'Одновременно с легким головокружением к нему пришло ощущение новизны...'
Воннегут
Наедине с собой
Часть 1
Пролог
Я, конечно же, не мог подумать, что на самом деле будет так плохо.
Никогда подобного еще не было.
Но именно сейчас обстоятельства складывались таким образом, что я просто обязан принимать условия, навязываемые мне, как будто бы, самой природой.
Хотя, что это было? И действительно ли я обязан был (уже получается - обязан?) принимать навязываемые мне со стороны правила игры?
Этого я действительно не знал.
Как не знал и того, что из себя на самом деле представляю я сам. Ио отчего-то мне все время казалось, что в последний момент все еще может измениться. А то, что происходит сейчас со мной... так происходить не должно. Почему-то мне казалось, что не должно. Хотя на самом деле - вряд ли я отдавал отчет в том, что в реалии со мной происходило. Ведь могло так случиться, что на самом-то деле ничего и не происходило. А что случилось - служило невольным поводом к чему-то подобному. Что так и осталось этим 'чем-то'. Неуверенным и непонятным...
Можно было постараться забыть что-то подобное. Быть может даже - спрятаться от него. Закрывшись внутрь себя. И словно бы намеренно предпринимать нечто, что не мешало бы мне.
Как минимум не мешало.
Но если рассудить, что это все действительно было так? Если я просто обязан был принять во внимание как раз именно такой расклад. То не означало ли это, что ничего со мной в реальности и не происходило. А все это было - игра воображения. Потому что у меня совсем скоро не оказалось и тени сомнения в том, что я делаю что-то не то. Не то и не так.
Что мой мозг, заметно перегруженный закачиваемой в него в течении жизни информацией, теперь выдавал нечто иное. Непохожее ни на что. А я пытался ловить и анализировать эту информацию. Изначально уже как вроде бы и убеждаясь, что все это бесполезное занятие. Глупое и ненужное. И тогда уже я сам (как бы вследствие этого) ни на что не способен. Не был способен. Хотя, наверное, нельзя было утверждать, что я совсем не противился подобным обстоятельствам.
Но такова была жизнь. И, по крайней мере, пока - изменить я ничего не мог.
Не способен хотя бы потому, что не было у меня такого желания. Желания противиться чему-то. Чему-то тому, что существовало во мне. Того желания, которое во мне существовало. Ибо оно уже как бы изначально противоречило всему, мной когда-то загаданному. И - загадываемому.
И тогда уже чаще всего получалось с точностью наоборот. И если я к чему-то и стремился, то это стремление было неким долгом памяти себе. Тому человеку, который еще с недавних пор существовал во мне. И который управлял моими поступками, возможностями, желаниями.
И должно быть, самое оптимальное было бы для меня жить где-нибудь в недрах земли. Ну, хотя бы, в пещере. Чтобы лишь иногда (и, зачастую, ночью) выползать наружу. Да и то, наверное, лишь только затем, чтобы до конца не забыть - что существует еще и другой мир.
Мир, который большей частью я ненавидел.
Мир, который каким-то образом приносил мне лишь одни несчастья.
Мир, - частью которого был я сам. Но словно бы упорно пытался это отрицать.
Глава 1
Маленьким Виталик Михеев себя не помнил.
Точнее, помнил, конечно. Но он не совсем помнил свои душевные переживания в то время. А он непременно был уверен, что те были. Зато лет с двенадцати...
Это был как раз возраст, с которого мы должны неким образом начать повествование. Хотя, собственно, начали мы его с момента, когда Виталию Германовичу Михееву было уже сорок пять. Вполне, можно заметить, приличный возраст. Особенно если учесть, что прожил Виталий Германович лишь чуть больше.
И тогда уже мы попытаемся неким образом проследить именно состояние его души. Обхватив как раз всю его жизнь. Но, более подробно, остановившись всего на пяти этапах его жизни: двенадцать, семнадцать, двадцать два, тридцать и сорок пять.
Все же, что было вокруг этого, неким таинственным образом лишь дублировало и еще четче очерчивало обозначенные нами периоды.
В двенадцать Виталик Михеев уже помнил себя достаточно хорошо.
Не сказать, при этом, что он как бы нарочно остановился именно на этом жизненном периоде. Скорей всего это вышло как-то случайно. И что уж точно - по совсем независящим ни от кого причинам. Как и от независящим от него. Ибо Виталик Михеев (а особенно в том возрасте, о который мы ведем сейчас речь) старался совсем не загадывать, почему все происходило так, а не иначе. Хотя уже от себя мы могли бы добавить, что иначе - просто ничего и не могло произойти. И даже если бы в свои двенадцать Виталик начал бы совсем другую жизнь...
