Могло получиться глупо, но Даниель Фейербах продолжал идти вперед.
Он остался один. Он проходил весь день. Пора было возвращаться домой. У него ведь был дом. И ждала в том доме жена. И старушка мама. И дочь мамы, его сестра, которая приехала в гости из соседнего города, где жила со своим мужем, монтажником-высотником, который так уставал на высоте, знал Фейербах, что собирался найти работу поспокойнее.
Сейчас получалось - его ждали действительно все.
--А ведь так было еще недавно,--вспомнил Даниель,--что он совсем не улавливал связь между собой и родственниками. То есть они были, но существовали как-то отдельно от него, от его интересов, вообще, быть может, от всего, что было ему близко.
И при этом Даниель чувствовал их заботу. Но забота эта казалась ему слишком поверхностной, как бы обязательной, не по велению сердца, чтобы он обращал на нее внимание.
Он и не обращал. Он, живя в семье, живя со всеми - жил все же больше своей жизнью.
И только раз заметил, что ошибался. Но этого раза более чем хватило. И Даниель Фейербах с тех пор каждый вечер шел домой. Заканчивал смену (он был учителем в вечерней школе, или как называл ее - в школе рабочей молодежи) и спешил домой.
Видимо, именно спешил. Ему все казалось, что происходит с ним что-то не по настоящему. Что вот он придет сейчас, и уже на пороге уловив нечто неопределенное, скользящее во взглядах близких людей, развернется и уйдет.
Он хотел уйти. Он мечтал уйти, и видимо это бессознательное желание периодически возникало в нем, и ему действительно хотелось...
Сейчас он задумался. Сказать, что он так-то уж мечтал куда-то уйти - было сказать неправду. Уйти он хотел, даже может быть и стремился бы куда уйти, да только это было что-то такое ненастоящее, не так, как должно быть; он понимал это, понимал что желание его слишком загадочно даже для него самого. Что даже может это и не его желание. Может он внушил его себе, или оно само как-то странно вторглось в него, чтобы удивить его,--а после исчезнуть.
И исчезнуть оно могло столь первоклассно и внезапно, что он мог к тому времени только начать к такому желанию привыкать, а его уже как будто бы и не было. Было что-то, конечно, что могло бы, впрочем, существовать и так, да и существовало, наверное, совсем не обращая внимание на что-то, что должно существовать еще. Но это все как бы было не по настоящему. Да и сам Даниель, что уж точно, относился ко всему этому не серьезно. Ну, или - не настолько серьезно, чтобы было возможно ему сейчас, задумавшись об этом, как-то уж слишком серьезно переживать.
Он и не переживал. Переживая ровно настолько, насколько это требовалось чтобы показать свое сочувствие крушению чего-то,-- но совсем не настолько, чтобы пропустить подобное через сердце.
И он старался ничего не пропускать через сердце или душу. Потому что знал, что при ошибке - обернется это ему много хуже, чем могло быть раньше. Поэтому, иной раз, некоторая доля душевной черствости оказывала благоприятное отношение на будущее. Потому как это будущее приближало. Тогда как обернись иначе, будущего могло не быть вообще.
Даниель Фейербах шел по темным пустынным улицам родного города, и ему становилось постепенно страшно. Он вдруг представил, что, собственно, всю жизнь делает не то, что надо. Что если и начинает догонять какое - непременно уходящее - мгновение, то оказывается, в итоге, что он бежал не за ним. А того, за чем он начинал свой разбег - уже не существует.
Ну, или, не существовало раннее. Не было его в действительности. Ибо действительность, как понял Даниель, весьма и весьма обманчива. И ему даже допустить, что она существует, то это как бы все же и не так. Что это только кажется, что она существовала всегда, а на самом деле все это есть обман.
--Быть может даже и великий обман,--допускал он.
Тогда как ему в таком случае необходимо было повернуть жизнь на сто восемьдесят градусов, и быть может и просто бежать в ином направлении. Ну или - бежать ни туда, куда бы надо...
Даниелю Фейербаху было 37 лет. Всю жизнь он искал себя.
