Зеликов Иван Николаевич : другие произведения.

Наследники Апокалипсиса

Кто поверил, что Землю сожгли,

Нет, она почернела от горя...

Владимир Высоцкий.

Пролог

Боль, тихая, но настойчивая, больше похожая на зуд от укуса большого муравья терзала его левое плечо, прогоняя остатки сна. Рука автоматически потянулась за спину и нащупала осколок бутылочного стекла, врезавшегося в толстую кожу куртки и терзавшего теперь его собственную. Откуда появился острый, не обтёртый ветром и песчинками осколок посреди пустыни он понять не мог, как не помнил, могла ли это быть его собственная бутылка. В следующую минуту он вообще ни о чём не способен думать, так как растревоженное непроизвольным движением руки тело отозвалось резкой болью, на этот раз настоящей. Болело, казалось, всё: раздробленная голень и обожжённая кожа лица, избытые в кровь ладони и вывихнутое колено, а так же ещё что-то в правой части живота, что именно, он выяснять совсем не хотел.

Он лежал вытянувшись на спине, не шевелясь, не обращая внимания на дурацкий осколок, который по-прежнему продолжал назойливо впиваться в плечо. Годы жизни в пустыне научили именно так преодолевать приступы боли, физической или душевной, когда под рукой не было никаких химических препаратов или хотя бы крепкой выпивки. Полная неподвижность, полное равнодушие, полное презрение к своим и чужим страданиям. Тогда есть шанс, что боль отступит, расползётся по телу, затаится до следующего раза, когда забывшийся человек вновь выпустит её на свободу.

По мере того, как становилось легче, мир вокруг наполнялся ощущениями. Солоноватый, слегка пьянящий привкус крови во рту и прогорклый противный осадок в пересохшей глотке. То нарастающий, то стихающий гул в отказывающейся соображать голове, непонятно, раздающийся ли в ушах или идущий изнутри. Наконец слабый, совсем неживой, впрочем, как и всё вокруг, ветерок, холодящий лицо и чуть притупляющий жжение кожи. Человек осторожно, рискуя вызвать новую вспышку боли, приподнял правую руку и провёл ей по лицу, размазывая по нему жижу из грязи, свернувшейся крови, гноя и... воды. За ночь выпала роса, недолговечная, как и всё, что попадает в пустыню, но появляющаяся каждое утро, наперекор палящему дневному зною.

Он попытался унять дрожь в пальцах, облизнул губы распухшим языком и приступил к процедуре, которую, как он знал, невозможно осуществить в его положении, но на которую толкал глупый инстинкт жизни, не понимающий очевидных вещей. Плохо повинующаяся левая рука, ничем не могла помочь. Пользуясь лишь правой, он начал сминать и расправлять куртку, игнорируя глухое сопротивление тела, грозящего вновь разразиться болью. Он прямо чувствовал, как маленькие шарики воды скатываются в образуемые им ложбинки, сливаются вместе, становясь от этого больше, а значит подвижней и неподатливей. Он продолжал кропотливую работу, ощущая, как приятно намокает кожа в местах прорех куртки, хотя это и стоило ему потери драгоценной влаги. Пальцы деревенели и не слушались, но он неимоверным усилием заставлял их повторять одни и те же движения, отработанные за последнее время до автоматизма. Наконец, между подбородком, воротником и плечом образовалась маленькая лужица грязной воды, воды, которая могла подарить если не продолжение жизни, то хотя бы несколько мгновений блаженства.