Но он же ее не начал!? Вернее, он-то как раз выбрал ту жизнь, которая у него и была. И вот неизвестно почему, но он почему-то и не мечтал о другой жизни. Словно бы та жизнь, которая у него была, его устраивала.
Но мы то знали, что это было не так.
Как знали и то, что (по крайней мере, в мыслях Виталика) он хотел ее изменить. Хотел бы - если бы знал как.
Но он не знал.
Совсем не знал.
Ничего не знал.
Почти ничего. Ибо на самом деле что-то он все-таки знал. И уже быть может оттого - его жизнь неким удивительным образом стала подстраиваться под кальку, уготованную Виталику судьбой. Если принять за аксиому тот факт, что нашей жизнью управляет как раз судьба.
Но... вот не знаем мы, если честно, что думал об этом Виталик. Было лишь известно, что он достаточно уверенно шел к поставленной цели. Цели - поставленной им самим. И ни за что не хотел (и не собирался) изменять этой цели. Притом что сама цель, конечно же, так толком и не сформировалась в его душе.
Душе, - которая с каждым годом все больше и больше испытывала на себе давление от того, что мир, в который иногда погружался Виталик, казался ему каким-то мрачным и ничтожным.
И - несчастным. Конечно же, несчастным.
Хотя, наверное, от себя уже можем добавить, что несчастным был сам Виталик. Но он очень опасался сам себе в этом признаться.
Словно бы боялся нарушить то (достаточно зыбкое, по сути) душевное спокойствие, которое, наверное, все же (почему бы было не признать это?) было ему присуще.
В своей ранней юности (детстве, по сути) Виталик Михеев больше всего любил бабушку. Мамину - маму.
Маму он тоже любил. Но мама Виталика была достаточно строгая женщина. И, в принципе, приучила его к тому, чтобы какие-то чувства не проявлять.
Проявление чувств - было слабостью. Так считала Виталика мама. Маме Виталика, в свою очередь, нечто подобное внушил ее папа. Дедушка Виталика.
Своего дедушку Виталик не помнил. Так же как и своего отца. (И отец и дед погибли в горах. Под лавиной. Когда в составе небольшой группы отправились покорять какую-то вершину. Все другие, кто был с ними, тоже погибли. Поэтому Виталику никто не смог рассказать, как погиб его отец. И уже быть может потому, что сам он не видел его смерти, где-то в глубине души он считал, что отец еще жив. И когда-нибудь...).
С мамой Виталик жить не мог. Между ними все время проявлялись какие-то стычки, конфликты, о чем Виталий Германович раскаивался всю жизнь. Всю жизнь...
Мама умерла от инфаркта, когда Виталику было восемнадцать. И почти год после этого Виталий пролежал в больнице. В психиатрической. А оттуда вышел уже совсем другим человеком. Черствым и жестоким. По крайней мере, так считала бабушка. Бабушка...
Время от времени Виталик останавливался у своей бабушки. Сам же он снимал жилье (для себя и жены). Жены, которая была такого же возраста, как и он. И которую он, наверное, все же любил. Хотя, по большому счету, не решался в этом признаться. Признаться, в том числе и себе. Да себе он почти никогда ни в чем и не признавался. Считая это чем-то ненужным и необязательным. А вот с другими...
Глава 2
Семнадцатилетним юношей Виталий считал себя уже вполне сформировавшейся личностью.
Насколько он ошибался? Да наверное не больше, чем все остальные подростки его возраста. Что и понял. Но уже, к сожалению, под конец жизни.
Именно тогда он понял, что судьба ему уготовила нечто иное. Быть может, по особенному забавное. Ибо получалось так, что в разные периоды жизни он считал, что никаких изменений уже произойти было не должно. Но через какое-то время Виталий уже словно бы убеждался в обратном. И тогда уже, находясь где-нибудь в глубине себя, он отмечал, что мир вокруг него совсем другой. Не такой, каким он представлял его прежде.
И словно бы наблюдая за всем этим, Виталий признавался себе что он уже ничего и не понимал.
А ведь и действительно не понимал...
И с этим тоже необходимо было как минимум - считаться.
Хотя, наверное, если бы это Михеев заметил не сам, а ему бы, например, кто-то о том сказал, - то он бы ни за что в это не поверил. И посчитал бы такого 'правдолюбца' как минимум чудаком.
