесяцем в длинной желтой косе), улыбнулся дружески даме, подумав, что скорее всего он - "странный" кварк из технической молодежи.

- Ага, - почему-то успокоилась и согласилась дама, огладив впечатляющую, кстати, без всяких там западных силиконовых штучек, доморощенную грудь. И как бы даже и подмигнула на прощанье.

Он оттопырил успокаивающе вверх брови.

Женщины, шурша и поскрипывая дорогой разноцветной амуницией, ушли, заглянув за ради порядка в дальние углы и посетовав, что мало-мало-таки выделяют денег на культуру, а Никодимов тяжело присел на шатающийся ажурный стульчик, сохранившийся от вроде бы еще помещика, жившего тут в незапамятные времена, рассеянно перебрал несколько библиотечных формуляров, воткнутых в коробку из-под "Snikers"...

...Автобиография Ю. Д. Никодимова, подшитая в личное дело, хранящееся у председателя Сельского Совета деревни Подпольное.

Я, Юрий Дмитриевич Никодимов, родился в 1956 году в городе Воронеже. Там же, с приличным аттестатом, окончил среднюю школу (Юра усмехнулся, вспоминая - только по труду была слабая троечка и то, трудовик поставил по просьбе родителей и не бесплатно, да по немецкому языку, но та троечка выстраданная) и поступил на первый курс юридического факультета Воронежского государственного университета. После окончания второго курса был призван в ряды Вооруженных Сил СССР (председателю очень понравилось и он выказал это публично, что Никодимов написал с большой буквы - Вооруженные и Силы). После демобилизации восстановился в Воронежском университете и успешно закончил его. По рекомендации партийной организации факультета направлен следователем в городскую прокуратуру. Через шесть лет работы уволился по собственному желанию (председатель не поверил - кто ж уходит с хлебного места добровольно - не естественно это!) и принят на работу в областную партийную газету специальным корреспондентом (а может, это просто было повышением, - подумал про себя председатель). В 1985 году уволился по собственному желанию, с тех пор работал в разных отраслях народного хозяйства. Последняя должность: кочегар в котельной коммунального хозяйства. Не женат. Детей не имею. Под судом и следствием не состоял. Родственников за границей не имею.

...Этапы большого пути, - размышлял Никодимов, бессмысленно перебирая, что свидетельствовало о его внутренней растерянности, формуляры.

"Из допроса свидетеля П.

- Гражданин, расскажите, как впервые Вы познакомились с Никодимовым Ю.Дэ.

- Я его стриг.

- Поясните.

- Ну, процесс стандартный. Их пригнали в батальон по последнему набору. А я был молодым, и меня припахали их всех стричь.

- И что дальше?

- Как обычно - посадил на стул и ради хохмы выстриг сначала посерединке широкую полосу, а дальше стричь не стал, сказал, чтоб подождал. Ну, мне обидно было, что я..., что мне еще долго служить. Да.

- А он?

- А он мне сломал руку. И я сразу подумал - далеко пойдет."

Когда Никодимов заполнял анкету и листок учета кадров, председатель пристально рассматривал и так и сяк паспорт, сличал фотографии, смотрел на свет в окно водяные знаки, зачем-то послюнил подпись начальника отдела милиции и попытался поддеть заскорузлым ногтем с траурной каемкой красную обложку. Юра терпел, в конце-концов это был единственный шанс вот так сразу устроиться на более или менее чистую работу, которая позволит хотя бы иметь на хлеб и некоторую, пусть и ливерную, колбасу. Он дописал и отдал все бумажки, присовокупив к ним и сделанные по оказии, пару лет назад, запасные фотографии. "Ну-да, ну-да, так и следует", - бормотал председатель, округлив глаза на пачку снимков Юры в основном формата 3 на 4, вытащенных из армейского, бывшего в употреблении, рюкзака. "Давай, ладно, пойдем, я тебе объект покажу, и имей в виду, - непонятно добавил, - участковый к нам ежедневно и еженощно заезжает". "Так хорошо", - так же неопределенно ответил Никодимов, поднялся вслед председателю и, нагибаясь под низкие притолки, пошагал на двор.

Каменная, дореволюционной постройки усадьба председателя объединяла в себе черты как чиновнего учреждения, так и рачительного единоличного хозяина.

У металлического палисадничка стоял еще крепенький, поцарапанный по бортам "УАЗик", в добротном сарайчике хрюндел здоровенный, щетинистый порося, с крыши обморочно свисал сшитый из разнотипной ткани государственный стяг, и золотом блестела, на специально врытом в суглинок, по всей видимости, метра на три-четыре, внушительном столбе, медная табличка с названием учреждения и принадлежностью к Российской Федерации. А за крепкими стенами, к лесу, раскинулся земельный участок не менее, чем соток в 10-12.

Две женщины, помоложе и понаряднее одетая, и постарше, в суконном, наглухо завязанном платке, наводили утренний моцион курам. Молодка распрямилась, держа в руках помятый жестяной кузовок, и, как показалось Никодимову, с любопытством глянула на него. "Это, вот, местные приходят на работу, ну и помогают убираться по хозяйству, - поспешил оправдаться председатель, - не бесплатно, конечно." "А, Вы тоже не местный", - успокоился и поставил себя вровень Юра. "Бывает, - невнятно пожал плечами в коричневой кожаной куртке председатель, - на укрепление меня бросили." "Чего?" - не сдержался, хотя и надо было, чтоб не ломать наметившийся положительный прогресс в отношениях, Никодимов. "Власти", - уж совсем неохотно ответил председатель и пропустил Никодимова за калитку первым, заслоняя телом женщин.

Они вышли на просторную центральную улицу.

Властное учреждение стояло в самом ее начале, соединяя своим существованием мир деревни и мир потусторонний, за- деревенский. Сразу за палисадником сельсовета, только в иную сторону, начиналась широкая асфальтовая, даже и с соответствующими пластиковыми гаишными разметками, дорога в районный центр. Другая дорога была стратегического назначения, весьма широкая - в четыре полосы, и устремлялась через центр Подпольного в столицу Родины. Перекресток областной и стратегической, с огромным щитом-указателем движения и пустующей, заваренной наглухо железными ставнями, будкой гаишников, вольготно раскинулся на окраине деревни, мешая подвозить дрова и уголь населению.

Пошли не торопясь, чуть сбоку, не выбиваясь на середину, чтоб не препятствовать предполагаемому дорожному движению. Такой путь наметил председатель.

- Тут вот наш магазин, - словно случайно сказал провожатый, пройдя несколько добротных рубленных домов, глядящих на улицу покрашенными в ослепительную белую краску двухстворчатыми окнами. Магазин отличался от жилых строений лишь некрепко державшейся картонкой с выцветшей надписью "Продукты" - можем зайти, - добавил невзначай.

Юра намек понял, и они зашли.

Ассортимент состоялся обыкновенный для данного типа торгового объекта. Рыбные консервы килька и скумбрия в томате, зеленый и грузинский чай в невзрачных упаковках, серый и черный хлеб даже на вид зачерствелый намертво, сушки большие и маленькие, темное вино "Южный букет", греческий коньяк, водка, сигареты "Прима" московской табачной фабрики, и весьма обстоятельно и внушительно были расставлены там и сям колонны спичек Гомельской эксперементальной фабрики. Продавщицей служила, как показалось Никодимову, симпатичная женщина, средних лет, обаятельная, с хорошей улыбкой и приветливыми, совершенно не свойственными профессии манерами.

- Что угодно, - мягким голосом поинтересовалась она, вставая с плетеного, так называемого дачного, стула.

- Бутылку водки, пачку зеленого чая, три банки кильки и буханку черного, пожалуйста, - поторопился Никодимов.

- Забавный у вас набор, - общительно засмеялась продавщица, морща весело глазки.

- Ты, Евдокия, не отвлекайся, - попытался сурово потребовать председатель, - исполняй свою необходимость и не встревай вперекос.

- Да я новенький у вас тут, - смутился Юра, чувствуя неловкость за действительно, наверное, нелепый набор продуктов, - устал с дороги, - почему-то добавил.

- Вот-вот, - поддержал председатель, - а то сразу смущаешь человека.

Евдокия еще улыбнулась, промолчала и сноровисто собрала, подала и обсчитала требуемое. Никодимов заплатил из последних, изрядно вымятых и погрязневших рублей, засунул банки, склянки в рюкзак, и они попытались продолжить экскурсию. Но продолжение получилось не совсем.

Председатель заторопился, как-то смял пространные объяснения, повел куда-то в сторону, не по центральной улице, а за-из-за-под домами, и вскорости они вышли к обочине поселения, некоторому пригорку, на склоне которого примостилось неуклюжее сооружение человеческих рук. Длинное, приземистое, лишь с двумя окнами, выходящими на обратную от деревни сторону, и одной дверью, висящей на нижней несмазанной петле. Дверь покачивалась на порывистом свежем ветерке и препротивно скрипела через такт. На крыше кое-как лежал побитый шифер, через который проглядывал черно-серый рубероид. Деревянные стены сооружения были небрежно обложены красным растресканным кирпичом, там и сям уже вывалившимся.

- Это вот наше общежитие, здесь солдаты живут на уборочной, ну и те приблудные, которые изредка вдруг приезжают. Да, - спохватился, - ты не думай, надо же как-то называть непостоянных, приезжих людей. Ты тут, - повел рукой, - жить станешь.

- Один, - немного, скорее искусственно, а возможно просто от холодного ветра, поежился Никодимов.

- Пока - да, а после, может повезет - кто и еще присоединится. К нам часто за правдой от земли приезжают, все интеллигенты, вроде тебя на вид. - Успокаивающе обобщил не впечатлительный председатель.

- Ты главное, - напористо продолжал он, - подремонтируй здесь, комнату выбери какую хочешь, утепли, в каждой соответственно имеется собственная печь, и живи барином, и платить, в общем, если договоримся, не надо.

- Ладно, договоримся, - согласился Юра, и они взошли на щелеватый дубовый приступочек.

Общежитие было сконструировано из длинного сквозного коридора по одной стороне которого имелись три двери, одна пошире и две стандартные.

- Там кухня, - указал на ту, что пошире, председатель, - а это две жилые комнаты, выбирай любую.

Юра заглянул в каждую.

Первая от входа была совсем огромной, с пружинными железными кроватями, составленными в три стопочки до самого беленого, с рифлеными следами армейских сапог, потолка. На некрашеном полу живописно и романтично валялись пустые бутылки и пачки из-под сигарет, обложки жвачек и календарей с полуголыми иностранными белыми и черными женщинами. Несколько полуоткрытых тумбочек больничного образца являли свету куски заплесневелого хлеба и сухие кости неизвестного происхождения. Юра вздохнул и, закрыв дверь, пошел налево, в соседнюю комнату. Она была такой же обширной, как и первая, с подобным же содержимым, дополненная парой промасленных зеленых бушлатов, постеленных в углу и огороженных койками. Председатель, глянув через юрино плечо, торопливо прокомментировал, что это, мол, давнишнее поселение, и сейчас тут вообще никто не проживает вследствие установившегося бабьего лета.

Обе комнаты Никодимовому не понравились размахом и пустотой. Конечно, можно было возместить необъятные просторы, расставив кровати, но неуютность сохранилась бы, поскольку тогда объявились бы потолки, несуразно и необъективно высокие. Оставалась, как последняя надежда, кухня. Она, на удивление, оказалась маленькой, причем с окном, как пояснил председатель, в целях противопожарной безопасности, с широкой печкой, занявшей все пространство, и скромным столиком из чужеродного здесь красного дерева.

- Столик откуда-то из города, а может из поместья, - пояснил председатель, - притащил последний повар.

- А поместье откуда объявилось, - спросил устало Никодимов.

- Да здесь чего только нет, - туманно, не ответил, а почти пообещал председатель.

- Я остаюсь вот в ней, - решительно подтвердил оформившиеся наконец-то намерения Юра и, переступив порог, направился к угловому шкафчику устроенному от пола до потолка.

- Ну, да, конечно, - согласился председатель, - здесь помягче вроде. - И зашел следом, озираясь, тщательно переставляя ступни, словно боясь провалиться.

Никодимов раскрыл шкафчик, обнаружил, как и рассчитывал, некоторую посуду. Выбрал два граненых, на вид и не грязных, стакана, смахнул рукавом куртки пыль со столика, установил приятно-тяжелые стаканы и бутылку с консервами. Поискав глазами и не найдя стульев, выскочил в другую комнату, притащил типовые спинки и решетку, сцепил их и пододвинул к месту трапезы, мельком подумав, что надо бы пару бутылок, но все ж денег-то нет, пригласил жестом председателя, чужеродно стоявшего в сторонке ото всего, не прикасаясь ни к чему, как-то даже и подозрительно принюхивающемуся.

- Спасибо, - благодарно присел тот на краешек.

Никодимов зубами вскрыл бутылку, булькнул щедро по полной первой, из рюкзака достал открывашку и вспорол сразу пару банок, чтоб потом, под хмельком, не мучаться. Первый поднял стакан, брезгливо отметив, что надо было все-таки хоть края протереть, и сказал:

- За знакомство.

Они чокнулись негромко и выпили: Юра привычно - залпом, председатель степенно, с достоинством. Посидели... Никодимов, с вчерашнего вечера ничего не евший, мысленно плюнул на приличия и принялся за рыбу, ломая хлеб жадно большими кусками от всей буханки. Председатель же достал зубчик чеснока, очистил не спеша, понюхал, пожевал, отломил хлеба, макнул в свою банку и, ковшиком левой ладошки провожая до рта, чтоб не капнуть на брюки, осторожно откусил. Помолчали... Никодимов расслабился, водка, как всегда первая рюмка, ударила по мозгам. Председатель обперся на спинку, спросил:

- Как к нам-то?

- По письму, - непонятно и заторможено ответил Юра.

- По жалобе, что ли? - насторожился председатель.

- Не-е-т, - успокаивающе ответил Юра, и его понесло, как всегда несло после первой (он знал за собой эту особенность, но никогда не мог сдержаться, после второй - да, как-то находились силы укрепляться от болтовни, но вот первая - была самой могучей), - письмо я опять нашел, для будущих поколений, - уточнил.

- Это как, - не понял председатель, - в кочегарке и для будущих поколений?

"Из допроса коллеги Никодимова по работе в городской прокуратуре.

- Скажите, не было ли у него какой-то странности, необычности.

- Да, в общем-то, обычный парень. Спортивный, на тренировки по самбо ходил с удовольствием. Не любил только не урочные вызовы.

- Может хобби какое-то?

- Хобби? Да... Много покупал военных журналов.

- Зачем?

- Я его как-то застал за тем, что он вырезал из них солдатиков, танки, пушки. Смутился, покраснел и все поскорее сгреб в стол.

- Вы не спросили - зачем он это делает?

- Спросил. Он вот так же как и Вы сказал - хобби у меня такое."

- Да нет, не торопись, - он отмахнулся, уже не обращая внимание на дистанцию между ними, ему почему-то впервые захотелось пооткровенничать с властью, а, возможно, он впервые пил с властью, - я тогда в прокуратуре трудился, следователем, насмотрелся всякого, не под еду будь сказано, трупы, размазанные по асфальту, видел; и самоубийц, висящих в различных местах, вплоть до общественной уборной. А это меня прокурор направил для соблюдения законности. - Передохнул и продолжил:

- В Воронеже ремонтировали часы на небольшой башенке в здании, выходящем на центральную площадь, ну там еще обком, Дом правительства и все-все самое главное. Часовщики забрались в башенку из магазина парфюмерного, вскрыли циферблат и хотели приступать, какую-то шестеренку вынуть, и увидели как будто гильзу от снаряда, она аккурат под механизмом, приводящем в движение стрелки, была укреплена. Они испугались, мало ли, а вдруг взорвется, вызвали милицию, саперов, вот и меня направили за соблюдением бдить.

Председатель приглашающе-участливо кивал головой, мол, давай, продолжай.

- Вскарабкались мы оравой в башенку, саперы изъяли латунную гильзу, гебешник взял в руки, столпились, читаем выбитое на боку: "Вам - нашим детям из 1937 года!" Он сразу - стоп ребята, это по нашей части, беру себе. А самый главный сапер возмутился - а если она у тебя рванет, мало ли что там из 37 года, килограмм пороху, например. Тот покривился, но отдал, и сапер потихонечку стал эдак крышечку вертеть.

- Это вы, что, все на башенке, - подал голос председатель.

- Да. Только спустились от часового механизма. И вот крутит он ее потихонечку, крутит, она поскрипывает, туговата, но, видимо, была промаслена хорошо, открылась. Сапер ее сначала к уху приложил, но ничего не тикало, потом пальчики туда засунул и достал плотную такую бумаженцию, посеревшую, без признаков плесени, мокроты. Гебешник ему - давай, это по моей части, а майор усмехнулся - мы все, говорит, по твоей части, вот все вместе и прочитаем. Тот отвечает - пожалеешь. А майор рукой небрежно махнул и развернул листок. Большими крупными буквами, точно не на машинке, написано: "Дорогие товарищи! Шлют Вам большой коммунистический привет Ваши отцы. Мы счастливы, что Вы живете в том белом великолепном счастливом будущем, которое мы для Вас неустанно строим." Более я не смог читать, как-то меня замутило, затошнило, майор заметил и так под локоток меня - иди, прокуратура, вниз полегоньку, а то еще скопытишься.

- И что, - подал голос председатель.

Никодимов разлил остатки по стаканам, они выпили и закусили каждый из своей банки, Юра по прежнему жадно, председатель небрежно, не торопясь.

- Я сполз в магазин, отдышался. Прошел час, а меня не звали наверх и никто не спустился вниз. Я вновь поднялся. Они были мертвы, лежали в башенке с улыбками и не дышали.

Председатель поперхнулся, закашлял, поискал глазами воды. У Никодимова загорелось лицо, как обычно после второй. Председатель кашлял сильнее и сильнее, вены на горле надулись и почернели, рукой нашарил банку с килькой, слил соус в стакан, набралось немного, и выпил, успокоился. Глухо спросил:

- А дальше?

- Судебно-медицинская экспертиза показала, что у всех случился инсульт, мгновенно отправивший их на тот свет.

- На какой, - не понял председатель.

- В общем, я ни в чем не был виноват, - продолжал не слыша Никодимов, - но с тех пор от меня стали шарахаться коллеги, и, воспользовавшись случаем, я ушел, спокойно, никто не чинил препятствий, даже и написали великолепную характеристику, в областную партийную газету, корреспондентом.

- Да, - сказал председатель, - одной по такому случаю маловато. - Закопошился в необъятном на слух внутреннем кармане куртки и изъял вторую бутылку. Не ставя на стол, распечатал, чуть накренив, спросил, - не возражаешь?

- Может не надо, - засомневался Юра, - подумаете еще - пьяница.

- Ладно тебе, - отмел возражения председатель и быстренько наполнил по полной. Они чокнулись и выпили, председатель сноровисто, а Никодимов с явным сопротивлением организма. Покушали.

- Понимаешь, - сказал Юра, - КГБ провело расследование. Ничего не нашли. Не имелось причин для массового нарушения мозгового кровообращения, и баста!

- Тебе повезло, - глухо ответил председатель, - хоть мертвые имелись. А у нас в деревне , - он испуганно обернулся на дверь и побледнел, - кладбища нет.

- И письмо не нашли, - продолжал бормотать захмелевший Юра, - ничего, валялась пустая гильза с отвинченной крышкой в птичьем дерьме и пустота! - Он отодвинулся к спинке кровати, поджав под себя ноги, зрачки заполнили всю роговицу, ладони засунул под мышки.

Председатель, отогнув обшлаг телогрейки, суетливо посмотрел на часы:

- Засиделся я с тобой, пора мне, а ты обустраивайся, а завтра выходи на работу, в Доме культуры библиотека, на втором этаже. К девяти часам подходи, я проверю. - Встал твердо, постоял пару секунд, жалостливо вздохнул, - давай добьем, - разлил остаток, махнул не глядя в рот, отщипнул мякиш, помял в пальцах, понюхал и бросил резко за печку, буркнул:

- Пошел я.

Сапоги председателя прогрохотали по коридору, а Юра никак не мог очнуться. Ноги онемели и противно кололи, хотелось пойти куда-нибудь в ярко освещенное место с красивыми женщинами, громкой музыкой, бестолковым весельем. Опять хотелось есть. Он осторожно придвинулся ближе к столику, уронил ноги на пол, вычистил из своей банки остатки, подтер соус корочкой, посмотрел скептически на недопитую водку в своем стакане, но по жадности выпил, мерзко морщась, и пододвинул к себе и председательскую банку с недоеденной килькой. Съел, подтер - отправил в рот, отломил еще хлеба, съел всухомятку, оставив по размыслию третью банку на завтрак, и откинулся на жесткие пружины, пережить момент.

За окном темнело. Из щели под дверью тянуло холодом. Надо было многое успеть до ночи: приделать потверже входную дверь, найти дров или хотя бы поломать на дрова тумбочки, растопить печь, заделать запор на дверь кухни. Но шевелиться не хотелось, хотя опьянение медленно, как лоскутное разномастное старое одеяло, сползало с сознания и вместо него накатывался страх, усугубляемый полумраком захламленной и чужой, пахнущей неживым, комнаты. Он не любил ночь с ее непонятными, а потому неприятными звуками и движеньем, измененными формами и объемами бытия. По ночам он всегда только вспоминал свои старые детские страшилки, и они, в его взрослом состоянии, становились еще страшнее и реальнее.

Юра старался не поворачиваться лицом к окну, надеясь на то, что то - которое там - будет более благосклонным к его спине. Он начал думать (все-таки это казалось безопасным): а есть ли на кухне электрическая лампочка...

На улице, как показалось, кто-то закашлялся. Он заворочался, поджался, рассчитывая на возможное собственное несогласное движение. По облупленным, с неприличными надписями и картинками, стенам заплясал белый световой круг фонарика. Никодимов раззявил рот, вдыхая глубже и полнее воздух...

