Зельман Анастасия Геннадьевна : другие произведения.

El Resistente

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В мире, где пандемия длится уже тридцать лет, я привычно лгу, называя свой возраст. Мне навсегда тридцать семь. В какой-то неведомой лотерее мне выпала абсолютная устойчивость к новому вирусу и вечная молодость. Не все выдержали испытания этим даром, но я продолжаю свой путь.
  Я иду по мосту через Гвадалквивир. Камни, из которых он сложен, источают тепло августовского полудня, хотя над Кордовой уже давно опустилась ночь. Мои белые одежды, спасающие днем от палящего солнца, в темноте выглядят почти вызывающими.
  
  Я уже поравнялась со статуей Архангела Рафаила, когда сзади, со стороны Мескиты, раздаются торопливые шаги. Кто-то бежит за мной, потом останавливается, и через мгновение моя одежда вспыхивает синим пламенем в свете его фонаря.
  
  Делаю еще несколько шагов. Останавливаюсь возле статуи, но не оборачиваюсь. Сзади слышится топот второй пары ног и сбивчивое сопение.
  
  - El Resistente! - доносится недовольный вздох, и еще некоторое время двое вполголоса переругиваются.
  
  Рафаил смотрит на нас так же безмятежно, как и все четыреста лет, что стоит на этом месте.
  
  - Простите, сеньора!
  
  Я вынуждена все же посмотреть на них. Это просто полицейские - молодой и пожилой. Точнее, тонкий и толстый, но экран дополненной реальности показывает информацию с их значков. У обоих через несколько дней истекает срок действия вакцинного кода.
  
  - Я могу чем-то помочь?
  
  - Нет, просто проверка.
  
  Тот, что помоложе, наконец-то выключил фонарь, и я перестала светиться как газовая горелка.
  
  - Не пропустите ревакцинацию, - говорю я.
  
  Выражение лиц, закрытых полнолицевыми масками, невозможно прочитать, но толстый скептически хмыкает:
  
  - А черт с ним, - он с чувством машет рукой. - Я завтра на пенсию.
  
  - Поздравляю! Берегите себя.
  
  Я улыбаюсь. На мне нет маски.
  
  - Почему он оставил нас? - толстяк кивает на Рафаила. - Почему не остановил чуму как в прошлый раз? Он не говорит вам?
  
  - Нет, - касаюсь постамента статуи рукой - еще теплый, - не говорит.
  
  - Вы думаете, он есть, сеньора? Бог на небесах?
  
  Этот вопрос мне задают так часто, что слова срываются с губ почти без участия мозга.
  
  - Конечно. Конечно есть.
  
  - Тогда почему все это творится? Уже столько лет, сеньора! Когда всё началось, я был еще молод, думал жениться, детей завести, и всё пошло прахом в один день!
  
  - Потому что ему нет дела до нас.
  
  Полицейский сопит. Обычным людям, особенно верующим, трудно принять этот ответ, но я уверена в нем. Богу нет дела до людей. У него должны быть занятия поважнее.
  
  - Сколько вам лет, сеньора?
  
  - Тридцать семь.
  
  Улыбаюсь на прощание и молча продолжаю свой путь. Мне уже давно не тридцать семь. Мы могли бы уйти на пенсию вместе. Я привычно лгу, называя возраст, на который выгляжу. Никто не захочет показаться бессмертным чудовищем в мире, где смерть ходит по кругу вот уже тридцать лет.
  
  Он, конечно, преувеличил, все рухнуло вовсе не в один день. Года три человечество неплохо держалось, пока штамм из трущоб центральной Африки не пробил все созданные вакцины. Его назвали лямбда, и он выкосил всех, до кого не дотянулись предшественники - старых, молодых, подростков, детей. Всех, у кого была хотя бы малейшая брешь, малейшая слабость. Спасали лишь полнолицевые маски или бегство подальше от города. В лес, в степь, куда угодно, лишь бы не рядом с людьми. В тот год мне было тридцать семь.
  
