"Он был, в полном смысле слова, "занятой человек", ибо предметом его занятий была собственная душа..."
В. Набоков
Часть 1 Начало загадки
Глава 1
Ему отчего-то казалось, что он действительно должен выговориться перед кем-то.
Притом что как будто не было рядом того, кому действительно мог бы он доверить то свое сокровенное, что уже в течении сорока с небольшим лет накапливалось в нем.
Он не мог сказать, действительно ли это все было необходимо. Но знал, что это будет так после того, когда он сумеет все закончить уже как бы окончательно.
Вульфу было сорок два года, по национальности он был немец (скорее австриец), родился во Франции, детство прожил в Европе (ряд европейских стран тогда приютили его отца, о котором сейчас он почти не помнил, тогда как мать, также внезапно почившая, завещала бережно хранить воспоминания).
Уже более двадцати лет Вульф жил в России. Приехал он туда почти сразу после Перестройки, когда не только открыли границы, но и он вспомнил (скорее узнал), что дед и прадед его - были родом с Керчи. А всю жизнь прожили в Липецке (небольшом городке в центре России, примеч. Вульфа). Сейчас уже как несколько лет Вульф проживал в Санкт-Петербурге.
Он считал этот город столицей.
Работал Вульф преподавателем на кафедре социологии. Работа - суть его признания. Признание - следствие природных способностей, которые Вульф только из ложной скромности не называл талантом.
По большому счету он никогда не думал, что у него могут начаться какие-то затруднения во взаимопониманиях с женщинами. К последним он вообще относился (если это не касалось каких-то личных связей или рабочих моментов) как к чему-то постоянному, и не изменяющемуся со временем (как может быть постоянно солнце, или ночь - сменяемая день, воздух, ветер, да и вообще все то, что существует, но что начинают актуализировать лишь поэты да ученые. Да и то, если на тот момент у них временный недостаток иных тем.)
Вульф к подобному подходил в иные моменты серьезно.
Однако со времени последних откровений его мысли в данном направлении, прошло много лет. Можно предположить, что он разобрался в вопросе. Вопрос стал ему уже не так интересен. И он попросту занялся какими-то иными темами, которые на тот момент, вероятно, показались ему более актуальными. Хотя это нисколько не говорило, что он совсем забросил тему предыдущих размышлений. Более того. О Вульфе следовало сказать, что он вообще был склонен периодически возвращаться к прошлым темам. Темы эти к тому времени были, конечно, почти всегда должным образом рассмотрены. Но в каждом конкретном случае сказывалось время. Потому как по прохождении какого-то периода Вульф что-то забывал (из собственных наработок прошлого). А потому ему становилось весьма интересно вновь приблизиться к каким-либо воспоминаниям. Причем уже можно было заметить, что находил он в каждом новом случае нечто весьма любопытное и важное. Отчего улыбался (прятав улыбку вглубь души). И посылал в свой мозг некую бессознательную команду о том, что время потрачено нельзя. То, что возвратился к старой теме - правильно. Да и вообще - все, как говорится, идет по плану.
Вульф любил, когда у него все шло по плану. С детства он привык планировать каждое свое действие. Весьма любил многоходовые комбинации. Когда заранее (все также в большинстве случаев бессознательно) просчитывал множество ходов. Хотя несколько и забывая те, а потому иной раз про себя удивляясь, когда обнаруживал что думал об этом когда-то, но сейчас это словно пришло в первый раз.
Первого раза у Вульфа не было уже давно. Можно даже предположить, что как раз со своей обстоятельностью он весьма запутывал себя. Хотя и становилось понятно, что это, в первую очередь, необходимо ему самому. Ну, или - самому ему. Вульф - как слова, так и собственные поступки, периодически переставлял местами. Словно бы не только наблюдая, но и изучая, что произойдет в этом случае.
Чаще всего происходило много или мало. Обычно даже очень мало. Учитывая то, что Вульф как-то подозрительно намеренно находил компромиссы с собственной судьбой. Со временем все больше обращая ее в нужном для себя направлении. И это, наверное, еще было бы пол беды в сравнении с той формой безрассудства, на которую его иной раз толкала природа.
Хотя сейчас об этом уже можно было не говорить. Прошло время, Вульф заметно изменился (изменялся он вообще всегда; в лучшую сторону, разумеется), и поэтому становилось понятно, что перед ним приоткрывают горизонты свои тайны. С условием, конечно, что он эти тайны разгадает.
Почти всегда разгадывал. А если не получалось - сознательно (или все же скорее бессознательно) запутывал себя. Пока в мозг не поступала информация, что с заданием он справился. Что теперь можно не волноваться. Что все и далее будет происходить так, как надо. Как необходимо.
Глава 2
Он мог признаться, что в последнее время много раз готов был пересматривать свою жизнь заново. Вернее - начать предпринимать подобные попытки. Притом что фактически, мало что у него на самом деле получалось. И прежде всего, конечно же, от того, что как-то серьезно к подобному вопросу он не подходил. Понимая, должно быть, что при случае всегда может это сделать. Ну а сейчас, значит, пока оттягивал момент.