Притом что вполне можно было допустить, что точно таким же чудаком считали Виталия. А он, словно бы нарочно, всякий раз подкреплял чье-либо подобное мнение соответствующим поступком. А потом удивлялся, когда слышал, что кто-то говорит о нем не совсем то, что было приятно Виталию...
Хотя... Мне почему-то казалось, что Виталий к этому уже должен был привыкнуть. Ведь вся его жизнь была каким-то подобием чего-то необъяснимого, неестественного. И что уж точно - непонятного.
Но Виталий был именно таким. Наверное, странным. Странным, и... ранимым. Переживающим чуть ли не по каждому пустяку. Хотя считать так могут совсем уж черствее люди. Каким никогда не был Виталик. И это, наверное, было у него от бабушки. Ну и от мамы разумеется.
Но если мама Виталика научилась как-то справляться с собственными тревожностями (тревожность, заметим, как раз и было следствием беспокойства), то бабушка переживала за все искренне и всерьез. И, как говорится, до конца. Пока самой не становилось плохо. И ее приходилось отпаивать корвалолом. Или - валакардином. А чаще всего - и тем и другим. Потому что бабушка Виталика была до невероятности честным человеком. И совсем не умела лгать и приспосабливаться. Всегда принимая происходящее слишком всерьез. И совсем не считаясь с тем, что от этого ей будет только хуже.
Таким же был и ее муж. Точно такой же - и мама Виталика. Таким же - и сам Виталик. Человеком, не привыкшим (и даже не допускающим что подобное возможно?) останавливаться, пасовать, перед трудностями; привыкшим идти до конца. До самого, что ни на есть, победного.
И вряд ли было возможно что-то иное.
Глава 3
Когда Виталию исполнилось двадцать два, себя он уже считал себя совершенно взрослым. Ну что уж точно, достаточно взрослым, что бы планировать свое будущее. Будущее, которое, все время казалось ему каким-то странным и замысловатым.
По профессии Виталий Михеев был режиссер-документалист.
Но его хобби было - копание в архивах. И увлечение историей. Причем, по настоящему Виталий оживлялся (а значит, в это время ему хотелось жить; в то время как чаще всего: не хотелось) - когда (обычно - совершенно случайно) находил что-то, что до этого каким-то образом было скрыто от глаз общественности.
И тогда он тотчас же делал об этом фильм. Сценарий, которого, зачастую, писал сам. Ну, или обрабатывал тот, который ему предоставлял один его знакомый. Почти такой же отшельник, как и он. Знакомый Михеева (по причине отсутствия своего жилья) жил в архиве.
Фильмы у Виталия Германовича Михеева получались какие-то уж слишком мрачные.
Но такова, по-видимому, была жизнь. Жизнь, которую видел таковой Виталий. Отчего становилось ему грустно. Порою, очень грустно.
Хотя и еще более грустно становилось тем, кто смотрел фильмы Михеева. Ибо при создании фильмов Михеев выплескивал на пленку всю ту гадость, которое скапливалось внутри него. Отчего зритель тоже невольно должен был испытывать гнетущее состояние. Такое же гнетущее состояние, каковое и было у Виталия. Тогда как самому Виталию, вероятно, было (хотя бы на миг... миг...) хорошо и спокойно... свое гнетущее состояние.
А потом депрессивные состояния повторялись вновь.
А Михеев вновь стремился от них избавиться.
Стремился,-- потому что на самом деле это удавалось не всегда. И все чаще получалось так, что Виталик страдал.
Но избавиться от этого не мог. Да, быть может, и не пытался.
Я знал Виталика на протяжении почти всей его жизни.
И даже тогда, когда меня не было с ним рядом, я знал как он поступит в той или иной ситуации. При возникновении той или иной ситуации. Которые иногда я и сам провоцировал. Словно бы желая убедиться в том, что мне действительно известно, как он поступит.
И уже могу сказать, что я практически не ошибался. И предсказывал поведение Виталика с точностью до поворота головы. Когда он - иногда - прерывал свою речь, чтобы осмотреться вокруг. В поиске меня, наверное...
Глава 4
Когда Виталику было тридцать, он уже был вполне известным (в узких кругах) кинорежиссером.
Хотя сам себя считал - 'никаким'. Ибо еще чуть раньше у него случился творческий кризис. И ленты, которые у него выходили (и вышли раньше),-- он считал откровенно неудавшимися. Отчего-то полагая, что только когда-то в будущем - начнется настоящее творчество. А все что было сейчас, было лишь - подготовкой к этому...
