"... человек, заблудившийся в самом себе, скоро замечает, что попал в какой-то круговорот, из которого нет выхода; мысли и чувства в нем мешаются, и он в отчаянии перестает, наконец, сам понимать себя".
Серен Кьеркегор
Иллюзия реальности
Часть 1
Глава 1
Викарий Германович Гершензон, высокий, худой, с живыми бегающими глазами и (если не контролировал) такой же речью -- думал о своей жизни.
Точнее, даже нельзя было сказать, чтобы он о ней думал. Ему и так все было понятно. Понятно, например, что жизнь его давно уже взяла тот крен, от которого совсем невозможно избавиться. И остается подчиняться её суматошному бегу. Бегу -- в никуда. Без стремления догнать, а то и перегнать кого-то. И без видимого окончания пробега.
Его давно уже это не волновало.
Было ему сорок два года. И он считал себя глубоким стариком.
Виной тому -- его психика. Причем психика -- как не что-то абстрактное (и в иных индивидах -- неразличимое даже). Нет. Викарий Германович более чем кто-то другой, знал о психике многое. А о своей психике он знал все.
Был он литератор. Прозаик. И даже то, о чем писал -- уже как бы говорило само за себя.
Викарий Германович принадлежал к так называемым "абсурдистам". Правда, так его окрестили всевозможные критики (кто-то первый выдал этот перл -- остальные лишь подхватили). Сам же Викарий Германович считал себя, скорее, реалистом. Тем "реалистом", который описывает бытие человека с позиции своего искаженного мира. Хотя вполне может быть, не мир искажен, а их психика.
Впрочем, с Викарием Германовичем трудно было спорить. Он вообще принадлежал к тем редким людям, которые на "красное" -- говорят "белое". Считая так. И даже не пытаясь убеждать в этом других, принимая как должное то, что те не соглашаются с ним. Оставляя, как говорится, за собой право на правду, о которой, быть может, даже и распространяться не следует.
Что до психики Викария Германовича -- то она действительно была больной. Или, -- странной. Загадочной. Психикой, не вписывающейся в шаблоны нормальности и оттого непонятной окружающим, которые за глаза насмехались над Викарием Германовичем, и от которых он всячески стремился избавиться.
Он вообще достаточно внимательно относился к собственному кругу общения. Стараясь до невозможности сузить его. И, -- нужно заметить, -- Викарий Германович добился успеха. Было всего два человека, с которыми он общался постоянно: Николай Андреевич Бурляев -- музыкант и Владимир Сергеевич Венгеров -- энтомолог. Правда, это общение было достаточно своеобразным. Они вполне могли не видиться месяцами; а потом проводить вместе несколько дней подряд. Но говорить о какой-то дружбе было бы явно преждевременно. Если и была таковая -- то носила она ярко выраженный индивидуальный оттенок. Специфический, можно сказать. И уж никак не включала в себя каких-то распространенных и свойственных дружбе стереотипов. Стереотипов...
В отношении всей троицы можно было сказать, что то, что у них вызывало ярко выраженный протест (неприятие, гнев), -- были именно стереотипы. А так же распространенные нормы поведения и привычки.
Среди каких-то черт, свойственных всем троим, можно было заметить одну ярко выраженную особенность: они явно выделялись на фоне так называемой среднестатистической массы. Впрочем, попав в толпу, вряд ли кто выделил бы в ней хоть кого-нибудь из этих троих. Внешне они ничем не выделялись. Но по своему внутреннему укладу -- каждый был индивидуальностью. (Хотя, быть может, индивидуальность эта была связана с какой-то внутренней неустроенностью, что ли?..).
Николай Андреевич Бурляев. Музыкант. Музыкант, правда, весьма своеобразный. Будучи неплохим пианистом, -- он умудрялся аккомпанимировать и выступлениям поп-артистов, и играть классические произведения.
Первое было для денег. Второе -- для души. (Хотя вполне может быть и наоборот. Сам Бурляев, например, все время уходил от этого вопроса. И сам же, -- причем, -- в разных ситуациях, -- говорил все время разное).
Бурляеву было -- как и Гершензону -- сорок два года. Среднего роста, обычного телосложения, Николай Андреевич с первого взгляда производил впечатление нервного человека. Правда, на людях он держался. Но в душе -- был истеричен, пуглив и мнителен, и уже отсюда (как защитная реакция) -- заносчив, иногда -- груб, и при всем при том: с невероятно развитой уверенностью в собственную гениальность. В этом, впрочем, он весьма был схож с Владимиром Сергеевичем Венгеровым. Который, быть может, и действительно был неплохим психологом. Но сам себя считал чем-то навроде полубога.
Венгерову было тридцать семь. Был он высок. Аристократически красив. Богат. И болен. Психически болен. Но старался это умело скрывать. Да и заболевание-то, так себе. Пшик. Легкая форма невроза с налетом параноидального бреда, благодаря которому, быть может, возвеличивался Владимир Сергеевич -- в том числе в собственных глазах -- до невероятности. Являя пример... Впрочем, у нас еще будет время поговорить о нем. А пока заметим, что все трое -- держались друг друга. Хотя дружба-то действительно была весьма странная. Например, когда собирались они все вместе -- то бросалась в глаза их ненависть -- друг к другу. А присмотревшись, можно было заметить, что больше всего, конечно, ненавидел всех Венгеров. Хотя, опять же, сама ненависть была какая-то скрытная. Может быть даже -- только подсознательная. Потому что уже в другие моменты -- питал Венгеров невероятную слабость к своим приятелям. Принимаясь возвеличивать их таланты. И тогда Бурляеву и Гершензону приходилось слегка остужать пыл Венгерова. Потому что, с одной стороны, им становилось стыдно. А с другой, -- они казались себе и вовсе подлецами. Этакими -- негодяями и самозванцами.
Однако, все было бы ничего -- в смысле, так и жили бы наши герои, ничем по сути не отличаясь от десятков других в чем-то патологичных натур, -- если бы не объединила всех троих -- одна, по сути, -- утопическая идея: изменить мир.
Причем, "изменить" его они хотели не просто так, а самым что ни на есть кардинальным образом. И в этом будущем преобразовании породнились и Гершензон, и Бурляев, и Венгеров удивительнейшим образом.
