Максим Семенович Печенкин - рядовой человек и гражданин, родившийся и всю жизнь проживший в обычной российской провинции, закончивший советскую школу и советский тоже техникум, проработавший мастером более сорока лет на Кулешовском металлургическом заводе. Вдовец, имеющий двух сыновей Антона и Александра, троих внуков и пятерых правнуков, проживающий в собственном доме в поселке Металл Советов Заводского района города Кулешей. Ничего примечательного? Да, ничего. Не забыть бы, он еще принял активное участие в разбазаривании советской всенародной собственности - получил за трудовой стаж на заводе его акции и сдал свой ваучер от гайдаровского правительства и тоже за заводские акции. Потом еще, отказался продавать свой актив конкурентам мушкетеров за очень приличные деньги, в отличие от соседских гремлинов. Пожалуй, все? Или нет?
Обычный человек, обычная жизнь - неинтересно это современному продвинутому читателю? Не спешите! Кто знал, что калужский крестьянин, дослужившийся в первую мировую войну до звания унтер-офицера, примет в 1945 году капитуляцию Европы в Берлине? Или мальчик, рожденный в учительской семье в Житомере, пройдет затем все круги ада сталинских застенков и реализует заветную мечту о полетах в космос, реализует полностью, без остатка, да еще и защитит свою неласковую Родину от умных, сильных и таких передовых личностей? И до сих пор, кстати, защищает! Вот и ломай голову - что значит это сегодняшнее саморазвитие человека, в чем его успешность или неуспешность, где критерий? Может, Печенег что-то ответит нам?
А пока давайте вернемся в то далекое лето 1956 года, когда пятнадцатилетний Максим перешел в восьмой класс советской средней школы, готовясь на следующий год поступать в металлургический техникум Кулешей на специальность электрика. Обычный путь обычного советского юноши, жизнь вместе со страной, семьей и друзьями, а еще - участие в построении коммунистического общества, самого справедливого и счастливого на Земле. Ничто и никто не может пошатнуть эту твердокаменную уверенность в конечной победе добра над злом!
Максим был счастлив - свобода, каникулы, ватага поселковских друзей и Римка. Последнее лето детства и первая робкая любовь, а дальше взрослая жизнь, и все в ней будет как у всех - честно и правильно. Ну его, этого пыльного старика со странными горячими глазами! Но интересно, за что его посадили? И почему отпустили? Выходит, он не виноват! Так не бывает!
-Зачем ваш друг приезжал? И кричал, что не виноват? А кто виноват? В чем?
-Сразу и не скажешь. Хотя, я виноват, я и только я!
-Почему тогда вас выпустили?
-Потому, что я никому не нужен и не важен.
-Как это?
-Очень просто. Все, что произошло со мной - это мой выбор! А они просто промолчали, но сейчас им немного стыдно и хочется оправдаться. Только не перед кем оправдываться, я не вернусь.
-Не понимаю. В чем же вы виноваты? Я пытался спрашивать у мамы, за что вас посадили; но она только сказала, вы хороший и честный, и за свои грехи сполна заплатили. За что вы платили?
-За гордыню, за то, что богом решил стать, а богом быть трудно. Возродишься - только после распятия! Я не смог.
-О чем вы?! Вы же коммунист, вы за людей страдали!
-С чего ты взял? Это я других страдать заставлял. А вправе ли я был?
Демьян Кузмич умоляюще смотрел на Максима, будто ждал от него этого самого важного в своей жизни ответа. Вот так и зародилась странная дружба из непонятного ночного разговора двух очень разных людей, почувствовавших симпатию и равность друг другу.
Особенностью этой дружбы была какая-то пугливая деликатность - они словно боялись обидеть друг друга, обидеть назойливостью, категоричностью и смешной заботливостью. Никто никого не убеждал, не воспитывал, не настаивал; они даже спорили всегда без обид и крика, но самые драгоценные качества любого общения, доверие и понимание, буквально плескались через край.
Сейчас сложно сказать, что чувствовал тогда Демьян Кузмич. Думаю, много чего - и обиду, и боль, и бессмыслицу любого деяния, а еще - свободу и смирение. Особенно, когда они забирались на огромный волчий камень над Истринкой, чьи могучие спокойные потоки воды непрерывно уносили с собой все ошибки и подлости любого человека, не требуя за это мольбы и извинений.
А Максим взрослел не по дням, а по часам - его худое, обтянутое загорелой черной кожей тело наливалось скрытой силой и глубинным смыслом. Даже первая юношеская любовь Максима, одноклассница Римка, вовсю забавно задирающая нос на глупенькие мальчишеские симпатии, густо покраснела однажды, встретив на очередном их свидании не пятнадцатилетнего неловкого подростка, а почти взрослого мужчину, молчаливо и внимательно рассматривающего ее. Любовь и дружба - роскошное пиршество Максимкиного лета 1956 года.
-Не понимаю, ты же хотел, как лучше для всех! Почему ты себя винишь? И когда это ты выбрал тюрьму? Ну, если ты все сам для себя выбирал, как говоришь...
-А ты подумай! Нельзя все решать и выбирать за других. Ты же не бог!
-Ладно! Тогда ответь - выдержали бы мы войну без революции, колхозов и других твоих лишений человека его свободы? Зачем мертвецам свобода? А мы строим коммунизм, где всем будет хорошо!
-Будет, Максим, еще только будет. А что сейчас? И потом, того, что уже произошло изменить невозможно. Но ты опять хочешь быть богом!
-И что? Свобода сделает всех умными и добрыми? Не будет войн, голода, не будет предателей, как твои друзья? Я помню, мать рассказывала, как она с голодухи устроилась в войну работать в заводскую столовую. Там поварихи воровали продукты на кухне, но вынести не могли из-за охраны; так они варенное совали прямо в форточку на улицу своим детям. Дрались между собой за эту форточку!
-Материнский инстинкт, род должен выжить. Ты привел плохой пример.
-Так они от пуза пихали своим детям, а чужих не замечали! Как они расплачивались за уроки французского с Франсиной Яковлевной, каждую крошечку пересчитают и укорят. А она с Тайкой из Ленинграда эвакуирована были, Тайка всю весну пролежала и в школу не ходила - сил встать не было! Милицейские тогда сказали поварихам, что они или в цех идут, или в тюрьму. И таким, что ли, свободу дать? Рыло не треснет?!
-А что бы ты сам сделал? В тюрьму отправил?
-Наверное нет. У них детей по трое и четверо у каждой. Но какие они люди? Только пожрать по - вкуснее и потомство откормить. Зачем им твоя свобода?