И сколько ни пытались разубедить его отдельные знакомые (знакомых, стоит признать, у него было немного),-- он им не верил. Притом что большинство из этих знакомых, были честными людьми. Словно бы, просто 'обязанными' (в силу своей 'честности') говорить правду.
Хотя и правды на самом деле было немного. И, наверное, у них были все основания считать, что все что происходит - было неправдой. Ну, или, не совсем правдой. Потому что уж очень ранимо он относился к правде. Той правде, которая уже как вроде бы и не существовала.
Самое печальное было то, что Виталик всячески старался разобраться в том, что и как с ним происходило? Насколько все происходящее отвечало какой-то действительности? Насколько, наконец, было правдивым - все происходящее.
И иногда ему казалось, что таким оно не было.
Нисколько
Потому что... Да потому что на самом деле мучили Виталия Германовича Михеева самые настоящие проблемы. И проблемы эти касались, конечно же, исключительно его. Его самого. И он ни за что бы не 'поделился' ими еще с кем-нибудь. Потому что другим - Михеев не доверял. И относился к ним довольно-таки снисходительно. Как бы слушая их - 'вполуха'. Отвечая - вполголоса.
Ну а если попытаться разобраться - почему так происходило?
Так уже можно было сказать, что Михеев попросту боялся людей. Отчего-то считал,-- что те насмехаются над ним. Относятся к нему снисходительно. Даже быть может - ненавидят его.
И думая так, Виталик Михеев даже очень расстраивался. Переживал. Невероятно переживал. И оттого становился еще больше - злой и нелюдимый.
А люди... Да быть может они и вправду смеялись над ним.
Но если позволяли себе это - то лишь только в душе.
Тогда как внешне, конечно же, все Михеева даже может и уважали. Не любили, - а именно уважали.
Потому что, наверное, догадывались, - что Михееву еще долго предстоит жить со своими проблемами. С теми проблемами, во власти которых он находился. Которым почти всецело подчинялся. И которые (проблемы, черт возьми), -- подчиняя себе Михеева - как будто и не считали это чем-то 'зазорным'.
И все происходило так, словно это и должно было быть.
И словно не могло быть как-то иначе.
И... Да Михеев ведь и действительно не расстраивался. Ему удалось убедить себя, что как раз так все и должно быть. А почему?.. Так он над этим предпочитал и не задумываться. Боялся? Да. Боялся. Но так ли стоит страх воспринимать как нечто ужасное, отвратительное, и для человека как будто совсем не нужное?
Конечно же, нет! Страх - это некое предупреждение человеку. И преодолевая страх - он просто становится один на один с опасностью. И не больше. Так почему же этого необходимо было бояться?..
Глава 5
Когда Михееву исполнилось сорок пять, он удивительным образом стал считать, что его жизненный путь завершен.
И как бы его не пытались переубедить, ни у кого ничего не вышло.
Михеев был, в общем-то, упрямым человеком. И если ему удавалось (не всегда, впрочем, удавалось) что-то 'вбить' себе в голову, то это находилось там достаточно прочно. И уже никакими доводами это было 'не выбить'.
Ну,-- так уж выходило.
Хотя, - почему так решил Михеев, стоило бы задуматься.
Но в том-то и дело, что Виталий Германович с детства никого не впускал в свой внутренний мир. Считая, что этот мир - только его.
Так что вот...
Часть 2
Глава 1
Нет, конечно же, все это могло давно уже показаться более чем странным.
Притом что мне иной раз казалось, что ничего в моей жизни и не было. А я словно бы начал жить только что. И если помнил что-то,-- то совсем был не уверен, что эти (мои?) воспоминания что-то из себя представляли. Ну, по крайней мере, мне отчего-то казалось, что я мог быть уверен в том, что не имею к подобным воспоминаниям никакого отношения.
Но так ли это было на самом деле?
А дело все в том, что Виталиком Михеевым был я. Ну, или,-- почти я.
Потому что на самом деле у меня была совсем другая фамилия. Но уже и здесь кое-что может показаться забавным. Потому что фамилия-то у меня раньше была как раз Михеев. И это я сам изменил ее. Вполне, разумеется, сознательно.
И за все время по настоящему раскаивался из-за этого только три раза.
