Жамин Алексей Витальевич : другие произведения.

Малострашные ужасы

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


   Галера
  
  
   Запомните накрепко - ничего на хате не брать. Хозяина не будет весь вечер. Сигнализация будет блокирована. Берёте только табакерку и отваливаете. Она стоит в кабинете на зеркале перед баром. Вот план квартиры и код входной двери в подъезд. Деньги получаете сразу в машине, я вас буду в ней ждать. Сразу исчезаете. Мне не звонить, меня больше не искать. Вот её описание, попробуйте только перепутать. Описание: "Коробочка для нюхательного табака, оформленная в виде корабля и украшенная серебром и перламутром. Нос корабля венчает фигурка рыкающего льва, вставшего на задние лапы и держащего в пасти круглый бриллиант розового цвета массой 5, 54 карат. Лев украшен короной. Крышка табакерки открывается таким образом, что в поднятом виде она напоминает паруса двухмачтовой галеры, выполнена из золота, вдоль бортов галеры проходит перламутровая инкрустация..., мастер указал свои инициалы на внутренней стороне крышки - J. P. M."
  
  
   Замкнутый двор на окраине Москвы. Двор с двумя выездами, около одного из них стоит неприметная пыльная тачка неопределённого серого цвета. В машине сидит человек в чёрной бейсболке и держит в руке телефон. Совершенно обычная парочка мужчин, напоминающая по поведению приятелей, проходит мимо одного из подъездов и, неожиданно, будто вспомнив о чём-то, поворачивает к подъезду и исчезает в дверях. Седьмой этаж. На лестничной площадке в каждом конце просторного коридора по одной квартире, около одной из них стоят двое, один немного загораживает второго. Слышны тихие щелчки, наконец, тот, кто открывал дверь, распрямляется и кивает второму головой. Они оба входят в квартиру.
  
  
   Один остаётся у двери, второй быстро проходит внутрь квартиры, заметно, что он хорошо ориентируется в расположении комнат. Первый со скучающим видом осматривает шикарную обстановку в стиле хайтек, видно, что ему на эту роскошь абсолютно наплевать. Выходит второй и показывает табакерку, при этом хочет убрать её в карман. В противоположный въезд во двор очень быстро въезжает автомобиль вневедомственной охраны, из него выскакивают два милиционера в касках и бегут к подъезду. Квартира на седьмом этаже. Раздаётся вибрирующий звук телефонного звонка в кармане у первого, он быстро достаёт телефон. Человек в чёрной бейсболке говорит: сработала сигнализация у вас одна минута, чтобы уйти всё оставить на месте, торопитесь. Второй быстро метнулся в кабинет, ставит табакерку на место и..., достаёт маникюрные щипчики и выкусывает бриллиант из пасти у льва.
  
  
   Дима Канцелли совершенно успокоился. Ему пришлось срочно вернуться с одной замечательной вечеринки, которую скорее нужно было бы называть настоящей тусовкой, так там много было знакомого народа, помимо архитекторов из его центрального бюро, да и повторялась эта вечеринка с завидным постоянством в одном и том же месте. Он с большим удовольствием растянулся на диване в гостиной и смотрел фильм; на экране со страшным рёвом носились крутые тачки и норовили не дать друг другу проехать. Честно говоря, Димке было абсолютно наплевать, куда они там стремились, эти тачки, но гоняли тачки здорово - скрипели тормоза, свистели шины на поворотах, дымились на стартах - всё было здорово.
  
  
   В конце концов, не первая, не последняя эта тусовка, что расстраиваться, в следующую пятницу опять на неё попадёт, а вот посидеть дома, посмотреть в спокойной обстановке фильмы, да ещё и спать пораньше лечь - вот это удается не часто, да и менты не сильно мучили, посмотрели всё, оформили выезд и ушли, говорят: надо проверить сигнализацию, - а что её проверять, только два дня назад его приятель электронщик такую серьёзную защиту в неё влепил, что теперь считать код или отследить её при постановке практически невозможно. Тачки в кино доездились, наконец, до того, что им там было надо, а Димка, широко и с удовольствием зевнув, отправился почивать.
  
  
   Двенадцать теней в париках одна за другой спустились с зеркальной полочки над баром. Они выстроились в ряд, а затем рассредоточились по квартире. Каждый занял определённую позицию. Двое остались у входа, остальные перекрыли выходы на лоджию и балкон, закрыли собой вход в спальню, а четверо расположились вокруг ложа Димки. Димка спал тревожно, дыхание его прерывалось всхрапами и даже всхлипываниями. Один из четвёрки подал знак. Двое подхватили Димку за руки, вывернули их за спину и вздыбили Димку над кроватью. Ещё не проснувшийся Димка страшно завопил от боли и страха. Тихо молодой человек. Не стоит так кричать, ещё ничего не началось, это всё только прелюдия к вашей настоящей боли.
  
  
   Дима почувствовал, что не может больше шевельнуть ни ногой, ни рукой, каждый квадратный сантиметр его тела теперь был придавлен пудовой гирей, он понял, что сейчас перестанет дышать; бетонная, мокрая пыль поползла ему в горло, постепенно всё тело начал охватывать страшный холод, он был жив, но чувствовал, как каждая его клеточка постепенно начинает умирать; в голове звучала тихая назойливая музыка, в ней не было ничего похоронного, скорее это была весёлая мелодия, только сердце под эту мелодию начинало дёргаться и приплясывать, а ещё он отчётливо слышал, как хлюпает кровь не полностью прокачиваемая через клапаны в аорту и выбрасываемая обратно в предсердие, она закипала в нём и с густым всхлипом хотела уйти из Димы, куда-то в лёгкие, а может быть и ещё куда-то, где будет лучше мешать его дыханию.
  
  
   Мозг лихорадочно трудился и рождал один образ за другим: он видел маленькую девочку, которая с закрытыми глазами протягивала к нему руки с мольбою о спасении, он видел пожилого мужчину, который кентавром торчал из-под бетонной плиты и, выкатив глаза, хрипел прямо ему в лицо, он видел подростка, который был уже начинкой кровавого сэндвича, но умудрялся ещё стонать; он понимал, что это его колонна не выдержала, та, которую он рассчитал, но знание это не могло уже ничего изменить; потом всё стихло, пронёсся странный шелест, будто кто-то показывал самодельный мультфильм нарисованный на толстой книге;
  
  
   в мультфильме как живые носились человечки и протыкали друг дружку шпагами и пиками; особенно страшным казался толстенький человечек в смешном парике с тоненькими ножками в голубых чулках и башмаках с синими бантиками, который всех поддевал на пику и стремительно тащил на край листа, там стряхивал жертву за книжку, словно в Тайную Канцелярию, и бежал обратно за следующим человечком; кровавые пятна, накапавшие с его жертв уже залили весь его путь и Дима боялся, что он вот-вот поскользнётся и упадет, но неожиданно беготня и звуки прекратились, всё стихло; стихло, чтобы вновь начаться с неуловимого ухом низкого воя, быстро перешедшего в вой ветра и крики команд.
  
   Дима сидел на галере спиной к её носу в ряду четверых солдат и держал в руках весло, впереди грохотал барабан, отсчитывающий такт, которому подчинялись гребцы; в отверстия вдоль бортов галеры влетали солёные брызги и врывался ветер, в борт ударяли ядра и мгновенно сносили по целому ряду гребцов, но галера продолжала идти под стук барабана и вой ветра, при этом она страшно раскачивалась и освещалась ненатуральным светом масляных фонарей, которые качались, казалось, прямо над головами гребцов, но при этом светились, будто издалека, сквозь радужный морозный туман, и растекались тревожными цветными кольцами перед взором солдат, залитым от напряжения кровавыми пятнами; раздался страшный взрыв на носу галеры, она будто врезалась в невидимую стену, и гребцы начали валиться на спину, скатываться с банок и, падая друг на друга, вываливаться в чёрный ледяной водоворот, в который уже проваливалась вся галера, задравшая корму с продолжавшим барабанить матросом...
  
  
   Так продолжалось до пятницы, с незначительными изменениями в сценарии ночных кошмаров. Дима выглядел уже как приведение и, кроме того, непрерывно чихал. На работе постоянно пытались его прогнать домой, в виду явно болезненного его вида, но Дима боялся дневного возвращения, хотя точно знал, что до двенадцати часов пополуночи с ним ничего не будет, но ожидание мучений в страшной теперь для него квартире он бы точно не перенёс; уж лучше сразу прийти домой и лечь в кровать, ведь куда-то убежать он тоже не мог - его строго предупредил человечек с пикой из Тайной Канцелярии, что этого делать нельзя ни в коем случае, а оснований сомневаться в серьёзности намерений этой чёртовой дюжины в напудренных париках он не имел никаких.
  
  
   Дима решил, не заезжая домой, прямо с работы отправиться на вечеринку и там, по возможности, напиться, а, уже напившись, прибыть на место своих пыток, на свою ужасную кровать. Это мало что давало, за эту неделю он испробовал самые разные способы избавиться от кошмаров, но ничего не помогало, как и от непрерывного чихания. В клубе было жарко, его пихали и толкали, никому не было дела до его настроения, все веселились, а он пробирался за свой постоянный столик, но слушал больше своё истерзанное нутро, которое погружалось в бухающую ударами атмосферу музыкального насилия и почти уже дошёл, как...
  
  
   Нади была счастлива. Она была счастлива почти целый день. Её совсем не смущало, даже то, что она абсолютно не любит своего жениха. Она просто считала, что ей уже пора замуж, а лучшего варианта у неё не предвиделось. Да и кто в состоянии отказаться от такого богатого и известного мужчины. Утром всё решилось - её жених Ростислав Амфитеатров сделал ей официальное предложение. Материальным доказательством этого сомнительного счастья, зримым воплощением его, сверкающим и прекрасным, было кольцо с розовым бриллиантом на её безымянном пальце.
  
  
   Она постоянно оглядывала свою руку, выбрасывала её и так и эдак вперёд, поворачивала и никак не могла наглядеться на кольцо, а особенно на бриллиант. Даже, вернее сказать, что она смотрела не на него, а уже во внутрь, какое-то волшебное движение влекло её туда, внутрь этого розового чуда; всё её существо стремилось в нем раствориться и в один момент она поддалась, она отпустила себя внутрь, она уступила этому розовому призыву, она спустилась за его грани.
  
  
   Небо похрустывало у неё над головой, прозрачные розовые пластины висели над ней и по ним шли танки, да настоящие танки, они и хрустели своими гусеницами над её головой, а ей не было страшно, ей было просто любопытно, пройдут или упадут, ведь это же надо - так хрустеть гусеницами на бриллиантовых гранях, так ползать могут только очень умные танкисты, он знают что делают, наверняка точно знают, что никогда не провалятся. Больше ничего интересного в бриллианте не было, если не считать того, что она шла теперь в нём совершенно голая, формально прикрытая чем-то прозрачным; шла и ничего вокруг не задевала, хотя явно было что задевать;
  
  
   вокруг трепетали лёгкие по своей шелковистости, но тяжелые по всему остальному виду драпировки, из-за драпировок выглядывали люди в париках, они иногда улыбались, а чаще протягивали ей кубки полные венгерского тёмного вина и требовали: выпей, Нади, выпей с нами, ведь Император будет недоволен, когда увидит тебя не пьяную, а прозрачную умом, - но Нади игнорировала все подобные предложения; она двигалась и двигалась вперёд, не сходя с места, она даже пробовала останавливаться, но всё равно двигалась вперёд, даже ещё быстрее, когда почти стояла на месте. Она думала: как же так ведь Нади я, не Алиса, да и всего лишь гуляю в розовом бриллианте.
  
  
   Вот, ты какая, мне о тебе говорили, подойди сюда, моя красотка, Нади, а ну-ка, повернись и нагнись пониже, я хочу видеть твою розу. Вращение. Одно, второе, ещё и ещё - вдоль талии разворачивается невидимый пояс, он скользит вокруг, а она сама, уже неподвижная, делает плавные движения, которые словно складывают её перочинным ножиком, словно закрывают в ней лезвия одно за другим - закрываются все лезвия - другое за третьим и так, пока все лезвия не вошли в неё, и она не почувствовала себя полной этого острого сияющего железа. Она раскрылась, раскрылась, как может раскрыться только роза, она впустила Императора и почувствовала его грубую силу, которая сейчас была нежностью и только нежностью, а когда он её отпустил, то сказал ей: пойди и найди её, мою любимую табакерку, ты знаешь, что должна с ней сделать.
  
   ... он увидел воздушную фигуру, сочащуюся между людей, как сочится кровь из только что разрезанного пальца, которую не в силах остановить небрежно наброшенная марля толпы, пропитывающаяся тяжёлой сворачивающейся жидкостью, которую и не пытаешься останавливать, как невозможно остановить вдруг нахлынувшую на тебя любовь, подстерёгшую твою душу в закоулках неудавшейся жизни и поймавшей тебя за шкирку, как котёнка полного прыгающих блох, которые при малейшем поглаживании шерсти трещат и выпрыгивают из-под руки, а ты совершенно ошарашенный счастьем тычешься в любимые колени и рыдаешь, прося прощения, за то, что может быть ещё не сделал, а может быть уже и делал когда-то, а теперь просто готов за всё нести наказание, даже за других, которые и не ведают о твоём существовании, ты готов ко всему, но, главное, готов к этой встрече и кричишь уже: как тебя зовут, скажи, как? и получить ответ: милый, меня зовут Нади, не кричи так, я слышу тебя, я хорошо тебя слышу...
  
  
   Это риск, это огромный риск, это риск не собою, это риск любимой, но ты идёшь на него, не потому, что такой страшный, неблагодарный человек, а потому, что иначе не можешь, даже потому, что отказать в этом риске любимому человеку, это оскорбление, такое, которое прощается только с исчезновением любви, а ты уже не можешь и не имеешь права от неё отказаться, ты обязан любить, раз уже полюбил; ты обязан исполнить свою судьбу, которая лишь намекнула тебе, что ты осчастливлен, а теперь уже разбирайся сам, но попробуй только не разобраться - будешь наказан. Наказан так, как того заслуживаешь, но самое страшное, что вместе с тобою, заслужившим наказание, будет наказан и тот человек, которого ты перестал любить - тот, кого ты этим предал.
  
  
   Вот уже почти полночь, почти всё готово у двенадцати теней в напудренных париках к пыткам, а тела всё мелькают и мелькают над ложем и они ждут, они надеяться, что всё еще можно отложить, что всё ещё можно исправить. Вот настаёт тишина. Только лёгкая тень метнулась над ложем и мелькнула по направлению к кабинету; вот двенадцать теней одна за другой, вторая за первой и так далее, все исчезают над зеркальной полкой, проносится полувоздушное облачко, замирает и любуется своим видом, но, наконец, рассеивается сиреневый дым, и грозно колеблется в зеркале отражение фигурки рыкающего льва, вставшего на задние лапы и держащего в пасти кольцо с розовым бриллиантом...
  
  
   Перед нами силуэт мужчины, сидящего к нам спиной. Комната погружена в полумрак, мы отчётливо видим руку, в которой зажат телефон, мы явственно видим манжету с огромной золотой запонкой с яркой розовой монограммой "J. P. M". Мужчина искаженным голосом говорит: я вас понял, трудности бывают в любом деле, условия остаются прежними, придётся повторить попытку ещё раз, мне нужна моя табакерка...
  
  
   ***
  
  
   Квартира Димы Канцелли. Два обнажённых тела распростёрты на широком ложе, Подушки валяются на полу, по голубому полотну простыней разливается жёлтый свет восходящего солнца. Фигуры оживают. Рука Нади выбрасывается за голову, чуть согнутая в локте по лицу разбросаны наэлектризованные пряди волос. Дима вздрагивает, переворачивается с живота на спину и забрасывает за голову сразу обе руки и сводит их под затылком в замок. Он смотрит на Нади и улыбается, Нади, что-то шепчет ему, ещё не проснувшись окончательно, но она улыбается.
  
  
   Тихий бесшумный свет разливается над постелью, он не торопится и мерцает, не пугая и не озадачивая людей своими световыми делами; он молчит и доволен своим молчанием, он играет с людьми в молчанку уже много веков, а люди только и делают, что сопротивляются этому; они спешат придумать музыку для него, занимаются переводом частот из одного диапазона в другой, подражают ему своими несовершенными инструментами, но всё напрасно, звук остаётся звуком, а свет светом;
  
  
   а вот и вода, её чистые струи, связанные хитрым шаром продырявленного сита плещутся по плечам, играют волосами на груди будто водорослями на стремнине ручья, теряются в нижнем заросшем омуте, пляшут у ног, вздымаются низкими, но облегающими волнами на бедрах и чистят запорошенное грехом тело, которое не понимает своего назначения быть просто сосудом, а хочет всё понимать и чувствовать само и, надо сказать, что ему удается, но удается лишь иногда, и лишь в любви...
  
  
   Нади суетилась на кухне, она не стала одеваться, ей совершенно этого не хотелось, она просто сдёрнула ещё теплую от отошедших на небольшое время от ложа тел простынь и накинула на себя, но это было неудобно; шёлковая ткань съезжала с рук и мешала доставать чашки, расставлять их на тарелках, мешала искать ложки и сахар, в закоулках сумасшедшего, но такого простого на вид хай-тека Дмитриевой кухни, поэтому она просто сбросила свой импровизированный плащ на кухонный диванчик и бродила в том, что и принято природными правилами любви, то есть ни в чём;
  
  
   иногда она задевала грудью прохладный кухонный металл и её грудь, несколько успокоившаяся земными заботами, вдруг восставала и опять помимо воли её хозяйки готовилась к получению наслаждения, а через секунду она уже требовала его, вспоминая легкие прикусы Димкиных зубов и настойчивые его захваты в ладони, которым не было конца, а было лишь продолжение в легком покачивании и прикасании продолговатыми бусинками к его спине, к груди, к волосам, к коленям, к животу, к бедрам; тогда, как ожившее в теле воспоминание, от груди шли волны к голове Нади и она, вынуждена была приседать и даже слегка охать, чтобы привести свои растревоженные мысли в порядок и заставить их сосредоточиться на кофе, на сахаре, на серебряных витых ложечках - на всём том, что было простым и определённым...
  
  
   Раздался страшный грохот, тяжёлая Димкина дверь, как фанерная от каптерки дачного кооператива вылетела в холл и ударилась в стену, расколов огромное чёрное китайское панно с нефритовыми цветами, окружавшими перламутровую птицу с длинным ниспадающим хвостом к золотой земле. Казалось, что птица захлопала огромными крыльями и пытается с разбега взлететь, но едкий дым тринитротолуола не пускает её в небо и держит на чёрной плите, а шум от осколков нефритовых цветов вдруг отчётливо напомнил неожиданный град, отскакивающий от припаркованных под минуту назад ясным небом автомобилей, а теперь оказавшихся под небом, затянутым чёрной тучей полной тяжести и белых ледяных шаров. Где кольцо - орали прямо в оба мокрых уха два человека в чёрном. Где твоя одежда - орал маленький чёрный человек с огромными залысинами над низким лбом. Нашла кого обманывать, меня, водочного короля Питера, я залью тебя своим "Холодным валом". Взять её. Где оно?
  
  
   Чёрный человечек с презрением бросил табакерку на плиту, а кольцо положил в карман пиджака, презрительно сдвинув в сторону краешек торчащего из него красного платочка. Вздёрнуть его на вытяжку. Наступила полная тишина, тело Дмитрия болтается над плитой, плита включена на полную мощность, Дима уж очнулся но лучше бы этого не делал, теперь он смотрит как краснеют его ноги, которые так связаны простынёй, что он не может их поднять от плиты, ему становится жутко, он понимает, что очень скоро кожа на ногах начнёт трещать и сворачиваться лоскутами, а потом начнут лопаться сухожилия, а потом... Двенадцать теней ловко выпрыгивали из табакерки, они вцепились в неё и стягивали с горячей плиты на край мраморного стола, поднимали паруса и выкатывали из нутра пушки, раздавался тревожный барабанный стук. Матросы лезут на мачту и разрезают ткань, на палубу падает безжизненное тело, на него льют вёдрами забортную воду. Пятки тела нежно дымятся.
  
   Ничего себе, это что означает? В квартиру входят двое. Первый проходит в кабинет, но быстро возвращается. Похоже, тут пахнет антитеррором. Видит на кухне табакерку и быстро кладёт её в карман. Уходим, быстро, ничего не трогай, пусть эта тряпка здесь валяется, только выключи плиту, кипишь от пожара нам не нужен. Проверяет пульс у Димы, который валяется на кушетке. Жив. Валим. Лицо человека в чёрной бейсболке растягивается улыбкой: всё, господа, претензий к вам нет, работа выполнена, связь прерываем. Довольный он отъезжает на своём фольксвагене "Гольф" и вливается в уличный поток, он не видит, что на заднем сидении у него свернулся клубком лев.
  
   J. P. M. сидит к нам спиной. Он держит в руках табакерку; он доволен, это чувствуется даже по его спине, но шея напряжена и, кажется, что этот человек о чём-то усиленно думает. Застыл. Шевельнулся. Ставит табакерку на стол и явно любуется ею. Медленно поднимается крышка табакерки, поднимаются паруса на обеих её мачтах, в отверстиях на борту появляются вёсла, со стола поочерёдно спрыгивают двенадцать теней. Одна тень в голубых чулках и с небольшой пикой в руках приближается к человеку и приставляет остриё пики к его подбородку. Как приятно видеть всем довольного человека в этом всему на свете недовольном мире. Как это приятно, сейчас и я получу удовольствие от убийства бессмертного, хороша же моя "шутка" - она так остра.
  
