Васятко Иванович был простым прямославным парнем, совершенно таким же, как десятки других парней в патриархальном городишке Ухтюбинске N-ской губернии. С самого его детства стало ясно, что боженька не обидел Васятку силой, обделив правда житейской сметкой и расчетливостью, которых частенько не хватает всему разумному человечеству. Не то что тем, за адскими сопками. Скажем прямо - был наш герой полоротым, разиней то есть.
Вот и сегодня попал он впросак. А виноват во всем задира - Петюня Заречный! "Пойдем, - говорит, - на вдовий виноградник," - и все тут! Всем известно какой виноград зреет что ни год у вдовы. Так ведь и нрав ее крутой всем известен! "Нет, - говорит, - пойдем! Или не мужики мы?" Ну вот и пошли. Хотя какие из них мужики, дурость одна.
А как пришли на место, на городскую окраину, откуда виднелись ровные ряды лозы, оплетшей шпалеры, так и струхнули малость. Потому получилось, что из всей их шумной компании забор перелезли только Васятко с Петюней. Остальные повисли на самой кромке ограды, опасаясь пересечь просматриваемый во все стороны участок склона, по которому карабкался кверху богатый вдовий виноградник. Зато уж осмелившиеся словно голову потеряли от своей беспричинной храбрости. И давай набивать карманы, а потом и загнутые полы рубах спелой душистой ягодой. О набитых до отказа ртах и говорить не приходится. Так и проморгали тревогу.
В темной глубине полуночного сада что-то булькнуло. Гулкий протяжный чавк разнесся над притихшими разом парнями, и они живо порскнули в стороны, рассыпая драгоценные жемчужины виноградин. Но добежать до забора успел лишь Петюня. Следом за дерзкими воришками неслась, давя и сшибая кусты, огромная виноградная улитка. Чуткий сторожевой зверь, о котором все позабыли. Настигнув Васятку, улитка подмяла его, навалившись всей тяжестью осклизлой ноги, осмотрела-ощупала взглядом пустых глазенок, вынесенных на длинных рожках, и шумно захлюпала, призывая свою хозяйку. Та не замедлила появиться.
О приближении вершительницы его незавидной судьбы Васятко узнал по длинному полустону-полувздоху, прилетевшему со стороны ограды, где все еще висели похожие на темные гроздья сорванцы. Возле лица неудачливого расхитителя урожая остановился высокий кокетливый сапожок, явно обутый на босу ногу. По голенищу сапожка нервно постукивал хищный стек. Выше располагалось аппетитное колено, заметная складочка на котором выдавала одержимость его обладательницы пороком чревоугодия, а возможно и прочими сопутствующими пороками. На колено ниспадал подол легкомысленной ночной сорочки, под прикрытием каковой гневно колыхались объемные телеса хозяйки виноградника.
Стек оказался под подбородком Васятки, приподнял ему голову, и глаза парнишки встретились со взглядом разбуженной посреди ночи тяжелорукой фурии. Маленькие, удивительно тонкие для столь крупной персоны, пальчики выверенным движением выкрутили оттопыренное ухо виновника ночного переполоха. Васятко тоненько вскрикнул. От ограды снова донесся согласный стон наблюдателей. Улитка, уставшая сдерживать пленника, утробно ухнула и преодолела расстояние до забора одним мощным броском. Перепуганные подростки ссыпались по другую сторону ограды и припустили по домам.
***
Васятко проснулся на сеновале и долго лежал, уставившись на темную изнанку ветшающей крыши, такую родную и домашнюю. Дрема отступала. Ласковое солнце поглядывало сквозь щели между рассохшимися досками, но Васятко не спешил выходить наружу, в кипящую суету полудня. События прошлой ночи сковывали его душу страхом, заставляя тело дрожать, будто бы от озноба. А может, а вдруг все случившееся было лишь страшным сном, порождением гнилого ветра, прилетевшего во тьме из-за адских сопок?!