А идея была такова. Рассудив, что каждый человек, по сути, носит маску (своеобразный образ, в который входит при контактах с внешним миром), -- наши герои решили бороться с этим. Добиваясь, чтобы люди стали самими собой.
То есть -- без какой-либо игры.
Цель по истине уникальна.
И, пожалуй, настолько же нереальна в своем осуществлении.
Но, быть может, особенностью (о которой мы забыли упомянуть) всех троих было то, -- что никто из них никогда не пасовал перед трудностями. Но уже это, в свою очередь, было бы излишне банальным, если бы не заметили мы, что каждый из них любил создавать эти самые трудности. На случай, если тех по каким-то причинам не случалось.
Вероятнее всего нашим героям вполне можно бы было -- начать с себя. Но себя мы, к сожалению, чаще всего и не замечаем.
Ими был выработан своеобразный план. По которому, прежде всего, необходимо было найти тех, на ком, собственно, и должен был проводиться задуманный эксперимент. И вот тут -- пришла первая трудность.
Сложность состояла в том, что как-то ненавязчиво следовало не только найти "желающих", но и сделать так, чтобы те не догадались о том, что их выбрали в качестве испытуемых.
Решено было искать среди знакомых. Но, поразмыслив, Гершензон, Бурляев и Венгеров пришли к выводу, что среди их знакомых -- желающих найти невозможно. По причине -- отсутствия знакомых.
И вот здесь бы, наверное, следовало задаться им вопросом: почему подобное могло произойти? Но если б они задались этим вопросом (а они -- не задались), -- то ответ лежал бы на поверхности. Просто ранее вся троица сделала, казалось, "все возможное" -- чтобы ни у кого из них -- не только не было друзей (впрочем, дружили они только друг с другом, а значит, другие "друзья" вроде бы и не нужны были), но и даже не было тех, кого можно было бы причислить: к товарищам, приятелям, знакомым... Не было никого. Так, какие-то шапочные знакомства. Но они потому и шапочные, что...
В общем -- "испытуемых" среди знакомых не было. А брать кого-то со стороны?.. Ну, вряд ли это было бы возможно? С первым встречным-то?..
И тут кому-то из них (Бурляеву?) пришла идея -- "экзаменовать" друг друга. Ну, хотя бы (попытка преодоления "отвержения" идеи) -- временно. Так сказать, -- для опыта. В смысле, -- пока не наберется этот самый опыт. А потом...
-- А потом -- ничего не будет, -- высказался с привычным скепсисом Гершензон (идея действительно Бурляева?.. Или Венгерова?..).
-- Мы же разругаемся друг с другом, -- поддержал его Венгеров (значит, действительно, Бурляева...).
-- Или изменимся настолько (что же он боится?), что не сможем противостоять нападкам других, -- Гершензон.
Чтобы не приводить излишнее количество ненужных цитат, высказанных нашими героями, скажем, что к единому мнению друзья так и не пришли. Каждый приводил собственную точку зрения; причем, Гершензон и Венгеров как-то быстро объединились против Бурляева; и в своих убеждениях приводили столь неоспоримые доказательства своей "правоты", что Бурляев поймал себя на мысли -- что еще немножко -- и начнет противоречить себе. Отстаивая точку зрения недавних оппонентов.
Друзья согласились, что предложенная идея -- была неудачной.
Но это нисколько не приближало их к началу эксперимента.
И тут, должно быть, Гершензон предложил "идею", которую все на редкость дружно приняли.
-- Я предлагаю, -- проговорил он, по привычке опустив глаза и нарушив затянувшееся молчание (наступившее после "опровержения" последнего довода), -- я предлагаю (глаза мучительно читают ответ в узорах паркета -- "заседание" было в квартире одного из "друзей") -- подобный эксперимент считать неудачным. И прекратить его. Признав -- несостоявшимся. (Следовало заметить, что Викарий Германович иногда заговаривался, зная за собой подобную привычку, он иногда замолкал на полуслове, но сейчас, видимо, решил все же закончить). -- А потому... а потому... значит... ну, в общем... так сказать, -- хм, кхе-кхе, кха... кха... хм, значит...
-- Значит, -- следует искать вам, друзья-приятели -- чем стоит заниматься дальше, -- по-своему закончил фразу друга Венгеров.
-- Ну, что-то вроде того, -- пробурчал Гершензон.
-- Ладно, -- попытался взять ситуацию в свои руки Бурляев. -- Я предлагаю возможные сомнения унять весьма тривиальным способом...
-- Я пить не буду, -- перебил Венгеров.
-- Сомнений можно избежать, -- по-другому пытался закончить собственную фразу Бурляев.
-- Да сомнений никаких и нет, -- вмешался Гершензон.
-- Одни лишь недоразумения, -- согласился Бурляев, осознав, что, в принципе, друзья правы.
Все трое дружно закивали головами (точнее -- Бурляев подхватил).
-- А быть может, все же начнем с себя? -- неожиданно произнес Бурляев.
Но его уже не слушали...
Глава 2
Гершензон
Викарий Германович Гершензон был поистине уникальным человеком. Правда, вся его уникальность сводилась к невероятной внешней запуганности. Точнее -- такое он производил впечатление.
Этот высокий, худощавый (даже должно быть слишком худой) человек всегда чего-то боялся. Был он почти всегда неуверен в себе. Голосом обладал -- тихим. Манерами -- обходительными. Но в тех же самых манерах (так сказать, -- первопричина) читалась больше скромность и боязливость, чем какая бы то ни было обходительность.
Он словно изначально боялся обидеть другого. А потому -- предпочитал больше молчать, чем говорить.
Гершензон был умен. Закончив с отличием литературный институт, Викарий Германович вскоре понял, что толком-то ничего и не знает. А все его умения (на талант он даже не замахивался) -- сводились к написанию коротких рассказиков, которые периодически печатали в журналах. Так и не решившись (предложения были) -- на издание отдельной книги. Сборника рассказов, например. (Помимо рассказов Гершензон эпизодически писал стихотворения. Которые, впрочем, безжалостно сжигал -- уже на следующее утро после написания).