Получалось так.
И в тоже время заранее о чем-то конкретно невозможно было догадаться заранее. Потому как, это только с одной стороны можно было взглянуть соответствующим образом, поверив, что все так и есть на самом деле. А с другой стороны - оказывалось, что все и вовсе безобразие полное. И какого-то подхода если и требовало, то скорее стоило заметить, что не нужно было вообще подходить к подобному вопросу. Потому как уходила правда куда-то в сторону. А догонять ее, иной раз, и смысла и времени не было.
Он бы мог сказать, что все у него только начиналось.
Несмотря на относительно серьезный возраст, Вульф Томас Рудольфович, вероятно впервые за последние годы своего существования чуть не признался себе, что он понял, что всегда в его жизни было главным.
Ведь вопрос может так стоял и раньше. А вот получалось,-- он сознательно уводил себя в сторону. Понимая, что может даже и не прав он будет вовсе, если коснется его,-- а нет,-- прав, прав,-- наверное уже говорил он себе,-- но поскольку дело не сдвигалось с мертвой точки вопроса, выходило, что все на самом деле не так-то и серьезно, как казалось ему, когда он подходил к разрешению вопроса слишком, как ему казалось, близко.
И в тоже время вполне мог бы он удалиться в сторону и раньше.
Да не отпускало все же что-то его. Ну, или он особенно как-то не желал расставаться со всем, что было ему так дорого. Хотя было ли? Наверное, вопрос...
Томас Вульф вспомнил, что когда-то он уже подбирался в своей памяти к подобной разгадке. Да вот видимо тогда действительно что-то помешало ему. Разве что сейчас,-- подумал он,-- сможет...
--Да нет, он должен,--запротестовало нечто внутри Томаса,--он должен, непременно должен сейчас разом и бесповоротно разрешить наметившийся (давно уже наметившийся,--повторил он) в душе конфликт. И разве что где-то в подсознании стоило признать, что время еще не пришло. Не пришло настолько, что он действительно мог бы все сделать правильно и так как надо. А вот знал ли кто - как на самом деле надо? Пожалуй, что и не знал...
Всегда знал об этом сам Томас Вульф. Как-то по необычному высокий и худой (излишне,-- как улыбнулся бы кто-то), Томас Вульф с недавних пор как никогда чувствовал, что находится на пороге каких-то удивительных открытий в области самого себя.
Можно было еще предположить, что что-то действительно оттягивало тот миг, когда он расскажет себе -- о себе -- все и сразу. Но вот сейчас миг этот как будто действительно подошел. А значит, надо было как минимум решаться.
--А как максимум,--подумал Томас,--придумать очередную причину, которая в очередной раз отдалит этот миг...
Могло ли закончиться это действительно за миг - Томас не знал. Он только подумал, что сделает все возможное, чтобы все сейчас состоялось. Потому как после,-- и он знал это,--уже не будет так мучительно больно его душе. Ведь иной раз его душе было действительно больно. Но то было все же больше раньше, чем теперь. Теперь все как-то получалось иначе. По другому. Может даже и действительно по другому.
К Томасу вновь пришли воспоминания о прошлом.
Когда они накатывали, его психика вела себя так, словно бы все время ожидала этого. Потому как становилась она мягкая как воск, пропуская в себя (и через себя) все, что до недавних пор считалось что забылось.
Не забылось. Просто в результате жизненных преобразований оказывалось вытесненным куда-то на задворки. Но практика показывала, что все возвращалось даже быстрее, чем этого можно было ожидать. И от того на душе Томаса становилось как-то по-особенному весело и вольготно.
А еще, наверное, становилось ему удивительно свободно. Потому как в такие минуты отбрасывал он все наветы, пришедшие до этого с культурой (к которой он как-то по особенному бессознательно стремился). Являя себя -- самому себе -- таким, каким он, наверное, всегда был.
В такие минуты Томас забрасывал все, что связывало его с жизнью настоящей.
Он больше не был преподавателем института, и примерным семьянином.
Он больше не был трезвенником.
Его мозг в такие минуты жаждал самых невероятных преобразований. Да и имени "Томас" уже тоже не было. Ни имени, ни фамилии.
И тогда он снова становился Сеней Коромысловым.
Глава 3
Сеня Коромыслов...