Сердце бешено колотилось, казалось от волнения, хотя на самом деле это организм мобилизовал последние жизненные резервы, приближая тем самым конец. Он постарался не дышать, сбить сумасшедший ритм, словно тот мог прорваться сквозь толстый материал куртки и расплескать с таким трудом собранную влагу. Предстояло совершить самое сложное - добраться до этой такой близкой и одновременно такой далёкой лужицы. Человек начал потихоньку миллиметр за миллиметром изгибаться, вытягивая язык и губы, стараясь достать хотя бы каплю. Движения получались слишком резкими, запротестовала затёкшая от неподвижности спина, глухо отозвалась прижатая к камням левая рука. Стараясь, не реагировать на эту, пока ещё слабую боль и сохранить неподвижными ноги, он продолжал мучительную и бесполезную процедуру. Уже понимая, что дальше не может терпеть пытку медленно нарастающей болью, что тело наклоняется, что вода сейчас перельётся через импровизированный борт, он рванулся вперёд в надежде обмануть кого-то, успеть... и поймал ртом лишь пыльную землю. Так получилось и в прошлый раз, и, кажется, в позапрошлый ...

Он лежал на спине, осознавая мысль, что никуда уже сегодня не двинется. Разбитые о камни губы уже перестали кровоточить - он даже удивился, что в них оставалось ещё что-то, способное течь. Последний метр дался ему с трудом. Казалось, с большим трудом, чем предыдущие полторы сотни шагов, проделанных ползком сквозь кустарник, точнее через сухую и колючую траву, которую раньше он запросто топтал сапогами, предпочитая её песку и пыли.

Мысль, что ему уже не суждено вернуться, была не нова. Он давно сжился с ней, попросту исходя из того факта, что одиночки рано или поздно погибают в пустыне. Теперь пришла его очередь, и это было нормально, он и так продержался дольше многих других. Намного труднее было признать очевидную бесполезность борьбы, составлявшей сущность его тяжёлой жизни.

Он признал, сдался, как, скорее всего, сдавались и все другие, которые не погибали сразу, хотя наверняка клялись себе дойти. Доползти, несмотря ни на что. Он тоже так думал, и тоже клялся себе, уже не совсем понимая, куда движется, в сторону ли селения, вглубь ли безжизненной пустыни, или к ещё более мёртвому океану. Вчера он ещё полз, покинув тень небольшого скалистого отрога, которой скрывал его. Что же, палящее солнце будет теперь расплатой за упрямство.

Он открыл глаза. Ничего не изменилось, чернота вокруг не сменилась серо зелёным сумраком, да и глупо было бы надеяться на чудо, особенно теперь, когда он уже окончательно проиграл этот бой с самим собой. Слепота, последствие встречи с огненными гекко (очень, надо сказать, удачной встречи, раз он смог прожить после неё ещё несколько дней), не прошла, хотя обожжённые глаза уже болели не так сильно. А ведь он до последнего времени не верил байкам про огнедышащих ящериц (он вообще с презрением относился ко всякого рода мифам и легендам пустоши). Теперь поверил бы и даже поддакнул бы какому-нибудь расхваставшемуся трапперу, ибо после встречи с огненными гекко не выживают. Правда, он понял это только сейчас.

Теперь оставалось лишь лежать и ждать, пока по его следу ни придут гекко и ни закончат то, что он начал сам. И ведь это будут не редкие огненные и даже не золотистые, которые прикончат его быстро. Те не любят слишком много двигаться, хотя на удивление проворны. Придут меленькие серебристые ящерки, которые в огромном количестве живут вокруг любого поселения, питаясь отбросами на свалках, крысами и неосторожными собаками. На людей они обычно не нападают, боятся даже детей, но у него всё равно нет никаких шансов. Сначала привычный страх перед человеком будет удерживать животных на расстоянии, однако по мере того, как он будет слабеть, кольцо будет сжиматься. Он станет размахивать руками, пытаться швырять камни немеющими пальцами до тех пор, пока будет в силах шевельнуться. Он будет кричать, до тех пор, пока голос ни перейдёт в едва слышный хрип. Ящерицы будут в страхе разбегаться, но через несколько минут подползать ещё ближе, сторицей возвращая человеку ужас, сознания того, что он обречён. Так будет происходить долго - минуты, может быть часы, пока чьи-нибудь маленькие, но крепкие челюсти ни вопьются в неподвижную кажущуюся безопасной ногу. Несколько секунд дикой боли и всё закончится.