  Башня Калаорра высится передо мной темной громадиной. Очки заботливо сообщают, что музей не работает. Неудивительно. Обхожу ее, иду прямо, мимо засыпанной пылью чаши фонтана и церкви Святого Духа, пока не попадаю в кварталы Южного округа, где крошечные домишки приткнулись по одинаковым узким улочкам. Наверняка за мной следят, и наверняка это не полиция. Плевать.
  
  Стучу в дверь магазина орехов. Один раз, затем второй и третий. Маленькая камера над дверью моргает красным диодом, потом дверь открывается. Прохожу внутрь, туда, где теплится тусклая лампочка - спускаюсь по приставной лестнице в подвал.
  
  - Почему ты ходишь по ночам? - голос Хорхе гремит несоразмерно тесноте помещения, битком набитого людьми и алкоголем всех сортов. - Могла бы предупредить!
  
  - Потому что могу, - я отмахиваюсь и прошу налить мне что-нибудь.
  
  Он думает недолго. В мою руку падает стакан с джин-тоником. Я вздыхаю. Хорхе не верит, что этот белый наряд отталкивает грязь, поэтому можно смело наливать мне даже красное вино. Он слишком осторожен. Держать подпольный бар пятнадцать лет - не шутка.
  
  - Я скучал. Сколько мы уже не виделись? Семь лет? Восемь?
  
  - Встречались же в виконфе.
  
  - Это не то.
  
  Хорхе скрывается за занавеской. Я остаюсь наедине с другими посетителями, и они, разумеется, пялятся на меня изо всех сил. Успеваю подумать, что если кто-то включит фонарик, то утром его хладное тело найдут у Гвадалквивира. Молодой, едва ли двадцати лет, парень рядом со мной не выдерживает первым:
  
  - А это правда?
  
  - Что именно?
  
  - Ну, - на его давно нетрезвом лице видна работа мысли. - Всё. Что вы светитесь?
  
  - Нет.
  
  - Ты брехло, Филиппе, - он отворачивается к товарищу, возможно, спасая себе жизнь.
  
  Сколько бы времени ни прошло, эта легенда никогда не изживет себя. Пройдут годы, сменятся поколения, остатки былых городов рассыпятся в пыль, а они так и будут верить, что кровь резистентов светится в ультрафиолете.
  
  - Каково это - быть ангелом в белом плаще, а? Ходить по улицам, когда вздумается? Не бояться людей?
  
  - Паршиво, амиго.
  
  Филиппе недоуменно таращится на меня, пока я выуживаю оливку из его вазочки. Вот не такого ответа он ждал, не такого. Парни типа него спят и видят, как бы было прекрасно стать резистентами и безнаказанно шарахаться по ночам.
  
  - Пятнадцать лет в госпитале, дружочек, из них только три в одной из тех красивых больниц, что показывают в ваших новостях. Индия, Африка. Все хотят в лучшем случае тебя потрогать, в худшем - убить. Нравится?
  
  - Вы врач?
  
  - Санитарка.
  
  Наверное, я слишком много лгу. Надо заканчивать с этим, но маленькие безобидные кусочки лжи уже давно налипли на меня, срослись со мной как защитный панцирь.
  
  Через полчаса Хорхе выгоняет всех. В этот район полиция не суется, но парни все равно уходят поодиночке. Некоторые тщательно прячут лица за маской, а кто-то - лишь едва натягивает на нос фильтрующий воротник, так больше похоже на выход 'проветрить голову, на пять минут, перебрал чуток'. В Испании это сходит с рук.
  
  Проходит не меньше часа, прежде чем мы остаемся одни. Хорхе убирает бутылки в шкаф. Я складываю стаканы в посудомойку. Краем глаза слежу, как он моет руки - большие пальцы трет отдельно, закрывает локтем кран, и подаю полотенце.
  
  Мы возвращаемся наверх, в комнату. Мои белые одежды летят на пол, открывая спрятанное под ними платье. Только тогда он касается меня. 'Господи боже, - шепчу я, растворяясь в его объятиях. - Господи, Хорхе, наконец-то!'. Это мое первое человеческое прикосновение за семь лет.
  