-А это уже их дело. Как воспользуются - то и получат. Просто пойми - нельзя быть свободным среди рабов, отберут твою свободу - как голодные отберут еду у сытого.
-Как же! Этот сытый самых голодных прикормит, и те, как собаки, его добро стеречь будут, всех загрызут за него.
-Значит, ты за то, чтобы кто-то за всех решал?
-Не за всех, а в интересах всех!
-Да, конечно. Я забыл, тебе пятнадцать и либо красные, либо белые. Я не буду тебя переубеждать.
Жизнь переубедила Максима, когда не прошло и полгода.
Я все пытаюсь понять - чем меня привлекает то время? Оно не мое, и я не хочу жить в нем. Не хочу не только из-за государственного диктата, в основном идеологического, но и из-за не менее тотального общественного контроля, единомыслия и единодействия. Я всегда помню слова моей бабушки: "Что люди скажут?", причем, по любым поводам, даже очень личным. Ты, будто, на виду всегда и везде, никуда невозможно спрятаться. Но бомжей тогда не было, из-за кредитов никто не вешался, и государство насильно тащило советских школьников, всех - независимо от их места рождения и проживания, к знаниям, расточительно подсовывая потрясающие и бесплатные музыкальные, художественные и технические системы дополнительного образования. А еще - никто не терял работу и не унижался ради нее.
Может потому все эти вопросы, что многие из нас чувствуют сейчас себя обманутыми? Как наивные аборигены мы обменяли свой настоящий и будущий мир на стеклянные бусы. И чтобы сказал в 1956 году Максим Печенкин, глядя на наши теперешние трусливые поиски смысла собственного существования? Что они не стоят ни нашей жизни, ни нашей смерти. В топку все!
-За что тебя арестовали? Если неправильно, то почему ты не борешься за правду? Ты же не трус, я вижу!
-Я не могу. Я сам во всем виноват! Вы воевали, воевали здесь и на фронте, а я...
-Ты построил наш завод, а он воевал! Ты никого не предал! Тебе нечего стыдиться!
-Есть, Максим, поверь, есть. С радостью и энтузиазмом тащил я всех в коммунизм, я требовал истинной веры и жертв, я считал, что будущее важнее самих людей.
-Но ты также думал и про себя.
-Да, но это мой выбор! А другим я даже не дал попробовать сделать его.
-Но мы бы проиграли войну без всего этого!
-Да, проиграли бы. Но война как раз и заставила каждого самому выбирать жить или погибнуть, победить или сдаться. Это твой отец выбрал победу, не я.
-Я никак не могу понять, за что ты себя раздираешь? За насилие? Но оно везде, во всем мире. Главное, зачем оно, для кого. Если в интересах народа, то можно.
-Я тоже так думал. Да я и не настолько наивен, чтобы осуждать насилие вообще. Идеалов в реальной жизни нет. Может, все дело не в самом насилии, а в его уровне? Ведь именно он ярко сигналит, есть общественная поддержка, воля большинства, или нет. Я не могу объяснить, но попробую. Вот ты сейчас учишься в седьмом классе и выбираешь профессию. Сам выбираешь ее и сам контролируешь свои знания, школа лишь ставит точку в этом контроле через аттестат. Так? А вспомни начальную школу - через систему хорошо организованного насилия детей усаживают за парты. Вас заставляют, убеждают, воспитывают, не оставляя вам иного выбора, кроме добросовестной учебы. И вы растете, взрослеете, накал воспитательного насилия спадает, ведь невозможно продолжать воспитывать уже почти взрослых людей. Но в стране все не так, мы уже сорок лет не можем выйти из начальной школы, насилие не уменьшается, наоборот! А ведь уже второе поколение советских людей родилось и живет при социализме.
-Что это значит?
-Что существующие в стране условия не отвечают естественным нуждам большинства людей. Что применение насилия продолжает оставаться необходимым, и уровень этого насилия не просто снизить невозможно, но требуется даже регулярно повышать его.
-А как же коммунизм? Ты еще в него веришь?
-Да! Я верю и в то, что насилие было необходимо! Но невозможно и дальше держать в первом классе взрослых и самостоятельных мужчин и женщин! Им пора на волю. Что же касается коммунизма, то это пока лишь теория.
-Сказка, что ли?
-Нет. Я думаю, что исторический процесс в конечном итоге носит поступательный характер, мы придем, пусть и не к абсолютному идеалу, но к более справедливому и благополучному устройству. И уровень насилия в обществе будет как раз тем самым критерием его справедливости для всех.
-За это тебя посадили?
-Нет. Меня посадили просто за то, что в стране активно и целенаправленно применяется этот аппарат насилия, применяется как самый эффективный и быстрый инструмент общественного развития, как кнут для послушного стада.
-Но люди - не скотина! И как тогда в войну люди воевали? Они же за Сталина кричали! И победили.
-Потому, что они сами сделали свой выбор, каким бы тяжелым он не был! Поверь, никакие заградотряды не помогли бы нам выстоять - люди выбрали победу, даже ценой своей жизни. И воевали они за Родину, за своих родных и близких.
Максим слушал и спорил, спорил и слушал, и так до бесконечности. Забавно, но страна советов сама создавала своих идеологических противников - она отчаянно нуждалась не просто в грамотных людях, а в творцах - способных создавать и перерабатывать гигантский багаж всех мировых знаний и навыков, эта нужда в огромном количестве технических специалистов носила массовый характер. Поэтому все силы советской школы были брошены не столько на обучение школьников читать и писать, сколько на появление у них новой грамотности - способности достаточного их числа самостоятельно вырабатывать новые знания, по сути - творить, что требовало хорошей теоретической основы. Ну, а люди, наученные думать и делать выводы пусть даже только в сфере естественных наук, легко и непринужденно применяли полученные навыки и в других сферах. Большевикам удалось воспитать лишь одно поколение абсолютно искренних ленинцев, но их убила война, а дальше происходил неуклонный рост цинизма и приспособленчества, несмотря на тотальное идеологическое насилие. Так что Максим был полностью интеллектуально готов к принятию различных точек зрения на существующее общественное устройство, его учителя из кулешовской средней школы добросовестно выполнили поставленные перед ними партией и правительством задачи по обучению и воспитанию нового человека. Но реальное преображение пятнадцатилетнего подростка произошло сразу после наступления нового 1957 года.