Первый,-- когда моя 'первая любовь' специально вернулась в наш с ней родной город (Житомир - Одесской области), чтобы вновь признаться мне в любви. Ну, или, как минимум, 'отдаться'. (А я, признаться, до сих пор, вспоминая о ее теле профессиональной танцовщицы, замечал, как на меня накатывает желание; ибо в любви она была столь же неистова, как и в танцах). Но меня она, разумеется, не нашла. Из Житомира я давно уже уехал в Москву. Еще задолго до распада Союза.
А она... сначала она, по моему, работала по контракту в Японии. Потом где-то еще в Азии. Пока не вернулась домой.
Второй случай произошел почти недавно. Еще, наверное, не прошло и года. Ко мне в квартиру неожиданно ворвалась милиция, и заломив мне руки (обидеть художника может каждый),-- отвезли в отделение.
Где чуть ли не в течение часа мне пришлось убеждать их, что на самом деле моя настоящая фамилия всегда была именно Михеев. И я только недавно изменил ее, взяв другую.
Но менты не верили мне.
А один так и прямо утверждал, что он узнал меня. Я, мол, и есть (по его словам) - известный вор-рецидивист Червоненко ('угораздило же меня взять такую фамилию'), только вот (опять взгляд на меня) - зачем-то изменил 'некоторые черты лица'.
Мне вдруг показалось, что переубедить этих бравых оперативников не удастся. Разве что---
'Может ли кто-нибудь подтвердить ваши слова'? - пришедшая ко мне мысль слилась со схожим вопросом лейтенанта.
'Да, да, конечно',-- уже чуть ли не вскричал я (в моей памяти как минимум всплыло несколько имен),-- но тут же я обреченно опустил голову, обхватив ее руками, и чуть не скатившись со стула вниз.
Дело в том, что те, кто знал о моей прежней фамилии (и, собственно, об изменении ее) - сами были не очень благонадежные - для подтверждения сего факта - люди.
У них у всех были судимости. Пусть и за хозяйственные преступления (да еще и против собственности государства, которого уже не было),-- но... Но мне это показалось провалом.
И быть может, оставалось только признать, что и на самом деле я - вор-рецидивист Червоненко (фамилия то же, не ахти какая). И взять на себя все преступления, которые совершил он. И покаявшись за них, попросить - за него - прощения у всех людей, которых он когда-то обокрал. И вместо него (но как бы уже - за него) отправиться на этап.
Да и вообще, наверное, начать жить его жизнью. А он - если узнает об этом - то вполне может и моей.
И неизвестно какая в мою голову готова прийти очередная муть, - но я вдруг услышал мат какого-то майора. Который кричал что-то типа того, что выгонит всех; и был недоволен, что не сняли какие-то 'пальчики'. И не заставили меня играть на каком-то 'пианино'. (Уже после я узнал, что это - проверка на отпечатки пальцев).
А потом все стало на свои места. Передо мной извинились (по скорому, и смущенно). А я действительно после этого задумался: так ли уж стоит мне брать чужую фамилию?
И не следует ли вернуть свою.
Но не мог же я ее вернуть. Ведь вполне однозначно, в памяти ряда людей - существовал Виталий Германович Михеев. И он - был я. Только теперь моя фамилия не Михеев. И даже уже не Червоненко. Потому что я вновь изменил ее.
И даже уже не особо-то и раскаивался, когда произошел третий случай, которым, конечно, раскаяться было бы можно.
И это случилось тогда, когда ко мне подошли две роскошные девушки, и сказали, что их подарили мне на ночь. И я волен делать с ними все что хочу.
Я уже было и на самом деле стал обдумывать, что же я с ними буду делать (ну, их, например, можно было снять в кино),-- как они спросили мою фамилию. И когда я назвал,-- они смутились, покраснели (хотя, большей частью, смущение было наигранно),-- и, извинившись, сказали, что ошиблись. И на самом деле адресат - это 'Михеев'. Ну, в крайнем случае, 'Червоненко'.
'Но о вашей фамилии мы ничего не знаем',-- еще раз проворковали девушки, и уже собирались было уйти, как заметил я приближающегося ко мне с распростертыми объятиями и улыбающегося Гоги Бендукидзе. Моего доброго школьного товарища, который был директором ликероводочного завода в каком-то абхазском городке. И именно он, как оказалось, и сделал мне столь щедрый подарок с этими валютными блядями.
И только вдруг неожиданно изменилось (уже через какое-то время нашего разговора --- девицы в это время курили около машины, перемигиваясь то со мной, то с Бендукидзе) лицо Гоги - потому что он неожиданно более пристально стал всматриваться в мое лицо. Пока не извинился, и не сказал, что он на самом деле ошибся. А я - не я вовсе,-- а человек похожий ('только похожий',-- как будто с сожалением вздохнул Гоги),-- на его школьного товарища.