Впрочем, гекко могут и не отыскать его в огромной пустыне. Тогда солнце, которое, наверняка, только что появилось над горизонтом, раскалит почву и воздух, выжмет из него последние капли влаги. Обожжённое лицо будет гореть, кожа сохнуть, доставляя неимоверные муки. А на следующее утро, если он переживёт ночь, пытка продолжится.

Человек понял, что именно он делает, только когда губы прикоснулись к горячему металлу. Кольт калибра десять миллиметров, недостижимая мечта большинства подобных ему охотников. Он сам смог позволить себе приобрести его лишь месяц назад, после нескольких лет скитаний с копьём и ножом. Теперь древнему во многих местах поцарапанному пистолету предстояло оказать своему хозяину последнюю услугу.

Ствол, заправленный в добротный металлический кожух, оказался слишком толстым и никак не протискивался между зубами. Наконец, дуло упёрлось в нёбо и осталось лишь плавно утопить курок, чтобы легко избавиться от ужасов, только что нарисованных воображением. Пальцы скользили по рукояти, ствол дрожал и стучал о зубы, так что пришлось с неимоверным трудом поднять и левую руку, чтобы хоть как-то фиксировать пистолет. Убить себя оказалось сложно, намного сложнее, чем осознать поражение. Палец никак не хотел произвести простое движение. Человеку даже показалось, что сейчас на висках у него выступят капли пота. Наконец, закусив зубами дуло, он резко нажал.

Ничего не произошло, не было даже никакого щелчка, пистолет просто заклинило. Человек откинул от себя бесполезную теперь железяку. Другого оружия у него не было... больше не было. Копьё он потерял, когда бежал от гекков, нож выронил уже потом где-то в пустыни. Задушить себя одной рукой было невозможно, а разбить голову о какой-нибудь камень не хватило бы сил...

"Интересно, солнце или гекки?" - почему-то мысли всплывали в голове слишком спокойно. Он откинулся на спину, чувствуя, как в ногах нарастает отупение, и устремил невидящие глаза в небо, на котором всё выше и выше поднимался ослепительно белый диск.

Глава первая и последняя

Полуденный жар потихоньку спадал, природа замирала перед погружением во тьму, этой временной смертью, которой до смерти настоящей не хватало всего чуть-чуть тишины и чуть-чуть неподвижности. Солнце застыло, рассечённое горизонтом надвое, раскрасив пыльное небо в ало-бордовые тона. Ветерок тоже потихоньку сошёл на нет, оставив в воздухе сухость и какую-то затхлость, которой раньше не было заметно. Мир готовилась ко сну, мир готовился умереть.

Край солнечного диска исчез в море, и почти сразу же наступила обычная для этих широт тьма. Ночь опустилась на Сан-Франциско, а это означало, что через несколько часов, скорее всего, снова взойдёт солнце и продолжится жизнь, полная кипучей деятельности, надежд, стремлений и разочарований. Пока же все погружались в спокойный мирный сон, который бог, если он всё-таки есть на небесах, дарует, как закоренелому злодею, так и невинному младенцу. Не спали лишь некоторые хаббологи, искренне надеявшиеся на скорую встречу со своим божеством, да императорская гвардия, зорко следящая за порядком на улицах. Впрочем, в порту, где ютилась в бараках и самодельных палатках беднота, рыбаки да бродяги, стражи не было, равно как и порядка.

То и дело в темноте раздавались стоны или бесполезные мольбы, когда неосторожная жительница Фриско, отважившаяся совершить эту одинокую ночную прогулку через порт, обнаруживала, что её окружает не только темнота, но и с полдюжины грязных обитателей трущоб, соскучившихся по женской ласке. Иногда доносилась грязная ругань, крики, и даже выстрелы вперемешку с глухими ударами по человеческому телу. Это последователи уже давно мёртвого Ло-Пена сводили счёты с людьми Дракона, выбрав это место и это время, чтобы никто, а в особенности стража, не помешал свершению кровной мести.