О детстве Сеня говорить не любил. О юности тоже умалчивал. Но вот молодость его была совсем иной, чем это могли представлять те, кто знал его в детстве, и представлял во взрослой жизни. И отрезок между двадцатью и тридцатью годами - был у Сени тем, когда он, наверное, действительно был самим собой. По сути - дебоширом и пьяницей. А еще -- призером страны по боксу. Если бы не распад Союза - быть бы ему и чемпионом. Да вот увлекли его на рубеже начала 90-х другие дороги. И что тогда уберегло Сеню от того, чтобы окончательно не стать преступником - загадка. Загадка, впрочем, небольшая. Потому как Сеня понимал, что просто его уберегла судьба. Потому как, отсидев небольшой срок по бандитской статье, позднее он сделал все, чтобы исправить свою биографию. А природный талант и интеллект помогли ему сделать все так, чтобы те, кто узнал его через десять-двадцать лет (когда Сене стало сорок, и он изменил свои ФИО, вспомнив об иностранных корнях и придумав легенду проживания за границей - за границей Сеня на самом деле родился, может быть прожил раннее детство, но сформировался уже на просторах СССР) не могли и подумать, что Томас Вульф - стал таковым только недавно. А до этого он был известен как Сеня Коромыслов, или еще проще - Коромысло, как его звали дружки.
По сути, он, конечно же, не знал, что может быть лучше: оставаться таким как сейчас (то есть хранить тайну о прошлом в душе), или же измениться вновь; пока, как говорится, еще не поздно. Чтобы уже после...
В том-то и дело, что он не знал, как будет лучше, когда наступит это "после". Можно было предположить, что Томас намеревался со временем все же разрубить гордиев узел противоречий. Но даже думать так иной раз становилось весьма проблематично. И - затруднительно.
И что наверняка - запутать себя он мог невероятно. Потому как что уж было говорить о том, что не всякое дело могло иметь продолжение, если только допустить, что существовали какие-то особые причины того, чтобы...
Нет. Томас Вульф не смел пока даже мыслить об этом. Ведь легко могло получиться так, что вся база его размышлений рухнет в единый миг. И то, к чему он уже вроде как подобрался - окажется вовсе не существующим, не нужным, а то и даже опасным. Ведь такое действительно можно было предположить.
Такое уже бывало. Чем больше Томас думал над каким-то вопросом, тем больше он запутывал себя; и вскоре ему уже становилось понятно, что ничего не понятно и вовсе. Непонятно не только в его настоящем, но и прошлом. Тогда как именно в прошлом он всегда надеялся, что существует некая лазейка, отталкиваясь от которой он способен будет выбраться куда-то в более приемлемое место существования. Тогда как в то же время могло оказаться все уже достаточно проблематичным, чтобы думать ему о том, о чем так, бывало, горячо рассуждал он...
Томас Вульф мог признаться, что в его жизни многое еще больше казалось запутанным, чем то было на самом деле. Причем, в большинстве случаев, подобное на самом деле не отвечало действительности. Ибо уже получалось (и Томас периодически убеждался в этом), что, несмотря на его стремление как-то упорядочить и свою жизнь и свои мысли (вероятней - мысли, а через них и жизнь), ничего такого уж явного у него не выходило. А все его стремления были чем-то лишь обнадеживающим. Что давало временное успокоение, но совсем не избавляло от страданий.
По сути, конечно, он стремился всячески отдалиться от своей зависимости. И вот только вопрос заключался в том, что на самом деле ему это удавалось временами. Временами, потому как говорить о чем-то постоянном не имело значения. Вроде как он и мог, и был способен избавиться от всего этого; да проходило лишь незначительное время, Томас понимал, что против природы не пойдешь. А он так и вовсе был бессилен, потому как каждый раз, когда возникал подобный вопрос, ему начинало казаться, что делать подобное не надо. И даже не то что не надо, а и вовсе - ошибка. Ошибка, которую всегда тяжелее исправить, нежели чем совершить. А совершив...
--Да лучше было не совершать,--решил Томас Вульф раз и навсегда, и подумал, что может и правда, гораздо справедливей было бы и вовсе прекратить подобные размышления. Ну, или же свести их совсем к минимуму. Прежде всего, ведь ему и так было всегда "о чем думать". А потом,-- знал он,-- что пройдет какое-то время, и все его недавние мысли начнут воплощаться в жизнь. Причем сам он мог особо и не желать, чтобы было так. Да что уж толку от того, желает он или не желает...
Томасу вдруг наскучило его новое имя. Можно было заметить, что игра в имена как бы вообще ему была не свойственна. Да вот отчего-то попробовал он раз, и как будто втянулся. А втянувшись, только усилием воли заставлял себя не предпринимать что-то подобное и дальше. Потому как становилось ему понятно, что все это не есть то необходимое, что было должно сопровождать его жизнь. Он даже и вовсе мог бы с легкостью (с нарочитой легкостью) от всего избавиться. Да вот подумал, что не всегда следует делать то, что, быть может, и возникает желание сделать в один какой-то момент. А после - можно и раскаяться от совершенного...
Томас часто разговаривал сам с собой. Разговаривал главным образом мысленно. Вслух он редко что произносил при таких беседах. Опасался нежелательных слушателей? Может быть и так. Притом что в последнее время Томас вообще все чаще чего-то опасался. Да и людям он, главным образом, не доверял. Понимая, что могут и предать. Причем даже не то что специально, нет. Чаще всего такое предательство, знал он, происходило бессознательно.
Томасу вдруг захотелось открыть карты.
