Это, по сути, лишь малая часть мыслей и жизни Алексея Амосова. Сам Алексей быть может и несколько иначе изложил бы материал. Да и событий вполне возможно что было бы несколько больше. Но уже с другой стороны, излишняя отягощенность материалом вполне логично что способна была бы увести лишь в сторону. Когда запутывается повествование, а сам герой предстает чуть ли и не в совсем ином свете, чем это могло быть, а то и было на самом деле. Наверное действительно было. Тем более что о себе Амосов высказывался крайне редко и очень неохотно.
И все же создавалось впечатление, что он искренне хотел, чтобы о нем услышали другие. Хотел рассказать что-то такое, что помогло бы понять его как просто человека. Одного из тех людей, которые населяли землю.
Сложно до конца представить, как могла бы сложиться жизнь Алексея. Жизнь настоящая, не вымышленная; хотя и всегда достаточно сложно уловить где проходит тот раздел, отделяющий настоящую жизнь, жизнь реальную, от тех полувымышленных иллюзий, которые конечно же представлены в книге, и которыми, по сути, так изобилует любая жизнь. Ведь если исходить из того диалектического единства что как бытие определяет сознание так и в отдельных случаях сознание бытие,-- достаточно сложно (а то и невозможно) ответить на вопрос: насколько и где сливалась реальная жизнь Алексея с жизнью вымышленной? И насколько могло произойти когда-нибудь так, что он сам, чувствуя подобное, попытался бы что-нибудь изменить?
Нет, на этот вопрос сейчас ответить невозможно. По крайней мере, Алексей наверное и не ответил.
Но вполне возможно, что мы ошибаемся. И в том, что последует ниже, как раз и будет заключена та правда, которой так всегда мало, но которая необходима во все времена.
Мы могли бы также сказать, что у Алексея остались какие-то дневниковые записи. Но, во-первых, попали они к нам лишь уже когда повествование об Алексее Романовиче Амосове подходило к концу. А во-вторых, сами по себе ничего не проясняли. А то и еще больше запутывали ситуацию. И потому нами было принято решение не менять ход игры, оставив все так, как если и не было до конца, но наиболее отчетливо виделось. Но уже после, когда книга была уже закончена, мы все же не смогли уйти от искушения прочитать оставшееся после Алексея небольшое наследие. И после некоторых раздумий - внести ряд уточнений в общий ход повествования. При этом не меняя главного, что мы рассказали об Алексее, и что как убедились - оказалось более чем верным.
Ну, или почти верным. Тем более что на том заключительном этапе работы над рукописью записи Алексея действительно в какой-то мере помогли нам. Притом что эти записи изобиловали как реальными случаями, произошедшими с ним, так и некоторыми фантазиями, или лучше сказать - иллюзиями того происходящего, которое если и не происходило в реальности, то что уж точно, прокручивалось Алексеем бессознательно. Задавая последующий ритм работе мозга, и рождая те установки, которые рождали в мозге устойчивые доминанты, будя архетипы и формируя определенные паттерны поведения. Паттерны будущего поведения Алексея Романовича Амосова. Человека, о котором и будет наше повествование.
Пролог
(Вступлениеот главного героя)
Я конечно во многом не виноват. Часто размышляю об этом в последнее время, и думаю, что, по сути, при соответствующих обстоятельствах становится возможным нащупать ту правильную нить в собственных рассуждениях, которая оказалась бы способной привести к единому знаменателю, упорядочив, собственные мысли. Хотя и бесспорно, не все так просто, как это хотелось бы представить мне самому. Мне - и для себя. Притом что как раз себя я давно уже пониманию. Или же,--говорю себе,--мне кажется что пониманию, и при этом, погружаясь в какую-то лавинообразную массу всего несбывшегося в жизни, вижу, что при случае я как будто бы и ошибаюсь. Что на самом деле, если подойти к подобным размышлениям с совсем иным подходом (так, как это, вероятно, и должно быть), я нахожу, что то, что я по наивности интерпретировал как ошибки, усматривая при этом некий злой умысел кого-либо, на самом деле, во-первых, свидетельствовали сами по себе что виноват исключительно я один; и во-вторых (что самое главное) - все это являлось лишь неким подтверждением того обстоятельства (до которого, замечу, я честно делал попытки додуматься раннее), что все факты совершенного необходимо считать ничем иным, как помощью мне со стороны судьбы. Ведь именно таким образом, пусть и болезненным для психики, судьба предоставляла мне возможность провести анализ совершенного, а значит и не допустить подобное в будущем.
Анализ я, конечно, совершал. А еще вернее - делал попытку оного. Попытку - потому как, если судить о результатах, то как раз положительного результата как такового не было. А значит было и продолжение совершения подобных ошибок впредь. При этом потребовалось достаточно долгого времени, в продолжении которого я максимально, как сейчас понимаю, загонял себе внутрь, в глубины психики, какое-либо желание к избеганию подобного впредь. Справедливо даже говорить о том, что я сам себя мучил, накручивая тучи невообразимого; и страдая уже из-за этого - получал какое-то внутреннее удовлетворение за собственные страдания. Этакий, если позволите, моральный мазохизм, когда человек намеренно (бессознательно) обходит пути собственного спасения. Даже наоборот - еще более погружая себя в пропасть, из которой, по сути, всегда не так-то и легко выбраться. А я, когда оказывалось так, начинал жалеть себя (тоже, видимо, бессознательно). А и жалея, уже не так критически относился ко всему тому, что способно было привести к исцелению.
Можно было бы сказать "долгожданному" исцелению, да вопрос - так ли я желал этого. Ведь на самом деле (как становилось уже понятным) я словно бы намеренно загонял себя, поднимая со временем планку до неимоверных высот, поднявшись на которые стал заложником собственного положения. Потому как совсем не представлял себе, как должно все выглядеть действительным образом, по настоящему, потому что, получается, как раз это настоящее я и потерял. Потерял, и совсем не знал как найти, да и где, собственно, искать. И что уж точно - искал совсем не там, где оно скрывалось. А то и не скрывалось, а просто пребывало до времени. А я, думая что его уж точно там нет, рылся периодически в пучинах и вовсе чего-то несуществующего. И даже если предположить, что, находясь там, мог со временем выбраться наружу, все это все равно приводило к различного рода осложнениям. В которых вскоре я или совсем запутался, или был на грани этого. И ведь как ни крути, а не было тогда у меня четкого понимания ситуации. Понимания выхода из нее. Понимания того, что, собственно, способно будет привести к той победе, которая, наверное, и должна была со временем произойти. А может и произошла.
Почти запутался... Но и в этой запутанности, как понимал, таилось нечто, что могло, по сути, привести к чему-то необходимому, и непременно важному. Тому, что было на самом деле. И тому, что я таким сложным образом старался увидеть.
Глава 1
Трудно сказать, когда впервые пришла идея начать писать что-то подобное. Тут словно бы и вообще, особо не до мыслей. Хотя он заметил, что те приходят с поспешной регулярностью; иной раз от этой спешки какое-то время даже наслаиваясь друг на друга, пока словно начинают понимать, что этого делать не стоит (зря да напрасно), и вновь не становятся в некое равноденствие; а значит, жизнь продолжает идти, не обращая внимание на детали, которые, впрочем, возникают как будто бы и независимо ни от чего, хотя и нельзя сказать, чтобы сами по себе.
Амосов неторопливо поднялся с кресла и принялся расхаживать взад-вперед по небольшому кабинету, методично отмеривая шаги и отчитывая счет в одному ему известной последовательности. С недавних пор Алексей стал замечать те детали, которые ранее как будто бы упускал из виду, но сейчас, принимаясь анализировать их, допускал, что делал это не только не преднамеренно, но и словно бы вовсе не по собственной прихоти.
--Странное дело,--сказал он себе, на миг испугался излишней, как показалось, глухоты голоса, тут же обвыкся, и стал бы может размышлять дальше (вслух, как привык в последнее время), да вспомнил что есть у него еще недоделанные дела, наскоро оделся и вышел на улицу.
Жил Амосов в небольшом городке на Северо-Западе большой страны, именуемой Россией. Хотя если разобраться, Амосов (высокий, сухой, 45-47 лет) никогда не называл Россию своей родиной; быть может потому, что он не знал на самом деле где родился? Вырос он в семье, которая, при достижении Алексеем 18 лет эмигрировала в Пакистан (дочь названных родителей, сводная сестра Алексея, вышла замуж и вызвала родителей на родину мужа), оставив Алексею квартиру,-- и все, что было в ней.
В первые годы жизни Алексей продал почти все что было в квартире (решив про себя что как только пойдут лучше дела купит вновь, уже другое, новое), чуть было не продал квартиру, да как раз тогда одумался, взялся за себя, стал учиться, и шел как будто бы гору до 30 лет, как вдруг внезапно попал сначала в тюрьму, потом на зону, где провел пять лет, вышел на свободу, снова "сел", и после того как вновь вышел, решил "завязать" (хотя помнил, что не развязывал; да и сидел по политическим статьям, по глупости, как теперь считал, связавшись с партией экстремистского толка, ставшей со временем вне закона). Как бы то ни было, за время уголовно-политического прошлого Алексей Романович закончил вуз (философский факультет), после выхода защитил диссертацию (политология), вновь, было, примкнул к какой-то партии (как будто набиравшей обороты), да вовремя спохватился, запил, а после несколько месячного запоя оказалось, что о нем благополучно забыли, чему он, признаться, и был несказанно рад.
Сейчас Амосов жил, как и прежде, один, в той самой квартире, которую ему оставили когда-то, и которая чудом сохранилась за ним за время всех пертурбаций; работал он нерегулярно, пописывая статейки в какие-то второсортные журнальчики, и получая более чем скромные гонорары, но оставался этим доволен, потому что в результате подобной деятельности общество давало ему ту свободу, к которой, как оказалось, он все время и стремился. А самое главное, общество, социум, освобождало Амосова от тех обязанностей, которыми уже так или иначе скован любой гражданин (разве что если только такой гражданин и не совсем гражданин, а какой-нибудь не ярко выраженный маргинал).