Через относительную тишину и темноту ночи одиноко брёл человек, равно не обращающий внимания, ни на призывы о помощи, ни на угрозы и требования немедленно убраться, исходящие от различных групп людей, бодрствовавших в тот поздний час по собственной ли воле или по принуждению. Право быть равнодушным ему давал немалый рост, потрёпанная, но всё ещё работающая энергетическая броня, да винтовка, небрежно перекинутая через правое плечо и съехавшая к локтю.

Однообразный дощатый настил под ногами то и дело прерывался прогалинами бетона, иногда закрытыми проржавевшими насквозь листами металла или засыпанными мусором. Древний пирс уже много лет никому не был нужен. Разбросанные в беспорядке дырявые ящики и бочки с трилистником радиации на боку, тоже, видимо, всеми игнорировались. То ли населяющие город люди не знали этого знака, то ли настолько привыкли, что перестали замечать. Его эти бочки и состояние пирса вовсе не интересовали. Сознание фиксировало, факты мимоходом - срабатывала обычная наблюдательность, без которой не выжить в пустыне.

Человек шёл широким размашистым шагом, редким для местных жителей, хотя и не очень быстро. Ему некуда было спешить, он и так прекрасно знал, что встретит его через тридцать метров, когда закончится широкая полоса причала. Двадцать метров, пятнадцать, десять, пять... твёрдая плоскость резко оборвалась, открыв далеко внизу колышущуюся поверхность грязно-чёрной воды.

Вода заполняла пространство, насколько хватало взгляда, и лишь у горизонта почти без заметного перехода превращалась в такое же мутное чёрное небо. Под ногами тоже была вода, правда, достаточно далеко. Более чем в пятнадцати метрах внизу низкие волны лениво заползали под нависшую над ними громаду причала. Впрочем, чем-чем, а размерами его было удивить труднее всего...

Море чёрными волнами накатывалось на бетонные опоры пирса, качая на своей поверхности мелкий мусор, как вековой давности, так и только сегодня в него сброшенный. Береговой бриз всё крепчал, грозя перейти в шквал и даже в ураган, однако, одинокая фигура на самом краю причала, по видимому, не собиралась уступать стихии и покидать это место. Человек в энерго броне уже несколько минут сидел, неподвижно глядя в ту точку горизонта, где совсем недавно исчезло солнце. Как будто бы свет дневного светила мог помочь найти ему правильный путь. Вдруг, он резко поднялся, заставив доски настила болезненно затрещать. Молча, шлифуя каждое движение, словно отыгрывая перед кем-то важнейшую в жизни роль, мужчина снял с головы шлем и обернулся, подставив своё лицо мощным потокам бриза.

Высокий, статный, черноволосый, молодой... даже слишком молодой для этого мира, где люди начинают стареть с момента рождения. Тонкие черты лица, очень светлая, даже какая-то сероватая кожа. Тем сильнее проступал багровый рубец от ожога на левой щеке, хорошо различимый даже в темноте. Лицо его давало противоречивое впечатление, с одной стороны оно казалось жестким и циничным, с другой - испуганным лицом ребёнка. Особо выделялись глаза большие, подвижные, цепкие, подмечающие мельчайшие детали и одновременно ничего не выражающие, словно объективы телекамер. Возможно, кто-нибудь мог бы сравнить их с глазами дикой кошки. Правда, для этого требовался наблюдатель хотя бы раз в жизни видевший такое животное, но причал казался безлюдным, а кошки, даже домашние, были истреблены много лет назад...

Он стоял, сощурив глаза, подставляя лицо, порывам колючего ветра и смотрел на восток. Перед ним лежала пустыня, пусть невидимая за тусклыми огнями Сан-Франциско, но она там была. Огромная, никем не пройденная до конца, то плоская, как стол, то вдруг изрезанная скалами, каньонами и ущельями. Коварная, несущая смерть одиночкам и, одновременно, сохраняющая жизнь человечеству. Он усмехнулся, вспоминая, как порой ему казалось, что пустошь населена более плотно, чем покинутые разрушенные города. Пустыня притягивала людей друг к другу, сбивала в стаи, сталкивала между собой, заставляя ежедневно доказывать своё право на жизнь.