Что мне было делать?
Хорошо было бы вообще смазать ему по челюсти.
Но спортом я никогда не занимался. Бить толком не умел. И боялся вообще показать какую-нибудь агрессивность,-- потому что в этом случае могли избить уже меня.
И вот только тут я вспомнил, что ведь и на самом деле немного изменил свою внешность. Но как-то настолько быстро привык к своему новому лицу (хотя и изменения-то были совсем незначительные),-- что как-то сразу (и совсем) забыв: какой я был раньше. Да и не очень-то я охотно вообще-то возвращался к прошлому.
Быть может без него я и не мог. Но воспринимал это как нечто настолько интимное; что этому можно было предаваться во вполне определенное время. И желательно, когда никого не было дома.
Потому что я бы, наверное, и не вытерпел, когда кто-нибудь нарушил бы мое внутреннее пространство. Внедрился бы в него.
Потому что, то, что было в глубине моей души - принадлежало только мне.
И лишь только мне.
И, разумеется, никто не мог (и не должен был!) туда вторгаться.
И потом послал я к черту и Бендукидзе и заказанным им проституток.
И ушел. Гордо ушел.
(Не удержавшись, впрочем, чтобы зачем-то не проколоть шины Бундукидзенского авто. Джипа 'Шевроле-Блейзер'. Большого и красивого.
И колеса были такие же большие. А я втыкал в них нож (который снял с пояса обескуражено взирающего на все происходящее Бендукидзе), и находил в этом видимо какое-то удовольствие. Ну, по крайней мере, мне так казалось.
Ну а на самом деле, я конечно, наверное ничего и не помнил. Потому что потом я зачем-то (это уже потом мне рассказали) затащил девиц в джип. Посадил на заднее сидение и самого Бендукидзе. И сам сев за руль - поехал кататься.
Пока... не очнулся уже на следующее утро. В постели. Рядом с двумя обнаженными блядями. (По-моему, теми же самыми). И дрыхнувшим на полу - и тоже голым - Бендукидзе.
И еще очень болела голова.
Потому что, выпили мы вчера столько, что я, разумеется, не помнил ничего. Хотя обычно я помнил.
И еще. Утром у меня появилось такое желание, что я прямо таки набросился на этих блядей.
Ну или они сначала 'набросились' на меня. Потому что им, наверное, тоже очень хотелось.
А вот Гоги, проснувшись, сидел на полу; и выпучив глаза (периодически протирая их руками) смотрел на нас (на то, чем занимались мы). И, наверное, ничего не помнил. Если вообще что-то понимал.
Но ведь он же подарил мне этих девиц.
Хотя, по большому счету, утром я уже трахал их бесплатно.
Потому что Гоги заплатил только за ночь.
Но мне почему-то казалось, что девушки получали искреннее наслаждение. А может они уже и не могли, чтобы не играть свою роль. Но ведь со мной этот случай не должен был прокатить.
И я сделал все, чтобы вывести их из себя. Потому что когда человек гневается - с него обычно снимается маска. Та маска, которую он надевает на себя. Ну, насколько, конечно, такой человек может быть искренним.
Но обычно у меня получалось.
Получилось и на этот раз.
И эти, с виду мирные и послушные девушки, вдруг оказались злобными мегерами и стервами.
Но стоило только Гоги (словно догадавшегося в чем дело) вынуть тысячедолларовую купюру, положив ее под бокал, как девушки тотчас же изменились. И глаза их уже радостно скашивались в желании разглядеть член, входящий в них.
И девицы действительно изменились. Но к этому самому времени я уже разрядился в одну из них. И за дело принялся Гоги. Жадно, и с каким-то поистине животным инстинктом набросившимся на них. Ведь они - словно бы нарочно - стали принимать откровенно сексуальные позы. Периодически раздвигая своими наманекюренными пальчиками те места, в которые должен был входить Гоги.
Но у меня вдруг тоже проснулось желание.
А может это произошло и оттого, что мой орган любви давно уже оказался погруженным в напомаженные губы одной из девиц. Которая периодически посматривала на Гоги, трахающего в зад ее подругу. А Гоги, словно заметив что на него обратили внимание, еще сильнее стал врываться в тело женщины (обхватив ее ягодицы большими волосатыми пальцами); отчего та еще больше заходилась в исступлении страсти.