Наконец, во дворе послышались чьи-то голоса, вырвавшие парнишку из оцепенелого размышления. Любопытство погнало его вниз по лестнице, на залитую светом улицу. Обойдя сеновал, Васятко увидел стоящего во дворе отца, понуро склонившего голову и поджарого городового, который покачивался с пятки на носок, противно скрипя начищенными сапогами и поминутно закладывая большие пальцы беспокойных рук за широкий форменный ремень.
- Ага, отоспался негодник! - радостно констатировал служитель порядка, - Иди же сюда, расскажи нам, хороша ли краденая ягода? Ну, что молчишь?
- Я... дяденька, я... не нарошно, - только и сумел выговорить Васятко.
- Запорю! Паршивец! - по-звериному выдохнул его отец, развязывая веревку на портах, чтобы немедленно приступить к экзекуции.
- Поздно, Ваня, - в голосе городового послышалось несвойственное ему сожаление, - Раньше надо было пороть. Этакого бугая теперь не всякой розгой проймешь. Да и закон в моем лице этого не дозволит. Нечего портить шкуру общественного раба.
На двор опустилась тишина. Стало слышно как брешут где-то потревоженные собаки, как тяжко дышит отец Васятки, растерянно и бесцельно теребя тугой узел на животе, как омерзительно скрипят, довлея над всеми звуками, блестящие начальственные сапоги. Хлопнула дверь хаты и по ступеням слетела растрепанной пестрой наседкой мать Васятки. Добежав до обернувшихся в ее сторону мужчин она грохнулась на колени, обняв и загородив собою сына, и запричитала по-бабьи неразборчиво и надрывно.
- Ну! Будет, будет, - дрогнул от этой картины голос городового, - перестаньте мамаша!
Прорезавшееся было со стороны представителя властей сочувствие возымело обратный ожидаемому результат. Рев и заупокойные всхлипывания, в которых лишь чуткое ухо могло опознать человеческую речь, проникнутую самыми пессимистическими настроениями, стали только громче.
- Это, как бы нам, это... полюбовно? - начал подыскивать слова отец Васятки, уразумевший наконец во что вляпалось его неразумное чадо.
- Вот что, Ваня, - тут же ответил городовой, - Я ведь тоже не зверь какой. И тебя с малолетства знаю, мы ведь дружили с тобой, аль запамятовал?
- Как же, господин начальник, как же! Помню! - залебезил Иван, - Горжусь даже, что приятель мой давний в большие люди выбились.
- Я и говорю - знаю я тебя и о разгильдяе твоем еще с утра раздумываю. По всему выходит, что надо мне его в колодки заковать да приставить сортиры чистить и прочую грязную работу на благо города исполнять. Да успокойся ты, мать! Только ведь испортится малец при никчемной такой работе. И как выйдет срок его трудов, будет у нас не мелконький хулиган, а готовый бандюк. Понахватается... всякого. Понимаешь о чем я, Ваня?
- Не отдам! Не отдам! Дитятко! - забилась в ногах обезумевшая мамаша.
Васятко стоял не смея вымолвить ни слова и не зная куда ему деться от такого позора. С улицы заглядывали привлеченные чужим горем соседи. Едким и тихим, на грани слышимости, говорком расползались слухи. Приметив незванных зрителей, городовой подхватил под руки родителей Васятки и увел их в хату - продолжать доверительную беседу, в ходе которой кому-то ей-богу придется тряхнуть мошной. Пунцовое лицо оставленного в одиночестве парнишки мелькнуло исчезая за углом сарая. Крякнула приставная лестница сеновала.
***
- А теперь послушай меня, молодой человек! - слегка осоловевший от угощения страж порядка восседал за застеленной свежей скатеркой столешницей, в оба глаза следя за реакциями Васятки, - В рабство я тебя отдавать не стану. Да погоди ты благодарить! А вот под домашний арест посажу. И, чтобы сидеть тебе было не скучно, подсадим к тебе арестанточку! - городовой расхохотался, вероятно довольный своей неуклюжей шуткой, - Женим тебя, дурья башка! Только тем от тюрьмы и спасем. Ну и моим ручательством, само собой, - важно закончил он.