- Я так и подумала, что ты здесь, - с усмешкой произнес женский голос, и яркий круг деликатно остановился рядом с лицом Юры, отблескивая на железной спинке кровати. Он икнул, извинился и, прищурившись, обнаружил напротив давнишнюю продавщицу.

- Вы? Евдокия?

Женщина засмеялась:

- Нет, Елена Прекрасная.

- Да. Спасибо. Да.

Она засмеялась громче и дернула его за рукав куртки:

- Пред тебя только сюда и мог засунуть. - Сморщилась, брезгливо увидев бутылки, небрежно узнала:

- Сам поил или председатель угощал?

- Впополам.

- Ну да ладно, потом посмотрим, - что-то неопределенно подтвердила Евдокия сама себе и настойчиво сказала, - пошли.

- Куда?

- Ко мне. Неужели ты в этом свинарнике собираешься жить?

- Нет. То есть, не знаю. А муж?

Она опять засмеялась:

- Потом увидим. Пошли.

Никодимов себе на удивление твердо встал, нашарил шершавый и холодный рюкзак, и они осторожно тронулись к выходу. Евдокия впереди, Юра сзади, стараясь не дотрагиваться, чтоб не обидеть случайно, до женщины. Вышли на полустоптанное земляное крылечко. Было зябко, заходящее солнце резко вычертило на горизонте кайму леса и небольших гор, по речке стелился рваный, мотающийся под легким ветерком туманчик. Брехали лениво собаки. Евдокия молча и не оглядываясь пошла по тропинке, Юра, спотыкаясь, побрел следом.

Обойдя три дома, нырнув под низкие ветки разросшейся густо акации, они оказались перед низкой калиткой, слаженой из редких, крашенных желтой краской, штакетин. Евдокия приглашающе широко распахнула, пропустила Юру вперед, закрыла на крючок и сказала:

- Сначала вон, в баню, видишь? - Махнула рукой в сторону. - Чистое белье имеется?

- Да.

- Хорошо. Помоешься - заходи в дом. - И пошла вперед к темнеющей, пахнущей молоком и хлебом, неопределенной формы глыбе.

Никодимов свернул направо, к бревенчатому, с торчащей из щелей ватой, домику, из трубы которого валил горьковатый, белесый дым. Радостно распахнул дверь, быстро скинул одежду в скромной и весьма холодной прихожей, и заскочил, торопясь, в нутряное, жаркое тепло основной комнаты. Одуряюще пахло распаренной березой и горелыми сосновыми и, по всей видимости, он не мог точно определить, дубовыми полешками. Середину помещения занимала широкая, беленая, сооруженная из саманных кирпичей русская печь. Посередине ее широкого тела был встроен чугунный котел, эдак ведер на восемь-девять, внизу была - приемистая топка, к полу прибита жестянка, на которой лежали грудой еще дрова. Напротив печки, к бревенчатой стенке были прибиты две достаточно вместительные полати, причем верхняя оказалась как раз напротив аккуратно сделанной в трубе юшки. На влажном и прохладном полу стоял пустой тазик и тазик с горячей водой, там, придавленный гранитным камушком, распаренно вздыхал зеленый, с длинненькими разомлевшими сережками, березовый веничек. А чуть сбоку умостилась кадушка с холодной, мягкой, на удивление, водичкой.

Юра вначале тщательно потерся небольшой мочалкой, обнаруженной вместе с душистым импортным мылом на подоконнике в прихожей, облился, смешав ковшиком горячую и холодную, водой. А потом, наконец, дрожа, потянулся к венику. Вытянул, понюхал, прижимаясь целиком лицом, к горячим и благоухающим веткам, стряхнул осторожно остатки влаги в угол и, не торопясь, приступил... Постоял, небрежно поохаживал ступни, колени, прошелся вкруг тела, поохал слегка, перешел на нижнюю лавку. Передохнул и еще раз прошелся вкруг, приучая и согревая телесную сущность. Крякнул и полез на вторую лавку. Крепко постукал, погукал, поприкладывался с силой и наслаждением, спрыгнул стремительно и бухнул на голову поток, показавшейся ледяной, воды, заранее приготовленной в тазике. И повторил, а потом и веник окатил холодной водой и вновь вспорхнул на вторую полку. Резко, пока были холодными руки, раскрыл юшку, вдохнул носом раскаленный воздух, ударивший по нервам и телу солнечным жаром, и, размахнувшись исступленно гибким размягченным букетом, ходко пошел, пошел, погнал ударную волну по плечам, спине, ссохшейся волосатой груди, вздрагивая и ругаясь не обидными словами (почему-то чувствовал, что нельзя обидными - нельзя); задрал ноги повыше - с яростью припечатал ступни несносным бьющим и бьющим из юшки яром. Березовые ветки жгли пальцы, волосы встали дыбом и было ощущение, что начали медленно тлеть. Тогда он спрыгнул вниз и засунул голову в мгновенно ставшую теплой воду. Еще раз, через силу, залез наверх и, уже сомлевши, с трудом закрыл заслонку, похлопался утомленно и еле-еле сполз вниз. Полежал отрешенно в предбаннике, зашел - окупнулся, вышел окончательно, вытерся, оделся.

Вышел из бани, придержал дверь, чтоб не стукнула громко, и побрел к дому, радуясь ощущению невесомости в чистом теле. А из-за легких на вид облаков выглянул узенький молоденький серпик Луны, освещавший все же дрожащим, трепетным серебристым светом тропинку...

"Из приобщенных к делу вещественных доказательств.

ЖАЛОБНОЕ ПИСЬМО ВЕЛИКОМУ.

Дорогой, уважаемый, любезный и любимый... Вы - извращенец (без восклицательного знака, интонация спокойна, как дело давно обдумываемое и совершенное - авт.). Вы - субъект с нетривиальной внутренней любовной ориентацией, которая безусловно и вызвала, вытянула, вызволила к свету, опубликовала Ваши внутренние наклонности, чудность которых никоим образом не прокомментирована и не замеченна политически ангажированными критиками и публицистами всех мастей, времен и расцветок, привыкших думать только и лишь политическими или там общественно-социальными категориями; не умеющими опускаться до таких высот, как телесно-внутренний мир отдельных людишек, затесавшихся между глобальными построениями вождей и теоретиков общечеловеческих счастий. И я Вам зело собираюсь раскрыть на это глаза, основываясь между прочим на Ваших произведениях. Ведь удивительность состоит не в том, чтобы расписать и разложить по полочкам биографию: и творческую, и личную писателя; а в том, чтобы раскупорить ГОМУНКУЛА, заключенного в самом тексте, выброшенном на прилавки (а тем более ходившем в рукописных свитках - почти по Гоголю - заколдованные свитки - а?). Душа книги - чем не очередной извечный русский вопрос для обмусоливания русской же интеллигенцией? Вот токмо как вынести его на всенародное обсуждение? А подумать - имеет, наверное, данное постановление право на парочку исторических веков.

Признаюсь - мое письмишко несколько эпигонское, ведь Вы сами, помнится, толканули нечто подобное в свое время. К тому же это не первый мой опус. Еще парочка, в стихах (героический эпос на тему "Да здравствует команданте ЧЕ. Руки прочь от боливийских партизан".) и прозе (в стиле Борхеса), были направлены в ряд московских толстых журналов, но, как Вы догадываетесь, оттуда были присланы (а некоторые и вообще ограничились вежливым английским молчанием) короткие указивки за подписью второстепенных деятелей культуры, что и как и сколько и кому надо подправить, переменить и увесить... желательно в "зеленых".

Да! И стоит ли нам беседовать о морали и нравственности? По зрелому размышлению современное человечество, и в особенности, как это и не фантастично, отдельные индивидуумы далековато ушли от этих проблем. Да и являлись ли они проблемами, так сказать, во временном исчислении? Вот Ваш герой (кстати, в книге с весьма фривольным названием, не находите?) состоит в больном самочувствии. Нет, так чтоб о вечном подумать, о, извините, Боге, а у него-то воля к жизни возвращается только после просмотра нагого женского тела. Гораздо смахивает на греков, у которых не было протяженности, пространства. Античная душа - тело. Ваш же герой в этом смысле ведет себя подозрительно, поскольку он есть Ваша внутренность, Ваша незыблемость, иначе Вам просто не о чем было бы писать. И получается - Ваша внутренность, то бишь душа - это тело, бессознательно выпирающее из всех пор Вашей великой души.

А вот там, где я сейчас живу, душа - развалины, перемещаемые и переносимые за спиной, передаваемые из рук в руки, изо рта в рот. Купил "Киндер-сюрприз" - съел, а в яйце - кусочек крепостной стены, башенка и королева, надрывно плачущая о прежних временах счастья. Но люди не тушуются. Приведу пример.

У нас в деревне живет дурик. Не в том понимании, что он больной человек, а в том, что он не осознает тех мотивов, которые бросают его на нормальные, с точки зрения любимых Вами, по крайней мере словесно, деревенских жителей, действия, но абсолютно не поддающиеся дешифровке и деконструкции с точки зрения не любимых мной интеллигентных размыслитей.

Он трудится в районной газете "Из Искры возгорится пламя" в качестве ответственного секретаря. В облике проскальзывает что-то нордическое: белокур, подбородок утюжком и выступает твердо вперед. Ему за тридцать. Женат третьим браком на шестнадцатилетней девочке, подхваченной им со школьной скамьи. Любит, можно сказать, это его страсть, посещать в выходные сельскую дискотеку. Причем начал ходить в народ с младенческого, как и все сверстники (мои и его), возраста.

Слегка отвлекусь. Вы знаете ли что-то подобное деревенским дискотекам, особливо в их исторической протяженности?... Я - нет, это нечто не поддающееся рациональному вникновению и чувственному охвату. Скорее оно похоже на первобытные ритуальные танцы, в сочетании с глобальностью американских президентских выборов, немедленно брачующихся пар. И мой, наш, ответственный секретарь раз в месяц, на спор, любители находятся всегда, раздевается догола и гордо шествует на дискотеку, традиционно производя неописуемый фурор. Сделав своеобразный круг почета, он возвращается на улицу, одевается и с чувством выполненного долга, тут же, вместе с противником по спору выпивает из горлышка бутылку водки. Кстати, в газете на правах энтузиаста он ведет еженедельную рубрику "НАШИ ЦЕННОСТИ"...

В конце добавить ключевую фразу - Да, а на что я жалуюсь? На то, что меня не понимают? Или на то, что я не понимаю?"

ГЛАВА 2 ДЕРЕВНЯ И ОКРЕСТНОСТИ

Большие самолеты, да даже и "кукурузники" сельхозавиации, над деревней не летали. Как-то не стремились к ней и птичьи стаи, не соблазняемые, как обычно, человеческим жильем и возможностью быстрой добычи корма. Ежедневно кружил над домами лишь ярко-черный, самодельный дельтаплан кого-то из местных жителей. Никто никогда не видел взлета, но тем не менее, черный парус регулярно появлялся в деревенском небе в 13.00, а через час плавно снижался к западному углу Подпольного.

Так вот, если взглянуть на деревню с высоты полета этого дельтаплана, то можно обнаружить, что построена она неведомыми строителями с каким-то определенным, не расшифрованным смыслом. Хотя вполне вероятно, что умысла не было, и строили, кто - во что горазд, но бессознательно получилась шифровка. Ведь взлетя и достаточно долго находясь в воздухе и пристально вглядываясь вниз, на хозяйственные постройки и избы, обнаруживаешь, что строения складываются в слово "НЕТ", причем поперечная перекладинка буквы "Н" не прерывается, а осознанно-плавно переходит в среднюю палочку буквы "Е". А перекладина буквы "Т" смыкается с верхушкой, опять же, буквы "Е". И смастерился таким образом какой-то непонятный, слегка невразумительный иероглиф, который с одной стороны можно и прочитать по-русски, а с другой стороны, особенно, когда закладываешь вираж и плоскость искривляется и уничтожается до сплошной линии, видишь что-то неземное, не наше, чужеродное, проникнувшее в самое сердце России.

Этот рассказ, в дальнейшем повторяемый слово в слово, Никодимов в первый раз услышал где-то через месяц после своего появления в деревне. Он сидел за деревянным расхлябанным барьерчиком, ощущая спиной, мощь и поддержку стоящей на стеллажах русской классической литературы (слегка вонявшей пылью - ets), и не спеша листал подшивку местной районной газеты "Из Искры возгорится пламя" (Как ему сказала по поводу названия газеты заведующая Домом культуры - редакция не хочет менять принципы и переименовываться так резко и быстро, как проистекают исторические перемены в нашей великой, конечно же, державе. Непристойно это.), внимательно присматриваясь к аляповатым и размытым снимкам передовиков капиталистического производства разных акционерных обществ закрытого типа и старательно размышляя над заданием руководства - оформить стенд о достижениях новой жизни на селе в период после октября 1993 года. Руководство милостиво разрешило пользоваться и областной газетой "Коммуна", но не злоупотреблять и постараться ограничиться местными материалами. Старинные часы с амурчиками показывали полтретьего. Скрипнула дверь, и вошел потрепанный, с громадными пылезащитными очками для сельскохозяйственных работ на лбу, в белой русской расшитой рубашке и лоснящихся джинсах опять же областного пошива, мужичонка лет эдак под 50. Он молча прошагал к барьеру, облокотился, деревяшки застонали (Юра в первый раз подумал о том, что надо бы и соорудить нечто покрепче), и, представившись поклонником Сократа, страстно поведал о непонятном иероглифе, запечатленном под крылом дельтаплана на теле Родины. Никодимов молча выслушал, воздев очи в гору. Мужичонка потоптался и попросил почитать Эсхила "Прометей прикованный". В имевшемся формуляре у него оказалась и фамилия, и имя, и отчество, а место работы было обозначено, как понял Юра, собственноручно: скотник. "Прометей" был записан, молча вручен, и мужичонка отбыл, чтобы через неделю вновь появиться у барьерчика и, рассказав о слове "НЕТ", попросить Ленина "Материализм и эмпириокритицизм". Ради любопытства Никодимов, после второго посещения, заглянул на иные странички в его формуляре и разочарованно отметил, что "Материализм" и "Прометей" чередовались по неделям. Когда Юра поинтересовался у доморощенного летчика, почему именно эти две книги так волнуют крылатого читателя, то мужичонка обиделся, буркнул: надо повышать свой образовательный уровень, и не появлялся в библиотеке недели три.

Заведующая, узнав откуда-то об этом вопросе, сделала Никодимову замечание, попросив в дальнейшем не проявлять бестактности и не отпугивать от кладезей мудрости жаждущих.

Вообще-то, в библиотеку ходили редко, и, как заметил Юра, только взрослые, детей в деревне не имелось. Однажды он спросил у Евдокии о данном феномене и получил неприятный ответ: мы боимся детей. Первая реакция Юры была удивленной: почему? Она нахмурилась и не стала отвечать, а на ночь ему было постелено не рядом, как обычно, а в углу у окна, где он спал первую неделю жизни у нее. Второй вопрос вылупился из Юриного опыта следователя: а кто это мы? Она пожала неопределенно плечами и посоветовала узнать больше о жителях Подпольного и очень многие вопросы отпадут сами собой.

Никодимов начал с нее.

Однажды, улучив часок, он отпросился с работы и пошел на место жительства. Ключ небрежно лежал в уголке под крыльцом. Юра отпер дверь и замер на пороге. Сени: лавка с тремя ведрами воды, короткий полынный веник, зачуханный печной совок, тряпка перед входом в горницу. Прошелся, потоптал по доскам, вроде пустоты под ними не чувствуется. Пожал плечами, постарался зайти в комнаты как в новое место. Постоял - осмотрелся: печка, слева вместительный кухонный стол, на стене отрывной календарик и зеркало, пара стульев, у окна лежанка, на подоконнике радиоприемник, у стены этажерка со старыми, года за три-четыре, газетами и журналами. Нормальное, как говорят французы, aitres. Снял ботинки и прошел во вторую комнату с двуспальной кроватью, трельяжем, трехстворчатом платяным шкафом и еще двумя стульями. Подставил один рядом со шкафом, взгромоздился, заглянул сверху - пыль, паутина, мелочь медная советская валяется. Сел и стал вспоминать, что обычно, когда не знают человека, но хотят установить более близкие отношения, ему предлагают: поужинать, выпить, но разговор не получается - значит, припомнил Никодимов примерно подобную ситуацию с ним же в Воронеже, предлагают посмотреть фотографии. Ему Евдокия предлагала? Нет, ни в первый вечер, ни в последующие, она в основном расспрашивала его, а он с охоткой рассказывал, стараясь выглядеть получше, чтоб, значит, не выгнала на улицу. Что ж, попробуем сейчас найти. Раскрыл створки шкафа и стал методически перебирать белье: верх - нет, середина - нет, открыл среднее отделение - пальто, плащ, зимние сапоги, тапочки, так - толстая картонная коробка из под, времен тридцатых годов, набора первоклассника. Торопливо вытащил ее из-под груды обуви: паспорт, свидетельство о рождении - как обычно, альбомов с фотографиями не имелось, лежал мятый черный, плотный пакет из-под фотобумаги с фотографиями. Юра, суетясь, раскрыл: да ничего особенного, несколько десятков снимков Евдокии, помеченных на обороте разными годами. Удивляясь, разложил на полу пасьянсом, мельком взглянул на часы - еще полчаса в запасе. Вот здесь она совсем девчонка, тут с каким-то парнем в обнимку, а на этом с поднятыми и обращенными к фотообъективу ладошками, и на этом, кстати, тоже с ладошками, и тут... Юра рассортировал по жанрам и оказалось, что крупные снимки лица Евдокии с ладошками открытыми к объективу преобладают. На обороте каждого был проставлен год и месяц, самый ранний сделан в апреле 1985 года. Время поджимало, Никодимов быстренько рассовал вещи по местам и бросился в библиотеку.

"Из допроса свидетельницы, редактора областной газеты "Коммуна" С. В. Котовой.

Светлана Васильевна, поясните, пожалуйста, как Вы расстались с корреспондентом Ю. Д. Никодимовым.

- У редакции к нему никаких претензий не было. Он, конечно, не хватал с неба звезд, но был исполнительным, добросовестным. Трудягой, я бы сказала. И потом, опять же, рекомендация прокуратуры тоже играла свою роль. Специализировался Юрий Дмитриевич в основном на репортажах с места событий, информациях. На какую-то аналитику не претендовал, хотя мы и пытались некоторое время специализировать его в судебно-криминальной области. Не вышло.

- Почему?

- Никодимов сам не захотел, причину отыскал в том, что у него, якобы какой-то синдром к этой тематике. Ну, и помня о том, что он все-таки пришел к нам из прокуратуры, мы и не особо настаивали. В общем, средний журналист, да и, пожалуй, такой же средний человек.

- А в чем его средность как человека?

- Молчал он. Собираемся мы иногда на наши внутриредакционные праздники, бывает с шампанским, разговариваем по душам, делимся. А он - молчит, не идет на душевный контакт, нет в нем человечности.

- У него имелись провинности или же он уволился по собственному желанию?

- Скорее это было обоюдным желанием. Однажды, помню, ранней осенью, мы отправили его в районный центр, сделать репортаж о закладке камня под будущий памятник советским воинам, погибшим в Великую Отечественную войну. Обычное дело. Поехал он туда спокойно, а вот обратно его привезли невменяемым.

- Что это значит?

- Собственно, его привез первый секретарь райкома партии на своей машине и мне рассказал, что там произошло. По заданию РК местные комсомольцы подготовили напутственное письмо к будущим поколениям, упаковали его в латунную гильзу, завинтили и собирались эту гильзу заложить под камень, чтоб в будущем прочитали, узнали какие мы есть-были, к чему стремились, в общем, Вы понимаете - романтическая устремленность, воспитание молодого поколения. К торжественному моменту подготовились старательно, организовали митинг, цветы, ветеранов пригласили. Никодимов стоял в первых рядах, и вот, когда первый секретарь комсомола объявил о закладке письма будущим поколениям и начал аккуратно укладывать гильзу на заранее приготовленное, забетонированное ложе, Юрия Дмитриевича вырвало... Представляете, прямо на камень, на письмо, комсомольцу досталось на новый пиджак... Причем у него все это как-то чересчур обильно получилось... я бы даже сказала, как специально обильно. Ну, праздник, естественно, всмятку, Никодимова милиция утащила в вытрезвитель, а потом, вот, первый привез домой.

- Он был пьян?

- Нет. Экспертиза ничего не обнаружила. Поэтому, в общем, у нас и не имелось формальных причин его увольнять по статье. Пришлось вызвать, поговорить, объяснить ситуацию. Он понял - и ушел сам."

Обыкновенно после работы Юра не сразу шел домой, вернее туда, где он жил сейчас. Ему жаждалось как-то поразнообразить свое, прочно вставшее в нормальную бытовую колею, существование. И тогда он направлялся или к реке, или к графским развалинам. Речку он любил больше, это было просто-таки замечательнейшим явлением природы, а возможно и людей, поскольку слухи о ней ходили самые, что ни на есть разнообразные, хотя поведывали их Никодимову только Евдокия да председатель. Власть, например, с пафосом твердила о необыкновенной битве между русичами и половцами, случившейся на ее берегах, а женщина утверждала, что в реке живут совершенно необыкновенные, очень древние водоросли, которые когда-то, в прошлом, дали жизнь для всей планеты. Юре, в общем-то, было все равно, тем более, что, постоянно гуляя вдоль по ее течению и любуясь резкими и яркими, контрастными, природно-человеческими пейзажами, он успел составить собственное мнение.

Подпольное размещалось на относительно ровном участке местности, без всяких оврагов и буераков, прилегая к обрывистому берегу, для крепости обсаженному вязами и березой, той стороной буквы "Н", от которой, слева-направо, исходила средняя перекладинка, и, фактически, и начиналось все слово "НЕТ". Строения в деревне были крепкими, но не могучими, а обыкновенными и, за исключением Сельского Совета, деревянными. Но Юра стремился не на обжитый, заваленный печной золой и останками собак и кошек берег, а устремлялся дальше - к развалинам и безлюдью, где берег плавно смягчался, утончался и перестраивался в длинный песчаный пляж, с редкими кустиками полыни и чертополоха, тянувшийся до самого графского имения.