Маргиналом Амосов не был. Или если можно так было сказать, он был умным маргиналом, потому как ему удавалось совмещать свободу, и при этом оставаться гражданином, то есть индивидом, наделенным не только правами но и обязанностями по отношении к тому обществу, в котором проживал.
Глава 2
--Ты не должен раскаиваться в совершенном,--смотрел на маленького Алексея псевдо-отец.--Если что-то решил - выполняй не раздумывая. А если кто-то стоит на пути - бей.
Амосов, вспоминая сейчас, не раз удивлялся, как ему тогда, в детстве, чудом удалось сохранить свою генетическую индивидуальность, не попав под влияние человека, который назывался его отцом, но не был родителем. Причем как раз к знанию об этом факте относил Алексей то, что не поддался влиянию (воспитанию) человека, назвавшегося его отцом. Человека, который, как узнал Алексей, убил его родного отца (случайно, на охоте), и словно в искупление вины - взяв на воспитание Алексея, которому было тогда три года, и можно было сказать, что он ничего не помнил.
А он помнил. Он помнил все, что было с ним начиная с года. Алексей вообще обладал некоторыми редкими качествами, наличие которых вдруг осознал после того, как на его глазах из окна выбросилась мать, которой сообщили страшную весть о смерти мужа.
Сейчас, когда прошли годы, Алексей Амосов (фамилия у него осталась родного отца) понимал, что слишком рано его психика испытала столько потрясений, при которых только ничтожно малый процент людей мог остаться адекватными в своей жизни в социуме, а большинство или сразу сходило с ума, или откровенно деградировало со временем, спиваясь, или затуманивая сознание наркотическим дурманом. А он выжил. Причем он не только выжил, но и явно доказал возможность выживаемости даже с учетом тех жизненных обстоятельств, в которые периодически погружала его судьба, выкидывая все новые коленца, и не успокаиваясь практически вплоть до тех пор, пока не миновало Алексею 40 лет; но и тогда еще какое-то время вроде как не хотело угомониться, пока, наконец, не оставило в покое резко состарившегося (и рано повзрослевшего) Алексея.
На самом деле Алексей не очень любил вспоминать о прошлом. И несмотря на то, что ностальгия вызывала приятные напевы в душе, Алексей тем не менее словно бы наказывал себя, ограничиваясь в воспоминаниях, и сводя сам фактор возникновения их почти на нет. Ему так было спокойнее. Ему от этого становилось спокойнее. Потому как уже получалось, что как раз подобные вариации с прошлым (а он мог как прятать воспоминания в тайники души, так и наоборот, словно назло себе - вызывать их) каким-то незамысловатым образом успокаивали его. Отчего Алексею (в его душе) становилось поистине спокойно, комфортно, и вообще, все это словно бы наталкивало на позитивную деятельность, хотя и к какой-то особой деятельности Алексей не стремился, признавая про себя, что ему все же намного привычней если и находится среди общества, то пребывать вдали от него.
Амосов иногда готов был запутаться в том, каким являть себя для окружающих, но практически некогда не переживал за то, каким ему оставаться в душе. Ибо в душе своей Алексей пребывал в полной гармонии. Знал и любил жизнь (насколько это любовь предполагалась в его видении значимости подобной любви, или "любови", как на пример Милана Кундеры он называл ее), да и вообще, судя по всему, Алексей играл и с жизнью, и с производными жизни в некие прятки, или лучше сказать - загадки. Причем загадки задавал он с таким расчетом, чтобы не отгадывать их. Даже как будто и не забывая, а просто не обращая внимание на возможность ответов. Для него это было уже не важно. Также как и почти совсем неважно то многое, что было или могло быть вообще в жизни. Он просто смотрел на жизнь по-другому, своим, каким-то особым взглядом, и вообще, если разобраться, любил жизнь, но такой же какой-то своей любовью.
И при этом Алексей вполне допускал возможную непонятность своей жизни окружающим. А по сему (словно специально для этого) сделал ряд заготовок, на случай необходимости в потребности разъяснений.
Так называемые "заготовки" состояли из нескольких пунктов, из которых, как оказалось, самому Алексею было необычайно трудно выделить что-то главное, поэтому он использовал их все, но не разом (разом они могли начать противоречить друг другу), а под безличностными именами; причем совсем скоро оказалось, что как раз такое деление есть наиболее удачный вариант объединения на первый взгляд вроде как несовместимых понятий. Например...
Впрочем, что касается перечисления, то Алексей не только не практиковал подобное лишний раз, но и даже не фиксировал на бумаге, держа исключительно в памяти, и полагаясь на то, что когда это потребуется, жизнь сама все расставит на свои места. Да ему так было и спокойнее.
Алексей вообще, если подойти к изучению его личности более внимательно, оказывался человеком интересным, заинтересованным в постоянном совершенствовании себя, и при этом человеком достаточно скрытным, чтобы оказаться понятым остальными. Притом что многие могли сказать что его понимают (или понимали), но и при этом до конца уверенным в этом не мог быть никто. Тем более что получалось так, что Амосов словно сознательно вводил всех в заблуждение собственными поступками (характером их, направленностью, да и видимо самим фактом возникновения). Потому как совершая поступки, он, казалось, говорил направленностью действия поступка (любой поступок мог иметь или не иметь собственную направленность в секторе провоцирования соответствующей реакции у того, в зоне видимости которого произошел поступок), что, мол, вот он я. Что хотел то и сделал.
А ведь на самом деле это было не так. Но то, что это было не так - понимала лишь исключительно малая часть людей. Тогда как другие ошибочно судили по поступкам о личности Амосова, и тем самым попадали впросак, когда по прошествии какого-то времени Алексей Амосов совершал поступок совсем иного рода, словно намеренно запутывая тех, кто уже посчитал что понял Амосова.
Почему так происходило? Почему Амосов сознательно запутывал всех?
Ему так было спокойнее, да и, по сути, нравилось. Но ключевым словом, конечно же, было "спокойствие".
И Алексею действительно и всегда становилось спокойнее, когда он знал, что другие сбиты со следа. Что личность его никто до конца не изучит. Что он может в любое время (или практически в любое) быть предоставлен самому себе. Что жизнь, в общем-то, продолжается. И что еще ничего не произошло такого серьезного, после чего он мог бы начать бить тревогу. Да и о какой тревоге могла идти речь, когда вся жизнь Алексея Амосова фактически была вымышлена да надуманна. А через годы подобного существования он уже и сам запутался, где был настоящим, а где вымысел чистой воды. Притом что водку Амосов одно время пил реже, чем пиво. Но когда понял, что не только уходит благодаря пиву в мир собственного бессознательного, но и есть вероятность, что он может от туда не вернуться, Алексей пить прекратил. Разом и навсегда.
Глава 3
Ему, конечно, приходилось трудно. Необходимость все время подстраиваться под правила, общепринятые нормы в обществе, как бы удручали его. Хотя он не показывал вида и жил почти обычной жизнью. Почти...
А еще ему очень хотелось излить кому-нибудь душу. Видимо этим обстоятельством объяснялось то, что он иной раз бывал не в меру откровенен с совсем незнакомыми людьми (т. н. "шапочное" знакомство), но при этом в другой раз мог закрыться перед как будто близкими друзьями; после чего начинал пить.
Впрочем, пить с недавних пор он действительно бросил. И не только пиво, но и вообще сначала снизил до минимума употребление алкоголя, а после и исключил его вообще. Потому что вдруг понял, что не может никому доверять. А если так, то, как посчитал, должен исключить те состояния, в которым оказался бы бессилен против возможной агрессии извне. И хоть подобной агрессии, по сути, никогда и не было, Алексей тем не менее со временем выработал для себя определенные модели поведения. Следование которым помогали ему адаптироваться к жизни в социуме. Не переживая, и, собственно, не особенно и заботясь о себе. Это, кстати, была еще одна достаточно характерная черта этого человека. На первом месте для него всегда было дело, и лишь после - удовлетворение каких-то личных амбиций.
Впрочем, как понимал Алексей, подобное оказывалось вообще весьма характерно для психики людей на постсоветском пространстве. В течении 70 лет существования советской власти ("самой лучшей власти",--как считал Амосов) в сознание и подсознание граждан внушалась мысль о первостепенной важности заботы в первую очередь о других, об обществе, нежели чем о себе. И как понимал Алексей (еще ближе в последнее время подошедший к социологическим исследованиям и философским умозаключениям), это должно было оставить свой след в психике индивида и масс. Остаться, так сказать, перейти филогенетическим путем в жизнь следующих поколений. Поэтому он, в общем-то, мог быть доволен, что хотя бы в глубине души его мысли оказывались схожи с мыслями других людей, воспитывавшихся когда-то вместе с ним на советском - теперь постсоветском, сейчас был восьмой год второго тысячелетия,-- пространстве.
Глава 4
Выдумывая новые формы трансформации развития психики, Михаил Каротин видел в подобном чуть ли не некий ключ вообще к постижению тайн и законов мироздания. Хотя Михаил и мог бы признаться что с полным правом ошибается что это так. Но и в самой ошибке он при этом предусматривал необходимость. Потому как, в случае, если бы когда-нибудь его исследования зашли бы в тупик,-- он мог бы, в этом случае, с полным правом отказаться от них, сославшись как раз на возникновение и устойчивую детерминацию подобной ошибки. А значит, уже получается, оказывался способен в последствие избежать ошибки еще большей.
Подходя к вопросу влияния собственной психики на психику окружающих (Каротин, философ по образованию, иной раз занимался подобными вопросами), Михаил Ефимович находил у различных людей порой удивительные особенности проявления влияния на их психику (а значит и последующую трансформацию в поведении) окружающей среды. Он как бы замечал, что если к подобному вопросу подходить более серьезней, то можно было бы вообще добраться до многого в постижении психики.