Важничать, правда, было не перед кем. Родители Васятки удалились, дабы не мешать серьезной беседе благодетеля, а сам Васятко был чересчур ошарашен происходящим, чтобы замечать оттенки и интонации услышанного.
Жениться! Это как же? В памяти вставали адские сопки, что-то там такое, о чем говорили в школе, да произносимые сдавленным шепотом запретные словечки, от которых становилось так жарко... кровь снова прилила к его лицу, что не могло остаться без внимания городового.
- Ничего, не тушуйся, - покровительственно заметил тот, - Все будет в лучшем виде. Вечером отведу тебя к бабатюшке Филимону, ужо он тебя наставит, - городовой сызнова хохотнул и основательно хлопнул ладонью по столу, показывая, что разговор окончен.
***
Бабатюшка Филимон жил возле самой Норы, будучи Ее бессменным сторожем и привратником, направляющим неопытные умы юношей, впервые посещающих Ее глубины. Две сопки сходились здесь вместе, протянув к самой границе Ухтюбинска свои длинные пологие склоны, лишенные всякой растительности. Лишь над самой Норой, откуда поднимались кверху дрожащие потоки будоражащих испарений, примостился небольшой треугольничек леса. В нем и стояла хижина бабатюшки.
Васятко помнил Филимона как человека необщительного и замкнутого, практически отшельника. Не раз и не два седой чернорясник с бранью и криками прогонял разыгравшихся ребятишек подальше от притягивавшей их Норы. Тем необычнее было увидеть на его лице радушную улыбку любящего дедули. Филимон был высок, хотя и сутуловат. Его иссушенная монашескими тяготами фигура возвышалась над пришедшими, являясь примером истинного прямославия.
- И вы будьте здравы, сынки. Прямой ли была ваша дорога ко мне? - удивительный бас монаха заставлял стекла хижины, при ближайшем рассмотрении оказавшейся аккуратной и даже уютной избушкой, мелко дрожать и позвякивать.
- Моя то - прямой, слава богу, - отвечал городовой, - А вот этот малец заплутал немного. Не наставишь ли его, бабатюшка?
- А не маловат ли малец-то? - усомнился монах.
- Мал да удал! Вдову обобрал! - отшутился страж порядка, доставая из-за пазухи бутыль "Монастырской бузы" - единственного хмельного напитка благословленного прямославной церковью. И ей же выпускаемого, исключительно для отправления ритуалов, само собой.
Бутылка исчезла из рук городового, словно ее и не было никогда.
- Ты, сынок, иди погуляй. К жене зайди, или бандита споймай какого. А я мальца порасспрошу да и на путь прямой и истинный наставлю. Ужо оженим его, как из Норы вернется.
Городовой поклонился и был таков. Филимон притворил двери и жестом пригласил робеющего Васятку присесть на лавке под иконами.
- Значит ты, шельмец, вдову обокрал? - строго зыркнул монах.
- Я, бабатюшка, только ягодок у нее поел, - прошептал Васятко.
Это отчего-то развеселило старика. Он подошел к лавке, потрепал вихрастую голову Васятки и уселся рядом.
- Моя бы воля, - доверительно сказал Филимон понизив голос, - Так я бы и вдову, и виноградник ее, и погребок - спалил бы! Она ж не наша, не прямославная, чтоб ей голой жопой по адской сопке скакать. Она ж из тех, пришлых.
Старик и юноша помолчали немного, думая каждый о своем. Наконец, монах вздохнул и направился к столу, на котором лежала большая раскрытая книга в черном кожаном переплете с железными пряжками. Полистав ее Филимон поднял глаза на Васятку и пробасил:
- Изобрази-ка мне символ веры, чадо.