  В воздухе повисает незаданный вопрос, где я была и почему приехала, но Хорхе ничего не говорит. Мы оба понимаем, что сейчас не время. У него тоже никого не было все эти годы. Это самое сложное. Все-таки человеку нужен другой человек рядом.
  
  Под утро мне снится отец моего сына. Он пришел в сон таким же как в лучшие свои годы - мрачным парнем с фигурой атлета.
  
  'Ты когда-нибудь постареешь?' - спрашивал он, нависая надо мной сзади. Ни в одном сне не удается разглядеть его лицо. Я пыталась взять его за руки, но он ускользал снова и снова, почти как в жизни. В этом году уже тридцать два года как цитокиновый шторм унес его на ту сторону. Ему не было и сорока.
  
  - Где тебя носило? - это первое, что Хорхе спрашивает утром.
  
  Его нахмуренные брови и сжатые челюсти говорят сами за себя.
  
  - Не сердись. Я все расскажу, только не сейчас.
  
  Я иду готовить завтрак. Он пожимает плечами.
  
  Раздается звонок в дверь магазина. Хорхе уходит, и я слышу лишь отголоски разговора, сухой стук орехов по деревянному совку, потом еще один звонок. Второй посетитель задерживается надолго. Я успеваю закончить с блинчиками.
  
  - Полиция в квартале, - Хорхе швыряет маску на диван. В его черешневых глазах очередной немой вопрос. Да, возможно все дело в том, что я хожу по ночам. Не знаю.
  
  - Я пойду посмотрю? Поставь пока чайник.
  
  - Не пропади еще на год, - кидает он мне вслед.
  
  Накидываю белое и выхожу. В безоблачном небе и впрямь кружат дроны. Если они не уберутся - конец всем злачным местечкам. Я обхожу два квартала в поисках фруктовой лавки. По параллельной улице медленно проезжает патрульная машина. Покупаю землянику и апельсины. Лавочник цедит что-то неласковое сквозь зубы, когда я выхожу.
  
  Уже у двери магазина меня останавливает патруль. На долю секунды включается фонарик. Высокий красавец полицейский представляется и спрашивает, куда идет сеньора. Я смотрю на него, не скрывая улыбку.
  
  - В магазин орехов, сеньор.
  
  - Вы идете что-то купить, сеньора? - он отводит глаза. Ему непривычно видеть открытое человеческое лицо на улице.
  
  - К любовнику, сеньор. Что-то случилось? Я могу помочь?
  
  Он показывает мне фотографии. Некто лежит, распластавшись на насыпи, что отделяет унылые улицы района от зеленой полосы у реки. На втором кадре - мой вчерашний собеседник, еще живой.
  
  - Драка около пяти утра. Множественные ножевые. Филиппе Лосано. Знакомо это имя?
  
  - Нет, - равнодушно отвечаю я. - Молодой совсем?
  
  - Двадцать пять. Давно здесь? Не слышали ничего подозрительного ночью?
  
  - Приехала в два и спала сном младенца, - я все еще улыбаюсь.
  
  Полицейский колеблется. Он точно знает, что никому нельзя ходить по улице после одиннадцати, но смотрит на мои белые одежды и отпускает. Белый плащ, нелепый мутант, родившийся от порочной связи халата врача, рыцарского плаща и неистребимой тяги человечества к романтике, давно стал частью меня - клеймом и спасением одновременно.
  
  Я влетаю в комнату. Сердце бешено стучит. Хорхе обнимает меня, как будто в самом деле не видел год. Мы завтракаем, тщательно избегая разговоров о новостях.
  
  - Филиппе убили, - говорю я, когда последняя вилка летит в шкаф.
  
  - Я знаю, - он показывает экран планшета с открытым мессенджером. - Район уже кипит. За мной придут, это вопрос дней. Как только начнутся серьезные допросы, кто-нибудь раскроет бар.
  