Ведь в душе он был совсем другим, чем хотел казаться. Притом что в отдельные моменты он как будто и не знал, каким хотел на самом деле казаться. Потому как с одной стороны, он вполне мог отталкиваться от своего буйного характера, который в последнее десятилетие (как минимум десятилетие; началось все много раньше) усмирил, казалось, до неузнаваемости. И в то же время Вульф все так же не верил ни себе, ни другим, когда казалось необходимости разрешения противоречий в собственной душе. Тут было много личного, много вообще тумана... Много...
Много чего было в душе Томаса.
Много было такого, что он достаточно неохотно вспоминал.
Чему-то (так выходило), он вообще не верил. Быть может очень хотел измениться. А может уже и сам поверил в то, что путь жизни у него другой. И другой это значит не совсем такой как у всех. И даже не такой, какой он видел сам. Хотя, что он сам видел? Ничего. Сеня Коромыслов столь часто менял свою жизнь, что впору было признаться, что он ничего (или мало что) видел вообще в этой жизни. И что уж точно - чтобы не запутаться, он обязан был следовать единому плану. Единожды выработанному плану. Плану, которому придерживался последние годы. А согласно этому плану - был он Томасом Вульфом. Австрияком.
Конечно, он мог бы заметить, что все когда-то пошло не так, как вероятно это он с самого начала предусматривал. Однако так можно было бы сказать, если бы он что-то действительно предусматривал. Тогда как о подобном скорее всего говорить было или рано, или может даже и просто не нужно. Ну, хотя бы потому, что Томас сам подозревал, что все это становилось способным излишне увести его в сторону. В сторону понимания той действительности, к которой он все это время столь яростно стремился. Стремился понять, достигнуть, стремился сделать все таким образом, чтобы как бы уже ничто не мешало когда-нибудь, когда действительно наступит соответствующий момент. После чего станет ясно, что уже вроде как действительно пора. Пора, чтобы все произошло именно так. Пора, чтобы ничто уже не мешало в последующем сделать все как-то иначе. Да и как иначе? Томас знал, что нельзя, чтобы даже видение какое было, противоречащее единому пониманию. Нельзя.
И он знал, что должен исключить любую ошибку.
Глава 4
Он мог бы сказать, что ему по плечу было многое.
Не удосуживаясь более-менее проверить собственные выводы, Валентин Петрович еще раз пробежал глазами собранные в папку листы, аккуратно сложил их, прикрепил скрепкой, положило обратно в папку, и только сейчас задумался о том, что же он на самом деле наворотил.
Валентин Петрович Беговой был член-корреспондент академии наук. Было ему 67 лет. Высокий и грузный (по центнер весом) Валентин Петрович был человеком достаточно принципиальным, чтобы сникать перед какими трудностями, или не идти до конца в собственных размышлениях.
Размышления, иной раз, запутывали его самого. Тогда он на какое-то время давал себе поблажку. А после - вновь погружался в работу. Зная, что его ничто не остановит на пути к истине.
И эту истину Валентин Петрович искал всю жизнь. Вернее - это для других он ее еще искал. На самом деле уже лет как десять нашел. Но Беговой никому не доверял. Он даже не то что знал, а подозревал, что кругом враги. Причем,-- как знал Беговой,-- враг иной раз может притаиться до времени. А то и выдавать себя за друга. Чтобы потом - нанести удар в спину.
От подобных мыслей Беговому вскоре становилось тошно.
И он старался от них избавиться.
Получалось плохо.
Лучше стало получаться, когда Томас Вульф (Вульф - старинный приятель Бегового), познакомил Валентина Петровича с одним из своих товарищей. У этого товарища было какое-то сложное психотическое заболевание, которое он умело маскировал под специфику характера. И самое любопытное оказалось, что у этого товарища Вульфа тоже были враги. Вернее - ему казалось, что кругом враги.
Сопоставив портрет товарища и себя, Валентин Петрович избавился от идей о тайных врагах. И мог теперь смотреть на мир иначе. Лучше, чем раньше. Потому как вдруг заметил в этом мире то, на что раньше просто не мог обратить внимание в силу различных обстоятельств...
Да вот только вопрос в том, что в своем новом времени он договорился с собой - не критиковать себя. И даже если предположить, что нечто такое осталось у него, в его психике, что он мог бы еще как-то уподобить какому пониманию, то что уж точно - это было бы не совсем верно и правильно. Ну хотя бы потому, что Ивану Мирбаху уже давно надоело все наносное и не настоящее. И если что он на самом деле хотел...
Впрочем, о том, что хотел Мирбах, говорить было рано.
Но что точно, он мог предположить, что в самое ближайшее время все в его жизни изменится.
При том что изменялось оно уже на протяжении почти десятилетия. А значит...
Что будет дальше, он пока не загадывал. Он только знал, что по-прежнему находится на пути к выполнению задачи, к которой все время стремился. И если допустить, что все его нынешние размышления есть суть одного (то есть, например, выполнение схематических и в какой-то мере обязательных действий в рамках психического состояния), то тогда быть может и вовсе особого внимания на него можно было не обращать. Чем весьма польстили бы ему, так как Мирбах не очень жаловал излишнее внимание к себе. Одиночество предпочитая больше, чем шум.