Кстати, заметим, что утро было для Гершензона самым печальным временем. Его мозг не успевал так быстро отойти после сна, и все вокруг казалось ему настолько отвратительным, что следовало, наверное, и вовсе -- не вставать с постели. А то и -- не просыпаться.
В отличие от того же Бурляева, который, испытывая по утрам схожие трудности, научился кое-как справляться с ними, Гершензону всюду мерещились враги и злоумышленники. Он вообще никому не доверял. А если какое-то доверие и было -- уже через время оно сводилось к яростным обвинениям в адрес "доверителя".
Правда, что до нападок -- были они исключительно мысленные, почти никогда не воплощавшиеся в реальную действительность. Но и этого хватало. Тем более, что переживал после этого Викарий Германович ужасно. Болел. Душевно. Но если кто другой в схожих ситуациях способен был "спасаться" алкоголем -- то Гершензон "не употреблял". А потому -- носил весь полученный негатив в душе.
Причем, подобное никогда не проходило просто так. И уже через время у Викария Германовича начиналось, как он называл, следствие перенесенного. То есть, появлялись тревожности и какое-то необъяснимое беспокойство. И как следствие уже этого -- различного рода фобические состояния.
Надо заметить, что страх, по сути, можно было отнести к весьма благодатным моментам. Благодатным в том смысле, что почти всегда страх, в конце концов, когда-нибудь заканчивается. Потому что распознается -- причина страха. (А если мы знаем, чего бояться -- страх уже не так важен. Он исчезает). И тогда наступает успокоение.
Иное дело было с тревожностями. Своеобразный невроз тревожности (в котором, порой, круглогодично находился Гершензон) -- неким таинственным образом накладывал отпечаток на всю его жизнь. (Если рассматривать жизнь -- как цепочку отдельных ситуаций, происшествий, эпизодов...). Делая Викария Германовича этаким застенчивым субъектом, который не только совсем не знал, что ему делать с этой самой застенчивостью, но и страдал -- от наличия ее -- невероятно.
В отдельные минуты застенчивость достигала своих максимальных вершин (зашкаливала). И тогда Гершензон превращался в какое-то подобие шлюпки, попавшей в шторм. И в эти мгновения он совсем не принадлежал себе. Полностью подчиняясь воле людей, встречавшихся (порой -- случайно) на его пути.
Он не имел своего мнения. Не был способен принять решение. Создавалось впечатление, что он вообще не знал никакого правильного решения. Подчиняя себя -- воле других. И чего на самом деле в этом было больше -- подчинения или безразличия -- не знал и он сам.
Можно было подумать, что Викарий Германович просто махнул на себя рукой.
И, в принципе, так это и было.
Страдал ли он от этого?
Страдал! Но и изменить ничего -- ни ситуацию, ни себя (а лучше -- и то и другое) не пытался. Точнее, он пробовал, -- но у него ничего не получилось. Да, может быть, и не пробовал, а лишь -- попробовал. И почти тут же признал -- что все бесполезно.
Смирившись, Гершензон даже почувствовал улучшение. С него (как будто) снялась какая-то часть тревоги. И если она (конечно же) не исчезла, -- то переноситься стала значительно легче. Гершензон как бы убедил себя, что так и нужно. И ему действительно стало легче жить.
Да, по сути, он особо-то никогда и не переживал. Скорее, -- воспринимал как должное.
Однако, видимо в душе (где-то в самых глубинах) Гершензон все же испытывал неудовольствие от такого своего поведения. И это выражалось в своеобразный протест. В виде, например, вспышек немотивированной агрессии, ярости, которые он, конечно же, подавлял. Но что из этого на самом деле выходило -- можно было судить хотя бы по тому, что после -- Гершензон страдал еще больше. Заглушая свои страдания -- обвинением себя. И в этом -- был весь Викарий Германович Гершензон. Человек -- боль; человек -- страдание; человек -- изгой. Потому как считал он лучшим -- спрятаться, закрыться, уйти в свой внутренний мир. И как можно меньше туда кого-нибудь допускать.
А потому и прослыл чудаком. Но изменить себе не мог. Не хотел. Не был способен.
Но, словно чтобы исключить проявление к себе излишней жалости, у Гершензона где-то внутри включались особого рода механизмы защиты, выражающиеся в ярости.
Тех вспышках ярости, которые случались все чаще, и от которых Викарий Германович, казалось, совсем и не думал избавляться. А то и наоборот -- нисколько и не пытался сдерживаться, выплескивая накопившиеся эмоции, порой, в самый неподходящий момент.
И тогда Гершензон производил впечатление злого, агрессивного человека, с которым совсем невозможно было "договориться"; и который, собственно, и на человека-то похож не был.
...
Литературные способности, которые в какой-то мере все же присутствовали у него, делали агрессию достаточно язвительной для случайных оппонентов.
Сдерживаться же Викарий Германович был не намерен. И в такие минуты он бессознательно угадывал в противнике то, что того больше всего тревожило, -- и бил исключительно по этим точкам. Не давая опомниться, вставить слово, постепенно превращая жертву -- в полное ничтожество. Причем убедительность его выступлений порой действительно была такова, что эту самую ничтожность чувствовала не только сама жертва, но и случайные слушатели (очевидцы, прохожие...), и даже -- что было совсем уж невероятным -- и сам Викарий Германович, который, стоит заметить, очень переживал за свои же слова.
Правда, переживания эти были на другой день. И к самой недавней ссоре как будто бы и не относились. Ну, точнее, относились, конечно; но с каким-то иным, тайным и загадочным, смыслом. Стоило пройти какому-то времени -- и как будто исчезала главная составляющая основа недавнего конфликта; вернее -- не исчезала, а забывалась. Викарий Германович почти даже и не замечал этого. Не обращал внимания. Не мог -- обратить внимания. Потому что -- в его воспаленном воображении -- рисовались все новые и новые причины, оправдывающие не только уже случившийся конфликт, но и тот, который может случиться в будущем. Словно давая Гершензону карт-бланш на скандалы. Точнее -- на беспрепятственное выражение собственных эмоций, которыми он постоянно был переполнен.
И невозможно было его остановить.
И трудно было с ним договориться.
Да, по сути, и невозможно.