  - Ты поедешь со мной. Завтра же!
  
  Направляясь сюда, я собиралась предложить ему уехать. Теперь настаиваю. Содержание подпольного бара стоит пятнадцати лет тюрьмы. Слишком долго.
  Хорхе крутит пальцем у виска. Ничего другого я и не ожидала. Он не из тех, кто легко сдается переменам.
  
   - Почему завтра, женщина? - он развалился на диване и вертит в руках стакан с остатками апельсинового сока. - Почему не сейчас же?
  
  - Не завтра. Вечером. Сейчас повсюду полиция.
  
  - Где ты была семь чертовых лет?
  
  - В Японии. В Китае. Во Франции. Прошла оттуда путем пилигримов к Сантьяго, прежде чем завернуть к тебе. В Сибири.
  
  - Была у сына? Как он? Они все еще строят те новые городки в лесу. Зима и... смешное название, я забыл.
  
  - Зима и Шуба, - смеюсь я. - Да. У них все хорошо. Дети уже большие.
  
  - И в какое из этих прекрасных мест ты зовешь меня?
  
  - Ни в какое. Мы с тобой нужны в другом месте.
  
  - Я не надену больше белое! - сказал как отрезал.
  
  Присаживаюсь рядом с ним на диван. Сейчас на мне нет белого, только домашние шорты и футболка. Забираю у него стакан. В моих ладонях его длинные пальцы. Идеальные руки, которые могли бы принадлежать музыканту, но держали инструменты куда сложнее. Руки хирурга. Я помню, сколько людей молились на эти руки! Мои губы касаются кончиков пальцев, его руки скользят по моему лицу. Если я сейчас сдамся, отпущу его, позволю ему остаться здесь, мы никогда больше не увидимся. Своим чутьем, безошибочным за столько-то лет, понимаю, что Хорхе устал. Он готов сесть в тюрьму и закончить жизнь там. Он не первый и не последний.
  
  Достаю из сумки планшет и начинаю рассказывать про исследовательский центр в Шотландии. Замки, горы, никакой жары. Он смеется. Южный человек, жара ему нипочем. Я продолжаю. Генетическая терапия на новых векторах, системы ферментозамещения с интеллектуальным контролем, конструкторы таргетных лекарств от рака. Трансплантация синтезированных органов и тканей.
  
  - Скольких ты уже уговорила, чудовище?
  
  - Пятерых из семи. Ты восьмой.
  
  - Из них мужчин? - он снова берет свой стакан и нервно допивает сок.
  
  - Три из трех.
  
  - Куда тебе еще?
  
  Он смотрит на меня с любопытством. Моя кочевая жизнь не кажется ему привлекательной. Он слушает все это только потому, что из-за смерти Филиппе его драгоценная рюмочная оказалась под угрозой.
  
  - Нам нужны лучшие.
  
  - Нам? С кем вместе ты доишь ВОЗ и Континентальное правительство?
  
  - Рию Накамура. Вы пересекались в Лаосе, помнишь?
  
  Хорхе чертыхается. Я вспоминаю, почему часто лгу. Чтобы мои случайные собеседники не реагировали точно так же, если не хуже. В местах попроще можно и пулю получить.
  
  Рию Накамура был гением нейрохирургии. Светилом такой яркости, что мы никогда не оказались бы с ним рядом, если бы не вирус. И если бы мы не были резистентами. Мы работали вместе в Лаосе почти полгода, в реанимации как всегда, не упоминая былых заслуг, как всегда. Пытались остановить смерть, заслонить от нее тех, кто не получил в генетической лотерее нашего странного приза. Нас хватало на сутки без сна, а Накамура мог работать как робот, казалось, сколь угодно долго, не теряя в качестве. По японской привычке он не пожимал рук, только кланялся, и невозможно было понять, что скрывается за его всегда одинаковой легкой улыбкой. Я боготворила его, Хорхе - терпеть не мог.
  