Аглая Печенкина не могла нарадоваться на сына - такой умный, такой взрослый! Как он разговаривает с Демьяном Кузмичем, как с равным! И о чем-то хорошем разговаривает, важном! Она смогла поднять двух сыновей - Виктор вернется с Дальнего Востока и пойдет работать на завод, женится, подарит внуков, а Максиму надо учиться - он такой умный! Вот и прекрасно, что она не побоялась взять на постой Курицына, он хороший человек, арестовали его по ошибке, выпустили же. У ее мальчиков все будет хорошо! Как же иначе? Война ведь закончилась!
Вечная усталость, буквально приросшая к ней намертво за эти черные, беспросветные годы, потихоньку отступала. Аглая даже иногда стала напевать свои любимые песенки и улыбаться нежно и мягко, как было давно-давно, в прошлой жизни, когда были еще живы мама и сестры.
Как мало ей надо, скажете вы. Неправда! Просто не путайте вещи, которые можно купить, пусть и за сотни миллионов любых денежных единиц с тем, что никогда и нигде не продается. Это что-то порой падает тебе в ладошки просто так, только по-настоящему оценить его ты сможешь, лишь потеряв.
Тем утром Аглая затеяла уборку в чулане и добралась до большого кованного сундука в самом дальнем углу. Увы, но сундук был почти пуст, только на его дне сиротливо лежало что-то завернутое в синий ситцевый платок. Развернув сверток, Аглая ахнула - ее розовое шифоновое платье с рукавами-фонариками и рядом двойных оборок по подолу. Так вот где оно было! Как Аглая его искала в сорок четвертом, тогда Витя страшно заболел пневмонией, и врачи требовали усиленно кормить мальчика. Она все тогда прокляла и это неуловимое платье особенно.
Тихонько и робко, словно стыдясь чего-то, Аглая смотрелась в зеркало и видела не себя, а какую-то милую, симпатичную, молодую женщину в воздушном розовом платье, счастливую и беззаботную, живущую в мире, где не было войны. И этой прекрасной женщиной восхищались! А как же иначе? Мужские глаза не могли оторваться от нее!
Аглая чувствовала этот взгляд и хорошела еще больше. Она попробует стать счастливой, а розовое платье поможет ей и защитит от всех бед. Так не бывает?
Глава 14. Думы Печенега.
В ночь на 12 июня 2019 года Максим Семенович Печенкин вернулся домой с мстительной площади имени своего тезки и сел за позднее чаепитие, привычно и ловко налив большую синюю кружку черного чая и пододвинув ближе тарелку с маковыми сушками. Старый плюшевый абажур под потолком выхватывал из сумрачного пространства небольшой кухни только круглый массивный стол, стоящий на одном и том же месте уже более семидесяти лет.
Максим Семенович грустно улыбнулся - вот здесь сидел его отец Семен Печенкин, пришедший с фронта без ноги, тихий и смирный в обычное время, но громогласный баламут в нечастые периоды запоев. Там - его единственный брат Виктор, никогда не упускавший случая ткнуть младшему брату своим старшинством, рядом с ним недолго, около года, сидела Маняша, его жена; потом молодой семье дали комнату в заводском общежитии, и они уехали, да и не ладили братья с того памятного 1957 года. Место матери за столом было рядом с плитой, Аглая усаживалась туда на минуточку в перерывах между подай-принеси.
В 1962 году стол пополнился новыми едоком - женой Максима Таей, а затем и их сыновьями Антоном и Александром. Абсолютно счастливое было время! Смех, шум, ссоры - всего было так много, что однажды старый стол не выдержал и обломил одну из ножек. Максим заменил ее новой, но другого цвета. Вот она - и сейчас темнее трех остальных.
В 1971 году за все тем же круглым столом покорно и горестно семья и близкие поминали Аглаю, вернувшись после похорон со старого волковского кладбища в Кулешах. Тогда же Максим с Виктором тихо помирились, осознав, что остались единственными близкими людьми из тех, кто родился и жил в бревенчатом пятистенном доме, построенном их дедом в деревне Грязнуха, ставшей нежданно-негаданно в начале прошлого двадцатого века сначала коммуной имени Демьяна Курицына, а затем поселком Металл Советов.
Тая разбилась на самолете, когда летела на слет учителей в Москву, их младшему сыну Александру было тогда тринадцать лет. Плакать Саша уже не мог, не разрешал себе, только поскуливал тоненько, как забытый щенок, не замечая этого. Антон уехал жить и работать на Север, женился там, и двух своих внучек Печенег видел только в летние каникулы.
Максим Семенович встал и прошел в комнату. Вот здесь стоял еще один стол, вернее столик, маленький и самодельный. На нем когда-то лежали две толстые тетради, очки и пачка папирос - вещи постояльца. Это была комната Демьяна Курицына, которую он снимал у Аглаи Печенкиной с июня 1956 года по январь 1957года.
Первым человеком, который заговорил с Максимом на эту тему, была Римка:
-У тебя скоро отчим появится? И как ты его будешь звать?
-Чего? О чем ты?
-Ой, не могу! Ничего вы, мужики, дальше своего носа не видите! У тебя в доме такое происходит, а ты как слепой кутенок.
-Глупости не болтай!
-Да я-то не болтаю! А вот бабы уже все языки смозолили. Говорят, твоя мать снова заневестилась, будто двадцать лет с плеч сбросила. Хотя, сколько ей еще вдоветь?
-Дура ты, Римка! На лицо красивая, а внутри как есть круглая дура!
-Это я-то дура?! Твоя мать загуляла, а я сразу дурой стала?! Чего ж ты ко мне такой бегаешь? И еще целоваться лезешь?
-Да если бы у тебя мозги были, стала ты мне это передавать?!
-А что такого? Не я - другие бы передали.
-Вот именно, другие бы!
Максим прилетел домой, но там было тихо - только белые накрахмаленные занавески стукались от сквозняка в рамы открытого кухонного окна. Максим замер, бешенные ритмы его сердца стихли, кулаки разжались, и он задумчиво огляделся вокруг. А ведь действительно его дом изменился! Вроде все на старом месте, но как-то по-другому.
Цветы! В их доме не было цветов, отец никогда не дарил их маме, а сейчас в центре круглого стола стояла трехлитровая банка с роскошным букетом полевых цветов. И что это за розовое пятно в углу комнаты? Это розовое платье матери, пышное и воздушное, подрагивающее на сквозняке как невесомая сказочная вуаль. И эта вуаль едва уловимо пахла табачным дымом!
"Все - правда!" - бесповоротно понял Максим, но решить плохо это или хорошо он не мог.
Присев на старый колченогий стул, юноша безвольно перебирал мыслями: "Почему я не переживаю? Получается, мать предала отца? Демьян прожил у нас только два месяца, а она уже. И что скажут люди? Хотя, они давно болтают! Я что-то должен сделать? Что?".