Глава 3
Бурляев
Николай Андреевич Бурляев был таким же, как и Гершензон (если иметь в виду внутренний психический расклад).
Однако, он все же таким не был. (Ну, или был, но не до конца). Потому что в какой-то мере научился справляться со многими своими "качествами", которые с легкостью можно было интерпретировать как "комплексы". Да, по сути, этими самыми комплексами они и были (ложась в копилку общей закомплексованности), -- но в каком-то, если можно так сказать -- "неполном" варианте: то есть были и начало, и середина, и конец (в различных вариантах конфликтов); но в том-то и дело, что сами внутренние конфликты -- были неполными.
Другими словами, как раз и были только: или -- начало, или -- середина, или -- конец. А продолжения -- не было. Так же как и не было чего-то того, что позволило бы связать три разрозненные части -- в одно целое. Например, у Бурляева, как и у Гершензона, был страх. Но страх был какой-то -- специфический. И -- на непродолжительное время. Он мог неожиданно начать бояться ожидания наступления страха. И тогда он почти испытывал всю гамму чувств подобного состояния, но... само состояние -- не наступало. То есть тревожность (более всего и напоминающая ожидание наступления страха) была. Но ни во что она не выливалась и проходила сама собой. Когда (вот что никогда не получалось у Гершензона) Бурляев -- просто забывал (о своей тревожности).
Он словно неожиданно начинал неосознанно думать о чем-то другом.
И увлёкшись чем-то новым, -- напрочь забывал о старом.
Или, например, -- так же неожиданно -- на Бурляева накатывала волна всепоглощающей скорби. Ему вдруг становилось "неприятно жить". Все казалось невероятно мрачным, лишенным какого бы то ни было позитивного начала. Окружающий мир казался (исключительно) черно-белым. И -- словно не было будущего.
А потом все проходило. Так же внезапно, как и начиналось.
Причем, зачастую проходило настолько, что Бурляев напрочь забывал о случившемся. О каких-то, казалось, только что испытываемых тревогах, волнениях, беспокойствах. Являя пример открытого и устремленного в будущее человека. Человека, преисполненного радости и любви. Будущее которого -- вырисовывалось в самых прекрасных, радужных, чистых и светлых тонах.
А причин для беспокойства -- уже как вроде бы -- и не было вовсе.
Что можно было отметить в характере Николая Андреевича Бурляева -- так это его явную неуверенность в жизни.
Он словно никак не мог (или не был способен) адаптироваться к ней. Не знал -- с чего начать. И это незнание -- с легкостью подменяло мотивационную составляющую его поступков. Так что, -- стоило Бурляеву начать проявлять какую-то активность, как он тут же попадал в какие-то невероятно нелепые ситуации, выставляя себя -- порой -- полным идиотом.
Например, случилось как-то ему поехать на летний отдых. И, несмотря на то, что из Питера ходили поезда до Анапы, Новороссийска и Адлера, Бурляев решил усложнить себе задачу -- и остановиться на отдых в Туапсе.
Ну, в принципе, не такая уж и сложность. Вполне можно было добраться до ближайшей к Туапсе "конечной станции" (Новороссийск) и оттуда -- на автобусе или такси. Или до Краснодара -- и оттуда тоже -- на автобусе или такси.
Толком не решив, как он будет действовать, Бурляев решил купить билеты до Новороссийска. Но на вокзале какой-то прилично одетый молодой человек, представившийся кассиром, неожиданно предложил ему билет на прямой поезд до... Туапсе.
То, что такого поезда просто не существует -- Бурляев, в принципе, мог и не знать. Точнее -- это вполне находилось в плоскости той прострации, в которой -- почти постоянно -- находился он. И, конечно же, узнав о своей ошибке (с требованием "подобного поезда" у начальника вокзала и извинениями перед ним -- потом), Бурляев все же купил билет до Новороссийска. Причем, как оказалось, тот стоил намного дешевле того, что Бурляев покупал с рук.
По пути следования, поддавшись влиянию одного из попутчиков, Бурляев решил сойти на какой-то промежуточной станции, откуда -- по словам того же попутчика -- можно было легко добраться до Туапсе. И посмотреть бы Николаю Андреевичу карту. И узнать бы, что до Туапсе существует одна единственная дорога -- вдоль моря. А с другой стороны -- горы. И разве что -- если только пробираться к Туапсе через эти самые горы. Но -- не альпинизмом же собирался заниматься Николай Андреевич.
Ну, решил так решил. Но проблема, как оказалось, еще и в том, что поезд на той промежуточной станции стоит всего минуту. А с учетом "опоздания" -- так и вдвое, втрое меньше. Но -- Бурляев-то не знал этого! И решил сделать все обстоятельно. Сначала он спрыгнул вниз (до перрона его вагон не дотянул). Потом пошел искать "носильщиков" (три чемодана -- ноты, инструмент, вещи -- дожидались в купе), которых... которых на этой станции и не существовало вовсе. Но Бурляев и об этом не знал. А поезд, издав протяжный гудок (по нервам... по нервам...), тронулся.
Однако Бурляеву не удалось заскочить в вагон (так бы, может, судьба сама исправила ошибку). Все тот же "добрый" попутчик, -- ободряюще что-то крича Бурляеву (в шуме набирающего ход поезда уже и не разобрать было что), -- сбросил ему два чемодана. Причем, -- словно в соответствии с нелепым сценарием, -- в вагоне остался чемодан с его вещами.
Но на этом "злоключения" не закончились. Впрочем, к следствиям подобного своего состояния Бурляев привык. И различные -- сетования, раскаяния, крики -- всегда быстро заканчивались. Более того, Бурляев даже научился как-то оправдывать свои ляпы. Сублимируя накопившийся негатив -- в музыку. Он и тогда -- стал играть на саксофоне. Быстро заработал деньги на обратный билет -- и уехал в Питер, так и не отдохнув. До моря ехать ему как-то расхотелось.
Глава 4
Венгеров
Совсем другим был Владимир Сергеевич Венгеров.
В отличие от своих друзей, которых он считал откровенными неудачниками, Венгеров был человеком, который если и знал о своих недостатках, то за свои тридцать семь лет научился те тщательно скрывать, оправдывая это особой, только ему понятной, необходимостью.