Вообще, конечно, был он престранной личностью. Можно даже сказать - зная это - предпочитал не только оставаться именно таким, но и находил в этом, видимо, какую-то свою пользу. Пользу от подобного поведения. По крайней мере лицо его иной раз принимало совсем загадочное выражение. И даже если предположить, что он хотел чтобы это не было так-то уж заметно, скорей всего так это на самом деле не было. Хотя - в его деле всегда было больше чего-то загадочного, чем можно было отыскать какие-то ответы. Причем, быть может, и вины-то его особой не было. А все больше была ваша проекция. Проекция вашей психики. Ну а уже сознание подчинялось такому положению. И становилось по настоящему трудно что-либо решать...
Казанцев загонял себя.
Он знал об этом.
Знал, что давно уже относится к своему организму таким образом, что еще можно было удивиться, как тот адекватно реагировал на подобные сигналы в виде неожиданных вспышек ярости, периодически разраставшихся и распространявшихся по телу.
Но ведь с другой стороны,-- знал Казанцев,-- все еще могло (в будущем) повернуться иначе. И тогда уж точно, сложно будет сказать, кто окажется прав.
Притом что загадывать уж точно будет достаточно трудно.
-- Трудно, да и видимо нелепо,--подумал Альберт Карлович, и ему на какое-то время стало легче.
И пусть он знал, что позже все возвратиться. Что ему вновь придется не только задумываться над происходящим, но и фактически прилагать усилия для контроля реальности,-- это уже стало и не так важно, потому как вот в такие минуты (отдыха) он получал возможность восстанавливать свои силы. Силы, которые позже помогали ему. Помогали ему прежде всего выжить. Выжить среди буйства остальных. Позволяя, по сути, безучастно (с необходимой долей безучастности) взирать на все остальное.
После чего он уже знал, что у него все получится. И станет несравненно легче вообще жить. А что уж было говорить, что жить могло стать заметно веселее, да и может быть даже необходимее.
Если кто и способен был противоречить Казанкину, да только он сам себе.
Но он себе противоречить не любил. Другим - не позволял. А жил как жил. Жил той жизнью, которую фактически сам для себя и выбрал. Притом что знал, что многое в этой жизни делал пока не так; но стремился, чтобы свести к минимуму это "не так". Угадывая заранее ожидаемую ошибку. И предусматривая ее - исправлял, получается, на полпути. От чего становилось ему легко и свободно. Свободно жить. Свободно действовать в рамках ожидаемых событий. Потому как события он главным образом научился предсказывать. Как научился не допускать, чтобы они двигались совсем не так, как было необходимо ему.
Если описать внешний портрет Альберта Карловича, то необходимо было заметить, что выглядел он лет на десять младше своих пятидесяти пяти лет. Но имел необходимую степенность, свойственную годам, густую шевелюру, казацкие усы, взгляд из-под лобья, и уверенность во всех собственных поступках.
И уже как дополнение можно было заметить, что у Казанкина были две докторские степени, трое детей (один из них недавно защитил кандидатскую, дочь вышла замуж за работника прокуратуры, а самый младший заканчивал французскую школу с отличием), жену-красавицу (вовремя сделанные пластические операции вернули 45-летней супруге уходящую молодость), большую квартиру в центре Санкт-Петербурга (кажется на Мойке), и полмиллиона долларов ежегодного дохода, поступающего с доли в бизнесе, который когда-то открыл Алберт Карлович, да позже, погрузившись исключительно в преподавательскую деятельность, отдал в управление двум своим братьям, оказавшимися весьма способными малыми, правда, ни на что кроме бизнеса пока не претендующими в этой жизни. Ну да каждому свое.
Достаточно сложно было ответить на вопрос: понимал ли Фирсов о том, что он иной раз столь умело доказывал?
Наверное все же нет. Потому как, несмотря на общее осознавание значимости вопроса, Феликс Леонидович, тем не менее, порой терялся от самых обыденных вещей. Тогда как в другой раз, впрочем, он разрешал и более сложные задачи. И должно быть тогда вопрос мог заключаться в том, насколько были оправданны вообще какие-либо сомнения этого человека.
Притом что сомнения у него не только были, но и они, по сути, вырисовывались иной раз таким образом, что впору было хвататься за голову, и говорить о том, как же все-таки все запутано...
Было ли так на самом деле, Фирсов не знал. Он как бы все время пребывал не в реальности задаваемого вопроса. И даже если предположить, что где-то он все-таки находился поблизости, тем не менее можно было считать спорным вопрос, что он отдавал в полной мере отчет в происходящем. А если и отдавал, то уже вряд ли этот отчет доходил до сознания Фирсова. И прежде всего потому, что Феликс Леонидович явно достаточно скептически относился ко всему, в плоскости чего пребывали его мысли. Ведь думал он иной раз и действительно невероятно много. И даже можно предположить, что кое до чего в своих размышлениях додумывался.