Странно, но Максим не чувствовал никаких эмоций, он просто сидел и ощущал прохладный ветерок, лениво стукающий твердые кухонные занавески, видел потаенную красоту скромных полевых цветов на фоне переливающихся розовых волн и ничего не хотел менять.
За обедом они втроем ели вкуснейшую горячую рассыпчатую картошку нового урожая с ароматным жирным постным маслом, пили крепкий кирпичный чай со слипшимися карамельками и были счастливы. А вокруг был их крошечный мир без войны и страданий, притворства и страха, никому из них ненужной необходимости что-то обсудить или за что-то оправдаться.
Но крошечные миры не живут долго, они гибнут в столкновениях с реальностью. Котел поселковских сплетен кипел и пузырился все сильнее и сильнее. Невозможно было не заметить, как изменилась Аглая! Она стала совсем хрупкой и беззащитной, а в розовом платье она вообще теряла всякую связь с тяжелым послевоенным бытом провинциального советского поселка. Как такую допустить к работе в электроцехе Кулешовского металлургического завода? Она же сгорит, сгорит как тоненькая былинка!
Эта чарующая беззащитность морочила головы поселковским мужикам и ужасно злила их верных спутниц жизни. Как соперничать с иноземной принцессой? Ну, влюбилась, что тут поделаешь, но зачем чужих мужей блазнить?!
Сплетни становились все ядовитей и черней, да еще и прямо в лицо Аглаи. Но ей было все равно! Ведь младший сын Максим все понял и не винил ее за позднее женское счастье. И Виктор поймет, обязательно поймет!
Максим, и правда, ни о чем таком не говорил, а на робкие попытки Демьяна оправдаться он лишь досадливо передернул плечами и сказал:
-Это личное. И в чем ты можешь быть виноватым передо мной? Это ваша жизнь.
-Просто хочу, чтобы ты знал, я люблю твою мать и никогда не обижу.
-Хорошо, я верю тебе.
Но все пошло не так, служивший матросом на подводной лодке на Дальнем Востоке старший брат Максима Виктор получил растерянное письмо своей девушки Маняши, в котором она разрывалась между желанием отстоять от бабских сплетен честь семьи любимого и защитой Аглаиной правды. Это сумбурное, нервное письмо привело Виктора в бешенство - какой-то зэк привязался к его матери, а та, предав святую память мужа-героя, повела себя подло и глупо! В гневных и ярких выражениях Виктор написал Аглае, что в феврале ему дадут отпуск, и он требует, чтобы к его приезду никакого зэка в их доме не было.
Аглая больше никогда не надевала то прекрасное розовое платье, ее элексир молодости и красоты высох, а сама сказочная принцесса умерла. В тот же день ее поздний возлюбленный исчез из дома Печенкиных, как и требовал Виктор. Романтическая история закончилась, уступив место будням и вечным заботам.
Вернувшийся из недельной поездки на новогодние каникулы в областную столицу Максим был неприятно поражен теми изменениями, что произошли в доме. Мало того, у него самого украли полгода жизни - все вокруг посерело и скукожилось, вернее, все вернулось к тому времени и в то состояние, когда Демьян Курицын еще не пришел к ним жить.
-Ничего не понимаю! Ведь, вам хорошо вместе, чего ты слушаешь Виктора? Он придет из армии, женится на Маняше и уйдет жить своей семьей. Чем вы ему помешали?
-Он мой сын, мой взрослый сын. И люди вон что говорят! Я не могу против всех. Нехорошо это, не по-людски!
-Мама! Да какая разница, что все говорят?! Ты чего хочешь?
-Чего хочу? Может, я хочу танцевать на балу в розовом платье и есть мороженное, слушать прекрасную музыку и не стыдиться себя! - Аглая тихо всхлипнула и уже спокойно добавила - Ладно, не переживай, все будет хорошо, а завтра мне на работу. Сказка закончилась, Максим.
-Нет! Ты же человек, ты имеешь право выбирать свою жизнь, ты, а не за тебя!
-Да, Демьян много говорил, а ты много слушал.
-И в чем он не прав? Пусть в войну всем пришлось только о победе думать, все отодвинуть, обо все забыть. Но и тогда люди не были стадом, человек должен сам решать!
-Для чего решать?
-Не понял.
-Ну, вот Демьян и ты много говорите о свободе, а я не могу так красиво. Просто расскажу один случай. В войну это было, весной как раз. Ты же помнишь, мы все работали по двенадцать часов и без выходных. Я в ночь отработала и днем мы с соседями картошку сажали, пришла и снова в ночь на завод. Отработала, да не одну смену, а больше - сменщицу Раю в больницу увезли. Домой прибежала на несколько часиков поспать, а потом снова в цех надо. Только проспала я, на целых четыре часа опоздала, а это ж тюрьма! Что делать? Собралась я с узлом сразу, к золовке забежала, чтоб она вас с Витей не забыла, и пошла. Бабы меня к мастеру отправили, Иван Петрович, царствие ему небесное, хороший человек был, посмотрел, погрозил пальцем и сказал: "Иди работать, Аглая. Только не просыпай больше. Никто никому не доложит, сама держись!" Я ему и бабам весь день спасибо говорила, а они потом никогда ни словом не помянули и не попрекнули! Я до сих пор им всем благодарна!
-Чем ты благодарна?! Что вкалывала, как лошадь и свалилась от усталости? Что вы рабскую солидарность проявили?
-Тем, что не оттолкнули они меня. Из стада, как ты говоришь, не выгнали. Что мы все вместе эту войну пережили и мужикам своим помогли. Что ты и брат твой не хуже сверстников сейчас живете, ты в техникум пойдешь, а Витя на подводной лодке служит, туда любого не возьмут. Максим, пойми - я не раба, и другие люди тоже не рабы. Мы не за карточки старались и не кнута боялись, мы честно работали, за вас, за победу. Это как раз и был наш выбор. А ты получается, не понял, почему Демьян себя грызет и не успокоится никогда.
-Почему?
-Потому, что один не смог и не хочет, вот его как раз из стада-то и выгнали. Чужим он себя чувствует, а как своим снова стать не знает. Запомни, Максим, мы живем среди людей, хорошо ли, плохо, но по-другому не получится. И давай пойдем спать, завтра мне на работу, а ты соседям помоги, баба Даша жаловалась, у нее радио не работает.
Максим полночи провертелся на кровати, все не мог заснуть, а еще - примириться со словами матери. Демьяновы ему нравились больше - каждый человек свободен и вправе сам решать, что и как ему делать, а государство и соседи - не начальная школа с партами, доской и директором! Нет, не согласился тогда Максим с матерью.