А самое главное, Каротину это нравилось. Он, можно сказать, не мог жить без проведения каких-либо исследований. Причем тут стоило предположить, что природа сыграла с Каротиным определенную шутку. Вернее - шутка могла получиться вначале, когда закончивший ПТУ молодой человек вдруг принялся рассуждать о вечных проблемах, ставящих иногда в тупик профессоров ЛГУ. При этом сам Михаил понимал, что сгустки правды и здравого смысла иной раз размывались таким его невежеством, что молодой человек срочно засел за книги, пошел учиться, и вскоре - особенно после получения диплома о получении высшего философского образования -понял, что оказался не только способен нащупать правильную нить собственных исследований, но и если в течении длительного времени будет продолжать погружаться в подобные проблемы, сможет получить от жизни несравненно больше понимания, нежели чем это было раньше.
А потом случился ступор, и Михаил хотел застрелиться. За неимением оружия он бросился было с окна, да не рассчитал этаж, сломал обе ноги, почти год провалялся по больницам, вышел, и одновременно с выздоровлением - окончательно выбросил из головы всякую чушь, решив заниматься исключительно делом.
Дело, впрочем, все время оказывалось не выбранным. Он уже так и этак подходил к разрешению вопроса, стремился то максимально упростить, то наоборот - увеличить процент сложности в разрешении той или иной задачи, зачем-то даже стал изучать математику, но вовремя одумался. В общем, шатало его из стороны в сторону, пока Михаил Ефимович Каротин не встретил Алексея Амосова. Амосову на тот момент было 39 лет, Каротину 40. Они подружились. Стали много общаться. Причем в общении Каротин, чувствуя превосходство Амосова, бессознательно стремился снизить подобное влияние, пока не смирился с этим, и, собственно, как раз в то времени можно было признать что его психика наконец-то добрала ту дозу необходимой уверенности в себе, после чего подобное как-то благосклонно разошлось на обоих товарищей, что, видимо, еще более сблизило их. По крайней мере, это чувствовали они оба. А значит, была высока вероятность того, что это и действительно оказывалось так. Хотя, опять же, теперь уже в Алексее Амосове стала вдруг превалировать критичность. И если раннее к каким-то жизненным обстоятельствам он относился весьма поверхностно, то теперь наоборот, стал все подвергать обязательному сомнению. Ему так было спокойнее. Амосов даже открыл, что это вселяло в него какие-то раннее неизвестные силы, предоставляя возможности, о которых доселе он мог только догадываться.
Глава 5
Пыреев, Рудольф Константинович, молча сидел около окна своего загородного дома, и мечтал. Собственно мечтами это, наверное, и назвать было нельзя. Вернее, сам он не определил бы так предметность собственных мыслей. Хотя и пока терялся в точной классификации-определении, и в лучшем случае останавливался на чем-то неопределенном, что, и назвать-то точным словом было нельзя, и при этом иной раз забавно получалось, что Владимир Спичкер, товарищ Пыреева, 44-летний служащий компании, специализирующейся в металлургической отрасли, смотрел на Писарева иной раз столь скептически, что тот терялся, и на время становился самим собой.
Каким он был, если становился "самим собой" вообще-то лучше было бы не говорить. Сам Пыреев не любил себя в подобных состояниях, такие состояния вызывали в нем справедливое негодование, и даже можно предположить - какой-никакой, но страх. Впрочем, со страхом Пыреев научился справляться достаточно быстро, и просто сублимировал страх (страх, в его представлении, как некое психическое состояние вследствие накопления отрицательной психической энергии) в нечто нужное для себя и позитивное для общества. Хотя и нужды общества как такового Пыреева мало беспокоили. В то время как Спичкер наоборот, стремился добиться в обществе определенного положения; а потому и делал все, чтобы достигнуть оного.
--Но в том-то и дело,--как порой усмехался (исключительно в душе) Пыреев,--любые стремления Спичкера в подобном спектре приложения жизненных сил терпели неудачу. Потому что, как полагал Пыреев, Спичкер был недостоин в силу внутренней жизненной ориентации на достижение каких-то побед. Был он крайне неуверен в себе, да и вообще, относительно глуп,--как характеризовал его как-то Пыреев, представляя другому своему приятелю, Амосову.
Алексей Романович Амосов, впрочем, позволил себе с мнением Пыреева относительно Спичкера не согласиться. И в ответ выдвинул ряд собственных гипотез-предположений, которые, по его мнению, должны были помочь последнему лучше разобраться как в собственной жизни, так и в проекции этой жизни на окружающий мир.
--Черт бы побрал всех этих Спичкеров да Пыреевых,--с характерным критическим негативизмом сказал Илья Доброходов, сильный, властный, мужественный человек, работающий директором небольшой посреднической фирмы, занимающиеся тайной обналичкой ворованных у страны средств различного толка бизнесменами, да вороватыми предпринимателями.--Дай мне волю - поставил бы всех к стенке, да и...
--Сам-то ты чем занимаешься?!--хотел, было, ему сказать Амосов, да промолчал. Он всегда молчал в таких ситуациях. Правду, конечно, Амосов любил. Да вот говорить о ней в некоторых случаях не решался.--Это верно,--вместо этого сказал он.--Дай тебе должные полномочия - уверен, навел бы порядок.
--А что, и навел бы,--с вызовом посмотрел на него Доброходов, но не заметив в лице Амосова подвоха, успокоился, и предложил Амосову выпить.
--Да нет, что ты,--запротестовал Амосов.--Двенадцать дня, рано... Да и не пью я,--добавил он через время, видя что Доброходов уже достает из портфеля бутылку коньяка и пластиковые стаканчики (они встретились в парке).
--Не пьешь?--с сомнением посмотрел на него Доброходов.
--Не пью,--кивнул Амосов.
--Ну и черт с тобой,--подумал Илья Васильевич Доброходов, на самом деле запойный пьяница, и сложив стаканчики обратно в портфель, открыл крышку бутылки, и стал пить из горлышка.
--Алкоголик,--подумал Амосов.
--Сука,--подумал Доброходов, подумав о том, что о нем подумал Амосов.
Но Амосов не переживал от того что догадался о чем подумал Доброходов. Амосов понимал, что Илья Васильевич, в общем-то, беззлобный человек. Правда мысли у того были своеобразные, и часто не умел он говорить в такт, но Алексей Романович давно привык делать скидку людям, допуская что мир не совершенен, и если так - глупо слишком откровенно противостоять ему.
При этом Алексей Романович в душе хотел изменить мир. Тайно, надо признаться, он делал периодические попытки добиться чего-то подобного; но в большинстве случаев наталкиваясь на глухую стену непонимания, прекращал попытки; чтобы, впрочем, через время повторить их вновь.
Но на этот раз он быстро успокоился, поспешив распрощаться с Доброходовым, и остаться наедине.
Это ему не удалось. У Ильи Васильевича была скверная привычка навязывать свое общество окружающим. При этом выбирал он из окружающих -- людей исключительно добрых, тактичных, и исключительно порядочных. Поэтому так просто отвязаться от него было непросто. И приходилось терпеть его, как и вот сейчас, например, приходилось Амосову, который уныло бредя по мостовой, краем глаза замечал плетущегося рядом с ним Доброходова.
--Что тебе надо от меня?--порывался спросить Амосов, но знал, что о подобном никогда не спросит.
Доброходов же в свою очередь, думал о том, что почему выходит так, что все вокруг такие сволочи. Не понимают его. И лишь иногда - создают только видимость подобного понимания.
Так они и шли, гонимые поднявшимся ветром и судьбой; причем последняя, конечно же, у каждого была своя; хотя и у двоих вместе -- являла собой судьбу поколения, вынужденного подстраиваться под мир 21 века.
Впрочем, сам мир не особенно изменился и в сравнении с прошлыми веками, если рассматривать его в контексте взаимоотношений между людьми. Потому как психика, как часто говорил сам Амосов, у человечества одна. Почти независимо от того, сколько это человечество просуществовало на земле.
Глава6
Сергей Леонидович Муракин верил в простое человеческое счастье.
Счастье в его представлении становилось возможным, когда наблюдалось всеобщее понимание между людьми. Радость общения. Да и вообще, как полагал Сергей Леонидович (крепыш, невысокого роста, с ясными голубыми глазами и открытым взглядом человека, любящего мир), если бы парни всей земли...
--За руки взяться бы могли,--вставлял всегда Сыроедов, товарищ и вечный оппонент Муракина, пьяница и вор-несун, который, работая на заводе, сумел построить себе дачу на материале, который украл и продал.
--А ты ведь жулик,--не раз говорил ему Муракин. Но говорил как-то излишнее любя, словно бы одобряя действия Сыроедова на пути обворовывания общества.
--Не жулик, а вот и не жулик,--всегда протестовал Сыроедов, немного подпрыгивая на месте, но кроме этой фразы обычно больше ничего не выдвигал в защиту обоснования собственной жизненной позиции. Как считал Муракин, Сыроедов не только был вором-несуном, но и не мучался совестью, зная что об его воровстве догадываются другие. Его близкие, например (у Сыроедова была большая семья: неработающая и вечно больная жена и пятеро ребятишек), или товарищи. При этом, действительно ли все о нем все знали - Сыроедов предпочитал не задумываться; понимая, что если начнет думать об этом - может прекратить воровать. А это ему, признаться, не хотелось бы. И не то что он гордился своим побочным занятием (вахтер Сыроедов любил свою основную работу), но считал, что делает все правильно, потому как дает выносить что-то и другим, не сковывая людей в реализации собственных деструктивно-криминальных желаний.