Он всегда был один, и в начале пути и теперь, когда путь пройден. Четыре месяца дороги, сотни миль песка и камня под ногами, долгий изматывающий путь вслед за солнцем - путь домой. Он прошёл, пересёк пустыню напрямик, игнорируя древние разрушенные шоссе и тропы, проложенные трапперами и караванами, ему было не по пути с ними. Он прорвался, вероятно, породив новую легенду пустоши, легенду о железном человеке, которого нельзя убить. А ведь пытались - он непроизвольно провёл рукой по изуродованной щеке - и иногда это почти удавалось, но... прихоть судьбы, и он оставался в живых, чтобы идти дальше, чтобы продолжать бороться. Иногда ему казалось, что его преследуют специально, что идёт планомерная охота, для того чтобы убить. Не просто завладеть оружием и снаряжением, а именно убить, уничтожить, доказать его смертность. Мания преследования, всего лишь психоз, вызванный долгими днями одиночества. Но, возможно именно оно, постоянное ощущение лютой враждебности мира помогло ему быть более осторожным, более рассудительным, более жестоким, помогло дойти.

Что же, уже то, что он до сих пор жив, даёт ему некоторое право на причастность к легенде, которая, правда, вскоре забудется и уступит место другим, ещё более невероятным историям. А вот сейчас прямо на его глазах, блистая в ночи десятком-другим огней, рассыпался в прах очередной миф, миф о таинственном Сан-Франциско. Город-сказка, живущий так, как будто войны не было, дающий одинаковые возможности для существования всем жителям, недоступный и манящий. На деле он оказался всего лишь очередным поселением, паразитирующим на источнике довоенных технологий. Дюжина домов, по случайности не ставших развалинами, изувеченный корпус выброшенной на берег подводной лодки, превращённый в жилище, да огромное количество лачуг, ютящихся между огромными опорами пирса, защищённые его настилом от непогоды... Вот и весь город-легенда. Город, заставляющий последнего шахтёра Реддинга, испитого и накачанного джетом, заливаться детскими слезами счастья и верить в то, что где-то есть лучшая жизнь, что часть этой лучшей жизни может когда-нибудь коснуться и его.

Человек в энерго броне снова едва заметно ухмыльнулся и обвёл прищуренным взглядом простирающуюся до самого горизонта пустыню и город, который являлся ни чем иным, как частью этой самой пустыни. Сегодняшний лимит на умирающие легенды ещё не был исчерпан. Там, позади него, где океанские волны зло бились о непоколебимый причал... Он резко обернулся, словно почувствовав какое-то изменение в воздухе вокруг. Нет, только волны, только кромка причала, только море сходится у горизонта с небом, кутаясь в грозовые тучи. Он знал, что увидит там позади, точнее не увидит, но почему-то надеялся, что до этого всё было лишь обманом зрения. Потому именно теперь так болезненно сжалось сердце, а к горлу подступил неприятный комок. Самая красивая легенда пустыни, в которую он старался верить, сопротивляясь любым доводам рассудка, ради которой проделал весь этот путь через ад пустыни, оказалась очередной сладкой ложью.

Корабль, огромный танкер, наполненный до отказа электроникой, полностью работоспособный, полтора века ждущий в порту Сан-Франциско смельчака, который решится взять штурвал в руки и направиться в открытое море. Ха! Расскажите эту сказку кому другому, а он-то ясно видит, что порт пуст. Если корабль когда-то и существовал, то вся его электроника вышла из строя ещё в момент взрыва, а корпус давно покоится на дне бухты!