  После Лаоса Накамура улетел в Таиланд. Иногда мы пересекались на конференциях и снова расходились в стороны, пока несколько лет назад не встретились в Киото, в бесконечной галерее торий Фусими Инари.
  
  Мы шли к вершине под моросящим осенним дождем. Накамура рассказывал, что получил у ВОЗ финансирование на новый проект, исследовательский центр, который должен перезапустить затухающую мировую медицину. Тогда же я узнала, сколько наших знакомых, лучших из лучших, покончили с собой за последние годы. Они попытались вернуться домой, жить как будто ничего не изменилось, но теряли близких, одного за другим, и вместе с ними - желание жизни, саму суть ее.
  Накамура зажег меня идеей вернуть в науку всех, кого смогу уговорить. За три года удалось разыскать следы двенадцати человек. К четырем я опоздала.
  
  - Есть другие варианты? - наконец спрашивает Хорхе.
  
  - Госпиталь в Лиме. Франческа сейчас там, им нужны люди.
  
  - Я еду в Лиму.
  
  - Уверен? - я проклинаю себя за внезапную честность.
  
  - Да хоть в геену огненную, только не к Накамуре!
  
  Я заставляю себя не комментировать его решение. Хорхе лихорадочно пакует вещи. Пишу Франческе, чтобы она успела оформить вызов, бронирую отель, билеты на поезд до Мадрида, на самолет до Нью-Йорка, на самолет до Лимы. Все это стоит как годовой бюджет небольшой страны.
  В последний момент останавливаюсь и удаляю свои перелеты. Я должна вернуться в Шотландию, хотя бы на время. Покупаю билет до Абердина. У нас с Хорхе остается одна ночь и утро в Мадриде.
  
  - Я тебя не прощу, чудовище, - он заглядывает в мой планшет. - Даже не пиши мне потом.
  
  - Прекрати.
  
  - И не подумаю. Можешь спать с кем угодно, но не с ним!
  
  Он зря ревнует, но это, конечно, смешное разрешение, как будто я буду спрашивать. Учитывая, сколько я обычно лгу.
  
  Хорхе достает из ящика стола запылившуюся карточку. На ней фотография двадцатилетней давности, номер в реестре резистентов, дата рождения. Мужчина на фотографии выглядит уставшим. Это были последние годы работы в госпиталях. Вскоре Хорхе осядет в родной Кордове, а я на полтора года вернусь в Сибирь, к сыну и матери, и уеду прочь как только похороню ее.
  
  Мы покидаем район на закате. Полиции не видно. Хорхе спешно пишет кому-то сообщения, оставляет ключи от магазина в локбоксе, и мы уходим в сторону моста Рафаэля. У Хорхе в руках лишь дорожная сумка, у меня и того меньше.
  Через три часа мы уже на вокзале в Мадриде. По сравнению с мрачноватой Кордовой здесь просто бурлит жизнь.
  
  Мы сидим в капсульном ресторане. На стены крошечной изолированной кабинки для двоих проецируется изображение цветущего луга. Я беру пульт и меняю рисунок на сюрреалистический лунный пейзаж. Хорхе хмыкает.
  
  - Как будто еще тогда, до пандемии, - Хорхе вращает голограмму меню. - Что ты будешь?
  
  - Я хочу осьминога с картошкой и зеленый салат.
  
  - Сейчас закажу.
  
  В стене кабинки открывается окошко. Механическая рука протягивает поднос с нашим заказом, скрывается и вылезает снова, с графином воды. Больше никаких официантов. Чаевые, впрочем, оставить все еще можно.
  
  Весь день я не могу отделаться от мысли, что Хорхе сердит на меня за билет в Абердин. Он ничего не говорит, но когда Накамура звонит в самый неподходящий момент, все же взрывается:
  
  - Что дальше? - цедит он сквозь зубы, когда я заканчиваю говорить по-японски. - Улетишь еще на семь лет?
  
  - Ты можешь полететь со мной.
  
  - Исключено.
  