Во время работы вахтером, помимо дачи, Сыроедов смог приобрести поддержанный автомобиль "Жигули" 5-й модели, дать образование детям, которые учились в колледжах Санкт-Петербурга (города где и жил Сыроедов), и вообще, если разобраться, по мнению Андрея Станиславовича Сыроедова, его деятельность была, в общем-то, и не такой уж негативной, какой ее - как догадывался - спешил кто-то из его товарищей представить в своем воображении.
Однако на все это у Муракина было собственное мнение. Мнение человека, который был на самом деле не только очень честен в отношении окружающих, но и невероятно требователен к себе. Поэтому, когда речь шла о Сыроедове (как, впрочем, и о ком-то другом), Сергей Леонидович по возможности уходил от каких-либо собственных комментариев, и весьма скептически относился к комментариям других. Он вообще предпочитал по своему внутреннему укладу больше оставаться наедине с собой, предполагая, что при прочих равных условиях в получении информации, почти всегда может как верить информации, полученной от себя (от собственного мироощущения), так и вообще, в иных случаях полагаться практически всегда на собственное восприятие жизни. Да и жизнь эта виделась Муракину иной раз намного более привлекательнее, чем какие-либо суждения-оценки-мнения да комментарии других.
--Мне не нравится на самом деле твое отношение к жизни,--сказал как-то Муракину Филипп Осокин, высокий брюнет, аспирант кафедры физики Санкт-Петербургского госуниверситета.
Осокин, несмотря на возраст (было ему 26 лет), относился к тем правдолюбцам, которые были во все времена, как и во все времена не находили должного понимания от общества. При этом Осокин старался не задумываться о причинах подобного непонимания. Причины он знал и так. А не думал о них,-- чтобы еще раз не прокручивать в своем сознании все то, что в конце концов способно было вызвать присущий Филиппу негативизм. Он вообще, если разобраться, скептически относился ко многому (а кто-то полагал -- и ко всему). При этом Осокин был, большей частью, "себе на уме"; чем являл необычайную схожесть с некоторыми товарищами, часть из которых уже представлена нами на страницах книги.
Муракин тоже был товарищем Осокина. Также как был Муракин товарищем, добрым приятелем, и просто знакомым достаточно большого количества людей, ко многим из которых относился с такой долей понимания, что те бессознательно оказывались благодарны ему. Бессознательно, потому что причина такой благодарности зачастую становилась скрыта от сознания (не осознавалась, другими словами). Но и при этом, если бы вдруг взялись какие-то сомнения, то, как считал Глеб Мурзыкин, психолог-психотерапевт-психоаналитик, можно было бы проанализировать подобное и понять намного больше о себе, чем кому-то до сих пор представлялось.
Вообще-то, Муракин был исключительно добрым человеком. Пусть он иногда и ошибался, как полагал тот же Мурзыкин, но ошибка эта, по мнению Амосова, который всегда стремился быть в курсе всего, была не настолько существенной, чтобы уделять ей какое-то особое внимание. Да и еще и вопрос,--замечал Амосов,--кто из нас не ошибается.
Амосов, Каротин, Писарев, Спичкер, Доброходов, Муракин, Сыроедов, Осокин и Мурзыкин - все были как бы члены одной команды-сообщества, провозглашавшего своей целью служение людям. Причем, на столь размытое целеположение никто из них, пожалуй, не обращал особого внимания, потому как каждый из этих людей верил во что-то свое. Каждый из девяти написал часть программы сообщества. Каждый по-своему вел свой раздел на интернет-портале сообщества. И вообще, все действия товарищей как минимум косвенно подтверждали то, что они не только были вместе, но и занимались поистине одним - общим - делом. Делом при этом весьма значимым (как минимум для них), и кто-то даже предполагал (Муракин, Амосов, Писарев) - делом всей жизни.
Глава 7
Выходило удивительно, но на Амосова вновь стали накатывать все эти загадочные состояния, при которых он поначалу порой удивительно терялся, пока не научился, наконец, трансформировать их в нечто позитивное, в то, из чего - при должном везении - возможно было даже извлечь пользу.
Когда Амосов почувствовал, что все повторяется вновь (до этого он думал, что от негатива в душе избавился окончательно) Алексей Романович заходил по комнате, сдерживая себя чтобы не пуститься в бег. Галопом.
Сдержал. Даже остановился, но, постояв несколько секунд - пошел вновь.
На время в его сознании что-то прояснилось. И что уж точно, все, происходящее с ним, уже не казалось ему таким трагичным. Прежде всего, как понял (и заставил себя понять, пока не привык, и теперь понимал) Амосов, любую ситуацию ему необходимо изучать с нескольких плоскостей восприятия. Например, помнить ту позицию, что всегда была в его душе, и которая позволяла с должной долей критики подходить к разрешению различных вопросов. Потом - задумываться о том, как бы на подобную ситуацию посмотрели окружающие. Прежде всего те, кого данная ситуация касалась. Потом уже другие окружающие (словно предусматривая, что тот, кого эта ситуация касалась, тоже мог на время заблуждаться).
Амосов на самом деле стремился избавиться от собственных, иной раз становившихся излишне отрицательными, взглядами на мир. Сам мир ему в этом случае представал в каком-то излишне загадочном образе. Когда-то, того, что ему хотелось увидеть - Амосов не замечал. Но зато выпячивалось все то, от чего он некогда так настойчиво стремился избавиться. Избавится в то время, когда Алексей Романович еще был достаточно юн, чтобы перекраивать собственную жизнь по своему усмотрению, и фактически подстраивал ее под лекала существующих, принятых в обществе отношений.
--Ты так сойдешь с ума,--посочувствовал как-то Амосову его приятель, Каротин.
Михаил Ефимович Каротин порой начинал очень искренне переживать за Амосова. А когда Амосов просил его не делать подобного - почти всегда обижался, и на время замыкался в себе. И тогда уже приходилось самому Амосову выводить Каротина из подобных состояний, которые, как полагал Амосов, могли вновь закончится суицидальными попытками, с мыслью о которых, как помнил Амосов, Королев пока не спешил окончательно расстаться.
Как всегда в таких случаях, стремясь предотвратить возможный конфликт, Амосов переключал внимание Каротина на какой-то посторонний объект их возможного совместного внимания. Королев зачастую действительно переключался, и на время все становилось на свои места, а между товарищами наступало согласие-перемирие, и все было, вроде как, прекрасно.
Проходило еще какое-то время, и вновь подступали те проблемы, решение которых требовало необходимости чуть ли не сиюминутного разрешения. Но это было как бы после. Да и могло не наступить, а тоже вытеснится из души какими-то вновь пришедшими - и неожиданными - мыслями. Хотя и Амосов и Каротин понимали, что это все не надолго, и тем более не навсегда. И когда-нибудь им вновь придется становиться участниками назревавшей конфронтации. Хотя и подобное уже становилось неважно на тот момент, потому что большинству людей (знал Амосов, и понимал Каротин) намного бессознательно удобнее решать вопросы прошлого, чем жить в своем настоящем; словно намерено не замечая, что такие проблемы все равно остаются, и со временем начинают мертвым грузом тянуть вниз.
Сейчас товарищи уже словно бы забыли обо всем, и сидели, покачиваясь в креслах (встретились в доме Амосова, жившего в пригороде Санкт-Петербурга), и мирно беседовали ни о чем.
У Амосова был дом в пригороде, квартира в пригороде, и еще две комнаты в коммуналке в городе. Но основное время Амосов проводил в загородном доме, выезжая в город только по мере надобности, да и то старался уехать до ночи, чтобы не оставаться в квартире с единой - коммунальной - кухней и общим туалетом.
Вообще-то до поры до времени Алексей Романович был непривередлив. Но со временем у него стали проявляться позывы заставить уважать себя. И видимо все это иной раз переходило в такую стадию, что лучше об этом не вспоминать.
А с Каротиным у Амосова разговора не получилось. Посидев-помолчав, товарищи неожиданно разошлись. Причем как будто и невозможно было сказать, кто являлся инициатором разрыва. И при этом каждый чувствовал собственную вину. Которую и попытался загладить на следующий день, когда почти одновременно позвонив друг другу, приятели поспешили заверить себя и другого в преданности дружбы, и предложить встретиться в любое время, а когда соблюли такими образом протокол общения, уже смело забыли друг от друге на долгое время.
Вновь их свел вместе Глеб Мурзыкин. Мурзыкин тогда разрабатывал какой-то очередной проект по исследованию информационного пространства (он писал докторскую, и был погружен в науку), и для каких-то вопросов ему неожиданно понадобились Амосов и Каротин. При этом Каротин сослался на какую-то невесть откуда появившуюся занятость (где он работал никто толком не знал, а слухам предпочитали не верить), а Амосов охотно принял предложение Мурзыкина. Правда почти сразу как пришел, порывался уйти (что-то ему не понравилось в Мурзыкине), но Глебу Евгеньевичу все же удалось заинтересовать Амосова, и в последствии Алексей Романович даже оказался в чем-то благодарен Мурзыкину, что это произошло так; потому что он уже неделю как был сам не свой, путаясь в мыслях, и теряясь в догадках относительно собственного будущего. Причем и сам вроде как понимал, что особенных поводов для волнения не было. По крайней мере его нынешняя жизнь по особенному ничем не отличалась от той жизни, которая была раньше, как - предполагал он - и от жизни, которая будет после.
Впрочем, в какие-то излишне серьезные размышления Амосов предпочитал не вдаваться, допуская, что ответа не найдет, а лишь чрезмерно запутает и так непонятную историю вопроса. Поэтому, чуть-чуть поразмышляв о жизни и своей роли в этой жизни, Амосов предпочитал ретироваться, на ходу меняя темы размышлений и таким образом запутывая то немногое, до чего уже додумался, и что предполагало, видимо, довести мысли о первоначальном вопросе до своего логического завершения. И как раз эту вот логику Амосов последовательно и нарушил. Но в итоге оказался настолько спокоен, что впредь уже не терял нить размышлений; да и фактически мог вообще прекратить любые сомнения-размышления (любые размышления в его представлении вызывали сомнения и наоборот), если бы не природная страсть все время о чем-то думать, что-то сопоставлять, к чему-то стремиться, чтобы после признавать что это все не то, и возвращаться в начало.