Он стоял высоко над бездушной стихией, не требуя уже свой приз, ибо чувствовал, что проиграл самую важную схватку, схватку с собой. Он не выдержал испытание мечтой и сейчас, когда та умерла, в голове осталось лишь всеобъемлющее чувство безысходности. Это чувство зародилось давно, наверное, с первым заданием вне базы, с первым знакомством с тем миром, в который превратилась некогда прекрасная Земля. Потом был тот последний неимоверно долгий полёт на вертиберде через пустыню... Куда они летели... Сержант намекнул, что кого-то убивать, впрочем, это и так было понятно... Что стало потом с машиной он так и не узнал. Когда забарахлил двигатель, он первым спрыгнул в черноту и бешеную пляску песчаной бури. Возможно, это была трусость, а может наоборот, его решимость подбодрила других, помогла им также спастись, как знать...

Тогда вид оседающей вокруг пыли, резкая тишина после пронизывающего рёва ветра, медленно бледнеющее чёрно-багровое солнце - всё подействовало на него угнетающе. И безысходность захлестнула холодной волной и его, и пустыню, и весь мир. Это чувство давило, пригибая к земле, заставляя ноги увязать в песок чуть глубже, а солнце печь чуть жарче. Но тогда он смог преодолеть себя, встать и отправиться вслед клонящемуся к закату слепящему солнцу.

В долгом пути, в постоянной борьбе чувство обречённости отступило, отдав господство инстинктам, холодной рассудительности и навязчивой идее - дойти, хотя бы до океана, чтобы оказаться чуть-чуть ближе к дому. Безысходность вернулась лишь раз, когда, проснувшись однажды утром, он понял, что не может пошевелить левой ногой. Послушные, не стесняющие движения механические суставы брони застыли неподвижно. Он поднялся при помощи рук, пошёл, подволакивая негнущуюся ногу, упал, снова сделал несколько шагов, и вновь упал. Он пробовал ползти, катиться и, наконец, забылся под вечер тревожным сном. Ему снилось, что один за другим отказывают остальные узлы, как пропадает возможность шевельнуть хоть чем-нибудь и остаётся лишь лежать и глядеть в предрассветное небо, чувствуя, как последней выходит из строя система терморегуляции... Он проснулся весь мокрый, и не сразу понял, что нога вновь двигается. Неисправность прошла бесследно, как и появилась, а он так и не узнал, что было её причиной.

А вот сейчас... сейчас замкнулся колдовской круг, выход из которого он упорно искал последние месяцы, неуклонно двигаясь по прямой к цели. Сначала неосознанно и интуитивно, а потом ведомый вперёд красивой сказкой, оказавшейся всего лишь выдумкой. Теперь между ним и нефтяной платформой Анклава простирались сотни миль бушующего океана, преграда, преодолеть которую не возможно. Если раньше он всего лишь прорывался сквозь препятствия этого мира, то теперь ему предстояло здесь жить. Ведь теперь тебе здесь жить, Алан, - прошептал человек, глядя в блёклые оранжевые светофильтры шлема, который до сих пор держал в руках.

Алан, он удивился, как ещё помнит до сих пор своё имя... В Анклаве он был всего лишь рядовым с позывными g1308IZ. Для людей пустыни... им тоже не нужно было имя, им нужна была лишь выгода. Потому видели они не Алана, а металлическую маску шлема на лице. С ней они торговались, разговаривали, эту же маску, напоминающую тупую морду муравья-переростка, проклинали погибая. Он размахнулся и с довольной улыбкой швырнул шлем вниз. Дважды перекувырнувшись, этот предмет, вобравший в себя на время всю его личность, исчез в накатившейся волне.

Со стороны могло показаться, что человек на краю причала сошёл с ума, так как внезапно начал сдирать с себя энергетическую броню и бросать освободившие части с пирса. Впрочем, рискнувший подойти поближе и взглянуть тому в лицо, вряд ли усомнился бы в поставленном ранее диагнозе. Отсутствующий взгляд воспалённых глаз и блуждающая улыбка говорили лучше слов.

