'И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость...'
Екклесиаст 1:17
Паутина
Часть 1
Пролог
Вообще-то, Кондратьев путал все. И путал, ну в смысле запутывал, в том числе, себя. И когда казалось, запутывался он уже окончательно, - тогда в нем просыпалось какое-то загадочное (и дремавшее доселе) желание - распутать все. Все, что только было возможно. И уже когда у него как будто получалось... Он понимал, что все равно - запутал все окончательно. Так,-- что и распутать уже как будто невозможно.
...Но все равно - каким-то образом выпутывался. Словно бы находил какие-то потаенные ниточки да узелки, за которые можно было потянуть. И... ну распутать все, черт возьми. Выпутаться. Выбраться из ситуации, в которую сам себя же и загнал. Своим быть может, упрямством. Своим - тугодумием. Своим... Да наверное и своей глупостью.
И лишь только оттого, что как вроде и не мог уже иначе.
Жить он не мог иначе.
Не был способен.
Не знал как.
Глава 1
Ситуация на самом деле была совсем иная. И быть может не такая печальная, как казалась. Да и Кондратьеву всегда казалось, что все на самом деле - совсем иначе. И ничего не бывает такого, чтобы можно было - из-за этого - переживать. Чтобы необходимо было - перегонять это все - в собственных мыслях помногу раз.
Словно бы и ища какой-то выход (который наверняка должен,-- даже обязан был,-- быть). И вот... было у Федора Кондратьева какое-то предчувствие - что все, быть может, выглядит совсем даже и иначе. Так, что ему это... и не чудилось, быть может, никогда - что это так.
А вот иначе все - и все тут.
И совсем не надо - что-то - искать. Находить. Бояться. Пугаться, быть может, этого.
И вновь, с каким-то потаенным трепетом ждать, что что-нибудь измениться.
Федор Никитич знал: если чему-то суждено сбыться - то это обязательно произойдет. Совсем, быть может, у него не спрашивая (не спрашивая о возможности возникновения этого).
Но вот - когда происходило так (уже получается, как бы и без ведома Федора Никитича - достаточно положительного мужчины двадцати девяти лет, лысого, высокого, худого и стеснительного),-- то чувствовал Федор Никитич очень даже себя нехорошо. Словно бы испытывал даже какие-то сомнения (присутствовавшие, впрочем, в нем всегда),-- а то и недовольство.
Но нет.
Проходило какое-то время (совсем как будто и незначительное),-- и начинал испытывать Федор Никитич улучшение собственного состояния. И уже верил (после этого),-- в самое хорошее. Быть может даже - доброе и светлое.
То есть можно сказать, что Федор Никитич верил, что это 'доброе и светлое' (чистое и прекрасное),-- уже наступило. Почти - наступило.
Ну, или даже, если оно только должно наступить - Федору Никитичу вполне было достаточно и этого.
Мне не хотелось бы, чтобы кто-то считал Федора Никитича 'лопухом'. Хотя, конечно, лопух он был самый, что ни на есть, настоящий.
А еще Федор Никитич был тихий пьяница. И очень даже забитый человек. Пугливый человек. И ничтожный такой человечишка. Который, большей частью, боялся самого себя даже больше, чем еще кого бы то ни было.
Да и вообще, если разобраться, был Федор Никитич, если можно так выразиться - 'никакой'; никакой... да к тому же еще и нелюдимый.
Хотя это уже было, большей частью, что-то сродни искаженного взгляда на суть вещей. Ведь если разобраться (если того требовали жизненные обстоятельства),-- Федор Никитич мог выглядеть совсем даже другим человеком. Ну, например, серьезным и решительным. А то и вовсе - уверенным в себе. Достаточно уверенным в себе. Уверенным в себе настолько, что...
Не был, наверное, Федор Никитич все же таким уж уверенным как кому-то мог показаться.
И в большинстве случаев он был слаб и ничтожен. По своей, так сказать, сути. Ничтожной сути, уже получается.