Кстати, дело, которое предлагал тогда Мурзыкин, ничего конкретного, а тем более серьезного из себя не представляло. Поговорив друг с другом ни о чем, приятели расстались. Причем уже в этом случае все же Амосов винил исключительно себя. Потому что отчего-то ему казалось, что причина заключается как раз в нем; и это именно он нисколько не стремится к тому, чтобы довести что-то начатое до конца. Если бы знал Амосов, что его считают престранной личностью и другие его приятели (Муракин, Сыроедов, Доброходов), то это быть может и сподвигло бы его на какие-то позитивные (и так необходимые ему) размышления, но о какой-то критике в свой адрес Амосов не знал. А возможно и не догадывался.
Глава 8
Илье Васильевичу Доброходову было, по сути, совершенно все равно до всех своих многочисленных знакомых, товарищей, друзей и приятелей. А также было все равно до возможных коллег и проч. А также было вообще все равно до кого бы то ни было.
Он был себе на уме, хотя внешне казался дружелюбным, внимательным, даже может быть заботливым да хозяйственным. Но это была маска.
Маску, или вымышленный образ, Илья Васильевич формировал в течение всей жизни (было ему 44 года). Сейчас подобная работа шла к завершению. Так, какие-то мазки оставались, да уточняющие детали.
Когда Амосов попытался подойти к анализу фигуры Доброходова (подобное Амосов проделывал с каждым из своих знакомых), то натолкнулся на удивительную характеристику непонимания тем сущности и предназначения жизни. Для себя же Амосов всегда разделял личное счастье от счастья общественного, выстраивая такие схемы взаимоотношения с социумом, которые, вероятно, были ему не только абсолютно близки по духу, но и которые, в свою очередь, приносили определенные дивиденды.
Однако Амосов заблуждался, если действительно считал, что Доброходов подобные схемы с жизнью не выстраивает. Но и при этом следовало бы обратить внимание, что в таком ключе ошибался не только он, но и все, кто волей-неволей контактировал с Доброходовым. И все оттого так получалось, что Илья Васильевич не стремился открывать свою истинную сущность, и при этом делал все, чтобы все видели обратное. "Играл, получается, в разведчика",--сказал бы кто-то, если бы приблизился к пониманию души Доброходова.
Но никто не приблизился. А сам Доброходов умело вводил всех в заблуждение собственным поведением. Потому как мысли и внутренние желания его иной раз очень заметно отличались от действительной цели. А сама цель - заметно отличалась от цели декларируемой Ильей Васильевичем. И это была загадка, которую Амосов решил разрешить. Он всех почти различил. Например, знал, что Михаил Ефимович Каротин, по сути, занимается полнейшей ерундой в своих исследованиях психики, не имея к этим исследованиям никаких предрасположенностей; знал, что Рудольф Константинович Писарев на самом деле больше всего боится самого себя, потому как так и не сумел за свои 37 лет понять, что же он сам из себя представляет; знал, что Владимир Спичкер непомерно глуп, несмотря на его желание казаться умным; знал Амосов и про то, что Илья Васильевич Доброходов на самом деле в душе намного лучше, честнее и добрее, чем считал сам о себе. Амосов также мог дать характеристику и остальным членам "шайки" -- как высказался как-то Сыроедов, который в минуты откровений всегда говорил обо всем так, как считал в душе. Амосов даже знал, что он сам легко способен запутаться в своем восприятии действительности, но тщательно скрывал это, разыгрывая из себя уверенного человека, который всегда знает что он хочет от жизни.
Но вот никак не мог понять Амосов душу Доброходова. Ибо явно догадывался, что нечто официальное, о чем ему становилось известно - лежит исключительно на поверхности. В то время как истинный смысл оставался тайной за семью печатями.
Часть 2
Глава 1
Он смотрел на мир широко открытыми глазами. Смотрел и видел то, что не замечают другие. И что уж точно, о чем они не говорят ему.
И потому он словно бы вынужден был видеть то нечто, что нравилось ему. Что, казалось, замечал только он. И отчего находил Амосов, что все как будто и должно было стать так. А если так не было, то лишь по той простой причине, что подобного как будто и вовсе не должно было быть.
Алексей Романович, конечно, несколько останавливался в собственных размышлениях о жизни. Точнее - стремился не допускать, чтобы они шли по этому направлению как-то слишком уж долго (инстинктивно и правильно определяя время допустимого). И если когда-нибудь становилось возможным подобное, то он, в принципе, оказывался готов принять это как перст судьбы. Но и при этом несколько сомневался, что нечто подобное выпадает ему заслуженно. Скорее нет,-- рассуждал он, исходя из предположения, что нечто подобное действительно бывает. Как минимум возможно. И если так, то он готов был изменить порядок действа. Только чтобы все было по-другому.
К фантазиям Амосов относился философски, считая, что как пришли те, так и уйдут. Но если пришли - стоит максимально возможно погрузиться в них. Дабы вкусить все то, что не мог получить он наяву. Ибо считал все эти фантазии никоими, пусть и важными, но приходящими; и что уж точно - почти совсем не существующими в действительности. И если это было действительно так, как он считал, то как раз он имеет полное право распоряжаться такими фантазиями по собственному, как говорится, разумению.
Амосов и распоряжался. Причем уже в распоряжении этом порой угадывалось то нечто отвлеченное, что наверняка, как он полагал, могло существовать. Но чего было на самом деле много меньше, нежели чем казалось.
И жил он в этом выдуманном мире, и можно было сказать, что мир этот нравился ему. По крайней мере, Амосов нисколько не находил, что должен что-то менять. А может уже менять и не мог. Это ему было не нужно. И для него не интересно. Да и вообще, Амосов уже давно понимал, что живет не совсем в едином измерении. А словно бы в нескольких проекциях, которые видит как бы со стороны, не погружаясь, впрочем, как-то серьезно и до конца ни в одну из них.
Но если даже предположить что это было так, он, тем не менее, все равно никогда не мог быть счастлив до конца, чтобы считать так. Просто хотя бы потому, что знал: пройдет время, и он изменит собственное восприятие действительности. И даже саму жизнь будет видеть по-другому. Иначе, можно сказать.
Но вот был поистине вопрос, так ли он действительно желал, чтобы это все было иначе? Ведь если рассудить, не мог он всерьез не задумываться над теми вопросами, в которые погружал себя сам. И при этом, уже словно и от этого погружения, стремился к выполнению каких-либо иных требований жизненных обстоятельств; так что уже действительно достаточно сложно было сказать к какого рода обстоятельствам он имел предназначение. Да и выходило иной раз, что как будто уже и не имел. Или же имел?..
Он и сам пока терялся серьезным образом считать какие-либо собственные выводы обоснованными.
И при этом практически не сомневался, что находится исключительно на правильном пути.
И уже от этого пути-направления,--считало Амосов,-- следовало ему исходить в дальнейшем. Тогда как сейчас вполне было допустимо все оставить как было.
Глава 2
Он не знал почему, но ему нравились чужие женщины. И это бы вполне могло (при каких нежелательных обстоятельствах) сойти за патологию, но Иван Малкин не стремился афишировать собственные пристрастия. Тогда как кто-то считал, что он и сам не понимает как подобное становилось возможным; что опять же (считал этот "кто-то") могло свидетельствовать как в пользу Ивана Малкина, так и явно во вред. Хотя и согласился бы всякий, что пока что ни польза, ни вред не проступали в своем величественном значении. И потому вполне можно было допустить, что происходило все так, как это и должно было быть. За незначительным, быть может, исключением; хотя никто толком и не ведал -- в чем это исключение могло заключается, а сам Малкин... А сам Малкин наслаждался жизнью. Он рано понял, что не должен поклоняться каким-либо внутренним страхам да волнениям. Как не должен идти на поводу у кого-либо, и вообще, если разобраться, хотел Иван жить свободной жизнью, да и жил он ей. Пользуясь свободой от других, и не давая никому подчинить себя. И вот в этой свободе, можно сказать, наслаждался Малкин текущей ситуаций на все отмеренные ему природой сто лет. Это он посчитал, что проживет сто лет. Проснулся он как-то, да решил, значит, что этому и быть. Проживет он сто лет, и будет на протяжении всех лет находиться в добром здравии, крепком уме, и вообще, за сто лет Иван рассчитывал доделать все свои земные дела. А дел было много, даже быть может и очень много. И даже можно было сказать, что до сей поры Иван словно бы намеренно не признавался, что не успевает всех дел переделать, потому что набрал последних слишком много. Но себе Иван, подумав немного, в этом признаваться не стал. Да и в душе считал собственные выводы преждевременными, а то и неверными.
Но если это было бы так,-- рассуждал Иван,-- то выходило бы все равно в итоге, надо было или от части дел отбрыкиваться, или соглашаться с тем что действительно, все успеть невозможно.
Но Иван решил пойти другим путем. Сначала пошутил, потом повторил шутку, а после в шутку озвучил пришедшую мысль на людях, а еще через время, эта мысль уже и не была просто мыслью, а являла собой самую, что ни на есть, констатацию реальности. Согласно которой выходило, что проживет Иван Малкин сто лет, и никто ему в этом не сможет помешать.
Последнее, конечно, было явно под вопросом. По крайней мере, Алексей Амосов, как только до него дошли слухи об ожидаемом столетии его доброго приятеля Ивана Малкина, тут же пришел к тому и спросил на прямоту, правда ли, мол, тот собирается жить так долго, и если правда - зачем ему столько.