  
   Человечек из Тайной канцелярии смеётся загробным смехом, его парик дрожит в такт сотрясению его плеч, а банты на ботинках широко улыбаются. Мастер J. P. M. пытается приподнять голову с пики и кричит нечеловеческим голосом: я хочу умереть, зачем вы меня мучаете, зачем? Ромодановского Федора Юрьевича на тебя нет, вот кто бы пожёг тебя в Преображенском розыскных дел приказе, али прямо в Аптечном бы тебя стравил, а что мы - времена нынче мягкие, закончики договорные правят и умирать тебе не поможем, раньше надо было думать, когда бессмертие безделушек своих на своё личное променял, а что бы было, если бы ты и галерку тогда держал в руках, хорошо она на Гангут ушла тогда, а если бы? Вот уж тогда бы и я имел право с тобою разбираться, а так сам ищи свой остров с жизнью в табакерочке, Уставший, ты наш, подмастерьишко...
  
  
   Амфитеатров шёл следом за Нади, которую впереди него волокли два охранника в чёрных костюмах. Куда её? Куда? Да в спальню, разумеется, будет отрабатывать, и далеко не уходите, стойте за дверью. Колени болят, они разбиты в кровь, содраны до мяса, когда волокли её по дорожке загородного дома Амфитеатрова, но как же мягки у него покрывала, как тяжело в них дышать. Амфитеатров рванул на себе пояс, перешагнул через брюки и схватил Нади за плечи. Парк, рядом чудесный парк, мы с ним гуляли по нему, я прижималась к каждому дереву, я чувствовала их милую, тёплую шершавость, с них сыпались лёгкие деревянные шарики, а теперь два тяжёлых шара стучат по ней и она не знает, что ей делать, а если бы ещё не было так хорошо, она бы могла думать, что ей теперь делать, но зачем поднимается эта горячая волна;
  
  
   зачем она захлестывает её так, что хочется самой стать изогнутой волной и ждать, когда выкатишься на тёплый ровный песок, когда тебя сожмёт между камней, и ты всеми своими брызгами ляжешь на эти каменные шары, когда престанет так тягуче плакать внутри твоя вечная осень, и перестанут лететь и лететь на тебя эти ветряные порывы и ты на конец сбросишь...а-а-а, нет, не хочу этого, почему мне так хорошо, где Дима, где он, зачем я кусаю это мягкое покрывало, шары катитесь, катитесь в меня, мне так хорошо от вашей тяжести... Розовый бриллиант сомкнул за ними свои тесные острые грани, он пропустил их под свою сень, он был ласков с этими сумасшедшими людьми, он поместил их в соё тёмное пятно, очень маленькое пятно, ведь он был второй категории чистоты, а это совсем неплохо даже для розового бриллианта;
  
  
   какой фантазийный здесь свет, как он отражается и полностью уходит с каждой моей чёрточки, думала Нади, почему я здесь в этой розовой сени, кто тут так ласково говорит со мной, кто отпускает меня на свободу, такую никчёмную здесь свободу. Амфитеатров не выражал никаких эмоций он застыл в позе, которую так качественно использовал, он застыл в позе человека застигнутого радикулитом в самый неподходящий момент; полы его чёрного пиджака внутри бриллианта казались или уже были кроваво красными, с них стекал густой свет и исчезал в чёрном серединном пятне, рядом с которым или уже прямо внутри которого они находились; чёрная тень Императора выдвинулась перед ними: я не доволен тобою, Нади; он здесь, а быть здесь имеешь право только ты, пусть отправляется в свой театр на чистую воду, на своё законное место, этот водочный клоун из армянской диаспоры, да ещё и лысый. Император сделал презрительный жест... Ты отправишься к своему жениху позже, у меня есть к тебе обычное наше дело, а ну встань на колени...
  
  
   Откидное кресло в амфитеатре тихо постанывало, на нём сидел очень толстый человек, на сцене был немецкий бар, в нём несколько человек пили пиво из высоких кружек с крышками; вот бы сейчас пивка, - думал толстяк, - а я смотрю эту прекрасную вещь в такой отвратительно переделке, как они бездарны эти актёришки, как они умудряются так портить замечательные вещи, а татарочка Пат ничего, вполне, только жаль, что у неё будет туберкулёз, а может быть и уже есть, надо будет перечитать... Откидное кресло в это время думало: почему я без номера? ведь даже без номера, это же надо, быть водочным королём, и вдруг вот так оказаться даже без номера... В зале на секунду вспыхнул свет и кто-то громким замогильным голосом сказал: Колизей, Колизей мой и вечно будет моим..., а ты, без номера, потому как ты теперь "откидной из Питера".
  
  
   Свет потух и осталось слабое оранжевое освещение на сцене. Прямо в её середину вдруг со всей силой бухнулось чьё-то тело. Тело подскочило, завизжало и бросилось к кровати, которая стояла в углу и была приготовлена для другого действия. Нади почему-то сразу поняла, что грохнулась на сцену, а театр полон зрителей, хотя она их не видела; ей казалось, что все уже знают, что она сегодня ночевала у Димы, а потом дважды, а может и больше была с её бывшими мужиками, один из которых даже был Императором. Нади вскочила на кровать, свернулась на ней клубочком и прикрылась пледом. Установилась гробовая тишина, но тут же была нарушена женщиной, а женщиной ли? которая бежала к Нади из-за кулис на четвереньках и орала: ты не Пат, убирайся, ты не Пат. Волчицей, страшной хриплой фурией набросилась она на Нади и старалась то ли её задушить, то ли набить морду; все мужики, спокойно пившие до этого пиво, бросились к фурии: Галя, не расстраивайся, мы сейчас её уберём отсюда, сейчас уберём...
  
  
   ... подмастерьишко, отправляйся-ка ты в театр, пьесу посмотришь, да заодно и нас с бриллиантиком воссоединишь. Не хочу в театр, мне не нужен бриллиант, мне нужна только ваша галера, мне надо доплыть до моего острова, чтобы найти там свою жизнь...
   Бедняга, так ты ничего и не понял, кто тебя спрашивает. Галера плыла по зелёному пруду весла мерно поднимались и опускались, на носу галеры стоял человек, он был суров и грустен, но понимал, что это его судьба плыть на галере, которую он случайно не сумел обменять на своё бессмертие, такое никчёмное бессмертие, от которого он теперь не знал как избавиться. Галера с силой и деревянным треском уткнулась в перилла какого-то очередного ресторана, стоявшего поперек пруда и человек ловко соскочил с её носа на линолеум, заменявший ресторану паркет;
  
  
   по пути к выходу на берег ему попался официант в белой рубашке со смешной чёрной бабочкой, он легко отбросил его в сторону, в воздухе мелькнула записная книжка, и вышел на бульвар прямо к театру. К нему немедленно подлетел какой-то типчик, совершенно седой, во фраке и прокричал прямо в ухо голосом Винокура: у меня юбилей, я не могу пойти, купите билетик, всего три тысячи, господин, дешевле не найти, всего три... Двенадцать теней подхватили человека с голосом Винокура, вытряхнули из него билетик и приколотили над входом в театр старинной скобой, заблаговременно вынутой из сцены Большого, на грудь ему повесили табличку "Аншлаг" и вся процессия проследовала в театр.
  
  
   Толстяк не заметил, как оказался на полу, он уже не жалел об откидном кресле, а жалел о том, что сегодня его угораздило пойти в театр; тот, кто так с ним нехорошо обошёлся, достал из кармана огромный нож и решительно вспорол на стуле обивку из искусственного бархата, секунду помедлил и исчез внутри стула. Отдай, сволочь, розовый брюлик. Не отдам, это последнее, что у меня осталось. Под обивкой завязалась короткая, но упорная борьба. На сцене было не лучше, там кричали: Галя, Галя, дайте ей валидол, дайте ей нитроглицерин, уберите эту самозванку, Пат... Галя отвечала: не надо этой гадости, дайте водки, срочно стакан водки... Скоро всё стихло. Установилась такая тишина, что любой шорох был бы тут лишним. В оранжевой полутьме летали какие-то бумажки похожие на первый снег, в воздухе запахло Альпами, тьма сгущалась и становилась ощутимой даже плечами, явно подмораживало...
  
  
   Дима метался по всему району, он уже обежал весь рынок радиодеталей, заглянул чуть ли не в каждую палатку, а вы знаете сколько их здесь этих магазинчиков; он искал Нади. Сердце его ныло одним только именем: Нади, где ты, Нади, моя Нади, я так тебя люблю, так хочу сделать над тобой сальто-мортале, моя Нади... Наконец, он решил поймать такси. Он не знал, что сказать таксисту, в голове мелькало только одно: Золотая миля, он живет на золотой миле, это точно, все такие люди там живут... Он уже хотел назвать это место, но тут таксист с мордой льва к нему обернулся и сказал: Дима, вы хотите искупаться в чистой весенней воде? Мы едем на Чистые пруды. Таксист резко тронулся, и Диму вжало в сидение. Таксист лев, не обращая внимание на транспортные потоки, щёлкнул тумблером и в салон ворвалась музыка Creedence Clearwater Rivival с диска Pendulum, машина окончательно набрала высоту и, пролетая над Митинским кладбищем, защелкала счётчиком Гейгера, встроенного в приборную панель, считывая количество рентген в час.
  
  
   Ворвался в зал Дима почти вовремя, ему только при входе чуть не подставил ножку какой-то человек прибитый над дверями и успевший прокричать: снимите меня, я не буду больше справлять юбилеи... кто-то, из выходивших навстречу Диме, ответил висевшему: да повиси ещё, это хотя бы действительно смешно, но Дима не слышал, он уже был в зале.
   Тут было холодно, падал снег, на сцене была толпа. Дима раскидал всех, подхватил Нади прямо с пледом и бросил на заднее сидение автомобиля. Карл, выручай нас. Карл взревел форсированным мотором мерседеса, лучи фар прорезали зал, высветив на мгновение хлопья подающего снега; автомобиль прыгнул вперёд, слетел со сцены и помчался по бульвару, удаляясь от Чистых прудов.
  
  
   В это же время толпы людей в Питере на набережной вылавливали прямо руками пьяную корюшку, а река Нева почти на треть была проспиртована; поговаривали в толпе, что рухнул в Фонтанку ликероводочный завод, какого-то армянина, выпускавший прекрасную мягкую водку из Невской очищенной особым способом воды.
  
  
   J. P. M. поворачивает в левой руке табакерку и мы ясно видим, что на носу у галеры нет фигурки рыкающего льва, правая рука с розовым бриллиантом бессильно опускается...
  
  
   Человек в бейсболке почти миновал пост ДПС на выезде из Москвы по Питерскому шоссе, вдруг неожиданно, ему погрозили жезлом и велели остановиться. Приказали выйти из машины, проверили документы, грубо шмякнули его на капот и заломили руки за спину. Пежо серого цвета в угоне, вот так удача, внучка мэра от сына, получившегося от первого брака, будет очень довольна. Чёрная бейсболка думала: почему Пежо, я ведь Гольф угонял, странные вещи в мире делаются. С капота соскользнула тень рыкающего льва...
  
  
   ... на носу галеры появляется фигурка рыкающего львы, J. P. M. уже ничему не удивляется, он просто вставляет розовый бриллиант на место, прямо льву в пасть, на столе остаётся лежать золотое кольцо с пустыми лапками...
  
  
   Мерно стучит барабан на корме галеры, паруса на обеих мачтах свёрнуты, в такт барабану в воду опускаются вёсла; галера скользит по тёмно-зелёной воде, ход её устойчив и неперодолим; волны почти ей не мешают, они тоже ровны и совсем непохоже по их виду, что совсем недалеко берег, только маленькие водовороты говорят о том, что впереди прибрежные течения; впереди остров с жизнью мастера, которую он так неосторожно обменял на бессмертие у своих творений, только галера спокойна, он обладает подлинником вечности, она всегда будет находиться под охраной двенадцати теней, чтобы ни случилось в этом самом безумном из миров.
  
  
   Башня колдуна
  
   Вот и настало утро. Осклизлые стены покинуты. Навсегда. Последний невольный приют "Башня колдуна". Решётчатое окно. Тяжёлые чугунные листы выгнуты в лилии и заклёпаны. Каменный пол. Причудливые лунные тени. Они пахнут серебром. И ни единой звезды на небе. На моём небе, очерченном лазом. И лишённый решётки он так узок, что человеку не ставшему змеем, нельзя протиснуться. Зачем тогда прутья? Только лишь для пузырчатой тени вспухающей на полу. Пол неровный. Плиты наехали одна на другую и будто сцепились в равной борьбе, как два атлета в пояса соперника.
  
   Они скрестили руки. Они боялись меня. Вот кольцо. Такое тяжелое кольцо может удержать мастодонта. Нет мастодонта, но есть "Я". Для меня кольцо мастодонта. Его ковали, чтобы оно случайно не было опорочено внутренней раковиной и не отпустило меня на волю. И в металле бывают пузыри. Рабы не научились распознавать в металле изъяны. Это так просто. Можно было заставить металл звучать и, пожалуйста, - имеющий уши, да услышит. Услышит треск трещины. Но нет, проще было раскалить литую заготовку, положить её на тумбу и бить, бить, бить..., до тех пор, пока и звона не станет слышно, а только глухое гудение наковальни.
  
   Цепи. Они не успели стереть кожу до мяса. Не появилась святая голубизна на моих ногах. Это стало дополнительным пунктом обвинения. Будто святость в страданиях! Какие простые вопросы они ставят. Только дурак поставит так вопрос: колдун или святой? Никого из них не интересуют пропорции. Чёрное или белое. Я не осуждаю их - свята простота, даже Иблиса. Оставайтесь в своих жалких сосудах, не озарённых светочем мысли. Вы общество? Нет - стадо обезьян. Обезьян вечно голодных и похотливых, неуправляемых. И я с вами. Раз не успел объяснить, не смог донести такие простые положения вещей и сознания. Трансформация материи и духа. Вечный переход одного в другое.
  
   Сегодня я выше вас. Будет ли завтра иначе? Возможно. Сегодня я выше, завтра вы. Вот тогда и поговорим. Начистоту. А пока я иду на костёр, на площадь. Вы хорошо её подготовили к зрелищу. Я вижу скамьи, они приготовлены для заслуженных горожан, которые пока не знают, что завтра их обвинят в растлении малолетних. Вам будут подвластны сны детей. Вы заставите их летать на мётлах. Какая чушь! Но на костёр вы взойдёте вслед за мной. Достойные всегда первые. Вам придётся вставать на скамьи сегодня, чтобы увидеть, как загорится подо мной можжевельник. Головы, пустые головы, плечи узкие. Жадные шеи потянутся вверх белым лесом грибных ног. Стадо стоит перед вами, страдает без почётных скамей. Помешают рабы насладиться зрелищем, только дым будет вами увиден.
  
   Балахон так тяжёл. Он будет и гореть тяжёлым тлением. Он пропитан моим потом. Пот то же вода, но святой она станет только на костре, когда будет потрескивать солью. Это соль последней моей работы - дойти до дровяной кучи. Встать удобнее. Повернуть голову под капюшоном так, чтобы видеть. Видеть то, что ещё свято на земле. Небо. Оно сегодня без единой тучки. Только несколько утренних звёзд мерцают последним светом. Мне жаль вас. Мне жаль себя. Такого короткого, как спица тележного колеса. Не дотянуться мне до обода, только центр будет вращать меня и вращать. Всё изображённое мною сольётся в беге в одно маленькое облачко, но его будут видеть все. Оно будет жить до остановки колеса. И всё же мало мне неба.
  
   Его загородила башня. Та самая Башня колдуна, в которой я провёл свою последнюю ночь. Там так хорошо было видно луну из маленького окошка с решёткой. Она висела как колесо, и спицами колеса были витые чугунные прутья. Только люди могут остановить свою собственную жизнь, уверенные, что остановили жизнь чужой луны. Так много сегодня муравьёв на площади. Они черны головами и плечами. Готовы челюстями-клещами вцепиться в красочное тело будущей красавицы бабочки. Трещит под ногами у самой земли огонь. Щёлкают нагретые камни брусчатки. Песни огня провожают в полёт над толпой. Дышит разум собственным дымом над низменностью площадей. Он полнится чувством. Жар стремится лишь вверх.
  
  
   Адвокат отсутствующего должника
  
  
   В налоговую инспекцию номер 29 меня устроили по великому блату. Там работала в отделе кадров дочь нашей консьержки, с которой дружила моя матушка. Только так и можно устроиться на работу, когда тебе прилично за пятьдесят и, фактически, все понимают, что работать тебе уже неохота, а просто надо где-то провести время до пенсии; разумеется, к нашим политикам это не относится, ведь для них оказаться не у дел означает смертный приговор, а наше общество слишком гуманно, для того, чтобы отменять мораторий для двух третей нашей политической элиты. Я тоже не собирался изменять мир, поэтому на предложение дочери консьержки, переданное через саму консьержку, согласился сразу.
  
  
   Примерно за неделю я вошёл в курс дела, то есть научился говорить в сжатой форме - "нет", а в развёрнутой - "обратитесь к кодексу". Этого умения мне бы хватило на все оставшиеся годы, но случилось не совсем предвиденное. Подчищая недоимки и списывая безнадёжные долги, наше начальство натолкнулось на огромную кучу отсутствующих должников; вот оно и не нашло ничего лучше, как послать меня их постепенно списывать посредством арбитражного суда, который должен был пачками признавать их банкротами, облегчая нашей инспекции жизнь, в смысле улучшения показателей нашей работы с недоимками. Пожимая плечами и почёсываясь, я направил свои подневольные стопы в арбитражный суд города Москвы, по известному всем адресу.
  
  
   Естественно вся подготовительная работа была уже проделана, то есть мне оставалось прийти в суд, засвидетельствовать почтение судье и выслушать заикания какого-нибудь юнца или старца арбитражного управляющего, который бы и занялся всеми последующими действиями по признанию отсутствующего должника банкротом. Ничего этого я, разумеется, не знал до сего несчастного дня, и прожил бы без этого знания с большим удовольствием, но не всё равно, чем человеку заниматься, когда он просто ожидает пенсии, получая за это определённое содержание от государства. Ещё в коридоре я обратил внимание на яркую особу, которая часто выходила курить на лестницу, а потому часто попадалась мне на глаза; я во всех бюрократических учреждениях выбираю только те места для ожидания, где можно курить, как видно и эта мадам, предпочитала места такие же.
  
  
   Любезно дав ей прикурить, - да забыл сказать, почему мы так долго болтались на лестнице, хотя это и просто, суд был назначен на десять часов, но оказалось, что все дела были назначены на десять, а всех было без малого восемь, а семь из восьми были дела, перенесённые в порядке их откладывания, наше же дело еще ни разу не откладывали, поэтому оно оказалось восьмым, - я представился и пожалел её очарование, вынужденное пропадать в таких неприглядных стенах. Мы познакомились. Всё там очень долго происходит в этих судах, поэтому и курить нам с дамой пришлось очень долго. Мне и в голову не приходило, хотя мы уже болтали как старые приятели, спросить её что-то о своём деле, ведь сама мадам была много интереснее, чем моё дело, о должнике нечестивце, который задолжал аж шесть тысяч рублей тридцать две копейки, на которые набежало несколько миллионов штрафов и пенни.
  
  
   Как раз в тот момент, когда мы обсуждали достоинства различных моделей бюстов, и вариантов с подкладками в чашечках и без, она меня неожиданно спросила: а какое отношение вы имеете к арбитражному процессу? Тут всё и раскрылось - вынужден был признать, что я из самой несправедливой организации на земле. Взгляд моей богини - мысленно я так её уже называл, что несколько фамильярно, но уж совсем оправдано, за счёт её неповторимой внешности - потух, и она стремительно начала терять ко мне интерес.
  
  
   Чтобы хоть как-то задержать её внимание, я начал рассказывать, что у меня за дело: должник иностранный гражданин, организовал, чёрти в каком ещё году дело, в форме автостоянки, на пустыре Мичуринского проспекта, который теперь уже превращён в какую-то элитную преисподнюю и, конечно, забыл какую-то дрянь заплатить, с тех пор никто его не видел, а в связи с пожаром и последующим затоплением налоговой инспекции и документов сохранилось совсем не много, вот почему принято в высших инстанциях решение - должника простить, но сделать это могла инспекция, без нареканий на собственную голову, только через арбитражный суд.
  
  
   Богиня включила свои зелёные глаза на полную мощность и с непонятной для меня ледышкой в тембре голоса произнесла: как вам не стыдно признавать отсутствующего должника банкротом - ведь вы о нём решительно ничего не знаете. На что я совершенно легкомысленно ответил: да, я и знать о нём ничего не желаю... Мадам грациозно повернулась на каблуках ко мне спиной и проследовала в коридор, элегантным щелчком отправив в урну длинный ещё бычок; бычок описал крутую дугу и точно посередине вошёл в урну, стоявшую на пролёт ниже. Конечно, я расстроился, единственное развлечение, можно сказать удача, в совершенно неожиданном для таких дел месте - арбитражном суде - и коту под хвост. Обидно.
  
  
   Пока я докуривал, внизу вдруг раздался вскрик, и зашумели страждущие судом посетители. Обернувшись на звуки, я увидел высокий столб желтого пламени, вырвавшийся из урны и ударивший в потолок, до которого было не три и даже не четыре метра, а уж все шесть точно. Пламя растеклось по потолку и также мгновенно, как появилось, так и исчезло. Внизу девчонки практикантки и судья в мантии и шапочке стряхивали с себя пепел похожий на кусочки несгоревшей до конца бумаги. Происшествие ничем не закончилось, не считая странного запаха, который всё же вполне вписывался в судебную атмосферу. Закончилось наше ожидание и секретарь, наконец, позвал нас в зал; вот и хорошо, что ещё пять дел перенесли, а то бы и не вошли сегодня в святая святых.
  