Разоблачаясь, Алан успел мимоходом подумать, что шлем, без всего остального, возможно, привлёк бы внимание какого-нибудь дикаря, который разрисовал бы его узорами и всю жизнь носил бы не снимая, как величайший артефакт. Он даже ещё сильнее улыбнулся, представив голого дикаря, наполовину мутанта, с венцом технологической мысли Анклава на голове. Броня... А зачем ему теперь броня, ему больше не нужно прорываться вперёд и вперёд, сметая тех, кто по неосторожности преграждал ему путь, оставляя после себя ненависть, злобу, проклятья. Без брони он тоже не будет вызывать всеобщую любовь, но всё-таки станет не машиной-убийцей, обречённой выполнить единственную задачу. Теперь-то он будет хоть чем-то похож на человека, пусть единственного человека, оставшегося на просторах вейстленда.

Ветер усилился, слегка разгоняя сгустившиеся у горизонта тучи, и в образовавшиеся просветы тотчас же хлынул мутный, как и всё вокруг, лунный свет. Человек огляделся вокруг и заметил в паре шагов в стороне винтовку, которую обронил, когда раздевался. Последний выстрел из неё уложил золотого гекко почти три месяца назад. Тогда он ещё почти ничего не знал о пустыне, прорывался вперёд лишь силой, полагаясь на мощь брони и оружия. Как глуп он был тогда. Обычно он бросал ставшие негодными вещи тут же на месте, На подступах к городу он выбросил даже последний опустевший пистолет. Но винтовку, как символ своей принадлежности к Анклаву, сохранил, пронёс до конца, несмотря на её нешуточный вес. Теперь ему уже не перед кем было отчитываться в соблюдении присяги. Винтовка гаусса, модель семьдесят два, лучшее из того, что успело изобрести человечество до войны, идеальное средство лишения жизни... которому больше уже не суждено выстрелить... поймав напоследок чуть лунного света, винтовка исчезла в волнах...

Стоять на ветру над бушующим океаном в одном обтягивающем синем костюме (четыре месяца странствий, казалось, совсем не отразились на нём) теперь вовсе не требовалось. Алан бросил последний взгляд туда, где оборвалась связь с его прошлым, пожал плечами и отвернулся. Теперь ему предстояло начинать жить, а не просто выживать, в мире, который он так и не смог понять. Жить либо в радиоактивной пустыни, способной в любой момент прервать его существование... либо среди людей, делающих это с ещё большим удовольствием. Впрочем, какие они люди. Учёные Анклава давно доказали, что это всего лишь мутанты, расселившиеся по Земле после катастрофы, и подлежащие по возможности уничтожению ради возрождения человечества. Мутанты, чуждые высоким человеческим помыслам и чувствам, живущие только для того, чтобы жить и оставить потомство. А ещё для того, чтобы убивать и не дать оставить потомство другим.

Он находил подтверждения необходимости реализации этой жестокой расистской теории много раз и всегда долго пытался опровергнуть свои выводы. Часто долгими ночами вынужденного одиночества ему вдруг начиналось казаться, что он понимает этих людей, понимает единственность подобного способа существования. А потом днём сквозь марево жаркого ослепительно белого солнца снова видел лишь мутантов, охваченных слепой жаждой убийства. Мирно разговаривающие, улыбчивые, абсолютно неотличимые от людей, по малейшему поводу они превращались в бездушных зомби, уничтожающих себе подобных. Тогда, казалось, что им становятся чужды даже такие простейшие животные чувства, как боль и страх. Даже потеряв сознание, лишившись оружия, со сломанными руками они, очнувшись, пытались хотя бы зубами достать своего противника. Больные и беременные женщины, маленькие дети и дряхлые старики, только смерть или бегство противника могло заставить их прекратить бойню и снова стать нормальными, улыбчивыми, ничем неотличимыми от людей...