Васятко встал и принялся повторять привычные с детства движения, приговаривая при этом: "Народ един, путь посреди, того и гляди - на небо угодим!" Правая рука Васятки согнулась под прямым углом и подняла сжатую в кулак кисть до уровня подбородка. Левая рука улеглась своим кулаком в локтевом сгибе правой. В конце фразы средний палец воздетого вверх кулака распрямился, Васятко застыл, всем своим видом олицетворяя символ прямославия. Через мгновение напротив него в той же позе застыл монах.
Убедившись в чистоте помыслов парнишки, Филимон вновь усадил его на лавку и начал читать вслух подходящий для этого случая отрывок из священного писания.
***
На шестой день приступил Бог к Недаму и сказал ему: "Вот земля моя, мир мой. Бери его и владей им." Недам же поклонился Господу и отправился исследовать дареное. А Бог отошел от дел.
На дальних границах Эгдемского сада повстречалась Недаму Тлилит - демоница в облике жабы. Недам не знал еще что есть добро и что есть зло, не различал красоты и уродства, а потому удалось демонице уловить его ум и обучить его желать непотребного. Вершить же непотребное демоница Недаму не позволяла, надеясь уязвить его через это, потому что завидовала богоизбранности человека. Завладев его помыслами, Тлилит оглаживала чресла Недама, твердя его имя, а когда он распалялся - исчезала, хохоча и издеваясь.
И приступил Недам к Богу, возлежащему на листьях лотоса в центре Эгдемского сада. И возопил Недам, умоляя создать ему подругу, чтобы заниматься с ней непотребным. Бог же, видя страдания своего творения, согласился на это, если Недам приведет к Нему демоницу.
Так и случилось. Бог посадил Тлилит в золоченую клетку, пообещав позаботиться о том, чтобы остаток дней своих она провела в муках, какие причиняла Недаму. И сказал Недам: "Теперь сотвори мне Девву, чтобы заниматься с ней непотребным!" Опечалился Бог, так как видел, что многие беды произойдут от этого желания. Но Творец сказал - Творец сделал. Только лишь меньшее из ребер попросил Он у Недама, чтобы вдохнуть родственную душу в творимое. "Не дам!" - сказал Недам Богу и впервые изобразил священный символ веры прямославной. Разгневался Бог: "Отчего Я не жалею всего мира для тебя, о неблагодарный человек, а ты ребра наименьшего для Меня жалеешь?!" "Сам посуди, Господи," - отвечал Недам, - "Вот возьмешь Ты мое ребро, и я, по образу и подобию Твоему созданный, перестану быть совершенным, совершенно похожим на Тебя." Еще больше разгневался Бог: "Оставайся же совершенным и совершенно одиноким, жадный Недам! И Слово Мое о спорном ребре таково - отныне, что не стало Моим - принадлежит бесу!"
И бес вошел в Недама, и еще больше распалил его, подталкивая к непотребному. В горе и смятении отошел от Бога Недам. Бросился он на землю, в грязь и глину бросился он. Понукаемый бесом, вылепил он фигуру Деввы и стал думать о ней, как о той, что не дал ему Господь. И ожила Девва, обняла Недама, и занялись они непотребным. Бог же, отвлеченный Тлилит, которая сумела утешить Его во гневе и утишить Его гнев, ничего не заметил. Так появилась на свет первая женщина, жена Недама, мать всех людей, Девва.
***
Бас Филимона звучал будто трубный глас, будто грандиозная увертюра, предваряющая не менее грандиозный финал всего. И немудрено! Сегодня заканчивался безоблачный период жизни молодого разгильдяя Васятки. Не будет больше ни грубых мальчишеских игр, ни прогулянных школьных занятий, азартных споров "на интерес" и прочей милой чепухи, о которой вспоминают после, спохватываются, но так и не могут вернуть.
- И не забудь - чем дольше ты думаешь ту, что родится сегодня в Норе, тем ярче, полнее и краше будет душа ее. Поспешишь - и людей насмешишь, и сам обхохочешься, - наставительно рокотал Филимон.
- Боюсь я, бабатюшка! - признался Васятко. - А ну как не получится у меня по первости-то? Что тогда?