  
   Довольно просторное помещение по контрасту с надоевшим коридором, показалось приветливым, в нем стояли стулья и в первых рядах столы, очевидно для удобства самых заинтересованных лиц. Вдоль окон, опять стояли столы, и, наконец, напротив зрителей и участников был длинный стол, за которым сидел судья и его помощница. Мне указали на один из столов рядом с окном, и я расстроился, так как хотел в окно смотреть, а крутиться в суде, чтобы взглянуть в окно неудобно.
  
  
   Судья задавал формальные вопросы, арбитражному управляющему, который был так юн, что тянул по виду максимум на первый курс юридического колледжа, потом дошла очередь до меня, он спросил: подтверждаю ли я иск, который выдвинула против отсутствующего должника налоговая инспекция и готовы ли мы отказаться от штрафов и пенни, которые добавились к основному долгу, на что я, не особенно разбираясь во всех тонкостях, всегда отвечал "да"; может быть и зря так отвечал, но попробуйте во всё это вникнуть, когда рядом с вами сидит прекрасная дама, можно сказать моя богиня, интерес к которой ещё и подстёгнут её неожиданным охлаждением, после приятного довольно разговора. Пушистые её волосы, казалось, выражали полнейшее возмущение, пока мне непонятное, так как роль её в судебном производстве мне была совершенно неясна.
  
  
   Так, вернёмся к причёске объекта моего внимания; длинные чёрные волосы отливали блеском только что выкрашенного витого литейного чугуна кузбаслаком БТ -577 и ступенчатый характер стрижки только подчёркивал залихватскую готовность хозяйки вступить в арбитражное сражение. Именно в этот момент я вдруг узнаю, что она является адвокатом того самого отсутствующего должника, которого я хотел разорить, вполне, кстати, виртуально, на шесть тысяч рублей тридцать две копейки, спасая от позора свою любимую налоговую инспекцию номер 29 для физических лиц. Когда этот статус моей знакомой окончательно выяснился, и судье были переданы документы адвоката, то естественно, с моей точки зрения, он был весьма удивлён, что и обозначилось на его лице всемерным следованием составляющих куда-то вверх, с превращением в полный вопросительный знак, но судья был калачом тёртым;
  
  
   он сразу же задал вопрос арбитражному юнцу: позвольте, любезнейший, а как же был признан отсутствующим должник, гражданин Турции Агасфер Агасфер, если сейчас мы видим договор подписанный им собственноручно с адвокатом, гражданкой... как, кстати, вас зовут гражданка, что-то не запомнил, простите, да и в паспорте у вас и в остальных документах, вместо фамилии и имени отчества, какие-то пятна, бурого цвета, похожие на кровь, может уточните... Какие могут быть уточнения, ваша честь, ведь вашим вопросом вы затрагиваете честь дамы. Позвольте, гражданка... эх, не вижу ничего, вы здесь не совсем дама, а участник процесса...
  
  
   Судья медленно, но верно начал терять вес, и всплывать над столом; попытки ухватиться за бумажки и встать на якорь брошенной книжкой арбитражного процессуального кодекса, так же ни к чему не приводили; он всплывал над столом, явственно задирая ноги выше пояса, мантия его напускалась ему на голову и оттуда слышались отчаянные протесты в коллегию адвокатов, а вскоре из-под прикрытия вывалилась и судейская шапочка; да делать было совершенно нечего, потому как уже рядом с ним плавала под потолком его помощница и постепенно начали всплывать каждый со своего места все участники процесса, за исключением, как ни странно меня и адвоката.
  
  
   Дама адвокат подошла ко мне вплотную, - дыхнула на меня ирландским столетним виски, этот запах я узнаю из тысячи других, этим виски меня угощали приятели на моём пятидесятилетнем юбилее, - и уронила меня прямо на мои бумаги, спасённые частично от пожара и наводнения; её губы впились в меня, как судебный пристав впивается в должника при исполнении своих прямых обязанностей, но с большим анестезирующим эффектом. Она ловко расстегнула на мне пояс, легко вытащила у меня то, что ей хотелось бы видеть и нависла надо мной, как нависает круча над маленьким ручейком; губы её шептали: мерзкий мытарь, я из тебя сделаю мужчину на старости лет, ты у меня попоёшь, - она глубоко и мечтательно вздохнула, - серенады.
  
   Никаких возражений я открыто не высказывал, поэтому крепко обнявшись, что с моей стороны было просто данью технике безопасности, выбили головами двери зала заседания суда и полетели по коридору, при этом сшибли случайно не менее пяти журналистов, из которых одна явно была Юлией Латыниной, точно сказать не могу кто, но, по-моему, именно она кричала нам вслед: как вы смеете ронять лауреата премии имени Герда Буцериуса "Молодая пресса Восточной Европы". На лифте мы не поехали, на что я всё-таки в глубине души надеялся, а сделав полный круг по пятому этажу, вылетели на лестничную клетку и тут уж вовсю разогнались, так ни разу не остановившись, даже пролетая под железной дугой металлоискателя, но одна остановка всё же была совершена у книжного ларька, мерзкого, потому как торговавшего только юридической литературой, но видно моя адвокатша, была иного мнения, она даже вывернула меня наверх, а сама подхватила Семейный Кодекс РФ от 29.12.95 N 223-ФЗ, в красном переплёте.
  
  
   Подробности полёта, в котором нам подавали разные невкусные пакетики с синтетической едой, рассказывать не буду, но вскоре мы сидели на вилле побережья Турции, около бассейна и пили шампанское и тот самый виски столетней выдержки, который я ни с каким иным не перепутаю, и при этом мило беседовали; разумеется, в перерывах, вы уж не думайте обо мне так плохо, о том о сём, в том числе и о том что: милый, ты теперь понимаешь разницу между женихом отсутствующим и должником присутствующим. Я с умным видом кивал головой и отвечал: согласен, с тобою, моя дорогая, согласен на всё, - а сам нет-нет, да и погляжу на толстую красную книгу, которую мы так неудачно прихватили из книжной лавки арбитражного суда.
  
  
   Ятаган
  
  
   Корабль не движется. Сонное полуденноё солнце жжёт такелаж. Доски рассыхаются и стреляют пастушьим кнутом, пахнет горячей гнилью. Путь не близок. Ветра нет. Штиль. Сегодня выбросили за борт двоих. Наскоро прочитали молитву, привязали им одно ядро к ногам и отправили на дно. Доплывут ли, даже с ядром, неизвестно. Акулы вокруг. Режут плавниками глянцевую воду. Недалеко остров. Голые скалы. Он так похож на сундук мертвеца. Сегодня команда взбунтуется. Человек, сидящий на небольшом корабельном диване знал точно - скоро его придут убивать. Так принято. Его надо убить. Корабль лежит в дрейфе. Вода протухла. Есть нечего, а то, что осталось, испорчено совершенно. Люди болеют и умирают. Убили последнего петуха, не предназначавшегося в пищу, а бывшего любимцем всей команды. Сейчас идёт пир. Взломали ящик с запасом рома. Команда пьяна и неуправляема.
  
  
   Небольшая пушка, снятая с ботика, заряжена картечью и направлена на дверь каюты. Пистолеты заряжены. Сабля лежит на столе оголённая. В руке ятаган. Достался он в тяжёлом бою на Балканах. Рукоятка его щедро инкрустирована резными кораллами. Он задумался, и, как всегда, когда думал, принялся рассматривать надпись на арабском языке, которая была вырезана на широкой части кривого клинка. Ятаган напоминал ему своей формой кривую дорогу человеческого, земного пути. Он мог только догадываться, как мастера сделали надпись, такую глубокую и чёткую, на прочнейшей стали. Надпись гласила: "тем из вас, кто желает быть прямым". Он по-своему трактовал надпись, перевод которой он знал. Кривой ятаган исправит тех, кто прямым быть не желает - так он это понимал. Понимал, но пушку зарядил картечью. В открытое окно ворвался блеск солнца, отражённый лазурной поверхностью моря, он разместился на потолке переменчивыми белыми бликами. На потолок стало больно смотреть. Послышался нарастающий шум. Что-то за дверью громко хлопнуло. Это идут за ним.
  
  
   Сашка заходил в эту лавочку не часто, но всё-таки достаточно регулярно. В стороне она была от его обычного делового маршрута. Последние три года Сашка работал только с турками болгарского происхождения. Он даже бросил учить турецкий язык, это оказалось совершенно ни к чему, все его партнёры прекрасно говорили по-русски. Иногда ему было даже страшно - на что он угрохал свою некогда такую прямолинейную жизнь. Отец занимал очень высокий пост в хозяйственном отделе правительства. Сам Сашка окончил академию внешней торговли, но так получилось, что и дня не работал там, где ему было подобрано место. История обычная для времён перестройки и последующего хаоса.
  
  
   Отчасти и Сашка был в собственном хаосе виноват. Немного терпения и он бы вывернул на прямую карьерную дорогу, как сделало большинство его приятелей, но захватила его романтика добычи капитала очень свободным и безначальственным способом. Сашка превратился в челнока. Всё изменилось за эти, казалось, лишь мелькнувшие годы, буквально всё. От вольностей переходного периода остались только иногда всплывающие фрагменты делового обычая, а так у Сашки давно уже было несколько фирм, специализированных и строго организованных, которые работали легально и в разумных пределах платили налоги, но тянуло Сашку на приключения и он их, естественно, находил. Это не так уж трудно тому, кто этого хочет. Правда, сейчас он не знал, что приключение его нашло само.
  
  
   Он поднялся по скрипучим ступеням на второй этаж, минуя нижний магазин, который его совершенно не интересовал, и очутился в антикварной лавчонке. Трудно сказать, была ли эта лавка действительно антикварной. Уж слишком много тут было всяческой ерунды, начиная от вполне современных часов, вделанных в корпуса, изготовленные под старину, до каких-то статуй, неизвестного происхождения, пыльных и огромных для такого небольшого помещения - расставлены они были на полу и занимали весь угол. Не стоит и говорить, о наваленных как попало ковриках и покрывалах, несомненно, ручной работы, но непредсказуемой ценности - их было во множестве. Тут были даже картины, исполненные на востоке, но в европейской манере, копирующие различные художественные течения, но явно претендующие на средневековую старину.
  
  
   Сашка ничего не имел против подделок, когда их никто не собирается выдавать за подлинники. Заходил в лавчонку Сашка без всякой цели, но никогда не уходил без покупки. Хозяин встречал Сашку всегда приветливо, как и принято в торговых делах на востоке, угощал чаем, кофе и не таким безобразным каким он был почти везде в Стамбуле, словно окончательно забывшем о том, что такое настоящий кофе по-турецки. Беседа велась на смеси языков - русском, английском и турецком, который уже немного знал Сашка. Турок хвастался, что недавно был в Нью-Йорке у своих американских родственников. Сашка рассказал немного о домашних проблемах и о новостях своего московского бизнеса.
  
  
   После обычного, ничего не значащего разговора, хозяин перешёл к специальному предложению. Он уже давно знал Сашку и понимал, что обычный приём - предлагать сначала самое дорогое и невостребованное, тут не пройдёт. Сашка любил покупать только то, что ему нравилось, а вкус у него был простым - чтобы покупка влезала в карман. На этот раз хозяин с загадочным видом удалился в какую-то подсобку и вынес довольно большую плоскую коробку. Турок торжественно объявил, что этот предмет он привёз из Нью-Йорка, продал его один американец, который поднял испанский галеон со дна Карибского моря. Сашка поскучнел, - тащить коробку в отель он не хотел, - не любил, когда руки заняты.
  
  
   Коробка раскрыта, и Сашка видит на бархатной подстилке сверкающий даже под светом лампы дневного света всеми цветами радуги, начищенный до блеска ятаган. Следы времени лишь местами тронули благородную боевую сталь, превратившись в загадочный узор. Вдоль лезвия шла какая-то арабская надпись, глубокая и чёткая. Рукоять с тяжёлым полукруглым набалдашником была украшена коралловой инкрустацией. Это выдавало изначальное балканское происхождение оружия. Сашка понял сразу - он будет торговаться. Когда ятаган перешёл в руки нового хозяина, старый владелец рассказал: у ятагана есть занятная история, он принадлежал Султану Байезит, который был взят в плен Тимуром в 1402 году.
  
  
   Сашка высказал сомнение: слишком прост ятаган для Султана, мог бы и побогаче выбрать себе, но уж тогда Сашка точно не смог бы его купить, не по Сеньке шапка. Посмеялись с турком над пословицей, которую пришлось объяснять, но торговец уточнил: этот ятаган был у телохранителя Байезита, Султан вырвал его из рук солдата и разрезал свою любимую одалиску, чтобы не досталась Тимуру, снизу до верху - турок показал на одной из статуй, как это сделал Султан. Сашке стало немного жутковато. Статуя была красивая, а как резать живую и белотелую одалиску, не представлялось совершенно, но турок отнесся к Сашкиным сомнениям по-деловому и подробно объяснил, как это делается и что происходит с одалиской. Тут уж Сашке стало почти плохо, хотя он и не был нервным человеком. Вечером, сидя в отеле, Сашка неожиданно достал ятаган, долго его рассматривал, а потом, до боли в груди явственно представив себе прекрасную одалиску, страстно поцеловал лезвие в том месте, где по его расчётам оно пронзило её сердце.
  
  
   Спал в эту ночь Сашка очень плохо. Несколько раз просыпался в холодном поту. Пытался припомнить очередной кошмар, но ничего кроме алых потоков крови и девушки ему не вспоминалось. Только один раз в голове мелькнула картинка: прекрасная обнажённая по пояс одалиска сидит на вёслах, а будто бы он сам сидит на корме шлюпки и правит рулём. Вокруг очень странное освещение - заходящее солнце и огонь от пылающего корабля, который тонет где-то позади. Впереди остров, похожий на сундук мертвеца, голые скалы в обрамлении прибрежной пены. Одалиска улыбается, она улыбается только ему и взгляд её чёрных глаз, полный всполохами разгорающегося пожара, обещает ему райское блаженство....
  
  
  
   На следующий день Сашка улетал из Стамбула. Он сдал багаж, передал экипажу ятаган, как делал обычно с колющими и режущими сувенирами, которые ему возвращали уже в Шереметьево, успешно миновал все кордоны и прошёл по своему коридору в отстойник, формальности в Турции не так уж утомительны. Во время полёта в самолёте стояла непринуждённая атмосфера, пассажиры попались весёлые и шумные, разнообразные напитки легко переходили из рук в руки и емкости их содержащие так же легко опустошались. Старенький ТУ-154, выполнявший свой последний в жизни чартерный рейс, непрерывно вздрагивал, натужно гудел, но летел, и пассажирам уже казалось, что вскоре они покинут этот сомнительный уют и поспешат по своим московским, суетным делам.
  
  
   За полчаса до посадки командир экипажа попросил у старшей бортпроводницы крепкого кофе, он хорошо провёл ночь в Стамбуле, и перед посадкой хотелось немного взбодриться. Стюардесса небрежно придержала ногой дверь в кабину, но когда проходила с подносом через порог, то задела её плечом и та громко хлопнула. Никто не обратил внимания, что занавеска, за который были сложены вещи экипажа, шевельнулась и быстро отошла в сторону. В салоне материализовалась странная фигура в прозрачных шароварах с ятаганом в руке.
  
  
   Подробности этого лётного происшествия с тяжёлыми последствиями были моментально засекречены. Неизвестно даже какая структура занималась расследованием обстоятельств гибели пассажиров и экипажа. Особенно ушлым и настырным журналистам удалось узнать совсем немного. Самолет приземлился строго по расписанию, но совершенно не на ту полосу, которая была ему выделена. Долго стоял и не отвечал на запросы диспетчера. Была вызвана специальная команда службы безопасности аэропорта, которая совместно с компетентными органами вскрыла загадочный лайнер и обнаружила, что все пассажиры и члены экипажа зверским образом убиты, а именно: распороты холодным колюще-режущим оружием неизвестного типа, предположительно ятагана, ударом, направленным снизу вверх. Ходили упорные слухи, которые никак не подтвердились, скорее всего, благодаря усилиям тех самых органов, что выжил один человек, причём не просто выжил, а не пострадал совершенно.
  
  
   Прошло несколько месяцев. Ярко светило солнце. Ветра не было. По аллее парка, принадлежавшего санаторию закрытого типа, идёт человек. Фигура его сгорблена как у старика, волосы аккуратно подстрижены и расчёсаны, но совершенно седы. Походка человека неуверенна, путь по дорожке виляющий. Человек держит голову немного вбок, она слегка трясётся, но видно, что он счастливо улыбается. Сашке казалось, что идёт он прямо. В голове его стучали далёкие барабаны, и призывно тревожно звучала зурна. Никто, кроме него самого, не видел, что рядом с ним движется лёгкой семенящей походкой маленькая девушка в прозрачных шароварах и что-то ласково шепчет ему на ухо.
  
  
   Шторы
  
  
   Интересно, сколько они ещё выдержат, эти кролики. Пошла третья неделя, они не реагируют, это неплохо, совсем неплохо, я успею порадоваться, но что-то мой змей стал требовать еды очень быстро, гораздо быстрей, чем требовал раньше. Змея успокоилась, она довольна, ведь каждый день видит то, что хочет, а вот змей беспокоится. Интересно, кто победит на этот раз. Всегда побеждал змей, но змея тоже своё получала. Змей был всегда сильнее и добивался того, чего хотел. Посмотрим, что будет на этот раз, я наблюдаю, наблюдаю за кроликами, но это не главное, я наблюдаю за собой, за змеем и змейкой; мне всегда интересно жить, пусть другие стонут от безделья и скуки, а я занят, мне интересно, я рад, что во мне живут эти твари, они мне не мешают, даже напротив, они веселят меня, очень веселят, дают силы и здоровье.
  
  
   Один домик стоит чуть выше, другой чуть ниже, но оба в конце улицы. Тут в конце улицы начинается скала и рядом поставить другие дома не удается, это кому-то не удаётся, кто, может быть, хотел попробовать поставить, а вот старику, в своё время, удалось, он специально так покупал участки, чтобы никто не мог строить вокруг, а платить пришлось бы меньше. Его не надуешь, он сам проработал в муниципалитете не один десяток лет, правда, тот назывался по-разному, но суть дела не менялась. Они были хозяевами города. Менялась власть, а хозяевами были они - мелкие и не очень мелкие, но такие важные служащие, без них не обходилась ни одна власть; они были опытны и всегда подсказывали, как власти поступать, а цель всегда была одна. Старик усмехнулся, всегда одна цель у власти, помимо прочих мелких радостей - обогатиться и не попасться.
  
  
   Ему всегда было смешно, когда приходили новые правители. Он как паук ждал их у себя в кабинете. Кабинет был маленький, он делил его со своей секретаршей, которую хотел всю свою сознательную жизнь, но терпел и никогда ничем себя не выдал, даже не выдал, себя, когда она однажды умерла. Просто взяла и умерла, но он не опечалился, не заплакал, хотя хотел её даже после её смерти, нет, он не был тогда печален. К чему печалиться, если у него дома было то, что он всегда хотел получить. Получить от всех женщин, а получил совсем не от тех и не тогда, когда больше всего этого хотел. Он опять усмехнулся - надо уметь ждать, ждать в своей паутине и плести её, плести, тогда точно получишь то, что хочешь.
  
  
   Он получил всё, что хотел, получил нелегко, то, что заработал, а то, что хотел получить - неожиданно легко, когда совсем этого не ожидал. Два дома, он построил два дома, в одном из которых жил. Дома были небольшие, но это не было его единственным имуществом. Он владел хорошей недвижимостью в центре города, которая приносила ему огромные, для старика, разумеется, средства, ему хватало буквально на всё, а главное ему хватало средств на то, что он осуществлял раз в несколько лет. Он строил новый маленький дом взамен случайно сгоревшего. Он умел ждать и не торопился, торопиться всегда опасно. Правители торопились, они хотели всё сразу, они ходили вокруг его кабинета и просили словно: научи, научи, как?
  
  
   Он учил, но далеко не всему, что знал, это и позволяло ему оставаться на своём месте всю жизнь, а правители набрасывались жадно на кусочки его знаний, начинали торопиться и уходили, кто куда, кто в небытиё, а кто и похуже, а кто уходил на вынужденный покой, но злой, завистливый, неудовлетворённый, а всё от чего? Оттого, что торопились и жадничали, а он нет. Он всё сделал правильно. Он всю жизнь был один - это самое правильное. Он никогда ни с кем не делился, это только может показаться неправильным, а на самом деле это самое правильное. Ведь если не делишься и делаешь так, что никто не знает, как ты получаешь выгоду, то и живёшь долго, а если начинаешь делиться, то только сначала всё идет хорошо, а потом тебя сдают, разные недовольные сдают, а таких всегда и везде больше, поэтому нельзя делиться, это он знал точно, если поделился, значит признал свою вину, а у него: где она эта вина? Никто не найдёт ни йоты его вины.
  
  
   Он осмотрел свой дом. Он опять ему понравился. Своим он считал только верхний дом, а нижний, он своим не считал. Это было только его средство, его средство накормить своего змея и свою змею. Старик, прогулочным шагом направился к своему дому, он поднялся на второй этаж и проверил аппаратуру. Оптика, какая замечательная у него оптика. Вот она сама жизнь перед ним, всё, что он бы хотел иметь, уже у него есть перед глазами и без особых проблем. Его никто противным голосом не зовёт вниз на кухню, чтобы позавтракать, его никто не зовёт к телевизору, его никто никуда не зовёт и ни за что не ругает - это ли не счастье.
  
