Ему на самом деле давно уже не было так плохо. Раньше, когда что-то подобное подступало, Сумарев находил способы отвлечься чем-то другим (алкоголем, например), и через время не то что проблема исчезала, но скорее он переключал внимание, чтобы о ней не помнить. А вот тут как бы не выходило. Он пытался сейчас предпринять разные шаги, да все двигался в одной -- заданной проблемой - плоскости. И даже понимал, что так, наверное, и надо. Ему надо. Ему,-- в смысле в наказание. В наказание за его жизнь. За то, что он так выстраивал свою жизнь. Выстраивал таким образом, что словно бы и не стремился уйти от вопроса, который мучил его.
Сейчас Сумарев действительно понял, что он все время избегал этого вопроса. Он даже к постановке его приближался весьма осторожно, а попросту медленно. Так медленно, что никогда до конца вопрос и не был сформирован даже в мыслях Сумарева.
Вадим Алексеевич Сумарев задумался. Тут же, как будто начавшую складываться цепочку размышлений, перебила мысль, что он думает о самом размышлении, о том, как он правильно делает что думает, и при этом, как понял Сумарев, упускает первоначальную направленность размышлений.
И подумав уже об этом, Сумарев решил, что действительно, получается нехорошо. Получается, что он, словно бы намеренно, обостряет проблему, а после начинает страдать уже из-за этого. Тогда как в случае если бы этого не произошло...
Вадим Алексеевич не мог сказать, что было бы в этом случае. Он мог только предполагать; но при этом Сумарев знал, что в том, что касается его психики, любые предположения не могут быть до конца оправданными, да и вообще -- правильными.
--В том-то и дело,--подумал Сумарев.
Ему нравилось думать. Когда он не думал, то спешил загрузить в свой мозг какую-нибудь проблемную информацию, чтобы вновь, получается, начать думать. И при этом думал он иной раз так, что действительно задумывался над тем, что происходит.
Вадим Алексеевич в последнее время не находил себе места. Так получалось, что он понимал, что должен был принять какое-то решение, но вопрос был сформулирован таким замысловатым образом, что словно бы и выходило, что правильного ответа не было. Причем если бы вопрос был сформулирован самим Сумаревым, то он мог бы его просто переформулировать. Но когда это задано жизнью... тут Сумарев оказывался бессилен, и должен был подстраиваться в существующую парадигму вопроса-ответа. А значит как не пытался - оказывался не способен придумать нечто, после чего в его сознании выстроилась бы модель правильного действия. Да еще так, чтобы не смеялось предательски подсознание, заметив натянутость ответа, который не разрешал ситуацию, а может быть и вообще, только уводил в сторону.
В общем, у Сумарева были серьезные основания начать пересматривать жизнь. Точнее, это только сейчас он вдруг понял, что должен это сделать. Даже непременно должен,--повторил он, и подумал что ведь и верно. Если он не начнет ничего делать, то в конце концов трудно предсказать, когда он окончательно загонит себя в ловушку. Но то что загонит - это точно. Это было наверняка. Это было настолько верно, что ему стало забавно, отчего он не додумался до подобного раньше.
Вадим Алексеевич мог признать, что, несмотря на то, что он как будто и думает о многом, на самом деле не всегда ему удается делать совсем уж однозначные выводы в жизни. Да и сама жизнь, словно подозревая об этом, выносит на рассмотрение им все новые композиции. Которые бьют аккордами судьбы по нервам. И вся это музыка, замечал Сумарев, необычайно сильно сказывается вообще на его дальнейшем существовании. Причем не то, что он хотел это существование прекратить. Нет. Но он стремился (стремился бессознательно, как понимал Сумарев) привести это существование к пропасти, чтобы у края ее -- дать себе обязательство начать перестраивать жизнь. А уже перестройка жизни, как предполагал Сумарев, могла быть в том числе и через изменение судьбы. Хотя мог ли он вторгаться в судьбу, об этом Сумарев не знал. Пока не знал. Но давал себе обязательство, что постепенно разберется и с этим вопросом.