Это был умный, расчетливый и (в отличие от Гершензона и Бурляева) достаточно обеспеченный человек. Большая часть богатства ему досталось от дяди, эмигрировавшего в Канаду и считающего своим долгом ежемесячно перечислять на счет Венгерова пять тысяч долларов США. Плюс к ним -- Венгеров и сам зарабатывал примерно столько же. Чего ему, заметим, вполне хватало на жизнь. При его -- вполне обычных -- запросах. (Загородный дом, квартиру и машину -- дядя, уезжая, оставил племяннику).
Родители Венгерова еще лет десять назад уехали за границу. В США. (По-моему, штат Пенсильвания). Дядя же уехал в прошлом году. Жена Венгерова, забрав сына, -- которому сейчас было лет 18-19 -- еще лет семь-восемь назад эмигрировала в Израиль. (Кстати, сын Венгерова -- Самуил -- или как он сейчас сам себя называл -- Сэм -- готовился служить в армии Израиля).
Однако, что-то говорило о том, что вся эта уверенность (скорее -- самоуверенность) Венгерова, его холодность, недоступность, -- были напускными. Своеобразной защитой от нежелательного проникновения в его внутренний мир. И на самом деле, за демонстрируемой им маской -- скрывался слабый, зависимый, тщедушный человечек, который, впрочем, научился (именно научился) скрывать свои истинные чувства, подменяя их теми образами, которые он для себя придумал. И уже поэтому Владимир Сергеевич явно избегал компаний и сборищ, словно опасаясь, что -- чем больше народа (с перспективой -- у каждого -- залезть в душу), -- тем более возрастает опасность раскрыться, дать возможность противнику почувствовать его слабину. А значит -- и пробить оборону. Показаться слабым и зависимым от кого-то.
А позволив это одному -- нет гарантии, что перед другим удастся продолжать до конца играть свою роль.
Кстати, по разным причинам и Гершензон, и Бурляев, и Венгеров одинаково избегали многочисленных компаний. И для меня, -- а я как-то случайно познакомилась со всеми почти одновременно, -- было загадкой, почему они все-таки общались между собой. При том, что не просто об общении я говорю; все трое -- дружили.
Хотя их дружба со стороны могла показаться какой-то специфической. Еще и потому, что никто из них не собирался допускать кого-то в свой мир. Выставляя при случае барьеры и четко очерчивая границы, через которые переступать не следовало.
Но, если Гершензон был замкнут изначально, сразу, стоило только на него посмотреть, чтобы это понять, а Бурляев тоже был замкнут, но -- наполовину, то, глядя на Венгерова -- создавалось впечатление его открытости. Он любил пошутить, посмеяться (причем смеялся на удивление заразительным смехом), но... но на этом все и заканчивалось. Стоило только кому-то попытаться приблизиться на большее расстояние, чем ему было отведено -- и тотчас же Венгеров "показывал зубы". (Впрочем, людьми Венгеров себя окружал большей частью умными, а потому -- все всё понимали, и главное -- не обижались).
И все же Венгеров действительно великолепно играл свою роль. Роль этакого недоступного гуру, горестно взирающего на многочисленных учеников. Причём, Владимир Сергеевич на самом деле преподавал в институте. То есть, у него "на самом деле" -- были ученики. Студенты. Правда, заметим, этот род своей действительности он не рассматривал как основной. Хотя... если он об этом говорил -- это совсем не значит: что так оно и было.
Вообще все, что касалось Венгерова, вполне походило на какую-то загадку. Да он, казалось, и сам старался все делать так, чтобы не только оградить собственную жизнь от каких-нибудь вполне ненужных проникновений, -- но и запутать ее до невероятности.
Например, загадкой было -- чем он занимался. Точнее, каким образом зарабатывал деньги. Ну, про дядю в Канаде -- все знали. И про преподавание энтомологии -- знали тоже. Но вот дальше?.. Ведь Владимир Сергеевич был все время занят. Но чем?.. И до поры до времени -- это оставалось тайной, которая неизвестно когда раскроется.
...
Однажды эту самую тайну было раскрыл он сам. Решив вдруг разоткровенничаться и разом выложить все секреты.
Но, словно почувствовав это -- запнулся. С опаской -- "заметили ли?" -- поглядывая на собравшихся приятелей, усиленно делающих вид, что, вроде, "и не слушали они вовсе".
Выждав паузу и продолжая пристально всматриваться в друзей (Гершензон -- решил вдруг рассматривать узор собственного носового платка, Бурляев -- курил, всматриваясь в дым), -- Венгеров словно опомнился и начал бормотать совсем уж ерунду. Что было странно еще и потому, что раньше -- никто ничего похожего (такого!) в нем не замечал. Наоборот -- он слыл настоящим умником, с усмешкой обрывая начинавшиеся "откровения" кого бы то ни было, так, что больше подобного желания -- ни у кого не возникало.
И вот теперь, попав в схожую ситуацию сам, Венгеров поначалу было даже смутился. А потом почувствовал такую ярость к самому себе, что принялся... обвинять в несуществующих грехах Гершензона (тот казался наиболее доступен, и, по крайней мере, не набрасываться же на себя?!). В один момент Венгеров нашел что-то, что, впрочем, тут же вызвало чувство вины и раскаяния у Гершензона, и спектакль этот мог продолжаться еще долго, если бы -- Бурляев внезапно не вскочил (кресло -- упало; журнальный столик -- перевернут) и не выбежал, напоследок хлопнув дверью.
Это вызвало, по меньшей мере, удивление у активно переругивавшихся Гершензона и Венгерова; и, пожалуй, этого же и хватило -- чтобы заполнить их эмоции (эмоциональная составляющая -- "подпитка" скандала) чем-то новым. А старое куда-то ушло. И они -- помирились. Дружно начав обсуждать поведение Бурляева.