  
   Подумать страшно, если бы в его доме запищали дети, потом стали бы требовать денег на одно, на другое, потом сами бы притащили в подолах детей, писклявых, сопливых, противных и мешали бы ему наблюдать. Совершать своё таинство, самое чистое таинство на свете. Он был уверен, что он любит по-настоящему, что только его любовь самая чистая на земле; только он может получать наслаждение, ни до кого не прикасаясь, не пользуясь этими актёришками в телевизорах, которые лишь жалкие наймиты любви, а он может наблюдать её в чистом виде, самую настоящую, прекрасную, природную и чистую, а с некоторых пор он вершит судьбу этой любви, он научился её останавливать в самый нужный момент, а если что-то пойдёт не так, он может наказать за любовь и сделает это не хуже, а лучше молнии, лучше.
  
  
   Теперь он спустился в подвал. Проверил на месте ли его канистры. Они были на месте. Он проверил распылитель. Он работал безукоризненно. Он давно изобрёл этот состав. Это было не трудно, он просто украл рецептуру, когда служил в армии, а потом заменил парочку труднодоступных составляющих, проделал несколько экспериментов и остался доволен результатом. Особенно он был доволен в прошлый раз, несколько лет назад. Всё получилось просто замечательно. Парочка кроликов повела себя неправильно и поплатилась. Он особенно радовался когда они кричали, как они замечательно кричали, а никто не мог ничего сделать. Это было невозможно, что-то сделать. Сколько не туши этот состав водой, он будет гореть только лучше.
  
  
   Старик погладил себя по животу, в нём проснулся змей, он тянул ласково куда-то вниз и сладостно пел у него внутри, старик улыбался. Он сам себе удивлялся и своему змею, ведь прошло много лет, а змей до сих пор доволен и помогает быть довольным ему. Со змейкой всё не так. Она требует и требует наслаждения каждый день, каждый день абсолютно, попробуй ей не дать того, что она хочет, пожалуй, и змею придётся плохо, но пока всё идет как надо, змей доволен, змейка тоже, а значит и у него всё хорошо. Старик поднялся на второй этаж, он знал, что через зеркальное стекло его не видно, поэтому ему не надо было дожидаться темноты, хотя мог бы и дождаться, но как же хорошо сидеть в рабочем кресле и ждать, ждать, когда тебе кролики сами покажут то, что ты хочешь видеть.
  
  
   Вот он вечер, можно пока попить виски, но быть внимательным, у них это может начаться каждую минуту. Он знал кого выбрать, у него был нюх на молодые пары. Он даже в супермаркете мог сказать, какая пара и сколько раз в день любит друг друга; недавно он видел, как одна девушка читает в большом магазине книгу, ожидая окончания пересменки на кассах; она забилась в уголок, примостившись на ящиках, к ней подошёл её парень или даже муж, - старика это не очень интересовало, - девушка читала, а парень ей сказал: что мышка, забилась в норку? - старику уже не надо было объяснять, что у них далеко не всё в порядке, у этой пары, ему ничего не надо было объяснять; он сразу понял, что такую пару он ни за что бы не пустил жить в свой нижний дом; его змейка, которой нужно было видеть любовь каждый день этого бы не позволила.
  
  
   Старик посмотрел на девушку и поймал её взгляд, он был сочувственным его взгляд. Он видел, что девушке очень мало в жизни достаётся любви, он даже понимал, что девушка ему подходит, он бы её пустил жить в свой домик, но только обязательно с другим парнем, не таким занятым, не таким озабоченным делами и правильностью своей жизни, не таким самовлюблённым, наконец; ведь что более всего мешает общей любви - только самовлюблённость, которую не все и видят, а часто даже говорят: какой правильный и хороший человек этот парень, как у него всё хорошо, какая счастливая должна быть пара. Старик знал - не всё хорошо у этого парня - девушка скоро перестанет читать рядом с ним книгу, она просто уйдёт от него, куда глаза глядят;
  
  
   он ещё раз посочувствовал взглядом девушке и ушёл, ведь это не его дело, у него есть своё дело, он и теперь его с удовольствием выполняет; он сидит и ждет, когда придёт молодая пара и займётся любовью у него на глазах, а он будет радоваться, улыбаться и его змейка будет извиваться внутри него, она тоже будет довольна, но потом, когда всё кончится вступит в свои права змей и будет требовать огня, огня; нужен огонь, чтобы остановить эту любовь, как же змею будет нужен огонь; тогда придётся согнуться почти пополам, скатиться на ковёр и кататься, чувствуя, как змей разрывает внутренности, как он требует огня и не может его получить, поэтому сам творит огонь внутри и палит этим огнём внутренности старика, но всё это будет позже, а пока вот они пришли и упали на диван, а потом,
  
  
   он это знал, они перейдут на кровать, а потом пойдут в ванную, и он всё, всё сможет увидеть, потому как единственный недостаток его дома для тех кому он его арендует это шторы - отсутствие штор, а как только шторы появятся, он накажет пару, но он не хочет этого делать, этого хочет змей, но когда-нибудь он не выдержит и подчинится ему, он пойдёт и..., что это? Что они делают? Кролики решили украсить свою норку. Старик отбросил ногой бокал, который стоял у его ног, кубики льда зазвенели и покатились по ковру. Старик вскочил и бессильно опустил руки, они сочувственно висели полукругом вокруг воображаемой пары, он был полон сочувствия....
  
  
   Теперь змей вёл его в подвал. Змей действовал очень чётко, даже змейка ему не мешала, она, будто смирилась. Одна канистра, быстро обежать вокруг дома, осторожно, кусты, здесь кусты жасмина, как он волшебно пахнет, так, здесь обойти спуск в гараж, он не помешает, сюда легко налить состав в сточную канавку, всё будет хорошо. Теперь ещё раз вернуться в подвал, взять новую канистру и дальше, дальше. Круг замкнут. Дорожку, полить дорожку к кусту жасмина. Одна спичка сломалась, вторая не долетела, третья, всё, всё хорошо, теперь блаженство, блаженство змея; быстро наверх, возможно змей увидит фигуры, так, как же хорошо, какой парень молодец, он увидел, увидел огонь, он открыл в ванной окно и поливает водой огонь. Как же хорошо, как это смешно - вот он мой замечательный состав, чем больше льёшь воды, тем выше пламя, так тебе, мелькаешь теперь в нём, а ведь хотелось, как же тебе хотелось потушить пламя.
  
  
   Подожди змей, самое интересное наступает; штора отброшена, девушка мечется, дым, она задыхается, вот он момент, какой замечательный момент - пламя её коснулось, оно касается её кожи, бежит по её волосам, они трещат, да, я слышу, как они трещат, как это прекрасно, когда человек не хочет гореть, когда он свободен и горит, всегда считал, что нельзя человека сжигать привязанным, надо дать ему свободу - пусть горит. Почему так ломит сердце, что со мной, змейка? ты, что со мной делаешь, змей спаси меня, ведь ты этого хотел, нет, я не пойду, нет, змейка, я не могу, этого сделать, не надо, я иду уже иду.
  
  
   Старческая, сгорбленная фигура, стояла около входа в дом, она была освещена факелом собственного тела, рядом стояла канистра, до того, что в ней оставалось, тоже добрался огонь, канистра вспыхнула, и старик страшно завизжал; вокруг его тела в плотном кольце огня явственно виднелась обвившая его чёрная змейка, она раскалялась, раскалялась до красна, затем до белизны, и тело старика медленно рассыпалось на части от её судорожных движений.
  
  
   Челюстно-лицевая травма
  
  
   Стеклянный больничный тамбур. Вращаются двери. Человек в чёрной одежде, завёрнутый в фиолетовый плащ с бордовой подкладкой, входит в помещение и решительным шагом проходит к охране. Лицо необычного посетителя плотно перевязано ярко-жёлтым платком, на котором проступила запёкшаяся кровь. Охрана не обращает на него ни малейшего внимания, она не пускает бабку с сумками, которая жалобно им что-то объясняет. Человек спокойно отодвигает жестом охранника от двери и проходит на больничную лестницу. Быстро поворачивает голову, ориентируется и следует по лестнице вниз в подвал, где находится поликлиника при больнице. Проходит сквозь толпу курящих больных, идет по длиннющему коридору с низким потолком, все быстро уступают ему дорогу.
  
  
   Останавливается у двери под номером "01313" с табличкой: "Челюстно-лицевая хирургия, воспалительные процессы и травма челюстно-лицевой области", младший хирург Пётр Осипович Грюнтов, медсестра Валентина Пиявкина. Человек в плаще достаёт визитную карточку, мы на ней видим: Альфред, демон-стратор, - она лежит у него на ладони и постепенно превращается в обычное направление к врачу. Человек взмахивает фиолетовым плащом; мгновенно, по всем неоновым лампам по потолку пробегает фиолетовая волна, сопровождаемая характерным удаляющимся зудом, поправляет повязку на левой щеке, придерживая левое ухо; табличка на двери кабинета медленно размывается и исчезает.
  
   Хирургическая медсестра, сияя в электрическом свете специальных ламп, между делом роняет своё нечёткое отражение на стеклянные шкафы, на кафельные стены и лишает их неподвижной скуки, свойственной пустому медицинскому кабинету. Пшеничные волосы с лёгкой рыжинкой появляются то там, то здесь, - это девушка убирает препараты и инструменты, запирает их под ключ и, наконец, бросает его в приоткрытый ящик письменного стола. Как будто на звук упавшего ключа, выходит из смежной комнаты врач, и мельком взглянув на то, как девушка снимает белый халат и надевает коротенькую кожаную курточку, позволяющую увидеть, все интересные места её хозяйки говорит: Валюша, я немного задержусь, встречаемся на площади у входа в Концертный Зал, как договорились? Конечно, Пётр Осипович, как договорились.
  
  
   Площадь перед Концертным Залом. Всё затянуто лёгкой рыжинкой вечернего солнца, пробивающего автомобильную, голубую дымку, с запахом элитного бензина и дешёвой плохо очищенной солярки; сквозь этот голубой пеньюар города просвечивает силуэт стройной молодой девушки, мелькающий между колоннами в короткой курточке и длинной вечерней юбке с умопомрачительным разрезом сзади и маленькой сумкой баульчиком, с золотой цепочкой и фирменной блямбой. Девушка заметно нервничает и постоянно посматривает на поддельные швейцарские часики, такие очаровательные в своей долларовой неуклюжести на милой ручке с длинными пальчиками и коротким маникюром со звёздочками; в потоке машин, едва притормозив, движется жёлтое такси, из него практически на ходу...
  
  
   Район Смоленской площади, внутренняя сторона Садового кольца, бесконечная глухая пробка, в пробке стоит жёлтое такси, в нём сидит Пётр Осипович. Чёрный таксист всё время улыбается, резко трогается с места, проезжает один метр и тормозит. Проезжает один метр и тормозит. Проезжает... Нельзя ли что-то придумать, например, перестроиться, свернуть куда-то, я ужасно опаздываю. Чёрный таксист улыбается, вращает огромными коричневыми глазами в огромный белках, и распускает пухлые губы в довольной улыбке: может быть, господин Охотник желает мгновенной доставки? Пётр Осипович видит, как над головой таксиста вырастают роскошные оленьи рога и машинально отвечает: желаю...
  
  
   ... в потоке машин, едва притормозив, движется жёлтое такси, из него практически на ходу выскакивает Пётр Осипович и бежит к девушке в длинной вечерней юбке с умопомрачительным разрезом, которая улыбаясь глазами, уже обиженно надувает губки. Красивая пара - высокий брюнет и яркая блондинка северного типа с лёгкой рыжинкой в волосах, стоят у маленького буфетного столика, накрытого ослепительно белой крахмальной скатертью и пьют малинового цвета крюшон, с плавающими в нём вишенками и дольками лимона; мимо них суетливо пробегает маленький человечек во фраке, бесцеремонно берёт их за руки и разводит в стороны будто любуясь, затем небрежно отпускает их и бросается между ними, пара недоуменно переглядывается;
  
  
   маленький человечек во фраке спешит далее, постоянно оборачиваясь и подмигивая Валюше, а в бокале у Петра Осиповича шипит, растворяясь, пушистая пузырьками таблетка. В зале постепенно тухнет свет, скрипят стулья, слышится шелест нарядных платьев, раздаётся неизменное театрально покашливание; то тут, то там, утихают звонки мобильников и музыкой нарастает волна, катящаяся со сцены в зал. Свет превращается в полумрак. Пётр Осипович встаёт, предлагает руку Валюше, и они степенно проходят на сцену, минуя партер и повернув налево, чтобы подняться по ступеням. Они встают несколько поодаль друг от друга, Пётр слегка наклоняет голову, приглашая Валюшу на танец, вот они уже делают движение навстречу;
  
  
   как вдруг, из-за кулис появляется чёрный таксист и с криком, - за мгновенность не добавил, - подхватывает на руки Петра и уносит в другую кулису через всю сцену, при этом он гордо колышет роскошными оленьими рогами и слегка приплясывает, делая небольшие полуобороты в такт не перестающей играть музыки. Валюша поворачивается к залу, кланяется полу поклоном, как бы извиняясь за доставленное неудобство, и начинает вращаться в танце вполне самостоятельно. Раздаются неуверенные аплодисменты. Свет гаснет полностью, он превратился в мрак.
  
  
   Огромный зал с белыми колоннами, в зале разряженная богатая публика, в одном из закоулков зала, позади колонн стоят Валюша и Пётр, с теми же бокалами малинового крюшона, что и раньше, они веселы и беспечны; Пётр, что-то говорит на ушко Валюше и они смеются, отставляют свои бокалы на столик, покрытый ослепительно белой крахмальной скатертью и выходят на середину зала; начинается танец, они кружатся в нём, и смотрят друг на друга, к ним присоединяются другие пары, и вот уже весь зал вращается, приходит в движение; голубоватая дымка накрывает танцующих, сквозь которую просвечивается лёгкая рыжинка помаргивающих на люстрах свечей.
  
  
   Опять зал пуст, звучит тревожная музыка. Валюша и Пётр смотрят друг на друга очень внимательно; Пётр что-то хочет сказать Валюше, но тут его грубо отпихивает чёрный человек во фраке и цилиндре на голове, с шеей обмотанной белым шарфом и хватает Валюшу за руки, вытаскивает её на середину зала, в котором на мгновение тухнет свет. Валюша вынуждена танцевать, увлекаемая человеком в цилиндре, но видно, что ей это нравится, на лице её появляется кривая улыбочка, обнажились жемчужные, острые зубки, а губы уже шепчут, - Альфред, кружите меня, Альфред, - глаза её безумны и страшно сверкают; вокруг пары прямо на паркете выставлены в круг пылающие огромные свечи; внутрь этого круга пытается войти Пётр, но не может, его держат несколько маленьких чёрных человечков во фраках, один говорит: спокойно, месье, подумаешь какое дело - увели даму - вызовете обидчика на дуэль после танца и все дела; дуэль решает все проблемы. Пётр смотрит на маленького человечка, который весь под взглядом морщится и превращается в страшного гнома, вместо цилиндра на нём появляется шутовская ермолка с бубенцами, все остальные человечки страшно смеются.
  
  
   Пётр сидит в лесу на поваленном дереве. Вокруг дерева ползают огромные муравьи. Пётр видит фигуру женщины на краю поляны; она в зелёном плаще с капюшоном, капюшон падает и он узнаёт Валюшу, это её золотые волосы распадаются по плечам и накрывают зелёный плащ, он видит знакомую рыжинку, она кажется ему отблеском солнечных лучей, которые пробиваются сквозь листву вековых деревьев. Пётр от страшного удара падает на землю, над ним щёлкают огромные муравьиные челюсти, он хватает с земли палку и пытается отбиться от них, челюсти сжимаются и его палка легко разлетается на куски, тогда Пётр бросается прямо между челюстями, они смыкаются, но не успевают его схватить, Пётр оказывается под брюхом у муравья, он подхватывает с земли обломок палки и подпрыгивает;
  
  
   теперь он быстро карабкается по ноге муравья ему на спину, муравей всё время пытается его достать лапами и челюстями, но Пётр держится середины спины и недосягаем, для смертельного оружия; он выбирает место на спине у муравья, где сходятся хитиновые пластины панциря, и со всей силой втыкает туда острый обломок палки, ещё и продавливает обломок ногой - муравей в страшной агонии погибает, он парализован; когда Пётр спускается с муравья, усы и глаза муравья продолжают шевелиться. Пётр обходит поверженного врага и бросается к женщине, за ним гонятся остальные муравьи...
  
  
   Пётр в концертном зале, он смотрит на сидящую рядом Валюшу и любуется ею, её лицо полно неземной красотой, она вся погружена в прекрасную музыку, каждое переживание, вызванное действием, отражено на её лице; Петру кажется, что можно на сцену и не смотреть, ему всё совершенно ясно...
  
  
   Пётр лежит в своей постели. За окном настолько раннее утро, что свет едва брезжится. Он встаёт, отодвигает штору и смотрит на улицу. Алеет восток. Он переводит взгляд на кровать, на ней раскинувшись во сне, лежит его Валюша. Он любуется её красотой, каждое настроение, которое обусловлено её снами легко отражается на прекрасном лице, ему кажется, что он всё понимает...
  
  
   Раздается тихий стук в дверь, стук нарастает. Пётр кидается к двери. Открывает. За дверью стоят господа маленького роста в чёрном. Одевайтесь. Опаздывать в лес нельзя ни в коем случае. Возможны пробки. Нам зачтут поражение. Поляна на берегу реки. На расстоянии в десять шагов в траву воткнуты сабли - это барьер. По обе стороны барьера стоят Пётр и человек в чёрном. Команда: сходитесь! У барьера оба противника опускают пистолеты от локтей, один из них стреляет. Это выстрел человека в чёрном. Пётр падает...
  
  
   Пётр сидит в концертном зале. Он с удивлением наблюдает, как Валюша вертит в руке железную пуговицу, пуговица вот-вот оторвётся; Петру жаль пуговицу, он придерживает руку Валюши, но та не обращает на него внимания и продолжает пуговицу крутить, нитки почти лопаются; тонкая нить одиночества, протянутая от тяжёлой ветки постоянной грусти, которая не увядает никогда и не сбрасывает для малейшего облегчения даже тяжёлых листьев, напитанных влагой страданий, и в глубокую осень; эти листья горчат постоянно, их привкус всегда существует во рту неподвластный никаким деликатесам жизни, он стремится поглотить любые вкусовые ощущения, он не хочет умирать уже совершенно высохнув и став хрупким, он не исчезает в самые счастливые моменты бытия, но его можно уничтожить совершенно одним единственным взглядом в любимые глаза,
  
  
   одним прикосновением к нервной руке, которую можно остановить нежным пожатием и на краю пропасти и не дать оборвать последнюю ниточку, связывающую человека с дневным светом, который лишь мгновенный подарок, а не вечность, не данность, а приобретение, которое ещё надо распознать любовью и проявить аккуратность и вот он подарок, пуговица не потеряна - она в твоей руке и может быть оставлена как сувенир, а может быть пришита на место... пуговица со звонким стуком упала на паркет, она подпрыгнула и покатилась по проходу, она уже миновала первый амфитеатр, выкатилась в проход и начала исчезать из вида...
  
   Плавает мир в голубой дымке, зелень отражается в глазах, мешает видеть чёрный силуэт противника, пистолет качается перед глазами, рука не хочет его держать, но вместо прицела возникает пуговица, она сама накатывается на чёрного человека, звучит выстрел, Пётр без сил падает набок. Чёрный человек, ужаленный выстрелом делает танцевальное движение и пускается в сумасшедшее вращение, бросив пистолет и придерживая правой рукой левую щёку, пытаясь зажать ухо из которого хлещет кровь.
  
  
   Колонны перед входом в Концертный зал. Между колонн идёт пара. Он тяжело передвигает ноги, она поддерживает его. Они выходят на свет под уличные фонари. Совершенно седой сгорбленный старик отпускает руку своей спутницы. Он ловит такси. Жёлтое такси останавливается, из окна высовывается голова оленя и говорит, шевеля мягкими толстыми губами: вам куда любезный...
  
  
   По подвальному больничному коридору быстро движется фигура чёрного человека в фиолетовом плаще, с перевязанной щекой, над головой его вспыхивают и рвутся электрические лампочки; он останавливается перед дверью с номером "01313" и табличкой: "Челюстно-лицевая хирургия, воспалительные процессы и травма челюстно-лицевой области", профессор Пётр Осипович Грюнтов, доцент Валентина Грюнтова. Чёрный человек распахивает дверь: за столом сидит старый седой врач, из стеклянного шкафа что-то достаёт женщина и подаёт ему, в стенном белом кафеле неугомонным огоньком бегает лёгкая рыжинка.
  
  
   Цветок красной тучи
  
  
   Колдун племени копает песчаную землю. Луна не зашла за красную тучу. Он решает, решение его тяжёлое, но он решает: надо выкопать красную луковицу, чтобы спасти свою жизнь. Ровно через месяц она станет цветком. Цветком благоденствия и спасения племени. Он точно знал, что делает. Он поступал неправильно, но выхода не было. Всё в этом мире очень просто. Надо принести цветок утром. Положить в священный горшок и полить мочой белой обезьяны. Можно не делать этого, но тогда тебя убьют.
  
  
   Убивать будут так: привяжут к священному дереву, возьмут тяжёлый серп и одним движением самый сильный воин вскроет тебе череп. Старейшина племени ложкой из древесины таба, очень прочной, нежно-розового цвета, польёт твой мозг ядовитой коричневой настойкой коры этого же дерева - ядовитой, но не смертельной. Кровь почти перестанет поступать в мозг, теперь его будут питать душевные соки предков, и ты обретёшь бессмертие. Бессмертие, о котором никто не мечтает. Все мучения племени в один момент достанутся тебе. Ты будешь умирать телом в течение нескольких недель, но душа твоя не умрёт никогда.
  