Хотя и все можно легко отмести, если предположить о тех результатах, до которых Феликс Леонидович доходил. А результаты его мыслительной деятельности были, как бы это сказать, весьма неоднозначны. Ну, например, он мог в один момент взлететь на вершину собственных размышлений (почувствовав необычайный подъем от всего придуманного в этот момент), и в то же время упасть невероятно низко. Порой так низко, что уже не думал: удастся ли подняться.
Доселе обычно удавалось. Правда, какого труда это стоило Фирсову - никто не знал. По натуре человек он был малоразговорчивый. Немного стеснялся дефекта дикции (он не выговаривал букву "р"). Стеснялся слишком излишней худобы и общей невзрачности. Быть может потому, периодически отпускал бороду и усы, в надежде придать тем самым солидность. А после неожиданно сбривая их. И ругая себя за общую дебилоидность.
Впрочем, мнение Фирсова в отношении себя еще со школьных лет было более субъективным, чем даже хотел бы он предположить. И по всему такой человек больше себя ругал, чем любил.
Что не могло не сказаться на его жизни и на тех людях, что эту жизнь окружали. Ибо подбирались в знакомые Фирсову и действительно все больше люди странные да загадочные. При этом Фирсов явно подозревал, что каждый из них надеялся извлечь свою выгоду из общения с ним. И быть может уже думая так о других, Фирсов тем самым столь неудачно программировал себя. Потому как пребывал он всегда больше в печали, чем в радости. И в любой жизненной ситуации прежде всего видел неудачу и обман. Хотя и стремился от этого избавиться.
Но ему не удавалось.
И по всему уже становилось понятно, что Фирсов человек был более несчастный, чем было на самом деле. Жалел себя, и бессознательно радовался подобной жалости.
Воеводин с одной стороны задумывался над тем что происходит, а с другой - мечтал, чтобы ничего особенного не происходило. То есть перед нами был пример человека сомневающегося, но и стремящегося понять окружающую действительность хотя бы в рамках собственного вИдения ее. Что, опять же, надо заметить, было если и возможно, то результат имело весьма загадочный. Потому как ни к чему подобное присовокупить было невозможно. Пользу извлечь тоже никакую. Оставалось быть сторонним наблюдателем, и разве что включиться позже.
Воеводин был готов ко всему. Месяц назад ему исполнилось тридцать девять лет. Массивность делала его лет на десять старше. Неправильный прикус несколько удивлял и озадачивал людей. Особенно тех, кто знал о финансовом состоянии Воеводина (у него был один миллион евро).
Впрочем, внешне Воеводин старался не выделяться среди представителей среднего класса. И только по совсем малым деталям (галстук, зажигала, ботинки, ремень...) можно было заметить его финансовые возможности. Но и для этого необходимо было стать как минимум наблюдательным. А таковых в окружении Воеводина было мало. Потому как всего себя он отдавал работе. Работал клерком средней руки в министерстве связи. Ну и попутно был владельцем контрольного пакета акций в двух предприятиях металлургической области. В свое время удачно Воеводиным приватизированными. Ну, то есть, украденными у народа.
Он мог бы, конечно, сказать, что имело в его жизни быть в последнее время.
Да он вообще о многом мог бы рассказать и без того.
Но вот выходило так, что даже начиная нечто подобное, Максимов словно бы останавливался на полпути. Вроде как и знал дорогу вперед (что уж точно - она просвечивалась в его подсознании тонким контуром), понимал, что остается позади, а в то же время как-то не спешил окончательно решиться. Может потому, что ждал чего-то другого?
Максимов ждал. Максимов умел ждать. Выросши без отца, мальчик с юных лет был большей частью поручен самому себе (мать задыхалась на нескольких работах). Однако, то ли хорошая генетика (погибший отец был академиком РАН, Валя был единственный сын 65-летнего ученого; в 75 лет академика, всю жизнь переходившего переход на зеленый свет светофора сбил автомобиль, выскочивший на красный; и 10-летний пацан остался один; еще молодая мать разом как-то сникла и постарела), то ли вмешательство каких-то еще сил-факторов, но мальчик смог оградить себя от влияния сверстников-бродяг и полууголовников, с отличием окончил школу и университет, а потом неожиданно сменил вектор интересов, и вместо физики (путь отца-академика ему уже пророчили) неожиданно стал писателем. Да и говорили неплохим...
Валентин Максимов, 34-летний мужчина высокого роста, крепкого телосложения, с кудрями черных волос, спадающих на плечи, уже десять минут ловил такси, стоя на оживленном перекрестке, и несмотря на подсказки интуиции пройти дальше, намереваясь поймать машину именно в этом месте.
Машины проезжали мимо. В его родном городе Санкт-Петербурге было много машин. Все больше иномарок. Красивых и почти новых. Сейчас они все проезжали мимо.