Глава 2
А ведь таким, каким кто-то из вас (в том числе и вы, уважаемый автор) представляет Василия Геннадиевича Магистрова (не известно, почему вы называете его прежним именем: Федором Никитичем Кондратьевым - все искаженно... все искаженно...),-- такого человека уже, быть может, и не существует.
Ну, по крайней мере, я такого человека не знаю. И уж вполне разумнее считать, что речь идет о двух разных людях.
Ну уж по крайней мере можно предположить, что и Василий Геннадиевич и Федор Никитич друг друга знали. И даже, быть может, немного друг на друга сердились.
Но они были разными. И в тоже время - людьми удивительными. Достаточно удивительными. Удивительными...
И в то же время можно было заметить, что они были людьми больными. С больной психикой. С извращенным, так сказать, пониманием действительности. И уже думая обо всем этом, вскоре наступил тот момент, когда я запутался сам. Ведь знал я почти наверняка, что никого из них и не существовало вовсе. А все мне даже - показалось. Привиделось? Ну а почему и нет? Может и привиделось, что уж тут скрывать. А то ведь и действительно привиделось. Почудилось, быть может даже. И оттого вскоре стало казаться что так происходит на самом деле. Хотя на самом деле, разумеется, ничего подобного (как мы уже заметили) не было в действительности. А если бы и было... Если бы... Было. Если бы было,-- тогда бы, как мне думается, все это выглядело бы как минимум нелепо. Смешно и нелепо. И что уж тут было скрывать...
А тем более вспоминать об этом...
Нет. Пожалуй, начнем все по порядку. И уж если что-то мне действительно привиделось (если мы остановимся на этом),- то я, быть может, даже был бы и не против. Если бы только,-- это действительно было так. И если бы не были мои герои - братьями. Пусть и двоюродными. Братьями, с невероятно схожей судьбой.
И вот тут уже, должно быть, можно было и вообще поставить точку.
И обхватив свою безумную голову руками: вскричать: что же это вы? Напутали все. А то и еще хуже - заподозрить во вполне сознательном запутывании. Но... Не все на самом деле так. И об этом как раз следует помнить. И искать быть может даже пути спасения. От всего этого. Но...
Ромашин запутался. Выходило немного не так, как он задумал в начале.
Ведь изначально он полагал вести разговор о двух своих братьях: Василии Геннадиевиче Магистрове и Федоре Никитиче Кондратьеве. Которые были невероятно схожи с ним. И в то же время в чем-то от него отличались.
И уже как раз об этом отличии он и хотел сейчас поговорить.
Ему вообще, быть может, всегда хотелось от кого-то отличаться. Отличаться настолько, чтобы ни у кого и повода не возникало заподозрить его в какой-то похожести - на кого бы то ни было. С кем-то его сравнить. С кем-то. С кем, быть может, ему бы совсем не хотелось.
И уже думая так, Ромашин начинал склоняться к мысли, что ему стоит вести повествование о самом себе. И лишь только имея в своей памяти образ братьев (живых, разумеется, братьев; братьев, воплощенных в некий образ), а равно, используя некоторую схожесть всех троих, Ромашин мог быть уверен, что он не только не запутается; но и читатель ('кто-то ведь будет это читать'? - рассуждал Ромашин, бережно переворачивая, прочитанные, страницы собственного дневника) уже самостоятельно сможет наделить недостающим -- всех трех героев. Которые возникали в его воображении так,- словно бы это был один человек. Хотя быть может он и был один...
Родился со своими братьями он в одном году. С разницей в несколько месяцев.
И получалось так, что каждый из них чувствовал внешнюю и внутреннюю схожесть с другими. А потому, стоило им только вступить во взрослую жизнь, как они стали изменяться.
Правда, дело касалось только внешности.