Он так и не смог до конца понять их, но всё же осознал одну простую истину. Время бездушных мутантов не будет продолжаться вечно. Одно только то с какой скоростью они уничтожают друг друга не оставляет этой расе шансов на выживание. Пока работают некоторые электростанции, не исчерпана энергия, хранящаяся в древних аккумуляторах, не опустошены склады боеприпасов и медикаментов, они будут считать, что возрождают цивилизацию. Однако на самом деле они будут лишь добивать остатки того, что пощадила война. Когда же сокровищница древних технологий опустеет, людям волей-неволей придётся не "возрождать", а начинать с нуля, и начинать в первую очередь не с техники, а с самих себя. Вот тогда закончится время психических уродов, а наступит эра настоящих людей, дружных и сплочённых, таких, каким было человечество до войны, о которых он читал в книгах и в будущее которых верил несмотря ни на что.

Правда, произойдёт это не скоро, ещё лет через сто, может быть через двести. Человечество подождёт, у людей впереди ещё много времени, чтобы создать цивилизацию заново. В любом случае, ему до этого не дожить, да и нет такого желания. Он навсегда останется здесь, частью этого старого мира родившегося в результате ошибки. Мира полного противоречий, где могут существовать племена дикарей и религиозные общины, мечтающие в скором времени вывести в космос космический корабль, погибающие от голода и засухи посёлки и города, купающиеся в свете неоновой рекламы, плазменные винтовки и копья с необработанными кремнёвыми наконечниками. Ему придётся быть частью мира, где и люди живут только ради того, чтобы убивать.

Алан стоял, отвернувшись от воды, подавляя в себе желание оглянуться. Назад дороги не было, только вперёд, теперь на встречу восходящему солнцу. Впереди его ждал трудный путь, путь длиною в жизнь. И он должен пройти его как подобает человеку. Пусть в начале у него не будет даже простого ножа, необходимого для выживания... хотя не совсем... Алан нащупал на поясе странный предмет, которому до ножа было так же далеко, как фонарику до лазера гаттлинга. Просто кусок металла, ошлифованный камнем. Он предавался этому нехитрому занятию прямо на ходу, чтобы скрасить невыносимое одиночество пути. Теперь же, слегка кривоватое лезвие было его единственным оружием, хотя это было ужасно непривычно для бывшего солдата Анклава. Непривычно было чувствовать себя на пол головы ниже, словно, стоящим на коленях, зато грудь больше не стесняла тяжесть доспехов. Алан глубоко вдохнул и зашагал прочь, а далеко позади над морем где-то у самого горизонта начиналась гроза.

Эпилог

Луна одиноко светила над древним полуразрушенным портом, чёрные океанские волны с остервенением, как и сотню лет до того, набрасывались на бетонные опоры пирса, словно горя желанием их размыть и опрокинуть, уничтожить это творение человеческих рук, столько времени гордо сопротивлявшееся его натиску. Ветер злобно гудел в щелях между насквозь проржавевшими бочками и ящиками, в избытке валяющимися на причале, как бы сетуя, что они слишком тяжелы, чтобы поднять их, унести и там, вдали растерзать на пару со своим другом океаном. Только мелкий мусор да пыль становились добычей разбушевавшейся стихии.

Их было четверо, четверо обтрепанных обитателей портовых трущоб, как бы невзначай расположившихся здесь ночью под открытым небом. Ветер трепал лохмотья, которые язык не поворачивался назвать одеждой, еле прикрывавшие худые покрытые толстым слоем грязи тела.

Он был одни. Как и сотни тысяч лет назад, один человек против зверя, жестокого и беспощадного хищника, такого же человека, как и он сам. Как и в то далёкое время, можно было полагаться только на себя, на свою ловкость, силу, хитрость. Но не только на них, можно было полагаться и на оружие. Не на когти и зубы, которыми природа обделила человека, а на сотворённое собственными руками, благодаря превосходству человеческого интеллекта над примитивным разумом остальных живых существ.

Человек крепко, до боли в пальцах, сжал заточку и сделал шаг навстречу противнику. Всего один лишь шаг, шаг навстречу смерти или победе, шаг вперёд...