Лицо Валентина не выражало ничего. Зима. Восемь вечера. Давно зажглись фонари. Лиговский проспект, недалеко от БКЗ "Октябрьская", впереди метро "Восстания", впереди-слева - Невский проспект. За спиной Валентина и чуть слева - Московский вокзал. Место с одной стороны примечательное, с другой - такое же как, как и какое-то другое. Ни больше, ни меньше. Разве что настроение у Максимова было какое-то особенное. И в чем причина такого настроения - он не знал, не догадывался, да и вообще, как-то не особенно и стремился рассуждать на эту тему. Он ловил такси. И становился зол от того, что это ему не удавалось.
Если спросить, куда он собрался ехать - Валентин бы ответил -- домой. Жил он на Пискаревском проспекте. Давно собирался выехать с этой дыры, да его писательская жизнь денег ему особенных не приносила. Писать он старался качественно. А значит издателей массовой литературы его рукописи не интересовали. В чести в стране в это время была литература иного толка. Хотя Максимов и знал, что остались те, кто ориентирован на издание литературы категории "не для всех". Его и издавали такие издатели. Причем отдельный вопрос-загадка как они находили Максимова. В сети интернет он не выставлялся. Друзьям читать не давал. Разве что какие-то отрывки зачитывал самостоятельно. Ну, может, так и разошлось о нем мнение как о писателе. Ну а дальше, пущенное по системам массовых коммуникаций оно и дошло до того, до кого необходимо. И как бы уже не было - у Максимова вышло пять книг. Он только что написал шестую (работал он в кафе на Староневском), и сейчас спешил домой.
Жил Валентин один. Когда-то, в начале его жизненного пути, у него была жена. Но уже давно жена ушла. Валентин, в пылу азарта работы над очередной книгой, ухода не заметил. Да и вообще, если разобраться, он всегда думал о чем-то более возвышенном, чем любовное общение. Хотя, бесспорно, и любил. Вернее - умел любить; знал, что это такое; ему даже одно время нравилось подобное (в т.ч. и общение в постели), но все это сейчас как бы отошло на второй, третий, последний план. Все осталось в прошлом. Все осталось в прошлом...
На него вновь нахлынули эти загадочные состояния.
В какой-то мере Томас был к ним готов. Они ведь часто теперь посещали его. К слову сказать, дальше простого посещения дело не доходило. Томас научился выставлять в своей психике барьеры, благодаря которым совсем негативные воспоминания не проникали достаточно вглубь. Фактически оставаясь на поверхности, а значит особого беспокойства (вреда) не доставляя.
А еще можно было сказать, что Томасу нравились подобные состояния. Пусть в этом он никому не признавался, но сей факт было бы слишком глупо отрицать ему самому перед собой. Потому как - как раз перед собой - Томас старался быть честен.
Томас Вульф совсем не ощущал своего возраста. И даже не то, что в 42 года казалось ему, что это слишком мало. Нет. Он вообще не ощущал, сколько ему лет. Словно бы создавалось впечатление (и это было так), что вместо цифрового обозначения возраста - некая виртуально-абстрактная неопределенность. И накрывает она сознание как раз тогда, когда вроде как и надо пропускать через сознание какую материальную консистенцию бытия.
Ну а может и не надо. Дмитрий даже не то что не знал, а попросту решил положиться на правду судьбы.
Правда, конечно, была еще та. Иной раз Томас даже с придыханием слушал внутренний голос. И даже не то, что говорил тот ему какие-то чудеса, а просто было интересно.
Проходило время.
Иной раз Томас понимал, что время затягивалось. И тогда ему хотелось, чтобы прекратилось все разом. Прекратилось все то, к чему он с таким трудом подбирался все это время. Прекратилось без какого-то восстановления, прекратилось как бы сразу и навсегда.
Возможно ли, чтобы произошло такое? Возможно. Иногда Томас говорил себе что возможно, и иногда совсем как будто и удивлялся своим недавним словам. Притом что он в который раз замечал, что так получается; что действительность уже как будто и не особенно подчиняется ему. Что он вроде как говорит, и при этом можно предположить что то, что он говорит - совсем не важно. Что он стремится достигнуть какого-то единения, но может быть выходит так, что он совсем не до конца отдает отчет - стремиться ли? Ведь вполне возможно и наоборот. Вполне возможно, что он вроде как желает чего-то такого, что, по сути, кажется лишь более-менее загадочным, и не более. Что на самом деле получается так, что все его недавние устремления (устремления, которые еще недавно казались таковыми), на самом деле и не являются таковыми в полном смысле этого слова. Что может быть ему стоит еще раз окончательно все взвесить, предположить что-то по настоящему занимательное, и только потом он способен будет обнаружить то нечто, что все это время находилось рядом с ним. И в то же время если и было - то он самым загадочным образом это не замечал.