Кондратьев, например, был высок, худ, лыс, усат и застенчив. Отчего Магистрову пришлось отпустить длинные волосы, сбрить усы, и набрать вес.
Ромашин был такой же высокий как Кондратьев. Но сейчас он стал казаться еще выше, оттого что стал носить обувь на высоком каблуке. Кроме того, была у него бородка (в народе известная как 'козлиная'), ходил он всегда в больших очках в роговой оправе; и... слегка прихрамывал. А потому всегда был с палочкой. И... в костюме-тройке. И осенью еще надевал шляпу и длинный плащ. При этом плащ был какого-то неопределенного цвета. А шляпу его и вовсе, не иначе как 'дурацкой' не назовешь. И от всего этого Ромашин больше смахивал на какого-то придурка. Хотя и таким он быть может не был. Потому как был он кандидатом физико-математических наук. Да к тому же еще и кандидатом в мастера по шахматам. И в перспективе - было ему столько же лет, как и остальным братьям - мечтал стать мастером спорта по шахматам. И доктором наук.
Работал Ромашин преподавателем. Собирался стать профессором. Получить должность зав.кафедрой. А пока... Пока он довольствовался тем, что у него было.
...В личной жизни Ромашину не везло. И он, и его братья испытывали какой-то фобийный страх по отношению к женщинам.
И в то же время эти самые женщины им очень даже нравились.
Но они их самым невероятным образом боялись. Словно бы полагая, что ничего кроме несчастий те им не принесут. И уже исходя из этого, видимо подсознательно, и Кондратьев, и Магистров, и Ромашин делали все, чтобы с женщинами (любых возрастов) как можно меньше пересекаться. Ну и, конечно же, чтобы ни в коем случае не подпадать ни под какую зависимость от женщин.
--Зло, это, зло,-- не раз повторяли они в разных словесных интерпретациях. Боясь при этом признаться, что мучают их самые, что ни на есть, эротические сны. И там, в этих снах, они с женщинами выделывают такое,-- что можно было бы вполне сознательно считать это материалом для порнографических фильмов. А то и просто, как говориться, ставить камеру и снимать. Без каких-либо дополнительных сценарных вариаций. Это уже было не обязательно. С такими-то фантазиями!
Ромашин открыл дл себя, что он любит заниматься сексом с женщинами исключительно другого цвета. Даже лучше, если бы это были африканки. Видимо в мозгах Ромашина сработал некий стереотип, и он решил, что именно те -- более страстны. А ему-то как раз и хотелось -- страсти. Отчаянной страсти. Чтобы голова уже ничего не соображала. Чтобы он повиновался самым, что ни на есть, животным инстинктам. И уже ни о чем не думал, кроме как... о сексе.
Кондратьеву хотелось непременно с тремя. И чтобы были они блондинками. С немного пышноватыми формами. И чтобы он уже ни о чем не думал. И лишь только погрузился бы в пучину наслаждений. Словно бы нырнул. И... не вынырнул. А подольше находился бы там. И, разумеется, ни о чем бы не соображал.
Да еще, быть может, чтобы ему было стыдно. От того что он там с ними вытворяет. Но это так. Необязательно.
А Магистров боялся себе признаться, чего ему на самом деле хотелось.
Потому что хотелось ему, чтобы насиловали его негры. А еще лучше, негры, арабы, и... китайцы. Которые (все бы вместе) связали его. И не дав вздохнуть ему свежего воздуха,-- пичкали своими членами. Маленькими, большими, длинными, черными, желтыми...
Стыдно было Магистрову за подобные желания.
Не мог он в них никому признаться.
Собирался даже 'ввести' в свои сновидения женщин (чтобы хоть как-то разбавить всю эту порно-муть); но свободных женщин как-то не находилось. А тем которые были - в довесок давались все те же негры, арабы, китайцы... И не мог ничего с этим поделать Магистров. Не в его это было власти. Да и вообще, если честно, неудобно ему как-то об этом было даже рассуждать. И стоило только появиться подобным (сексуально-порнографическим) мыслям - как тотчас же, самым невероятным образом, набухал его член; и приходилось прибегать к самой усиленной мастурбации; чтобы только хоть как-то снять напряжение; хотя оно и снималось-то -- только на время. А потом хотелось еще больше.