  Он сидит на кровати почти голый. В номере прохладно от кондиционера, и его кожа покрывается мурашками. Я опускаюсь на колени.
  
   - У меня никого нет кроме тебя, - говорю я. - Никого ближе тебя. Но ты же знаешь, что я не смогу бросить...
  
  - Что бросить? - перебивает он. - Людей, которых все равно не спасти? Людей, которые тычут в тебя пальцами, или - вспомни Индию!
  
  Я помню. Шрамы от ножа психопата, жаждущего заполучить светящуюся кровь, все еще видны. Но я жива, и это было так давно, что мне все равно.
  
  - Бросить дело. Забыть, что мне дано.
  
  - Дано кем, ребятами в Женеве? Карточку и плащ?
  
  - Господом Богом, - роняю я.
  
  Хорхе молчит. В юности он был очень верующим. Как и его мать, как почти все в Кордове. Потом началась пандемия, и его родные оставили церковь, отчаявшись дождаться помощи от высших сил.
  
  - Ты любишь говорить, что Богу нет дела до людей. Думаешь, для нас с тобой он сделал исключение?
  
  - Да, - киваю я. - Именно так и думаю. Дал нам дополнительное время, чтобы мы делали мир лучше, направил на этот путь. Не именно мне или тебе, просто...
  
  - Путь! - нервно взмахивает руками Хорхе. - Чертовы вы самураи! А может, он проклял нас? Может, он заставил нас увидеть столько смертей, чтобы свести с ума? Что ты будешь делать, когда твой сын состарится и умрет, а тебе будет вечно тридцать пять?
  
  Я поднимаюсь с пола. Иду к холодильнику, чтобы глотнуть воды. Наверное - любимое слово неудачников, но, наверное, не стоило мне исчезать на семь лет.
  
  - Все будет хорошо, - сажусь на кровать. - Не переживай так. Тебе понравится в Лиме. Там нормальный госпиталь, без жести, не как в Индии. Франческа уже нашла тебе квартиру с балконом. Съездим с тобой в Мачу-Пикчу.
  
  - Когда ты прилетишь? Лет через пять?
  
  - Прости меня, - я пытаюсь примирительно обнять его, и в конце концов Хорхе сдается. - Я слишком заигралась в глобальные планы. Обещаю больше так не делать.
  
  - Ты забудешь это обещание завтра же, чудовище! Как только Накамура позовет тебя в операционную, ты и не вспомнишь обо мне. Давай, лети к нему! Ты же только так будешь счастлива.
  
  Он не поверил мне, и все же мы больше не вспоминаем о Накамуре. Хорхе просматривает ленту в планшете и натыкается на запись концерта. Дирижер в белом фраке. Я узнаю его, это Касимов, один из первых известных резистентов не медиков и один из немногих старше пятидесяти.
  
  - Писали, что у него был рак, - вспоминает Хорхе. - Интересно, до того или после?
  
  - Рак простаты, - зеваю я, - не считается. Наверняка до.
  
  - Ну конечно, не считается.
  
  У резистентов почти не бывает опухолей, изредка, крайне медленно развиваются те, что уже были на момент контакта с лямбдой.
  
  - Вот будь у него миелома, я бы посмотрела.
  
  - Живодерка, - Хорхе морщится. - Мужику и так вечные шестьдесят.
  
  - У него же нет миеломы, - пожимаю плечами. - Нормальный возраст.
  
  Вскоре Хорхе засыпает. Мне не спится. Я выхожу сначала на балкон, а затем решительно надеваю белое прямо поверх белья и выхожу в летнюю ночь. Парк возле отеля шумит черными аллеями. Обхожу пруд с колоннадой, прохожу мимо неработающего фонтана с конной статуей. Иду, пока не натыкаюсь в одной из соседних улиц на забегаловку, продающую чуррос. Вывеска сияет неоном в черной испанской ночи.
  
  - Доброй ночи, сеньора, - немолодая женщина за прилавком с изумлением смотрит на мой наряд.
  
  - Доброй ночи.
  