  
   Она теперь будет охранять племя от всякой внешней напасти и вбирать в себя плохие мысли рода. Бессмертие такой души поистине ужасно и с каждой бедой племени мучения её будут становиться всё ужаснее. Сколько сотен лет пройдёт, пока кто-то другой сменит тебя на этом посту - неизвестно. Последний казнённый уже полностью смыт дождями, и только небольшое пятно на выгоревшей от солнца коре священного дерева говорит о том, что здесь ещё обитает тень его бессмертной души. Совет старейшин принял решение заменить изношенную бессмертную душу и давно ждёт человека с огромной виной, которого можно было бы наградить несчастьями племени. Ни малейшего сомнения в том, что он - колдун - и будет именно таким человеком. Есть ли вина страшнее, чем не принести раз в год цветок благоденствия племени?
  
  
   Нет и ещё раз нет; но как слепы соплеменники, как они ограничены в своих необузданных желаниях; они просто малые дети, - не понимают, что цветок, который вырастет через месяц, не будет обладать необходимой силой, он даже может стать опасным, но это никого не волнует, - они хотят видеть цветок. Никого не волнует суть свершаемого, никого, кроме него. Отца его съел крокодил и это беда только его отца, а отец совершил подлог более лёгкий и менее значимый, чем собирается сделать он. Отец взял три луковицы вместо одной, он считал, что племя обязательно должно иметь цветок и не зависеть от капризов природы. Два лишних цветка отец потихоньку срезал, когда увидел, что всходят все три.
  
  
   Отец, ты, конечно, был не прав, но ты всё же был прав, ведь тогда луна была за красной тучей, а это главное. Нельзя брать цветок, когда луна не прячется в красную тучу. Этот цветок будет жаждать крови, он может стать опасен. Он уже опасен - он опасен для меня. Он заставляет меня принимать решение, которое всегда будет неверным. Я не могу сам себя убить, значит должен завтра сажать луковицу в горшок и поливать её мочой белой обезьяны. Я не могу предать племя и оставить его без цветка, значит - я не могу сказать, что впервые за сотни лет в этот день не было красной тучи, за которую скрылась луна.
  
   Всё это не было бы так страшно, если бы хоть один человек, кроме меня знал о том, что нужна красная туча, она нужна обязательно, но знаю об этом только я - мне поведал об этом отец, перед тем, как идти на озеро крокодилов. Он знал, что идет туда не зря. Он знал, что священный крокодил голоден. Он знал, что голод священного крокодила может быть утолён только им самим, человеком, который обманул священный цветок, который может взойти или не взойти только по своему собственному желанию. Какую насмешку подложил цветок отцу в могилу, которой стал желудок крокодила - все три цветка взошли. Как это смешно. Как смешно тем, кто понимает, о чём идёт речь.
  
  
   Все три луковицы дали стрелки, все три стрелки рвались вверх с такой скоростью, с какой может расти только наш священный цветок, но две стрелки пришлось срезать - не бывает трёх счастий сразу. Срезать быстро и тайно. Нельзя открывать такие тайны людям - они могут пожелать оставить тройное счастье и получить лишь тройную беду взамен. Люди не понимают ничего. Весь их разум - это одно сплошное желание. Они пожелали много еды, много лекарств, много хлопающего оружия и продали лес с красными листьями на вершине горы. Отец знал, что если не будет леса с красными листьями, то не будет и красной тучи, за которую обязательно должна спрятаться луна, перед тем как выкапывать луковицу цветка благоденствия.
  
  
   Он не был уверен, что цветок вообще может взойти, после того как не будет красной тучи. Он решил не рисковать, он посадил три луковицы - его съел крокодил. Крокодил его съел, а ведь отец ещё видел тучу, он просто знал, что больше её не будет, когда вырубят лес с красными листьями. Песка больше нет, песок кончился - есть только красная глина впереди, теперь копать станет труднее, но я всё равно найду луковицу священного цветка. Отец показал мне, где их искать, когда уходил на озеро для того, чтобы его проглотил крокодил. Я найду красную луковицу в красной глине, хотя это очень трудно сделать, трудно сделать даже когда луна не зашла за красную тучу.
  
  
   Это большое облегчение, свет белый и видно всё лучше, но кто из потомков колдунов не знает - "лучше" это не есть то, что надо. Надо было, чтобы найти красную луковицу было очень трудно, труд колдуна залог успеха в священных делах, а они точно не будут так успешны, если колдуну будет легко. Пусть не совсем легко, но уже много легче и это уже плохо, когда ему легче, чем нужно; это значит только то, что потом точно будет всё трудно и плохо, но уже всем, потому только, что не было трудно мне - колдуну. Мне трудно, но вот она луковица, вот он будущий цветок. Я не возьму три луковицы, я не буду искать ещё две; мне легче, чем моему отцу - один подлог это только начало в ряду подлогов, мне легко ведь я следующий в ряду, сыну моему будет ещё легче, зато всем будет всё трудней и трудней, но никто не поймёт, почему - лишь потому, что начался ряд подлогов.
  
  
   Если мне удастся совершить не один и не два подлога, а столько, сколько лет мне отпущено на жизнь священным крокодилом, то я передам подлоги моему сыну и спасу свою и, может быть, его жизнь ценой настоящего благоденствия племени, а может быть даже ценой его выживания, но жизнь нужна мне, лично мне, здесь и сейчас, а не в желудке священного крокодила, не в глубинах священного озера, не там, где не будет моих мыслей и моих чувств; моя жизнь нужна мне сейчас, я хочу её длить и длить и получать все почести положенные колдуну, все маленькие и большие привилегии - я хочу получать всё. Чья вина больше - тех, кто не ведает, что творит или того, кто ведает? Я не знаю, но делаю как все в случае незнания чего-либо. Принимаю то решение и тот путь - воспринимаемый моим "я" как единственно верный - выгодный лично мне.
  
  
   Прошёл месяц. Счастливый месяц. Стрелка цветка взлетела над горшком на положенную ей высоту, бутон набух и готов раскрыться, что может быть лучше, когда все тебя уважают лишь за то, что какой-то цветок, который ты посадил и полил мочой белой обезьяны растёт, как ему и положено природой, а ты этим пользуешься и живёшь в своё удовольствие: получаешь лучшую еду, лучшие напитки, лучших слуг, лучших женщин, лучшее место на праздниках и пирах, везде у тебя первое слово после вождя, но и то, когда первое слово вождя было с тобою согласовано - это всё и есть рай на земле, а не в желудке священного крокодила; вот он - рай.
  
  
   Всё племя молчит, ждёт твоего знака. Все ритуалы соблюдены, танцы закончены, тяжело дышат отплясавшие танец благодарения воины, окружившие полукольцом священный горшок. Я иду медленным танцующим шагом к горшку, на меня смотрят с восхищением, надеждой, я бог здесь на земле моего племени, я готов продать любой лес, хоть красный, хоть белый, ради таких моментов, когда я бог. Я подхожу к священному цветку и должен капнуть в полураскрытый бутон своей священной слюной; смотрите все - я наклонился к бутону, я хочу бросить последний взгляд на моё племя - покорное и робкое. Я смотрю на племя. Это момент моего торжества, но почему я вижу искажённые священным ужасом лица, почему не слышу одобряющего, всеобщего вздоха, почему я слушаю только тишину и какой-то странный шелест, очень странный и чудовищно страшный...
  
  
   Всё племя видит, а я нет - стрелка с бутоном растёт с огромной скоростью, бутон на её вершине раскрывается. Это уже не бутон, не лепестки, а огромные крылья страшного дракона, это не крылья, это пасть - пасть дракона; моя голова, - так и наклонённая набок, для последнего торжествующего взгляда, с моим торжествующим выражением лицом, - исчезает, в долю полёта стрелы, в пасти этих белых лепестков; в зеве, наполненном ядовитой дымящейся жидкостью, я захлёбываюсь этим ядом, я удушен верёвочным сплетением длинного, шершавого и липкого пестика; он душит меня и втягивает во внутрь соцветия, и тело моё с шипением растворяется в яде. Все внутренности мои оголены; я проглочен вместе со своей священной слюной священным цветком, но успеваю подумать: цепь подлогов прервана или...
  
  
   Фельдъегерь
  
  
   Дороги Трансильвании вьются меж гор, ползут в них змеями, лоскутами приклеены к скалам, а поездка в карете тут, как полёт на Монгольфьере, только не крякает утка, не поёт петух, не блеет овца, да и ехать подальше, чем в пригород Парижа летать. Не близок и опасен путь в Вену у фельдъегеря казначейства Императора Австрийского почту и ценности везущего, да жаровни тёплой с горящей соломой и шерстью нет в большой чёрной карете. Окно широкое не закрыть, не завесить, только на футляр с пистолетами дорожными посматривай, только будь начеку всегда и не спи, ни за что не спи, пока до надёжного жилья не доберёшься, а то и почты не довезти, ни самому уж живым не быть.
  
  
   Разбойники шалят. Злые и беспощадные, да повстанцы, которые и не лучше и не хуже разбойников, а разбираться во взглядах политических и пристрастиях не принято в горах. Вот и летят тяжелые капли в лицо Ференцу, вот и не спит его слуга, сжался весь, напротив, в руках ружьё короткое толстоствольное держит. Время не позднее ещё, не должно бы темно так быть, да ливень в дороге застал, утяжелил путь к перевалу, что через седловину проходит, над которой крепость старинная нависла. Вот и перевал обозначается, но нечётко - нет тут ни луга большого, ни места для обзора, только лес подступил справа, будто с гор спустился, а обрыв слева, будто ещё ближе стал; и река под тем обрывом шумит, сил набралась от ливня, ещё их к немалым своим добавила.
  
  
   Стена ливневая, бело-серая, расплывчатая, будто жизнь разбойничья повисла сама на небесной виселице - нечёткая, ненадёжная, да и не такая удалая, как опасная и стылая. Белый шум разлился в горах, не понять, где шумит: в голове ли у тебя, в ушах ли застрял шорох капельный. Бухнуло что-то впереди, свет красный по струям передался мгновенно, ослепил молниеносной вспышкой, но не молния - порохом пахнуло в ливневой воде, страхом осунулось лицо слуги, как в зеркале случай в нём отразился опасный. Свист раздался протяжный, злой, топот послышался. Копыта прошмякали по дождю с глухим стуком и белый лик под широкой шляпой в карету просунулся, да на пистолет фельдъегерский наткнулся.
  
  
   Вспышка, уже внутри кареты, мгновение и опален лик дьявольский; дырой расплылось, расщепилось лицо разбойничье, дырой во всю голову, разметавшуюся по ливневым струям. Взвился конь под всадником неудачливым, отшатнулся испуганно и ринулся в сторону, да в пропасть сорвался, сметая кусты придорожные, роняя комья и камни за собой в воду далёкую, речную, бурную - плеснуло, казалось, там сильно, да поймешь разве достиг ли реки труп на лошади; до того ли? тут уж пали в окна наудачу, да стучи кучеру в стенку: гони родимый, гони. Гнали и гнали. Куда тут сворачивать, гнали и палили в окна. Один поворот, второй, подъем крутой - такой, что лошади задами бьют, приседают под хлыста ударами, но вот и огни, вот и застава, жильё и корчма придорожная.
  
  
   Всё в горах как крепость выглядит, да не обманывает - крепость и есть: и корчма каменная, с окнами бойницами - крепость - и дом крестьянский простой. Только всё же настоящая крепость над ними, на холме ещё немного приподнялась, тоже сейчас редкими огоньками в вечернем сумраке обозначается. Во дворе ощущается безопасность, но лишь, когда тяжёлые ворота за каретой закрылись; слуга вокруг кареты бегает, и уже привычно ворчит и причитает: чемоданы попортили, эх, картечью процарапали, хорошо хоть не пробили, а то бы без смены белья остались, да мундир тут парадный ваш, сударь, а карету-то как зацепило, но карета не живая, пусть себе с дырками поездит, лишь бы не дуло - и смех скрипучий слуги слышится.
  
  
   Странно, почему плывёт всё перед взором; Ференц, что с тобой, соберись, почту проверь, где кованый ларь опечатанный, - на месте, но плывёт всё куда-то и запах солёный, железный, откуда? Тёплая, уютная комната, сводчатый потолок, такое же сводчатое как потолок окно, только много меньше над ним свод, повторил потолка очертания и решёткой железной забрано узкое оконце - тюрьма, как есть тюрьма. Руки, какие ласковые в тюрьме этой у охраны, бельё батистовое разрезанное ножом острым отнято от груди, с плеча бережно отлеплено, от раны отведено; как задели, и не заметил в пылу бегства вынужденного, подумал и застонал: в битву бы, показать этим разбойникам, что такое офицер боевой, но нет, нельзя, сейчас не он важнее, а то, что везёт он - почта и золото.
  
  
   Вот она спасительница, голос напевный, с придыханием. Веет от него уютом и спокойствием, да пахнет лазаретным чем-то, но не противным, а луговым, травным; чёрная зелень плечо покрыла, бальзамом спиртовым пахнет и землёй жирной. Косы две как сабли, убранные в ножны, украшенные каменьями блестящими, да то не ножны - ленты яркие, не каменья, а чернь под ними волос, как на серебре узор витой протравленный искусно. Улыбка всезнающая и застенчивая, будто гладь озера горного лёгкой рябью от свежести утренней покрылась, будто всё знакомо ей, да открывать не хочет перед каждым - много тут вас красавцев молодых проезжих, а я одна такая.
  
  
   Глаза Жужанны - хозяйки - прозрачным весенним льдом, будто солнцем подсвеченным легли на лицо снежное, вершинное, и не ливень, не осень близкая не изменит их выражения весеннего, только спелой рябиной губ подкрашенного и щеками бузины цвета яркого; и музыка светлая прокатывается над тобой Ференц, и снится уже печь глубокая, изразцовая с хлебом свежим, а у печи отец работает, вставляет противни и вынимает; тяжёлые в неё привносит, а лёгкие вынимает, и мать в белом переднике, в чепце белом пиво ему подносит, да не с руки подает, а на подносе расписном с закуской колбасной пахучей; и веником каким-то душистым тянет в запах бальзамный спиртовой, то цветы луговые мать поставила в пекарне, чтобы помнил отец о любви её, даже в тяжкой работе,
  
  
   а вот и он - мальчик - бегает под ногами, взрослым мешается, лошадку меж ног своих в чулках красных шерстяных держит и кричит, кричит: иг-го-го, лети, - и сабелькой над головой своей машет и хмурится отец и мать пальцем грозит, да не страшно, совсем не страшно, проносится он...
  
  
   Падет со скалы в воду с всплеском, лошадь взбрыкивает, приседает на заднюю левую ногу, валится, пушки над головой бьют, водопад близкий гремит, уносит в бездну - под лошадью и не вытащить, не высвободить ноги из стремени...
  
  
   Вот ты где, убийца Ференц, жениха моего Алеко. Разбойник твой жених, с большой дороги, с перевала разбойник. Это, ты, разбойник, Ференц, поцелуй Илоны, чёрной башенной феи, тебе награда; губы острым двойным клинком впиваются в шею и кровь брызжет - в подушку белую не впитывается, а катится вниз, рвёт белизну её водопадом и ливень кровавый шумит, стуком в листах отзывается, голоса прячутся в ветках вязов кручёных: на башню, вперёд, бросок один и крепость взята, все сюда, за мной, в башню Корятовича, ещё один удар и наше Мукачево, где проход? Ворота решетчатые впереди, - измена, - назад, и там ворота, - ловушка?! Пламя факелов падет сверху из дыр потайных и взмывает под своды прохода, палёное мясо из-под кирас вываливается, щиты над головой не помогут, пламя везде, чёрная смоль льётся дождём и вспыхивает, масло кипит на плечах; кожу с лиц сворачивает, лоскутами под ноги, и топчут друг друга, рвутся куда-то люди, но все, все горят в проходе - не увидеть им четвёртой террасы верхней, не взять крепость, не видать города с донжона высокого, не грабить богатый подзащитный ремесленный люд.
  
  
   Живым, оставшимся, не позавидовать - для них особая башня пыточная есть в крепости и подземелье, а там им дело есть - камни телами полировать и века блестеть ещё тем камням промеж колец, к которым цепями они приковывались - уж и гореть лучше бы им в ловушке огненной. Ференц, и ты гореть у меня будешь, от моих, Илоны, поцелуев сгоришь. Женихом мне станешь, на ночь первую нашу брачную, а потом сгинешь, как в колодец провалившийся; долго лететь в моём колодце, обо всём успеешь ты подумать: как пистолеты в дорогу заряжал, как в лицо, мною любимое жениха моего, целился и волосы мои вспомнишь, но гладь их сейчас, иди ближе, - волосы клубком спутаны, шевелятся, поблёскивают маслянистыми узорами чёрных шкурок, ребристыми брюхами мертвецкого цвета сверкают под луною, геометрическим строгим узором каждая змейка-волос размечена, искручена вся желанием пагубным, языком раздвоенным жертву выискивает, слюну с клыков ядовитых роняет, - гладь меня ласковый мой, дыши мускусом моим...
  
  
   Моё, не трогай, Илона, мой почтальон, не отдам тебе его. Вот она где, вражина, моя вечная соперница, Жужанна, жало моё скучает по тебе. Взвились к звёздам фигуры обозлённые, сшиблись груди девичьи хлыста щелчком цыганского и переплелись косы змеиные и настоящие. Клубками летят волосы, вырываются острыми ногтями и те и другие, только одни летят мягко по воздуху, не падают, а словно тучками по небу пляшут, а другие в запятые превращаются, в ноты похоронные, языкастые, чёрные, дождём ядовитым проливаются. Лица белые дев прекрасных бороздами кровавыми покрываются от ноготков их острых, что как когти кошачьи выставлены; визг стоит, словно колесницы колёсные дёгтем немазаные по небу летают;
  
  
   юбки и кофты клоками развешаны по небу, кровь под ногтями у них закипает, но изловчилась Жужанна, в глаз ядовитый плюнула святой слюной и завертелась Илона, как своим же ядом ужаленная; дыбом встали над головой её косы змеиные, хвосты трещотками затрещали, рога гадючьи на глаза её изо лба вылезли, как перо орлиное она закружилась из хвоста потерянное, как комета угасающая полетела она к башне своей в крепости на холме и исчезла в ней, только хвост с воем втягивала ещё долго, видно горело всё у неё внутри от боли и обиды после битвы страшной...
  
  
   Кровь из розы сочится, на руках, на губах, кровь и боль смешиваются; плечо болит, будто костёр на нём разжигают, но не боль это, когда любовью глаза светятся, не кровь это на теле, а счастье детородное, до колен тела обмазало и понятие в голову входит, что жив ты вечно, пока эта кровь льётся под лунным месяцем истекает и кинжалом порыжевшим заставляет хвастать...
  
  
   Останься, Ференц, ведь рана твоя опасна, не зажила ещё, куда тебе в путь дальний с такою слабостью. Долг зовёт меня, почта дипломатов и подарки турецких султанов Императору доставлены должны быть с всею возможной скоростью, месяц лишь подожди, лишь месяц лунный и буду я у тебя в корчме, буду...
  
  
   Пришитая голова
  
  
   Голод враг науке. Голод враг ученью. Голод враг школяра. Анатоль поднял голову от книги и сжал руками виски. Он вспоминал, как хорошо пообедал три дня назад у своей тётки Эстер, и какой это был роскошный обед. Пусть курица был варёная, но зато был замечательный бульон с кореньями из неё же сваренный; пусть вино было кислым, зато огромная бутыль. Хлеб. Да, и хлеба было много. Он запихнул его за пазуху и ел весь следующий день, своровав пару морковин, огурец и яблоко на рынке, недалеко от университета. Это было большой удачей, кто не знает, что торговцы здесь особенно внимательны - голодных студентов тут пруд пруди.
  
  
   Отодвинув от себя обобщающий и потому сильно приукрашенный образ варёной курицы и вчерашнего салата, который он соорудил себе почти из подручных средств, он с большим трудом прочитал название книги: Мхитар Гераци. Краткое сочинение "О драгоценных камнях и их лечебных свойствах". Какие лечебные свойства могут быть у драгоценного камня, только лишь единственное - его можно отнести старому еврею, промышляющему продажей заложенных студентами пожиток и семейных ценностей и получить целый кошелёк серебряных монет - вот главное лечебное свойство драгоценного камня. Курица, варёная курица. Дьявол, это невыносимо. Кто там ломится в дверь и грохочет сапожищами по лестнице? Эй, Анатоль, всё сохнешь над книгами, не пора ли подкрепиться? Бруно, спаситель!
  
  
   Закопченный потолок, столы, к которым прилипают локти, кувшин другой вина, а откуда деньги? Месячное содержание Бруно, его присылают родственники из провинции, да только к завтрашнему утру от него мало что останется. Много ли надо голодному, вот они уже пьяны и веселы, а в головах рождаются планы, да ещё и очень практичные. Анатоль, скажи, сколько ты истратил на шлюх в последний год? Анатоль хватается за голову и, чтобы ответить, вынужден приложиться к стакану не один раз. Считай, что весь следующий год, а может и больше, мы будем сыты. Все твои расходы на женщин, пойдут нам на питание, а там, глядишь, получим licentio docendi и устроим из госпиталя бордель по примеру нашего ректора;
  
  
   вот заживём тогда, Анатоль, вот это будет жизнь, стоит сразу забыть все алоэ, яичные белки и мандрагору с калёным железом; пропьём свои квадратные береты и будем нахально развратничать на глазах у больных и нищих. Ты, словно королевскую службу мне тут описал, а что за мысль у тебя, как всё это проделать? Прежде, чем что-то описывать я хочу тебе кое-что показать: "Отделение и пришивание головы в условиях пустыни...". Фолиант ты как под курткой в кабак пронёс, я и не видел, что за чушь ты мне показываешь? Это не чушь, я нашёл труд одного изощренного араба из халифата, он показался мне крайне интересным, потому и спёр его из университетской библиотеки, он списан с трудов египтян, а они знали что делали.
  