А что же Демьян? В Кулешах его больше никто не видел и вообще нигде. Но в конце января в сорока километрах южнее нашли потерявшийся грузовичок местной сельхозкооперации, съехавший с деревенской дороги в кювет; а в кабине замерзли водитель с пассажиром. Морозы тогда стояли знатные - до минус сорока по ночам. По вещам пассажира и опознали, был это Демьян Курицын. Похоронили его на местном деревенском кладбище, в Кулеши не повезли, одинокий он официально числился, да и реабилитированный к тому же, вот и поостереглись привлекать внимание.
Аглае про все рассказал местный участковый, но на могилке она не бывала, ни сразу не поехала, ни потом - никогда. И Виктора не попрекнула ни разу, лишь поплакала тоненько в подушку и все. Забыла? Нет! Просто не судьба, что тут поделаешь? Надо жить дальше.
Но Максим, узнав про случившееся, во всем обвинил брата и полез драться. Смущенный Виктор, заматеревший в армии до крепкого, мускулистого парня, только осторожно отталкивал разъяренного подростка, стараясь ненароком не врезать тому в полную силу. Да и нехорошо с Демьяном получилось, не по-людски как-то! Но сделанного уже не воротишь.
Так в ссоре и расстались братья, Виктор уехал дослуживать срочную обратно на Дальний Восток. А Максим все срывался и злился на себя, на мать, на глупых соседей-сплетников и никак не мог забыть своего взрослого друга. С Римкой он тоже не захотел дружить, посчитав ее особой глупой и пошлой, с лица же, как говорят, не воду пить.
Сдернуть с Максима шикарные чайлд-гарольдовские одеяния, в которые он закутался к моменту поступления в техникум уже с ног до головы, смогла лишь его одноклассница Тая. Случилось сие событие на премьере знаменитой киноленты Александра Зархи "Высота", ведь даже всеми обиженный и не понятый герой английского барона не смог отказаться от просмотра фильма в городском клубе.
Выйдя из зрительного зала, Максим пошел провожать свою соседку Таю домой и, очнувшись от теплой и светлой атмосферы фильма, привычно завыражался о косности и убогости местного люда, не способного понять его высокие моральные идеалы. Но в ответ, девушка звонко рассмеялась и крикнула: "Догоняй, страдалец!" И Максим побежал, сначала неуклюже и нехотя, а потом все быстрее и быстрее. Ну а неудобную чайльд-гарольдовскую одежду пришлось скинуть на бегу - путалась она под ногами. Догнав Таю почти у самого дома, юноша порывисто и нежно прикоснулся губами к ее прохладной щеке и замер от страха обидеть такую замечательную девушку. Самую лучшую девушку на свете! Но Тая лукаво подмигнула и прошептала Максиму: "Я не хочу страдать, я хочу жить и быть счастливой. Ты со мной?"
И снова лето - время любви, настоящей и взрослой любви! Они жили и были счастливы долгие годы, месяцы, дни...
Максим Семенович задумчиво смотрел на фото жены в деревянной рамке на стене. Неужели все закончится? Неужели наступит время, когда на Земле не останется ни одного человека, кто бы знал его Таю? Ее забудут, также как забыли бедолагу Демьяна или бабу Дашу, их соседку, безвозвратно отправившую на фронт своего мужа Николая и трех сыновей-погодков. И даже как отца Витиного одноклассника Фимы - Арсения Сергеевича Калинкина, ставшего директором Кулешовского металлургического завода в июне 1941 года и переведшего его на военные рельсы в считанные месяцы ценой своего больного сердца, он умер в вагончике на путях, где ночевал, чтобы не терять времени на походы домой. Господи, зачем все?! Столько боли, страха, отчаяния! Скорей бы рассвет и чернота уйдет, но вернется снова...
Резкий стук в дверь прервал поток бесполезных депрессивных мыслей:
-Здравствуй, Максим Семенович, это я. Можно?
-Здравствуй! Заходи! Как ты вовремя и как я рад тебя видеть.
-Что творится? Прямо первомайская демонстрация!
-Праздновать завтра будем. От души и с яйцами. Заходи, садись. Схоронили, значит, Ковригина.
-Да. Я его сына привез, пусть сам решает, что делать будет - здесь оставаться или обратно во Францию.
-Какая Франция?! Он же с корабля на бал попал и вовсю уже вытанцевывает! Ты его спроси, где он по ночам шляется.
-Чего?
-Да еще и Савву Велиховского в компанию взял. Нарочно не придумаешь - богач с банкиром мстить взялись!
-То-то он раскулачиваться собрался! Завод решил людям отдать.
-А люди эти куда потом? Где им работать? Беззубое какое-то поколение, прямо принцы трепетные и наивные!
-Ну, беззубые или нет, посмотрим. А вот то, что в три горла жрать не будут, это точно!
-Другие желающие найдутся. За свое драться надо, а не лапки складывать!
-Кто такой Савва Велиховский? У Григория не было друзей в Кулешах, он здесь лет двадцать не бывал.
-Местный он, отец его из Питера, а семья вся тутошняя. В банке, говорят, работает. Я его на вокзале встретил и не пойму, как он в нашу кашу встрял! Он же мне пел, что каждый сам за себя ползти должен, пока копыта есть. Тогда зачем он на Степана полез?
- Какого Степана? О чем, ты, Максим Семенович?
-Да каменного, что на площади. А ты, Мирон, садись, нам еще о многом говорить надо.
Глава 15. Огонь, вода и медные трубы.
Все мы проходим свои испытания, проходим с потерями и без, остаемся после них кто с богатыми наградами, а кто и с пустыми карманами. Но главное все же, чтобы у человека было это ощущение собственной победы, преодоления и гордости - я смог, я все-таки смог! Было ли оно у Александра Ковригина? Не знаю.
Интересно то, что послевоенная советская жизнь не требовала от обычного человека каких-то сверх усилий или жертв ни во имя коммунизма, ни для получения материальных благ (даже в огромном их количестве - уравниловка не позволила бы), ни для построения карьеры или иного личного успеха. Конечно, где-то рядом по советской земле бродили суперличности с глобальными планами и желаниями, вроде получения царской дочки и полцарства в придачу, но они были где-то там наверху в лабиринтах власти и тщеславия. К тому же, господствующая в обществе мораль базировалась на столпах равенства и коллективизма, нарушение которых каралось однозначно и неотвратимо.