Что же до сна... Магистров пожалуй был единственный из трех - кто после пробуждения старался побыстрее забыть свой сон.
И уж точно никому ни за что бы не смог он признаться, что на самом деле, то, что ему снилось, - ему нравилось. Настолько нравилось, что каждый раз ложась в постель - он подспудно ожидал - продолжения разыгрывавшегося во сне порно-спектакля.
И, должно быть, очень расстраивался, если у него ничего не получалось.
Не получалось вызвать в своем сновиденческом воображении негров, арабов, китайцев.
Но даже и тогда, когда не получалось,-- в сновидения Магистрову приходили... индейцы. И творили с ним уже откровенное непотребство. От чего он просыпался с жуткой головной болью. И еще какое-то время после пробуждения пребывал в уверенности, что член ему действительно отрезали. Члена нет. И как теперь жить?..
Магистров даже плакал.
Кто не знал о характере его сновидений - думали беспричинно. А Магистров сидел на кровати, обхватив длинными руками свои длинные худые ноги. И рыдал уже почти что навзрыд. И успокаивался только когда случайно нащупывал кончик своего мужского органа. Хотя все же и после это, еще долго имел потерянный вид. Но это так. наверное все же излечимо...
Глава 3
И все же Ромашину казалось, что все, что происходит с ним - происходит как-то не так.
Иногда он не спал ночами. Вернее, просыпаясь среди ночи, мучительно соображал, пытаясь понять, что же он в своей жизни сделал такого, за что 'немилосердная судьба' его так жестоко наказывает.
--Ведь наверняка должен быть какой-то выход? - думал он.-Не могло быть так, что его оставили словно бы голого - посреди оживленной трассы. И стоял он там, отмечая про себя, что в голову не приходят никакие мысли. Пока ему не становилось мучительно больно, от того, что он, в общем-то, ничего не может (не способен!) придумать. Ну и предпринять, разумеется, тоже не может.
...Горько ему становилось от этого.
Обычно, ничего больше после этого он уже не понимал. Да и вообще, давно уже склонялся к мысли, что понимает очень даже мало. А то и действительно, словно бы и ничего не понимает. Да и не понимал, наверное, никогда. А лишь только пытался нащупать какой-нибудь лаз, куда можно было бы ему спрятаться. Скрыться. И хотя бы какое-то время - переждать. Затаиться. Затаиться и переждать. Ну и чтобы никто, разумеется, его не тревожил. А что до него самого, так он всегда вообще боялся тревожить хоть кого-нибудь. И всю жизнь провел так, чтобы только никого не беспокоить. Чтобы даже, быть может, и не думать ни о чем. А тем более боялся думать, что хоть кому-нибудь - может причинять беспокойство. Беспокойство своим... присутствием.
Он боялся всех.
Боялся больше всего - себя.
И совсем не представлял - как выпутаться ему из подобной ситуации.
И не знал, как же ему, собственно, к этому подступиться.
И наступали такие дни, когда он уже ничего не хотел и вовсе. Словно бы собираясь оставить все так, как это, собственно, и было.
А потом уже ругал себя за подобное малодушие. И где-то в глубине души верил, что у него на самом деле, все может получиться. Но не мог же он быть таким уж... пропащим.
Да и ничтожным, наверное, тоже не мог. А хотел стать сильным. Очень сильным.
Мужественным. Хотел научиться добиваться в этой жизни чего-то запланированного. Хотя это, должно быть, уже не могло быть изначально. Потому что ничего Ромашин никогда не планировал. Приспосабливаясь к тем обстоятельствам, которые были. Должны были быть. И уже в соответствии с этим - требовалось найти какой-нибудь выход из положения.