Не пытаясь по большому счету в чем-то им "помогать", заметим, что Владимир Сергеевич Венгеров был действительно непредсказуем в своем поведении. Его практически невозможно было просчитать. И, казалось, он делал все, чтобы сформировавшийся у других его образ -- таким же и оставался. Причем, если он собирался что-либо изменить, то подобную корректировку делал невероятно осторожно. Словно опасаясь сделать ненужный крен в сторону, выбившись из рамок того образа, который, вероятно, для себя он сам и придумал. А вот что касается его непредсказуемости... Так стереотипов (как бывших, так и ныне формируемых) Венгеров не любил. Даже больше -- выступал явным противником их. И если кто-то, пытаясь навязать ему свое выстраданное мнение, вдруг начинал использовать шаблоны -- Владимир Сергеевич неожиданно принимался саркастически хохотать, а потом -- вдруг опомнившись -- старался поскорее убраться вон. Остаться одному. Уйти... Впрочем, Гершензон как-то признался (когда в какой-то компании зашла речь о Венгерове), что на его взгляд подобная реакция Владимира Сергеевича -- ничто иное, как один из способов защитного механизма психики Венгерова, пытающегося таким вот образом оградить свое сознание от ненужного вмешательства. И как бы кто-то не качал головой (не соглашаясь или соглашаясь), заметим, что подобная точка зрения Гершензона вскоре была принята "на вооружение".
А кто -- из наиболее наблюдательных -- и мог заметить, что если даже и не соглашаться с Гершензоном полностью, то иным образом объяснить "цинизм" Венгерова -- было весьма и весьма затруднительно.
И что тогда это -- как не защитная реакция? Ведь иначе Владимир Сергеевич Венгеров -- подлец и негодяй. С манией величия и маниакально-садистскими замашками, проявляющимися в непомерном возвеличивании собственной персоны и явном желании доминировать над другими. Кстати, мазохист -- это и тот, кто сам стремится стать зависимым, стать слабым, и таким образом приобщиться к силе, власти другого. А значит -- у потенциальных садистов -- всегда будут желающие испытать на себе их влияние. Но вот можно ли это было применить к Венгерову?
Но и любые сомнения по поводу его фигуры -- были оправданы.
И происходили они от самой непредсказуемости, точнее -- игры в этот образ, Венгерова.
Глава 5
В какой-то момент наши герои решили предпринять поистине беспрецендентное (по крайней мере, раньше ни о чем таком они бы не договорились) решение -- стать самими собой.
Однако, если признаться по справедливости, не только подобные мысли, но и даже попытки оного -- делать они уже пытались. Но былые "эксперименты" обычно заканчивались, толком и не успев начаться. На этот же раз -- Гершензон, Бурляев и Венгеров решили подойти к этому более обстоятельно.
Но сначала необходимо было выяснить: что же они на самом деле из себя же -- представляли? К чему -- другими словами -- следовало стремиться? К каким, так сказать, истокам психики -- возвращаться?
И для этого им казался возможным один способ. Возвратиться (мысленно, конечно же, мысленно) в свое детство. В то время, когда все начиналось. Когда закладывалось то, что -- в последующем -- и привело к тому состоянию, в котором они оказались сейчас.
И для этого необходимо было нащупать ту линию, которой следовало... придерживаться.
-- Это на самом деле трагедия, -- первым спохватился Гершензон. -- Мне совершенно не удается вспомнить что-либо из своего детства... Думается, это не слишком верная идея.
-- Да брось ты! -- усмехнулся Бурляев. -- На самом деле никакой такой сложности я не вижу. Как, впрочем, не вижу и необходимости в подобного рода шаге.
-- Нет, друзья, -- внимательно поглядывая на Гершензона и Бурляева, решил вступить в разговор Венгеров.
В большинстве случаев он отмалчивался. Но когда начинал говорить, то с легкостью являл пример довольно приличного оратора. Хотя и не всегда он был расположен ораторствовать. Быть может, из-за нарочитой закрытости. И в минуты, когда действительно раскрывался -- его слушали. Внимательно слушали. Пытаясь, может быть, наконец-то сделать о нем надлежащее (казавшееся, впрочем, все время ложным) мнение.
Так было и в этот раз. Лишь только Венгеров начал говорить, все замолчали (спорить с ним вообще никто никогда не пытался), с каким-то необычным раболепием в глазах внимая излагаемому Владимиром Сергеевичем.
А тот, словно и не замечая (вернее, всячески делая вид, что не замечает), пытался вызвать на диалог друзей, задавая вопросы и с помощью их ответов строя дальнейшую беседу.
-- Значит, вы считаете, что всё ранее мною сказанное -- из себя ничего не представляет? -- заинтересованно (с каким-то даже больше саркастическим любопытством) посмотрел на них Венгеров.
-- Ну, как сказать... -- неожиданно замялся Гершензон...
Викарий Германович Гершензон все более и более чувствовал, что начинает проваливаться куда-то в пропасть. Об этом говорила и тревожность, которая с недавних пор стала вечным его спутником. И то необъяснимое пока -- он очень надеялся, что пока -- беспокойство без какой-либо причины, и от которого -- он действительно не знал спасения.
Что касается разговора... Викарий Германович об этом старался не думать.
Несмотря на предварительную подготовку, текущая тема все равно казалась ему достаточно... болезненной для его сознания, стремящегося как-то сбросить груз навалившихся проблем. И что заставляло его (больше даже -- вынуждало) как-то отдаляться от окружающего мира. Но, тем не менее, и попытки сбежать в какой-то другой (иллюзорный -- в данном случае) мир, мир иллюзорной действительности -- тоже не было. Хотя... Как тогда расценить то, что было сейчас?.. Этот самый разговор...
-- В чем ты не уверен? -- поинтересовался Бурляев, решивший взять ситуацию в свои руки. Иногда у него проявлялась эта особенность. Хотелось, -- должно быть, именно хотелось, -- не только как-то повлиять на ситуацию, но и -- подчинить ее себе. Быть может, -- спасаясь от нее же таким вот образом.
-- Да, как сказать... -- растерялся Гершензон. -- ...Может быть, просто какая-то... неуверенность... Но это преходящее... преходящее, -- уже взял он себя в руки.
Признаться, Викарий Германович Гершензон -- вообще не любил ни каких-то длительных разговоров, ни тусовок.
Да и общение с друзьями -- он рассматривал как нечто обязательное; и терпел-то -- только из-за того -- что случалось подобное не часто. Даже -- очень не часто.