Проще говоря, если ты ведешь себя как все (учишься, работаешь, женишься, минимально участвуешь в общественной жизни, причем твои мысли просвечивать никто не будет), то ты получишь такую же, как и все, долю общего пирога в виде зарплаты, квартиры, медицины, пенсии, путевки и т.п. И еще - позднее советское государство не предполагало забирать на свои нужды все время собственных граждан, наоборот - активно пропагандировало необходимость свободного времени для обычного человека, которое бы тратилось на развитие, отдых, семью, т.е. личные цели и планы. Сравните это с современной безостановочной борьбой всех против всех, а лучше с высокомерными криками о том, что рыбу ты никогда не получишь, а за удочку будешь должен.
Александр Ковригин окончил среднюю школу, техникум, вечерний институт (и все бесплатно), пошел работать на Кулешовский металлургический завод, в двадцать девять лет вступил в КПСС, в тридцать пять лет стал начальником крупнейшего цеха завода, в сорок - его главным инженером, в сорок два - директором. Никаких подвигов, лишений и страданий, подлостей и лизоблюдства такой карьерный рост от него не потребовал. Насиловать свой внутренний мир ему тоже не пришлось, Ковригин был патриотом и искренне верил в светлое будущее всего человечества, любил и уважал своего отца-фронтовика, никогда не мог представить себя в роли миллионера и хозяина завода, даже в страшном сне не мог и не мечтал! Но пришли девяностые годы двадцатого века и все рухнуло.
Первым испытанием стал огонь. Случилось все перед общим собранием акционеров Кулешовского металлургического завода в 1993 году. Взбудораженные победой и адреналином мушкетеры вернулись после встречи-потасовки с конкурентами из Вериневы. Как мальчишки, упиваясь силой и успехом, они устроились на кухне квартиры Мирона Риги, где Янка быстро собрала на стол домашний ужин. Громко смеясь и восторженно нахваливая друг друга, друзья глотали все подряд - домашние котлеты, жаренную картошку, соленые огурцы, огромные бутерброды с колбасой и сыром. Они будто вернулись в свою молодость, когда было мало еды, впечатлений, времени, денег; но будущее-то все впереди!
Бандиты открыли огонь прямо по освещенным окнам Риговской квартиры - страх, звон разбитых стекол, крики Янки, прижавшей к себе сына, жуткая тишина и темнота соседских окон. Они сначала буквально обездвижили недавних победителей. А потом показали со всей возможной ясностью и беспощадно, что в стране началась война, война не на жизнь, а насмерть, не за Родину, народ и близких, а за деньги, за чертовы акции, за бумажки! И эта война пришла в Кулеши.
Наглый телефонный звонок известил мушкетеров, пощады не будет ни им, ни их семьям. Первой пришла в себя Янка, вручив сына отцу, она моментально собрала две сумки с неотложными вещами, затем вернув сына в свои руки, резко скомандовала оцепеневшим мужчинам:
-Женщины и дети в Москву к Изольде, там поживем. Ты, Сергей, езжай за Линдой и Гришей, ты, Саня, забирай все документы с завода. Мирон нас отвезет в аэропорт. Ну, быстрее! Чего застыли?
-Да! Встречаемся на выезде из города, у стелы - задержался только топот по лестнице мужских ног.
Александр Ковригин так и не смог простить себе, что отпустил Кривицкого одного за женой и сыном. Сергею пришлось некоторое время объяснять и даже уговаривать Линду поехать с ним, ведь в словарном запасе русского языка прекрасной инопланетянки напрочь отсутствовали такие слова, как бандиты, пистолеты, выстрелы, убийство и т.п. Не думаю, что она знала и их эстонские аналоги, просто ее способности к эмпатии и абсолютное неприятие любого насилия победили даже древний инстинкт самосохранения.
Они не успели выехать из города, погоня началась на въезде в поселок Металл Советов, бандиты стреляли по колесам, окнам и людям, не разбирая куда. Сергей гнал, вцепившись в руль и боясь моргнуть даже одним глазом, как вдруг он почувствовал горячее тепло под лопаткой и все, больше он не пришел в себя никогда. Подойти к машине бандиты не решились - какой-то сумасшедший старик с огромной палкой-дубиной преградил им дорогу. Намертво сцепив ее маленькими кулачками, он яростно смотрел прямо в глаза трем бандитам сразу и молчал. Быть может эта тишина и напугала бандитов, если бы он кричал или звал на помощь, то они присоединились бы к его шуму звуками выстрелов своих пистолетов, но было абсолютно тихо, а потом приехала милиция. Печенег не дал никому поговорить с Линдой и Гришей, он завел их в дом и крикнул милиционерам, что передаст только Ковригину.
Сергей умер в Кулешовской городской больнице под утро. Александр Ковригин всю ночь просидел там, каждый раз провожая умоляющими взглядами походы врачей в его палату. Но чуда не произошло, начавшаяся в России война забрала свою первую кулешовскую жертву. Ковригину стало наплевать на завод, на людей, на свои принципы и взгляды, на Николая Гавриловича Чернышевского тоже. Главное для него было отвезти тело друга в Москву и похоронить там по-человечески. Поэтому неудивительно то, что пресловутое общее собрание акционеров КМЗ состоялось без его руководства, и победителями вышли владельцы Вериневы.
Затем пришла вода, огромная и безразличная, она щедро приносила двум оставшимся мушкетерам и их семьям все новые и новые беды и несчастья. Изольда терпела смерть мужа молча, не причитая и никого не обвиняя, она не сомкнула глаз до того самого момента, когда гроб с телом Сергея Кривицкого опустили в могилу, тогда она подошла к деревянному кресту с фотографией мужа и прошептала: "Возьми меня с собой, я смогу, только позови".
Но Сергей не позвал. Не отходившая все эти дни от подруги Янка силком утащила ее с кладбища домой и сразу уложила в кровать. Вообще, из всей нашей дружной компании лишь Янка и могла в то время мыслить и поступать здраво и быстро. Только всесильной она не была, увы.
Немного успокоившись после пробуждения Изольды, Янка все внимание и помощь сосредоточила уже на Линде, та реально пугала ее. Линда погружалась в какую-то черную дыру, по-настоящему черную - постоянно забиралась в самые темные дальние углы большой московской квартиры Кривицких и молча сидела там часами, ее прозрачные чистые голубые глаза почернели от расплывшихся зрачков, волосы утратили свой естественный платиновый блеск, она с трудом вспоминала о муже и сыне. Но через два месяца Янка испугалась еще больше, когда увидела, что чернота внезапно отступила от Линды, и та снова стала как бы прежней - светлой и нежной. Нет, Янка чувствовала, что это неправда! Если бы Линда Ковригина изменилась после той бандитской ночи - подурнела, погрубела, а так и должно было быть! Но она будто получила весточку о том, что все несчастья и горести земного мира скоро отпустят ее навсегда, а потому ей не нужно сбрасывать свою старую кожу.