  
   Не уверен, что они вообще были когда-нибудь, эти египтяне, уж больно попахивает сказкой от любого их фараона. Плевать на фараонов, достаточно обладать практическим умом и небольшой долей воображения. Слушай, что я узнал: завтра на площади будет казнена служанка, некто Анна Гельди за то, что с помощью сверхъестественной и непостижимой колдовской силы она наслала порчу на всю семью своего хозяина - судьи. Мало ли ведьм казнят ежедневно в нашей прекрасной стране? эта хотя бы правильно поступила с судьёй, как все судьи того заслуживают; что это нам даёт и, причём тут твой фолиант? лучше бы поучился делать драгоценные камни из навоза, меня обещали этому научить всего лишь за пятьдесят флоринов, - вот это дело, а то - "голова, пришитая в пустыне", кому там голова нужна в этой пустыне. В пустыне возможно и не нужна, а вот Анне Гельди очень будет завтра нужна и уже после рассвета, ведь её у неё отделят и зароют прямо под виселицей по приговору суда. Скажи, Анатоль, тебе было бы интересно пришить голову прекрасной даме на место, а потом в знак благодарности она бы дарила нам свои ласки в течение, ну, хотя бы года, а тогда бы мы все деньги, которые ты тратишь на женщин, могли бы потратить на еду.
  
  
   Анатоль не смеялся так никогда в жизни, шутка приятеля показалась ему такой остроумной, что потребовался срочно ещё кувшин вина. Истина в вине - как была всегда, так в нём и оставалась - когда и этот кувшин успешно закончился и был получен взамен пустого полный, Анатоль начал обсуждать с Бруно всю операцию вполне серьёзно. Сейчас покупаем свиную голову, идём к палачу, договариваемся за несколько флоринов, что он зароет её вместо ведьминой, а сами на телеге, примерно за пару флоринов, везём в наш университетский анатомический театр тело красотки и пришиваем на место прекрасную головку. Да, не забудь захватить с собой зеркало, ведь дама наверняка захочет причесаться, когда у неё появится голова на плечах.
  
  
   Хорошо, что приятели были уже изрядно пьяны, а то бы удивились, на сколько реальные расходы превысили те, которые они запланировали. Пришлось в обязательном порядке платить: сторожу в университетском анатомическом театре; палач запросил неслыханную сумму, за пустяковую, в сущности, подменную услугу; стражники, узнавшие от палача, что им придётся закрыть глаза на отсутствие тела в списках похороненных на кладбище для преступников, тоже решили поживиться, ссылаясь на то, что могила уже приготовлена и им придётся расплачиваться за пустое место с могильщиками, - почему это так было сложно и стоило дороже, чем, если бы шло естественным юридическим путём, совершенно непонятно, но без звона монет дело не продвинулось бы ни на шаг.
  
  
   Пошатываясь и поддерживая друг друга, приятели подсчитали остаток своих невеликих средств; это было очень просто сделать - оставался только один флорин. Приятели решили, что его будет вполне достаточно, чтобы, истратив его по прямому назначению, открыть на этот флорин ещё и кредит, позволяющий досидеть в кабачке до рассвета и спать в эту ночь уже не ложиться. Казнь на рассвете, что может быть романтичнее. Народу было на площади не много, только вчера здесь казнили графа, покусившегося на власть короля, а кому интересна обычная ведьма, которая ещё и не успела ничем особенным прославиться; подумаешь, уморила семейку судьи, может она и не ведьма вовсе, а банальная отравительница, подсыпать крысиной отравы в супчик - большого ума не надо.
  
  
   Приятели встали у самого эшафота и прекрасно всё видели. Они замёрзли пока шли сквозь утренний туман к месту казни, чуть не свалились прямо в яму под виселицей, которая была приготовлена для головы Анны Гельди, но вовремя поддержали друг друга. Теперь они стучали зубами и ждали только одного, когда встанет солнце, чтобы хоть чуть-чуть согреться. Вся казнь казалась им ненужной формальностью, ведь всё равно голову они пришьют на место и всё будет отлично, только суеты много, но ничего не поделаешь, даже намёка не потерпел палач на то, чтобы выдать им девицу без соответствующей, обозначенной судом, процедуры. Ведут, ведут - прошелестело по толпе, все притихли. Девушка стояла на эшафоте в холщовом мешке, доходившем ей до щиколоток, под мешком была грубая хламида. Помощник палача грубо наклонил её и сдёрнул мешок. Толпа ахнула и замерла.
  
  
   По плечам девушки рассыпались золотые волосы, казалось, солнце уже взошло над площадью; ослепительные лучи разливались над толпой и проникали в неё расщепляющими лучами, лучи не задевали друг друга и не смешивались, он носились меж тел и высвечивали лица; каждого они могли осветить и никто не мог укрыться за спиной другого; люди по непонятной ещё им причине заволновались, задвигались и тут случилось нечто: девушка распрямила стан, распахнула глаза и зелёный свет пролился на толпу, взгляд её смешался с первым лучом солнца и небесная, глубокая синь укрыла всех прозрачным покрывалом, сплотившим это разношёрстное месиво в единую, однородную массу, единую ощутимо материальную массу, которая резко пахла серой и была густо осыпана солью, которую как безумные все бросились сдирать со своих лиц, стряхивать с одежд,
  
  
   при этом все начали приплясывать на месте, словно марионетки, которых кто-то неискусный взялся учить ходить по пыльной мостовой, а теперь уже и совершенно белой, от выступившей на ней соли; солнце вдруг остановилось и быстро съехало в ту же точку, откуда на момент взошло, площадь погрузилась во мглу синего тумана; это, казалось, длилось ужасно долго, а на самом деле не более нескольких мгновений; прыжком солнце вернулось на своё место и продолжило своё обычное движение - никто не знал, что Земля и Меркурий на эти мгновения просто поменялись местами по исполнению какой-то непостижимой воли. Ступор охватил площадь, заполненную людьми, превратившимися в картонные фигуры, но на всей площади несколько человек были вполне в своём первоначальном состоянии, будто и не касалось их это необъяснимое действо.
  
  
   Совершенно спокойно и с улыбкою на лице, девушка подошла к палачу, отобрала у него топор и одним ловким взмахом снесла ему голову, голова так и осталась на месте, даже не покинув шею, только красное ожерелье из нижней части разрубленного колпака, закрывавшего лицо исполнителя судебных решений, повисло на его груди рваным лоскутом. Лёгким движением кисти левой руки девушка подхватила красный колпак и швырнула его вместе с содержимым в яму, которая была приготовлена для свиной головы, а теперь стала могилой для человека в красном, оставалось только спихнуть едва колышущееся обезглавленное тело в ту же яму, но явно неподходящего для него размера, после проделанного телом кульбита из неё торчали ноги в красных чулках и мелко дрожали от пробегавшей по ним волне агонии.
  
  
   Анатоль, смотри, как его разбирает, эка разбирает, как прихлопнутую лягушку на уроке, когда её поливают уксусом, радовался чему-то Бруно; он будто ещё больше опьянел от происходящего, хотя трудно было поверить, что такое возможно школяру - быть пьянее школяра. Анатоль не слушал Бруно, он уже шаркающими по солёной мостовой шагами, шёл к девушке, как заворожённый, глядя ей прямо в глаза. Девушка не обращала на него никакого внимания, она тем же топором, которым отрубила палачу голову, рубила виселицу, причём делала это так ловко, словно родилась в семье лесоруба. При этом она кричала стражникам: не стойте как болваны, подхватывайте её, будут вам дровишки в зиму в приюте огня святого Антония.
  
  
   Анатоль приближался к эшафоту и медленно на него взбирался, он двигался как лунатик, хотя мысль его была ясна как дистиллированная вода. Перед глазами у него расцветали белые лилии. Иди ко мне мой мальчик, наконец обратила на него внимание и проговорила Анна Гельди хриплым голосом, от которого у Анатоля завибрировала диафрагма и заколебались зубы. Ты же умеешь рвать зубы, цирюльник недоучка - держи. Анатоль не понял, как у него в руках оказалась голова палача, вылетевшая из ямы, которая теперь вращала глазами и что-то пыталась сказать. Открой рот пошире, Красное чудовище, вспомни, как ты это заставлял делать меня перед рассветом, перед тем как надеть на меня мешок. Рви, - вдруг взвизгнула Анна.
  
  
   Анатоль впился большим и указательным пальцами в коренной зуб палача, расшатал его и вырвал вместе с куском челюсти, фонтан крови брызнул ему в лицо, розовая пена текла по его рукам. Мальчики, собираемся и едем в театр, куда вы хотели меня везти? так едем! Повозка неслась как сумасшедшая, по узким улочкам, сбивая зазевавшихся пешеходов, и влетела, грохоча колёсами, на рынок, который был так хорошо знаком Анатолю и так часто его кормил, когда у него не было ни сантима в кармане. Оглобля повозки упёрлась в прилавок с разложенными на нём фруктами. Берите всё что хотите, - попробуй тут скажи, что ничего не хочешь уже, кроме как попасть на скучную лекцию по схоластике и радоваться, когда в конце её лектор ударит тебя по голове указкой и заставит поверить, что всё это только страшный похмельный сон.
  
  
   Бруно, который до этого как спущенный кожаный мех, забытый подручным кузнеца у горна, валялся в повозке, и Анатоль, находившийся в каком-то странном возбуждении с выкаченными побуревшими от крови глазами, бросились накладывать в повозку груши, яблоки, арбузы и дыни, не забывая об овощах и миндальных орехах, а также швыряя какие попало кулёчки с бесценными пряностями; оглоблю, наконец, освободили и рванули в сторону университета, промчались мимо и поехали прямо в бывший монастырь бенедиктинов, отобранный у них мэрией для городских нужд, в подвале под трапезной был анатомический театр. После жаркой гонки по пыльным и грязным улицам им показалось, что они окунулись в омут, настоящий омут, прохладный и счастливый обездвиженным спокойствием; тут, во дворике, не было ничего живого, даже сторож с колотушкой сюда не появился, несмотря на страшный шум с которым повозка влетела в него и помяла все кусты роз, которые этот самый сторож с любовью выращивал;
  
  
   не вышел он и тогда, когда повозка въехала прямо в широкие двери трапезной, но не прошла в них, а так между створок и осталась висеть, но Анна вскочила на бедную клячу, одним рывком освободила её от спутанной упряжи и внеслась прямо на ней по крутой лестнице в подвал, где в чанах с рассолом или прямо на холодных мраморных столах лежали мертвецы, свезённые сюда для анатомических упражнений студентов, ведь практическая медицина в университете только начинала входить в моду, поэтому ей уделялось сейчас повышенное внимание - трупов требовалось много и, к счастью, в них и не было недостатка в городе.
  
  
   Студенты как верные псы, высунув языки, бежали за Анной по ступеням и мимо трупов, не зная где она остановится, впрочем, им было уже всё равно, они оба находились как во сне, в каком-то странном сне, напоминавшем более полуобморочное состояние. Анна спрыгнула с лошади и воскликнула: здесь, - она подхватила с полки несколько сосудов и быстро разметала их по свободному мраморному ложу, сосуды оказались наполнены водой, абсолютно без вкуса и запаха; в этих сосудах, похожих на широкие чаши плавало уже что-то зелёное с белой растущей головкой, которая очень быстро превращалась у них на глазах в белые болотные лилии. Всё готово, прокричала Анна, которая теперь говорила только криком, пронзительным и визгливым, напоминавшим скрип подвесного моста в замковых воротах.
  
  
   Она бросила топор, который естественным образом оказался в её руках, на мраморное ложе и он страшно зазвенел в тишине подземелья, подпрыгивая на нём и вращаясь. Руби голову Бруно, Анатоль, или он умрёт в страшных мучениях. Бруно упал на колени, и положил голову набок. Анатоль размахнулся и ударил. По мрамору пробежала длинная трещина, лезвие топора разлетелось на куски и в руках у Анатоля осталось красное дубовое топорище. Он стоял и смотрел, как улыбающаяся голова друга катится по серому мрамору и звякает об него зубами. По его членам растекалось странное ртутное, кровяное чувство, - они становились неимоверно тяжёлыми и наполнялись одновременно чудовищной силой. Голова Бруно продолжала катиться...
  
  
   Взор Анатоля продолжал смотреть в одну точку, но видел он совершенно не точку. На мраморном ложе извивалась Анна, она широко расставила колени и манила его обеими руками, холщовая хламида, в которую одевали женщин преступниц, медленно бледнела, белела, превращалась на глазах в прозрачный легкий шёлк и при этом сползала с Анны, которая в чудовищной своей красоте уже раскладывалась перед Анатолем и требовала его тела. Анатоль словно очнулся, поднял над головой топорище и мощным ударом разнёс его в мелкие щепки о мрамор, который тут же треснул поперёк уже бывшей в нём трещины и зазвенел по полу мелкой рассыпчатой крошкой. Руки его скользили по гладкой холодной коже и превращались в лёд, который таял с ужасающей быстротой; он чувствовал, как руки его теряют форму и округляются в культи, которые уже жадно обхватили ведьму, теперь всю вползающую в его объятия и жадной пиявкой его втягивающую в себя;
  
  
   потом понеслись тяжёлые волны холода, прокатываясь по мрамору, словно это был лист серебряной фольги, дребезжащей тончайшим звуком, всё нараставшим до полного исчезновения, и остающимся только тонким зудом в вибрации всех зубов и черепа. Анатоль понял, что сейчас его просто разорвёт криком и не стал сдерживаться, его колотило собственным воплем о стол и, если бы не было под ним леденящего кровь тела, то он бы расшибся в лепёшку, но этого не произошло; он вдруг отчётливо увидел в руке, обнимавшей его ногами, ведьмы лилию, которую она чудом вынула из отставленного далеко сосуда и теперь мяла в своей руке, и чем дольше она мяла её, тем ближе подкатывалась голова Бруно к его телу и прирастала к нему, и тем сильнее Бруно улыбался; улыбка его ширилась, и искажённый судорогой рот уже раздирал смех, жуткий и сумасшедший; в смехе его рот широко открывался, и зубы клацали в перерывах этого смеха, такого страшного в наступившей совершенной тишине подземелья.
  
  
   Немного времени прошло, и уже поставлен был на колени Анатоль и слышал, как спокойно переговариваются Анна и Бруно. Бруно спрашивал, чем мне теперь рубить ему голову и показывал на искалеченный топор без топорища, а Анна со смехом ему отвечала, расслабься милый, зачем тебе топор, ведь у тебя такие замечательные, острые зубки... ...они все трое лежали на другом уже столе, предварительно освобожденном от несчастных подопытных людишек, теперь сваленных как попало вокруг, и неторопливо вели беседу; в руках у каждого было по лилии, они жевали эти сахарные болотные лилии, получая видимое удовольствие. Бруно думал, что не зря они с другом пропили и прогуляли его месячное содержание. Анатоль вспоминал, какая была паршивая варёная курица у его тётки Эстер. Анна говорила им: Messieurs, вы хотели пришить мне голову и жить со мной только год, - нет, мои дорогие, теперь я буду решать, на что и на сколько вы годитесь...
  
  
   Пань-гу
  
  
   Белое пространство покрыто мелкими порами, каждая пора это кратер, беспредельный, необъятный взору разума кратер. Вулкан прошлого. Вулкан будущего. Нет будущего, нет и прошлого. Всё стёрто набегами пустынного ветра полей, без вкуса, без запаха. Цветной мир слишком быстро вертится. Он белое яйцо этот белый свет. Простое по сложности и целое в неразрывном единстве простого. От одной вулканической поры к другой побежала трещина. Всё тихо - пустота не рождает звук. Звук рождён где-то внутри яйца. Поверхность его не слышит. Звук уже слышит Пань-гу. Трещины бегут. Бегут от одной поры к другой. Звёздный мир вздрогнул. Безумный разум обрёл новую форму.
  
  
   Она оставила машину дома. Ей надо приехать вовремя, а это теперь сложно сделать на машине. Проще взять такси и доехать до вокзала, а там, куда она едет, её встретят; там совсем недалеко и так удобно, когда тебя встречают. Так удобно, когда можно почитать книгу. Она взяла хорошую книгу. Такую книгу, которую читать сложно, которую потом не надо бросать в урну, когда доедешь до места. Книгу нужно будет положить в сумочку, в ту же сумочку, в которой её сейчас везёшь, из которой её сейчас достанешь и примешься читать и не понимать ничего дальше. Эту книгу она взяла у своего старика. Старик собрал очень много книг за свою длинную жизнь. Он читает теперь её как книгу; он её любит как книгу - ласково листает, разглаживает воображаемые волны строк, вникает в каждую её чёрточку, каждую впадинку, будто никогда их не видел - таких же впадинок и чёрточек.
  
  
   Он отправил шофёра, так и сказал: свободен до среды. Он может позволить себе шофёра - она может позволить ему иметь шофёра. Всё, что он собой представляет это она. Ему повезло, он родился красивым. Он родился таким, каким его она себе всегда представляла. Оставалось совсем немногое - сделать его достойным себя. Она считала, что ей это удалось. Он так не считал. Он считал, что она купила себе новую собственность. Это он. Он не признавался себе в этом, но так считал в глубине того, что принято называть душой, но что душой не является. Никогда его не давила изнутри его собственная пустота. Пустой мир уравновешивал пустоту внутри - это была полная гармония. Ничто не перетекает в ничто.
  
  
   Так всё просто. Просто найти место, сейчас никто не ездит в поездах. Не ездит в это время и в середине недели. Он может себе позволить ехать тогда, когда она его позовёт. Его главная работа это она. Работы много и он с ней справляется, но главная работа совсем другая. Доказывать, что ты достоин работы, с которой справляешься. Таких как он много. Работы такой мало. Надо отодвинуть всё, что думаешь в глубину сознания. Это всё не важно. Важно просто хорошо выживать. Для этого он и любит её. С любовью намного проще. Всё остальное тогда спит. Спит сладким сном. Под тонкой скорлупой.
  
  
   Удары следуют один за другим. Поры разбегаются, они уже не поры, а трещины, в трещинах не видно пор. Следы зубов, которыми так просто разгрызать скорлупу, но так трудно пробиться сквозь неё, когда она единое целое и много больше тебя самого, так это трудно, именно тогда нужны сильные ноги, сильные руки, крепкая голова, с крепким черепом. Ещё раз, ещё раз всё это повторим. Трещины бегут. Бегут и разбегаются. Остаётся просунуть в самый большой разлом плечи. Напрячь кисти рук. Сжать изо всех сил пальцы и оттолкнуться. Это очень тяжело, но так надо. Кто спрашивал тебя, когда откладывал это яйцо, кто спрашивал, оплодотворяя его, тебя не спрашивали, просто знали, что ты должен будешь вечно бороться за жизнь, бороться до самой смерти, до того момента, когда твоё дыхание превратится в ветер, кровь в речную воду, вены станут земными дорогами, зубы и кости блеснут золотом и драгоценными каменьями. Яйцо окончательно рассыпалось.
  
   Нет, он не выбирал места. Он сел и увидел. Она прекрасна. Это случайно. Выбор не может быть так прекрасен. Выбор это игра разума, а разум любит шутить. Он шутит чаще и задорнее сердца, которое просто рвётся от своих шуток, а вот разум способен смеяться очень долго. Он смеётся долго, до тех пор, пока не порвётся сердце. Хорошо, что сердце не сразу понимает разум, не сразу от него начинает страдать, а то бы оно рвалось сразу, как рвётся от собственных шуток. Шутки это смерть. Смерть может отодвинуть и победить только смерть. Жизнь со своей смертью не встречается. Она понимает, что встреча это раз и навсегда. Лучше видеть много иных смертей, иные жизни, но со своей смертью лучше не встречаться. Жизнь понимает всю свою грубость и безобразность, она стыдится своего безобразия, она понимает, что не может сравниться по красоте со смертью, так ад чудеснее рая, так страх прекраснее облегчения, так красота величием своим бесполезна, до тех пор, пока красота это не смерть.
  
  
   Он прекрасен. Опыт молчи. Молчи, ничего не говори мне. Так может быть прекрасен только урод. Моральный урод прекрасен и это понятно, это гармония, математическая гармония. Поговорки просто обман. Нет духа в прекрасном теле - там лёд. Ледышка не алмаз, алмаз самоё совершенное зло. Чаще мы встречаемся со льдом, но желаем всегда совершенства, а совершенство это лишь царапина, царапина, которая останется на всём, кроме такого же совершенства. Совершенство отличается от всего на свете ровно тем, что осознает свое совершенство, алмаз не может оставить царапину на алмазе. Он прекрасен. Он мне не нужен. Сопротивление бесполезно. Бегство. Спасти может только бегство. Разрешите, молодой человек. Сейчас нет остановки, если вам неудобно, пересядьте на моё место - оно по ходу поезда. Пересядьте, пожалуйста. Он уступает. Она пересаживается. Лента движения крутится назад. Её некому остановить. Она устраивается удобнее. Он внимательно смотрит. Он опять готов уступить, если понадобится. Она готова уступить прямо сейчас. Он не предлагает. Он недовольна собой. Она уступила.
  