  - Присаживайтесь, - она кивает на лавочку у стены. - Сейчас приготовлю вам.
  
  - Почему вы работаете ночью? - не выдерживаю я. - Вряд ли кому-то нужен чуррос в такое время.
  
  - Вам же нужен, сеньора, - с готовностью отзывается она из кухни. - У нас есть разрешение продавать навынос круглые сутки. Отчего не зажечь свет, если не спится?
  
  - Спасибо, - я получаю пакетик со свежайшими чуррос и стаканчик горячего шоколада, - Можно я посижу здесь?
  
  - Конечно. Не все же бежать, правда? Иногда хочется просто остановиться на минутку. В нашем-то возрасте. Сколько вам лет, сеньора?
  
  - Шестьдесят семь, - я внезапно отвечаю правду.
  
  - А так и не скажешь. Это из-за, - продавщица кивает на мои одежды. - Ну, того вируса, что был тридцать лет назад?
  
  - Да. С тех пор и не старею.
  
  - Вы, наверное, врач? Все резистенты были врачами, я помню, как говорили в новостях. Почти все.
  
  - Да, онкогенетик.
  
  - Может быть, вы найдете как выключить это, сеньора? Ужасно, должно быть, жить вот так, видеть как все уходят...
  
  - Может быть.
  
  Она скрывается в кухне. Это одна из самых непонятных вещей - пожелание избавиться от собственного бессмертия, которое пока даже не кажется дефективным, да и непонятно, бессмертие ли это. Может быть, через десять лет мы все сморщимся и умрем в один день. Может быть, я найду способ переносить нужный ген на время, чтобы излечивать опухоли или прогерию? Или навсегда, чтобы люди не уходили. Нас не так много осталось. Разве для счастья обязательно нужна маячащая за плечом смерть?
  
  Такси у дверей гостиницы я вижу еще за пару кварталов. Не обращаю внимания, но замечаю, как в него садится мужчина. Хлопок двери гулко отдается в ночной тишине. И лишь когда машина отъезжает, понимаю, что это было.
  
  Я бегу со всех ног, поднимаюсь в номер в надежде, что я ошиблась, что Хорхе мирно спит, но ни его, ни вещей в номере нет. На негнущихся ногах ковыляю до лифта. Девушка на ресепшен говорит, что он просто отдал карту, вызвал такси и уехал. Проверяю почту, мессенджеры - пусто. Пишу Франческе - она ничего не знает.
  
  Слезы падают на белое полотно и скатываются вниз. Я сижу на кровати, на том же месте, где еще недавно сидел Хорхе. За окном мелькают голубые огни полицейской машины, и на какой-то миг мне кажется, что они задержали Хорхе из-за убийства в Кордове и приехали за мной. Тщетные надежды.
  
  До утра все равно не уснуть, поэтому меняю билеты на чудом подвернувшийся ранний рейс с пересадкой в Лондоне. Единственный в этом месяце.
  
  Я успеваю в Абердин уже к десяти утра. Самолет Хорхе должен взлететь через час. Проверяю бронь - она остается невостребованной. Он не полетел в Лиму. Он просто исчез, растворился в своей любимой Испании. Мне хочется немедленно купить билет обратно, поднять на ноги полицию, написать в Женеву, чтобы найти его. Вернуть его.
  
  Иду в уборную. Умываюсь. Смотрю в зеркало на свое заплаканное злое лицо. Ничего не получится. То, что было, уже не вернуть, и лишние движения никак не помогут мне. Вызываю такси до университетского кампуса.
  
  - Доброе утро, Накамура-сан. Можно войти?
  
  - Конечно, Анна-сан. С возвращением. Вы вернулись вместе с Эрнандес-сан?
  
  Все, что я могу - это сжать губы поплотнее и помотать головой.
  
  - Очень жаль. Я надеялся, он последует за вами, Анна-сан.
  
  - Я тоже надеялась на это.
  
  В кабинете Накамуры нет ничего, кроме стола, монитора и свитка с иероглифом 'Путь' на стене. Только сложный серо-зеленый цвет стен дает понять, насколько щепетильно он на самом деле относится к обстановке.
  