Выход, которого, конечно же, никогда не было.
Которого не было уже хотя бы потому, что не было, собственно, 'входа'.
И жил Ромашин все время как бы в подвешенном состоянии.
Даже не жил вовсе. Существовал.
И все же, в глубине души он, конечно же, мечтал, что все когда-нибудь будет иначе. По другому. Верил - что измениться. А в первую очередь, разумеется, изменится он сам. Станет как бы другим. Начнет жить другой жизнью. Совсем не такой, какой жил (или уж что вернее - проживал) доселе.
И удивительно, что схожие мысли (или уж лучше назовем их 'мечтаниями') были у Кондратьева с Магистровым. Которые тоже хотели измениться. Искренне верили, что когда-нибудь это у них получиться. И, наверное, невероятно бы расстроились, если бы узнали что их мечты так и останутся мечтами. И ничего большего - больше - у них не будет. С ними - не произойдет. Да и вообще,-- самое разумное было бы взять (всем троим) да удавиться.
...Насколько это будет разумным, конечно, для них?.. Ведь если припомнить, они и сами не раз говорили, что то, что происходит, - временно и непостоянно.
И на самом деле - все очень даже может и измениться. В скором времени - измениться.
Даже, быть может, в самом ближайшем будущем...
И со временем они настолько в это поверили, что со всеми троими стали происходить удивительные метаморфозы.
Например, Кондратьев, вдруг отпустил волосы нормальной длинны (голову раньше он брил, а не так как я думал, что волосы у него выпали). Покрасил их в жгуче черный цвет. Вставил на свои зубы белоснежные пластины. Стал одеваться только в дорогих бутиках. Курить только сигары. Купил 'Рольс-Рольс'. Да и вообще эмигрировал в Америку. В Соединенные Штаты.
Его двоюродный брат Магистров - наоборот. Побрился наголо, отпустил длинные - казацкие - усы. Похудел. И стал заведовать какой-то сектой (ударившись вдруг в религию).
Самый младший брат (разница между ними в несколько месяцев) - со своей внешностью поступил по принципу - пусть останется все как есть. Но эмигрировал в Израиль. А уж там совершил попытку государственного переворота. И сел в тюрьму. На десять лет. (А могли и расстрелять).
Но потом неожиданно его отпустили. И все трое оказались вновь -- вместе. В России. Причем (сколько это стоило, мне, конечно, никто не говорил; какое-то необычайное смущение они чувствовали по этому поводу) оказались удивительно похожи и раньше. Теперь же - вся троица стала походить на близнецов. И словно бы находили они в этом какое-то необычайное удовлетворение.
Глава 4
В один из дней случилось событие, на котором, пожалуй, стоило бы остановиться поподробнее.
Вернее, самих событий, по всей видимости, было два.
Сначала пропал Магистров.
Предпринятые было поиски, ни к чему не привели. Причем человек не только исчез, но и в самое ближайшее время о нем уже все забыли. Как-то достаточно быстро забыли. А прошел месяц - и разводили руками; словно бы недоумевая: о чем это им говорят? О каком-то исчезновении? Кто исчез-то?..
Вторым же случаем, который вероятно, был предвестником третьего, - было то, что Кондратьев вдруг стал... женщиной.
Ну, наверное, конечно, не самой уж женщиной. А по сути лишь трансвеститом.
Но он воспринимал ситуацию так, что любое упоминание о его прежней жизни - вызывало в его душе недоумение.
И было у него уже другое имя. И его фамилия имела женское окончание. Да и повадками он стал походить на женщину. Ну, или,-- на проститутка. Или педераста. Что было, по мнению Ромашина, одно и то же. Ибо как раз Ромашин все подобное (произошедшее с его братьями) воспринимал очень даже серьезно. И одним недоумением дело тут не могло ограничиться. Ибо впору было бить в колокола. Ну, или,-- напиться. Причем, не только напиться, но и находиться в таком состоянии все время. Поддерживая свое состояние вовремя вливаемым в себя алкоголем. Чтобы на все происходящее нельзя было реагировать адекватно. Даже более-менее адекватно. А он бы с легкостью и вообще никак не реагировал. А, например, взял бы - да застрелился.