Река возле живописных остатков дворянского гнезда мелела и позволяла переходить себя вброд. Но местные жители, как успел заметить библиотекарь, так же редко, как и библиотеку, посещали и пляж. Возможно, что их отпугивал необычный цвет воды - она была непрозрачной, какой-то вязкой и бурой. Никодимову цвет волн напомнил случай из прокурорской практики, когда он однажды выезжал на место происшествия - к самоубийце.

Молоденькая девушка лежала голой в ванне, правая рука с шевелящимися пальчиками мерно покачивалась на поверхности, а левая, зацепившись мизинцем, застряла на потрескавшемся и погнутом эмалированном бортике: уже мертвое телесное устремление вниз распахнуло рану - мышечная ткань побледнела и истончилась, пустые вены и сосуды обнажились, задрались неестественно рваными горловинами кверху, создавая впечатление отключенного неведомого механизма, и кровь, вытекая из взрезанных продольно, от запястий к локтю, вен, окрашивала воду в вот именно такой, буро-мутный непрозрачный цвет. У дверей, на мокром бархатисто-коричневом с цветочками коврике, валялась записка с просьбой никого не винить в произошедшем.

Библиотекаря только смущало, что если деревня стоит на реке давно, то к цвету воды можно было бы и запросто привыкнуть. Но, подумав об этом, он сразу же выбросил неудобную мысль из головы, просто решив при случае у кого-нибудь спросить, да и делов-то.

Графские развалины впечатляли меньше, хотя и в их своеобразном хитросплетеньи вскрытых и перемешавшихся помещений, если повнимательней поприглядываться, угадывалась неразгаданная до сих пор тайна. Они сохранили, как и в первозданном виде, три уровня. Подвал, зайти в который все же было можно по двум ходам: естественному - через отсутствующую дверь, и как бы через потолок, сквозь пролом в одной из комнат. Наземные помещения выглядели как черепные коробки неких неземных существ, трепанированные неумелым патологоанатомом и уложенные рядком, с отсутствующим содержимым и случайно оставленными зажимами, кусочками марли, запекшейся темной и жирно-желтой массой, мелкими костяными обломочками. Вполне угадывался и второй, и третий этаж, от которого остались отдельные безобразные материальные куски, разметанные по округе.

Местные обходили поместье стороной, сюда лишь изредка забредали "дикие" туристы, да наезжали экскурсиями романтически настроенные мальчишки и девчонки, обычно во главе не менее юной учительницы, из областного города. Юра пытался осмыслить вот это все ландшафтное расположение, справедливо для самого себя полагая, что русской интеллигенцией не был замечен третий величайший вопрос: а есть ли душа, например, вот той колонны, созданной в псевдоантичном стиле, обломленной и заплесневевшей от давности лет. И умирает ли она, и есть ли для нее Рай и Ад?

И Никодимов однажды попытался разговорить пожилую, сдержанную заведующую Домом культуры на тему исторического прошлого Подпольного, замотивировав таким обстоятельством, как подготовка стенда наглядности, но получил на удивление беспомощные ответы, свидетельствовавшие о том, что его непосредственный руководитель тоже сравнительно недавно работает и живет в деревне. А тут еще не давала покоя фраза председателя, запавшая в память при первом знакомстве, об отсутствии деревенского кладбища и детей. Он поинтересовался у заведующей: есть в деревне любители краеведения, и получил уклончивый ответ, что любознательностью к прошлому занимается у них специально выделенный индивидуум. Проживал он в центре Подпольного, в обыкновенном деревянном доме на краю площади для митингов и торжественных мероприятий, украшенной шлакоблочной трибуной, затянутой в забеленный от ветров и дождей алый кумач, с вычертанной белыми буквами, вечной на ближайшие годы, просьбой пойти всем на выборы.

"Из приобщенных к делу вещественных доказательств.

ИГРА "ИМПЕРИЯ"

НЕКОЕ ТРИВИАЛЬНОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

К играм у разных людей, конечно, разный же и подход. Играют в основном на деньги и на интерес, в абсолютном большинстве случаев - компанией; редких игроков в одиночку (тихо сам с собою) априорно надо считать несколько не адекватными индивидуамами и, при обнаружении подобных, соответственно к ним соотноситься, а лучше всего привлекать к ним интерес соответствующих государственных служб. Игрок в одиночку - террорист, не игрок вообще - злопыхатель. Иногда играют людьми, почти всегда - среди людей, иные предпочитают шпагоглотание и разоблачение, но данное ролевое взаимодействие с окружающей играющей средой сто процентов заканчивается тихим и качественным помешательством и заключением в провинциальную и скромно-убогую психбольничку (для тех, кто успеет - в институт имени Сербского Немировича-Данченко). Некоторые субъекты придумывают свои игры с целью остаться с именем - человек, другие, менее опасные общественно, с целью изменения звериной подоплеки общечеловеческой и гуманной. Не играющих вообще, при обнаружении, необходимо обходить стороной и предупреждать, по крайней мере, знакомых. Девочки, вещающие о масках, - опасны для душевного здоровья, мальчики, трактующие про театральный мир, помрут от венерических болезней.

Стоит заметить, что игра, о которой пойдет речь ниже, приобрела довольно широкий мировой общественный резонанс и имеет уже сеть фан-клубов по всей планете. Но Вы не тушуйтесь, и Вам найдется место в обойме, и Ваша ИМПЕРИЯ будет зафиксирована и возможно использована для нужд общеклубной игры. С нами Oki и Internet!

ПОДГОТОВКА К ИГРЕ "ИМПЕРИЯ"

Сначала Вы определяете: за кого Вы играете, кому отдаете большее предпочтение: нашим или не нашим, бывает и еще нечто среднее, но в приличном игровом обществе к нему относятся подозрительно и стараются не вступать ни в какие контакты, даже и вооруженные. Их обычно не замечают, и посему если Вы не маргинал, не отщепенец и не извращенец, то Вам стоит выбрать более употребимые цвета. После того, как вы определились с цветом, необходимо расчистить поле сражения. Если дело происходит в холостяцкой квартире - это прекрасно, если Вы семьянин, то необходимо убедить в правильности и опрятности Вашего занятия всегда прекрасную половину. Если прекрасная половина не въезжает, оставьте напрасные попытки и, сконцентрируясь, найдите место и время без глаз и помыслов не участвующих в игре.

Самоопределившись в основном, займитесь изготовлением маленьких людишек, быдла, пушечного мяса, pipl, армии, населения, агентов и прочих атрибутов империи. Так же, за ради разнообразия, стоит наметить расположение городов, деревень, лесов и рек, гор и долин. Все это жизненное великолепие надо тщательнейшим образом вырезать из старых добрых толстых книг, армейских журналов и уставов, коих в любое время выходило достаточно многое количество, да и из прочих журналов тож! Себе армию Вы, естественно, вырезаете выбранного цвета (в крайнем случае, если уж кто-то или что-то, ну, очень понравился, его можно и перекрасить тушью, карандашом или детскими красками - не суть важно, лишь бы было весело и Вам угодно) и постепенно накапливаете, стараясь не забывать и о противоположной стороне, иначе просто не интересно будет играться. Накопив собственные силы, постарайтесь не шульмовать и дать время для накопления набора, примерно подобного Вашему, и противоположной стороне. В конце-концов, если у противника поимеется больше ресурсов, у него же, в Ваших силах, можно и сделать переворот или небольшой путчик, выберете лишь день и час. Необходимо сразу определить зоны концентрации и накопления военнопленных и нежелательных элементов.

Кроме того, Вам понадобится инструмент уничтожения и калечения, это, обыкновенно, как показывают фаны, обычные ножницы. Некоторые, офанатевшие до неприличия опускаются, а может и поднимаются, до того, что начинают приукрашать ножницы. Например, используют одни для уничтожения только своих (мол, чтоб не осквернять об чужую плоть), другие для врагов. Или, украшают лезвия различными побрякушечками и картиночками и надписями. Размеры орудия судьбы выбирайте по вкусу, но старайтесь не переходить границ приличия: без портняжьих, без овечьих, поскромнее, по-человечнее лучше бы.

САМА ИГРА

Расчистив территорию, расставьте населенные пункты и природные условности, при этом их лучше как-нибудь по-популярнее обозвать, например, горы - Кавказские, какое-нибудь озерко - Персидский залив, город - Москва. Вы прямо пишите поверх вод или гор, городов, не стесняйтесь, помните, стеснения тут не должно быть никакого, иначе проигрыш. Все - естественно! Потом проведите некую условную линию разграничения и для пущей торжественности объявите вслух, а лучше и зафиксировать где-то на клочке бумажки (потом предъявите игровой мировой общественности в качестве доказательства, что Вы не военный преступник), что противоположная сторона просто-таки криминальная банда, которая совершенно бесчеловечным образом не только угнетает свой народ, но и сопредельные страны заваливает наркотиками, заложниками и прочими нежелательными элементами. Назвав себя гарантом защиты человечества, начинайте атаку, стараясь все делать по правилам воинского искусства.

Ядерный удар плюс десант. Лучше использовать не один парашютно-десантный полк, а сразу пару дивизий. Потом отступить и предложить вместе тянуть нефтепровод на запад. После отказа - организовать быстрый и эффективный государственный переворот, совместив его с фронтальными танковыми атаками. Ресурсов не жалейте, поскольку в любой момент остановитесь на достигнутом и займетесь поиском и подготовкой следующих подразделений. Противника не следует уничтожать полностью, потому что придется готовить другого, а это всегда заведомо скучно. Старый враг лучше новых двух, мудрость, проверенная в игре. В дальнейшем можно пошпионить, поспецназить, подипломатить и даже обменяться послами и заключить кратковременный обоюдоострый выгодный мирный договор.

БАНАЛЬНОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

Играть стоит примерно раз, максимум два раза, в месяц, чтобы сохранить в первозданности эмоции и приводные мира ремни.

Некоторые, считающие себя совсем высоколобыми, не понимают суть ИГРЫ. Различные фан-клубы в соответствии с национальными и глобальными устремлениями по-разному определяют ее идеологию. Нашей стране более привычен менталитет катаклизмов, кровавых революций и контрреволюций и не менее беспредельных общественных ситуаций, складывающихся как до, так и после... Как только устанавливается в обществе и государстве тишь да гладь, да божья благодать, так население теряет навыки ненависти и ответного удара к любой группе объектов или субъектов. Поэтому идеологическая задача и смысловая суть ИГРЫ В ИМПЕРИЮ в доморощенных условиях состоит, если хотите, в дрессировке злобного чувства мести и ответного удара."

Краевед встретил его на пороге по-домашнему: в тапочках на босу ногу, джинсовых мятых шортах и в черной майке с кровавой надписью "SEX PISTOLS". Он был скорее молод, чем в среднем возрасте, худощав, длинноволос и белокур, с карими, стремительно бегающими глазками, прикрытыми шикарными пушистыми ресницами. Никодимов умственно поморщился - ему не нравились мужчины напоминающие женщин, и, несмотря на отсутствие у него всяческих предрассудков, гомосексуалистов он терпеть не мог.

- Проходите, - вежливо и приветливо улыбаясь молодой человек протянул руку, здороваясь, - мне о вашем визите звонила Надежда Максимовна.

Юра взошел в комнаты и с любопытством огляделся. Пол целиком был заклеен (и, для, видимо, исторической сохранности, закатан в плотный пластик, первыми полосами районной газеты "Из Искры возгорится пламя", причем были употреблены страницы за 1991 год. Август, конечно, выделили цветной рамочкой. От потолка вниз по стенам висели, слегка колыхаясь от сквознячка, алые вымпелы различных победителей от "Передовику свинофермы деревни Подпольное" до "Победителю социалистического соревнования среди работников управленческого аппарата деревни Подпольное". В четырех углах стояли скромные бронзовые бюстики Ленина-Сталина-Хрущева-Брежнева. На почетном месте, сразу под бумажной, затертой иконкой с зажженной и пахнущей ладаном лампадкой, висел писанный маслом, наверняка деревенским умельцем, портрет Президента России, а на размахнувшемся во всю стену книжном стеллаже, в рамочке под стеклом, с хитрым прищуром глаз, притаился Михаил Сергеевич. Никодимов подошел поближе к книгам, перебрал несколько томов (на почетных позициях, не ребром, а суперобложкой навстречу ищущему, стояло три одинаковых тома Коперника "De revolutionibus orbit Coelestium" на греческом, испанском и французском языках), удивленно обернулся:

- Да у вас тут не меньше книг, чем в библиотеке. И почему-то основная направленность - о космосе.

- Вы очень приметливы, - счастливо улыбнулся краевед, - я пытаюсь определить место вот нашей деревни в развитии мировой космонавтики.

Никодимов закашлялся, растерянно обернулся еще раз на книги, и попросил:

- Нет, я так вообще ни в чем не разберусь. Давайте начнем сначала. Как вас зовут, вы - кто?

С чисто женской смекалкой молодой человек ответил вопросом на вопрос:

- А почему вы задаете вопросы. Зачем? Вы-то сами кто?

От злости на всю неприятную и неудобную ситуацию Юра бухнул несуразное:

- Я - лакмусовая бумажка.

На его удивление ответ совершенно успокоил собеседника и даже как-то более расположил к гостю. Он внезапно и засуетился, встревожился, придвинул одно из двух весьма потертых кресел ближе к Никодимову и, крикнув задорно, что сейчас принесет настоящий кофе, выпорхнул в соседнюю комнату. Юра не присел на подвинутое кресло, а растерянно, с бухающим гулко сердцем отправился вдоль стен, пытаясь навскидку распознать, что же все-таки в этом храме, естественно, кроме наглядно выставленных вымпелов, относилось к самой деревне.

Вблизи краснота наградных тканей оказалась не сплошной. Через, видимо строго вымеренное, некоторое расстояние, на уровне глаз человека среднего роста, тянулись картонные окошки, забранные толстым мутноватым плексиглазом, сквозь который виднелись большого формата чуть-чуть помятые, с трещинками, фотографии с множественными мужскими и женскими лицами в овальных рамочках с подписанной под каждой Ф.И.О., напомнившие Юре собственные школьные выпускные фотографии. Таких окошек было десятка полтора, он просмотрел их почти все и не заметил ничего необычного: да, приметно, что пара снимков относится к революционным и даже дореволюционным, остальные - как бы история страны в отдельно взятом населенном пункте. Никодимов вернулся к книжному стеллажу. Внизу, на самой нижней полке, лежала подшивка районной газеты. Пролистав бегло, он отметил, что подобраны отдельные номера за разные годы, сверху подшита совсем свежая, за 1997 год, а рядом стопочкой высились картонные канцелярские папки с прошитыми суровыми нитками пачками исписанных листков не единообразного формата. Он вытащил снизу не самую толстую и полистал... Его прервал вернувшийся с кофейным подносом молодой человек, весело воскликнувший:

- О, у вас удивительный вкус, но лучше я, дайте, - и, живо установив поднос на небольшой полированный столик под портретом Ельцина, он выхватил папку и, закатывая глазки, с выражением прочел:

"Мир есть разверзающаяся разверстость того, что ни к чему не испытывает напора... и никогда так остро не ощущается оставленность, брошенность на произвол даже не то, чтобы судьбы, а так - что-то типа плавания в открытом океане на неприспособленном для того пластмассовом (обязательно - красном по цвету, у меня на домашнем именно такой) обломке крышки от унитаза, как при засыпании в одиночестве в, кажущейся огромной и гулкой, как пещера, однокомнатной квартире, особенно когда все предметы еще помнят, как в ней все звенело, трещало, летело и переливалось от присутствия многих человеческих тел.

Один из душных июльских дней 1939 года. Из-за открытых занавесок виден огрызок звездного неба , по деревянному, с широкими и глубокими щелями, полу тянется широкая полоса мертвящего лунного света. За окном, в абсолютном безветрии, слышны чьи-то смутные шаги, говор странный, стук и вообще непонятное тарахтенье. Я неторопливо, стараясь оттянуть самый последний момент - момент окончательного выключения крохотной электрической лампочки в самодельной настольной кривоватой лампе, готовлюсь ко сну. Достаю из неумело (мной) сколоченного из подручного материала (как-то - филенчатая фанерная доска, полированная крышка от шкафа, четверых разноцветных колесиков от разнотипных магазинных детских самокатов, нескольких необструганных, не из-за небрежности, а по соображениям рациональности и экономии усилий - они пошли на основание, досок, штук шесть разномастных гвоздей и с десяток разнокалиберных шурупов) передвижного ящика твердую, потому что внутри не перья, а просто куски отдельные материи и ваты, подушку (да на ней и гигиеничнее спать и здоровее, я так, по крайней мере, где-то читал), клетчатый оранжевый плед, засунутый в застиранный пододеяльник и простыню, от долгого незаменимого применения слегка вытертую. Но вот укладываю я все это на совершенно шикарный, доставшийся от нэпмана, а ему, как в застолье сообщил курирующий лично меня гепеушник, от какого-то там графа, диван. Белье кладу, для продления восхитительного чувства шикарности, сначала в подножье сего восхитительного лежбища. Как всегда критически-любовно окидываю его взором, стараясь, тем более сейчас, когда спать хочется, но не хочется выключать свет и засыпать в одиночку, не пропустить ни малейшей любопытной детальки. Что ж, монстр - хорош. Громаден, что является поводом зависти многих коллег и даже, не побоюсь признаться, и женского пола, бархатен - зараза, от верхушек до ножек, заботливо оббитых великолепнейшим материалом вкруг. А вот серединки подлокотников деревянны, отделаны красным деревом, дорогим, наверное, раз имущество-то графское. До сих пор, надо отметить, мягок и пружинист, ни одна, ха-ха-ха, революция не продавила вещь! Я, впрочем, думаю, что не контреволюционное высказывание допустил, потому что сделан-то он, наверняка, руками трудового эксплуатированного пролетариата, который на сто процентов наша база и монолит.

Инженер Кац внимательно и сторожко прислушившись к какому-то незнакомому звуку за оконным запыленным стеклом, прервал свой внутренний монолог, разделся и приступил к отходу ко сну: нырнул в одних черных, сатиновых трусах под одеяло, как положено лег на бочок и твердо уснул, понимая, что завтра ему предстоит тяжелейший день - день тактических занятий.

Земля есть выход на свет постоянно замыкающегося... Мир, возлежа на земле, стремится вывести, возвести ее над ее пределами..."

- Что это, - устало перетоптавшись с ноги на ногу, - затуманено спросил Никодимов.

- Да вы садитесь, садитесь, - радушно предложил хозяин, читавший листочки тоже стоя, почти навытяжку, и первым направился к креслам.

- Ну, вот и кофе остыл, - недовольно поразился он, усевшись и прихлебнув из фарфоровой старинной чашечки, на округлой стеночке которой блекло проступал герб: в обрамлении дубовых листьев сияла коронованная Луна.

Юра осторожно дошел до столика, сел и, блаженно вытянув ноги, не обращая внимания на то, какое это произведет впечатление, взял пахучий черный напиток.

Они помолчали, выпили еще по одной - весьма крепкий, - подумалось Никодимову. Юноша первым прервал молчание:

- Меня зовут Николай, можно, я не возражаю, звать Николенька. Вы - Юра, который совсем недавно приехал в Подпольное и, как все новички, жаждующий узнать, где находится. Так?

- Да.

- В таком случае, вам необходимо срочно садиться за письменный стол и начинать писать мемуары, через которые вы познаете себя, а значит и нас. Все поселенцы Подпольного пишут мемуары. Да вот я вам и прочитал один такой.

- Какие-то вы все, - не сумел удержаться от грубости, вызванной раздражающим непониманием происходящего, Никодимов, - мутные.

- Ну, милый мой, - развел весело худенькие, с рыжими веснушками, ручки в стороны собеседник, - что ж вы хотите, черты, сполна отражающие человека, да, впрочем, и сам сей мир в глобальности, не отличаются ясностью.

- У меня такое ощущение, - задумчиво и печально проговорил Юра, не захотев услышать фразы Николеньки, - что я иду навстречу какой-то крайней, неразрешимой трудности. Она предваряет смерть, страдание и восторг, располагает к игривости, но равно и к подозрительности.

- Что же вы подозреваете, - улыбнулся юноша, задумчиво поболтав кофейником и заглянув в горлышко, дабы убедиться, действительно ли там ничего не осталось.

- Неправильность происходящего. И даже и не происходящего, а наличествующего... имеющегося... оформленного... существующего... бытующего... Как-то не могу подобрать определения, - пронзительно пожаловался Юра.

- А вы не определяйте, просто свыкнитесь. Составьте рецепт, что закон существует здесь не для соблюдения, а для нормированного нарушения, - молодой человек наконец-то задорно рассмеялся во весь голос и прибавил с мудрой миной на личике, - я вот вам парочку мемуаров подкину, да вот хоть и то, что вам понравилось, тех, кто тут жил. Вы почитайте - подумайте, сами что-либо попишите, а может у вас и есть уже написанное, не скрывайте, и обязательно приходите. Еще и еще поразмыслим, пообсуждаем, как-то вперед продвинемся. Вам не следует замыкаться.

- Вы знаете, - уже у дверей оборачиваясь к молодому человеку, пробормотал Никодимов, - меня более всего беспокоит то обстоятельство, что на протяжении всей жизни населения в этом месте, я нигде не вижу даже остатков какой-нибудь церкви, не суть важно какой концессии. А ведь Подпольное с самого начала устроилось на перекрестке. А?

Николенька помрачнел и насупился:

- Вы не замечаете более важного - развалин храма в душах.

Домой Юра пришел очень поздно, дорогой постоянно спотыкаясь, так как делал сразу два дела: шел, выбирая место поровнее, прижимая к туловищу папки с мемуарами сегодняшних земляков, и думал - думал... о себе.

Бледное и рыхлое тело Луны висело полным светящимся диском в зените, невозможно ярко освещая окрестности, осенний воздух был так прозрачен, что читались неровные края кратеров лунных вулканов, отсюда, с Земли, похожие на края разоренных могил старого-старого, может быть, еврейского, кладбища.

Собака у Евдокии отсутствовала, а после юриного поселения она перестала и запираться на ночь, вменив это в его обязанности. Он осторожно прошел на кухню, сначала задернул шторы, а только потом включил настольную лампу на подоконнике.

ГЛАВА 3 БАБКИН ДОМ

Наутро, придя на работу с острейшей головной болью, и включив электрический чайник в розетку, Никодимов только уселся на свой рассохшийся стульчик, как в дверь вошел, ну, не то, чтобы английский джентльмен, но человек, одетый, практически не отличимо от отдельных представителей столичной богемы: в белоснежный ворсистый френч с перламутровыми пуговицами, черно-белые штиблеты, из которых торчали манжеты розовых носков, с очками, подделанными под знаменитые революционные пенсне, на кряжистом посконном носу, весьма и весьма похожем на нос популярного банкира двойного подданства. Гражданин, задумчиво заглядывая в черный с золотым обрезом и кожаным переплетом ежедневник, не спеша прошествовал к барьерчику, делая на ходу, в глубокомысленно перелистываемых страничках, пометочки. Чудом ничего не сбив, он оказался перед Юрой и попросил второй и пятый том "Всемирной истории", а также атлас мира. Покопавшись в картотеке, Юра нашел его формуляр: Кац Иосиф Васильевич, записал и выдал требуемое. С печальной миной приняв книги, Иосиф сел ближе к выходу за более обширный, чем другие, стол и принялся увлеченно рассматривать картинки со схемами боев и сражений, сверяясь с атласом.

Чайник громко закипел; и, подумав, что в этот рабочий день у него вряд ли будут еще посетители, Юра, извинившись, предложил неоднозначному, по всей видимости, читателю чайку. Приглашение пришлось повторить дважды. Иосиф Васильевич, после второго призыва, встрепенулся удивленно, посмотрел почему-то на дверь и согласился.

Они устроились, по предложению Каца, сдвинув передние столы. Выразив-таки кряхтеньем критическое сомнение по поводу эдакой архитектуры, он небрежно молвил, что заведующая, даже если и зайдет случайно, все равно оргвыводов делать не станет, так-как Юра - с ним. Они расселись напротив друг друга, Юра с удовольствием прихлебнул густой и пахучий, горячий чай, прикусывая зубами край приземистого стакана из толстого прозрачного стекла, а Иосифу Васильевичу налил в небольшую покорябанную чашечку дешевого китайского фарфора.

- Ну-с, таки? - спросил Кац.

- Вы правы, - согласился Никодимов, - я просто хотел спросить: у меня есть мемуары, мне их дал местный краевед, вы, наверное, его знаете?

- Да.

- Там повествование о 1939 годе идет от имени Каца. Это ваш предок?

- Это я сам.

- Простите...

- Я - свободный вождь... Вижу - не улавливаете.

- Простите, да.

- Понимаете, есть свободные художники, слышали, вероятно. А я - свободный вождь. Я конструирую историю, создаю ее так, как мне хочется, чтобы она выглядела. Для меня не существует конца истории, поскольку для меня она - это мои умственные игры, построения. Леплю ее я очень обычно, доступно каждому: пишу мемуары о разных исторических событиях, годах, интерпретируя так, как мне хочется. А сновиденья, точнее - снохожденья, помогают выверять точность моих построений. - Он, на взгляд Юры, беспричинно улыбнулся и продолжил. - Моя рука, выводящая на бумаге знаменательные фразы, утверждает новый исторический миропорядок - вольный и свободный. Кстати, я создал по образу и подобию основного занятия - игру в ИМПЕРИЮ, которая, надо вам заметить, приобрела довольно много сторонников и поклонников на всех континентах земного шарика.

- А зачем?

- А без причин - просто так.

Они помолчали, наслаждаясь вьетнамским горьковатым чаем. Юра с целью поддержания беседы вопросил:

- А что делают остальные жители Подпольного, вы знаете?

- А какая разница, что они делают. Главное - они готовятся.

- К чему?

- К величайшему событию, которое изменит мир.

- И в чем же оно будет состоять?

- Это не важно, суть - в конечном освобождении, для чего следует вырваться из бесконечного круга перерождений, высвободив свою душу из телесной оболочки.

- А какой мир?

- Странный вы человек, задаете слишком много вопросов, причем не потрудившись поискать ответы в собственной голове. Мир - это то, что мы с вами населяем.

- А какие сейчас мемуары вы пишете?

- Я продолжаю о 1939 годе. Хотите почитаю?

- Пожалуйста.

Лицо Каца сделалось морщинистым, кожа как бы вдавилась в костные углубления рта, глаз, носа, неровно выперли желваки сомкнутых челюстей. Он прикрыл веки, вспоминая, ощерился и начал:

"Тактические учения прошли вполне успешно. Административно-управленческий аппарат и рабочие сначала раздельно, а потом и совместно отрабатывали системы обороны при химической атаке вероятного противника. Полагаю - руководство своевременно провело данные учения, поскольку враг не дремлет, враг начеку. И мы обязаны быть готовыми ко всему, чтобы отбить атаку, защититься и продолжить штурм неба. На вечер назначена вечеринка, а на завтра проработка контрреволюционеров, партию которых пригнали во время учений. И то дело, надо ускоряться и ускоряться, не считаясь с потерями и усталостью. Забавно, но один из сохранившихся местных жителей показал на допросе в отделении ГПУ, что, оказывается, наш населенный пункт имеет "славные" традиции. Царь Петр здесь казнил непокорных крестьян, не желавших строить корабли для нападения на турок в Азове. А греку - главному инженеру флота - в награду за умелость, вместе с дворянским титулом отдал в жены дочку местного боярина, несмотря на возражения родителей. А потомок ихний сейчас где-то на западе мыкается, а может и нет. В беляках состоял и при подходе красноармейцев взорвал родовое гнездо. Что ж, думаю, сама местность постоянно влияет на людей (на нас, на меня тоже), которые проживают и проживали тут, и на их дела то спонтанно и неосознанно для них самих, то открыто и даже подчеркнуто определяя пути развития. Природа включает остатки человеческой культуры в свой естественный процесс - ясный для понимания процесс производства и изобретения в открытом производящем и изобретающем новое мире.

А Москва торопит - через неделю прибудут эшелоны с частями объекта, каковые необходимо в архисрочнейшем порядке состыковывать и настраивать на главнейшее дело революции."

Перебив вдохновенное чтение, распахнулась дверь, и в читалку вошли председатель и заведующая. Председатель, весьма неодобрительно посмотрев на чай и состыкованные столы, не взглянув на Каца, обратился к библиотекарю:

- Закрывайтесь, пойдемте, надо помочь.

Иосиф Васильевич с достоинством поднялся, добрался до своего рабочего расположения, и аккуратно перенес книги к барьерчику. Вежливо попрощался и, четко впечатывая ботинки в скрипучие доски пола, небрежно удалился.

- Почему вы устраиваете в рабочее время какой-то бардак, - недовольно поинтересовался председатель, пока Никодимов собирал посуду, расставлял столы и торопливо одевался.

- Интересный человек, да и посетителей не было. - Поспешил Юра ответить.

- Никакой он тебе не человек, - грубо бросил председатель и махнул рукой - за мной.

Заведующая, простоявшая свидетельницей в сторонке, негромко попросила Юру:

- Запирать зал не стоит, я, наверное, за вас сегодня побуду.

Никодимов оставил ключи и ускорился за председателем.

Пока они добирались до Сельского Совета, руководитель ввел библиотекаря в курс дела.

В Подпольное едет комиссия. На этот раз какая-то очень важная, чуть ли не из самой столицы. Цели не ясны, но по некоторым косвенным данным они обследуют ряд населенных пунктов на предмет размещения возле них санатория для высших государственных чиновников. Требования просты: хорошие природные и экологические условия, близость населенного пункта со свободной рабочей силой, которую предполагается использовать для обслуживания санатория и отдыхающих.

- А зачем нужен я? - вежливо вопросил Юра.

- Вы их будете сопровождать, как человек, сравнительно недавно перебравшийся в деревню из города, знающий последние веяния в политике и культуре.

- Да у вас же тут многие лучше меня разбираются во всем, - попытался Никодимов все же отказаться от оказываемой чести.

- Вы более лояльны и прогнозируемы, - спокойно ответил председатель.

- И более зависим, - вздохнул библиотекарь.

- И это тоже, - не стал отпираться пред и продолжил, - распорядок таков: через полчаса их привозят, мы пересаживаемся в "уазик", проезжаем по деревне, потом к графским развалинам, там делаем шашлычок с водочкой, далее - на речку и назад к сельсовету, где их забирает машина. Твоя задача поменьше спрашивать, а то я слышал, ты чересчур любопытен, побольше говорить самому и не забывать подливать... Нам выгодно, если они остановятся на Подпольном, может, тогда я буду спокойно спать.

Они подошли к сельсовету, присели на деревянную скамейку, столбами вбитую для прочности в вогнанные в землю бетонные трубы, председатель закурил, и стали ждать.

Было покойно. Природа замерла на несколько недель между летом и осенью, наиболее чуткие к переменам вязы уже начали облетать, ягоды рябины наливаться терпкостью и алостью, а клен кое-где вспыхнул багрянцем и яркой желтизной. Во дворах домов, расположенных напротив сельсовета, желтели и вяли усы огурцов, кусты помидор развалились и опали. Ботва картошки, валявшаяся кучами, и взрытая земля свидетельствовали о локальных битвах за урожай. Юра обернулся к усадьбе председателя. Там, как наглядный урок соседям, царила чистота и порядок: над пашней курился вкусный дымок, указывая спаленные кучи мусора, а землю прикрывал тонкий слой навоза. Ближе к ограде громоздились вязанки срезанных прутьев малины и веток яблони, садоводческий вспомогательный инструментарий надежно укреплен у стен сарая. В коровнике громко переступала с ноги на ногу корова, хрюкал довольно внушительный порося.

Никодимов, вспомнив прочитанное ему Кацем, предположил: люди только сейчас начали задумываться над тем, что же происходит при уничтожении или изменении природы, ее видов, популяций, особей. Надо ли так же охранять и сохранять материальные объекты человеческой культуры? Если природа мстит за небрежное к себе отношение, то возможна ли такая же реакция со стороны старинных, прошлых, объектов построенных людьми? Возможно, эти объекты старой культуры тоже мстят: в том случае, наверное, если они не захоронены или же не определены в музей, выступающий местом успокоения. И именно природа использует их в качестве орудия для своей ответной атаки на человечество. И получается, что с симбиозом разрушенной культуры и разрушаемой природы шутки плохи. В таком случае возможен и жизненно необходим шизоанализ ландшафта, чтобы сразу распознать опасность, проистекающую из прошлого... и будущего? Ведь наличие в настоящем предполагает протяженность в обе стороны.

Подкатила, сверкая белыми свежевымытыми, как бельмы, боками, "Волга"; слегка запыленный синий "Москвич" и красная "Нива". Из "Москвича" бодренько выпорхнул мужичок в коричневой троечке, подскочил к "Волге" и распахнул дверцы. Вышли две представительные, среднего возраста, полные женщины и недовольный плотный мужчина в габардиновом плаще. Никодимов и председатель поднялись навстречу. Разобрались быстро. Решили, что местные поедут вперед, указывая путь на "Ниве", а гости вслед на "уазике". И председатель, крякнув, предложил по стопочке с дорожки. Гости переглянулись, но из калитки выплыли уже знакомые Никодимову две женщины с расписным подносом, на котором скромно стояла запотевшая бутылка коньяка, блюдечко с нарезанным лимоном и пиала с малосольными грибками. Гости не могли устоять и опрокинули и стопочку, и вторую, и третью, благо грибы оказались вкусны, а коньяк хорош.

Осмотром деревни, проведенном в режиме "галопом по Европам", комиссия осталась довольна. По поводу графских развалин заметила, что их срочно необходимо, даже в случае не выбора Подпольного в качестве дислокации правительственного санатория, сравнять с землей, поскольку они портят всеобщий вид (председатель осторожненько заметил, что на снос нужна техника и финансы, но его как бы и не услышали).

"Из допроса Ю. Дэ. Никодимова.

- Объясните следствию, гражданин Никодимов, зачем вы приехали в Подпольное.

- Извините, а в качестве кого вы меня допрашиваете?

- Вопросы здесь задаем мы.

- Ну, я в таком случае просто отказываюсь отвечать на ваши вопросы.

- Не смотря на то, что это и в ваших интересах?

- Да. Я полагаю, интерес должен быть обоюдным. Лучше сотрудничество, которое даст хоть какую-то информацию и вам, и мне.

- Что ж, разумно, но с таким условием, что вы будете сразу подписывать каждый ответ.

- Согласен.

- Ну, что ж, вы пока допрашиваетесь в качестве подозреваемого.

- В чем?

- Сначала ответьте на наш первый вопрос.

- Хорошо, но это трудно объяснить. Я устал, мне все надоело. И даже не так. Мне стало скучно, в принципе, это общее понятие... Я устал от невозможности охватить бесчисленное количество возможностей, поступков, людей. Можно и так, и эдак, наперекосяк. Вот то возможно, и вот энто. Мне ничего не нравилось в родной стране и вызывало яростное возмущение, хотелось, ну, вот читали Обломова? Теплого дивана хотелось, и начал искать, примитивно, конечно, взял карту области, поискал отдаленный уголок, а тут попалось на глаза смешное имя - Подпольное, на стыке трех областей: Воронежской, Белгородской и Курской, ну и решил съездить, пожить слегка.

- Ясно, подпишите.

- Так в чем меня подозревают?

- Шпионаж в пользу иностранного государства."

На следующее утро заведующая перехватила Юру на пороге Дома культуры и, поинтересовавшись результатами вчерашней поездки, строго спросила, как идут дела со стендом. Юра ответственно заверил, что все в порядке, предложил зайти, просмотреть подготовленные к наклейке факты наглядности. Заведующая зашла, проинспектировала, осталась довольна и посоветовала не тянуть - клеить, только поаккуратнее, без пятен и грязи, и, по возможности, каждый факт оформить в цветные рамочки, поскольку надо торопиться, через день в селе ожидается праздник "Урожая". Уразумев недоумение на лице библиотекаря, она разъяснила, что это такой новый официальный праздник, когда производители сельскохозяйственной продукции свозят в центр населенного пункта картошку, лук, чеснок, мясо и начинают им торговать для выгоды населения, потому что начальство в этот день, и только в этот день, разрешает им продавать с убытком для себя и с прибылью людям.

Напоследок заведующая сказала:

- Помимо стенда вам придется заняться еще и организацией в фойе Дома выставки народных ремесел.

- А что, разве кто-то в деревне еще занимается народными ремеслами? - глупо спросил Никодимов.

- Да, занимаются, - подтвердила, нисколечко не смущаясь, заведующая, - и многие, - назидательно подняла вверх указательный палец.

В дальнейшей беседе она вскользь посоветовала сходить к старушке, живущей в самом плохом, как сказала заведующая, домике села, практически, на перекрестке автодорог.

- То есть, мне идти прямо сейчас, - вздохнул Юра.

- Да, вы правильно меня поняли, - не улыбнулась начальница и, повернувшись, взошла в Дом.

Юра мельком подумал: неужели и у нее имеется какая-то особенность в биографии, раз ее занесло в эту деревню; и, не заходя в библиотеку, направился по указанному адресу.

Он шел, слегка подпрыгивая от радости движения, и наслаждался утренним, чистым и прозрачным воздухом, негромким солнышком, слегка подсвечивающим однообразные крыши домов. Он непроизвольно и спонтанно, для выражения полноты духа, приветственно помахал какому-то неизвестному рукой, что вызвало смех у двух встречных девушек в молодежных куртках и длинных белых шарфах, беспечно шагавших по середине трассы. И здесь, почти в центре села, остро пахло речной водой и, как казалось Юре, йодом, - почти морской пляжный запах, он помнил этот морской вкус йода - однажды, еще в бытность прокурорским работником, привелось съездить в отпуск на Рижское взморье, в Юрмалу.

Он шел и шел, дома, палисадники мелькали, до некоторых он с интересом дотрагивался пальцами, чтобы почувствовать шершавость деревяшек, но все как-то было монтонно, безлико, ни один дом, ни один забор не отличался своеобразием, неповторимостью или хотя бы индивидуальностью, говорящей о хозяине... Ни петушков, ни звездочек, ни жестяных корон на печных трубах, ни табличек о борьбе за образцовый быт, везде редкий штакетник (внизу покрытый зеленоватым мхом), слабо прикрывающий, обычно, кусты черной смородины, изредка крыжовника, деревянные двустворчатые ворота, за которыми громыхала собачья цепь; и лавочка из двух-трех неструганых досок без вырезанных по обыкновению нецензурных слов, сердец и имен любимых. Присутствия в личном пользовании хоть какого-нибудь транспорта тоже не ощущалась. И еще, он никак не мог привыкнуть к тому, что по вечерам на улице не было слышно присутствия компаний, женского смеха и мужского уговора, да и дебоша тоже не было слышно. Он попробовал как-то посетовать по данному поводу с Евдокией, но, не встретив должного удивления и внимания, перевел удивление в себя, затаил, порешив на досуге поразмыслить.

Бабкина хата стояла на отшибе от основной массы деревенских построек, на прекрасном обозрении при проезде с обеих дорог, торча пыхтящей черным, дымовой трубой отвесно вверх, - напоминая, прямо-таки, средний палец из иностранных триллеров с факами и прочими непонятными русской душе, привыкшей изъясняться сурово и правдиво, ругательствами. К удивлению Никодимова, вспомнившего о словах заведующей: "самый плохой", хата блестела белизной кирпичных боков и красной черепичной крышей. Ограды не имелось совсем никакой, как, впрочем, и хозяйственных построек.

Юра поднялся по кирпичным ступенькам, заглянул в окошко рядом с крыльцом, но оно было заделано блестящей отражающей фольгой, и, не обнаружив электрического звонка, отрывисто постучал дважды кулаком. Подождал и забарабанил вновь. В глубине послышался лай и звонкий голосок бойко спросил: "Кто?" Юра буркнул, что свои. Его, конечно, не услышали, но дверь тем не менее отперли, и на порожке возникла бабуся в широчайшем коричневом платке, запахнутом на животе и, видимо, завязанном на спине. Зажатая меж ног скалилась остроухая псина. Бабулька вопросительно таращила маленькие глазки, жмакая молчаливо патинными губами. Библиотекарь представился, пояснил причины визита, и бабуся с глубочайшим сомнением все же посторонилась, пропуская в дом. Юра не рискнул и попросил подержать на всякий случай собачку.

- Не боись, - заласковела бабка, - пока я не скажу, не тронет, - но все же услужила - цыкнула на пса, поддала ногой и пошагала в глубь домика.

Они проследовали темными сенями, задевая за звеневшие ведра и кастрюльки, библиотекарь чуть не упал, поскользнувшись на рассыпанном зерне, и зашли в угловатую комнату, освещенную трехрожковой дешевой люстрой, с двумя большими, также заделанными (пренеприятно бликующей) фольгой, окнами. На подоконниках разваливались стопы потрепанных засаленных книг. Бабка пригласила к пустому овальному столу, покрытому потертой зеленой скатертью, и резво убежала в боковую дверь. Пес присел у входа, склонив внимательно острую морду на бок. Бабка появилась с иной стороны, семеня и таща в руках три мятые картонные коробки из-под женских сапог фабрики "Саламандра", о чем свидетельствовала четкая фиолетовая надпись на всех четырех сторонах коробок, бережно поставила на стол две и, снимая крышки, протараторила:

- Зови меня Марьей Тихоновной... Вот смотри... Да скажи точнее, что требуют-то...

Подвигая к себе ближе принесенное, Никодимов ответил, что, мол, надо на праздник урожая подготовить выставку глиняных поделок, так сказать, народное творчество.

- А-а, - разочарованно, как показалось Юре, прошелестела Марья Тихоновна, видимо потеряв к происходящему интерес.

А библиотекарь, встав от изумления перед распахнувшимся в картонных хранилищах сокровищами, нетерпеливо стал раскладывать принесенное. Вынул тяжеленькие, на ощупь теплые, попахивающие льняным маслом, глиняные красные и белые деревенские дома, похожие на свои большие прототипы, как капелька воды похожа на мировой океан, раскрашенные в тот же цвет, пропорциональные, с деревянными ставенками и хозяйственными постройками. Юре стало жарко, смахнув мокрые волосы в сторону и убрав под стол коробки, прилежно вспоминая расположение, стал расставлять по столешнице глиняные домики, найдя и дом Евдокии с банькой, и Дом культуры, стараясь каждый поставить в те же координаты, какие он занимает в заоконной жизни. Марья Тихоновна, внимательно наблюдавшая за гостем, пару раз недовольно поправила и добавила из другой коробки, удерживаемой цепко в руках - серые ленточки шоссе и будку ГАИ. Юра, заволновавшись, поторопился залезть и туда, не замечая неприязни, и почти выхватив картонку, быстро и стараясь поосторожнее, достал длинную, извилистую, красную и бугристую полосочку речки. С удивлением обнаружил мост, разрисованный под дерево, и, с дрожью в руках, вытащил целехонькое имение. Три этажа, частые трехстворчатые, полукруглые окна по второму этажу, портал и толстые, бронебойные, кирпичные стены на первом этаже. В середине крыши, в окружении нескольких дымоходных труб, возвышалась круглая башенка с нарисованной черной полосой-разрезом и круглой пимпочкой со стеклом посередине.

- А это что, - не удержался от вопроса, показав на нее пальцем, - очень похоже на астрономическую обсерваторию.

- Не знаю, милок, - спокойно ответствовала бабка, потащив коробку назад, узнала, - нагляделся, я уберу?

- Подождите, подождите, - поспешил Юра, - там еще что-то осталось, - и опять потянулся поспешно к коробке.

Марья Тихоновна явственно поморщилась, но перечить не стала и во второй раз выпустила из цепких ручек вместилище. Библиотекарь пощупал чутко пальцами и добыл на свет божий... церквуху. Маленькую, сгорбившуюся, с двумя куполами, на тонюсеньких шпилях восьмигранный крест и полумесяц. Вверху главного входа была нарисована иконка и слеплена маленькая свечечка с яркой капелькой пламени. Двери были приделаны на металлических петельках и качались туда-сюда, причем внутри ощущался пустой объем.

Уложив речку и дороги и оглядев с высоты (он усмехнулся, припомнив дельтаплан) глиняную, обожженную, красно-белую копию населенного пункта, в котором проживает, Юра обнаружил, что в коллекции отсутствуют дом старухи, общежитие и сельсовет. А куда приткнуть церковь? Он недоуменно потетешкал в потной ладони глиняный комочек, поглядывая осторожно-вопросительно на умелицу.

Бабка вздохнула:

- Ты, милок, и еще чего-то не достал, - пробралась сама и вытащила плотный белый комок глины с густо змеящимся из него лазоревыми нитками, установила церковь на перекрестке, а белый кусок глины напротив, расправив нитки к реке, сказала, - раньше через реку мост имелся, разрушился от старости - никому не нужен был, изредка только столбы показываются со дна, при летней засухе. А меловую гору срыли, когда дорогу торили в столицу, у ручья первородное русло забилось и в глубь куда-то ушел.

- Скрещение дорог у слияния рек, предмостный и предвратный перекресток, - громко зашептал Юра, - ноль координат. Бытование невоплощенных в жизнь замыслов, а на перекрестках собирается нечистая сила.

- Что ты говоришь, - подозрительно покосилась на него Марья Тихоновна

- А ваш дом почему здесь стоит, ведь я читал, что раньше существовал традиционный запрет строить дома на дорогах. Она же может завести туда, откуда нет возврата. А куда делась церковь, - с горящими глазами спросил Никодимов, ощущая, что вот, наконец-то, перед ним приоткрывается настоящая история Подпольного.

- Эх, - сызнова вздохнула бабка, - церковь-то и стояла вместо моего сегодняшнего жилища, я при ней, в закутке жила, свечки продавала да литературу разную духовную. А в свободное время - лепила, владыка благословил, и понимание я чуяла. - Утерла слезинки по краям затянувшихся в кожу глазок. Вздохнула:

- Ну, да, согласная я, - подтвердила она чью-то давнюю правоту, - старенькая она уже была, разваливалась да худала, в куполе тож, дырья проявились, так тазики ставили, господь все равно же не гневился, ходили к нам помаленьку. А потом Олимпиада в стране объявилась, слышал, наверное?

- Да, - подтвердил Юра, - в одна тысяча девятьсот восьмидесятом году.

- Вот, - уперлась худым и облезлым пальцем в потолок Марья Тихоновна, - аккурат за полгода перед ней приехали ко мне начальники большие и стали ругаться: так и так, наперекосяк, мешает, мол, церковь своим видом пробегу.

- Какому пробегу, - не понял библиотекарь.

- Да вот с факелами, - поразилась бабка незнанию гостя, - огонь они несли в Москву.

- А, - обрадовался Юра, - из Греции.

- Ну-да, ну, да, - подтвердила бабка, - и снесли церковь бульдозерами, здоровенные такие понагнали. Бахнули разом ковшами с одной стороны, кресты и покатились чудным солнышком в закат, в реченьку. И порушилась так жизнь. А мне вот этот дом кирпичный за два месяца отгрохали, он тогда еще лучше смотрелся, чтоб, значит, не стыдно было, когда огонь мимо проносить будут.

- И что?

- Да ничего, - не смущаясь ответила Марья Тихоновна, - с тех пор к нам в деревню и полезла всякая шушера столичная, да городская.

- А почему все-таки общежитие и сельсовет, свой же дом не слепили, - не унимался библиотекарь.

- Не наши они, чужие, - покачала бабка головой.

- Так живете же в нем!

- Жить - одно, я защищенная, а рукотворить - иное, не могу, не хочу. Изредка пальцы вспоминают - тянутся, а сердце как заколотится, как заколотится - не смей, значит, бабка.

Они помолчали, прислушиваясь к мерному, синхронному с громким тиканьем и таканьем каких-то допотопных, с гирькой на цепочке, часиках в межоконном проеме, стуку хвоста собаки об пол.

- В общем так, - подвела итоги бабуся, - деревеньку-то забирай, а церковь я тебе на выставку не дам, уж не обессудь, милок.

Марья Тихоновна сразу же отнесла игрушку в чулан, из которого приносила коробки, вернулась и принялась сноровисто помогать Никодимову собирать и укладывать фигурки. Уже на крыльце, обернувшись библиотекарь спросил:

- А почему вы только домики лепили, а мужиков, баб, ребятишек? Живности тоже нет никакой.

Лишь платком отмахнулась подельщица, закрывая дверь на дробно загремевший в вечереющей пустоте воздуха засов.

Бережно зажав драгоценные, на его взгляд, коробки под мышками, Юра устало и тяжело побрел к Дому культуры. За разговорами, да рассмотрами и расспросами прошло много времени... почти вечность... А может так и есть - вечность, какая-то и сказка написана по этому поводу, - вспоминал и никак не мог вспомнить библиотекарь, - а вдруг, придет он сейчас к крыльцу Дома культуры, откуда начинал дорогу, - он усмехнулся пошлому штампу, - к храму, а там совсем-совсем все иное, нездешнее, потустороннее. В прошлое, не дай бог, его отбросило, лет на миллион. Или, лучше?, в будущее - в год эдак 3001. Но дома, мимо которых он проходил, не изменились, только кое-где из труб потянулся жиденький дымок, редкие деревья остались такими же запыленными и поникшими, да на отдельные лавочки выползли посидеть и посудачить компании неопределенных личностей.

"Из вещественных доказательств приобщенных к делу.

"Когда я был совсем-совсем маленьким, я очень часто, тайком от папеньки, забирался в обсерваторию и всю ночь смотрел в телескоп на звезды. В первый час-два я всегда рассматривал Луну: ее болезненное, с цирковыми и гладиаторскими аренами бледно-зеленое тело. Мне почему-то казалось, что, когда я умру, меня похоронят именно там, за каким-нибудь местным холмиком или, но на этот почет я и не рассчитывал, посередине, например, вон того громадного кратера. Я даже успел написать завещание, в котором была одна - единственная фраза: похороните меня на Луне, и засунул бумажку за отставшую деревянную обшивку раздвигающегося проема. Но папенька однажды вместе с мужиками полез ремонтировать заржавевший от просачиваюшихся дождевых капель поворотный механизм и нашел бумажку. Нет, он не поднял меня на смех - он огорчился, и с непонятной для меня теплотой, он никогда не был таким, сказал, что я не первый, и не последний, кто хочет, чтобы его похоронили на Луне. К сожалению, так он сказал, мертвых кладут в землю и никуда иначе.

Налюбовавшись на Луну, я разворачивал трубу на ближайшие, крупные звезды и всматривался в них изо всех дитячьих силенок. Я их ощущал живыми, я мог с ними разговаривать, я даже получал от них приветы и поздравления по случаю моих дней рождения, они меня любили, как никто и никогда, они, расставаясь со мной, когда я уходил на германский фронт, сказали - что любят и охранят. Пока они держат слово - я вернулся живым и здоровым. Но скоро придется уходить опять - красные рядом. А уходить некуда, не к кому, только если вот на Луну, а если повезет, и если, конечно, примут - к звездам.

Отец собрал большую библиотеку по астрономии, астрологии и прочим дисциплинам, связанным со звездами. Помню, совсем глупеньким прочитал учение мещанина Федорова о воскрешении мертвых и неприятно поразился ничтожностью общего дела. Не в том дело, что умираем, а в том, что нет возможности отрыва, переброски за пределы земли и земной жизни. Папенька заметил увлечение космогоническими теориями и подкинул еще одного гражданина - Циолковского, но это тоже - не для меня, слишком утилитарно. Мой субъективизм твердил, что надо совместить античную невозможность большего пространства, чем собственное "Я" с экспансией западного сообщества, чтобы было одновременно и то, и другое, и не то, и не другое - в точке моей жизни, в миг моего бытия. Нам надо превратиться в поэтическое эхо Вселенной, связать своей смертью историю человека и историю природы.

Папенька смеялся... и таинственно посоветовал мне получше узнать собственных предков. Мое недоумение от отцовских слов рассеялось, когда я узнал из бережно сохраняемых бабушкой древних грамот, что наш род пошел от графа де Альваро, коннетабля Кастилии, бежавшего в Россию от предавшей его знати. Там, в Испании, он был на волосок от гибели: его искала святая инквизиция, чтобы сжечь на костре по обвинению в колдовстве. Отец разъяснил, что в одном из сражений, в честном поединке, де Альваро убил довольно известного арабского полководца и среди трофейных восточных драгоценностей он, якобы, нашел черный, прозрачный камень с какой-то необъяснимой точечкой в середине. С тех пор графу всегда и во всем везло, и он приписывал это магическим свойствам камня. "Вроде бы, по сохранившимся письмам его русской жены, нашей прапрабабушки, которая всю жизнь переписывалась со своей младшей сестрой, - задумчиво добавил папенька, - он привез камень с собой, в Россию". "А где же он", - восторженно запрыгал я. "И я тоже искал, - признался отец, - но в фамильных драгоценностях его нет."

Впрочем, все это пустое и ненужное, победы красных отрицают аристократизм, избранность, провозглашают тотальную вседоступность для всех и каждого. Толпа получает доступ к тому, что раньше могли и имели только избранные. Но надеюсь - я успею ускользнуть, скрыться, хотя бои идут совсем рядом от деревни. Пора. Я решил взорвать имение, взрывчатки привезено достаточно. И только одно сомнение - как быть с личным телом."

Подходя к Дому культуры, Юра еще издали заметил нескладную высокую фигуру в мешковатом осеннем, сером, правительственном, времен перестройки, пальто. Кац. Свободный вождь мерно вышагивал от крыльца к березе и обратно, от крыльца к вязу и обратно, от березы к вязу и обратно. Поздоровавшись, библиотекарь постарался пройти мимо, но Иосиф Васильевич осторожно придержал за рукав, тормозя целенаправленное движение, и заступил следом.

Библиотека была заперта, Юра порыскал глазами, ища, куда бы пристроить коробки, вождь предложил свои услуги, но Никодимов поставил их подле ноги, залез во внутренний карман, достал ключ, отпер, и, подхватив коллекцию, мягко, бочком протиснулся в узкую дверь.

Щелкнул выключателем, прижмурившись, поспешил за барьерчик, составил коробки на пустую полку металлического библиотечного стеллажа и лишь тогда устало присел на качающийся стул. Иосиф Васильевич облокотился на барьерчик, заглянул через очки сверху вниз, промурлыкал благосклонно чрезвычайно популярную песенку, подтвердил громко:

- Принесли.

Библиотекарь промолчал.

- Я просто предлагаю свою помощь, - не дождавшись ответа, продолжил нежданный посетитель.

- В чем, - промямлил Юра.

- В организации выставки народных ремесел.

- А вы откуда про нее знаете?

- Так кто ж в деревне что-то утаить может? Обыкновенно - впереди праздник, начальство приедет, значит и будем чем-нибудь хвалиться, а поскольку хвалиться нечем, то будем хвалиться умельцами плетения, вышивки, кружев, игрушек.

- Спасибо, я справлюсь.

- Вы отказываетесь от бескорыстной помощи, столь редкой в наше время?

- Да. Я хочу сам. Понимаете - сам.

- Вы наверняка у бабы Маши были, - печалясь отказом, продолжал неспешно свободный вождь.

- И у нее тоже, - решил слегка слукавить библиотекарь.

- Ну, это вряд ли, - не поддался Иосиф Васильевич, - кроме нее никто больше из глины не лепит, не кому, батенька.

- Почему вы так уверены?

- Знаю.

Юра пожал плечами: мол, знаешь, и пусть, твои проблемы.

- У меня к вам предложение.

- Да, - поднял брови Никодимов, наверное уже догадывающийся о сути предложения.

- А давайте в них поиграем.

- В кого - в них, - не сдержавшись, злобно от подтверждения догадки, сделал выпад Юра.

- В бабкины игрушки. Я так думаю, вы и сами, по всей видимости, раз в Подпольное затесались, игрок...

- Нет, - перебил его библиотекарь, - я успокоения ищу.

- Ага, - подытожил Кац, - а мы могли бы и краеведа пригласить, да и Евдокия не отказалась бы. - Усмехнулся зловредно. - Есть и другие любители, но мы свой круг образуем, ценителей, а не дилетантов. Так как?

- Нет. Боюсь.

- Да чего, дурашка, - успокоительно прошелестел Кац, - все в целости и сохранности соблюдется, бабка и не заметит ничего. А потом на выставку предоставим.

Юра, сжав челюсти, молча перебирал формуляры, - струйка пота потекла по спине к пояснице, холодя до гусиных пупырышек кожу, - надо бы снять куртку.

- До свидания, - уже у порога вполголоса отметился Иосиф Васильевич и без стука прикрыл дверь.

Домой, если это можно назвать домом, Никодимов добрался поздно: "командирские" часы фосфорецировали на запястье московское время двадцать три часа пятнадцать минут с постоянно капающей, звонкой копеечкой - секундой. Евдокия не спала, сидела за кухонным столом, уперев кулачок в подбородок и упрямо глядя в некую точку на потертой и порезанной старенькой клеенке. Чайник был горяч, на столе стояла неначатая бутылка водки, дымился свежеиспеченный пирог с капустой. Юра без приглашения, зубами вскрыл зубами пробку, налил, выпил и смачно закусил горячим куском вкуснющего пирога. Подождав, пока первый хмель докатится до мозгов, он спросил:

- Ты ждешь меня?

- Почему ты не дал Кацу игрушки, - не поднимая глаз, тихо узнала она.

- Ну, в общем, я мог и сообразить, что об этом пойдет речь, - сам себе пожал Юра плечами и безответственно ответил, - а почему это тебя интересует.

- А почему ты задаешь много, слишком много, вопросов, - буднично продолжила Евдокия.

- Как это и не смешно, - помимо своей воли, и нарастающему чувству опасности, библиотекарь продолжал слегка издеваться, - я хочу развиваться, узнать как можно больше о людях, о мировом пространстве вообще...

Она перебила его:

- А я не хочу ничего знать о мировом пространстве. Для меня самое главное - я сама. Великаны просто не могут увидеть букашек, это им не доступно, а букашки, видя самодвижущуюся гору, вселенную, как хочешь, никак не могут понять, что наблюдают обычный мизинец великана.

Никодимов скривился:

- Это ты-то великан...

Евдокия не слушала, продолжала:

- Ты, пришедший из южного края, черноглазый, горбатый старик...

Юра попытался вставить словечко:

- Я не горбатый, и не старик.

Женщина наконец оторвала взгляд от выцветших и затертых коричневых ракет, роем устремлявшихся за плоскость стола, и подняла на библиотекаря белые, прозрачные от сдерживаемой ярости, залившие всю роговицу зрачки:

- Но ты же хочешь, жаждешь чего-то, что не можешь понять, перевести в сухие фразы и ясный смысл. Ты же чувствуешь, не можешь не чувствовать, возможность запредельного для тебя.

И она медленно поднялась из-за стола и на цыпочках засеменила к нему, поднимая бледные, как он помнил, нежные, ладошки к лицу. И Юра вглядывался, вглядывался в приближающиеся, распахнутые ладони с растопыренными худыми пальцами, пока с ужасом не понял, что на ладонях нет бороздок - они были исключительно чистыми и гладкими. И тогда он, с остановившимся сердцем, сладко зажмурился...

ГЛАВА 4 ПРАЗДНИК "УРОЖАЯ"

"Из приобщенных к делу вещественных доказательств.

Четыре дискеты с инструкциями к игре "Империя". Список международных адресов и @. Обломки глиняных игрушек, разорванная надвое гармошка. Копии писем в будущее и из оного. Книги испанского драматурга Валье-Инклан, с пометкой - экслибрисом "Из библиотеки Каца", изданные в 1919-20 гг. Черновики писем к великому (с особыми специфическими пометками, указывающими на принадлежность их к агентурным донесениям - прим. следователя). Несколько потрепанных брошюрок без титульных листов на немецком языке."

Утро праздника выдалось туманным, с порывистым осенним ветром, пытающимся разбить, разорвать влажную невидимую пелену, уплотнившую улицы Подпольного до размеров узких средневековых улочек, зажатых в мощные крепостные стены графского замка.

Такое утро: туманное и ветреное, несмотря на наличие, де-факто, в черте села реки, все же было скорее исключением, чем правилом. Обыкновенно, статистически намного более иных ландшафтов, восход и закат сопровождался мощными и резкими, ярко-бордовыми, как бы гневливыми, густыми и тягучими переливами поднимающегося или опускающегося Солнца, перемежающимися испуганно-прозрачными, нежными полосками пустого неба. Колыхание божественной горней жидкости над отдельно взятым населенным пунктом чудовищно и жутко напоминало вздрагивающее движение assaratum у губ причащающегося, а первые и последние лучи светила стекали каплями из переполненного сосуда по зазубренным краям деревни, напитывая кислород сладковатым, до болезненности, вкусом.

Весь предыдущий день и до позднего вечера на центральной улице (вернее, шоссе ведущем в областной центр, и заради торжества якобы изобилия, перекрытом с обоих сторон знаками, запрещающими въезд) силами местных женщин привлеченных председателем, и техники под водительством хмурых и небритых, с явно читающейся под веками печатью трудного похмелья, пригнанных из райцентра рабочих единиц, ударными темпами шло устройство фанерно-деревянного, расписанного под фольклор торгового городка, призванного символизировать множественность взращенного и теперь продаваемого. И вот сейчас, под звуки бравурного марша, слетающего со скрипящей и расхлябанно болтающейся на алюминиевом диске допотопной радиолы пластинки (бережно сохраняемой всеми переменяющимися представителями деревенской власти в свинцовом сейфе), на которой в розовой бумажной серединочке была помечена дата выпуска - 1939 год, разносимого из сельсовета по окрестным долам и верховьям специально стационарно, на долгие века, установленными оглушительными "колокольчиками", в торговые ряды величественно стали вползать неуклюжие тентованные грузовики, опять же, присланные свыше. Водители и дебелые продавщицы разгрузили часть привезенной, не виданной с прошлогоднего "Урожая", городской снеди на прилавки; и машины, стараясь не делать поспешных движений, выехали прочь - стремясь укрыться, чтобы не смущать ликующих и веселящихся своим чернорабочим состоянием, за близлежащими домами. Марш сменила русская народная в переводе с шотландского "Эх, полным полна моя коробушка", и весьма озабоченный предстоящими покупками люд, степенно и сумрачно перебирая в карманах потными пальцами сбереженные к этому дню полтинники и стольники, медленно, но неуклонно стал подтягиваться к крайним точкам нахлынувшего покупательского счастья.

Председатель, посматривая на часы, переминался у ворот. Ожидался приезд концертной бригады из районного ансамбля народной пляски и песни и высоких гостей, в чинах начальника и первого заместителя отдела крупно-рогатого скота, из районного управления сельского хозяйства администрации города и района. Ожидание руководства располагало к философии, и председатель думал о том, что мертвое, конечно, всегда равно самому себе и только живое, дышащее и движущееся, непонятно для чего удваивает мир, и этот мир, конечно же, не копия мира материального. И, безусловно, очень трудно человечеству совмещаться и сосуществовать с копиями, ладно бы природного мира, но и с копиями двух миллиардов разумных существ, полагающими и предполагающими собственную радость превыше всего.

Председатель вздохнул от глубокомысленных раздумий и, почесав затылок, неожиданно для себя припомнил рассказ бывшего библиотекаря об одном случае из его прокурорско-следственной деятельности.

"Из приобщенных к делу протоколов сообщений председателя.

Ну, вот представь, - так начал рассказ библиотекарь, когда они, сидя за стеллажами с книгами в читалке Дома культуры уже приняли на грудь и по первой, и по второй рюмке, вернее, стакану с ущербными краями, неприятно скребущими по губам, - два дня никто не видел ни на работе, ни дома начальника управления внутренних дел области. Причем служебный кабинет был заперт на ключ. Первой забеспокоилась секретарша и сообщила об отсутствии руководства первому заму УВД. Позвонили жене - та растерялась, мол, полагала, что муженек в командировке. Узнав по своим каналам о "тихом сумасшествии" у коллег, "встало на уши" КГБ. На третий день решили ломать дверь кабинета, поскольку при визуальном осмотре окна руководителя, выходившие во внутренний двор управления, равно как и форточки, были тщательно закрыты и занавешены. Но первый секретарь обкома КПСС, человек сам себе на уме, ломать дверь сотрудникам УВД не доверил. По его приказу исчезновением генерала, назовем его К., занялась специально созданная следственная группа областной прокуратуры, куда одним из следователей попал и я. Вот нам и приказано было взломать врата.

Собеседники удобно расположились на толстенных томах "Советской энциклопедии", закусывали самогоночку местного производства, Юра подозревал - собственноручной выгонки председателя, лучком с селедочкой и распаренной картошечкой в "мундире". Все-таки, не по должности, любя всякие книги, Никодимов удосужился застелить тома, используемые под столик, старыми центральными газетами, чтобы издержки пиршества случайно не попортили безвозвратно еще, возможно, кому-нибудь и потребующиеся энциклопедии.