--Что-то слишком много вопросов,--в очередной раз пришла в голову Сумарева давно просившаяся фраза. Причем вопросов было действительно много. Но они фактически лежали в одной плоскости ответов. Поэтому Сумарев решил пока не отклоняться от заданного вектора размышлений. И тогда, посчитал он, ответы будут появляться в запланированной парадигме. То есть ответы именно на те вопросы, которые являются актуальными для него, потому как выносятся самой жизнью.
2
Несмотря на целый ряд мучительных вопросов, которые как будто требовали чуть ли не сиюминутного разрешения, в сознании Сумарева проступало и еще нечто, чему он пока не мог дать точного определения, но что наверняка ("как минимум косвенно",-- подумал Сумарев) было взаимосвязано с тем, что с ним происходило.
Вадим Алексеевич служил клерком к небольшой компании, являющейся посредником в нефтегазовой отрасли. Головной офис находился в Уренгое (ну или где-то там,-- Сумарев не вдавался в подобные вопросы), а офис, где работал Сумарев - сначала в Мурманске, а позже Сумарев (на повышение, как то ли пошутил, то ли сказал серьезно бывший начальник Сумарева, напутствовавший его перед отъездом) перебрался в Москву.
Москва Сумарева завораживала своим размахом. И одновременно Москва вселяла в Сумарева какой-то почти внутриутробный страх. А потому до конца еще не привыкнув к столице, Сумарев при первой возможности (как только узнал об открытии нового филиала) перебрался в Санкт-Петербург.
Вот этот город уже был понятен Сумареву. По крайней мере Вадим Алексеевич не испытывал ни страха, ни недовольства (проявлявшегося при его нахождении в Москве), да и вообще, можно сказать, для него это было самое то.
В Петербурге Сумарев начал по привычке бродить по улицам (он вообще любил гулять), да вдруг в его сознании четко сформулировалась модель его будущего поведения. Причем конечной фазой реализации этой модели должно было стать назначение Сумарева сначала главой санкт-петербургского филиала, а после - еще через ряд усилий, явно высвечивающихся в сознании Сумарева - и главой всей корпорации.
--Международной корпорации,--повторил Сумарев (повторил для себя, чтобы попробовать на вкус незнакомое для себя слово), и испугался.
Чего он на самом деле испугался, Сумарев до конца не понял. Можно предположить, что мотив был хоть и просматриваем, но точной фазы начала испуга Сумарев у себя определить не мог. Перед ним как вроде бы и высвечивались различные композиции, состоящие из вариаций страха, неуверенности, сомнений, даже тревог и каких-то забот, но ни точную причину возникновения их, ни, что самое главное, обоснованность существования, Сумарев различить не мог. И это тоже бы, в свою очередь, могло послужить причиной какого-либо разочарования (вылившегося в разочарование жизнью), но Вадим Алексеевич взял себя в руки. Ему не очень нравился весь этот поток сознания. Ему отчего-то хотелось другого.
Но он не мог пока точно сформулировать чего он хотел. Точно также как знал, что должен в настоящее время зарекомендовать себя на службе. Чтобы, значит, выбиться в лидеры.
От подобных мыслей у Сумарева шла кругом голова.
Еще через время у него испортился сон. Стали появляться даже галлюцинации наяву, но Сумарев в срочном порядке попил какие-то таблетки, и галлюцинации прекратились.
А еще через время у Сумарева все стало на свои места. То есть все прекратилось также внезапно, как и началось. И Вадим Алексеевич вновь был преисполнен реализации идеи захвата ключевых позиций в управлении сначала офисом, а позже и центром.
3
В реализацию плана Сумарева вмешался директор санкт-петербургского филиала Игнатьев. Михаил Романович был человеком прямым и решительным. К тому же был на десять лет старше 34-х летнего Сумарева. А потому как только Игнатьев понял что к чему, то, вызвав Сумарева к себе, объявил тому, что он может писать заявление о собственном уходе.