В поисках этих он с одной стороны преуспел, но казаться так можно было только с одной стороны. А с другой - он только запутывал себя. И до сих пор все еще бежал по кругу. Круг предусматривал периодическое возращение туда, откуда человек начал когда-то движение. Но главное при этом, что было в мозгах Даниеля Фейербаха. А вот там была полная катастрофа. Потому как,-- то там было все спокойно,-- то вдруг вспыхивала какая идея. От которой начинал мучиться он самым невообразимым образом. Однако до того, как это действительно начиналось,-- успевал запутать мозги и себе и другим. И чтобы не прослыть совсем уж надоедливым субъектом - вынужден был приспосабливаться к этой ужасающей действительности. Прятать куда-то вглубь то, о чем порывался сказать. И, получается, обманывать самого себя. Потому как он...
Он ведь на самом деле был совсем другой. Он мог бы, при случае (если бы возник такой случай) показать всем, на что он в действительности способен. Потому как то, на что он был способен... Да это, собственно, было для него и самого загадкой, откуда взялись все эти способности. Он только единожды открыв их - констатировал наличие в себе чего-то увлекательного. В чем еще предстоит, конечно, разобраться. Но что, по сути - было как бы и не по настоящему уже. Потому как уже тогда Даниель улавливал какую-то ложную сущность всего подобного. Когда он даже если и стремился к чему-то, то уже вскоре понимал, что это на самом деле не то. И хоть продолжал движение по-прежнему, уже знал, что на каком-то этапе совсем безболезненно прекратит свой бег. Повернет обратно, начнет бежать в другую сторону, а может и вовсе получится в итоге нечто невообразимое, загадочное, странное, быть может, даже...
И в то, что это будет так - Даниель Фейербах начинал верить в самого момента возникновения подобного в его мыслях-желаниях. Мыслях - не реализованных желаниях. И фантазиях. Фантазиях, в которых в недавних пор научился он выделять суть. Не только отделяя главное от второстепенного, но и от того, что если и было необходимо, то только лишь на одном каком-то - чаще всего начальном - этапе. Тогда как после... после все обещало быть по другому. Да и, наверное, было. Самому Фейербаху это уже было не так интересно. Ему много важнее был процесс. Участие в чем-то таком, чтобы он еще до конца пока не понимал, но уже бы догадывался, что это нечто весьма и весьма примечательное. Что действительно необходимо ему. Что способно привести к чему-то поистине достопримечательному.
Ну, или прекрасному. Даниель ведь стремился к красоте. И то, что он пока еще бродил вокруг да около, как бы свидетельствовало, что он находился в поиске. Получалось -стремление - инсценировало поиск. А поиск должен был увенчаться победой.
А домой тогда Даниель так и не дошел. Повернув на полдороге, он забрел в бар, крепко напился, познакомился с официанткой, и в конце смены уехал к ней. Причем ему так понравилась внезапность совершенного им, что он впервые за долгие годы почувствовал, что его мысли пришли в удивительную упорядоченность. И просыпаясь - Даниелю больше не нужно куда-то бежать. Его, его Даниеля Фейербаха, которого до этого называли исключительно неудачником, вдруг стали принимать такого какой он был. Любили, заботились, носили буквально на руках. И подчинялись. Всецело и бесповоротно.
И вдруг понял он, что ему все жизнь как раз этого только и не хватало. Что ему теперь совсем не надо было что-то искать. Что он неожиданно нашел то, до чего шел пол жизни, и провел бы в поисках подобного оставшуюся половину. Действительно нашел...
Случайно,-- но именно сейчас он нашел все. И даже больше нашел, нашел то, о чем совсем пока не мог помыслить в своих размышлениях.
Сейчас, именно сейчас его сознание впервые за все годы озарилось улыбкой. А Даниель (или Даня - как его теперь называли) стал спокоен. Спокоен настолько, что окружающий мир, казалось, всецело подчинился ему. А он, Даня, стал в гармонии с природой.
И это для него сейчас было самое главное. Потому как о чем-то другом он как-то быстро забыл. Да и было ли что это другое, он уже не знал. Предполагая - что его и не было.