- Тогда вот что, - старик наклонился к самому уху парнишки и стал ему что-то втолковывать, подкрепляя свои слова сложными многозначительными жестами, - И после снова придешь ко мне, - твердо закончил он, - А теперь отправляйся в Нору!
***
Тяжелый, пряный аромат Норы донесся до Васятки уже на полпути к Ее входу и теперь уж не отпускал, производя странное воздействие на молодой неокрепший ум. Хотелось бежать, лететь, тонуть в источнике этого запаха - темном провале, за которым лежало главное достояние Ухтюбинска - запасы чистой земли. Васятко помнил, что возле месторождений этой драгоценнейшей грязи и растут прямославные поселения. Только чистая земля походила на землю утраченного Эгдемского сада, только из нее получалась не просто земляная баба, но тело, которое можно было насытить мыслями, одушевить, думать и сделать думающим.
Раскрывшийся зев Норы шел круто вниз, заставляя ускорить шаг, не позволяя медлить, не давая времени на усмирение разгоревшегося внутри пожара - одно единственное средство могло погасить его. Васятко ворвался в пещеру, освещенную неверными огоньками лампад и увидел перед собою озерцо жидкой грязи. Вожделенной, источающей безумные запахи чистой земли. Поверхность озерца мерно колыхалась в такт биению сердца юноши, готового пройти свое первое посвящение в мужчины. Васятко сбросил одежду, разбежался и рухнул плашмя в розоватое лоно мира. Последние барьеры, сдерживающие его мужскую звериную сущность, рухнули, и потомок Недама, рыча и хрипя от восторга, разрывающего его тело, забился в лучшей из купален, загребая под себя обеими руками и мотая в воздухе волосатыми ляжками. В этот момент Васятко, как и все мужчины, совершенно походил на своего совершенного предка, одержимого бесом.
Тем временем, грязь под юношей уплотнялась и твердела. Движения его становились все медленнее, приобретали направление и цель. В центре впадины, бывшей недавно озерцом, поднимался продолговатый холмик, постепенно приобретающий размеры и форму человеческого тела. Васятко присел рядом с ним, поджал ноги и стал оглаживать плавные податливые линии, придавая им желаемые черты. Грязь быстро подсыхала, так что юноша еле поспевал подправить в одном месте, тогда как в другом навсегда застывал раздражающий его недостаток. Теперь становилось ясно отчего горожане так сильно ценили искусство полудурочного гончара Зураба, и отчего в его мастерской никогда не переводились подмастерья.
И вот уже тело невесты Васятки лежит на спине, безжизненное и бездыханное. Безумие первой ночи отпускало молодого мужчину. Васятко Иванович вдохнул изменившийся запах пещеры, помотал головой, побелевшей от грязных потеков, и стал думать. Всю красоту, все счастье, пережитое за короткий мальчишеский век, вливал он в оживающего человека. Пение птиц, цвет закатного неба, тепло материнской ласки, бег по колючей стерне - игра в догонялки с ветром, сытная сладость хлеба, хмель молодого вина, вкус винограда... нежная складочка на колене вдовы...
Последняя мысль показалась Васятке неуместной и привела его в замешательство. Что-то росло в нем, поднималось наверх, вытесняя из головы правильные светлые образы. Юноша не мог больше думать свою невесту. Он думал... о нет! Он думал о вдове! Острый носок сапожка на его спине. Укусы стека. Кисейная ткань ночной рубашки. Не помня себя, Васятко набросился на лежащую перед ним женщину. Черты ее лица смазались, наполнившись болью, затопившей сейчас мысли ее супруга.