Сумарев, было, инстинктивно потянулся к ручке и бумаге (которые Игнатьев предварительно положил на край стола), да передумал. О чем тут же сказал Игнатьеву.
А еще Сумарев сказал, что в случае если Игнатьев сам не уйдет со своего поста и не предложит на свое место его, Сумарева, то Вадим Алексеевич Сумарев предоставит бумаги в головной офис, где ясно, четко, и с приведением многочисленных примеров изложит позицию, почему, по мнению Сумарева, Игнатьев не может дальше занимать должность директора санкт-петербургского филиала. Больше Сумарев пока не стал ничего говорить. Но если бы Игнатьев попросил уточнений, Сумарев рассказал бы Игнатьеву о любви того к элитным женщинам легкого поведения Санкт-Петербурга, об увлечении Игнатьева рядом убыточных проектов (на которые он потратил деньги компании), об открытии (на подставные лица) за время работы в компании нескольких собственных предприятия, об...
Сумарев понимал, что Игнатьев и сам знает о чем еще он мог бы ему рассказать. А Игнатьев подумал, что если Сумарев все знает, то он может быть весьма опасен с такими знаниями. Но у Игнатьева не было уверенности, что Сумарев не подстраховался, обезопасив свою жизнь. Да и не хотелось Игнатьеву, чтобы все, о чем тут намекнул Сумарев, действительно оказалось предано гласности. Поэтому он предложил Сумареву устраиваться поудобнее, закрыл дверь кабинета на ключ (предварительно отпустив секретаршу домой), достал коньяк и закуску из потайного сейфа (Сумарев скосил глаза на сейф, но сделал вид что ничего не заметил; а Игнатьев, подумав было, что не стоит показывать Сумареву потайной сейф, махнул про себя рукой, мол, все равно все идет прахом), и они начали пить. Вернее - Игнатьев предложил Сумареву выпить за новое назначение Вадима Алексеевича Сумарева на должность директора санкт-петербургского филиала, а Сумарев поначалу было задумался, стоит ли ему пить в такой ситуации или нет, решил, что это допустимо (решил, потому что был скрытым алкоголиком), и через время они уже сидели, обнявшись с друг другом, и пели песни. На дверях офиса стоял охранник, получивший распоряжение не при каких условиях никого не пускать в двухэтажный особняк, в котором и размещался офис компании. И потому и Сумарев и Игнатьев могли себе позволить расслабиться, сняв подобным образом напряжение, которое один получил после разработки многоходовых комбинаций по своему выдвижению в руководители компании, а другой - после того как у него все сошлось (перед самым приходом Сумарева) по открытию крупной компании в оффшорной зоне. Она, по задумке Игнатьева, и должна была в итоге приносить ему основные доходы. А те фирмочки, о которых стало известно Сумареву, были открыты как раз для прикрытия. Так же как и проститутки (которых на самом деле любил Игнатьев). Можно даже сказать, что Игнатьев просчитал приход Сумарева. Разве чтобы ускорить его, вынужден был инициировать угрозу увольнения, допуская, что на это Сумарев отреагирует так, как он и отреагировал. На вопрос: зачем нужно было Игнатьеву увольняться, чтобы управлять тайной компанией, Михаил Романович мог бы предположить (он иногда рассуждал о себе в третьем лице) только одно: он слишком много лет проработал в компании, чтобы так просто уйти. Ведь за время его работы образовались устойчивые связи в общении между различными людьми в компании. С его уходом эти связи бы оборвались. Но на самом деле не это было главным. А все дело в том, что Игнатьев просто не справлялся с тем объемом работы, который начался в последнее время. Дело в том, что продвижение Игнатьева всегда зависело от Косенко, зам.министра в бытность Союза, протеже Игнатьева. Причем Игнатьев начал получать всяческую поддержку от Косенко после того, как женился на его дочери. И даже несмотря на то, что прожив несколько лет молодые разошлись, Косенко продолжал помогать уже бывшему зятю, к которому весьма проникся.
Несколько лет назад Косенко умер. А Сумарев устал. Он понимал, что больше не может приспосабливаться к той роли, которую на себя взвалил. Это было как бы не его. Ну, или его, как он считал раньше, но сейчас понял, что ничего такого ему уже не надо. Да и деньги, которые он уже начал получать от своего тайного предприятия, намного превышали те, которые ему платили как директору санкт-петербургского филиала.
Но что самое главное - это его нынешняя ответственность как руководителя центра. В то время как если он снимет с себя подобные полномочия в пользу Сумарева, то многое станет на свои места. В том числе и за все те недоработки, которые вскроются после (а они вскроются, понимал Игнатьев), будет нести ответственность уже новый глава филиала. Ну а если Сумарев вовремя заметит их и справит,--подумал Игнатьев,--то это тоже будет хорошо. И что уж точно - еще спокойнее.
4
Сумарев мог торжествовать победу. В его душе совершенно внезапно многое сошлось. Как будто совершенно случайно. Но Сумарев знал, что подобное мнение ошибочно. И если подходить к вопросу так, как он привык, то следовало предостеречь самого себя ("на будущее",--улыбнулся Сумарев) от мыслей в подобном ключе.
--Если разобраться,--подумал Сумарев,--то все и не так то уж плохо.
Вадим Алексеевич понял, что все это время смотрел на мир только под определенным ("даже может быть специфическим",--уточнил он) углом зрения, а значит и видел такой мир в несколько ошибочной плоскости восприятия. Тогда как на самом деле, нужно было смотреть иначе. Вернее,--поправил Сумарев себя,--смотреть может и также, да вот видеть другое.
Это другое,--как понял Сумарев,--раньше от него все время ускользало. Он даже может быть и улавливал его черты, но, по сути, они были столь размыты, что почти совсем не оставляли в его сознании какой-либо след. Разве что создавалась иллюзия, что он смотрит на мир правильно. Но это было не так. Да и сама такая иллюзия,-- как знал Сумарев,--возникла не сразу, а только по прошествии какого-то времени, в течении которого Вадим Алексеевич что-то более четче выделил для себя, а о чем-то постарался забыть.
Иной раз забывать не удавалось.
Даже можно сказать, что на начальном этапе подобного восприятия действительности он все равно продолжал видеть ("а значит и анализировать",--уточнил Сумарев) мир совсем не так, как, например, видел сейчас. Причем совсем было бы ошибочным считать,--подумал Сумарев, уточняя что-то для себя,--что его прежний взгляд был ошибочным, и так не смотрят. Смотрят, еще как смотрят,--улыбнулся Вадим Алексеевич. Но вот так смотреть он больше не будет. А значит... А значит и не будет больше видеть все то, что выходило на передний план его сознания раньше,--подытожил Вадим Алексеевич Сумарев собственные размышления, и ему стало легко и свободно.
А еще Вадим Алексеевич в очередной раз убедился, что непременно должен и дальше продолжать изменять мир. Что он просто не имеет права оставаться на прежнем уровне восприятия. Что теперь вообще подобное будет невозможно. Невозможно еще и потому, что он сам этого не хочет. Что он хочет ("непременно хочет",--повторил Сумарев), чтобы теперь все стало хоть немного, но по-другому. И можно даже сказать, что все эти инсинуации, которые раннее выделывал его характер (в транскрипции внутреннего мира по отношению к миру внешнему), должны были просто непременно изменить судьбу. Изменить тот уровень восприятия действительности, который, как понял Сумарев, был ему очень необходим. Причем даже если предполагать, что сейчас он ошибается, а раньше все было правильно...
Но, подумав немного, Сумарев решил, что он не ошибается. А раз так, то рассуждать о том, что и как было бы если бы и проч. - сейчас как минимум неуместно, а то и крайне ошибочно.
И это, как понял Сумарев, предполагало новую жизнь. Жизнь, в которую Вадим Алексеевич вступал обеими ногами. И был, в общем-то, доволен.