Конечно, Амосов не так сказал Малкину. Но именно так он поделился своими мыслями с Сергеем Леонидовичем Муракиным. А тот уже (по доброте душевной) и выболтал все Малкину. Правда Малкин поначалу засомневался, что Амосов может, по словам Муракина, не верить в его столетие. Но Муракин, будучи человеком обстоятельным, передал разговор с Амосовым точь в точь. И хотя у него еще остались какие-то сомнения по поводу того, поверил ли ему Малкин на этот раз, в общем и целом Муракин мог быть спокоен. Правду другу (а он, в отличие от Амосова, считал Малкина другом) он донес. И тому пришлось уже самому делать выводы.
При этом самым любопытным было то, что если бы кто-то спросил Муракина (тот же Доброходов, например, мог спросить, или Писарев) зачем он так поступает, передавая разговор, с которым с ним поделились наедине, Муракин что уж точно, сразу бы и не понял. И видимо это не недостаток образования говорил в нем, а этакая простейшая невнимательность к другим. Глеб Мурзыкин заметил бы еще что-то по своей психотерапевтической части. Но по сути Муракин был не один такой. Да и жил он не в горах или пещерах, а среди людей, и общался с людьми. А значит, в какой-то мере можно предположить, что в психике его были заложены те модели поведения, которые и привели позже к ролевой модели поведения; то есть он сам выбрал для себя роль, которой решил соответствовать в жизни. А живя так -- мог бы признаться что ему это если и нравилось--не нравилось, то что уж точно, находило какой-то отклик в душе. Вследствие чего Муракин ничто не собирался менять.
Что касается Амосова, так Алексей Романович давно замечал в себе странность да загадочность. Но когда-то он уже решил использовать подобное в необходимом ему ключе. Фактически формируя собственный мир по собственному усмотрению. Да еще и при случае запутывая других; тех, которые вроде как и общались с ним, да вследствие действий Амосова понять его не могли. Можно даже сказать - терялись в догадках, если так-то уж раздумывали о нем, а что еще вернее - жили тоже каждый своей жизнью, но если бы их спросили об Амосове - затруднились бы сразу сказать что к чему. И, опять же, не от какого-то собственного непонимания, или действительно какой запутанности, инициированной самим Амосовым, а скорее просто от общего затруднения в таком сложном вопросе как психика другого человека. Тем более если этот человек не очень-то и хочет чтобы что-нибудь узнали о нем еще помимо того, что он сам о себе считал необходимым рассказать.
Глава 3
Алексей чувствовал, что в его жизни начинается любопытный период. У него и раньше, конечно, бывали подобные периоды. Он их обычно не ждал, но угадывал по началу наступления. А тут как бы и ждал и не ждал. Он не мог сейчас сказать точно, но склонялся к мысли, что все же не ждал. Или ждал?
Раньше все происходило неким спонтанным, или сродни спонтанному, образом. Он жил, делал какие-то дела, реализовывал какие-то желания, быть может даже, замахивался на реализацию фантазий. Но при это он подспудно угадывал, что все это было не то. А если знать, что в итоге ничего серьезного да знаменательного не происходило, то можно было согласиться что и действительно, все было излишне обычным, и даже может быть неинтересным.
Но Амосов так не считал. Алексей Романович приучил себя считать чуть ли не каждое событие в его жизни чем-то если не знаменательным, то уж точно - являющимся неким ключиком к дальнейшему пониманию жизни. Пониманию бытия,-- как мог бы он сказать,-- да не говорил, потому что старался не произносить громких фраз. Даже про себя. И если раньше грешил подобным, то довольно быстро от подобного поведения отказался. А последние годы и вовсе был типичным реалистом. Или (как бы он сказал сейчас про себя) - фантазийным реалистом. То есть фантазии по-прежнему заполняли его сознание, но походили они уже не совсем на фантазии, а скорее на нечто такое, чему он не мог пока найти точного определения. Хотя и допускал что это только пока. Пройдет еще какое-то время, и он поймет (так говорил он себе, и сейчас убедился что так и произошло), что каждое событие в жизни - есть ступенька на лестнице судьбы. И возможно - на его пути наверх.
Впрочем, Алексей все реже даже мысленно выражал собственное желание пути наверх, предполагая, что подобное желание изначально есть у большинства, но в течение жизни такое же большинство интуитивно (а кто и осознано) отказывается от этого движения. Предпочитая плыть по волнам судьбы, и изредка убеждая себя в оправданности подобного движения.
Но это было не так. Амосов никогда бы не согласился с собой, если бы предположил, что он вынужден прожить остаток жизни в подобном - вечном - движение. Движении без осмысленной необходимости, и даже без желания искать альтернативу. Нет, он был не из таких. Он и ошибки многие совершал в жизни быть может только из-за того, что предпочитал добиваться победы любой ценой. Победы даже там, где было бы уместней поражение. Или избегание боя. Это уже в зависимости как к этому подойти. Вопрос -- что не задумывался он до последнего времени о том: должен был подходить или не должен? Алексей всегда считал что должен. Сейчас получалось - ошибался.
Но даже и эта ошибка не выказывала в нем всплеска каких-то дополнительных эмоций. Он просто запрещал себе так реагировать на обстоятельства. Ведь подобное, по его мнению, приводило бы к излишней трате внутренней, психической, энергии. А если это было действительно так, то он понимал, что должен был как минимум много раз подумать, прежде чем принимать решение. Ибо любое решение, как знал, способно было сыграть роль в его жизни.
В последнее время ему как-то не особенно хотелось предполагать что иное, опровергая устоявшееся собственное мнение по тому или иному вопросу. Он понимал что-то свое, но и при этом не надеялся, что ему удастся до конца если не понять (он уже вроде как понимал), то научиться так противодействовать окружающему миру (людям, населяющим мир), что сможет быть подстрахован от каких-то возможных неурядиц, да и просто начнет жить более спокойнее, чем жил до селе.
-- Но если разобраться,--подумал Амосов,-- разве он не жил так и раньше? И тогда проблема его заключается в том, что он, начиная собственное раздвоение ("игру в разведчиков",-- как он это называл), постепенно забывал придумываемые им самим мельчайшие детали, из которых собственно и складывались характеры вводимых им в "представление" героев.
Притом что со временем уже введенные роли множились, расслаиваясь как минимум на несколько, а потому вдруг оказывалось, что ему, вроде как, и совсем ничего не оставалось, кроме как окончательно запутаться. А то, что он не путался окончательно, была видимо какая-то заслуга свыше; благодаря чему судьба до сих пор еще удерживала его от каких-то принципиальных ошибок.
Впрочем, Амосов старался об этом особо не распространяться.
Но и жить прежней жизнью ему тоже наскучило.
Разве что выход пока не просматривался. Ну в смысле такой выход, чтобы тот был один. Потому как всегда перед Амосовым появлялось как минимум несколько различных вариантов, которые он тут же принимался прорабатывать. Понимая что со временем,-- или какой-то один из этих путей выведет наверх, или же перед тем как они все заведут в тупик, он все же успеет найти тот путь, который и будет единственным.
Если проследить путь мысли Амосова (он иногда проделывал это нелегкое дело), можно было бы предположить, что он прятался от жизни, скрывался от нее, а после, когда подобное почти удавалось - делал все, чтобы оказаться на виду. И ведь что могло бы показаться характерным и удивительным - осуществлял Амосов подобное вполне искренне. И можно даже предположить, сознательно. Хотя и при ближайшем анализе становилось понятно, что все это как минимум выходило у него бессознательно. Ему даже становилось иной раз стыдно, или лучше сказать, что он запутывался в градации характеризации подобного. Но и теряясь в понимании сего факта, тем не мене продолжал тихой сапой делать свое дело. Осуществлять миссию. Характер миссии, впрочем, иной раз или не угадывался, или расплывался до неузнаваемости нахождения первоначального пути. И тогда Амосов возвращался назад. Чтобы - начать сначала.
Он допускал многое, особенно если это касалось кого-то, но казалось, совсем не обращал внимания на себя. Но и мог ли он в минуты того горя, которое прочитывал в лицах окружающих, думать о себе? Не мог. Иначе вскоре возненавидел бы себя.
Глава 4
Все чаще Алексей понимал, что топчется, по сути, вокруг да около, и так не приступает к основному делу. Делу жизни, сказал бы он, да на самом деле не любил громких фраз и надуманных обещаний. Поэтому и бессознательно стремился все больше остаться наедине с собой. В этом быть может проявлялась его интровертированность характера, но он предпочитал не думать о том, о чем думать не хотел. Также как - предпочитал не думать лишнего, потому как предполагал, что тем самым засоряет сознание, а значит, занимает место для более нужных и полезных мыслей, которые верил, могут еще придти.
А на самом деле, как понимал, или что еще вернее - допускал Амосов, ему ведь так и не необходимы были все те люди, с которыми он с такой легкостью заводил знакомства и после также легко расставался. Можно даже было сказать, что он в какой-то мере использовал этих людей. Использовал, впрочем, без какой-то выгоды для себя, если не считать выгодой стремление упорядочить собственные мысли в направлении, известном только ему одному. В направлении стремления к разгадыванию которого на самом деле преисполняло его действия. Те самые действия, посредством которых он все ближе, казалось, подбирался к чему-то. Но это что-то - все время норовило ускользнуть от него. Так что потребовалось действительно много лет жизни, чтобы не только научиться пребывать в том состоянии, когда разгадывание этих мыслей становилось возможным, но и что наверняка - произошла наработка той методологической базы, посредством которой он, собственно, и мог теперь не только искать то, что искал, но и - что Амосов считал несомненно более важным - выработать алгоритм действий, способных, в итоге, привести к разгадыванию. Тому, к чему он, собственно, с таким трудом стремился. К тому, от чего он получал доселе психологическое удовлетворение. Потому как искренне верил, что это все будет так. Именно так, как он того желает. Именно так, чего он, собственно, таким трудом добивался все то время, которое, если разобраться, можно было охарактеризовать как пребывание в полузабытьи. Ну, или около того.