Но Феликс Ромашин - почти через несколько дней начавшихся метаморфоз с его братьями - получил должность зав.кафедрой. И звание профессора. А совсем незадолго до этого - еще и защитил докторскую диссертацию. И выполнил норматив мастера спорта по шахматам. И даже можно было сказать, что жизнь его... хотя, жизнь-то еще должна была продолжаться. А вот проблема... проблема была решена. И можно было сказать, что никакой проблемы-то на самом деле и не было. Не существовало. И настолько он, вскоре, забыл об этом,-- что считал, что...
Вот тут, должно быть, следует немного остановиться. Ибо (к неудовольствию Ромашина) перед ним стала выползать из небытия самая настоящая загадка. И разгадки ее - пока не предвиделось. Тем более, чтобы что-то решить - необходимо было установить причину: почему такое могло случиться? А еще чуть раннее установить - о чем мы вообще говорим? Что это вообще такое? Что мы видим перед собой? (и видим ли?). Есть ли на самом деле загадка? И уже если есть - как она выглядит?
Но как уже кажется на первый взгляд - Ромашин мучился совсем не этими проблемами. Как это не покажется странным, но на самом деле никаких проблем (в зоне своего восприятия) он не чувствовал вообще.
А неожиданно наоборот - стал проваливаться в некий (астральный?) мир. Мир, в котором царили совсем иные законы. Насаждались незнакомые порядки. И все и вовсе казалось совсем даже неожиданным. Словно бы... словно бы ничего - вокруг - и не было.
А ведь может так случиться, что там и на самом деле ничего не было. Но ведь не идиотом же был Ромашин. И уже как бы то ни было, стал он - самым основательным образом - погружаться вглубь себя.
И уже словно бы никогда прежде не существовало Феликса Петровича Ромашина. А вместо него появился совсем даже незнакомой (в том числе и ему) мужчина. Который с диким ужасом открещивался от всего, что происходило рядом с ним. И как-то уж очень быстро стал он погружаться в свой внутренний мир. Мир собственных страхов и кошмаров разума. Мир, в котором, на самом деле, и находился-то всегда. Да опускался как-то не слишком глубоко. А словно бы барахтался на поверхности.
Но теперь само погружение - уже как будто от него и не зависело. А от кого зависело оно - и нельзя было разобрать. Но если пытаться разобраться, - то, наверное, самым разумным было сразу запутаться. Чтобы больше и не мучиться. Не пытаться нащупать ту ариандову нить, которой вовсе, как будто (в его восприятии), и не существовало.
Потому что погружался он все глубже. Пока не залез в такие дебри собственного бессознательного, куда никто до него и не заходил. И где, разумеется, никогда раньше он не был. Потому что боялся, наверное. А может...
Феликс Петрович сходил с ума. Понимал это. Понимая, стремился как-то избежать. Нащупать какую-то лазейку, в которой возможно было затаиться на время.
А потом словно бы ему даже (нечто подобное) и удавалось. Пока он не понимал, что ошибался. И начинал все сначала. И в итоге запутывал вокруг себя некий кокон. Который больше походил на паутину (по тем ходам, которые собирался нащупать он). И на самом деле, ему может быть все и удалось. Если бы он... не умер. Неожиданно и скоротечно. Без установления последующего диагноза.
Да и вообще, смерть его была по настоящему загадочной. И, быть может, не была таковой. Потому что - уже после - переродился Ромашин. И вместо Феликса Петровича Ромашина - появился Аскольд Коробков. Человек удивительной судьбы. Убийца (собственной души) и фальшивомонетчик (который изготовил высококлассный станок и печатал деньги). Доллары. Через сеть распространителей - сдававших (их) в треть цены. И все равно сумевший скопить сотню тысяч настоящих денег. Во все той же зеленой валюте...