  
   Туманная сизая хмарь растекается по вселенной, ещё немного и она разорвётся, но сил уже нет. Туманная блёклая хмарь уступает внутреннему сцеплению, которое только на мгновение есть сцепление, а потом уже только полёт само в себя. Сгущение длится вечность, но оно не вечно. Наступает такой момент, который растянут так, что сам вечность, но только растянут, а не остановлен. Твердь поглощает рваные клочья тумана, всё успокаивается, обращаясь в неё. Всё что не стало твердью ушло сквозь неё, как туман уходит сквозь пригоршню, туман нельзя выпить как воду, хотя он и есть самая настоящая вода. Ушло, но не рассталось. Уйти не означает расстаться. Можно просочиться сквозь поры тверди, поры жизни, но нельзя расстаться с тем, кто был тобой хотя бы миг един. Лёгкая дымка всегда остаётся, она сгущается, превращается в голубое небо, которое, если смотреть из глубины, стоя на самой тверди, совершенно непрозрачно, а просто густеет цветом и образует плотный купол с развешенными на нём созвездиями.
  
  
   Всё тяжелей эти совместные чтения. Они мучительны. Мучительны перебираемые строки для обоих. Он бесконечно терпелив, но сил у него всё меньше, а строчки приобретают большую продолжительность, когда их произносишь, протяжно постанывая, и бросая переходы с одной на другую целыми абзацами. Выбрасывая их нещадно, стремясь достигнуть смысла, который не есть результат, а лишь смысл, который кому нужен уже без результата, не достигаешь даже временного успокоения. Ищешь компенсацию в чём-то ином, которого так много, но равноценной замены найти невозможно. Тело живёт по собственным законам и дух лишь его продолжение. Сколько поколений пытались решить эту задачу, но она не разрешима в своей основе, а частности, лишь шелуха, внешняя скорлупа, которую сильные роды нового чувства легко разрушают.
  
  
   Она так не похожа на неё. Она такая благородная и всё в ней благородно. Она превращается в фурию каждую ночь, а если есть время, а у неё всегда есть на это время, то и днём. Этот поток, который тебя захватывает и несёт, который так силён, что ты в нём потерян, не только как личность, но уже как щепка тела, как зной солнечного луча, укрытый раскалённым потоком лавы, терпкой и оранжево-красной, палящей, а не обжигающей, уничтожающей всё, что было когда-то маленькой свободной личностью, такой маленькой, что при расставании с ней, не казалось, что будешь об этом когда-нибудь жалеть, а личность, такая маленькая и уютная, вдруг оказалась такой сильной, такой коварной, что совсем не умерла, а только притаилась и теперь требует - дай мне простор, дай, пусть это будет простор микроба в капле, но и такой простор мне необходим, отдай мне мою потерю, иначе я уничтожу всё; всё, что у тебя есть, и моё и чужое - всё. Она так не похожа. Жилка на шее бьётся так нежно, так трепетно, что, мнится, она говорит: я бьюсь только для тебя, ради тебя, не для себя, не для жизни, лишь для любви, люби и я буду, буду биться, только люби....
  
   Рождаться так трудно, но тяжелее создавать. Усталость накопилась, силы оплодотворённые единением плодотворны, они не бесконечны, они требуют новых сил, которые может предоставить только жертва. Жертва последует. Хруст раздаётся над всей землей. Он бежит по полям и горам, он сметает холмы и деревья, он возносится к вершинам и падает в океанские впадины, он сметает всё на своём пути. Жилы земли напряжены, они трещат. Хруст - окончание каждого треска. Удар, расщепление, разбег, сцепление, удар. Волна. Остановка. Шипение духа в цилиндрах жизни. Прекрасное явление. Сама юность входит в раструбы сознания. Бледность молока, охлаждённого на леднике до лёгкой синевы, чернь бровей над ясными прозрачными очами, полными соболезнования и настоящей всепоглощающей любви, любви смертельной и недоступной; недоступной для тех, кто ещё не умирает, а только живёт. Метаморфозы: дыхание Пань-гу превращается в ветер и облака; хрипы предсмертные в гром; испарина в воду рек и пот в моря; правый глаз в солнце, левый в луну; борода в млечный путь, волосы сверкают седыми звёздами, - смерть породила мир.
  
  
   Мы можем выйти только вместе. Только вместе? Да. Я не доехала до своей остановки. Я пропустил свою. Мы выходим. Весь мир нам открыт. Открыт, но мы сами знаем, что и где нас ожидает. Открытость не есть свобода. Свобода только в пути. Путь бесконечен. Они идут мимо старого здания вокзала, который ремонтируют узбеки. Старый узбек провожает их взглядом, он позабыл в руке молоток, позабыл зубило в другой руке, он смотрит им вслед. Он улыбается и на солнце блестит его золотой зуб, в правом глазу играет солнце, левый глаз заплыл бельмом. Гражданин мира смотрит, его взгляд не блуждает, он смотрит только в спины парня и девушки, они удаляются от него. Он думает - плодитесь паразиты, но помните, что теперь вы люди. Плодитесь. Гражданин мира лишь один, он существует в единственном экземпляре, он Пань-гу, который уже умер для того, чтобы вы жили.
  
  
   Орошение
  
  
   Вереница машин. Увядающий вечерний воздух над дорогой. Мужчина и женщина в раскалённой машине. Пожилые. Внутри салона искусственный холод. Час. Два.
   Загородный дом. Прохлады нет. Терраса на теневой стороне. Можно сесть в кресло и впасть в дрёму. Ключ от двери выпадает из руки мужчины на гулкий дощатый пол...
   "...тугая изогнутая у места исхода струя с напряжённым звоном устремлялась к земле. Она ударяла в розовые мясистые шарики и разлеталась на тысячи капель. Капли повисали в воздухе, в обрамлении чёрного бисера, выпадавшего вокруг выбитой струёй ямки во вьющийся треугольный узор.
   Земля улыбалась, выставив напоказ розовеющие пухлые губки. Гибкие настойчивые потоки вились вокруг призывно нагловатых, округлых плодов, жадными языками раскрывали белеющую томным перламутром плоть. Земля вздыхала и принимала в себя всё разраставшийся неуёмный, неудержимый поток.
   Распущенная ботва тугими напряжёнными бёдрами блестела на солнце, набухшими венами различались её фиолетовые прожилки. Вихлялись от нетерпения стебельки, наполняя шевелением и возбуждённой дрожью тела растений. Всё сплеталось, укрытое музыкой плеска и игрой солнечного преломления. Катились волны непередаваемого восторга приобретения и пенными гребнями разочарования - непреложного итога верха наслаждения.
   Последние капли обессилено пали. Размытая в слизь земля издавала запах сераля. Острый аромат страсти смешался с пряным греха и ушёл в небо новым созвездием..."
   - Дорогая, полив работа садовника, неужели больше заняться нечем?
   Сальвадор с тростью и Гала с пчелой на носу заходят в дом.
  
  
   Скорпион
  
   Да, что ж ты, тип, делаешь, люди же здесь, ты не один тут... далее последовал трёхэтажный загиб, который и не пугает-то никого особенно, а вот действительно пугал вид гигантского роста тяжеловеса, нависшего над Платоном, и загиб транслировавшего. Странно, но впечатляло это даже тех, кто уже успел удрать из парилки и слушал это из зала, а вот Платона нет. Платон медленно прошёл мимо тяжеловеса, будто мимо тумбы какой и легонько ткнул его пальцем под ребро; когда уже прикрывал дверь в парилку, то увидел, что тяжеловес мягко, несоразмерно спокойно своему отсутствующему на земле виду лица, истаивает на пол.
  
  
   Минут двадцать назад, Платон договорился с банщиком, его должны были помыть и сделать массаж, - любимое дело для Платона, от природы обладающего сухостью в мышцах, даже некоторой их скованностью, поэтому такие вещи как парилка и массаж были ему в принципе необходимы. Парился он от души. Так было всегда, но сегодня что-то особенно хорошо было и совсем не тяжело. Горячий, ошпаренный кипятком мрамор уже его ждал, оставалось только лечь, но Платону почему-то захотелось ещё погреться. Он сходил в парилку ещё разок, да так там поддал, что вызвал всенародное возмущение, если бы не случай с тяжеловесом, его бы, наверное, и сейчас ошпаренные прижали, поэтому и взгляды по пути к лежанке он ловил не поощрительные.
  
  
   Тем не менее, Платон совершенно спокойно миновал зал, никто его при этом не задел, улёгся и отдался замечательной процедуре. Через час он выходил из номеров, а банщик в это время говорил своему напарнику: этот парень мне все руки изуродовал, как дальше буду работать, не знаю, у него под кожей панцирь, а не костяк, знал бы, содрал за помыв с массажем раза в два больше. Ничего этого Платон не слышал, а двигался в направлении шашлычной, существовавшей рядом со знаменитыми банями множество лет. Сидя за столиком и методично разжёвывая приличный по своим размерам кусок кровоточащего мяса, Платон, глядя в окно задумался, ему припомнился сон сегодняшней ночи, медленный, тягучий, сладкий, с поворотами и изгибами, с треском входящих друг в друга поверхностей, со звёздным небом, с сиреневыми полушариями тяжёлых грудей...
  
  
   Приснится же такое, думал Платон, ведь и не пил вчера, и лёг рано, да и уснул спокойно, что же это было? Платонова масса шла навстречу огромной хвостатой комете, кто кого сейчас рассечёт было неясно, оранжевые всполохи угрожающе нацеливались Платону в лицо, ядро кометы превращалось в один яркий, спешащий к нему рот, заглатывало его полностью, начало пережёвывать и, тяжко вздыхая, обволакивать своим оранжевым нутром, потом нутро начало сжиматься, пульсировать, покачиваться, мелко трястись и, наконец, так охватило Платона своим восторгом, что Платон не просто растворился в комете, а...
  
  
   Платон начал осматривать зал, он не понимал, где находится, вместо обычной общепитовской обстановки, пусть и значительно улучшенной еврохламом, вокруг него простирался огромный мраморный зал; его пустота настолько потрясала воображение, как не может потрясти ни одно, наполненное чем-то резным и золотым помещение, будь то янтарь или малахит обрамлённые дубовыми позолоченными рамами или что-то ещё земное, вроде наборного паркета, в котором тоже кружится голова, но совершенно уж не так. Платон, наконец, понял, а что же не так, - вот ведь, когда на земле вращается паркет, то кружишься над ним сам, а тут всё вращалось одновременно и ты сам и то, что тебя кружит, мало того, всё это в свою очередь опять уже вращалось, да и бог бы со всем этим, давно бы свалился, так нет, не только не валишься, а ещё и подталкиваешь, эдакую закруточку добавляешь и добавляешь, словно мало тебе танцору бешеному.
  
  
   Хотел, не хотел Платон, а головой-то тряхнул, не понимал, что тут это не помогает. Воспользовался его незнанием кто-то, шёл уже, шёл так, будто мраморный пол под ним плывёт, уплывает, а направление держал аккурат в Платона. Попался, любовничек, сказала Тласольтеоль, покинул меня так-таки запросто, думал, проснулся и всё, отработал. Прости милая, он, конечно, узнал свою ночную комету, да сейчас как-то не такова она ему была видна нынче, да какие-то странные усики, сильно похожие на бороду торчали у неё из носа. Не узнаёшь, бледнолицый, а ведь часов-то несколько прошло всего, а если бы я махнула в созвездие, например, Центавра, тогда как? уже к другой кометке бы рванул, всего-то на малое время оставить нельзя, уже...
  
  
   Комета, перед тобою, или не комета, но выдержать серьёзный мужчина таких нападок не может, ни за что. Это, каких "кометок", ты в виду имеешь? Тех, что ли, которые при сауне состоят, так то было-то случайно совершенно, просто случайно услугу оплатил в комплексе и не заметил, что оплачиваю, вот уж отказаться-то было и неудобно, попробуй ты откажись, вот бы я попробовал, жаль пальцем пришлось его, вот бы тебе привёл того, который меня хотел парком попрекнуть излишним, лишь пальчиком чуть пришлось его отодвинуть, лежит, поди ещё, болезный, не отошёл...
  
  
   Ты, мне пожалуйста, дорогой Платоша, не заливай, парку-то мне на больную голову не поддавай, отвечать всё равно придётся, кстати, ты уже и отвечаешь, кино-то смотрел - "Муха" называется - вижу что смотрел, теперь сам поймешь, каково это, Тласольтеоль обманывать. Последний раз скрипнули мраморные половицы, да так, что в вечерних новостях сообщили о цунами в Океании, по причине подвижки тектонических плит, а Платоша сидел уже на том же месте в шашлычной и даже не успел ещё, как следует, прожевать свой кусок мяса, только прожевать-то он его в итоге почти прожевал, а вот проглотить уже не смог, так этот кусочек поперёк горла и стоял.
  
  
   За окном мельтешил народ, спешил и просто болтался безо всякого дела, а кусок мяса пришлось аккуратно вынуть и положить в салфеточку. Становилось прохладно, на улице ранняя весна сменилась пургой, и кровь в Платоне запела перекачиваемым помпой антифризом. Сзади резко остановилась машина, скрипнув тормозами, Платоша обернулся. Машина никак не реагировала. Платоша резко свернул в сторону, прижался к стене. Машина спокойно проследовала мимо. Он и не заметил, как налетел на продавщицу апельсин, да ещё какой-то там фруктово-овощной снеди. Вы бы шли молодой человек и шли, а не сваливали апельсины да молодых молдаванок, ими торгующих.
  
  
   А, вы, молдаванка? он смотрел на яркую блондинку с молочного цвета лицом, всю пышущую коровьим теплом и северным, еловым простором продавщицу, вспоминал молдаванку из сауны, и не мог точно углядеть, как ни старался, в чём так молдавская природа отдыхала на одной и усиленно работала над другой, чтобы совсем не оставить своего фирменного, сходственного клейма. Не получилось у него этого определения. Платон проследовал дальше и с раздражением подумывал: дались им всем апельсины, Лужин с женой апельсины в пупырышках покупал? - покупал, бочками их отсылали, даже отвечать было неохота, ясно, что отсылали, крёстный отец в апельсины падал, а Толстой Алексей правду выискивал среди них, их даже заводили, вот до чего с апельсинами дело доходило, - да, чёрт бы побрал апельсины, все их вписывали куда-нибудь, но мне-то, зачем в них влетать, да не в них, а в молдаванку, что ещё надо бы проверить по визе, эх, раздражение так и накатывало.
  
  
   Вот уж, что он совсем от себя не ожидал, так это того, что ему вдруг до боли в печени захотелось остановить на полном ходу эскалатор, вытянуть руку с кулаком перед голубым подземным поездом и посмотреть в удовольствие, как в кулак въедет машинист, или подойти к колонне, расшатать её как гнилой зуб и обрушить уж не менее половины подземного вокзала или... как ни был зол Платон, он начал понимать, что что-то с ним творится не то, просто совсем уж не то, почему не идёт останавливать эскалатор, давать в рог машинисту, если захотелось, ведь это так просто, пойти и сделать, так нет на зло своей натуре он этого не делает. Просто безобразие, сказал Платон вслух.
  
  
   Вдруг он почувствовал непреодолимое желание, такое желание, что волосы на его голове создали небольшой ветерок. Он быстро повернул назад, назад к апельсинам. В голове его созрела схема, он чувствовал, что уже проникся такой формой - мыслить схемами. Улыбнувшись во весь рот, он подошёл к молдаванке, помог выловить пару апельсин, закатившихся под прилавок, рассказал анекдот из газеты, которая у него месяц уже валялась у подноса с чайником, и проделал всякие тому подобные штучки, которые так действуют на торговых работников, которые не очень-то и заняты, попробуй такое же сказать, если идёт торговля и нарвёшься сразу же на хамство с практической торговой пользой.
  
  
   Кончилось это тем, что он уговорил молдаванку покинуть своё рабочее место, оставив товар под присмотром соседки, торговавшей всякой такой же ерундой, уговорил безо всякого труда, потому как ясно, что конкуренцию никто не отменял, а присматриваемым товаром соседка вовсе торговать не собиралась. Ближайший подъезд, скрытый низкой аркой московского дворика, встретил запахом кошек и толстого слоя пыли, смешанной с высохшей грязью. В подъезде стояла удушающая жара, видно где-то рядом была котельная и, в ущерб жильцам, тепло шло только в подъезд. Эта жара почему-то особенно веселила Платона, придавала ему сил, делала активным во всех отношениях.
  
  
   Они весело болтали, раскладывали на широченном, даже лучше сказать глубоком подоконнике принесённую закуску, открывали бутылку какого-то, каждый теперь раз нового вина, даже и не запомнить какого, а Платон, испытывал такой подъем в настроении, которого он не чувствовал никогда в жизни, он понимал, что долго сдерживаться уже не сможет, он пристально следил за тем, как пьянеет его новая знакомая; как она прищуривает один накрашенный глаз, когда прикуривает; как она поправляет высокий разношенный сапог, который невозможно было свести в раструбе, а он и не был вверху молнии застёгнут, следил за тем как шевелятся зубастые разрозненные её куски, а оттуда выпирает полная нога в неопределённого цвета чулке, так выпирает будто подушку тянут через иголье ушко; взгляд его полз и полз выше, видел складки на юбке, которые бежали волнами и расходились...
  
  
   всё, его напряжение скрывать больше было нельзя, он расстегнул джинсы, шагнул и встал напротив молдаванки, дыша ей прямо в лицо и чувствуя запах несвежей косметики, стянул с себя их до половины ног и не видел при этом большого удивления в зелёных уже мутных глазах молдаванки, которая хотела уже нагнуться, но тут... с треском из штанов сзади вывернулся огромный пластинчатый хвост, отогнулся вбок и вверх, из хвоста с устрашающей быстротой побежало длинное жало с двумя каплями яда на кончике, который поступил из вздутого хвостового членика и уже педипальпные руки Платона потянулись к телу молдаванки, ласково пытаясь раздавить её и подтянуть к хелицерам, готовым всю её размолоть, а потом уже мягкую, раздавленную, перефаршенную массу толстушки втянуть в жадный рот, чтобы окровавить его, но хвост-метасома продолжал раскачиваться;
  
  
   невероятное наслаждение бежало по всем членам Платона, ему казалось, что он слышит как потрескивают под тонкой его человеческой кожей все его скорпионовые членики и конечности и натирают друг дружку твёрдой кутикулой, ребристой и бугорчатой. Он не стал ждать крика, который мог уже раздаться из искривлённого рта молдаванки. Он вонзил ей прямо в шею штык своего жала и выпустил порцию яда, это так его потрясло, что он едва устоял на ногах, а он бы и не устоял, но сила его уже не была человеческой, она была силой монстра, монстра бешеного непобедимого, он сам теперь кричал и бился в конвульсиях, он напрягал и напрягал безо всякого уже толку свой хвостовой членик-мешочек и яд, пульсируя уходил во вздутую шею женщины, проткнутую уже до позвонков острым загнутым жалом. Молдаванка начала сползать на пол, на грязный, замусоренный пол подъезда, который когда-то назывался парадным.
  
  
   Спокойным деловым шагом из арки выходил человек, мысли его были ясны и спокойны он шёл по направлению к своему дому и думал: есть ли у него дома любимая заварка или надо бы её прикупить, карманы его куртки приятно оттопыривали апельсины, он так и забыл бросить последние два из откатившихся в коробку.
  
  
  
   Богомол
  
  
   Ольга Пророкова просматривала списки, представленных к правительственным наградам в следующем месяце не спеша, она любила свою работу. Награды любят все от космонавтов, повёрнутых окончательно на перегрузках и адреналиновых впрысках, до самых непримиримых и рафинированных писак, которых только помани пальчиком, и прыгнут в постельку власти как миленькие. Она внимательно смотрела на документ. В этой бумаге отражались награждённые лица, немногим выше среднего уровня. Таких она любила более всех на свете. Ведь связываться с мелочью так бывает неохота.
  
  
   Пусть себе поигрывают, пусть побрякивают своими медальками, что толку такого типа вычёркивать - он и не поймёт, что произошло, ведь и наград-то, как правило, не ожидает. Другое дело отравить жизнь кому-нибудь из фигур посолиднее, тут главное не увлечься, не прихватить кого-то действительно значительного и тогда можно всласть попользоваться его расстройством, высосать из него силу жизни в свою копилку. Ольга обожала инфаркты. Она считала их самым благородным видом смерти, разве можно сравнить с какой-то банальной язвой, пусть она и рвётся больно, пусть и действует вполне надёжно и довольно часто, но, - всё не то.
  
  
   Разве может искажение непониманием случившегося на лице при мгновенном стягивании в кулёчек маленького человеческого сердечка, а большие ей не попадались в силу обстоятельств, они не награждались государством, сравниться по силе эмоций с какой-то бледнолицей язвой или даже с отравлением цианидом - да никогда. Испытываешь, при правильно отрепетированном и засланном инфаркте, такое безумное наслаждение, такое сумасшедшее сжатие всего нутра, которое может сравниться только с раскусыванием сахарно-клюквенной головы. Просматривала Ольга список с удовольствием, но довольна не была. Жертвы не было.
  
  
   Жертва должна нравиться, ей необходимо сочувствовать, а сколько не пыталась она кому-либо посочувствовать в этом списке, сделать она этого не могла, пошли они все прахом - не вызывают никаких чувств, хоть тресни. Шла Ольга на обед уже вполне расстроенная, день пропал, никто не съеден. Повинуясь порыву Ольга вышла из пятого подъезда и пошла прямо к памятнику героев. Там иногда попадались интересные людишки. Невезение также имеет свои законы, как и любое другое явление, Ольга это знала, поэтому не удивилась, когда не увидела никого подходящего, понятно, что радости это предвидение не прибавляло. Есть расхотелось совершенно, она перешла бульвар, очутилась на узеньком горбатом тротуаре, и ноги сами понесли её вниз, по пути наименьшего сопротивления. Она увидела огромный самовар в витрине.
  