***
Марфа сидела возле окна, ожидая прихода мужа. Почти что год они жили вместе, практически сразу оторвавшись от дома и семьи Васятки. Причиной такого разрыва было вовсе не стремление новой ячейки общества к голодной самостоятельности. Просто облик Марфуши выделялся на фоне нормальных ухтюбинцев. И вовсе не красотой - была она слаба и пуглива, тогда как горожане ценили истинно прямославную дородность и самоуверенную крикливую наглость своих бабищ. Была однако в Марфуше какая-то изюминка, заставлявшая любого мужчину, будь то закоренелый холостяк, почтенный отец семейства или же жарко любящий новообретенную невесту женишок, желать задрать, а то и вовсе - содрать, юбку у этой замухрышки и как следует отодрать ее. Коснулось это и отца Васятки. Случился знатный скандал и шумное расставание, в ходе которого молодые перебрались на задворки Ухтюбинска и поселились в дешевой съемной конуре, разделив ее с клопами и мрачными перспективами на будущее.
Васятко работал на мануфактуре, чертовски уставал, пил горькую, бил жену смертным боем, но всякий раз вслед за этим природа брала свое, и разбуженные дракой соседи засыпали под размеренные скрипы кровати.
Солнце клонилось к закату. В зыбком сумраке за окном мелькнул пошатывающийся силуэт. Через минуту в общем коридоре жилища что-то рухнуло на пол, невнятно ругаясь встало на четвереньки и поскреблось под знакомой дверью. Марфа впустила мужа, подобрала в коридоре оброненный им колпак мастерового и вернулась обратно. Васятко сумел кое-как взгромоздиться на шаткий стул и теперь сидел на нем, опасно кренясь вперед. Руки его безвольно свисали между коленей, хранящих следы неоднократного соприкосновения с земной твердью, из кармана торчала чудом уцелевшая бутылка бузы. Полуприкрытые глаза пьянчуги остановились на Марфуше.
- Все умирают, а она - нет! - яростно выплюнул он, и повторил, для пущего эффекта, - Все, умирают, понимаешь ты, баба? А она - нет!
Капелька слюны сорвалась с губ мужчины и оказалась на лбу у его супруги. Та резко вздрогнула от неожиданности и подняла руку, чтобы утереться. Замутненное сознание Васятки восприняло этот жест, как однозначную немотивированную агрессию. Обиженный этим до глубины души он попытался ударить жену, но сумел лишь свалиться со стула, пребольно ударившись носом. Боль немного отрезвила его.
- Завтра пойду к Филимону. Пусть расскажет что это за дрянь! Все умирают. Все! - пробубнил он в половицу.
Марфуша приподняла тяжелое тело мужа и поволокла его к кровати, надеясь, что уж сегодня то у него не достанет сил приставать к ней с требованием выполнить супружеские обязанности, до которых самой Марфуше совершенно не было дела. И правда - Васятко не пытался обнять жену, не шептал ей, как бывало обычно, похабных словечек, не обдавал перегаром. Напротив, он отстранился, едва достигнув кровати, и попытался сложить непослушные пальцы в какой-то нелепый жест. Утомленные грубой работой и ударными дозами бузы конечности никак не сплетались, и Марфуша взялась помогать супругу, руководствуясь его одобрительным мычанием.
Наконец, результат был достигнут. Васятко направил получившуюся конструкцию на жену и промямлил: "Отдайте же Косарю косарево, а Богу богово!" За спиной Марфуши из заоконной мути соткался засаленный балахон желтого цвета держащий в руках деревянную косу, перемотанную в нескольких местах ярко-синей лентой. Балахон взмахнул своим кошмарным инструментом. Дохнуло морозом. Марфуша побледнела больше обычного и стала оборачиваться назад. Это ей, однако, не удалось. Тело супруги Васятки осело, осыпалось, превратилось в сухую мелкую пыль, которая втянулась под оборванные полы одежды чудовищного гостя. Тот мерзко хихикнул, наверняка бесплотными, а потому - невидимыми губами, и пропал. На полу остались глубокие царапины, прорезанные когтями монстра - по царапине на каждую ногу, и маленький черный предмет, похожий на раскормленную до неприличия монетку. Но Васятко не видел ухода Косаря. Обессиленный прочтением заклинания он спал и видел цветные сны, впервые со дня своей свадьбы.
***
- Не долго, выходит, мучалась Марфушка? - съязвил Филимон.
Снова, как год назад, Васятко сидел под иконами, глядя на старца, нависшего над книгой. Во взгляде монаха не было ни осуждения, ни досады - за ним стояли житейский опыт и печальная статистика, говорившая о том, что большая часть ранних браков заканчивается разводом и непременным в этом случае визитом Косаря, рассекающего узы брака. И это было благодеянием по отношению к оставляемой супруге. Без подпитки рутинным мужниным думанием она все равно бы зачахла в короткий срок.
- Вот! Я и говорю - все умирают, а вдова - нет! - возмущался Васятко.
- Видишь ли, чадо, - мягко начал Филимон, - Не всякая женщина вышла из чистой земли, а значит - не всякой нужно мужнино думание. Вот, к примеру, соседи наши, что за адскими сопками, чтоб им провалиться, собирают жен своих с каких-то кустов. Еще дальше живут полуослики, что находят супруг в капусте и репе, еще дальше, у самого мерзлого моря, живет народец, что ловит морскую корову, а вымя ее зимой зарывает в снег, гноит, и по весне обращает в бабу. Оттого и бабы у них черны и вонючи. Много чудес на свете, Васятко, много, а прямославная вера - одна. И одна она - во спасение. Так что нечего нюни жевать! Давай-ка лучше новую бабу слепим.
Васятко покачал головой:
- Все умирают, а она - нет. Неаккуратно как-то.
- Ну тебя! - махнул рукой Филимон, - Как образумишься, приходи обратно, а пока иди-ка в кабак, бузы попей монастырской. Дюже она мозги просветляет.
- Неаккуратненько! - стоял на своем Васятко.
- Эх, пропадешь ведь, парень! Не связывайся с ведьмой, не по зубам она тебе, - безнадежно сказал старик, понимая, что сила его слова уже не та.
А ведь когда-то он сумел уломать покойного ныне хозяина виноградника дать своей милой натуральный прямославный развод. Только вот с Косарем у них не заладилось, впервые на памяти монаха. Чудны дела твои, Господи!
***
Под прикрытием ночи Васятко перевалился через болезненно знакомую ограду и углубился на территорию виноградника. Впереди виднелись хозяйственные постройки и белая громада дома хозяйки. В руки Васятки лежал тяжелый топор, разум его был свеж и отточен для убийства. Никто не признал бы в этом бодром подтянутом мужчине, осторожно озирающемся вокруг, недавнего пьянчужку или прошлогоднего полоротого хулигана. Возвращенная часть души, упав на благодатную почву извращенного сознания, породила чудовище. Охота, охота гналась по жилам Васятки, загоняя его большое мясистое сердце.
Гулкое бульканье разнеслось по винограднику. История повторялась. Темная туша улитки неслась навстречу своей погибели. Васятко замахнулся для решающего удара, и топор его, посланный сильной, но неумелой рукой, увяз в неожиданно прочных лозах, свисающих над тропинкой. Сторожевая улитка взвилась вверх и ударила панцирем в грудь самоуверенного противника. Тот повалился навзничь, закрывая лицо ладонями. Из разбуженного дома топали тяжелые сапоги.
***
Вдова подбежала к месту, откуда доносились призывные хлюпы улитки и увидела лежащего на земле мужчину, который смутно напоминал ей кого-то... Кого - она не успела припомнить. Из переплетения лоз в траву возле самой головы мужчины ухнул топор.
- Отпусти его, милый, - ласково сказала вдова, почесывая улитку между рогов, - Это, похоже, свои.
Васятко отнял ладони от лица и ухватился за топорище, словно за ниточку, связывающую его с реальностью.
- Вы ведь наш новый садовник? - наивно поинтересовалась вдова, - Не стоило Вам приходить сюда в этот столь поздний час. Мой дорогой зверек сторожит меня по ночам от всяческих неприятностей, - вдова хихикнула, - И незванных гостей. Он очень ревнив... по отношению к своей территории.
Улитка стояла между Васяткой и главной целью его визита, не позволяя случиться непоправимому. Вдова продолжала щебетать, размахивая стеком. На ней был обычный бесстыдный наряд для приема ночных посетителей, только на левом запястьи появился браслет, украшенный десятком маленьких колокольчиков, мелодично позвякивающих в такт энергичным взмахам.
- Кстати, раз уж Вы пришли, меня зовут Николь, будем знакомы.
- Васят..., Василий, - поправился Васятко пожирая глазами стати вдовы.
- Пойдемте же к дому, Василий, а по пути я покажу Вам мой виноградный Эгдем, - Николь неожиданно подмигнула лже-садовнику, развернулась и пошла прочь по тропинке, покачивая пышными бедрами.
Васятко поплелся следом, будто бы околдованный. Зрачки его метались, ловя движения стека, коленей, бедер, стека, браслета, каблучков, коленей... Улитка хлюпала в отдалении. Бесполезный топор оттягивал руку - Васятко бросил его под куст. В душе его расцветали невиданные бутоны сладких желаний, которых никогда не было да и быть не могло у простого ухтюбинского парнишки, даже прошедшего через Нору и встречу с Косарем. Вдова поминутно оборачивалась, маня Васятку все ближе к дому.
"Да она же думает меня!" - озарение это было результатом все тех же процессов, идущих в душе Васятки. Никогда раньше не смог бы он представить, что женщина, существо априори (вот тоже чужое словечко!) бездушное, может думать кого-то, делиться своей душой! Это, это было также нелепо, как если бы улитка заговорила!
- Дорогая, по-моему он готов, - сказала большая виноградная улитка.
- Да, милый, мы как раз пришли.
Вдова описала стеком необычно широкую дугу, и Васятко, потянувшийся взглядом за кончиком шустрой палочки, не устоял на ногах и сел на землю.
- Посмотрите, Василий, как дурно выглядит кустик, под которым Вы присели. Он совсем пожух! - Николь притворно всплеснула руками и широко улыбнулась, - Но Вы ведь поможете этому кустику?
"Да-да," - прозвенели ее колокольчики и Васятко кивнул им в ответ: "Да-да!"
- Но это будет не так-то просто, - вдова игриво погрозила лже-садовнику пальчиком, и губы ее растянулись еще шире, - Этот кустик нуждается в особой подкормке. Вы ведь дадите ему особую подкормку, Василий?
"Да-да," - прозвенели ее колокольчики и Васятко закивал им в ответ, радостно рассмеявшись:
- Да! Да!
Николь резко схватила его за ухо и потянула к себе. Василий попытался было двинуться следом за отрываемым ухом, попытался вскрикнуть от боли, но тело его обмякло и не слушалось, не отвечало на панические сигналы мозга. Он напрягся, сделал усилие и пробкой вылетел вон! Разноцветная дымка повисла над головой вдовы, переливаясь в призрачном лунном свете. Ладно скроенный, мускулистый Васятко, сидящий под кустом, вдруг лишился одежды, истлевшей от прямого соприкосновения с пламенем изошедшего духа, и теперь медленно темнел, на глазах превращаясь в добротный ломоть чернозема. Вдова пнула его острым носком сапожка и тело Васятки распалось на несколько крупных кусков, а душа начала безутешно метаться в резной листве, не зная что делать дальше.
- Здешние мужчины хороши только как удобрение, - недовольно булькнула улитка, разравнивая комья свежей земли под кустом, - А думать их просто омерзительно!
- Да, дорогой, - согласилась Николь, - Зато души их отменно горячи и остры. Они напоминают мне о родных местах, жарком огне котлов и жарком из грешников, - она облизнулась и добавила, обращаясь к Васятке, - Иди сюда, мой сладенький, ужо я тебя приласкаю!
Длинный язык Николь вырвался из широко раззявленного рта, обернулся вокруг облачка, которым стала душа Васятки, перетянул его, образовав тонюсенькую талию, и резко втянулся в глотку. Демоница сыто квакнула и развалилась на травке, подставляя лунным лучам белесое жабье пузо.