Янка кинулась к Ковригину:
-Вези ее к врачу, Саня! Не откладывай! Это плохо, очень плохо!
-Почему? Она опять стала улыбаться, занимается с Гришей и вообще.
-Да не улыбается она! Она смирилась и не борется. Санечка! Я боюсь, она же так прощается со всеми нами. Сделай что-нибудь!
Ковригину совсем не пришлось уговаривать жену поехать с ним к врачу, Линде было все равно. Врачей было много, московских, питерских, немецких, швейцарских, и все повторяли только одно страшное и короткое слово, а на вопрос о прогнозах болезни лишь сочувственно вздыхали, пророча срок менее года. Вода текла и текла огромной широкой полосой, не останавливаясь даже на миг!
Линда прожила десять месяцев, стараясь не причинить никому никаких неудобств, пряча ото всех свою боль и страх, она оставила близким ощущение чистоты и нежной грусти от этих коротеньких трехсот дней. Остался еще ее разговор с Изольдой:
-У Янки с Мироном своя семья, а ты и Саша остаетесь одни. Ты же любишь его.
-Ты знала?
-Конечно. И меня всегда удивляло, почему ты бежишь от своих чувств. Но ты не хотела поговорить со мной об этом.
-У нас никогда ничего не было!
-Я знаю.
-Он любит только тебя!
-Я знаю.
-Тогда зачем ты говоришь об этом?
-Чтобы просто поговорить с тобой, за все время ты боялась остаться со мной наедине. Но ты же ни в чем не виновата!
-Ты хочешь, чтобы мы были вместе после того...
-После моей смерти? Нет. Это глупо хотеть за кого-то. И решать за кого-то, как ты.
-Так что мне делать?
-Просто жить, а не терпеть глупые неудобства и ограничения. Скоро Александр станет совсем другим, не таким, каким я его знала! И ты станешь другой. Но тебе будет хорошо в моей семье, хотя, уже и не в моей. Попробуй остаться, кем - решишь сама. Ты нужна им.
-Я не хочу! Честно, я не хочу, чтобы ты...
-Умирала? Не бойся, смерти нет! Я не исчезну бесследно, и мой Александр будет всегда со мной. Будешь ли ты любить его другого? Не знаю.
-Линда! Не уходи, поживи еще, хоть чуть-чуть поживи еще.
-Не могу.
Через три недели Линда не проснулась после черной ноябрьской ночи.
И затрубили медные трубы! Но послушаем мы их позже.
Печенег гостеприимно потчевал гостя дарами своего сада - стол был заставлен стеклянными баночками с приторным клубничным и малиновым вареньем, нежным, тающем на языке грушевым повидлом и еще чем-то похожей консистенции, но различающемся разными оттенками теплых цветов.
-Угощайся, Мирон! Давай, еще чаю налью.
-Чего-то много всего, я же не сладкоежка.
-Да сахарится все! Марина, невестка, каждый сезон наготавливает кучу, а ребятишки не едят, магазинные сладости им подавай! А она уже не знает, куда девать это добро, мне тащит. Так что извини, но, может, еще чего-нибудь попробуешь? Я тебе и с собой дам, Григорию для мозгов сейчас глюкоза ох как нужна!
-Ему много чего надо! Куда он вляпался? И как?
-Ничего, это во Франции все стабильно, а у нас Россия, пускай помучается, побегает - не убудет от него!
-Так раскроется все! Как это со стороны выглядеть будет?
-Думаешь, сильно удивятся? У нас за последние тридцать лет такая чертовщина творится, так что чуть больше - чуть меньше - не принципиально.
-Да, пожалуй. Ну, что ты мне посоветуешь, Максим Семенович? Как быть?
-Всех вы не осчастливите, и зачем? Наоборот, каждый человек должен сам работать, работать сознательно и с толком. От того, что вы его с ложечки кормить будете и от несчастий в перину прятать, он лучше не станет. Все должно быть честно и по-настоящему - за это вы в ответе. Ну и сами не забывайте - вы не боги.
-Помню тот разговор. Как ты тогда сказал - законы Печенега?
-Да, мои. Демьян помог мне многое понять, а дальше жизнь научила.
-Странный ты какой-то получаешься, вроде либерал, а вроде и нет. Русский либерал? Не сочетается.
-Скорее греческий.
-Это как? Православный, что ли?
-Нет, в бога не верю. Нельзя либералу верить - бога выше человека он не поставит никогда, сил не хватит, и гордыня помешает. Вот когда каяться буду, тогда, может, и поверю, но это потом, в конце.
- А если вдруг сразу концы отдашь? Не успеешь покаяться?
-Отвечу за все, да и все равно отвечать, как не молись.
-Но почему греческий?
-Потому, что хорошими намерениями вымощена дорога в ад! Мера должна быть во всем! И в том, что природу не переделаешь, никакое насилие не поможет; и в том, чтобы спросить себя - нафига тебе все переделки? Большинство людей в состоянии все это осознать, они не винтики и не скот. Мы все равны!
-А как же ваши кулешовские гремлины?
-Они, что, родились такими? Или их такими воспитали? Патернализм не дает человеку повзрослеть - он втискивает в его голову хорошие идеи добра и справедливости, но за них не надо бороться и ползти вверх. Это всего лишь игрушки, которые взрослые дяди и тети принесли своим деткам поиграть, надоест - принесут другие.
-Это чистый либерализм. А как в греческом либерализме? По-другому?
-Тут главное - для чего все свободы человеку. Для того, чтобы он лучше стал, чтобы многое знал и умел, чтобы не только о своем брюхе думал, но и о других, кто слабее или иного племени. А если все эти красивые слова только, чтобы себе больше урвать, прикрыть свою лень подтянуть тех, кто внизу, до своей ступеньки - тогда нафига они нужны?! Короче, мера должна быть во всем, как у греков и совесть нужна, чтоб в гремлина не превратиться.
-Да, Максим Семенович, интересный ты человек. Здорово мозги прочищаешь! Саня очень тебя уважал, помню, как он съездил в Кулеши после смерти Линды. Мы тогда не знали, что делать - твои законы помогли.
-Трудиться надо, делать что-то для себя и для других. Вот пусть Григорий и начинает, он же никогда для других не старался, а кровь в нем хорошая, ковригинская, горы свернуть он сможет.
