РАССКАЗ САНИ САВИНА
   Мы с ним разной закваски и поэтому близко не сошлись.
И не в том дело, что он еврей. Moя мать и тетя из старых
петербургских, с идеалами, так что я это самое терпеть не могу.
Вот Симка, кстати, тоже еврей, а ясен мне, как аксиома из
школьной геометрии. Озарило нас с ним еще в младших клас-
сах, что одного мы поля ягода, ну и дружим во всю до сего
дня. А Жора был со мной вроде бы и свой в доску, "прост, как
правда" святая, но чуть возьмешь курс на сближение и сразу
чуешь нюхом "нутряным", что типаж он со вторым планом и тя-
нет его, и тянет прямо "туды" в глубину самую, что ни есть
темную. Это и по ответам его на уроках видно было - все на-
прягался он и в корень вгрызался. Ну а я, прости господи,
терпеть не могу, чтобы треск в костях и пастись люблю у по-
верхности, где и плыть виднее, и вода теплее.
   Но все же не посторонний он мне. Ну сами понимаете, де-
сять лет вместе день изо дня - это не эпизод в вагоне. Да и
общение было, правда с однобокостью явной. Помню, бродим
мы вдвоем на переменках по залу, треплемся по чем зря и го-
гочем до чертиков, как оглашенные.
   Ну а после окончания школы встречались мы редко и только
случайно. Каждый раз он кидался на меня, как коршун на до-
бычу, будто встретил вовсе не меня, Саню Савина, а своего
спасителя, некогда спрятавшего его от эсесовцев. И все-то хва-
тал он меня за одежду, в глаза мне всматривался и расспра-
шивал, расспрашивал с превеликим воодушевлением о всех
подробностях моего житья-бытья, будто он не Жора Романов-
ский, а мамина сестра тетя Ната. И звонил, вот это обяза-
тельно, раза два, три в год.
   А потом вдруг многолетний перерыв. Дело в том, что меня
вызвали туда и сказали, что ему нельзя ничего рассказывать
о моей работе и вообще для меня наилучший вариант - разрыв
с ним отношений. Что такое они и на что они способны, я знал
хорошо. Ужас перед ними впитался в меня в раннем детстве
после того, как исчез отец. От дикого страха все перевернулось
во мне и заледенело. А Жора? Жора все понял после первого
моего слова в первом телефонном разговоре после этого, и
звонки его прекратились. Да и встреч больше не случилось
ни одной.
   Вдруг он позвонил и сказал, что уезжает навсегда и очень
бы хотел, чтобы я его проводил. Отказать ему в этом было
подло. Да и зачем? Время-то стало менее опасным. На аэро-
дроме в разгоряченной толпе обнимающихся и рыдающих мне
было не по себе - посторонний на семейном мероприятии.
   А он увидел меня и обрадовался ужасно. Обнял за плечи,
отвел в сторону, заглянул в глаза, как он это делал всегда,
и сказал: "Саня, дорогой, мы с тобой больше не увидимся ни-
когда, и я хочу сказать тебе, что всегда любил тебя, и хочу
объяснить, почему". Он замялся, изменился немного в лице,
как будто ему было трудно продолжать.
   - Нам было тогда лет по двёнадцати. Мы стояли с тобой
в углу зала у коридора, ведущего в учительскую. Вдруг передо
мной возник один узкомордый, перекосил свое сонное, серое и,
не знаю уж как лучше сказать, пропердел мне в лицо: "Жид!
Жид!" Ты встрепенулся, ощетинился и налетел на него, как
рассерженный петух. Твое, обычно спокойное, добродушное лицо
перекосилось от злости, и я единственный раз в жизни услы-
шал, как ты орал: "Катись вон отсюда, к чертовой матери!"
В старой, неглаженной одежде тряпичного вида, с волосами,
постриженными бесконечно давно и также давно нечесанными,
ты был немного комичен и трогателен. Я до сих пop,помню твои
кулаки. Ты сжимал их странным образом, держа большие
пальцы кверху. Конечно для тебя этот случай был пустяком,
о котором и говорить-то смешно, и ты вероятно сразу забыл
о нем. А я, представь себе, не забыл и никогда не забуду.
Наверно потому, что я много раз слышал, как визжали "жид",
но никогда больше не наблюдал в ответ на это ничего подоб-
ного. Знаешь, Саня, я всю жизнь, так сказать, простить тебе
этого не могу.
   Он вдруг обнял меня и поцеловал. Слезы потекли у него из
глаз. Он застеснялся и быстро вытер их ладонью. "Я тебе на-
пишу. Если захочешь, ответишь".
   Вот такая история. Ерундистика, муть конечно. Но вот
уехал, и место пустое осталось. И большое. Потому что, ока-
зывается, любил он меня. А много ли таких было?