- И что дальше, - с набитым картошкой ртом глухо подстегнул рассказчика председатель, аппетитно, запрокинув голову, вкладывая в свои замасленные уста с капельками сока колечки лука.

Не спеша прожевав рыбку, библиотекарь вздохнул:

- Собрались вкруг двери, слесарь замок открутил, поддел слегка - открыли, прошли тамбур: вонь ужасная, шторы задвинуты, темнота. Включили электричество: сидит генерал у шкафа в шинели, фуражке, рука до пола свешивается, ну и, естественно, как многие и полагали, пистолетик лежит на паркете. Начальство бегом к открытому сейфу, а я не торопясь, аккуратно обстановочку оглядел...

- Давай, чтоб не болеть, - перебил его председатель, разливая по стаканам.

- Ага, - подтвердил библиотекарь и приложился.

Понюхали лучок, пожевали уже лениво, икнули симпатически, благодушно. Юра продолжил:

- Стол был прибран, ни единой бумажечки не валялось, перекидной календарь закрыт. Посерединочке стояла желтенькая, по цвету эмалировки старой поддержанной ванны, подставочка, стилизованная под античную колонну, с двумя фломастерами - красным и черным, красный был без колпачка. Подошел ближе. Генерал сидел напротив большого, в рост, зеркала, рядом висел настенный календарь, непонятно-бурого цвета с фотографией Гермеса - посланника богов, знаешь, в Москве, по-моему, фотографировали, возле международного центра торговли. Пистолет, я уже говорил, на паркете, а генеральская голова с дыркой в виске упирается в грудь, и никаких записок рядом не имеется. Прошел дальше - в комнату отдыха - обычный набор руководителя с одним но: все стены увешаны различного формата зеркалами в разных железных, деревянных, пластмассовых рамочках. - Никодимов замолчал и с вновь возгоревшимся увлечением принялся за картошечку.

- Так что необычного в истории-то, - не выдержал паузы председатель, - ты не тяни, не рушь компанию, давай, колись.

Юра прожевал удовлетворенно, сглотнул:

- Допрашивал я секретаршу и, между прочим, спросил о зеркалах. Она помялась, помялась, да и сказала, что у начальника внутренних дел хобби имелось - собирал он к себе в кабинет разнообразные изогнутые зеркала. Вот как в комнатах смеха. И любил посмеяться, вроде как отдохнуть от работы напряженной, над самим собой. Я ей возражаю, мол, все зеркала обычные. А она удивляется - не может быть! Не поленился, сходил вместе с ней - показал. А она еще больше удивилась.

- И что?

- Ничего. Нашел плотника, с помощью секретарши, который, как оказалось, за пару дней перед самоубийством, по приказу генерала, и поменял все зеркала, поставил обычные, а старые выбросил на помойку.

- Зачем?

- Да он откуда знает.

Они помолчали минуту и вновь обратили внимание к столу."

Председатель длинно, смачно сплюнул, раздражаясь от воспоминаний и от мысли, что главная ударная идеологическая сила: выставка поделок народных умельцев, призванная свидетельствовать о еще живущем творческо-национальном духе населения, сорвалась из-за нерасторопности, бестолковости и, надо смотреть правде в глаза, - преступной безответственности организаторов. Мало того, что поделки не собраны в надлежащем количестве, не сгруппированы по направлениям и жанрам, так часть выставки и вообще оказалась разгромленной и уничтоженной. Он сам, лично, прибыв на место происшествия, строго-настрого указал заведующей домом культуры на недопустимость дальнейшего пребывания Никодимова Ю. Дэ. на посту библиотекаря. Кроме того, обязывал заведующую возместить нанесенный государству урон из заработной платы виновника в трехкратном размере. На вопрос: как определить первоначальную стоимость разрушенного, председатель весомо указал на не впечатляющую грудь женщины: сердцем, гражданка, сердцем.

Неприятные переживания перебил противный скрип тормозов черной "Волги". Гости. "Урожай" можно было собирать...

К ступенькам Дома культуры высокие инспектирующие члены прибыли в уже приподнятом и подогретом состоянии: продавщицы торговых палаток, мимо которых проходила делегация представителей власти, считали за честь радушно и совершенно бесплатно угостить председателя и райцентровских руководителей. И если в начале тернистого пути у начальника и заместителя хватало сил отказываться от рюмочки и кусочка копченного по-домашнему сала, то к середине беспрерывный поток славословия и предложений, одно краше другого, прорвали чиновнюю плотину напускного равнодушия и аскетизма. Первую брешь пробил пятилетний "Арарат", расширил пробоину двадцатилетний "Наири", а свежий воздух и физические упражнения, как-то: ходьба, приседания за столики и наклоны туловища к прилавкам возбуждали аппетит на более качественные и количественные возлияния. Поэтому, несколько жидковатая и пустоватая выставка народных умельцев, кое-как сляпанная заведующей Домом культуры из остатков принесенного бывшим библиотекарем, под соответствующим лозунгом: "Здесь русский дух, здесь Русью пахнет", была воспринята все же благосклонно. И общечеловеческое чувство расположенности и благодушия, не чуждое и русской бюрократии, нарастало и нарастало, поскольку впереди, как указывал терпкий запах только что снятого с угольев шашлыка, в концертном зале их ждало главное угощение дня - банкет с концертом, в приятной компании избранных представителей деревенской интеллигенции, в основном, как постарался председатель, женского пола.

Небольшой концертный зал, если его, конечно, можно так назвать - концертный!?, Дома культуры современные строители, а ДК был достроен всего ничего - лет пять-шесть назад, почему-то засунули ниже уровня земли, как бы в подвал, и если по первости свежесть отделки несколько скрашивала угрюмое и мрачноватое впечатление, то чем дальше в лес, то бишь, в постоянную эксплуатацию, то отделка все больше и больше ветшала: штукатурка под "шубу" осыпалась, у мягких кресел, прикрученных к полу, обрывалась обшивка и поролон, да и некоторые сиденья вообще болтались на одном болте, не давая возможности не то, чтобы сидеть, но и пройти. На сцене в самых проходных местах - по серединке и аккурат за кулисами, где обычно толпятся перед выходом актеры, образовались, само собой что ли?, пренеприятные дыры с рваными краями досок и фанеры. Усилиями местной власти дырки латались, но наспех, неровно, что имело, конечно, и определенные хорошие стороны - артисты, особенно танцоры, даже в горячке танца, все равно видели эти безобразные бугры, образовавшиеся от накладывания на прорехи неоструганных горбылей, и не рисковали вблизи тех холмов топать зажигательно ногами. Но все же концертный зал, при многочисленных его объявившихся прорехах и огрехах, был единственным более или менее представительным помещением в Подпольном, которое могло претендовать на прием уважаемых гостей из районной администрации.

Подготовка к приему была проведена по давно отработанной технологии: зрительный зал скрыли под длинными цветными (в самый-самый первый раз приема высоких гостей кресла накрыли просто белыми простынями, но после того, как гости наклюкались и самый высокий в грубой манере высказал удивление - что, мол, хоронить нас собираетесь, саваны приготовили?, с тех пор и ложили цветастую да блестящую) полосами материи, занавес закатали кверху, на сцене поставили два длинных стола, оставив место и для танцев, и, выключив верхний яркий свет, организовали разноцветную подсветку сцены прожекторами снизу. Получилось, в принципе, и ничего себе.

Когда "урожайную" комиссию ввели, на столах уже высились бутылки, обалденно пах свежезапеченный шашлык, стояли во множестве острые салатики из квашеной капусты и лука, селедочки, перца с горчичной подливкой и прочее, прочее... Представители интеллигенции были изрядно нарядны и во всеоружии - ждали-с только начала. Членов комиссии разделили, каждого посадив во главе стола, с одним сел председатель, с другим - заведующая ДК. И приступили, с Богом, по первой... по второй... передохнули, закусив, и продолжили по третьей... После четвертой остановились для просмотра импровизированного концерта-капустника, разбросавшего и зрителей, и выступавших по парочками и группам. Ну, а высоких проверяющих лиц постарались спровадить в укромные уголки, дабы не смущать их величие и боеспособность, подвергшуюся алкогольной атаке. Кто-то из утомленных женщин пожаловался на духоту и спертость воздуха, ее поддержали, и непосредственные артисты из райцентровской бригады, без председателева спроса, сбежали в зал и принялись раскупоривать двухстворчатые двери выхода на улицу.

- Нет, нет, не открывайте, - заголосила заведующая, но ее не слушали.

Лязгнули отброшенные стальные крюки, массивный железный засов смачно влепился в стену, подняв облачко известковой пыльцы, и утепленные матрацами широкие створки разлетелись крыльями в гулкую темноту сельской площади.

Сгусток свежего воздуха мощно обдал пирующих прохладой и сыростью, заставив стихнуть легковесные разговоры и флирт, продрался в слепленные потом и спиртным рубахи и рубашки, задрал подолы юбок, заставив организмы содрогнуться от внезапности нападения. Разгоряченная кожа человеческих тел рефлексивно сжалась и покрылась неприятными крупными мурашками, из угнетенных пор выделилась дополнительная смазка еще более захолодившая человеческие сущности. Послышались всеобщие глубокие вздохи, невнятный шепот, причитание. С улицы, сквозь темноту, легонько протянулась, дотронулась до людей, узкая, как ладошка ребенка, серебряная лунная дорожка.

Председатель, лежавший до той поры на столе лицом в сомкнутые руки, встрепенулся, поднял голову с всклокоченной сбившейся прической, обвел присутствующих мутным взором - встал. Прошел, шатаясь, в закулисье, вытянул откуда-то из-под сваленных примитивных декораций, каких-то квадратных зеркал, драного ширпотреба и обломков государственного герба бывшей супердержавы старенькую, с красненькой бахромой для красоты по краешку, гармошку. Закинул на плечо грязноватый брезентовый ремень, растянул широко кое-где на сгибах потертые меха и, гнусным голосом затянув народно-популярную "парней так много холостых, на улицах (с местнической поправкой) Воронежа", ступил неверной ногой на лунное серебро и побрел, поплыл, перешагивая объедки и павших собутыльников, пошатываясь к выходу. Поднялся и еще кто-то... многие... и, неверно ступая, потянулись следом.

Нестройная, отбрасывающая длиннющие ломаные тени толпа вывалилась на улицы Подпольного, выводя громко песенные душевные рулады. В черных сонных домах захлопали двери, и на порогах стали возникать, просверкивая глазами, смутные фигуры. Одни, белея лицами, молча оставались у домов, отмечая восклицательными знаками путь идущих, другие громогласно присоединялись к шумной процессии, целеустремленно двигающейся неровными рядами к развалинам.

Луна яростно, злобно светила таким ярким, отраженным солнечным светом, заливая раскаленным серебром всю деревню, что воспринималась как второе солнце, дотянувшееся своими протуберанцами до Земли. Ее полный, без изъяна и излома, голубоватый гладкий диск, абсолютно чистый, торчал приглашающе в зените, как туннельное отверстие, как дыра, как вход во Вселенную, в иной мир.

ГЛАВА 5 СЛЕДСТВИЕ

Следователь областной прокуратуры Александр Алексеевич Волобуев-Блинов не спеша шел по улицам. Было то время года, которое он особенно не любил, невнятное, даже и не переходное, а какое-то странное - желеобразное, словно природа уже решила переменить свое платье, а вот портные, как всегда и все в нашей стране, запаздывали. Календарная осень кончилась, а календарный декабрь не был похож на зиму: над Воронежем плыл черный туман, под ногами хрустел, оставшийся от снегоуборочных машин и бдительных дворников, воюющих за звание лучшего в городе, утренний тонюсенький ледок, и почему-то нудно, архистрашно мелко, пыльцой моросил, и не моросил в общем-то, а подтекал - дождик, замазывая модные металлические очки водяной сумятицей, мешающей не только видеть, но и как бы и жить.

Следователь не торопился, хотя идти было достаточно далеко. И не взял служебной машины, не любил привлекать к своей особе лишнего внимания, пусть и со стороны сослуживцев. А общественный транспорт он не терпел из-за давки, гнусных запахов и непрошенной интимности между случайными людьми, волею случая оказавшимися добровольно спрессованными в ограниченном объеме. А еще более он перестал любить общественный транспорт после того, как однажды попал в троллейбус, посвященный (sic! - "Героям Афганистана" - великолепно алыми, в аршин, буквами было вычертано на грязно-белом борту.) жертвам афганской войны.

Внутри обычный обшарпанный салон был украшен черно-красными занавесями на окнах и широкими муаровыми лентами, обрамлявшими портреты мертвых молоденьких парней. Поясные портреты, в униформе с множеством непонятного значения регалиями, с оружием от стрелкового до бронетанкового (на заднем плане), убитых в далекой азиатской стране, размерами от потолка до уровня лиц сидящих пассажиров, висли по стенам, угрожающе кренясь и оглушительно хлопая на поворотах. А табличка перед кабинкой водителя объявляла, что машину водят два (слава богу, наверное, живых - подумал следователь) героя ветерана-афганца. Волобуев попал на водителя, который перед всеми остановками включал в салоне похоронный марш, причем с громкостью, превышающую звуки молодежной дискотеки, где Блинов изредка, по делам службы, бывал. Что странно, хотя троллейбус весьма и весьма напоминал передвижной гроб, в который засунули еще резвящихся на белом свете участников рыночной перестройки, но никто из пассажиров и словом не высказал своего недовольства, или, пусть, нормально-человеческого недоумения несколько своеобразным оформлением обычного средства массового передвижения.

И поэтому он шел, внюхиваясь, вслушиваясь, всматриваясь в обыденную жизнь города и горожан, вибрируя ответно, откликаясь на любые мелочи, всем организмом. Ну, вот и знакомый вход в красный старинный корпус ВГУ, приютивший под допотопной крышей университетскую библиотеку и университетскую же военную кафедру, совместив несовместимое: лошадь и трепетную лань. Следователь усмехнулся, вспомнив, как их строили на плацу, вон за теми, со звездочкой воротами, и вкрадчиво интересовались: "добровольцы на сдачу донорской крови имеются?" и, увидев дружно шагнувший вперед строй, дружелюбно констатировали: "молодцы, мы так и знали", - да и все так знали, давным-давно решив для себя эту дилемму, что лучше - сутки проучится тонкостям противотанкового дела или за час сдать 250 грамм кровушки и спокойно гулять целый день.

"Из приобщенных к делу вещественных доказательств.

О, Великий! Сегодня я решил поразмышлять о психопатологии (расшифрвка терминологии - потом, если не забуду) неверия. Даже в Тебя! Не говоря уж о себе и себеподобных. Токи и запахи неверия обнаружились давно, практически сразу же с осознания человеком инакомыслия и просто инакости, и им не пытались давать определений и имен, как не пытаются определить и поименовать смерть или жизнь (это просто что-то или ничто). Значит ли это, что смерть (или, тем паче,жизнь?) и неверие - синонимы?, и точно уж так они безымянны, как я сейчас пытаюсь тебе вчинить. Будем политкорректны, нам не стоит взаимно обижать или тем паче обижаться, окрестим (ха!) возникающую дихотомию дискурса в виде формулы Man/Frau и сразу получим первый результат, и, увы, не в пользу мужчины, того самого, который белый и агрессивный. Идет охота на волков, идет охота...

Во что верить-то?, родной? В Родину? - жаждавшую изменения тотчас же после обретения, - или в Свободу? От-и-купленную, пропитую на чужие и проигранную на свои? Ты не поверишь, с каким наслаждением я пишу тебе, а высшей радостью, безусловно, стало бы видение последствий моих писаний. Увы нам - не верю.

Безличное оно, окрашенное людской молвой в голубые и розовые тона, не имеет цвета, вкуса, запаха, присутствуют лишь средние ощущения, размытые до ненависти к резкости, когда не вид иголки, нет, вид нитки вызывает пренеприятнейшие ассоциации и комментарии, вплоть до острейшего желания смерти (ух, лучше жизни... в РФ) собеседников. Но ее нам тоже не дано. Прах то размазывают подобно маслу на ломте хлеба, то стараются перенести или приукрасить. К чему мертвым красить губы?

Одна из важнейших проблем моих размышлений состоит как раз в том, чтобы закрепить Тебя, о мой Великий, в бесконечном и бесплодном потоке моей субъективной психичности. По собственной версии создавая Тебя, как островок стабильности, я всякий момент буду самосуверинизироваться, посылая Тебе очередной донос на нелепую телесную возню бренной оболочки в окружении таких же оболочек. Но вместе с тем, мое движение сознает вредность твою, ибо Ты символизируешь Адресата, то есть возможность ответа. Послания должны быть, в принципе, безответными, тогда и только тогда они образуют поле действия, реальности, возможности и можести моей, в конце-концов.

Постоянство в беспокойстве мысли, мечущейся между оно и она\он, ведь если я - враг, то кто они?

Родной дядя прислал мне как-то из Греции чудесный альбом с видами греческих развалин. Их вид привел меня в совершенейший эстаз. И я стал счастлив уже сегодня, в предвкушение того, что когда-нибудь кто-то, раскопав мою могилу, обалдеет от радости, обнаружив не всегдашнее расположение костей, а нечто эдакое - странное... Трудно быть евреем, еще труднее быть тем, чей мозг несовершенен, а, следовательно, процессы, происходящие в нем, безответственны и порочны. Но я не верю и, следовательно, не умру, а тихонечко исчезну, отправлюсь куда-нибудь, заручившись поддержкой какого-нибудь влиятельного отправителя, или, там, Адресата, а хочешь и Тобой."

Волобуев потянул, открывая тяжелые двери с ласковой табличкой "На себя", привычно посмотрев, засекая время для протокола, на часы. Цифры на жетончике, который ему дали в гардеробе, никак ничего не отражали, ни счастья, ни несчастья, были какими-то нейтральными, что он с большим неудовольствием отметил, разглядывая тонкую пластинку, поднимаясь на третий этаж - в читальный зал. Поднялся, прошел знакомым коридором, повернул за стеночку и зашел в читалку редких книг. Начинающая лысеть голова бывшего сокурсника маячила из-за барьерчика. Блинов приблизился и потихоньку сказал:

- Мне, пожалуйста, книгу о теориях возникновения вселенной.

Никодимов оторвался от затрепанного фолианта, раскрытого перед ним на библиотекарском столе, и, близоруко щурясь, довольно улыбнулся:

- А, Сашка, ты как здесь?

- Я? - привычно вопросом на вопрос ответил Александр Алексеевич и пожал плечами, - да как-то, вот, решил почитать.

- Да что я, - засуетился Юра, - пойдем, у меня там имеется отличный закуток, посидим, - он продолжал щериться во весь рот, - по сто грамм. - И библиотекарь, браво подскочив, зацепил сокурсника за рукав пиджака и потащил-потащил за барьерчик.

Они зашли в самый дальний конец пустоватого и угрюмого зала, за высившиеся от пола до потолка стеллажи, поднялись по маленькой шатающейся лесенке в крохотную каморку без дверей, образованную скоплением полок с книгами вверху, внизу, по бокам. Осторожно, чтоб не упасть, Волобуев устроился в продавленном кресле, а Юра, ступая на цыпочках по каким-то старым и рваным газетам, добрался до полки с разбухшими от бумажек канцелярскими папками, вытащил одну и, просунув в дырку руку, из-за папок вытащил бутылку коньяка, два приземистых, толстого непрозрачного стекла стакана и перетащил посуду и угощение к скромному столику сварганенному из оторванной крышки импортного дипломата и трех пыльных стопок книг. Нашелся, в той же дыре, и лимончик с сахаром. Они покатали в пальцах стаканы с темной жидкостью, кивнули друг другу и молча выпили.

- Так о чем ты хочешь меня спросить, - доброжелательно улыбаясь, наклоняя голову на плечо, спросил Никодимов.

- Не спросить, ты ошибаешься, - Блинов нисколько не был удивлен вопросом, бывшие сокурсники, коллеги, в общем-то, неплохо знали и понимали, помнили душевные движения и порывы собеседника. - Был фокус, теперь мне хочется увидеть, услышать его разоблачение.

- А ты по адресу явился?

- Ты порядком забыл, - следователь постарался ужесточить тон до предела, - свою бывшую профессию. - Он неожиданно скривился и гнусаво, передразнивая, произнес, - если кто-то там, пытается корчить из себя лакмусовую бумажку, то я обычно выступаю в роли мусорной корзины, как и ты, впрочем, раньше, в которую швыряют эдакие отработанные смятые бумажки.

- Ты знаешь, - Юра налил по второй, - я тут немножко читаю о разных религиях мира, и меня позабавило неожиданно получившееся сопоставление.

- Ну-ну, - подбодрил Блинов.

- В индуизме есть четыре пути для воссоединения с Абсолютом или, там, с Мировой Душой. Если их наложить на человеческую историю, то получится, что Россия прошла множественными путями, но почему-то так и не соединилась с Ним.

- Что ты имеешь в виду, - поморщился, выпив, Блинов, - у тебя всегда какие-то умственные завихрения.

- Ну, как же, - воодушевился библиотекарь, опрокинув в рот содержимое своего стакана, - первый путь - дисциплинированное выполнение своих обязанностей и обязательств, карма, - это Сталин. Совершенствование физиологических и психомоторных особенностей организма, йога, - это русская литература. Установление особых, личных отношений с Богом, бхати, - это русская революция. Нам пока недоступна лишь джняна, углубленное погружение в знания, - путь запада, и тем не менее, несмотря на тройной успех, мы по-прежнему так еще и не приблизились к Абсолюту.

- Ересь какая-то, по-моему, - скривился вновь Блинов, - ты мне лучше о Подпольном расскажи.

- А что такое? - наливая по третьей, невинно спросил Юра.

- Тебе Евдокия пишет? - спросил Волобуев.

Они помолчали, посматривая на книги, на бутылку, Юра пожевал, не морщась, лимон, Блинов слизнул несуществующую крупинку сахара с края стакана.

- Так как? - повторился Волобуев.