  Он смотрит на меня так внимательно, что хочется провалиться сквозь землю. Без всякой надежды разгадать его мысли вглядываюсь в черные глаза под нависающими азиатскими веками.
  
  - У вас сейчас есть свободное время, Анна-сан?
  
  - Да, - я перехожу на японский. - Давайте выпьем кофе вместе?
  
  - Конечно.
  
  Накамура достает из стенного шкафа хаори, чтобы надеть поверх своего обычного серого кимоно. В Абердине прохладно. Я замечаю вышивку фиолетовых и золотых хризантем на изнанке, снаружи - лишь черный шелк.
  
  - Какое красивое хаори! - вырывается у меня.
  
  В ответ мне следует легкий поклон, и когда Накамура заканчивает завязывать узел на хаори-химо, он говорит:
  
  - Вам нет нужды носить белое здесь, Анна-сан.
  
  - Да. Однако же, сегодня довольно холодно.
  
  - Вы позволите, - мне показалось, что его голос дрогнул, - предложить вам кое-что?
  
  Он снова открывает шкаф и достает еще одно хаори. На этот раз - женское. По шелку цвета слоновой кости летят золотые журавли.
  
  - Примерьте, пожалуйста.
  
  Это самая прекрасная вещь, что когда-либо лежала на моих плечах.
  
  - Вам очень идет, Анна-сан.
  
  - Спасибо, - бормочу я. - Я боюсь, что это прекрасное хаори пропахнет моими духами.
  
  - Вы можете оставить его себе, Анна-сан.
  
  Я кланяюсь. Накамура улыбается мне. Мне кажется, он впервые улыбается так искренне. Мы выходим на улицу молча, и только тогда он говорит.
  
  - Это хаори моей сестры Масами. Она умерла в первый год пандемии.
  
  - Вот как?
  
  - Думаю, вы бы подружились, будь она жива, Анна-сан. Пожалуйста, носите это хаори с удовольствием.
  
  С ужасом понимаю, что стою перед ним оглушенная. Слезы текут по щекам, губы дрожат, я не могу даже поклониться в благодарность или выразить, как я ценю этот неожиданный жест, и тогда Накамура обнимает меня. Не так как Хорхе, не так как было принято у нас в семье, очень сдержано, но это определенно объятия. Впервые я вижу, что он прикасается к другому человеку, и этот человек - я.
  
  - Я понимаю, как сложно расставаться с близкими, Анна-сан. Надеюсь, этот маленький подарок сможет дать вам немного сил.
  
  - Накамура-сан...
  
  Он осторожно указывает в сторону. Несколько наших лаборантов стоят со стаканами кофе в руках у огромного дуба через дорогу. Им будет о чем поговорить еще пару недель.
  
  До кофейни я иду как в тумане. Остаюсь на улице, чтобы немного прийти в себя. Насколько же здесь легче дышится, чем в Испании! Накамура протягивает мне кофе и предлагает продолжить прогулку. Мы проходим через ворота Поуиса. Солнце, пробившись через облака, играет в резном навершии Королевской часовни, его теплые лучи оживляют летящих журавлей на моем хаори. Птицы взмахивают вышитыми крыльями и уносят на них мою злость и мои слезы.
  
  Университет - самое красивое место в Абердине. Мне повезло, что я могу бродить здесь в свободную минуту и весной, когда цветут нарциссы, и осенью, когда падают желтые листья. Мне повезло, что я могу здесь делать дело всей жизни, и что смерть не стоит за моим плечом и не отвлекает от него. Мне повезло, что здесь я не одна.
   Нам всем приходится расставаться с близкими, и потом, позже, я разыщу следы Хорхе, чтобы убедиться, что он жив. Мне еще предстоит смириться с его выбором. Возможно, мы встретимся, когда отболят обиды прошедшего дня. Позже. Пока же я останусь здесь, в точке, через которую проходит мой путь.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"