-- Ну, я думаю, что никакого серьезного разговора у нас не выходит, -- вздохнул Венгеров. -- Почему так часто случается, когда мы собираемся о чем-то серьезно поговорить, между нами встают какие-то препоны? Начинаются сложности. И вообще...
-- Все ясно, -- перебил Бурляев.
-- Да, давайте наконец-то поговорим по существу, -- выразил заинтересованность Гершензон. -- Итак, как я понял, вы хотите (он обвел взглядом присутствующих), чтобы мы все трое -- разом как-то изменили свою жизнь. И начать предлагаете с того...
-- Чтобы сбросить маски, -- жестко выдохнул Венгеров, решив наконец-то закончить начатую (свою!) мысль. -- Я предлагаю каждому принять то естественное состояние, которое наверняка осталось в каждом из нас. И первым делом каждый, -- каждый! (он подчеркнул),-- должен какое-то время побыть наедине с собой, чтобы вернуть то состояние, -- первоначальное состояние психики, -- о котором большинство из нас уже забыло.
-- ...А если не получится? -- спросил (после некоторой паузы) Гершензон.
-- Если не получится -- мы попробуем еще раз, -- усмехнулся Бурляев.
-- Ну что ж, -- я согласен, -- ответил Гершензон.
-- Я тоже, -- согласился Венгеров.
-- И я, -- кивнул головой Бурляев.
На том они и порешили.
Глава 6
Одиночество каждому из них далось нелегко. Точнее, -- не то чтобы одиночество. К этому все -- в какой-то мере -- привыкли. Семей у них не было. Родителей тоже (кто погиб, кто умер естественной смертью, кто -- уехал за рубеж). Работа же, -- если разобраться, -- не предполагала какого-то тесного общения. Даже друзей -- ни у кого из них больше не было.
Мужчины были предоставлены сами себе. И именно это, как ни странно, начало вызывать сложности. Например, Гершензон вдруг осознал, что его длительное нахождение наедине с собой -- приводило к какому-то ненужному самокопанию.
Он выискивал зачастую несуществующие проблемы. Обвинял себя в многочисленных грехах. Вспомнил -- разом вспомнил (картинка -- словно все произошло только вчера), что кому-то -- когда-то -- нагрубил. И кого-то -- обидел. Причём, за давностью лет, если даже когда и был виноват не он (что случалось, признаться, в большинстве случаев) -- бывший конфликт представал совсем в ином виде -- теперь основным обвиняемым, конечно же, был именно он. И только он. Причем какие-то оговорки в защиту -- не принимались и не рассматривались.
Бурляев... Впрочем, Бурляеву -- на удивление -- было легче всего. Точнее -- могло бы быть. Но -- он точно также -- обвинял во всем себя. Да считал, что если какие конфликты где и происходили -- то только из-за него. Если кто-то что-то делил, спорил, высказывал недовольство -- все было из-за него. Причем, часто причина конфликта (как и у Гершензона) стиралась из его сознания. Оставляя после себя -- ком вины, грусти, ответственности... возложенный (в его подсознании) на самого себя и оттого -- мучивший его -- невероятно. Хотя, по природе своей Бурляев не был таким уж слабаком или недотрогой. При случае, он мог вполне серьезно заявить о себе, если и не возвеличивая себя, как Венгеров, -- то, по крайней мере, заставляя оппонентов ретироваться. И сбегать -- признавая свои ошибки.
Но подобное случалось редко. Все больше, -- именно с пониманием он смотрел, слушал, случалось даже -- разговаривал с другими. При этом сам он находился где-то очень далеко. Так далеко, что не всегда мог быстро вернуться обратно, когда, например, требовалось ответить на какой-нибудь вопрос -- подобострастно взирающего на него очередного собеседника.
Был Бурляев, как мы уже заметили, музыкантом. Пианистом. Но -- несмотря на образованность (консерватория и Гнесинское училище -- с отличием), лауреат нескольких российских и международных конкурсов, -- очень любил пообщаться с простыми людьми.
Внешне это выглядело, как будто барин внимает подающим ему "прошение" крестьянам.
И совсем иначе переживал запланированное одиночество Венгеров. Для него это вообще -- на удивление (для самого себя в том числе) не вызывало каких-то нежелательных эмоций. Словно -- так было всегда. (Да так, наверное, и было. Только Венгеров почему-то всегда предпочитал -- не распространяться о том).
Он был не только скрытен, но и, по всей видимости, с легкостью обставил бы в этом -- и Гершензона, и Бурляева. Причем, была у него -- какая-то циничная скрытность.
И если и Гершензон, и Бурляев при случае -- могли сникнуть, сдаться -- напору заинтересованных собеседников, -- то Венгеров никогда никого не только близко не подпускал, но и не позволял никому -- издеваться над собой. И любых желающих тотчас же без зазрения совести -- отшивал. Да еще и оставляя дураками. Ну или, -- выставляя в дураках. В зависимости -- от своего настроения.
Однако то, что наши герои уединились -- еще совсем не значило, что они действительно ступили на путь погружения в собственное бессознательное; тем более, рано было говорить и о решении действительно каких-то вопросов. Все в любой момент могло повернуться совсем иначе, чем кто-либо из них даже мог предполагать. И решить -- сбросить маски, -- конечно же, еще совсем не то же самое -- что сделать это. А то и наоборот -- в обратном их убеждал целый ряд причин, которые невидимым частоколом выстраивались между сознанием и подсознанием. И тогда уже приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы хотя бы приблизиться к намеченному.
Но что из себя представляло их теперешнее желание? Стремление разнообразить жизнь (Бурляев). Подойти к собственной жизни с каких-то иных сторон (Венгеров). И лишь только один Гершензон хотел действительно избавиться от тех внутренних кошмаров (начинавшейся фобийной зависимости психики), которые незримым образом проецировались и на его окружающую жизнь.
Он хотел избавиться от прежней жизни в первую очередь. Но как раз его-то психика -- этому больше всего и сопротивлялась.