- Помнишь, - как-то виновато помаргивая ресницами, сказал Юра, - мы на военке, во время практических занятий, целились в шпиль сталинской высотки "Управления юго-восточными железными дорогами".

- Да.

- Все вроде бы не по-настоящему, понарошку, но если вдуматься, мы все равно - прицеливаемся, определяем цель...

- Моя цель - ты, - нетерпеливо перебил Блинов, - пожалуйста, сосредоточься и ответить на мои вопросы. - Он сделал паузу и, вздохнув, добавил, - пока без протокола.

- Вот даже так, - не удивился библиотекарь.

- Да.

- Хорошо, спрашивай.

- В чем причина твоего отъезда из Подпольного.

- Это долго рассказывать.

- Ничего, я не тороплюсь.

Никодимов повертелся, усаживаясь удобнее, поворочал головой, надул щеки:

- Неприятности случились в ночь перед днем организации выставки поделок народных умельцев. Я постоянно жил в доме Евдокии. Однажды вечером, когда я собрал все поделки в доме культуры, у себя - в библиотеке и пришел домой, мы поругались очень сильно. Она стала меня упрашивать разрешить поиграть с этими игрушками Кацу.

- Кто такой Кац?

- Не знаю, такое ощущение, что живущие там - это некие своеобразные отбросы общества.

- И ты тоже такой, - полуутвердительно, полувопросительно приподнял вежливо брови Блинов.

- Я... - библиотекарь надолго задумался, печально вглядываясь в дно пустого стакана, наконец оторвался от созерцания и пустился размышлять вслух, - вероятно - да, но все-таки, как мне кажется, с какими-то остатками нормальности в обычном понимании этого слова. Как бы, - он воодушевился найденным определением, - и ни вашим, и ни нашим. И не совсем отброс, и не совсем нормален.

- Говно в проруби, - спокойно констатировал следователь.

Никодимов весело засмеялся, но промолчал.

- Итак, что же было далее, - напомнил Волобуев.

- Я решительно ей отказал.

- Почему?

- Мне совершенно не понравился интерес к игрушкам Каца. который заявился в библиотеку и потребовал от меня отдать их ему. Получив отказ, он обратился к Евдокии за помощью, поскольку знал, что я с ней сплю.

- То есть тебе показалось странным, что взрослый человек хочет поиграть в игрушки.

- Да даже не это, - раздраженно отмахнулся Юра, - странен был его азарт, нетерпение, словно он очень давно этого хотел и вот, наконец-то, у цели.

Следователь удивленно-подбадривающе похмыкал, про себя отметив то, что Юра не находит необыкновенным желание взрослого мужика поиграться, но решил пока не зацикливаться на данном вопросе, а не торопясь двигаться вперед.

- Ты поругался с Евдокией и...

- Я не остался дома, а побежал в Дом культуры, в библиотеку.

- Какие мотивы?

- Я сильно испугался во время ссоры и на какое-то время выпал из сознания. А когда открыл глаза, ее не было, не было и моих ключей от библиотеки.

- Чего ты испугался?

- Слушай, - заерзал в продавленном сиденье библиотекарь, - ты совсем не чуткий, не могу я так быстро о нервических вещах рассказывать. Мне же прочувствовать ту обстановку необходимо. Да и к чему тебе такие мелочи? Что все-таки произошло?

Волобуев-Блинов понял, что Никодимов затормозился и, пока не получит более или менее достоверных объяснений визита бывшего сокурсника и коллеги, он, пожалуй, больше ничего и не раскажет.

- Хорошо, - подтвердил он собственные умственные рассуждения, - я внесу ясность. Через день после твоего внезапного исчезновения...

Никодимов резво перебил:

- Я не исчезал, а спокойно, корректно, по просьбе трудящихся, подал заявление по собственному желанию и уехал из Подпольного потому, что мне там больше нечего было делать.

- И бросил все, - постарался поддеть его Блинов.

- А что все? Что?

- Ну, хотя бы выставку, игрушки, Евдокию. Не хорошо же, вдруг бросать женщину, с которой длительное время спал в одной кровати, - следователь постарался посильнее уязвить Юру.

- Да ладно, - отмахнулся он небрежно, но закончить не успел, поскольку в ухарском размахе зацепил за книгу, торчавшую из ряда на нижней полке, и им под ноги с трепетом обрушилась целая гора пыльных томов, заставив тотчас расчихаться.

Они полезли, стукаясь лбами, под импровизированный столик, выловили упавшее и, пыхтя от выпитого и усилия, установили на положенное место. Распрямились, выпили за успешно сделанное дело еще по граммулечке, и Юра полюбопытствовал:

- Так что случилось после моего отъезда?

- После твоего бегства, - следователь сознательно усилил акцент, - случился праздник "Урожая", на котором, насколько я успел узнать, таки-таки имела место быть выставка поделок народных умельцев. Потом, как ты, наверное, догадываешься, вышестоящую комиссию, которая, как обычно, прибывает на эдакие торжества, пригласили в твой ДК...

- Он не мой, - мрачно возразил Юра.

- Ладно, не твой, государственный, - покладисто согласился Блинов и продолжил, - и там, тоже, совершенно как обычно, угостили.

- Да, - согласился Никодимов, - вот я помню, когда был корреспондентом, тоже частенько бывал в подобных поездках... Ух, я тебе доложу, и кормят там отменно, а уж поят... закачаешься.

- Они и закачались, - усмехнулся Блинов, - но несколько не те и слегка не туда.

- Что данная эскапада означает? - удивился библиотекарь.

- Пьяный председатель взял гармошку, заиграл и пошел себе гулять на волю. За ним потянулись, видимо те, кто смог, сотрапезники. Веселой процессией они прошли по деревне, опять таки собирая по пути односельчан, или уж не знаю кого...

Библиотекарь молчал, не перебивая, напряженно вслушиваясь в негромкий голос бывшего сослуживца.

- ...В общем, что случилось дальше, я не знаю. Итог таков: утром, на берегу реки, женщинами, которые работают уборщицами в сельсовете, был обнаружен спящий председатель со своей гармошкой.

- И что в этом криминального, - подивился Юра.

- А то! - следователь выпрямился, - председатель обнаружен в единственном числе. Все те, кто пошел с ним той ночью - исчезли!

- Куда?

- Хороший вопрос, - согласился следователь, - вот я тебя и спрашиваю - куда они могли деться?

Они трудно помолчали.

- Ну, пожалуйста, я понимаю, - согласился Никодимов, - хорошо, я расскажу, что было дальше. - Нахмурился, приступил, - примчавшись в библиотеку, я уже опоздал, они начали играть в свои игры.

- Кто они?

- Так. Там был Кац, Евдокия, парень, который занимается краеведением, еще пара незнакомых мне женщин, и, не помню, как зовут, мужичонка такой, как замасленный, он еще на дельтаплане летает.

- Так, - сказал, чтобы сказать хоть что-то Блинов.

- По всему залу были расставлены большие картонные листы с рисунками, мне было трудно рассмотреть, я сел в самом конце, но вроде бы на них были нарисованы участники... хм, действа, но в карикатурной форме, а каждый из них еще и сидел с маленьким зеркальцем в руках и пускал зайчиков от горящих свечей на большую плоскость, получившуюся от сдвинутых вместе столов, а Кац двигал глиняными фигурками, теми, которые с выставки, туда... сюда, придерживаясь какой-то непонятной мне последовательности.

- И что далее?

- Так продолжалось достаточно долго. Они молчали, только как-то тяжко дышали, дыхание у них прерывалось, напрягалось или вообще останавливалось. Но сидели они неподвижно. И вдруг Кац стал разбивать фигурки об пол, со всего размаха.

- А ты?

- Я - ничего, мне было интересно, чем все закончится.

- И чем же?

- Да ничем. Пока они играли - наступило утро, и они потихоньку стали расходиться, побросав все, как есть. Я потом слегка прибрался, собрал фигурки, что уцелели, и тоже ушел - в сельсовет, рассчитываться с работы.

- Н-да, - хмыкнул следователь, достал из внутреннего кармана черную плоскую коробочку, нажал еле приметную кнопочку и попросил кого-то, - поднимайтесь.

Никодимов в пьяной горести крепко потер лоб и слегка заплетающимся языком проговорил:

- Меня там пытались называть странным, но это не так... Не так, я, мы - не странные и даже не лишние, мы, вероятнее всего, - экспериментальные, на которых блага и демократии западной цивилизации, неожиданно сброшенные после стольких лет, - он усмехнулся, - одиночества, повлияли не на то, не там и не так...

- Новые диссиденты, что ли? - поскучневшим голосом переспросил Блинов.

- Нет, нет и нет, все-таки, отбросы для экспериментов.

- Что ж, ты почти угадал, - вяло начал следователь, но библиотекарь, не слушая, перебил:

- Вот послушай, что я прочитал в недавно присланной в университетскую библиотеку посольством Испании в России книге, которая называется "Испания сегодня", - и, закатив глаза, наизусть зачитал: "О Европе часто говорят, как об "Азиатском мысе", как о самой западной оконечности Древнего Мира - Евразии. В таком случае Пиренейский полуостров является самой крайней западной и южной точкой этого Азиатского мыса. По своему географическому положению Пиренейский полуостров дальше всего в Европе удален от Азии и ближе всего (на расстоянии только 14 километров) находится от Африки и омывается Атлантическим океаном. Своей компактной и цельной формой он, по словам греческого историка и географа Страбона, написаными более двух тысяч лет назад, напоминает растянутую шкуру быка.

Территория Пиренейского полуострова по конфигурации представляет собой как бы большой пятиугольник, центр которого - Мадрид отстоит от окраин на расстояние от 530 километров, отделяющих столицу от мыса Тарифа (г. Кадис) на юге, до 590 километров между столицей и Финистерре (г. Ла Корунья) на северо-западе. Правильность этой геометрической фигуры особо заметна, если учесть, что линия побережья нигде не отстоит больше, чем на 120 километров от соответствующей стороны наложенного воображаемого пятиугольника. Европейский "Finis Terrae", "Non plu Ultra" (последний рубеж Древнего мира), большой трансконтинентальный и межокеанский перекресток, оторванность и изолированность, континент в миниатюре - таковы характеристики, которые, несомненно, обусловливают особое положение Испании."

- Понимаешь, - прохрипел библиотекарь неожиданно севшим голосом, - особое положение.

- Пока я ничего не понимаю, - проговорил следователь и приподнялся, - пойдем в зал, нам уже пора.

Они осторожно, покачиваясь, спустились в читальный зал и прошли к столу библиотекаря, где стояли двое молодых людей в одинаковых кожаных куртках, которые при их приближении вытащили руки из карманов и сцепили пальцы за спинами, для устойчивости расставив ноги пошире.

Никодимов молча смотрел. Волобуев-Блинов, кивнув на них, сказал:

- В Подпольном - карантин, и тебе придется некоторое время побыть там. И мы еще поговорим обо всем... на месте... преступления... До свидания, - он повернулся и, не оглядываясь, пошел к выходу.

"Из приобщенного к делу донесения секретного сотрудника оперчасти СИЗО.

В первую же ночь пребывания в камере Никодимов Ю. Дэ. впал в беспокойство и, забравшись на парашу, стал говорить, громче и громче, ухватясь руками за решетку и обращаясь к Луне, что ли? Передаю как запомнил:

"Отсутствие истории - вот в чем заключена чистота деревни, ее непорочность. Деревня невинна и ей безразлично: кто, что, где, как и сколько. Деревня безвременна и беспространственна, она - тот световой круг, который ложится на землю от света звезд.

Это не значит, что в ней нет плохого или хорошего, мозачиного или полосатого. Ее много раз разыгрывали в разных играх, а ее не самую главную составляющую - население, конечно же и призывали, и куда-то передвигали, и уничтожали, и воспевали, и миловали. Напрасно. Она не чувствует истории, бег природный и бег исторический в ней не осуществим. Деревня свободна ото всего. Она принадлежит земле и небу в равной степени. Она - очерченный круг, меловая черта, которую или переступаешь, или не переступаешь. Ее жители - обречены на исчезновение. Она же может возникнуть везде: в центре мегаполиса, на Луне, на Альфа Центавра, в преисподней - и будет прекрасно там сосуществовать с тамошним миропорядком. К ней нельзя как-либо нейтрально относится, ее либо надо любить, либо ненавидеть, тогда ваши взаимоотношения приобретут реальность, все другие состояния суть фикция. Если ты будешь ее любить - она тебя поглотит, если ненавидеть - исчезнет, чтобы вернуться в ином обличье и удавить любовью. Деревня - это вечный покой (по формуле Эйнштейна), вечное отсутствие, вечная тоска по возможности любви. Деревня знает все и не знает ничего. Самое главное в ней - не стремление, а отсутствие точки отсчета вследствие беспорядка, хаоса безмолвия, скрывшего место. И мы не в состоянии не только ее удержать, но и просто найти, обнаружить, испросить. Ха! Даже тогда, когда ты считаешь, что вырвался из ее потных и страстных объятий, приходит час и ты узнаешь: меловая черта, которую ты вроде бы давным-давно радостно перепрыгнул, маячит впереди - за горизонтом.

И возникают фантомные боли в давным-давно ампутированной душе."

Ремарка агента: тут его очень крепко стукнули по лицу, заставив замолчать, и камерный авторитет назидательно заметил - "оставь патетику вышестоящим, мужик!"

ГЛАВА 6 КАРАНТИН

Милицейский уазик довез Юру до центральной площади. Он сам попросил так сделать, потому что до сих пор еще не мог определиться, что же ему делать с этими вот событиями, обвалившимися на его многотрудную голову тогда, когда он совсем, вроде бы, решил окончательно рассчитаться с Подпольным, с Евдокией (хотя, если честно признаваться самому себе, Евдокия торчала в сердце, как заноза, более оригинальной метафоры, как ни вертел библиотекарь словами и фразами, он придумать не смог), с этим дурацким исчезновением и не менее дурацким следствием, которое вел его давнишний знакомец. Но ситуация, он ощущал это кожей, на вегетативном уровне - усмехнулся Никодимов, была достаточно серьезной и не безопасной.

Когда они подъезжали к селу, Юра в запотевшее окошко видел точечки бронетранспортеров, охватывающих Подпольное с двух сторон от дороги. Саму шоссейку перекрыли в духе чеченской кампании: три бетонных блока загораживали въезд и выезд, оставляя лишь узкий, извилистый, под прицелом обложенных мешками с песком пулеметчиков, проезд для машин. На обочине громоздилось два бэтээра, машина с будкой непонятного предназначения и машина спецсвязи с десятком маленьких и больших антенн.

У него, и у сопровождающих милиционеров тоже, дотошно проверили документы здоровые молчаливые парни, без знаков различия на камуфляжных куртках, с короткими, специальными, автоматами в руках, разъяснявшиеся с проверяемыми только угрожающими или разъясняющими жестами и знаками: открытая ладонь вверх - "стой!", кивок автомата в направлении верхней части туловища - "документы", брезгливый резкий бросок руки в сторону, параллельно земли - "проезжай", такое же брезгливое движение дулом автомата - "шевелись". Проверяемые судорожно, боясь ошибиться и испортить отношения с вооруженными, молча выполняли приказания.

Ступив на старый полопанный асфальт площади и вытащив следом потрепанный рюкзак - ему разрешили заехать, под конвоем, в общежитие и собрать необходимые для путешествия гигиенические и прочие вещи, каждая, конечно, была перетряхнута и просмотрена сопровождающими, - огляделся, заново переживая случившееся в последние дни... Его встречали, а может.. ему только показалось, что его и что встречали...

"Из приобщенных к делу вещественных доказательств.

КРИТИКА ТЕОРИЙ ВОЗНИКНОВЕНИЯ ВСЕЛЕННОЙ

Всякое сравнение хромает - понятно. Понятно, как дефиниция, и то, что и ассоциативное мышление тоже хромает... на все четыре лапы. Как насчет абстрактного? Да никак, тоже подобное по подобному. Логическое - нет, пошло. Рациональное - старомодно. Структуралистское - ну, что-то в этом, возможно, наверное, если хорошенько поискать и имеется. Деструктурализм - в принципе неясно, а в общем, что ж, кто-то пусть и пробует.

Вселенная разбегается..., Вселенная разбегаясь, куда-то сбегается..., Вселенная не разбегается и не сбегается, а стоит, вернее - лежит, точнее - висит, конкретнее - обнаруживается путем приспособления глаза к окуляру телескопа. Это тоже было. И даже Бог - Триедин. Кто же здесь одинок? Возможно ли абсолютное одиночество? И даже без диалога с самим собой? И даже без этого несносного полифонического монолога, уходящего дискурсом в глубины материи? Даже у Падшего появились последователи и сторонники. Глупость эдакая. Или мне это снится?

Сон есть явь, явь есть сон, проходили..., может, и не без успешно, но следов не осталось.

Греческая Вселенная смахивала на "Одиссею" Гомера, Вселенная средних веков признавалась еретиком, которого необходимо, в целях дальнейшего прогресса, немедленно казнить на костре в присутствии зевак. Вселенная Нового времени была удивительно похожа на английский парк: тут тебе и фонтаны с голенькими амурчиками, а вот тут и уединенные беседочки.

Российский же пейзаж давным-давно объяснен и не меняется вот уже на протяжении громадного количества лет: две напасти в стране - дороги и ... только оторвавшееся огненное колесо докатится.... интересно, до чего оно докатится?...

Вы полагаете, это коммунисты решили обезлюдить села и хутора Нечерноземья в приснопамятные времена? - как бы не так, это местность, земля российская стремилась вырваться из бесконечного круга бессмысленных перерождений, высвободив свою душу из-под гнета, к конечному освобождению. Так и Вселенная, она не разбегается и не сбегается, она освобождается, пытается вырваться из бесконечного круга перерождений, чтобы исчезнуть... Ее мир, насыщенный законами, сплошь причина и действие, пытается овладеть волей созерцания и непознаваемости, хочет обладать непредсказуемой логикой судьбы, выдвигает идею отсутствия идеи, идею отсутствия...

Инженер Кац перестал задергивать шторы в комнатах дома, в котором жил, после того как сотрудник ГэПэУ, курировавший лично его (и инженер, и сотрудник знали, что они знали), зашел к нему в рабочий кабинет и поинтересовался: что Кац скрывает дома по ночам, задергивая столь плотно занавески. Инженер Кац теперь трусливо раздевался, готовясь ко сну, при ярком свете лампы и непроницаемо-черных окнах, подсвеченных снаружи синеватым светом Луны и звезд. Вселенная насмешливо улыбалась."

...Тем не менее, при всех сомнениях, на низкорослой, с полуобвалившейся "шубой", трибуне для мероприятий и митингов, загораживающей линию горизонта, стоял человек. Из-за дальности и ввиду прогрессирующей близорукости библиотекарь не видел лица то ли приветствующего, то ли негодующего, но в любом разе главенствующего с возвышенности над объемом площади, и направился поближе, по ходу движения размышляя о спальном помещении в ближайшие, как ему туманно ответил о сроках карантина Волобуев-Блинов, недельки-полторы.

Подойдя к трибуне, Юра обнаружил на ней председателя. Местная власть полулежала спиной к нему, опершись локтями для крепости фигуры, на невысокую балюстраду, внимая чему-то в тылу торжественного строения и горячо произнося речь. К сожалению, библиотекарь застал лишь горький финал: "...Ах, если б можно было весь этот день, да и весь этот мир, извергнуть из себя как рвоту..."

Никодимов деликатно кашлянул, предупреждая о новом слушателе. Председатель медленно оборотился и навис головой со всклокоченными и перепутанными волосами. Казалось, он не удивился.

- А, это ты, - печально подтвердил.

- Здравствуйте, - сдержанно поздоровался Юра.

Да куда уж, - поморщился председатель.

- Вы не подскажете, - начал Юра с самого существенного на данный момент, - где мне можно переночевать и вообще..., - он несколько замялся, - пожить.

- Да ты считай здешний, - удивился собеседник, не переменяя позы, - сам выбирай: хоть в общаге, хоть у Евдокии, можно и в Доме культуры, как говорится, на выбор дороже.

- А у вас нельзя?

Председатель, прищурившись, вгляделся:

- Боишься?

Никодимов промолчал. Председатель выпрямился и поглядел поверх библиотекаря:

- У меня теперь штаб размещен.

- Какой штаб?

- Ну, милиция, - нехотя сказал пред, - армия какая-то, начальство из Воронежа, а может и из Москвы, кто их знает.

- Трясут?

- К бабке иди, - вместо ответа буркнул председатель, - там безопаснее всего.

- Почему?

- Я считаю, - неожиданно зло и яростно выкрикнул пред, вновь наклоняясь к библиотекарю, - что так и правильно. Это - санация, санитарная акция, иначе переизбыток странности на квадратный сантиметр подотчетной мне территории мог бы отрицательно повлиять не только на Подпольное. Нет, не только, - выпрямляясь и качая сокрушенно головой, еще раз повторил он.

Юра подумал над последними словами, подумал и спросил:

- Ключи от библиотеки у заведующей?

Председатель засмеялся, как закудахтал:

- Тебя, что ли, не поставили в известность, кто конкретно исчез?

- Нет, сказали только о Евдокии.

- На, - местный руководитель жестом вождя вздернул длань ввысь (посылая полки? - Ю.Н.) и небрежно уронил с высоты загромыхавшую связку ключей.

- Спасибо, - поблагодарил Никодимов, подбирая металл с асфальта, посмотрел, щурясь, снизу в неожиданно жесткий, волевой, с ямочкой посередине подбородок собеседника и повернулся к Дому культуры. А вслед ему, в пустоту притихшей деревни, загремело:

- Я - протестую. Не жизнь и не смерть, не направление, не притяжение - это противоестественно и бесчеловечно. Не человечно! И обречь нас на вечное настоящее, на вечное исчезновение - нельзя! Я против утраты и будущего, и прошлого, против пути в никуда и без цели. Не хочу исчезать! Хочу явственно жить, и явственно умереть..., чтоб с могилкой... - слезливо закончил.