И это был уже по настоящему другой человек. И наверное совсем другая история.
Часть 2
Глава 1
Значит, ситуация обстояла в следующем. Аскольд Коробков (измененное имя Ромашина) стал фальшивомонетчиком. Вернее, стал им ровно для того, чтобы скопить ровно сто тысяч долларов. А потом ушел в подполье. Настолько глубокое, что снова изменил и имя и внешность. И даже переехал в другую страну. В Чехию. Решив затеряться там. Но потом, словно бы одумался, и поселился на границе с Белоруссией. Но с другой, западной стороны. А прошло еще какое-то время (может даже и год),-- и Гансу Йохте (так его теперь звали. И по паспорту ему уже было сорок восемь лет; а на самом деле, видимо, не больше сорока) стало казаться, что он... фин. Который воевал еще в армии Монергейма. И лично взял в плен трех русских разведчиков. Которых потом отпустил. Потому что сам стал разведчиком. Он даже несколько раз приходил в русское посольство. Сдаваться. Но на третий раз его откровенно послали на хуй. Да еще пригрозили, что если придет еще - расстрелять без суда и следствия. И это настолько отрезвило мозги Йохте, что он вновь переделал свой паспорт. И теперь стал тридцати семи летним украинцем Виталием Гринько. Предпринимателем.
И Виталий Витальевич Гринько - переехал в Россию. В Москву. И уже решил окончательно затеряться там. И это почти у него получилось. Да и наверняка бы получилась. Если бы он... если бы он вдруг не стал вести (самую что ни на есть разгульную) сексуальную жизнь. 'Западая' на каких-то невероятно стервозных девиц. Которые, прежде чем отдаться вам, - вымотают вашу душу настолько, что уже как вроде бы ничего и не хочется. А они наоборот, только дошли до кондиции сексуального возбуждения. И пусть в постели они из себя ничего не представляли точно также, как и в жизни (за восемнадцать-двадцать лет жизни еще мало что в этой жизни успев),-- но вы вдруг начинали испытывать какое-то сексуальное остервенение. И набрасывались на них, с намерением не только разорвать из изнутри, но и уже словно бы 'отомстить'. За что-нибудь.
Вы, наверное, были сердиты за что-то на них. И Виталий Гринько сердит был настолько, что в течение часа барахтался на (казавшемся безучастным) теле девицы (словно кукла принимающая те позы, которые вы ей велите), но в итоге почти никогда все равно не кончая. Уже почти был не способен. И лишь только буквально вставляя свой член ей в рот, закрывал свои глаза, и, представляя что-то, только ему известное, быстро-быстро двигал рукой, вызывая долгожданное семяизвержение. Вызванное уже, конечно же, больше тем, что ему привиделось (самые что ни на есть непотребства проплывали сейчас в его воображении). Хотя...
Хотя девица 'корчила рожи', словно входя в образ, нужный мужчине. И это тоже в какой-то мере помогало ему выпрыснуть в нее накопившееся содержимое. Тайно желая ей - подавиться.
Но девицы обычно попадались слишком искушенными, чтобы допустить чего-то подобного. И, несмотря на юный возраст, через них уже прошло несколько десятков, а то и сотен таких же, как Гринько. И во много раз больше еще пройдет после Гринько. Потому что самого Виталия Гринько они рассматривают лишь как очередного 'ебаря'. Совсем не удосуживаясь даже запомнить его. Да и зачем? Ведь он один из многих. Для них. И такими же они являются для него. И это, в принципе, нормально.
Глава 2
Виталий Гринько надеялся, что наступит тот час, когда он уже не будет никого бояться.