Друзьям он не говорил пока ничего, -- но у него вдруг началось какое-то невероятное (точнее -- в сравнении с тем, что было раньше -- невероятно сильное) душевное томление. Хотелось разом все бросить, куда-то сбежать; и уж наверняка -- прекратить этот страшный эксперимент. Эксперимент, который стал нести в себе совсем иной -- неожиданный! -- эффект. И то, что, казалось, может позволить ему приблизиться к счастью (а, если Викарий Германович даже не говорил о том -- в слух он вообще о подобном предпочитал не говорить -- это все же невольно вертелось в его мыслях, мотивирующих -- и трансформирующих -- эти самые мысли -- на исполнение соответствующих желаний) начало наоборот -- приносить разочарование.
Что ему было делать? Ведь он действительно больше всех (как, по крайней мере, ему казалось) хотел изменений. И теперь -- в том, что те не наступали -- винил исключительно себя.
Но ведь и он совсем не был таким забитым, как, может быть, о нем кто-то полагал. Наоборот. Викарий Германович Гершензон мог -- при случае (вопрос -- что случай такой предоставлялся нечасто) выкинуть такого кренделька, что наверняка бы этому позавидовал самый, что называется, "характерный" актер.
В такие (действительно нечастые) минуты Гершензон представлял из себя что-то вроде гремучий смеси из воли, характера, неприступности, безразличия и... упрямства. Причем, казалось, именно упрямство -- с легкостью перевешивает все остальное.
Но, должно быть, это действительно казалось. Потому что помимо упрямства -- была в нём и еще довольно существенная доля чего-то совсем необъяснимого, что не только оказывалось невероятно действенным, но и словно невидимый огонь -- подпитывало процесс закипания изнутри. И уже тогда -- Гершензон казался сумасшедшим. Стоило только поднести спичку (то есть найти абсолютно любой повод -- точнее -- находил он его сам), -- и Викарий Германович Гершензон принимался кричать так, что все тотчас же предпочитали убираться подальше.
Должно быть -- для своей же безопасности.
Но вот в том-то и отличие между Гершензоном и Бурляевым, что Бурляев характеризовался почти точно такими же вспышками безумия. Но при этом отходил также быстро. И даже через минуту-другую мог с легкостью надеть на себя маску пресытившегося и предпочитающего исключительно размеренную жизнь толстопуза, похожего на буржуя с карикатуры Кукрыниксов. Или -- грустного и одинокого клоуна, оставшегося на задворках уехавшего театра.
И в том, и в другом случае -- разница между состояниями Бурляева -- достаточно контрастировала, сбивая с толку невольных свидетелей недавнего "буйства и раскаяния".
Притом, что сам Бурляев совсем не желал замечать в своем поведении чего-то странного. И если Гершензон действительно подозревал собственную психику "в непостоянстве", то Бурляев предпочитал относиться к этому -- как к должному. (Правда, совсем неясно было -- к должному -- относительно чего? Но в любом случае предполагаемая проблема очерчивалась. Но... не разрешалась).
К странностям своих друзей Венгеров относился со снисходительной опаской. С одной стороны, он как-то тянулся к ним. Но с другой, -- что-то необъяснимое вставало перед ним, стоило ему только попытаться быть с кем-то из них -- откровенным (точнее даже -- не откровенным -- таким он в какой-то мере и был -- а расслабленным, что ли...).
Стоило только ему попробовать проявлять подобные чувства -- как тот час же что-то восставало внутри него, заставляя (именно -- вынуждая и заставляя) вести себя самым неадекватным образом. Ерничать, гримасничать, сарказмичать. И казавшийся до того индифферентным ко всему Венгеров -- вдруг превращался в настоящего скандалиста.
Но и это, казалось, не предел.
Вообще же, если подойти не только к вопросу формирования бессознательного всех трех наших героев, но и, главным образом, к вопросу той проекции, которую их бессознательное подспудно оказывает на жизнь, то вполне можно заключить: наши герои страдали. И страдания их -- с каждым прожитым днем вроде как даже и усиливались.
Правда, никто из них в этом особо-то не признавался. Быть может, из-за желания казаться значительно сильнее, чем они на самом деле были. А может -- просто они и не доверяли так уж друг другу. Ведь, по сути, что значит "друзья"? В ином каком-то смысле -- "друг" -- несомненно означало бы намного (в несколько раз, кардинально) большее, чем даже предполагает воображение. Но... совсем не так было у наших героев. И даже, несмотря на то, что отношения между всеми тремя вырисовывались действительно дружеские -- таковыми они, конечно же, не были.
И секрет как раз заключался в... нарциссизме каждого из них.
По какой-то удивительной причине нарциссизм (невероятная влюбленность в самого себя) был именно тем, что тщательно скрывалось и Гершензоном, и Бурляевым, и Венгеровым (хотя у Венгерова он довольно четко просматривался).
Неужели им стыдно было в этом признаваться? Ведь почти совсем невозможно допустить, чтобы они не осознавали подобного рода собственных пристрастий. А может наоборот -- осознавали и оттого... тщательно скрывали, вытесняли подобное желание. Но -- вытесненное -- оно прочно закреплялось там, подспудно влияя на поведение наших героев. Так -- Гершензон (только у него появлялось предчувствие, что речь может зайти о нем) проявлял все признаки начинавшейся психосоматики: у него дрожал голос и -- желая скрыть это от других -- он любыми путями спешил остаться один. Часто -- выскакивая даже из поезда метро (когда ехал, например, на работу).
Причем, в отношении Гершензона вполне можно было сказать, что его подобная реакция -- как бы и не шла вразрез с (и так существовавшей) мнительностью. Он подозревал всех и вся. И его мнительность -- была настоящий бич -- для какого бы то ни было из общающихся с ним. Стоило только кому-нибудь заговорить -- Викарий Германович тотчас же принимался настороженно всматриваться в говорившего. Отыскивать какой-либо подвох -- таящийся в его словах. Причем, ведь совсем нельзя было сказать, чтобы Гершензон так уж никому не верил. Совсем нет. Просто вера, быть может, была у него совсем специфической. Больше, вероятно, напоминающая неверие.
Однако, мнительность Гершензона прямо таки вынуждала развитие в нем подозрительности. И уже именно подозрительность -- была тем барьером, тем заградительным частоколом -- который возникал на пути желающих с ним общаться.
![[]](/img/z/zelinskij_s_a/illuziy/illjuzija.jpg)