-Ага, своротит, копытами уже бьет! Скажи-ка мне, Печенег, ты свои законы еще кому-то в Кулешах рассказывал? Откуда тут мстители взялись? Москва за тридцать лет выжгла все инакомыслие в своих провинциях, а тут не только мысли - вон как отжигают! Не хочешь поделиться?
-Не могу, личного много, не моего, другого человека. Любовь тоже горы сворачивает и чудеса творит. Ладно, пей чай и угощайся, светает уже.
Глава 16. Праздник к нам приходит...
Раннее утро, свежесть восприятия и предвкушение чего-то нового, удивительного, а вокруг никого, в целом мире ты один! Что же принесет новый день? К чему готовиться? Так думаешь, стоя у окна и разглядывая пустую улицу, дорогу и чистое высокое небо. Но внезапная мысль - а вдруг все пошло не так, и ты действительно остался единственным человеком на земле, самым богатым на все времена и на всех континентах. Все вокруг твое - любая машина, дом, тряпки, все, что захочешь. Только людей нет, никого нет. Жутковато как-то!
Но Айдару Валиеву некогда было рассматривать пустые Кулеши за окном, философствовать тоже было некогда. И спать он в эту ночь не смог. Нет, к горожанам, активно готовящимся праздновать День России на Площади имени Максима Горького в компании с каменным мстителем Степаном Чамочкиным, снова одевшим алые боксерские перчатки благодаря председателю совета ветеранов Вагизу Хуснуллину и его внукам, Айдар не присоединился. Хотя собирался проверить патрулирование своими подчиненными подотчетной им территории накануне такой важной даты, но телефонный звонок Дмитрия Калинкина заставил лейтенанта изменить намеченные планы:
-Мы сегодня ночью на улицу не пойдем. У нас столько мстителей в обезьянник не влезет.
-Сколько? Их обычно двое бывает, максимум трое. Почему не пойдете?
-Да там весь район, меня сосед Хуснуллин предупредил, чтобы мы не мешали. Им надо яйца припрятать и все подготовить к завтра. А тут еще работягам муниципальным зарплату не выдали вовремя, только чиновникам дали, так, что они тоже готовятся. Куда мы их всех засунем?
-Обалдеть! И что мне докладывать?
-Да ничего, сами все завтра увидят. Что мы фашисты какие-то народ разгонять?! Достало! Наташку мою сокращают с работы, получает шестнадцать штук на руки - хотят их сэкономить, жлобы! Напарница ее ревет в голос, она ж одиночка с двумя детьми, и все на нее свалят, сутками на работе придется сидеть. А я мстителей должен ловить?! Да пусть мстят на здоровье!
-Это ее из транспортного сокращают? Там же все в порядке было, народ как ездил, так и ездит.
-Было! Они держались, никого не убирали, на пенсию на следующий год должен был человек уйти. А сейчас все - напринимали законов - пенсионеров работать заставляют, а молодых с работы вышвыривают! Понадобились родному государству Наташкины гроши, она сама только не нужна! А мы за вторым собирались, Мишане в школу следующим сентябрем, быстрее надо было собираться.
-Пособия ж всякие платят.
-Пусть идут со своими пособиями куда подальше! Мы не нищие, заработать дайте!
-Ладно, Дим, я поспрашиваю насчет Наташки, найдем что-нибудь. А вы тогда в отделении сидите, не лезьте на улицу.
Вот вам и закон Печенега в действии - нафига нужны были эти реформы, которые вышвырнули Наталью Калинкину с работы, лишив ее честно заработанных грошей; а как иначе назвать ее зарплату? Чтобы повысить эффективность национальной экономики - так и слышу даже от выключенного телевизора! Зачем современному государству с его бездонным бюджетным мешком работники советского пенсионного возраста? Может, эффективнее будет подумать, чем занять более молодых граждан, чье право на труд стремительно превращается в привилегию. Айдар Валиев, кстати, думал именно так, а еще - он решил не звонить Виталию Андреевичу Бубликову по поводу ночной активности жителей своего района. Семь бед, один ответ!
Но кое-что он решил сделать. Путь его лежал в сторону улицы Каменской к трехэтажному дому, примыкающему торцом к четырехэтажке с Ковригинской квартирой. Айдар не стал стучаться к Нине Петровне Кошкиной, обоснованно предположив, что неугомонная пенсионерка хорошо проводит время в компании своих подружек в известном месте - на площади имени Максима Горького. А вот где ее внук Савва? Вдруг его опять мстители соблазнили? Интересно чем?
Расчет Валиева оказался верным - из-за жары окно первого этажа слева от подъездной двери было открыто, тонкая полупрозрачная тюль откинута, ничто не мешало лейтенанту осмотреть интересующую его комнату, особенно огромный зеленый диван напротив окна. И он был занят большим, ворочающим и мучающим вопросами телом. Савва спал и думал одновременно: как он в это все влип, зачем он в это влип, и как же его наполеоновские планы, ради которых он приехал в Кулеши. Короче, те же вечные русские вопросы - кто виноват и что делать? Впрочем, ответить на них Савве не удавалось, как и многим его соотечественникам до него. Случайно открыв глаза, Савва врезался прямо во внимательный и сосредоточенный взгляд лейтенанта национальной гвардии России, после секундного замешательства питерский банкир яростно и громко возмутился столь явным вторжением:
-А санкция есть?!
-Зачем?
-Так вы маньяк?!
-Чего?
-Тогда чего пялитесь?
-Нельзя, что ли?
-Вы меня спрашиваете?!
-Кто-то еще есть?
-Издеваетесь?
-Ноги отдохнули? Еще бегать собираешься?
-У нас правовое государство или нет? Я, что, бегать не имею право?
-Чтобы твоя бабушка к моей матери побежала жаловаться?
-Вы меня подстрекаете? На что?
-Я?! Скажешь, я тебе еще и яйца всучил? Чтобы лишний выговор получить? А оно мне надо?
-Это сумасшедший дом? Нормальные люди есть?!
-Мстить пойдешь?
-И чего я терплю? Я что, рыжий, что ли? Зачем я вообще сюда притащился?!
-Уезжаешь? Что так быстро?
Первым сдался Савва, он вскочил с дивана, захлопнул окно и сбросил штору. Удивленно обнаружив отсутствие бабушки в квартире, Савва решил все-таки самостоятельно выяснить отношения с наглым гвардейцем и выбежал на улицу. Ох, зря! Бурю безопасней переждать дома.
Состоявшаяся затем дискуссия оказалась весьма скудной как по форме, так и по содержанию. В основном она свелась к крикам: