Как ни оценивай сегодняшнюю положительную мифологизацию образа Сталина и сталинского периода, но с тем, что это явление в российском обществе непомерно разрослось, уже не поспоришь. Однако столь же опрометчиво было бы не видеть, что природа сталинского мифа отнюдь не проста. Его бытование нельзя объяснить какой-нибудь особой русской глупостью или зловыйностью. При этом он всё усложняется, захватывая для дальнейшего развития всё новые основы, как общественно-психологического, так и культурного характера. Только человек, не знающий России вообще или представляющий её по сочинениям нескольких "энциклопедистов русской души"[1], может полагать, что вся психология тут ограничена "русской любовью к сильной руке" (а то и "к страданиям") и все культурные предпосылки сводятся к "цензуре" и "пропаганде".

Разумеется, всё сложнее. Ясно, что имеет место естественная ответная реакция на затянувшийся с конца 80-х пир пошлости и ужас национального упадка. Правильная в основе разоблачительная антисталинская кампания сплошь и рядом оказалась истерична и сверх всякой меры переплетена с антисоветской риторикой, тоже нужной, но на деле невыдержанной, часто неумной и нередко бессовестной. Немудрено, что выросший на вытоптанной и загрязнённой почве советский антисоветизм напитался нигилизмом и русоненавистничеством, а также слащавым сердобольством и злобным образованским чванством - по происхождению совершенно советскими, застарело-невротическими. Если такая критика, нередко хамская и Каинова, что и разоблачает, так это, по большей части, гражданское ничтожество многих критиков. Достаточно вспомнить, как в позорные (для всех сторон) выборы 90-х избирателю, оглушённому развалом страны и желающему возвращения скромных социалистических благ, навязчиво внушали, что всё советское - это и есть сталинское. Боль позора, сострадание к ближним и симпатия к Алисе Селезнёвой оказались отождествлёнными со 'сталинизмом'.

Под 'возрождением сталинизма' сегодня всё больше разумеют явление молодое и близорукое. Помнится, несколько лет назад, размышляя о духовном содержании кого-то из неполитических деятелей эпохи 'вампира', некий автор особо отметил, что его герой был никак не сталинистом, но сталинцем - человеком нисколько не беспощадным, но преданным вере в вождя. К началу 90-х сталинизм если не вымер, то выродился в беззубую маргиналию - даже как симпатия лично к Сталину, а не к применявшимся в его эпоху террористическим методам.[2] Последние активные советские функционеры из числа 'не сталинистов, но сталинцев' (такие, как генералы Крючков и Варенников) были сметены со сцены вместе с партийным режимом.

Однако геополитический обвал российской державы, ужас 'кипящего распада', бездарные реформы и невпопадная пропаганда вызвали немалую востребованность гонимого образа. Решив от противных нелепостей, что при Сталине сажали и казнили мало и, в общем, кого надо, апологеты 'оболганного вождя' ограничивают сталинский террор одними расстрелами, начисто забывая хотя бы о террористических методах сталинских реформ, не говоря уж об упадке и разорении, которыми аукнулся тогдашний прорыв. Коллективизация, индустриализация, урбанизация, постановка быта, духовная и умственная жизнь, кадровая политика, правоохранительство и ведение войны по-сталински - всё объявляется благом, ибо сработало (тогда как у отдалённых плодов сталинской вивисекции всё сыплется и ничего не прирастает). Отдалённые 'репрессии' кажутся куда менее страшными, чем 'демократический геноцид', на деле являющийся чем угодно, но только не геноцидом. Предельно простая формула: 'Сталин был удачливым патриотом-государственником, а те, кто анафематствует ему - неудачники и своекорыстные предатели', - правдоподобна, ибо содержит элементы перекорёженной правды.

При этом до сих пор дырою зияет отсутствие общедоступных, не оскорбляющих народные чувства ответов на вопрос о сущности советского периода. Понятна и несомненная трудность выработки такого ответа и его усвоения массами. Слишком уж сложны и многосоставны и революционная трагедия, и длительное бытие России в едкой оболочке революционного режима, и трагедия мирового движения за социальную справедливость. В этом нагромождении противоречий срединное место, разумеется, занимает Великая Отечественная.

Родная и близкая история не может восприниматься бесчувственно. Цинизм нигилиста или смирение философа - тоже чувства; что уж говорить о неудовлетворённости мифотворца, вынужденно клеящего свой собственный мир! Трагизм революции и сталинщины требует либо философского принятия, либо психотерапевтического вытеснения.

Всячески увеличивается внимание к сталинской фигуре и остротою вопросов о необходимости срочного обновления страны, о хищничестве новодельных собственников, о порочности аппарата, о "враждебном окружении". Вопросы эти сами собой вызывают определённые ассоциации современности со сталинской эпохой. И сходство это всуе подчёркивается рядом публицистов, подталкивающих общественное мнение к выстраиванию порочного силлогизма с выводом: "Сталин хорош, ибо сделал то, что жизненно важно для нас сегодня".

Надо признать, что за этим заблуждением почти нет кровожадности. Следует говорить не столько о неосталинизме, сколько о сталинофильстве. В большой своей части та едва ли не половина россиян, что ныне оценивает положительно деятельность "дракона кунцевского", видит в нём почти правозащитника. И это понятно: так уж сложилась российская история, что за поколенчески обозримый срок, за якобы понятный сегодняшнему россиянину "современный" период одному Сталину подходит образ "грозного (для злодеев) царя" и "вечного работника на троне", да и просто внимчивого и победительного вождя.[3] И дело тут не столько в воскрешении каких-то старых пропагандистских мифов, сколько в действительном силуэтном совпадении.

"Человек великий и безмерно страшный", - вспоминал Константин Симонов.[4] Лишь первая часть этого наблюдения воспринимается теми, кому сейчас видится, будто перед страною стоят всё те же задачи, что якобы исключительно успешно решались Сталиным (которому, скоро, глядишь, припишут и разрешение жилищного вопроса).[5] Нынешние наивные поклонники Сталина просто не понимают, о какой безмерности шла речь. Даже сам Симонов, глядевший изнутри ужаса на главный страх оного, вряд ли понимал, в какой мере тот ужас перечёркивает величие, какими неизбежными поражениями чреваты достигнутые таким ужасом победы. Теперь же счёт за очень относительное сталинское величие - перед нами.

Однако предпосылки сегодняшнего 'красного ренессанса' (следовательно - и отсутствия адекватной и жизнеспособной русской идеологии) кроются не только в несомненных социальных трудностях, подсвеченных псевдолиберальной распущенностью. Людям, даже довольным, нужен идеал. Шанс обрести немедля новых героев или старые ценности был потерян вместе с другими надеждами на чудесно преобразящуюся 'Новую Россию'. А в русской истории вправду не находится другого верховного правителя, который создал бы себе реноме, сравнимое с образом 'мудрого Сталина', и притом правдоподобно вникал бы в актуальные дела физиков-ядерщиков и авиаконструкторов.

И это понятно. Пётр слишком далёк и откровенно дик. Лишь как легитимация "олигархии" будет воспринята попытка создать культ Екатерины в сегодняшних условиях (когда Новороссия потеряна, социальная несправедливость подталкивает многих к мечте о Пугачёве, а вместо большого стиля царит большой блат). Последние Романовы подходят на роль масскультовых кумиров не больше, чем 'добрый' Брежнев или 'загадочный' Андропов, чему найдётся немало значимых для массовой культуры причин, включая их неудачничество (у каждого своё) и тот неоспоримый факт, что романовское дело, в конечном счёте, погибло (хотя в смысле культурного наследия и даже в материально-культурной традиции оно живёт, и мы живы им).

Также и причина непопулярности России дореволюционной в немалой мере состоит в её гибели, понимаемой как проигрыш и свидетельство нежизнеспособности несоветской России вообще, где 'Гагарин бы втулки для немцев точил'[6] (тогда как советский строй, с советофильской точки зрения, не просто пал, а был подло убит). Но всё же основания для холодного отношения к 'Руси ушедшей' отнюдь не сводятся к этой конечной гибели (и к подлинным прижизненным язвам, особенно страшно смотрящимся на идеализированном советском фоне и без учёта одновременных мировых реалий). Конечно же, по-пикулевски гнусное 'тёмное прошлое' легко отождествлять с 'власовским' настоящим. Однако, сверх того, резко сократившийся (после нового революционного ожога) интерес к досоветскому прошлому и малую к нему симпатию можно объяснить и тем, что Сталин попросту присвоил себе достижения царской России (всё, что так или иначе было продолжено) и целенаправленно создал себе образ квазицаря (недаром, например, такой впечатлительный сталинофил, как Александр Бушков, называет его 'быть может, лучший из русских императоров'[7]). Как 'царь' он последней картой покрыл всех предшественников.[8] Сталин исполнил роль 'героя', выигравшего последнюю отечественную и самую страшную на исторической памяти войну (вплоть до недавнего времени в просторечии именовавшуюся просто 'война'), но он же сыграл 'академика', 'строителя' и на наших глазах увенчивается лаврами 'борца с коррупцией' и чуть ли не 'космонавта'. Сколь бы мало ни было правды в положительном сталинском мифе, именно этим мифом лучше всего иллюстрируются повесточные понятия 'порядок' и 'модернизация'.

То, что рост популярности Сталина, 'способного навести порядок', шёл и в годы 'стабильности', вовсе не говорит о каком-либо насаждении сталинофильства сверху. Напротив, эта симпатия проистекает из осознания неразрешённости (и нынешней неразрешимости) внутренних пороков системы. Приятно, что у государства наконец-таки благообразное лицо и что национальное бытие освящается правильными 'духовными' словами, вроде 'Кто с мечом к нам придёт...', но этого, оказывается, мало. Вооружённого агрессора или мятежника можно разбить, с преступностью справится полиция, мелкую предательскую сошку, слишком вульгарно связанную с зарубежными хозяевами, выявит контрразведка. Примеры такого 'наведения порядка' явились в избытке, но теперь надежды на 'Жуковых', 'Глебов Жегловых' и сусально-досаафовских 'Александров Невских' (имеющих мало общего с русским героем-печальником) себя исчерпали. Враг - это не палач в камуфляже и не хам в красном пиджаке, а начальник, поддакивающий правильным словам (краснопиджачники мимикрировали под начальников и тоже поддакивают). Чтоб уязвить врага во власти (будь он крупный предатель, крупный вор, а тем более - чистый перед законом расхлябанный дурак) нужна 'сильная рука', разящая с самого верху. В новейшей же российской культурной традиции такую руку зовут, разумеется, не 'Франклин Делано Рузвельт', а 'Сталин'.

Теперь о модернизации. Сталинский миф - вернее, сталинский отрезок советского мифа простейшим (хоть и грубо-суррогатным) образом удовлетворяет общечеловеческую потребность в дальней и ближней исторической памяти - особенно в ближней, связанной с семейной историей и осознанием физических корней современности: "Кто был дедушкин папа? Когда построили этот дом? Когда появились машины?". Ведь сталинская техническая и культурная модернизация - не просто "одна из". Она - исток явлений, актуальных по сей день и неизгладимых не только из истории, но также из повседневности. Отнеся к своей монополии всё, до чего можно было дотянуться, большевистский режим, безмерно персонифицированный в лице Сталина, послужил основоположником существенной (и капитальной) части нашей действительности. Мы живём в мире, где на полезных вещах (включая несущие балки) стоят клейма Хозяина, и ввиду невеликого выбора трудно доказать, что многие пороки материи (и духа) этого мира - тоже сталинское клеймо.

Нам никуда не деться от того, что свои второй, третий, четвёртый шаги отечественные авиа-, авто-, танко- и прочие -строения сделали именно при правлении и под вниманием Сталина. Из дореволюционной науки, теснившейся на университетских кафедрах, на квартирах профессоров и инженеров, не без сталинского соизволения разрослась мощнейшая советская система академий, институтов, "почтовых ящиков". По его приказаниям был осуществлён советский ядерный проект, зародились ядерная энергетика, ракетная техника, намечен был выход в космос.

При Сталине появилось отечественное звуковое кино и невиданный ранее характер и размах приобрело понятие популярной (т. е. общеизвестной) песни, чем определена хронологическая привязка множества устойчивых стандартов академической культуры и, главное, архетипов массовой. Долгие годы в согласии с личными сталинскими вкусами строилась культурная инфраструктура (причём в условиях тотальной культурной революции); тектонически менялся архитектурный ландшафт. Апокрифический трюизм в отношении 'сохи' и 'атомной бомбы' подлежит справедливой критике, но уже не поспоришь с тем, что Сталин, приняв "губернскую Россию" деревянной и полутораэтажной "с непременным мезонином", оставил её 'вампирной' и до сих пор остаётся в нашей культурной истории последним (и самым своевольным) творцом 'большого стиля'. Став абсолютным диктатором на время форсированного преобразования науки, техники, культуры (шедшего по всему миру, но в России сжатого с особенной яростью), Сталин превратился в абсолютного демиурга. Это очевидный и односложный факт.[9] Те факты, что сила, кою представлял Сталин, фактически завоевала Россию, волей-неволей разгромив то, что бурно росло и без драконьего рачения, что сам он был не единственным демиургом и демиургом скверным, строившим на костях и на перекрученных душах, выражаются и осознаются куда сложнее.

Верхоглядская зацикленность на образах демиурга и его 'золотого века' тем сильнее, чем слабее русские корни. Беспрецедентно глубокая и затяжная революция, усугублённая невиданно широкой войной, полностью переплавила Россию. В условиях всеобъемлющего сокрушения "старого быта" и столь же всеобъемлющей монополии государства на истину, было создано общество, как будто весьма просвещённое (хотя бы в смысле "волей-неволей понахватавшееся"), но, тем не менее, обладающее очень короткой исторической памятью, во многом сформированной тем же звуковым кино и книжными фондами самого недавнего времени.[10]

Из этой "короткой истории", порождённой буквальным "непамятованием родства", следует ещё более пугающее парадоксальное положение, образовавшееся в советские годы и не разрешённое по сей день, прямо противоестественное для такой значительной нации, как русская. Мифологизированная картина советской истории не только формирует ближнюю историческую память, но в большой мере выступает суррогатом дальней. Роль дальней исторической памяти состоит в том, чтобы нравственно связать личное бытие с общемирским, продлить семейное и товарищеское в родовое и племенное. Иначе страна воспринимается от силы как случайно подобравшаяся команда, долг перед которой не так существен, как собственный интерес. Зачастую и перед такой командой, особенно в критических ситуациях, бывает стыдно потерять лицо, но жить с нею единым целым, тем более, наперекор другим - странная блажь. Дальняя историческая память помогает обосновать значение частного сегодня и вчера связью с вселенскими величинами, поднять личность над прикладными частностями и сиюминутными социальными противоречиями, над пресловутой "колбасой". Без такой памяти любое сплочение остаётся потерявшейся частностью. Многие наивные постсоветские патриоты, пеняющие нелюбезным американцам на короткую историческую память последних, сами на деле оперируют отсылками отнюдь не к тысячелетней русской истории, а к пореволюционным десятилетиям и увязают в сегодняшних "колбасных" вопросах.

Вопреки усилиям тех, кто пытался воскресить 'Россию, которую мы потеряли', внесоветской России почти не прибыло в общественном сознании, а способности воспринять её, пожалуй, только убывают. Немногие истинные воскресители не находят доступа к народному сознанию, а многие ложные доносят до публики такое, что лучше бы вправду потерять и не находить. Дореволюционная Русь больше не демонизируется, но поклонники советских достижений (вместе со своими либеральными неприятелями) по-прежнему поплёвывают на неё, а главное - широкой публике (то есть телеаудитории) всё меньше знакомо, понятно, интересно.

По-настоящему интеллектуальные взгляды в прошлое (да хоть во что ещё!) не ценятся телевизионными продюсерами и многотиражными издателями. Ими же допускаемые исключения из правил удаются таковы, что лишь усугубляют сосущий хаос в умах. Несмотря на благие намерения покойного генерала Варенникова и вдохновение митрополита Кирилла, сегодняшнего Патриарха Московского и Всея Руси, противоборство фольклорного Сталина с полумифическим (для зрителей) Александром Невским в профанационном телепроекте 'Имя России' (1998) патриотизм укрепило не больше, чем кинодуэль русского ваганта с непонятным натовским гетманом в денежном пожарище, коего даже название при 'продвижении' стали читать на басурманский лад - 'Шестнадцать-двенадцать'.[11] Видимо, организаторы телесшибки и сомнительного голосования не задумались, что, как бы достойны ни были адвокаты исторических личностей, подхваченный 'в Украине' порочный замысел выбора единственного сверхчеловека годится, прежде всего, для агрессивного упрощенчества. И более чем убедительным видится допущение, что настоящим победителем голосования вышел не Александр Невский, а мастер агрессивного упрощенчества, не нуждающийся в адвокатских изысках.

При такой кормёжке то игрищами, то скоморошинами, то малограмотными или натужно передёрнутыми "хожениями" и "поучениями" средний телезритель забывает уж и то, что знал. Русское богатство культурных образов тает на глазах. Всё меньше их присутствует в среднем сознании, всё меньше считывается им. Пелевинское 'Generation 'П'' (1999), констатировавшее моральное оскудение общества, десять лет спустя после выхода может восприниматься как свидетельство продолжающегося интеллектуального съёживания. В 90-е годы герой Виктора Пелевина, рекламщик Татарский, поражаясь торжеству пошлости (в том числе - собственной), перерабатывал в рекламу то, что казалось ему прежде культурными ценностями. И в данном случае писатель приводил подлинную ситуацию того времени к гротеску, но не к абсурду.

Лет десять-двенадцать назад в рекламе или в развлекательных телешоу, служащих для неё упаковкой, иногда использовались культурные или исторические отсылки, даже довольно сложные. Ныне в сходных материалах предельная интеллектуальная нагрузка состоит в обыгрывании образов даже не кино-, а телеперсонажей, считающихся общеузнаваемыми, либо в эксплуатации масскультовых псевдостилей, "раскрученных", прежде всего, той же рекламой: лжедальневосточного (кимоно, катаны, утробно-визгливые звуки), лжероманского (фламенко, мускулистые брюнеты, крикливые красотки) и т. д. Если воспользоваться строчкой Саши Чёрного, в ход уже идут "пародии на пародии" (рифма - "чревоугодие"). В рафинированном виде претворяется в жизнь принцип общества потребления, подмеченный Жаном Бодрийяром: идея потребления (в том числе - потребления коммерческого телепродукта) потребляется как самодостаточный продукт. И здесь уже (в отличие от опытов пелевинского героя) положение стремится к абсурду: образы, которые должны привлекать внимание к продукту за счёт своей узнаваемости, на деле обретают её, ибо мелькают на экране.

'Россия, которую мы потеряли', в этом медиапасьянсе сводится всё больше к неуместному использованию 'I' с точкой да твёрдых знаков, да к неостроумным образам каких-то купчин и 'енералов', глупость которых должна потрафить нынешним 'людям в бумажных воротничках' (как окрестил невзыскательных "менеджеров" тот же Саша Чёрный).

Так по-прежнему оттачивается советский взгляд на старую Россию: это нечто беспросветно убогое и скучное, далёкое и от западной экзотики, и от советской цивилизации (в хвалебном смысле слова). Только вот семидесятилетний советский 'новый мир', несмотря на все свои достижения, плохо кончил и потонул в прошлом. Всё, что от него уцелело хорошего, осталось в нашей тысячелетней России, где нам и жить. Пребывание же в советском мифе и восприятие себя как потерявшего родину бывшего советского человека (пускай настроенного сколь угодно антисоветски) ни к чему, кроме уныния и озлобления, привести не может. Ведь одно дело жить мысленно в доме, хоть и повреждённом, но стоящем наперекор многим бедствиям, а другое - помещать себя на обломках. Одно дело признавать, что в твоей стране многое неладно и мрачно (хоть бывало и хуже); другое - жить уверенным, что её, в общем или абсолютно совершенную, 'украли', 'убили' или что твоей страны вовсе никогда не было, а был-де искони лишь какой-то 'град обреченный', бестолковый и зловещий полигон, демонстрировавший миру, 'как жить нельзя'.

Мы же, против элементарных нужд общенациональной психики, съезжаем покуда в картину мира, где перед 1917 годом лежит ещё менее проницаемая тьма, чем это виделось при самой советской власти. Правда, теперь и Ленин с Октябрём тонут в первобытной мгле. Страна Российская Федерация началась с того, что из доисторического хаоса явился Сталин и слепил из камня трубку. И никакого, в строгом смысле, сталинизма тут нет. Чем пуще обедняется национальный мир образов и символов, тем большее место занимают в нём оставшиеся. Разрастание образа генералиссимуса есть видимое следствие культурного оскудения. Кажется, ещё немного - и молодые россияне, словно американские туристы, будут приписывать любое красивое здание "сталинскому стилю".

Если же генералиссимус - не просто свинцово-тяжёлая фигура русской истории, но её чуть ли не единственный главный герой, действительный 'символ России', то остаётся либо отнестись к отечеству всё с тем же слюнявым сердобольством и 'цивилизованным' презрением, либо (в психотерапевтических целях) нарисовать собственного Сталина. Можно пригладить, обобычить его вместе с большевизмом, отождествив их, например, с Наполеоном и французской революцией (кои, по правде, вряд ли достойны продолжающихся почестей, но всё же смотрятся бледными набросками рядом с апофеозом "Русского бреда" и "Чингисхана с телеграфом"). Можно сделать из Сталина стихийную, безличную, неподсудную морали силу, пример чего нередко дают (с 'державно-натуралдиалектических'[12], а то и 'державно-теодицейных'[13] позиций) эпигоны Вадима Кожинова, пришедшего к своему "национал-стоицизму" отнюдь не от цинизма, но от застарелой боли. Можно же и вовсе представить его жертвой предательского злословия.

Однако этот сказочный Сталин страшен уже тем, что связывает огромную часть духовных сил нации, уходящих на попытку разобраться со своим окаянным, но незаменимым "символом". Иными словами, сталинофильство в значительной мере является не причиной, но следствием сверхвнимания к Сталину, опустошительного по отношению к остальной исторической картине. Ведь если это единственный заслуживающий внимания персонаж отечественной истории, а вся она едва ли не исчерпывается его ролью, никак нельзя позволить, чтоб он был негодяем.[14]

Однако есть и ещё одна причина 'историоощущенческого' характера. Неотъемлемой частью европейского массового сознания уже несколько десятилетий является ретро - игра с образами прошлого небольшой удалённости. Картины прошлого привлекательны экзотической красивостью 'винтажных' деталей, а также иллюзией некоего стилевого единства (создающего обманчивое впечатление упорядоченности и благоустроенности). Недалёкое прошлое тем более притягательно сочетанием сходств и различий с настоящим. Ретро существует в различных временных диапазонах (допустим, полувековой или вековой давности-дальности), и мода на эти диапазоны меняется. Дело тут и в объективных культурных тенденциях (возникают новые стилевые направления, "рифмующиеся" с определёнными старыми), и в том, что фокус ретромифологии смещается с ходом современности, одно модное позавчера сменяется другим.

Понятно, почему в брежневские годы в советской культуре возник миф о нэповском "золотом веке" - "нашем, советском", но "старинном", по-старорежимному элегантном, а главное - вольном. Без ретро современный человек жить не может; обделённый же и прошлым, и "красивой жизнью" советский человек без ретро не мог тем более. Конфетка "старого рояля" стала допустимой компенсацией за рыбий жир "революционной романтики".

Понятно, почему к серому концу застоя[15] появилась мода на начало оттепели. Волей-неволей, скепсис не только возрастной природы слышится в предупреждении героини Инны Ульяновой, обращённом к молодому герою Меньшикова - Козакова - Зорина: "Поговорим лет этак через двадцать пять!" Оттепельное второе дыхание советской утопии стремительно выдохлось, романтики стали скептиками, уставшими от "проворных кляузников".

Нэповский миф увял на наших глазах, но фильмы и музыка четверть- или третьвековой давности, эксплуатирующие светлые образы 50-х, и сегодня весьма популярны, теперь идя не за "ностальгию" старшего поколения, а за "настоящее ретро". Правда, молодой аудиторией они уже не воспринимаются как оттепельные. Скорее, как охвостье "великой эпохи" (что должно бы привести в ужас настоящих пятидесятников).

Условно говоря, для воплощения в ретро крайне благодатен временной отрезок, когда детьми были отец нестарого режиссёра и дед молодого кинозрителя. Исключениями подтверждается правило: заметное в советской культуре 60-х - начала 80-х гг. отношение к реалиям какой-нибудь "поколениелетней" давности как к ретромифу (сначала героико-романтическому, а позже сентиментальному) - это всё же следствие укороченной и спрессованной советской истории, социальных потрясений ("до войны" - словно в прошлом веке) и резкого перехода от архаики, подрасцвеченной "штучным" классицизмом, к 'типовой', 'панельной' современности. Теперь, по мере удаления от революционно-военной эпохи и удлинения послесталинской 'нашей эры' всё стало на свои места. В массовой культуре произошло достаточно чёткое разделение хронологически отдалённого ретро и близкого 'винтажа' - 'ностальгии' по недавнему прошлому (всё больше - по своему личному). Для ретро желательна дистанция не менее 40 лет, а лучше - 50-70. За годы, прошедшие от позднезастойного умиления нэповскими 'старыми роялями' до наших дней, основной фокус ретромифологии естественным путём сместился с 'золотых' 20-х годов на 'стальные' 40-е.

Вернее, в 70-80-е годы ретромифология обращалась к 1900-м - 30-м годам, реалии коих путались до полного "сюра". Иного и быть не могло - слишком коротки (и однобоко "оборудованы для веселия") были и нэп, и предвоенный, когда "жить стало лучше", отрезок[16], и "цивилизованный" телефонно-автомобильный серебряный век[17], сюжеты которого очень хотелось легализовать через советскую действительность. Ныне же игра перешла на более цельный период 30-50-х, теперь однозначно понимаемый как сталинский (тогда как в позднесоветскую эпоху сама власть всячески стремилась если не умолчать о сталинском единовластии, то убавить роль вождя и внимание к нему).

Что особенно важно, если старый сентиментальный миф в какой-то мере противостоял официальному - революционному и военному, то новый миф о "глянцевом сталинизме" объединяет героическое с легкомысленным, трагедийное с "красивым", архаическое с прогрессистским.

Новый миф забрал у позднесоветской химеры "ильфопетровского"[18] "золотого века" музыку 30-х и комедии Александрова (разумеется, попавшие туда по вынужденной ошибке).

Новый миф вошёл в резонанс с героической мифологией Великой Отечественной и вобрал в себя пафос "ледовых подвигов" и Осоавиахима. Дмитрий Быков в романе "Оправдание" (2001) замечательно описал родившуюся в 70-80-е годы из дачных вещей и старых журналов (причём не только сталинского времени, но и позднейших - 'Юности' 60-х) детскую иллюзию "Империи", в которой шла "гайдаровская, добротная и загадочная жизнь".[19] Игровая, мультипликационная картинка героической, "страшно секретной" и "крепкой"[20] державы, где 'всё было чёрное и белое [...]; только поезда были голубые, а самолёты зелёные', не существовала раньше вне детского обобщения и неведения. Сегодня же она, распространяющаяся по всем видам "экранов" и "текстов", от компьютерных игр до монографий, становится ретроспективным[21] мироощущением вполне взрослых людей.

Если в упомянутом романе слово "Империя" - явно из лексикона уже взрослого героя-историка, в 90-е годы вспоминающего свои детские фантазии, переводя советские исключения из правил на усреднённый, общечеловеческий (то есть внесоветский) язык, то ныне даже безусловные знатоки истории и культуры, не вдумываясь, всерьёз именуют "имперским стилем" создававшийся под сталинским художественным руководством антураж нигилистической утопии.[22] Например, петрозаводский историк Л.Е. Терещенков, подытоживая интересное сообщение об ультраматериалистической эскападе М.С. Ольминского против 'двоеверия' (то есть применения 'старорежимной' риторики в отношении 'почивших борцов' и сохранения какого бы то ни было похоронного ритуала), не обходится без следующих формулировок: '...В начале 1920-х гг. в РКП(б) боролись две линии. Во-первых, научных атеистов, последовательность рассуждений которых доходила до определённой вульгаризации проблем смерти. Вторую линию представляли прагматики, которые начинали работу по созданию имперского большого стиля. Тем более что похороны великого государственного деятеля с римских времён являлись одним из основополагающих ритуалов имперского сакрального пространства'.[23] Однако ни понятие 'большой стиль', ни понятие 'сакральное пространство' не нуждаются в прилагательном 'имперский', равно как и в спорной привязке к 'римским временам' (во всяком случае, по историческим аналогиям здесь уместнее говорить о 'республиканском стиле').

Наконец, если советскую космическую эпопею не без участия послесталинской пропаганды (но и не без искренности) воспринимали как нечто новое, рождённое "победившей страхи Россией"[24], а сталинизм отождествляли с "трудностями" (проще говоря, с нищетой) и со всяческой нелепой архаикой[25] (не говоря уж о спазмах, стиснувших к началу 50-х любую мысль[26]), то теперь советские научно-технические завоевания на наших глазах становятся "сталинско-бериевскими", а внимание молодого поколения фиксируется не на демократичных достижениях оттепели или застоя, как социальных, так и духовных, но на бесспорно притягательной материальной культуре "советского ампира", в реальности, за редкими исключениями, являвшейся скудным коммунальным достоянием.[27]

Как уже говорилось, актуальность ретромифов не определяется только дистанцией. Кое-что диктуется просто модой. В последние два десятилетия на Западе стали популярны стили стимпанк и дизельпанк - фантазии на темы, соответственно, машинной революции XIX века и рождения нынешней технологической цивилизации в 20-40-е годы ХХ-го. Причины этой моды, пожалуй, очевидны. Технологическое общество уже достаточно старо. С одной стороны, техника сама по себе стала чем-то затрапезным. Как предмет игры она уже не слишком интересна. Нереальный гоночный автомобиль, гружёный секс-символами обоего пола, ещё прокатит, но "електричество на оглобельках" - давно уже не экзотика, а скучный быт. С другой стороны, без техники и разных иных явлений, давно ставших привычными, играть уже неудобно. Платье на героях будет пускай старинное, но желательно, чтоб имелись удобства. В-третьих, технологическое общество прошло уже достаточно длинный путь, чтобы обзавестись собственным ретро. Сорок лет назад паровоз был противным вчерашним днём, сегодня же воспринимается как благородная экзотика. Для коллекционера ретроавтомобиль - сам по себе ценность; а кинорежиссёру, ставящему 'костюмный' фильм, желательно достать 'много машинок', чтобы сыграть в настоящее 'старинное' автодвижение.

Получается, что своего стимпанка у нас нет (слишком запоздала и жидковата российская "чугунка" перед англо-американским пароэлектрическим Вавилоном). Зато наш дизельпанковый период (тоже запоздалый и, признаться, разрежённый) приходится на сталинское время. Конечно, и последнее, чтоб набрать материала, придётся растягивать на все 50-е годы[28], но ведь с советским канотейно-вуалевым "золотым веком" и не такое проходило!

Полуфантастическая дизельпанковая стилистика избавляет фантастическую "гайдаровскую империю" от малосюжетья, неактуального аскетизма и слишком заметной детскости, даёт возможность завернуть самые разные (и "красивые") сюжеты в чрезвычайно тесную обёртку сталинского "регулярства". Едва ли не первым из заметных опытов дизельпанкового слияния "детских" ощущений "ночной империи" со "взрослыми" штампами "золотого века" советского ретро стал печально знаменитый мюзикл "Норд-Ост". Пожалуй, общеизвестных удачных произведений в этом стиле пока не создано - всё больше корявистые монографии о сталинской обороне либо сталинской оборонке да проходные беллетристика и сериальщина, штампы которых вышибают смех и слёзы. Однако находится достаточно вещей, способных быть прочтёнными в ключе "сталинского романтизма" - от компьютерных "стратегий" и справочной литературы о технике военных лет до таких достойных (и глубоко человеколюбивых) произведений, как фильм Владимира Машкова "Папа" (2004)[29] или скорбная вокальная композиция Ирины Богушевской "Рио-Рита". Заронённый в сознание публики миф о глянцевитом сталинском дизельпанке начинает питаться далёкими от всякого сталинизма сюжетами; фантазийно их интерпретируя, он заполняет мироощущение бывших советских людей. Ведь основную ткань любого исторического мифа составляют не столько факты (хоть научные, хоть легендарные), не столько даже художественные образы, сколько субъективно воспринимаемый вкус времени.

Беда, конечно, не в том, что кто-нибудь возьмётся и создаст в ретродетективном или ретрофантастическом жанре отдельное остроумное произведение, подобное квазидокументальному фильму Алексея Федорченко 'Первые на Луне' (2005) либо роману Ильи Бояшова 'Танкист, или "Белый тигр"' (2007), а оно возьмёт и прогремит на всю страну. Пускай себе гремит, утоляя застарелый уже культурный голод по новым образам. Но покуда стихийная сталинофилия остаётся общим поветрием, и 'Первые на Луне', и 'Папа', и 'Звезда' (2002) Николая Лебедева по героической повести Эммануила Казакевича волей-неволей будут подкреплять миф о 'гайдаровской империи', где шла 'добротная', а то и 'совсем хорошая' жизнь. Появись новые 'Покровские ворота' - и они будут восприниматься как аргумент в пользу этого мифа.

Теперь, обнаружив в интернете или в журнале подборку чёрно-белых ню под названием "Тайны сталинского дома", нужно понимать, что "сталинский" уже означает всего-навсего "старинный". На первом плане здесь нет никакой идеи, но исподволь "у воды" продвигается тот же миф о "Сталин Live Forever", который "наше всё".

Таким образом, шаг за шагом, фигура Сталина превращается уже в некий квазинациональный идентификатор. Ведь мы не имеем даже общепризнанных слов, обозначающих единую национальную идентичность. Понятия 'советский', 'российский', 'русский' - все, так или иначе, не работают. 'Советское' уже мертво. Но и 'российское' воспринимается как 'россиянское', 'эрэфовское', пораженческое. А до сих пор не реабилитированное 'русское' - это либо паспортно-бюрократическое, либо неполиткорректное и неприличное, либо совсем уж сегрегационное, "полусахалинское", "националистическое" (в ругательном смысле, но с намёком не на "погромность", а скорее на разгромленность). Русские называют себя 'своими' и 'нашими'. В этих простейших определениях не было бы ничего дурного, если бы за ними скрывались какие-то согласованные понятия (Русская Императорская армия - тоже "наша", даже у Брокгауза[30]). Но вместо гражданского символа веры - вавилонское смешение языков. Эта потерянность, сложенная с российской небрежной унылостью[31] (издавна играющей на руку соблазнам недосягаемого и преодолимой только мощнейшими государственными усилиями), естественным образом вызывает острое желание обрядиться в какие-нибудь победительно-яркие цвета. А нынешняя российская культура и в целом обстановка в русском мире не предоставляют нуждающимся выбора, если только не углубляться в мудрствования, порождающие всё больше мелкодробных (и враждебных друг другу) идентификаций.

В отсутствие ёмкого и ясного образа России лик вождя и эпитет 'сталинский' превращаются в символ - но только не России, а потерявшейся нации и запутавшегося государства. Европейски сшитая публика и заграничные медиа в этом нам пособят. Западной публике много лучше, чем нашей, известно, что символ России - Сталин, что её вооружённые силы называются "русская Красная армия", а тюрьмы - "русский Гулаг". Обретающий европейскую известность ди-джей Леонид Руденко явно далёк от тоски по железной руке, но и видеоряд собственного клипа "Everybody" (2009) наверняка разрабатывал щепетильно. Как прикажете понимать взирающий на потных полуголых девиц портрет генералиссимуса? Двадцатичетырёхлетний музыкант очевидно счёл, что это - общепонятный знак "Made in Russia".

Если в популярном искусстве тон задаёт пока что даже не сталинофилия, а квазисталинизм, произрастающий не столько из авторской неловкости, сколько из предвзятости публики, то книги, не скупящиеся на похвалы Сталину, давно уже выпускаются мощнейшими издательствами. Юрием Мухиным и Юрием Жуковым дело не ограничивается.

Хотя всё не так просто: порою как "сталинистские" воспринимаются работы авторов, ничуть не собиравшихся лить воду на мельницу "культа". Если эти авторы в чём виноваты, так это в том, что не столько с исторической, сколько с литературной точки зрения недорасставили акценты, стараясь подать материал во всей физической и нравственной противоречивости. Эта не до конца реализованная заявка на диалектическую сложность понимается превратно и советофилами, и радикалами-обвинителями, повсюду ищущими сталинизм. Например, таковы трудноуловимые, но оставляющие неприятный осадок риторические недочёты спорной книги Юрия Шевцова 'Новая идеология: голодомор'.[32]

С другой стороны, никаких сомнений в позиции составителя (и в терпимости издательства) не вызывает, например, аннотация к энциклопедии "Иосиф Виссарионович Сталин"[33]: "...впервые сделана попытка собрать сведения из жизни И.В. Сталина, руководителя государства, при котором Россия из разграбленной и разрушенной аграрной страны, пройдя через горнила великой войны, превратилась в великую космическую державу". Как видим, автор вынужден работать с понятием "Россия", гримируя лидера антинациональной революционной диктатуры под национального героя. Однако можно быть уверенным, что подача материала "с позиции уважения к личности великого человека, которым, безусловно, являлся И.В. Сталин", всё-таки довольно безобидна, если обременена замшелой риторикой в стиле 'сталинских кочетов' застоя.

Куда лучше сталинский миф глотается в такой современной упаковке, как монография Юрия Тихонова "Афганская война Сталина". Автор чётко высказывает своё мнение в аннотации на фронтисписе и на последней странице обложке: "[...] Сталин не жалел ни сил, ни средств для защиты советских интересов в этом регионе. Битва за Афганистан - эта великая тайная война, в которой, кроме СССР, участвовали еще и Британия, и Третий Рейх, и США, - затянувшаяся на весь XX век, не закончена до сих пор. И если мы не хотим вновь проиграть в схватке за Азию, нам есть чему поучиться у И.В. Сталина, сумевшего, не вступая в прямой вооруженный конфликт, не только отстоять, но и упрочить влияние России в этой зоне наших национальных интересов".[34]

Имя Сталина привлекает взгляд и хорошо продаётся. Изгонять его коммерчески неоправданно. В энциклопедических изданиях "Москва сталинская" и "Победы сталинских соколов"[35], пожалуй, нет апологетики генералиссимуса. Наверное, в них смотрелось бы неуместным и недавнее дежурное ниспровергательство, напоминающее пресловутый советский "вопрекизм"[36]. Но когда имя используется как лобовая реклама то пятой, то десятой, то сотой книги (как например, в заголовке монографии Евгения Подрепного "Реактивный прорыв Сталина", по правде посвящённой "истории отечественного самолётостроения в 1946-м - середине 1960-х годов"[37]), книжные ряды превращаются в непрерывную рекламу имени. Закономерным следующим этапом будет: "А куда ж без него?" "Как сказал Сталин - история не знает сослагательного наклонения. Ну а фантастика - знает. Так что добро пожаловать в новый мир. Мой новый мир...". Так открывается аннотация к фантастической книге Романа Злотникова "Царь Фёдор. Ещё один шанс...". А дальше начинается монолог нахрапистого олигарха, попадающего в прошлое, чтоб избавить Россию от Смуты и вздёрнуть на дыбы... Сталинское имя на обложке купно с объяснением того, что такое марина (то бишь стоянка для яхт), на первой же странице - это прямо-таки выжимка взросшего за последние годы в медиасреде безумного представления о народно-завлекательном.[38]

Издательская 'простота' порою смотрится жутче писательского сталинизма. Сомнительно, чтоб известные публицистки Ирина Медведева и Татьяна Шишова, творчество коих обычно посвящено заботе о правах ещё не рождённого человека, знали, что в аннотации на обложке их книги будет напечатано: 'Что это? Сталин был прав и заговор врачей существует?'.[39]Похоже, это преуспел редактор.

Ничем не лучше рекламной сталинофилии рекламный антисталинизм: "Если вы верите, что сталинизм может вернуться, не храните эту книгу дома. Иначе вы и ваши родственники окажетесь в ГУЛАГе. Я считаю, что здесь впервые на документальной основе раскрыт механизм создания культа личности средством визуального искусства", - даёт завлекательную аннотацию для русского перевода монографии Яна Пламера нью-йоркский художник Виталий Комар, участник арт-группы "Комар & Меламид".[40] Техника в книге и вправду раскрыта, но, как видно, и неформал-эмигрант, привыкший, что кругом ни к месту поминают "бренд" ГУЛАГ, и российские редакторы в равной мере не разумеют, что подобная "страшилка" бестактна, ибо безосновательна, зато в силу своей бестактности невольно подпитывает сталинофилию. Сталин, гонимый и "свой", да вдобавок создавший такие впечатляющие механизмы, видится куда симпатичнее шалопаев-"демократов". Антисоветская горе-пропаганда на фоне закоренелого неудачничества "несоветской" власти (и беспомощности вываленного из колодок общества), как могла, распространила в массах сталинофильский лозунг: "Сталин мог, а вы не можете!"

С другой стороны, задевать нежные чувства сталинистов многим кажется "нетолерантным". Помню, в "Литературной газете", когда я несколько лет назад предложил туда свою статью "Не поминайте к ночи!"[41] о корнях наивного неосталинизма, мне ответили: "Мы стараемся, чтоб у нас были представлены разные мнения". Имелось в виду: "Мы не хотим отталкивать наших постоянных авторов и читателей репликами, которые будут им неприятны".

Генералиссимуса поминают бесцельно, из дурного вкуса, из безответственности, из лености искать других "celebrities". Для журналиста, берущегося за тему 'лимузины' или 'трубки', Сталин - обязательный V.I.P.: ну, не на Мэрилин же Монро ссылаться, если нужен в меру историчный и светский материал о папиросах! И уж оскому набило непременное упоминание "сталинских яблонь" при всяком журналистском касательстве здания МГУ на Воробьёвых горах.

Продолжать список примеров можно долго, да и взятый наугад сюжет 'Х на фоне Сталина' или 'Сталин в контексте Y' наверняка окажется уже востребованным или востребуется в ближайшем будущем. Ведь как диктатор и как основоположник-демиург Сталин всеобъемлющ, относительно современен и ярок. Но актуальная бестактность или популярная форма членовредительства от попадания в общую струю благом не становится. Сталин - это рана. Нелеченная, плохо затянувшаяся и вновь раскрывшаяся. В рану не лезут пальцами.

Наконец, непомерная увлечённость вождём и его эпохой (чему вроде бы находятся не только спорные целеполагания, но и такое почти всех удовлетворяющее, как увековечение памяти о войне) превращает этот исторический отрезок в чёрную дыру, поглощающую все духовные силы нации.

Беда сталиниста, даже самого радужного, состоит в том, что сталинская действительность, по сути, отрицает Россию - не только предыдущую, но и последующую. России жизненно необходимо, чтобы патриоты не столько "всех победили", сколько нашли бы меж собою общий язык и объяснились с "нашими" и "не нашими". Сталинофилия делает диалог с мудрым и спокойным оппонентом неимоверно трудным, а с обычным, тем более с предвзятым - просто невозможным. Сталинисты не могут бороться ни против 'фальсификации истории', ни за 'улучшение имиджа России за рубежом' - в том числе, за ближним и мало кому нужным. Сталинофильством не сплотишь нации. Фантомным советизмом, всепожирающей ностальгией по Советскому Союзу, принципиально неповторимому, ограниченному хронологически и онтологически, не проложишь путь ни в какую модернизацию, ни к какой "империи".

Навязчивые игры с советским прошлым, всё дальше уводящие от реальности, что насущной, что исторической - это не национальная идея, а национальный наркотик, и зависимость от него всё усугубляется. Уже несталинская советская действительность окрашивается в сталинские тона. Русское по сей день до предела отождествлено с советским; теперь же советское на наших глазах отождествляется со сталинским. Красный морок, в который до сих пор окрашен русский мир, принимает кроваво-багровый оттенок. Фантомный советизм, имеющий всё больше целого с глянцевой сталинианой, вытянул из русского патриотизма немало соков.

Альтернатива советофильской химере очевидна - это здоровое национальное чувство, сочетающее, вопреки Марсу Заболоцкого, "разум и волю" с "сердцем и душой". Это почитание национального бытия на всём его историческом протяжении, отрицающее благость изуверства и людоедства. Однако сейчас уже можно с уверенностью сказать, что расплатой за длительное засилье как бесплодной советофилии, так и явлений, в последние годы её подпитывавших, становится новый откат к антидержавному нигилизму. Национальной мысли предстоит справиться и с этой болезнью.

[1] Тут речь идёт о советологах, считающихся русистами, и о претендующих на русскость "экспортных" советских писателях и публицистах (приставки "анти-" и "пост-" не так уж много добавляют к советской сущности многих из них). Но преодолению предрассудков также не способствуют, например, и вырванные из контекста и проиллюстрированные зарубежными интерпретаторами сочинения Достоевского, Льва Толстого, Булгакова, Пастернака, образующие непременные русистский 'малый бант'. Да и при более широком выборе как будто нарочно избегается всё, что объединяет пресловутую 'русскую душу' с европейской. Почти нет лиризма и романтики. Нет наслаждения бытом или хотя бы его 'неэкстремальных' зарисовок. Нет спокойной любви к ближнему, детскости, плутовства, весёлого бунтарства, подвига (а не самозаклания). Очень мало смеха, особенно добродушного. Нет даже светлого душевного отображения советской жизни, помогающего постичь её рационально. Остаётся странное, изломанное, патовое, бесприютное, гибельное.

Западный миф о депрессивно-мазохистской 'русской душе' не просто оскорбителен - это серьёзная политическая проблема, ибо подобная тенденциозность исследователей-русистов не только влияет на общественное мнение, но и самовоспроизводится: в русисты специализируются люди, настроенные на работу с чем-то патологическим и не желающие принимать иную Россию.

[2] Курьёзное впечатление производят смутные представления зарубежной общественности о подлинной судьбе 'культа личности'. Например, американский биолог, автор внушительных работ на стыке истории и экологии Джаред Даймонд отмечает к слову: 'Разрушение аборигенами острова Пасхи созданных пращурами моаи [т. е. знаменитых статуй] напоминает мне русских и румын, свергавших статуи Сталина и Чаушеску, когда коммунистические режимы в их странах потерпели крах' (Даймонд Дж. Коллапс: Почему одни общества выживают, а другие умирают. - М., АСТ: АСТ МОСКВА, 2008 (серия 'Philosophy'); с. 136). Однако заблуждения такого рода, при всей их нелепости - факт международной политики. Следует не забывать и о том, насколько миф о 'русском сталинизме' подкрепляется эскападами отдельных россиян.

[3] В этом смысле куда более гладким материалом обеспечено государственное мифотворчество, например, в Узбекистане и Белоруссии, где нынешние идеологи, могут взывать к образам послесталинских советских губернаторов, соответственно Рашидова и Машерова - "добрых правителей", "народных заступников", "демиургов" и даже "мучеников".

[4]Точнее: 'В одном месте моей книжки ['Солдатами не рождаются'] один из её героев - Иван Алексеевич - говорит о Сталине, что это человек великий и страшный. Я думаю, что это верная характеристика, и, если следовать этой характеристике, можно написать правду о Сталине. Добавлю от себя: не только страшный - очень страшный, безмерно страшный' (Симонов К.М. Глазами человека моего поколения. - М.: Издательство агентства печати Новости, 1988; с. 17).

[5] В действительности, лобовое противопоставление 'плохого' Сталина 'хорошему' (или 'удовлетворительному') Хрущёву неправильно даже в таком, казалось бы, прозрачном вопросе, как пресловутый квартирный. Однако почти любая попытка вскрыть неоднозначность этой проблемы (как и любой другой из 'сталинских') в современной публицистике вновь и вновь оборачиваются такими выводами (и такими формами подачи материала), что лишь упрочняют миф о всепобедительном 'хозяине', оболганном гадкими 'ревизионистами'. См., например: Чигирин И.И. Белые и грязные пятна Истории: О загадке смерти И.В.Сталина и некоторых обстоятельствах его правления. - Великие Луки, 2007; с. 298-306.

[6] Я намеренно касаюсь условного 'Гагарина' лишь в контексте 'величия страны', а не вопроса о социальной справедливости, ныне сверхзапутанного (когда Сталину в заслугу, например, ставят не столько 'неуклонный рост благосостояния', сколько волевое переступание через 'мякенький либерализм' в ходе коллективизации - индустриализации или разрыв в уровне доходов между основной массой трудящихся и определёнными категориями специалистов).

[7] Бушков А.А. Россия, которой не было: загадки, версии, гипотезы. - М.: ОЛМА-ПРЕСС; СПб.: Издательский дом "НЕВА"; Красноярск: Бонус, 1997; с. 540.

[8] Всё это вовсе не означает, что в предреволюционной русской истории нет материала для создания победительных культов. Необходима пропаганда и 'большого XIX века' (по самую революцию), и героики XVIII столетия с римской поступью подымающейся России. Но в условиях, когда дело конструирования национальной мифологии пущено на самотёк и тороватее всего ведётся представителями антинациональных сил, а положение нации остаётся шатким, сталинский образ оказывается непобиваемой картой.

[9] В начале 80-х (и даже 90-х) небезосновательным издевательством над советской эпохой звучали наблюдения В.П. Аксёнова: '...Современный совчеловек окружён знаками старой России, о которых и не догадывается. Особенно много этих знаков в так называемом 'ширпотребе'. По сути дела, большинство предметов для мелкой частной жизни остались нам от 'помещиков и купцов'. Ну вот, пол-литровая бутылка, например, или коробок спичек, к слову сказать, конфеты 'Мишка на Севере', мыло 'Кармен', банка шпротов, одеколон 'Шипр' - все дизайны разработаны до, а то, что после появилось, вроде электробритвы, то просто-напросто просочилось с Запада. Совдеп за все свои годы не изобрёл ничего для мелкой пользы граждан, только лишь кое-что для исторических целей, - стреляющие устройства, вроде 'катюш'' (Аксёнов В., 'Скажи изюм!', Рига: Рекламно-информационное агентство 'ИнфА', Ассоциация 'Новая литература', 1991 г.; с. 9). Ныне у читателя напрашиваются столь же небезосновательный ответ о фундаментальности 'кое-чего для исторических целей' и об отнюдь не полном ничтожестве советской системы в изобретении предметов для 'мелкой частной жизни' (куда относимы и факты культуры).

[10] Любопытно, что творчества многих авторов, изданных или переизданных с выключением из основной культурной жизни на доперестроечные десятилетия, стали фактами культуры с двумя либо с несколькими хронологическими привязками или вовсе со смещённой хронологической привязкой. К примеру, можно говорить о "дореволюционном" и "перестроечном" Мережковском, о Булгакове 20-30-х, 60-70-х и "полном", о посмертном рождении российского Набокова.

[11] Судьба таких кинопроектов, как фильм Владимира Хотиненко "1612" (2007), заставляет ставить вопрос о том, что наличие идеологического заказа при полной бесконтрольности художественного (да и коммерческого) самовыражения исполнителей - ситуация, мягко говоря, причудливая и требующая создать открытое идеологическое учреждение, которое имело бы право спрашивать за производство заказных работ и обязанность выслушивать специалистов.

[12] Впрочем, кредо 'натуралдиалектиков' (вовсе его не разделяя) задолго до возможности открытой дискуссии на эту тему сформулировал Григорий Горин в пьесе "Тиль" (1970):

Ф и л и п п. [...] Но подумай: а вдруг это всё естество? Ты же не испытываешь ненависти к землетрясению или к извергающейся лаве вулкана? При этом тоже гибнут люди... Ну и что? Природа, уничтожая, обновляется... Короли - тоже порождение природы... За что же ты ненавидишь меня? И вообще, что ты знаешь обо мне?.. О моих мыслях? О моих бессонных ночах? О моих страданиях?.. Почему нам не попытаться понять друг друга? (Горин Г.И. Шутовские комедии. - М.: Эксмо, 2005; с. 119-120).

[13] С Вадимом Кожиновым можно и даже следует спорить, ввиду очень заметных передержек, наполняющих его работы. Но Кожинов не выпускал книги под завлекательным названием "Правда сталинских репрессий" (не "Правда о..."!). Это было сделано издательством "Алгоритм" в разудалой серии "Загадка 37 года", среди таких работ, как развесёлый "Антикоррупционный комитет Сталина" таинственного Александра Севера, отчего-то лишённого отчества (Север А. Антикоррупционный комитет Сталина. - М.: Алгоритм, 2009). Как бы выразился сам Кожинов, "сей трактат" (Кожинов В.В. Правда сталинских репрессий (отв. ред. Л. Елисеева, ред. В. Манягин). - М.: Алгоритм, 2008) был получен путём усечения 1-го тома его книги "История России. Век ХХ". При этом оставшимся главам было предпослано анонимное издательское предисловие, "черносотенное" в самом площадном смысле, с которым и боролся Кожинов. Издателям интересна не столько историческая диалектика Кожинова, считавшего революцию стихией и высокой трагедией, сколько возмездие 'за отступление от Бога и Царя'. Чтобы читатель не трактовал книгу слишком широко, автор предисловия сразу расставляет акценты, сам отвечая на вопрос: 'За что Бич Божий в лице Сталина опустился на плечи покорённых ему народов?' В этой концепции Сталин оказывается более 'богоугоден' и 'монархичен', чем любые попытки оступившегося народа сопротивляться общей беде:

'[...] Генерал Деникин готов был "благословить" любое жестокое насилие (над русским народом), если оно завершится установлением в России власти парламента. Если в Белом движении главной составляющей политического руководства были масоны, то на красной стороне такую же роль играли иудеи. [...]

'Но кроме белых и красных в этой трагедии есть ещё одно действующее лицо - русский народ в самом широком смысле этого слова. Да. Виноваты все. Нельзя без содрогания читать, как из зала заседаний Священного Синода сразу после отречения Императора выносят Его портрет и ставят в коридоре вверх ногами. Ведь кто-то да должен был за это ответить. Ответил весь русский народ, белые и красные, зелёные и нейтральные [...] за отступление от Бога и Царя [...].

'То, что платить по счетам предстоит, самые прозорливые поняли сразу. Один из руководителей черносотенного движения Б.В. Никольский, писал: "Царствовавшая династия кончилась... Та монархия, к которой мы летим, должна быть цезаризмом...". Не прошло и десяти лет, как предсказанный им Бонапарт Русской революции явился грозным мстителем всем разрушителям исторической России. [...] Можно сколь угодно долго спорить о роли Сталина в истории, но, прочитав книгу В. Кожинова, уже не усомнишься в правде сталинских репрессий. Суд Божий иногда вершится странным путём'. (Кожинов В.В. Правда сталинских репрессий; с. 5-7).

[14] Надо заметить, насколько схожи культурные основы, с одной стороны, положительной мифологизации Сталина как 'русского демиурга' и 'архетипического русского вождя', а с другой - очернения России через его же абсолютизирование.

[15] Серому - отнюдь не по модам, не по возможностям следования оным и даже не по привычному быту, но по ощущениям от зримых перспектив. Стало ясно, что советский прогресс непоправимо экстенсивен и выдыхается, что расширение советского мира закончилось - этот мир давал надежду лишь на косметические улучшения и был удручающе узок.

[16] В послесталинскую эпоху этот период 1934-1941 гг. ('съезда победителей', второй пятилетки, когда 'жить стало веселее', и кануна войны) воспринимался (порой удлинённый за счёт голой первой пятилетки) как "предвоенная классика": были сняты общеизвестные звуковые фильмы, написаны книги, якобы запечатлевшие время, сложилась сталинская архитектура, появились воинские звания и установились традиции награждения 'знатных людей', промелькнули красноармейские, осоавиахимовские, пионерские и прочие картины 'гайдаровской, добротной и загадочной жизни'. Для сведущих 'предвоенная классика' была разделена, с одной стороны, на подлинную 'гайдаровскую жизнь', безжалостно разрушенную "тридцать седьмым годом" (что применительно к полному набору штампов вообще хронологическая нелепость, ибо на 'весёлую жизнь' остаётся какой-то год), а с другой - на время 'репрессий' и 'культа'. Теперь же это время относительной бытовой и культурной стабильности (совпавшее с истреблением советской верхушки и фактическим возобновлением массового красного террора) превращается то ли в первый, то ли во второй акт уже сталинского 'золотого века'. 'Растягивание' исторических этапов (или даже моментов), понимаемых как 'классические', и, тем более, фантазийное конструирование 'классики' (к примеру, стереотипов 'рыцарского средневековья') из хронологически разнородных элементов - вообще крайне интересное свойство культурной ретроспекции.

[17] В исконном смысле, данном Гумилёвым-сыном.

[18] Можно вспомнить о том, что 'Золотой телёнок' (1931), замысленный сразу после 'Двенадцати стульев' (публиковались с начала 1928 г.), писался (с перерывами) и, тем более, вышел уже в совершенно другой, 'переломленной' реальности. Этим стремительным переменам уклада и быта, катастрофичным для всей страны, Константин Симонов в новом издании романов (реабилитированных после странного разноса 1948 г. - о чём см. Одесский М.П., Фельдман Д.М. Легенда о великом комбинаторе (В трёх частях, с прологом и эпилогом) // Ильф И.А., Петров Е.П. Золотой телёнок: Первый полный вариант романа. - М.: Вагриус, 2000) дал выверенно-сухое определение: 'Отошли в прошлое остатки нэпа' (Ильф И.А., Петров Е.П. Двенадцать стульев. Золотой телёнок. - М.: ГИХЛ, 1959; с. 10).

[19] 'В Империи, как она представлялась Рогову, стояла вечная ночь. Представление это, по-видимому, сформировалось не без влияния единственной довоенной книжки, которая была у них в доме, - полярных дневников Кренкеля. [...] Эта полночная страна рисовалась Рогову в виде огромной живой карты, на которой таинственно перемигивались телебашни, радиовышки, кремлёвские звёзды и летящие в низких тучах военные самолёты. [...] по засекреченным адресам отбывали поезда, в которых пили чай немногословные светловолосые военные. Глубоко под землёй строили метро [...], тайное, резервное, на какой-то особенный случай. [...] Эта же советская жизнь смотрела на Рогова с обложек старой "Юности" [...]. С каждой обложки смотрели огромные пустые пространства [...]. Теперь Империя исчезла, и природа задним числом мстила ей, расправляясь с нею так же легко и нерассуждающе, как и та когда-то с природой'. (Быков Д.Л. Оправдание. Эвакуатор: романы. - М: Вагриус, 2008; с. 44-46).

Здесь, в частности, очень показательна та деталь, что в московской квартире интеллигентной семьи (дед героя - репрессированный учёный) хранится лишь одна довоенная книга.

[20] Чрезвычайно популярное словечко из "весомого, грубого, зримого" языка той эпохи, отнюдь не только гайдаровское: "крепко бить фашистов" - частотнейший риторический оборот военных лет.

В небольшом по объёму (17 с небольшим журнальных страниц) дневнике будущего историка, марксоведа Б.Г. Тартаковского ('Великая судьба жить в величайшую из эпох, которые знала история': Дневник красноармейца Б.Г. Тартаковского. 1933-1935 гг. // Исторический архив, 2011, ? 5, с. 61-101), созданном во время срочной службы автора (начитанного и стремившегося стать писателем), встречаются следующие обороты: 'Промёрзли крепко, мороз - 14^о и сильный ветер' (с. 65); '...увязать это в крепкий, нераспадающийся сюжет...', '...на некрепком, расползающемся сюжете...' (с. 79); '...перед комсомольским собранием крепко, твёрдо обещаю' (с. 84). Здесь прилагательные звучат привычно для нас (хотя могут быть естественно заменены синонимом 'прочный'), тогда как наречия отчётливо принадлежат времени создания текста (правда, примечательно, что в первом случае автор мыслит себя единым целым с другими красноармейцами, а в последнем передаёт речь простого красноармейца). Сверх того, в комментариях к дневнику публикатор Н.Ю. Кулешова сообщает (с. 99): '...в 1920-е гг. одной из популярных песен среди рабочей молодёжи была 'Шахта ? 3 (1923) на стихи П. Германа и музыку В. Кручинина, в которой были следующие строки:

Пришла весна, а с нею Оля,
Проснулась крепкая любовь,
По вечерам тянуло в поле,
И горячей бурлила кровь...'

[21] Стоит оговориться, что под ретроспективой здесь понимается буквально видение минувшего (вообще), в то время как ретро - это всё же культурная игра (в смысле развлечение).

[22] При всём уважении к гуманным идеалам советской утопии (равно как и при неуважении к методам их воплощения), нужно признать, что поиск "национальных" или "консервативных" оснований того и другого бесплоден. Безусловно, определённые паттерны русского характера возымели серьёзное влияние на судьбу (и облик) утопии. Причём это стереотипы отнюдь не только властные и подданнические, но также авантюристические (от "лихих людей" Гражданской до выхлеста "романтики" в 60-е), правдолюбческие (от иссякшего левачества крестьянского до мутировавшего левачества интеллигентского), просветительские и т. д. Однако сущность утопии оставалась "интернациональной", то есть анти- или, в лучшем случае, вненациональной и вообще агрессивно-антитрадиционной, т. е. нигилистической. Советская (она же партийная) власть, а по сути - революционная диктатура положила немало сил, чтобы русская государственность не воспринималась как русская (прежде всего, самими русскими). Та русская культура, гарантом и проводником коей выступало советское государство, - это всё же не вполне русская культура. Русская (вернее советская) революция уникальна тем, что стала первой (и, пожалуй, единственной) антинациональной.

[23] Терещенков Л.Е. Документы из фондов РГАСПИ как источник о взглядах деятелей РКП(б) на проблему смерти героев революции//Исторические документы и актуальные проблемы археографии, отечественной и всеобщей истории нового и новейшего времени: Сборник докладов участников Второй международной конференции молодых учёных и специалистов 'Clio-2012'. - М., РОССПЭН, 2012 (с. 235-238); с. 238. Подробнее см. Завольский Д.В., 'В поисках золотого века'. Щепетильности ради, по данной цитате можно заметить, что 'научными атеистами' и 'прагматиками' допустимо назвать как подобных Ольминскому крайних утилитаристов, предлагавших циническое отношение к свершившемуся факту смерти (вплоть до промышленной переработки трупов), так и сторонников похоронного ритуала и почитания могил, видевших в том не 'мистику', а психологическую потребность.

[24] Из стихотворения Евгения Евтушенко 'Страхи': 'Нас не сбили и не растлили; // и недаром сейчас во врагах // победившая страхи Россия // ещё больший рождает страх!' (Евтушенко Е.А. Катер связи. - М.: Молодая гвардия, 1966; с. 193).

[25] '[...] они в раннем детстве пережили войну с Германией, потом гражданскую войну, потом вторую мировую войну, а в промежутках голод, нэп, нехватку жилья и одежды. Иные из них без вины лишились свободы, других постигла смерть на войне', - обращаясь к читателям молодёжной книжной серии, говорил о поколении героев "медицинской" трилогии Юрия Германа ('Дело, которому ты служишь' - 'Дорогой мой человек' - 'Я отвечаю за всё') консультант писателя, генерал медслужбы (Арьев Т. Врачи и медицина в трилогии Ю.П. Германа // Герман Ю.П. Я отвечаю за всё. - М.: Молодая гвардия, 1967 (серия 'Тебе в дорогу, романтик'); с. 925).

[26] См. Идеологические комиссии; Сталин и космополитизм. 1945 - 1953. Документы Агитпропа ЦК / Под общ. ред. акад. А.Н. Яковлева; Сост Д. Г. Наджафов, З.С. Белоусова. - М.: МФД: Материк, 2005 (серия 'Россия. ХХ век. Документы'); 1948 год в советской музыке; Протоколы сессии ВАСХНИЛ; Физики не шутят; Зодчий Сталин.

[27] Ответом на этот тезис напрашивается то возражение, что 'красивости' любой исторической эпохи - лишь яркая заплата на фоне бесправной нищеты или, в лучшем случае, унылой 'бытовухи'. Однако сталинский 'ампир' уникален тем, что был именно декорацией (зачастую - в прямом смысле - без задника), а не полноценной жилой средой для сколь угодно узкого слоя 'лучших людей' в стране, 'вздёрнутой на дыбы' с беспрецедентной беспощадностью.

[28] Например, уже в послесталинское время сооружены такие объекты-символы 'большого стиля', как арка на входе в ЦПКиО им. Горького (1955), а на ВСХВ, будущей ВДНХ (к открытию после войны, состоявшемся лишь в 1954 г.) - арка Главного входа, Главный павильон, фонтаны 'Дружба народов' и 'Каменный цветок'.

Систематическое же снабжение советской милиции авто- и мототранспортом началось только в 1956 г.:

'1. [...] выделить и поставить Министерству внутренних дел СССР в IV квартале 1956 г. ... для милиции 200 легковых автомобилей (ГАЗ-69 [полноприводный] - 100 штук и М-20 ["Победа"] - 100 штук) [...]

'2. [...] предусмотреть в плане на 1957 год поставку [...] для милиции [...] 2000 легковых и 1400 грузовых автомобилей, в том числе ГАЗ-69 - 1300, ЗИМ-12 [легковой представительского класса] - 50, М-20 - 650, ГАЗ-51Р - 1400 [автофургон на грузовом шасси] (без счётчика) [...]

'3. [...] поставить [...] для милиции 500 мотоциклов М-72 [...], а также предусмотреть [...] на 1957 год выделение МВД СССР мотоциклов М-72 - 4000 штук'.

Особо следует отметить, что Госэкономкомиссии и Министерству автомобильной промышленности СССР приказывалось осуществлять эти форсированные поставки 'за счёт уменьшения рыночного фонда'. Предписано также было 'разработать [...] опытные образцы мотоциклетной и переносной радиостанций, а также малогабаритной радиостанции весом от 1,0 до 1,5 кг вместе с источником питания и обеспечить выпуск первой партии их для милиции в 1957 г.', 'разработать типовые схемы проводной связи и радиосвязи для органов милиции'. (См. приложение ? 1 'Мероприятия по техническому оснащению милиции' к Постановлению Совета Министров СССР и ЦК КПСС 'О мерах по улучшению работы Министерства внутренних дел СССР' от 25 октября 1956 г.) (Беда А.М. Советская политическая культура через призму МВД: От "московского патриотизма" к идее "Большого Отечества" (1946-1958). - М.: "Мосгорархив", 2002; с. 235-237).

Что примечательно, первые советские кинофильмы 'о героических буднях работников милиции' - 'Дело ? 306' (1956), 'Ночной патруль' (1957), 'Дело пёстрых' (1958) - были созданы тогда же (два последних - как частный итог этих мер). (Там же, с. ...).

[29] В фильме Владимира Машкова, поставленном по пьесе Александра Галича 'Матросская тишина', нет репрессий, эта сторона реальности не затронула персонажей. Юный герой живёт в мире, похожем на мостик, перекинутый от Шагала к Искандеру, защищает этот мир с оружием в руках и, видимо, не испытывает никаких сомнений в справедливости "Советской Родины". Здесь авторы фильма следуют не только букве пьесы, но и доносят до зрителей определённую сторону исторической правды: факт неведения значительной части общества, которую нельзя упрекать в лицемерии и, тем более, в потворстве всесильной тирании. Однако не попадающее в кадр вовсе не отсутствует в реальности фильма. В ней тонко создаётся ощущение напряжённости. Например, в сцене, где старший герой, старик-еврей, "подозрительно" заплутавший в предвоенном московском метро, привлекает к себе внимание дежурной и милиционера, но его никуда не забирают и, разумеется, не должны были бы забрать - за такое не забирали. Однако, по зримой авторской идее, зал должен чувствовать напряжение: ничего страшного в кадре не происходит, но страшное творится совсем рядом с этими людьми, словно беспечными, лишь изнывающими, будто дети, "от мелких своих катастроф". Тем не менее, эта напряжённость, очевидная для зрителя, знакомого с неоспоримыми историческими реалиями того времени, не обязательно заметна и понятна зрителю, хотя бы просто не посвящённому в оные.

[30] Например: "наши войска", "наши кавказские войска", "обмундирование нашей армии" (Энциклопедический словарь (Брокгауз - Ефрон), т. 36, статья "Форма обмундирования войск" (Носович А.). - СПб., 1902; с. 279).

[31] Будучи мощными действующими лицами русской истории, скука или тоска и часто отождествляемая с ними унылость - давящая монотонность и малая благоустроенность российского пространства (природного, инфраструктурного, жилого) представляют особый интерес как объект исследования с высокой степенью практического приложения. Не менее любопытна связанность этой проблемы с допущенными в советской картине мира элементами экзотики: пресловутыми 'среднеазиатским орнаментом' и культом Кавказа (где одна республика считалась буквально 'интереснее другой' по заметному ранжиру), чрезвычайно педалируемым культом народов Крайнего Севера, украинским пейзанством и позднейшим прибалтийским европейством. Разумеется, допущенные просветы в советском регулярстве не ограничивались 'национальными орнаментами': можно вспомнить, к примеру, советский культ цирка.

[32] Шевцов Ю.В. Новая идеология: голодомор. - М.: Европа, 2009 (серия 'Холокост').

[33] Иосиф Виссарионович Сталин: энциклопедия (сост. Суходеев В.В.) - М.: Алгоритм, 2009.

[34] Тихонов Ю. Афганская война Сталина: Битва за Центральную Азию. - М.: Эксмо, Яуза, 2008 (серия 'Сталин: Великая Эпоха').

[35] Быков М. Победы сталинских соколов. 1941-1945. - М.: Яуза, 2009.

Вострышев М. Москва сталинская. - М.: Алгоритм, 2009.

[36] В данном случае я подразумеваю, скорее, советскую идеологическую посылку о трудносовместимости полноценной жизни с несоциалистическим строем, встречающуюся в советских текстах любого жанра (хотя, разумеется, отнюдь не повсеместно). Однако не следует забывать и об 'академическом' варианте этой посылки. О нём, отстаивая свои консервативные предпочтения, упоминал Вадим Кожинов: 'В советское время была популярна даже своего рода 'концепция' так называемого вопрекизма, с помощью коей пытались доказывать, что исповедовавшие безусловно 'консервативные' и 'реакционные' убеждения великие мыслители, писатели, деятели науки - такие, как Кант, Гегель, Гёте, Карлейль, Бальзак, Достоевский, - достигли величия в силу некоего парадокса - 'вопреки' своим взглядам' (Кожинов В.В. Россия. Век ХХ-й (серия "Классика русской мысли"). - М.: Алгоритм, Эксмо, 2008; с. 169.). Справедливости ради, стоит отметить, что к 'вопрекизму' склонны прибегать не только социалисты и либералы, но и консерваторы.

[37] Подрепный Е.И. Реактивный прорыв Сталина. - М.: Яуза, Эксмо, 2008 (серия "Советская авиация"); с. 568.

[38] Злотников В.Р. Царь Фёдор. Ещё один шанс: фантастический роман. - М.: "Издательство АЛЬФА-КНИГА", 2010 (серия "Фантастическая история").

[39] Медведева И., Шишова Т. Спецмиссия антихриста. - М.: Алгоритм, 2009 (серия 'Школа злословия').

[40] Плампер Ян. Алхимия власти. Культ Сталина в изобразительном искусстве (авторизованный пер. с англ. Н. Эйдельмана). - М.: Новое литературное обозрение, 2010 (серия "Очерки визуальности").

[41] Позднее опубликована с сокращениями, см.: Завольский Д. Неосталинизм - торжество расслабленного невежества // Невское время, 2008, 24 декабря (http://www.nvspb.ru/stories/neostalinizmtorzhestvo).