Он понимал, что ему, по сути, трудно не выстраивать анализ самого себя.
Да, он всяческим образом стремился к реализации как собственного жизненного потенциала, так и некой проекции внутреннего мира - к миру внешнему. Но и при этом, если разобраться, Амосов не находил, что ему станет так-то уж легко, как только он разрешит все свои подобного рода противоречия. И даже если разобраться, не находил он, что нечто подобное станет возможным в ближайшее время.
И при этом сейчас-то как раз Амосов понял, что, быть может, именно во всем этом скрывалась некая тайна, которая удерживала его на расстоянии все это время. Тайна, которая если и была (а он верил что она была), то, что уж точно, не могла должным образом приблизить его к пониманию всего того, что мучило его. Того, от чего он начинал считать себя, порой, чуть ли не подонком, и что уж точно - негодяем. И вот в этом провоцировании чувства вины, как понимал Амосов, и был он весь. Ибо что такое вина, как не результата излишне критического анализа по отношению к себе. И что это за вина, которая не несет в себе последствий, в виде обозначенных Амосовым выше. Вина, за которую не только не бывает стыдно, но и сама она приводит к таким страданиям, от которых он не то что не знал как избавиться, а скорее всего - и не хотел избавляться.
Рассматривая вопрос собственного отношения к жизни, Алексей Романович находил, что порой терялся в простейших истинах; запутываясь в которых почти совсем не знал к чему они способны привести в последствии. Как и не догадывался в ложном характере большинства из них. В том, что если и было верным, то считалось таковым лишь когда-то. А на деле - никогда и не отвечало истинным требованиям разрешения противоречий. И что уж точно, не способно было привести к таковым.
Глава 5
Он стремился заглушить свои мысли. Он знал, что при любом подходе, именно в нем самом скрывалась основная беда. Беда, причина которой была в том, что он мучил себя, и не видел себя. Беда, которая подходила незаметно, но которая непременно точно, что была. И беда, от которой не так-то просто было избавиться еще и потому, что основная причина скрывалась в самом Амосове. В его отношении к жизни. В его психике, которая не позволяла увидеть ему порой то немногое, что видели остальные. И что, попросту, уводило его каждый раз в сторону, как только он приближался к какому-либо пониманию действительности. Пониманию того, что было, что должно было быть, что вообще когда-либо быть могло, и что непременно способно было бы изменить его существование, если бы подошло время.
Время такое не подходило. Амосов теперь сам понял (понял на самом деле давно), что тогда, когда он пытался доискаться правды (чтобы заглушить боль внутренних страданий), он не способен был сделать подобного просто потому, что бессознательным образом все время оттягивал тот миг полного единства, который был необходим ему как раз для того, чтобы видеть то многое, что не различалось в деталях, и то малое, что каким-то невообразимым образом оказывалось заметным лишь в целом.
И это действительно оказывалось весьма удивительным для Амосова. Потому что даже если предположить, что истинную причину он теперь действительно нашел, все равно нечто подобное не способно оказывалось привести его к той необходимости, которая диктовало собой все и вся. И которая находила самым незадачливым образом прочие порожние размышления о главном. О том, что было, и чего на самом деле не было. Не существовало. Он ошибался, выискивая мотив подобного существования. И по большому счету, Амосов отчего-то стал теперь уверен, что действительно находится на пути к истине. К той истине, которая пребывала всегда рядом с ним. И которую он попросту не замечал.
Друзья не хотели с ним общаться. Друзья были ему совсем не друзья. Амосов не верил им, вернее, перестал верить сейчас, и удивлялся, как верил раньше. У него не было друзей. Все эти многочисленные приятели, которые встречались с ним и ему на его пути, в итоге оказались не интересными даже себе. Так стал думать о них Алексей. Так ему стало легче, когда он думал именно так. И не потому, что на самом деле он всегда считал иначе, а тут вдруг получается разом изменил свое мнение. Нет. Думать так сейчас вынуждала его необходимость. Он и раньше подозревал что-то подобное, да не уделял этому какого-то излишне пристального внимания. А тут вдруг понял, что так и должно было когда-то произойти. Что раньше он просто сам себя ограждал от предательства, наивно полагая, что предательства не произойдет только потому, что он не будет об этом думать. И живя в таком самонаивном обмане, он все больше находил противоречий, но боялся окончательно признаться себе что это так, а потому и не менялось ничего у него, и жил он как жил, и думал как думал, вернее, думал - да всерьез не задумывался. Вот ведь как. Бывает, скажете вы. Бывает, говорит он себе сам, и все же никак не укладывается в его голове, что теперь остался он на самом деле один. Но ведь ему так необходима была всегда эта свобода. Он мечтал о ней тогда, когда ее не намечалось совсем. Продолжал мечтать, когда контуры такой свободы уже начинались неуверенно просматриваться. Мечтал, когда как вроде бы и совсем не надо было мечтать. А он мечтал, мечтал, мечтал и... домечтался. Как же он корил себя сейчас. Он негодовал на себя за то, что сделал все с точностью наоборот как подсказывала ему природа, интуиция, его жизненный опыт наконец. Но сделав так, Алексей вдруг понял, что ничего страшного и не произошло. А как будто и наоборот, получил он вдруг избавление от того, что раньше так угнетало его. От чего раньше он хотел, и все время безрезультатно собирался скрыться. Сейчас все наступило так, как он желал того когда-то, а потом, свыкнувшись с невозможностью осуществления оного, забыл о своей мечте. И вот теперь она пришла. Алексей Романович остался один. Вокруг него, конечно, продолжали быть люди, но он теперь получил возможность никого из этих людей не приближать к себе. Причем ему даже не приходилось держать их на расстоянии, все получалось как бы само собой. И все оставались довольными. Вернее, доволен был Амосов. А о других он вдруг чудодейственным образом перестал думать. И теперь они если и существовали, то оставались где-то далеко позади, оставались в его прошлом. Том прошлом, в которое он уже и не стремился возвратиться. Зачем?-- говорил он себе, и тут же соглашаясь с собой, уже не переспрашивал себя почему так это так. Он был доволен, что это так. И пока ему ничего не нужно было другого.
Глава 6
Как будто рассчитавшись таким образом со всем, что его связывало с прошлым, Алексей Романович решил начать если не новую жизнь, то точно что продолжать старую с учетом прожитых ошибок. Ему не хотелось признаваться, что такие ошибки совершил он. Скорее создавалось представление о них в его воображении как о нечтом, что если и было, то было. Тогда как сам он не намерен был...
Амосов задумался. Начав писать, пробуя начать писать что-то о своей жизни, он находил, что это не может уже настолько показаться интересным кому-то более, чем ему. И при этом Алексей допускал, что это лишь его субъективный взгляд на жизненные обстоятельства, участником которых он становился. А зная, точнее, допуская, что это может в итоге оказаться и не совсем так, он непроизвольно тянулся к перу, и писал, писал, писал.
Он писал, словно собираясь вынести на бумагу сомнения, навеянные временем. Ведь именно время становилось виновником возможности таких записей. Раньше, когда Амосов был еще молод, он если и порывался о чем-то писать, то темы его сочинительства не выходили за рамки размышлений о жизни, о той жизни, которую он большей частью не проживал, а выдумывал. Теперь же, когда его возраст прошел отметки четырех десятилетий и уверено подходил к окончанию пятого, Алексей Романович как нельзя лучше увидел все что было, что происходило когда-то, с ним. И смотрел на это все другими глазами. Глазами человека, который жил с ощущением, что делал все не совсем так, как понимал сейчас, что можно было сделать. Конечно он знал, что такое ощущение было не только у него, но и вообще оказывалось свойственно многим людям, а тем более писателям. Может даже и писать начинают как раз из-за сего неприглядного факта. Из желания хотя бы в книгах прожить другой жизнью. Жизнью, которую они не смогли, не успели, может быть даже им не дали прожить. И от осознания этого всего Амосову становилось как-то не по себе. Он не любил заниматься тем, чем кто-то уже занимался до него. И потому придумал для себя, что буквы,-- это лишь некие кодовые знаки. Слова - следствие закодированности букв. Предложения... Предложения и сам текст, который рождался, это был в представлении Алексея некий шифр, который каждому человеку удавалось разгадать по своему. И при этом читатели, возможные читатели являлись обладателями или похожих шифров, или совсем отличных. В первом случае читателям удавалось разгадать мысли автора, во втором, они или откладывали книги, признавая про себя, что ее шифр не понят ими, или же на миг заинтересовывались; и этого мига обычно хватало, чтобы через какое-то время шифр автора становился разгадан или полуразгадан; а значит закодированные мысли его - становились подвластны для разгадки.
Амосов понимал, что все это может и не совсем так, что может быть это лишь его видение ситуации, тогда как все на самом деле выглядит иначе, и как обычно в жизни - намного проще. Но он никогда не стремился к простоте. Он не стремился к тому, чтобы понимали его совсем уж на сто процентов. Хотя и бессознательно недоумевал, когда не понимали.
И жизнь его состояла из таких и других, из многих, противоречий. И все что делал или понимал он,-- простиралось в русле видения его самого относительно окружающего мира. Мира, который по-прежнему оставался загадочен для Амосова. А сам Алексей Романович как будто и не стремился понять его окончательно, потому что понимал, что это попросту невозможно.
Глава 7
Алексей подумал, что если бы он знал раньше чем все завершится сейчас, то видимо все равно поступил был также.