"Н-да, - подумал библиотекарь, не оглядываясь, - похоже тут и врачи необходимы. К тому же, зачем так-то голосить - ты ж и не исчез."

Никодимов, суетясь, не попадая большим ключом в суровый амбарный замок, поспешил отпереть двери в Дом культуры, но его ждало разочарование - выставка игрушек была убрана, так же исчезли, если они и имелись, следы пиршества тела и духа, кто-то поспешил убрать, по всей видимости, и ненужные вещи и остатки праздника. Карнавал закончился - продолжаются трудовые будни, словно кто-то подсказал библиотекарю на ухо. Но Юра был не согласен, даже вот в этих внезапно наступивших буднях уже изначально присутствовал терпкий вкус зажигательного фламенко.

Он не стал заходить в концертный зал, а поспешил радостно - несмотря ни на что все равно радостно, Никодимов обожал библиотеки, - в свою читалку.

Браво щелкнув задвижкой, приоткрыл с интересом двери: было темно, кто-то задернул шторы (читалка изредка использовалась и для просмотра особо важных, только для служебного пользования, идеологических фильмов, поэтому имелись в ней чернейшие, плотнейшие шторы, присланные из райцентра), и ступил ногой на потерянную, казалось навсегда, территорию. Под каблуком импортных ботинок препротивно захрустело стекло, Юра торопливо включил электричество: на полу лежали маленькие карманные зеркальца, одно из которых, в дешевой розовой облатке, он и раздавил. Библиотекарь нагнулся, подобрал остальные, спрятав в рюкзак, а разбитое, найдя совок и веник на обычном месте - в углу, замел в сторонку от прохода. Потом положил рюкзак и огляделся, обмирая и не открывая, по внутреннему нежеланию, штор. Нет, все было обычным, никаких признаков Вальпургиевой ночи или прочего шабаша, по крайней мере, на первый взгляд, не просчитывалось. Никодимов разочаровался в собственных ощущениях и страхах и, вздохнув, поплелся за стеллажи с книгами устраивать ночлег.

Он уже соорудил из старых подшивок центральных газет достаточно мягкое ложе, а из толстых энциклопедий очень уютный столик, для еды и чтения, в китайском духе, без ножек, как в дверь постучали, и, услышав его отклик: "Да-да, входите", в читальный зал зашел Волобуев-Блинов.

- А вот и я, - вместо приветствия ласково и доброжелательно сказал следователь, внимательно оглядывая стены, стеллажи, скользнув взглядом, показав щетинистый кадык, и по потолку.

Библиотекарь неприлично громко вздохнул.

- Вздыхай, не вздыхай, а нам придется еще долго общаться, - посочувствовал Блинов и, выговаривая каждую буковку отдельно, сообщил, - а без тебя в этом интерьере явно чего-то не хватало. - Он немножко посмеялся сам с собой, потихоньку продвигаясь ближе к Юре, замершему возле служебного столика и рассеянно перебиравшего затрепанные абонементные карточки.

- Я бы сказал, - Блинов подошел и положил ладонь на ящичек, прекращая шелест бумаги, - книги по-разному чувствуют разных людей. На меня, когда я приходил сюда один, они никак не среагировали, хотя я и имел вообще-то, когда-то, какое-то отношение к литературе, а вот стою сейчас вместе с тобой и ощущаю, что они даже и как-то затеплились, - он пощелкал пальцами, словно в ресторане, вызывая официанта, подбирая слова, - задымились, зажглись, а может и предупреждают... тебя...

Никодимов вспомнил, что Волобуев-Блинов поступил в городскую прокуратуру по комсомольской путевке, а в прошлом, до правоохранительной профессии, после окончания романо-германского факультета университета, начинал трудовую деятельность переводчиком латиноамериканской поэзии, специализируясь на авторах героической Кубы, что давало регулярный, да и весомый, заработок. Говорили в кулуарах, что он был неплохим переводчиком, но Родина и Партия сказали, и как порядочный гражданин и коммунист Волобуев взял под козырек и перековал орала на меч Фемиды.

Тоже не поздоровавшись, Юра ответил:

- Меня председатель встретил на площади...

- Ну-ну, - поощряюще улыбнулся следователь.

- На трибуне...

- Даже так?

- Какой-то он странный, - завершил фразу Юра.

- А, - Блинов уселся, растопырив широко в проходе ноги, - ерунда. У него, наверное, "крыша" поехала.

- Это как, - спросил, обычно путавшийся в современной терминологии, Никодимов, тоже усаживаясь.

- Да обычно, - следователь скинул с плеча ремешок черной дерматиновой сумки, расстегнул молнию и выложил на стол бутылку водки, банку кабачковой икры, буханку черного хлеба и пару вяленых лещей, - я тут, пока тебя не было, провел некоторую работу. Так вот, еще парочка бывших председателей местной власти сидит в областной психушке. - И спросил, кивнув на стол, - пожуем?

- Да, - ответил библиотекарь, сбегал за стеллажи к рюкзаку и притащил три бутылки пива, предусмотрительно захваченные в городе, и пару стаканов.

- И я, - продолжал Блинов, - поинтересовался у врачей тамошних, - в чем, мол, дело-то, бывшие товарищи, нынешние господа. О! - задрал он указательный палец, не чокнувшись, выпил налитую между разговорами водку, поморщился, не закусил, продолжил, - они сами ничего не понимают: вроде нормальные, а присмотреться - вроде нет, заговариваются. И диагноза точного не поставишь, и выпустить никак не решаются, потому как указание сверху имеется... Да ты пей, пей, - кивнул на Юрин стакан, - голодный сытого не разумеет, - и захрустел аппетитно рыбьими костями.

Никодимов осторожно выпил, прислушался к желудочным ощущениям и тряханул банку с икрой на ломоть хлеба - откусил смачно и, повеселев, потер ладони:

- Хорошо.

- Согласен, - подтвердил Блинов и закруглил, - но один лекарь, ох, и проныра, судя по всему, притащил мне здоровенный талмуд, американский, специально, не поленился, заглянул в конец - 886 страниц, справочник для психоаналитиков. Если перевести на русский, то называется "Диагностический и статистический справочник душевных расстройств", - важно надувшись, повторил, подтверждая высшее образование, по английски - "Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders", издатель - американская психиатрическая ассоциация.

- И что, - Юре действительно было хорошо.

- Там перечислены и поименованы душевные болезни, выявленные у людей. Как сказал наш проныра, раньше, ну, лет восемнадцать назад, было всего 106 заболеваний, а сейчас уже зафиксировано 340 душевных расстройств, которыми страдают цивилизованные американцы.

Юра разлил пивка, они ощутимо приложились и закусили рыбкой. Потеплело очень. Очертания столов и стеллажей слегка расплылись и разбежались.

- Я тебя не понимаю, - бессмысленно пожимая плечами, повторил Никодимов.

- На странице 562, - директивно повысил голос следователь, стирая с верхней губы пену, - записана болезнь: "диссоциативная фу а". Симптомы: неожиданно нахлынувшее желание немедленно отправиться в путешествие подальше от дома или места работы.

Библиотекарь негромко, но не хорошо засмеялся. Даже и не засмеялся, а хрипловато, противно, почужому, по не нашему, захихикал. Замолчал, разлил по второй, чокнулся об стоящий стакан следователя, выпил залпом, подышал, откусил большой кусок, жуя спросил:

- Я тебе рассказывал об Испании?

- Ну, - трудно вспоминая, начал Волобуев, наконец-то сцепив пальцы на холодном и ребристом стекле стакана.

- Я же пошуровал в краеведческом отделе университетской библиотеки, - перебил его Юра, - о родословной нашего дорогого села. Это просто замечательно! Оно пять раз меняло название!

- Для конспирации, - сразу догадался вслух Волобуев.

- Во! В точку, - обрадовался Никодимов, - перед последним императором, оно именовалось Елизаветино. Николай вторый обозвал Царицыным. Большевики присвоили звание Коммунарск, а отец всех народов, после Великой Отечественной переименовал в Красноармейск. А после августа 1991 года на, заметь!, общепоселковом сходе постановили вернуть населенному пункту исконно русское имя - Подпольное.

Блинов задумчиво выпил, переживая услышанное, закусил соленым хвостиком, подтянулся на стуле повыше:

- Твои предложения?

- Давай пригоним из Воронежа "комнату смеха". Вытащим зеркала и расставим на берегу возле графских развалин. А сами сядем в засаде и будем наблюдать.

- Это ты из каких умозаключений вывел, - преувеличенно завистливо сморщинил лоб следователь.

Юра помялся, не все хотелось рассказывать, и поэтому ответил проще, вопросом на вопрос:

- Ты когда заходил без меня в библиотеку, что на полу лежало, - и, дождавшись на лице Блинова отпечатка действительной умственной работы, закончил, - вот, вот, а помнишь я тебе говорил о вечеринке Каца и компании в читалке с зеркалами и игрушками...

Они допили пиво и дохрустели косточками. Отплюнув чешую, Волобуев кивнул головой:

- Согласен, может и сработать, но прежде водолазы прочищут дно возле пляжа, где нашли председателя.

"Из вещественных доказательств, приобщенных к делу.

Ни папа, ни мама не любили писать письма. Я вполне подозреваю - более того, я в этом окончательно уверен, они и не умели писать письма. Не по причине недостатка в новостях, или желании пообщаться, или, там, в культурном кругозоре. Нет, с этим всегда все было в порядке. У них просто не имелось подходящего Адресата. Того, для которого надо было высекать искру теплого, участливого внимания, попытку встречного терпеливого и постепенного движения. Движения, подвластного остановке у любого придорожного цветка или трупика мушки. Может быть, им было бы легче, если бы они пытались поверить в необходимость написания и отправки писем, тем более, что я, к моменту осознания ими необходимости все-таки, в конце-концов, посылки хоть каких-либо посланий, не важно кому (и они так и не успели обрести Адресата - произошла революция и в совершенно прекрасный день их накололи на навозные вилы невозмутимые крестьяне), уже учился в другом городе и жадно жаждал услышать отзыв на мои несколько нелепые впечатления о ином мире. Увы. Они не присылали мне даже телеграмм, изредка ограничиваясь телефонными звонками ко дню сдачи очередных сессионных экзаменов. Постепенно угас и мой неофитский пыл. Более того, я задумался, и как сейчас понимаю, вовремя, о подборе подходящего Адресата для себя самого. Ведь период романтического общения с звездным небом закончился, а времени наступления бессознательного общения с тем, о Ком нам напоминают в официальных религиозных учреждениях, еще не подошло - я чувствовал, что не дорос до Него. Оставалась одна кандидатура - esso homo... в юбке. Она была никем. Она и останется тем же, чем и была, возвышаясь только в минуты, когда потом, через столько-то биллионов лет, не состарившись, а оставаясь вечно молодой, станет трепетно разворачивать пожелтевшие, с дырками на сгибах, листочки с моими бреднями и благоглупостями. И чем больше будет появляться на листах потертостей, неразборчивости и провалов, тем трепетнее она отнесется к остающимся иероглифам, тем безжалостней и ужаснее покажется ей собственная невозможность возвращения.

Но через какой-то промежуток времени, с пониманием свершения, пусть и святой впоследствии, глупости я перестал писать письма всем, включая и себя, и, обдумав сложивщуюся ситуацию, признал: требуется расчленить проблему.

А: Кому? Б: Зачем? В: Ответственность!

Начал с В: никакой ответственности нести я не собирался; так же и не пытался перевалить ее и на инакомыслящих; резюме - анонимное участие в общей дискуссии, где все кричат и дерутся, а прибыль подсчитывает хозяин заведения. Возможно ли анонимное, а главное - участие? Безусловно. В письмах к Великому, еще живущему средь нас, но уже похороненному нами за эпитетом Великий. Таким образом, находится и решение на пункт А. Ну, а подстрочник Б изыскивается еще проще. Все великое наследие Великого, пусть и не переваренное им самим, вбухивается, апосля смерти, в различные, кропотливо подобранные наукообразными деятелями, публикации, и твоя мысль (или глупость), впечатление, ужас (или указующий перст) вдруг осознается, постигается некоторыми, вступая в пожизненный диалог. Так я и выбрал в качестве Адресата - Великого.

Великого Немого.

Себя.

За черными, без охранных занавесок, окнами пошел дождь. Кац вздрагивал и пугливо оглядывался на распахнутую, в пол-окна, форточку при каждом явственно слышном в кромешной тишине ударе тяжеленных, с привкусом и запахом металла, капель на прелую, гнилую листву родительского парка. О запутанности жизненной судьбы не хотелось вспоминать, он сожалел и о том, что эти воспоминания все же заполняли какую-то часть его мозга, духовного существа. Он и возвращение сюда воспринял как полет на Луну, как детский восторженный взгляд в волшебную трубку, странно приближающую нечто такое, чему нет места на земле, потому что это - другая земля, другое небо, другая трубка и другой взгляд на то, чему нет места на земле.

Он был благодарен себе лишь за внезапно, как вон тот, за окном, высверк сизой, коротко живущей молнии, обретенную способность писать письма, весьма кстати обнаруженную, пусть и под посторонним давлением постоянно-личного сотрудника ГэПэУ. Он писал от себя и на себя (не говоря уж о других), внутренне радостно и счастливо улыбаясь своей великолепной задумке."

Когда днем Юра пришел к графским развалинам, он не сразу, постепенно привыкая к окрестностям после длительного перерыва, ощутил мелкие, почти незаметные изменения. И он никак не мог сосредоточиться и охватить эти переменившиеся детальки сообща, в совокупности, ведь, как библиотекарь полагал, если что-то изменилось незаметно и по чуть-чуть, значит это все равно должно обнаружиться в целом.

Никодимов походил, слегка проваливаясь в бело-серый песок, взад и вперед по пляжу, примериваясь: нет, не то. Запрыгнул на обломок обвалившейся, беловатой от лишайников, стены: опять не так, перспектива замыкалась в нависшем на остатках второго этажа дверном проеме, сквозь который, если присмотреться внимательнее, прошмыгивали воровато облака. Тогда Юра решил зайти в тыл имению, на видневшийся невдалеке холмик с редкой сухой, проржавевшей полынью на лысоватой макушке. Там неплохо бы поставить пушку, - с вдолбленной полковниками, с военной кафедры университета, ассоциацией подумал командир взвода, в запасе, противотанковых орудий.

Пыхтя и торопясь, словно не успевая, соскальзываясь и прихватывая в кулаки ломающиеся, короткие и горько пахнущие на изломах стебли, библиотекарь взошел на вершину и, распрямившись, переведя дух, осмотрелся.

Солнце затянули тучи и развалины обесцветились, смазались, убрав резкие тени, прикрылись пленкой испарений, поднимающихся от речных вод. Юра обнаружил, что обломки, разбросанные по округе, сдвинулись в направлении развалин, сгруппировались по назначению и местоположению. Кое-где, как показалось Никодимову, исчезли зиявшие ранее прорывы в подвал и в стенах. На обломленной псевдоантичной колонне зазеленел маленький дубок с внезапно белым, почти прозрачным, стволом. А цвет воды у развалин переменился от нестерпимо бурого к мягко-коричневому, скорее, уже бесцветно-мутному. Случайный сумбур и беспорядок превратился в упорядочный хаос, как на послеоперационном столике хирурга инструменты лежат не точно по бюрократическому определению, но точно под рукой. И библиотекарь, невольно вслух, констатировал:

- Ожили, - отвернулся и пошел в штаб.

...

Река была неспокойна. Непрозрачная, светящаяся водная масса старалась пробить толстые выпуклые линзы бинокля ночного видения, прорваться сквозь расширенную окружность зрачка и смять все внутри, обесцветить и утихнуть, заполнив границы враждебно вглядывающегося в нее некоего непонятного объема. Так нескладно думал Юра и зябко поводил плечами в зимней камуфляжной куртке, то прикладывая к глазам жесткие, несовпадающие с костью, окуляры, то убирая, пытаясь рассмотреть, что поделывает примостившийся у соседней раскуроченной стены Блинов.

Для самих себя главный наблюдательный пункт они определили в развалинах, на втором этаже, в бывшей округлой, разорванной временем и людьми комнатке весьма и весьма схожей с обсерваторией, если, конечно, дорисовать в воображении полукруглую, сдвигаемую механизмами крышу с небольшим, выдвижным телескопом. Библиотекарь усмехнулся: да, телескоп бы сейчас и не помешал. Но сил было собрано и так немало: привезенные из города зеркала расставили по периметру пляжа, часть обратили к развалинам, часть на реку возле места, где нашли председателя. Одно зеркало, по настоянию следователя, поставили на другом берегу. На реке дежурили две лодки с солдатами и прожекторами. Оцепление с овчарками залегло за имением. В деревне наготове фырчали заведенные бронемашины с полным боекомплектом и омоновцами внутри.

Сегодня была решающая ночь - ночь полнолуния. И накачанный спиртным председатель, с гармошкой, в компании специально подготовленных, вооруженных мужчин и женщин, уже начал свое последовательное, по выверенному неоднократными допросами и опросами, промерами, маршруту, движение к пляжу. Юра порывался сам возглавить экспедицию, но Волобуев не разрешил. "Ты еще пригодишься Родине", - несколько туманно выразился он и, не слушая возражений и таких предложений как-то: остаться в библиотеке или, для достоверности момента, уехать в Воронеж, увлек Никодимова в засаду.

Библиотекарь перевел бинокль с реки на небо: мутная пустота не внушала доверия, лишь звездочки подмигивали в ритме азбуки Морзе, жаль только - не учен, не понимал, хоть и служил в Советской Армии в отдельном батальоне связи.

На пляже загомонили пришельцы, громче всех выделялся пьяный, веселый речитатив председателя, пытавшегося спеть "Эх, дороги, пыль, да туман..." Председателя использовали втемную, более того, днем, по настоянию следователя, вся не задействованная вооруженная рать и вышестоящее начальство погрузилась на технику и съехала и со двора, и из села. Для правдивости сняли и оцепление, и блокпост. И председатель, не поленившийся сходить, проверить дорогу к райцентру, расплылся, расслабился и загулял - в чем его немедленно поддержала группа незнакомцев обоего пола, но он на это не обратил внимания: мало ли кто, по его разумению, шастает в этой деревне.

Прошло 10 минут, 30 минут... час... Веселье подвыпившей компании улеглось, да и компания, уже расположившись в вольных позах так, чтоб удобнее было стрелять, по всему пляжу, угомонилась и засопела, массово имитируя, кроме председателя, конечно, глубокий и мирный сон.

Два часа прошло.

Что будем делать? - спросил перебравшийся к Юре Блинов.

- Ждать.

- Сколько?

- До утра, - пожал мощными, из-за ваты куртки, плечами Никодимов.

- Давай включим на лодке прожектор и поводим по зеркалам.

- А что это даст?

- Ты же сам рассказывал, что в библиотеке Кац и другие зажигали свечку.

- Возможно и стоит попробовать, хуже-то не станет. А? - утешая себя, попробовал что-то спросить Юра.

Волобуев, не обращая внимания на вопрос, вытащил из внутреннего кармана "уоки-токи" и приказал:

- Первый - "Воде-1": включить один прожектор, подвигать по зеркалам, время не более двух минут.

Через паузу, слева от наблюдательного пункта вспыхнул вертикальный, белый столб прожектора, соединившийся на секунду с млечным лучом Луны, наконец-то царственно выплывшей из-за туч и неярко охватившей поле брани. Искусственный свет оторвался от лунной полосы, метнулся по обоим берегам, отыскивая и заставляя зеркала отзываться ответными вспышками, мигнул и погас.

...

Ночь прошла без происшествий. Молчаливые и с покрасневшими от бессноницы и бесплодных вглядываний в темноту следователь и библиотекарь, а за ними и все воинство, вернулись...

Деревни не было.

Подпольное, вместе с хозяйственными постройками, дворами, завалинками и Домом культуры, трибуной и площадью - сгинуло.

Двумя вырванными, как бы из живого тела, с кровью и сожалением, кусками распластались на опустевшей территории государев дом - сельсовет со всеми причиндалами, да олимпийский, белокаменный, с улыбающимся коричневым Мишкой, бабкин домик.

- Это как, - растерялся Блинов.

...

А из бронетранспортеров вылезали, потягиваясь и зевая, протирая опухшие глаза, бойцы ОМОНА, проспавшие сладко в железных гробах остаток спокойной ночи и утро.

Юра стоял и молчал. Потом сбросил с плеч камуфляж и побежал к дому старухи, а она уже семенила из дверей, удерживая на плечах завязанный мешок.

- Бабушка, - окликнул ее, торопясь и сглатывая слова Никодимов, - это я, подождите.

Она приостановилась, снизу вверх, из-под коричневого клетчатого суконного платка, низко надвинутого на брови, смотря на Юру.

- Почему, - спросил он ее, еще не дойдя, за несколько шагов.

- Не знаю, - помотала она головой и концы платка ударили несколько раз по морщинистому лицу, - у каждой вещи в мире душа есть. И всяк стремится на волю.

- Ерунда, - подошел неслышно следователь, - если у всех есть душа, то жизнь будет невозможна, особенно, когда всем свободы захочется.

- Не знаю, - повторила старуха и отчаянно замахала выруливавшему на областную трассу военному "Уралу", набитому омоновцами.

Здоровенная машина тормознула, выскочил из кабины рослый милиционер и под шутки и прибаутки сослуживцев подсадил согнутое маленькое тельце на свое место, а сам браво махнул к ребятам в кузов.

- Я скомандовал "отбой", - пояснил, глядя вслед Блинов, помолчал, спросил, - пойдем?

Библиотекарь молчал.

Подождав Волобуев вздохнул:

- Как хочешь, - и повернулся, зашагал к сельсовету.

- Да-да, - повторил Никодимов, озираясь вокруг, - да-да...

309530, Белгородская обл. г. Старый Оскол, мкр. Парковый, 15\14.

Зарубин Д.Е.