Страхи начались у него совсем недавно. Что-то похожее, конечно, было и раньше. Но вот раньше, быть может, это еще не было столь выражено. Сейчас же приносило настоящее беспокойство. И, по сути, не проходило дня, чтобы кошмары не возникали с новой силой. Как будто вынуждая Гринько (фамилия, заметим, ему не очень нравилась) превращаться в совсем черт знает кого. Словно бы вынуждая ощущать каким-то недочеловеком. Ублюдком, быть может даже. Который совершал поступки...
Гринько казалось, что он совершает какие-то поступки, за которые, в скором времени, ему придется расплатиться.
На самом деле, конечно же, ничего (даже похожего!) не было. И ему действительно это все казалось.
Но еще мучительнее было то, что Гринько совсем не мог отделить правду от вымысла. Вернее,-- ему казалось, что это вымысел. Но проходило время. И он убеждал себя (практически убеждал!), что это - самая настоящая правда. Ужасная, по сути. От которой совсем не было никакого избавления. Не было избавления от навязчивости всей той гадости, которая беспричинно лезла ему в голову. В его голову. Голову, которую он давно уже готов был отрезать. Вырезав мозг. И поджарив его на огне. Или... Или, например, мозг можно было запечь на углях. И съесть. Вернее,-- есть до тех пор, пока не выворотит обратно. А уже потом застрелиться. Ибо жить с подобным наказанием он бы не смог все равно. Переживая (за все - ложное! - происходящее) еще больше, чем, конечно же, в его ситуации было возможно.
Но ему почему-то уже не виделось какого-то иного выхода. Словно бы это, в действительности, должно было произойти именно так. Словно бы... Словно бы не было ничего, что могло бы предотвратить назревающую трагедию. Трагедию, от совершения которой совсем не было способов предотвращения ее.
И в какой-то момент он в действительности поверил, что это все произойдет именно так. Что... Гринько запутался окончательно. Он совсем не знал, кем он был по настоящему. Ведь когда-то ему пришлось выдумать себе двоюродных братьев. Не только выдумать их образ, но и заставить поверить в них окружающих.
Потом он (словно бы сознательно) убрал их. Ему уже не хотелось играть. И он сделал так, что и сам забыл их. Исчезли Магистров и Кондратьев. Исчез сам Ромашин. Появлялись и исчезали другие. Он стал Гринько. Виталием Гринько, которым пока и продолжал быть. Но теперь ему расхотелось быть им. Когда-то услышанное им слово деперсонализация - теперь совсем не было чем-то пугающим и неизведанным. Это происходило с ним. Это заставляло его словно бы заново переживать состояния, испытываемые придумываемыми им людьми. Людьми, которых в действительности никогда не было. Людьми, которых он ненавидел настолько же, насколько ненавидел и себя. Людьми, частью которых был он сам.
Иногда ему казалось, что это были и не люди. Призраки. Это были какие-то призраки. Которые периодически заслоняли его сознание. Которые хотели, чтобы он был таким же, как и они. И которые (часть за частью) забирали у него - частичку его же. Не давая ничего взамен. И только лишь еще больше убивая его. Разрушая его разум. Превращая его - в ничтожество. Ненавидимое самим собой.
И уже казалось ему, что совсем не было прощения. Казалось, что наступит такое время, когда все оборвется как-то разом. В один момент.
И быть может, совсем уже не придется мучиться. Ловить какие-то искорки счастья. Удачи. Замечать проблески того, что когда-то озаряло его путь. Его совсем не нужный путь. Путь, которого на самом деле никогда и не было. И от осознания этого - ему становилось еще хуже. Еще тяжелее. Еще мучительнее.
Ну и еще, конечно же, от того, что он совсем не знал - будет ли от этого когда-нибудь избавление.
И уже казалось ему - что не будет.
А значит... А значит тогда - он проиграл.
И все. Его уже, может, и нет совсем. Не будет. Да и не было никогда.
И он понимал, что вновь запутался. И уже - окончательно.