От подобной мысли ему стало не по себе. Ведь еще недавно Амосов объяснял себе многое именно с позиции своего оправдания происходящего, находя собственную правоту во всем, и понимая, что попросту не может быть иначе. Тогда как теперь он видел, что все это не совсем так. Что он сам себя загонял в какое-то духовно-информационное болото, ограничивая, а то и фактически исключая общение с внешним миром. А на самом деле как бы уже оказывалось, что этого делать не стоило; что подобного можно было избежать; что все, что происходило с ним, все, участником чего он становился, на самом деле не способно было выдать ему сразу тот алгоритм его действий, который поначалу был им ошибочно применен, а после он уже не раз (Алексей подумал сейчас, что и правду "не раз") был на грани признания ошибочности его. И ведь как выходило,--сказал он себе (оглядевшись предварительно по сторонам, чтобы никто не заметил, и не посчитал его сумасшедшим), а ведь как было бы замечательно, если бы взять да повернуть все обратно...
--Назад, получается?--уточнил голос.
--Назад,--на автомате ответил Амосов, и собрался уже было озираться в поисках кого-то, да отчего-то догадался, что это ему послушался внутренний голос. Голос, который уже не раз ранее предостерегал его от чего-то ненужного ему; голос, с которым Амосов вел споры; голос, которого если бы не существовало,-- его пришлось бы выдумать.
Алексею Романовичу стало легко. Он словно бы признался в какой-то тайне, долгие годы тяготившей его, и после такого признания стало ему действительно легко. Душа его если не пела (за долгие годы запрещения подобных психических реакций, душа, казалось, смирилась), то точно, что именно сейчас захотела этого. И Амосов вдруг почувствовал это как никогда. А почувствовав, поддался порыву, и...запел.
Раньше он никогда не пел. Считая отсутствие у себя голоса, Амосов как-то быстро смирился с невозможностью сего факта, понимая...
Да ничего он не хотел понимать. Он просто единожды запретил себе проявлять таким образом чувства. Оправдываясь нежеланием выставляться на посмешище. И при этом...
Что он на самом деле считал при этом, Амосов пока не знал. Да и мысли, порой, приходили к нему столь же странные, насколько и противоречивые. И со временем он попросту запретил себе думать о чем-то болезненном для сознания. Допуская, что так будет попросту легче.
--Легче кому?--предательски ехидно спросил голос.
-- Легче мне,--уверенно произнес Амосов, уже не удивляясь ничему, и видимо внутреннее намереваясь вести диалог до конца, до победы.
--В этом вечном бою нет победителя,--заметил внутренний голос.
Амосов вновь не удивился. Что-то, что составляло содержание его психики, накалилось сейчас до предела. Он, Алексей Романович Амосов, вдруг оказался не только в полной готовности отразить любой удар, но и начинал понимать, что противостояние с собой ему никогда не только не избежать, но и не выиграть. Он мог противиться, мог закатывать скандалы, мог даже бить себя и придумывать кары души, но сути это не меняло, а к достижению победы не приближало.
И тогда оставалось ему или действительно смириться с происходящим, или же...
Или же попытаться перевернуть внутренние установки, фактически переиначив себя.
Хотя как оно должно было выйти на самом деле Амосов предпочитал не задумываться. Он уже знал, что ему предстоит долгий и трудный бой. Бой, по освобождению. Освобождению в какой-то мере от самого себя.
И это свобода от себя виделась Алексею Амосову самым желанным, что только могло произойти; что наверняка должно было произойти; и до чего еще ему предстояло дойти.
На пути собственного понимания и обретения свободы, Алексей Романович допускал, что его ожидают разные трудности, а потому весьма настороженно относился к чему-то возникающему у него на пути. Да, он предполагал, конечно, что в реальности мог и вообще ошибаться, не усмотрев чего-то третьего из предлагаемых жизнью альтернатив. Но и при этом ему, если по совести, не так-то и хотелось, чтобы было что-то третье. Он как бы нашел себя. Нашел себя в том, что мог существовать как минимум в двух плоскостях бытия, являя себя одним в обществе, на людях, и совершенно другим, когда он оставался наедине с собой. Там, наедине с собой, Амосов был всегда более честнее и откровеннее. И при этом он как-то подумал, что, по сути, и на людях ведь он был честный и откровенный. И тогда может надо было допускать наличие двух правд. Тем более об этом ему сказал и Михаил Каротин, с которым совершенно неожиданно Амосов восстановил отношения. Причем вышло все как бы и действительно неожиданно и само собой. Королев пришел к нему сам, принес с собой какие-то рукописи, сказал, что это его будущая книга, и ему было бы очень необходимо (подчеркнул Королев при этом, выразительно посмотрев на Амосова), чтобы Алексей Романович сделал о будущей книге свой вывод.
--Рукописи,--автоматически поправил его Амосов.
--Книге,--уточнил Каротин.
--Ну да, когда выйдет, станет книгой,--все также бессознательно повторил Амосов, занятый просматриванием рукописи (его обычный метод перед чтением).
--Мне бы хотелось, чтобы вы рукопись не только прочитали, но и продолжили,--неожиданно сказал Каротин.
Амосов посмотрел на Михаила Ефимовича несколько заинтересовано, словно пытаясь по мимике того определить какой смысл он закладывал в эти слова.
Каротин в ответ изобразил смущение ("именно изобразил",--отметил Амосов), проигнорировал заданные Амосовым ряд уточняющих вопросов, и собравшись уходить, встал с лавочки в парке, где былые товарищи случайно встретились.
--А как ты меня нашел?--посмотрел на него Амосов, словно бы говоря своим переходом на "ты" о добрых чувствах к Каротину.
--Ну, случайно так случайно,--улыбнулся Алексей Романович, и пожав руку, отпустил товарища.
Как только Каротин ушел, Амосов принялся читать. Текст рукописи с первых же слов показался ему слишком загадочным, чтобы тот час же оторваться от него, поэтому Алексей смог оторваться только когда на улице явно стемнело, и он уже с трудом различал буквы.
--Надо же, вечер,--промелькнуло у него в голове.--А ведь мы встречались когда часы только пробили полдень.
Часы - это часы на башне в центре города. Мимо башни с часами как раз и проходил Амосов, когда его окликнул вышедший из метро Каротин. Хотя Алексей был неуверен: действительно ли они случайно встретились. Ему все же казалось, что Каротин специально поджидал его, каким-то образом узнав что...
--Стоп,--сказал себе Амосов. Он только сейчас понял, что никто не мог знать в какое время он будет на Невском проспекте, да и будет ли. Тогда как...
Но продолжать цепь размышлений дальше, выдвигая какие-нибудь новые версии ему расхотелось, и он уже готов был заключить, что они действительно встретились случайно, как кто-то тронул Амосова за рукав, а когда он недоуменно повернулся, ему ударили кулаком в лицо, и он потерял сознание.
Когда Амосов очнулся, никого рядом не было. Алексей тут же поискал глазами рукопись, которую мог уронить при падении, и действительно увидел рукопись, которая сцепленными листочками, аккуратно сложенными в папку, лежала рядом.
Амосов быстро поднял рукопись, сунул ее под мышку, и поспешил к метро, мельком взглянув на наручные часы чтобы убедиться что он еще успевает на последний поезд, как заметил, что часы с его руки пропали.
Почему-то Амосов раскрыл папку. Рукопись была на месте. Алексей потянулся к карману, и убедился что портмоне на месте.
--Цель ограбления часы?--спросил он себя, но все же поспешил к метро, предполагая что судя по времени, скоро полночь, и метро будет закрыто.
Был последний месяц лета. В августе белые ночи в Санкт-Петербурге уже заметно идут на спад, но до 11 вечера или даже чуть позже еще бывает более-менее светло.
На метро Амосов успел. Но когда в вагоне поезда он открыл папку, рукописи там не оказалось.
--Черт те что,--медленно произнес Алексей. Сейчас он готов был винить кого угодно, но то, что рукопись еще недавно была в папке - он не сомневался. Точнее, не сомневался бы, если бы ему не ударили в лицо и не ограбили. Теперь Амосов стал осторожнее в оценках себя и действительности.
Алексей инстинктивно посмотрел на левое запястья, где раньше были часы. Часы были и сейчас на месте.
--А вот это уже и действительно свинство,-- проговорил Амосов, не понимая что ему надо понимать, а что лучше не понимать вообще. Ему показалось, что он или сходит или сошел с ума. Но даже это было ничто в сравнении с тем, что исчезла рукопись. И тут же Амосов вспомнил слова Королева, который сказал, что рукопись он писал несколько лет, и она в единственном экземпляре. Тогда, когда Михаил Ефимович произносил эти слова Амосов как будто и не обратил на них внимания. Но вот сейчас смысл слов прорезал его мозг, и Алексею Романовичу вдруг не захотелось жить.
Вскоре он взял себя в руки, и как будто даже успокоился. И даже понимая, что ситуации, по сути, это не меняет (рукопись ведь действительно пропала), Алексей Романович смог вовремя взять себя в руки чтобы не проехать свою станцию, вышел из метро, и медленно пошел в направлении к дому.
На миг Амосов пожалел что спиртным в Петербурге не разрешали торговать по ночам. Ему вдруг захотелось напиться. Проклиная очередную глупость не очень умных людей находящихся у власти, Алексей Романович решил набрать побольше пива (пиво продавали свободно), и все равно напиться. При этом, в отличие от водки, пиво можно было пить без закуски или с совсем символической, поэтому Алексей Амосов, взял в первом попавшемся магазине сразу десять бутылок пива и поспешил к дому, где почти с порога начал пить.
Он не заметил и сам, как подошли эти мучительные вопросы о жизни. Можно сказать, к таким вопросам Алексей привык. Тем более что задавал он их себе сам, и когда-то находил их даже полезными.
Со временем ощущение полезности сменилось привычкой. Он по привычке начинал мучить себя, и заканчивал, когда оставалось совсем немного, чтобы он стал бы себя слишком ненавидеть, чтобы продолжать жить. Но Алексей всегда умел останавливаться. Притом что вскоре ситуация изменилась. И он понял, что легко может сводить на нет трудности подобных вопросов, превращая те во что-то как вроде бы и совсем непонятное да необъяснимое. Так, что результат таких вопросов для него становился неважен. И это открыло перспективу еще большего общения.