Он мучился от бездны внутренних страданий, заполнявших его внутреннее состояние до того безобразия, когда уже как будто и ничего не оставалось, как только без эмоционально взирать на происходящее.
Сейчас это действительно было. И можно сказать повторилось. Хотя говорить так, означало просто в очередной раз подтвердить свои предположения, сделанные когда-то давно. В юности, например. Когда Филипп Миртах впервые столкнулся с чем-то подобным, еще не до конца сумев осознать, что это уже никогда никуда не уйдет. И если случилось с ним, то периодически будет возникать всегда, продолжаясь всю жизнь.
Он становился старше. Взрослел. Но вся эта взрослость как будто совсем ни к чему не обязывала. В контексте того состояния, которое уже его не отпускало. Вынуждая смириться. А он сопротивлялся.
Подобное вполне было в его характере. Сопротивляться. Как будто бы он и на самом деле был уверен, что достоин лучшей участи. И потому (уже, быть может, потому) был преисполнен решимости идти до конца. До победы.
А победа все отдалялась, и смеялась отзывавшейся страданиями болью в его душе. Душе, которая всегда была более чем ранимой. Несмотря на внешнее безразличие, которым Филипп научился со временем облекать себя. В маске этого внешнего безразличия скрывался и его страх. Страх -- как нечто такое, что никогда не требовало ни доказательств присутствия, ни возможности избавления от себя. Состояние, которое пришло раз и навсегда. И со временем Мирбах понял, что он может как угодно пытаться скрывать свой страх, камуфлируя его под что угодно, но сам, в душе своей, Филипп Мирбах понимал, что страх действительно пришел раз и навсегда. Не зависимо от того, что происходило в жизни. И даже самое печальное, что все что происходило - уже было как бы неким подтверждением этого страха. И вероятно - следствием его.
Если бы когда-то Филипп Мирбах не понял, что должен играть, он мучился бы всю жизнь.
Но так уже вышло, что когда-то он действительно осознал, что нашел некий способ выживания, заключающейся, конечно, в простейшей приспосабливаемости к жизненным обстоятельствам. И это, конечно же, была игра (ни больше, ни меньше). Но со временем Филипп даже сам не заметил, как эта игра слилась с его жизнью. И жизнь, подстраиваясь под определенные (раз и навсегда установленные) правила игры - удивительным образом наконец-то стала изменяться.
Но, конечно же, нельзя было говорить, что все что пришло - было раз и навсегда. Нет. Со временем Мирбах почувствовал, что ему необходимо приспосабливаться к обстоятельствам. Строить жизнь, корректируя правила уже исходя из того, что происходило в его жизни. Ну, или в жизни сначала что-то происходило, начинало происходить, а Мирбах уже интуитивно угадывал, какого рода должны быть изменения; и подстраивался под них. Изменяя себя. И фактически, иной раз, ломая то, что, как полагал, пришло раз и навсегда (переходя даже в определенную жизненную установку).
Так это действительно было.
Мучился он конечно от подобного необычайным образом. Ведь со временем получилось так, что Филипп Мирбах уже как вроде бы и не хотел играть. Хотел быть собой.
Не получалось. Не получалось хотя бы потому, что тогда со всей безжалостностью его начинало раздавливать что-то тревожное, что мучительно разрывалось начинавшейся болью в его душе.
И скулила тогда душа. Умоляя о пощаде.
Пощада могла наступить, если бы Мирбах вновь начал играть. Он и играл. Что ему еще оставалось, как не играть. Играл. Играл, проклиная себя за соглашательство с врагом, и за вынужденную подстраиваемость к обстоятельствам. Словно бы не замечая, что это они фактически вынуждали его, а его вины как будто и нет.
Да и ничего такого уж страшного не было в том, что приходилось Мирбаху бороться. А если вспомнить, то и по юности Филипп Георгиевич пытался проделать что-то подобное.
Но после условной победы - долго болел. И в это время страх уже окончательно расправлялся с ним. Поселившись в душе, казалось, надолго или даже навсегда.
Мирбах готов был согласиться с чем угодно. Принять любые условия. Если навсегда - пусть навсегда,--говорил сам себе, стремясь все равно выскользнуть из пут обволакивающего его безумия.
Не получалось. У него никогда не получалось, если он не шел на компромисс. Компромисс становился возможен только когда он начинал играть, да еще и был при этом искренен.
В таком случае мучительное доселе состояние в психике выравнивалось. И становилось как будто спокойнее.
Проходило времени. Иногда Мирбаху начинало казаться, что весь негатив вообще исчез из его души. И там уже никогда не будет боли.
Он ошибался. Словно бы зная о таких его мыслях, страх и ужас осознания собственной жизни тот час же как-то разом заполнял его душу. И трепетала та в боли и безрадостности бытия. Умоляя о пощаде, скуля, валяясь в ногах, и постепенно уже будучи готовая смириться со всем происходящим. Без какого либо стремления от этого происходящего избавиться.
Такое было. Подобное происходило каждый раз, стоило только Филиппу Георгиевичу почувствовать свою мнимую силу. Силу и желание высвободиться от разрывавших его душу мучений. Заявить о каких-то своих условиях. Сказать всем, что ему не нужны ни контролеры души, ни советчики разума. Что он сам, исключительно сам -- хозяин собственной жизни. И никто ему не нужен...
Как бы не так. Стоило Филиппу Мирбаху только подумать о чем-то подобном, как тут же он начинал захлебываться в накатившей на него волне обрекавшего на страдание безумия. И он срочно начинал играть вновь. Вынужденно играть. Ведь только в этом случае куда-то уходила боль. Скрываясь, прячась, и ни за что ни показываясь до поры до времени наружу.
А может и не было этой боли? Может просто, когда-то давно, Филипп Мирбах уж слишком откровенно вошел в роль. А на самом деле, если бы не играл он ее, а заставил бы, например, свою психику придти в адекватное состояние иным способом, то и закрепился бы такой способ в его подсознании. А потом бы и вовсе Филипп Георгиевич приучил бы это состояние контролю. Необходимости контроля. Возможности при всякой попытке возникновения - образумливаться.
Что толку говорить о том, чего не было.
Факты сейчас говорили о другом. И эти самые факты словно бы свидетельствовали, что Филипп Георгиевич Мирбах всегда (и навсегда) должен был приспосабливаться, играть, подстраиваться. Если хотел, чтобы его психика не испытывала каких-то уж слишком мучительных последствий.
И кто же он тогда был? Актер. Он был актер. Актер поневоле,--как кто-то когда-то сказал о Мирбахе.
А Филипп Георгиевич давно уже понял, что это так. А разве у него был выход?