И вот когда наступало такое время, когда ему казалось что все это именно так - тогда Томас Вульф преобразовывался; и, изменяясь - влиял и на окружающих таким образом, что те, не замечая как - делали, порой, совсем не свойственные им поступки. Странные, можно сказать, поступки. Но и даже они, эти поступки, уже вскоре теряли весь ореол загадочности. Словно бы это было, и в то же время не было. Их - не было. Не осуществлялось.
Но тогда что было?
Подобный вопрос Томас не раз задавал себе.
Бывало, что он вдруг понимал, что такие вопросы, следующих друг за другом и повторяющиеся в непонятном величии возникновения, на самом деле ни к чему не способны привести, как только обосновать нечто, что было не только непонятно Томасу Вульфу, но и как бы понимание этого оказывалось ему безразлично.
Ну да всякое бывает.
Можно было, конечно, сказать, что в его жизни еще будет впереди.
Совсем не хотелось, конечно, сейчас ему говорить о чем-то подобном, но, наверное, так было прежде всего потому, что наметил он уже какие-то контуры своей будущей, ожидавшей его, жизни. И если даже предположить, что это все именно так, Савелий Гаркалин мог бы признать, что он верил, искренне и честно (вполне честно, если допустить в этом человеке наличие какой-то честности) считал, что сейчас, в этот момент, все как раз должно было происходить именно так. Тогда как в другой раз (он мог допустить) - будет по-другому.
Савелию на днях должно было исполниться сорок.
Возраст так себе, считал Гаркалин, притом что в своем понимании жизни он на самом деле предпочитал никому не доверять. Ну, разве что, какой случайный попутчик окажется поблизости его зоны контактов, и тогда Гаркалин вполне может себе позволить с ним не только пообщаться на отвлеченные темы (что он проделывал не раз с еще доселе незнакомыми людьми), но и что-то ему доверить.
Что доверить,-- вопрос был, должно быть, и для самого Гаркалин. Ну, разве что...
Да нет. Ни себе, ни кому-то другому этот человек с противоречивым характером наверняка так просто бы ничего не выдал. Он и мыслил то как-то слишком поверхностно. Словно бы и думал о чем, и при этом было весьма трудно понять - о чем же.
Притом что вполне возможно, что он и не думал ни о чем. Подобное действительно было возможно. Особенно учитывая, что Гаркалин человеком был весьма странным. Как, впрочем, и все те, кто должен был собраться в том странном особняке, который купил по случаю общий знакомый каждого - Томас Вулф. Томас и созывал всех.
Порфирию Ремезову было тридцать восемь.
Крепкого телосложения, с вьющимися кудрявыми волосами (иногда, впрочем, он стригся коротко) Ремезов представлял из себя типаж человека, который уверенно (излишне прямолинейно) смотрел на жизнь, верил в эту жизнь, а если что - был готов послать всех и вся - и начать сначала.
Посылал он часто. И нисколько от этого не страдал. Просто этот человек как бы все время находился "на передовой". И даже вполне обычная жизнь (Ремезов, заметим, не служил в армии, но мерил жизнь военными инсинуациями) казалась ему чем-то таким, где кругом были враги.
Враги таились и ждали удобного момента для атаки. Но Сережу Ремезова не так-то просто было застать врасплох. Если он ходил по улице (большей частью ездил на машине) - то периодически оглядывался по сторонам, словно бы ожидая нападения.
Нападения все не было. Ремезов усилил бдительность. Он не то, что даже верил (или тем более желал), что на него могли напасть. Но знал, что расслабляться не стоит.
Глава 5
Томасу были глубоко безразличны его литературные опусы.
Да, он что-то писал. Писал так, большей частью поверхностно и наскоками.
Ну и уже по всему - отчего-то считал себя (про себя) писателем. Или справедливее сказать - эссеистом.
О чем он писал? О жизни. С недавних пор Томас Вульф стал писать о всем, что окружает его в его жизни.
Можно сказать, конечно, что он и раньше писал. Но то, что он писал раньше - было большей частью не интересно даже ему самому. Тогда как сейчас ситуация пока изменилась не сильно, но он чувствовал, что в перспективе что-то ему могло и понравится.
Но и почти одновременно с подобным пониманием Томас почувствовал, что он мало что вообще понимает. Что он иногда готов срезаться на самом простом, на том, чего раньше он, может быть, и не заметил бы, да вот замечая - видел, что это все совсем даже не так. Что это могло бы выглядеть даже таким образом, что он и не замечал какой проблемы, а та на самом деле была. Была, да еще и развивалась со временем. А он... А он уже вроде как игнорировал ее...
Зачем он выдумал всех этих людей? Вероятно, считал, что в чем-то они похожи на него? Считал, что характер их - суть характера его? А если предположить что так на самом деле и было? Что он, Томас Рудольфович Вульф, общаясь с ними - на самом деле разговаривал исключительно с самим собой. Что он попросту даже намеренно заблуждался. Заблуждался, потому как, в первую очередь, так было выгодно ему. И уже если это так...
--Если это так,-- сказал себе Сеня Снегирев, то это все как минимум должно что-то значить...