Князь Василий умирал. Хроническое, целенаправленное многолетнее пьянство и что-то еще, что-то иное, казалось, постоянно глодавшее его изнутри, сделали свое дело. Он выглядел глубоким, тяжело больным стариком со слезящимися глазами, дряблой кожей и сточенными до десен гнилыми пеньками зубов.
Наверное, смерть была для него избавлением. Это все понимали, хотя никто бы не решился вслух высказать такую святотатственную мысль. Ни жена его, княгиня Линская, сухощавая, с прямой, как жердь, спиной, особа; ни похожий на пришибленного белесого крысенка сын Алеша, игрок, мот, трус и бестолочь, на которого папенька давно уже с досадой махнул рукой; ни прислуга, притихшая в ожидании неизбежной кончины своего "господина и благодетеля". Напустив на себя приличествующий случаю скорбный вид, все они ждали, как слетевшиеся к жертве грифы, терпеливые и жадные, уже чуящие сладковато-волнующий запах скорой поживы. По углам крестились и шушукались старухи-приживалки, которых привечала и подкармливала княгиня Линская. Горбатые гиены тоже рассчитывали урвать свой кусок, если не деньгами, то хоть чужим страданием вдоволь насытиться. Да и потом долго еще будет о чем посудачить. Князь-то, сказывают, в бесовской своей гордыне от исповеди и покаяния предсмертного отказался, святого причастия вкусить не пожелал и батюшку вон прогнал, заявив - точнее, прохрипев - что кровью и без того сыт по горло, а кроме того, желает разделить участь другой души неприкаянной, также вот во грехе и без причастия во тьму смертную отошедшей. И только у той души рад бы испросить себе прощения, да поздно.
- Дми-итрий Ми-хай-ло-ви-ич...
В бреду князь Василий это имя часто повторял, с кровью и гноем оно из его рта исходило, и захлебывался им, и плакал жутко, беззвучно.
Под самый-самый конец он, ненадолго обретя ясность мысли, велел всем выйти вон, кроме одного только Сашки, своего воспитанника, о коем, видно, не зря поговаривали, будто Сашка этот князю Василию внебрачный сын, ублюдок, проще говоря. Ну да на то последняя воля. Тут уж и княгиня даже пискнуть не посмела, только пятна так на скулах и вспыхнули, да губы узкие сильней прежнего поджались. А о чем князь с тем бастардом беседовал, услышать так и не удалось, хотя под дверью княжеской спальни разом с полдюжины старух собралось. Да и где тут услышишь, когда у старика и голосу-то почти не осталось.
- Саша... слушай... Никому, никогда того не сказывал, даже на исповеди, а тебе признаюсь... Потому как не могу с собой в могилу такой тяжкий грех унести, мучаюсь им сильно. Служил я по молодости адъютантом у Его Превосходительства генерала Кобелева. Великая честь для такого щенка, каким я был тогда. Генерал-то человек был и вправду великий, "слуга царю, отец солдатам"... Его многие любили, страшно, до исступления, и у нас, и у болгар. Чины свои да эполеты генеральские кровью, а не интрижками придворными заработал, не в пример иным нынешним. От смерти не бегал, за спины солдатские не прятался... Э, да что там, про то кто ж не знает. Только мне-то и другое о нем ведомо было. Когда Дмитрий Михалыч помер, много слухов ходило, вроде как его шлюха московская вусмерть заездила, либо еще какая грязь. Только... вранье это, Сашка. Кто говорит? Кто там, с ним, в последний час был-то, чтобы языком трекать попусту? Я был... доподлинно истину знаю, потому и молчу. Ведь это не шлюха, не полюбовница его Ванда... я, я, сучий сын, всему виной. Ванды в ту ночь там и близко не имелось. Я да Николай Федоров, другой адъютант. И занимались мы тем, что сами с Коленькой нашего, значит, благодетеля ублажали. Он с женщинами не то чтобы вовсе никак, но не особо ихний пол жаловал. Больше-то мальчиков любил. И не так просто, как оно в военных академиях или еще где бывает, а чтоб по особому, с такими вывертами, какие тебе, чистой душе, и не снились. Да-а... - князь замолчал надолго, прикрыв глаза, так что Саша подумал, уж не в беспамятстве ли он; однако сидел смирно, ждал, что дальше станется.
- Так вот, - собравшись с силами, продолжал умирающий, вдруг неожиданно сильно сжав его пальцы, - не бойся, не помру, доколе не закончу... не даст мне Господь легкой смерти-то... Нет, Дмитрий Михалыч нас ни чем не обижал, не подумай. Только уж не знаю, что за бес в нем сидел, а любил он, чтобы это мы его... имели по всякому, по самые ятра в зад ему блуд свой засаживали, а для пущего куражу в ход конскую плеть пускали либо, опять же, розги. Силища в нем нечеловеческая была, что ж, молодой еще мужик, здоровый, что твой бык, из себя видный. Иной бы от таких мук, какие он по прихоти своей принимал, враз концы отдал, а Дмитрию Михалычу хоть бы хны. Еще пуще, бывало, заводился. Голый, на коленях перед нами по полу ползал, сосал у нас и сам от того кончал, как жеребец. И все требовал, чтобы мы никакой к нему пощады и жалости не проявляли, но вовсю старались. Меня-то поначалу с души от эдаких генеральских утех воротило, а потом пообвыкся, вроде так тому и быть следует.
А в ту ночь... не поверишь, более тридцати лет прошло, а как сейчас перед глазами стоит. Самая верхушка лета была, духота, даже после заката, мы все аж в поту плавали. Сняли нумер в московской гостинице, Его Превосходительство все двери и окна наглухо позапирал и велел ни горничным, ни кому иному его не беспокоить, покуда сам не позовет. Только я при нем оставался, да Николенька... ну, я уже говорил тебе. Вина самого лучшего было хоть залейся, рекой текло. Дмитрий-то Михалыч сколь ни наберется, по нему не видать, что пьян, разве глаза делались жуткие, красные, как у рака. А меня по молодости быстро с ног валило. Но в тот раз я не особо-то и нажрался. И говорит нам Его Превосходительство: желаю, мол, чтобы вы нынче после всего, когда кончать стану, удавку мне на горло накинули да в разные стороны тянули. Это, значит, особое удовольствие, которое и сравнить-то не с чем. Ну, ладно. Сначала все, как обычно - и пинали мы его, и насиловали попеременно, и плетьми охаживали в кровавое мясо. И, Господи прости, мочились ему в рот и в лицо, чего только ни вытворяли. А потом взял его Николенька раком, а я, значит, петельку генералу на горло, как просил, и ну душить. Еще боялся, как бы не переусердствовать. Тут Его Превосходительство, вправду, задергался, семя из него так струей и полилось, а я знай тяну веревку. А он, вдруг, захрипел страшно, глаза из орбит, и на бок повалился. Мы с Колей глянули - батюшки святы, не дышит...
Потом-то говорили, мол, сердце у него не выдержало, оттого и отдал Богу душу. Дело, понятно, замяли, меня в полк на какое-то время отправили, от греха подальше, а затем я прошение об отставке подал и в имение родовое убрался. Это что... Коля-то вовсе руки на себя наложил, застрелился вскорости - не вынес мучений лютых душевных, с какими я по сю пору маюсь. Так-то, брат... Так-то. Ты, Саша, иди уже теперь, что-то сил у меня вовсе не осталось... поспать бы... ну, ступай.
Молодой человек, бледный как смерть, вышел из княжеской спальни и, ни слова не говоря, опрометью выбежал из дома. Метнувшаяся к князю супруга возвестила:
- Преставился... Царство ему небесное.