  
   Платон, нервничал, он никак не мог объяснить официантке, какой способ заварки он считает для себя приемлемым, ничего ему не подходило, включая китайскую церемонию, и назревал скандал. В отчаянии он схватил пакетик самого непотребного чая со стойки и начал его с остервенением жевать, изо рта летела зелёная слюна, барменша, миловидная девица уже готова была упасть в обморок. Нет, инфаркта не будет у неё, подумала Ольга, отставим пассивное созерцание, стоит переключиться на скандалиста. Она быстро проследовала к столику, который невозможно было миновать, если идёшь к выходу, быстро без подготовки за ним разместилась, приоткрыла крылья, чтобы в случае чего они могли мгновенно распахнуться и стала ждать, одним своим видом сложившихся у подбородка рук, олицетворяя засаду.
  
  
   Глаза её увлажнились и выкатились из орбит, теперь это были блюдца, а не глаза, они только слегка покачивались вокруг центральных, смещённых осей, не соблюдая синхронность и действуя отдельно один от второго. Тепло растекалось у Ольги по телу, её яйцевидный животик, покачивался и менял окраску, коричневая волна поплыла по нему и повисла гребнем над самой интимной пластинкой, хвостик брюшка мелко задрожал. Вы понимаете, вы понимаете, что делается, кроме бергамота и женьшеня они уже не знают, что должно быть в чае, попробуй таким докажи, что приличная порция зеры никогда не помешает, да это, несомненно, не плов, но всё же, это же и не пойло помойное, а чай!
  
  
   Согласна с вами совершенно, озирая Платона с головы до ног, сказала Ольга, Лулы на них тут нет и кавычек. Кто такая, Лула? Это неважно мой друг, главное, чтобы присутствовала закуска, не так ли? Впервые сталкиваюсь с таким тонким пониманием проблемы, разрешите присесть? Да, уж извольте сударь, ненадолго, разумеется, ведь у меня вновь появился аппетит. Ольга никак не могла решиться, ей было пока не ясно, что делать: или спариться с ним сразу и потом сожрать; или заставить потерять голову, и только потом пообедать. Платон ей нравился, нравился своей внешностью, чем-то напоминавшей кошачью мордочку, одновременно схожую с китайским болванчиком, кроме того, она чувствовала огромное количество усиковых рецепторов буквально выпиравших из его джинсов. Она уже чувствовала, как они будут шевелиться у неё во рту, почёсывать ей нёбо, щекотать до рвоты глотку, запрыгивать рвотными позывами ей в душу, холодную и желейно-коричневую.
  
  
   Вы бы, успокоились, я вижу у вас в глазах признаки респираторного заболевания, с такими глазами наград не принимают, а только вот-вот чихнут, послушайтесь моего совета: заварите себе каркадэ, он спасёт вас от жажды, согреет ваш антифриз, тут всё просто, только правильно заварить суданскую розу и всё: надо залить её кипятком и настаивать не более пяти минут, - вы же можете подождать пять минут, лишь пять минуточек, если вас просит об этом дама, не надо сразу набрасываться на ... чай, но и передерживать не стоит, суданская роза может обидеться и вас уже не впустит или впустит, но совершенно по-другому, уж точно не так, как вам бы того хотелось, а уж о достаточности утоления жажды обильною влагой и не думайте вовсе, вы согласны ждать, мой друг...
  
  
   Платон, меня зовут Платон, богиня Судана, а что вы говорили на счёт Розы? Вас зовут Роза. Нет, мой милый, меня зовут Оля, точнее Ольга Пророкова, можете меня даже называть балериной, если угодно, я не против. Кстати, я видела, как вы скушали пакетик, не обратила внимания на содержимое, больше смотрела на ваши замечательные, тягучие слюни, хотела вас предупредить, если это был каркадэ с перемолотыми лепестками, то лечебный эффект минимален, кому и когда помогала пыль, даже и вековая - да никому! Позвольте не согласиться с вами на счёт пыли, лично меня всегда поддерживали древние гены, а что они как не пыль?
  
  
   Эта дама начинала потихоньку раздражать Платона. Конечно, её огромные глаза поразили его в первое же мгновение встречи, именно о таких глазах он и мечтал всю свою сознательную жизнь, именно такие он бы не отказался выпить до центрального нерва, глотнуть их все сразу, не отделяя склеры от стекловидного тела, не отплёвываясь колбочками, не увлекаясь по пути палочками, а вот и длинная синусоида центрального нерва, она доведёт до мозга кратчайшим путём, заставит им захлебнуться, всосать его, чтобы не умереть без воздуха, а потом можно год не есть уже ничего, а быть сытым только этим воспоминанием, которое в голове ещё приятнее, чем тогда, когда над ним работаешь по собиранию крупицами, воссоздание образа в таком случае приятнее создания сытости, да, это так, думал Платон, я, пожалуй, её хочу, ещё не решился, но уже не против.
  
  
   Ольга продолжала: по цвету панциря вашего, видно, что у вас повышенное давление, это нехорошо, тогда от каркадэ придётся отказываться, особенно на ночь, но не отчаивайтесь, его можно заменить имбирём; он обладает прекрасным отхаркивающим эффектом, по выражению вашего ротового отверстия вижу, что это вам крайне необходимо, тогда слушайте внимательно, ведь повторять я не люблю, да уже и не с кем бывает; итак, мелко нарезанный имбирь заливаем кипятком, процеживаем и выжимаем лимон, нет ничего лучше для очищения организма, - трахеи после этого просто изнутри сверкают.
  
  
   Очень ценю ваши советы, сударыня, но в случае простуды, которую, не ясно почему, вы во мне углядели, я предпочитаю разогретое молоко с мёдом и хорошей порцией бренди, что замечательно освежает все процессы. Платон говорил, а сам чувствовал, что происходит что-то не то, его продолжали тревожить Ольгины глаза, но они уже не просто его тревожили, а просто призывали к копуляции, в которой и заключался какой-то ощутимый им тревогой подвох. Постепенно тревога Платона нарастала, он уже не чувствовал слабых мест, сидевшей напротив женщины, он понимал, что ему с ней не справиться, но и понимал также, что всё равно будет идти за ней до конца, либо она его расчленит, либо он запечатает её отверстие;
  
  
   панцирь потрескивал и похрустывал у него под рубашкой, зашевелилась спина, она старалась нижней частью подняться, как это бывало обычно, но не могла даже пошевелиться, душа металась внутри бесполезной птичкой, а все окна были закрыты, ему не хватало радиации, катикула требовала жары, ему уже не хватало отказа от свободы и он сделал это, он впал в великое просветление, он понял, что, если бы владел миром, то предоставил бы ему всё в обмен на способность в нём застыть, мифическая жертва его не была принята, он стал застывать без условий и согласий со стороны, его тело окаменело, хвост замер, немыслимо изогнувшись в теле, но, так и не появившись наружу. Платон впал в каталепсию. Какие же они слабаки все, - думала Ольга, - чуть поманишь и уже танатоз. Нет, сейчас этого делать не буду, нет наслаждения в пустой победе, будем стимулировать борьбу.
  
  
   Ольга медленно начала расправлять крылья, они восставали позади, как тусклое свечение ночных, дальних зарниц. Слюдяные окошечки в прожилках светились так, как светится луна сквозь кусты полноягодной бузины; раздробленные лучики этой лунной дорожки сыпались на голову Платона, который медленно начал оживать, - внутреннее просветление Платона уже полезло наружу, зелёным флуоресцентным светом растекаясь по его панцирю и потрескивая электрическими искрами; человеческая кожа Платона лопалась, сползала к его ногам отжившими пергаментными лоскутами, мощное раскидистое тело шевелилось и дёргалось в конвульсиях, позади Платона нарастало могущество его широкого хвоста, венчал могущество длинный меч с огромными каплями яда, готового к ионному поражению вражьих клеток.
  
  
   Пора, решила Ольга, танланцюань был списан с её естества, техника длинного кулака вылетающего из-за спины была ей знакома на уровне инстинкта, ведь не школа, а улица её воспитала, крюки срывающие и руки сгребающие, действовали непрерывно и планомерно, крылья, расправленные за спиной усиленно гипнотизировали противника. Теперь она спокойно могла подойти к Платону и сказать: да, я спустилась с цветка награждающей сливы, я твой ян танлан, я Утка Мандаринка, разрывающая твои пустотелые органы, посмотри с какой нежностью я сверну сейчас тебе голову, мой любимый, ты хотел проникнуть в меня, так давай, пробуй, достань моё нутро, подержи его в ласковых клешнях, я разрешаю тебе всё, но знаю, ты боишься, подойди ближе и сделай это, вот так милый, это то, что мне надо, не бойся моей глубины, можешь делать это ещё; она обхватила зубчатыми локтями голову Платона, отделила её от головогруди и клюква потекла по её сахарным губам, потекла, не умещаясь своей кровавой спелостью во рту. Да, милый у нас будет ребёнок, но запечатать себя в твоей скорпионьей клетке я не дам, нет, - поздно тебе желать своего каракэ.
  
  
   После обеда Ольга вернулась на работу, абсолютно в другом настроении, она приветливо кивнула менту, проходя под аркой металлоискателя, поднялась в зеркальном лифте на четвёртый этаж, привычно прослушала бесшумный свой ход по мягкому зелёному ковру, и при этом она улыбалась, цвет ковра напоминал ей свечение, свечение, которое всегда ей нравилось, она продолжала улыбаться, улыбалась даже тогда, когда взяла все бумаги и не глядя больше на списки, спокойно надписала сверху на титуле - к исполнению - и с удовольствием поставила свой автограф там, где было указано: начальник наградного отдела кремля Ольга Пророкова.
  
  
   Оса
  
   Мимофила Пелопеевна Сфесидова, дежурный тамада фирмы развлечений Гений-рай, на минуточку отвлеклась, вечеринку она раскрутила, как положено, поэтому можно было отойти в сторонку и хряпнуть полстаканчика коньячку, она так и сделала. Коньяк в подозрительно красивой бутылке оказался совсем неплохим, Мимофила, даже сказала: м-м-м, угу-м; и в догонку добавила: зе-зе-зе, - очевидно, что это последнее замечание было просто от избытка чувств. Теперь она совершенно расслабилась и со скрытым ото всех клиентов презрением, следила, как распределённые ей пары, по специальному жребию топчутся на маленьких листах пищей бумаги, стараясь не свалиться, а конкуренты во всю им мешают. Специальность жеребьёвки реализовывала метод формирования естественных пар, поскольку вечеринка была формально нормальной ориентации, чтобы мальчики не танцевали с мальчиками. Для этого Мимофила давала тянуть "обрезанные" бумажки мальчикам, а объявление об этом, как обычно, вызвало придурковатый смех и дело пошло. Развлечение это называлось "горячие танцы".
  
  
   Какие они идиоты, - с улыбкой говорила сама себе Мимофила, - пойду-ка ещё хряпну. Уронив свою подругу с высоких каблуков очередной тощий, высокий и прыщавый паренёк выбыл из соревнования, но, как видно, был этому очень рад, - его явно интересовала эффектная перьевая блондинка Мимофила. Он в раскачку приблизился, галантно протянул Мимофиле стакан и, будучи явно не в себе, предложил выпить на брудершафт. В другом настроении, Мимофила бы отшила с улыбочкой этого недоноска, но тут ей что-то кольнуло в бок - дитё не кормлено, уж мумию высохшую сосёт, а какое, собственно говоря, дитё? Да, самое обычное, зарытое поглубже в землю, недалеко от путепровода, в красную глину. Почему бы и нет, молодой человек, можно и на брудершафт.
  
  
   Голова закружилась, поплыли фонари, распахнулась улица, туман покатился тугими расплывчатыми колёсами, обволакивая пустынную мостовую сегментами перевёрнутой детской пирамиды, сдёрнутой с деревянного штыря; туман накрыл танцующие пары, смёл идиотские куски бумаги из-под шаркающих ног и понёс прямо на парня с Мимофилой, смёл и их, устроив бумажный истоптанный хоровод, затянул вращающейся воронкой в узкий простенок, размазал по шершавому линкрусту, охладил холодную голову неотразимым резоном Мимофилы и остановил сознание прыщавого юнца суковатой палкой содержания легких исписанных листов, что толкнуло его на обдуманный, но неверный шаг по поиску застёжки бюста у тамады;
  
  
   она с усмешкой его поощряла лёгкими движениями жёлтых полос чёрного брюшка, а сама уже думала, как она его будет брать: поведу прямо сейчас, да, поведу его в белые ночи и спрошу его там под звёздами, неужели такие некапризные и добрые девушки как я тебе, мой друг, нравятся, ведь тебе нужны совершенно другие, стервозные и глупые, легковоспламеняющиеся, но трудно заступные за грань резинок и застёжек, а то ведь тебя просто нельзя допускать пока до всего женского и удивительного; тебя надо пока держать просто в примочках твоей молодости, чтобы она постепенно отходила больной коростой, чтобы ты, просто молодой облезлый кот становился мудрее и мудрее, с каждым отказом и с каждой пощёчиной, такой горящей и сладкой, как эти звёзды в светлое время поздней питерской ночи, но где же шлагбаум, заветный шлагбаум...
  
  
   ... сейчас, ныряем в переходный туннель, а почему же никто из окон не закричал: привет тебе Мимофила, здорово, подруга наша, зудящая по вечерам и ночам, роющая и кормящая, нежная и прекрасная; но некогда сожалеть о шляпных и книжных знакомствах вот он шлагбаум, прямо под ним я сделаю это с юнцом, заставлю сначала зареветь его от восторга, а затем, оторвавшись от его подобия мужика, жало вдвину в него настоящее, своё, и оно завибрирует, выдавая душебойные капли уже в мягкой, упругой телесной глубине, почти доведя меня выдачей до излома, но я спасу своё убийственно изящное тело, раскрыв с невероятной быстротой мелкий крылатый ветер над нами, мной и жертвой, и удержусь до нужного момента, когда этот паршивец встанет на колени, а потом без сил упадёт своей прыщавой рожей на грязный асфальтовый палас, а я потихонечку раскачавшись на нём, нежно придерживая его стучащую безжизненно по камням голову, и упираясь в его колючий затылок членистой ногой в шуршащем чёрном чулке, с наслаждением освобожу своё трепещущее жало, чуть не застрявшее между нужными позвонками;
  
  
   потом переверну его на спину и внимательно изучу зрачки, ведь он, мой милый, не должен умереть, он должен жить до тех пор, пока его не съедят, он должен всё время оставаться свежим и душистым, приятным на вкус и питательным; теперь остаётся самое тяжёлое - доволочить это обмякшее мешковидное существо до моей норки и сменить иссохшую мумию, отобрав её у моей любимой личинки и устроить её на новое место, прямо под этот колючий затылок, чтобы она была ближе к мозгу, разжиженному ядовитой моей влагой, до состояния приятной кашицы, свободно проходящей в нутро моей прозрачной девочки, которую я поглажу своими крыльями и провентилирую нору от тяжёлого трупного запаха этой мумии, и вот, тогда уже всё, на сегодня будет всё, и я могу опять возвращаться в белые ночи, бродить по мостам через каналы и бредить, бредить любовью, запрятав крылья под пиджачок и стянув грудь этим поганым предметом, который мне и не нужен, а потом ещё подпоясать свою осиную талию и идти искать в ночь, в туманы, новую свою жертву похотливую и доверчивую, нежную и ненавистную, желанную и вкусную.
  
   Вернуться, быстрее вернуться, войти жужжащей походкой, затеряться в пьяной толпе испить коньяку, подержать чуть дрожащей от возбуждения рукой, чуть тёплый стакан, который так гладок, словно спина добытого корма, понюхать живительную армянскую влагу, испить её и обжечь язык... Я наблюдала за вами весь вечер, не вздрагивайте, я вас понимаю, - тётка, представшая перед креативщицей, сложила богомольно руки над грудью, и застыла, словно в засаде, но голос её был ласков, а глаза, огромные эллипсовидные линзы, посверкивали маленькими лунами внутреннего, но отражённого именно от того света, в котором Мимофила узнавала своё разбрызганное фасетами сферическое изображение, в перекрученном собственными чёрными усиками ракурсе, кружевная вязь которых плела, бесконечную, тряскую вязь, перед разверзшейся бездной полосатых рвов, выпадающих разделительными шлагбаумами отпугивающих запахов между грудями двух противниц. Разрешите, вам представиться, вы ведь так и не подошли ко мне, не нашли времени познакомиться со мною в реальной жизни, так я подхожу к вам и говорю:
  
  
   Я, царица этого бала, я хозяйка его и имею право на вас, я, Ольга Пророкова и без меня ничего бы не было, ни этой вечеринки, ни этого юнца, которого вы так удачно впихнули головой вперёд в глиняную ямку, чтобы накормить ваше непотребное прозрачное чадо, кстати, вы проследили через линзу его тела, куда пошёл затылок нашего награждённого сотрудника, в то ли горлышко малышке попал, ведь он был так молод, ему ещё рано было заниматься, такими вещами, которые вы устроили в подземном переходе, вещами, которые приводят к обязательной потере мозжечка и обездвиживают весь организм, задолго до его смерти, но я молчу, молчу. Воздух задрожал позади Утки Мандаринки, крылья её распахнулись, но в ответ раздалось обозлённое жужжание Землеройки, это был ответ жемчужному треугольному хитиновому плащу пророчицы;
  
  
   засветилось сияние над полосатым ярко-жёлтым осиным брюшком дорожной осы, из кармана пиджачка её выпал тоненький томик Белых ночей, непонятного, но достаточно неплохого серийного издания: ты отвлекла меня от моего любимого занятия, Ольга. Мимофила медленно взлетает, опираясь на хрустящее воздушное сияние и зависает над Мандаринкой, попадая в мёртвое пространство, недоступное рукам стяжкам-зубьям, которые мельницей ходили над головой Мимофилы, но оса была невероятно спокойна, ей ещё надо было подобрать свой томик сказок, завершив перед этим начатое дело, дело одного, но рискованного мгновения - молниеносного броска за спину богомолихи и такого же быстрого разворота, совмещенного с ударом острого жала.
  
  
   Раздался обоюдный, короткий крик и прервался лопнувшим сухожилием; теперь был слышен только треск крыльев, сталкивающихся в тишине белой ночи, уносивший их обеих под звёзды, которые созерцали их бой с хладнокровием бешенства, но бешенство уже гасло, Утка Мандаринка слабела, а Землеройка уже тащила её за полосатый шлагбаум, в своё полосатое царство глиняного дворца, в который пришлось пропихивать Ольгу, не иначе, как сложив её руки на груди, невольно увековечивая её имя. Падшая балерина, раскинула ноги под своей прозрачной пачкой, поделанной из тончайших хитиновых крыльев слюдяного лунного цвета белой ночи, она была прекрасна в своей задержанной смерти, так сходной с жизнью в вечном её поиске жертвенности и любви.
  
  
   Теперь эта жертва материализовалась ей же самой. Мимофила уже хлопотала над ней, она решила, что корма хватит на две личинки, - богомолиха была большая, - это не то, что их худые самцы, с худыми тощими брюшками, способные лишь терять головы, нет это была прекрасная самка, такая же полезная для друзей, как вредная для её врагов, но эти простые рассуждения осы наталкивались на её же реальные и практические действия, она уже вводила в спину жертвы свою универсальную иглу и скатывала по ней новое яйцо, которое совсем скоро порвёт свою нежную оболочку, и нежные зубки личинки начнут высасывать из Утки Мандаринки жизнь, давя такую же прекрасную и жестокую жизнь осиной породе.
  
  
   Как всё прошло у тебя, милая моя, Пелопеевна, расскажи подробности, ведь редко удаётся провести мероприятие такого уровня и в таком месте, как наш кремль. Везде одно и тоже, милый, скоты все, пьяные скоты, но только не ты мой дорогой, только не ты...
  
  
   Извините, ошиблись...
  
   На столе лежало письмо. Конверт был коричневый, цвета рвоты годовалого поросёнка, получившего вместо поросячьего детского питания взрослый соевый обед и не выдержавшего его генной модифицированности. Посреди обычной почты пакет смотрелся весьма архаично. Все конверты были беленькие, с пластиковыми окошечками, с красивыми вензелями и штемпелями, а этот... Достаточно сказать, что на нём висела красная как капля крови убеждённого алкоголика, побывавшего в отделении милиции Приморского края, сургучная печать. Шпагат, вполне сурового казённого вида, специальным образом был пропущен сквозь жёсткую бумагу и скреплён ещё какой-то пломбой. Такую пломбу Витька видел на цинковом гробу, в котором получал свою будущую тёщу из Египта в прошлом году.
   - Света, что за ... на столе? - спросил секретаршу Витька по селектору.
   - Это почта, господин Генеральный директор, - спокойно сказала Светка Витьке, когда отдышалась после пробежки из приёмной.
   Витька работал в Инвестиционной компании при РАО УГАС-е не первый день, поэтому по её предупредительно визгливому, но спокойному тону понял: Светка не в курсе.
   - Ладно, вали..., - к такому обращению прибегал Витька часто, сказывался его опыт работы в Газпроме, ещё в девяностых, от углубления которого он вовремя отказался, когда понял, что лучше взять те отступные, которые ему предложили партнёры и забыть о газе, чем самому скоропостижно запломбироваться.
  
   Безо всякого уважения к пломбам и сургучной печати Витька торопливо вскрыл конверт. Проверять сохранность печатей и пломб бесполезно, при современных методах копирования никакие ухищрения в деле секретности не вызывают большого доверия, а являются лишней тратой драгоценного времени. Хотя..., на один лишь миг, Витьке показалось, что конверт сначала вскрыли, а потом аккуратно вернули все секретные прибамбасы на место. Но теперь сомневаться, а тем более, что-то проверять после сделанного в спешке вскрытия, было бесполезно.... Брови Генерального директора удивлённо поползли вверх, когда он прочитал:
   "Господин, В. Каюков, мы с большим удовольствием сообщаем Вам, что Вы можете забрать причитающийся Вам выигрыш, доставшийся Вам благодаря Вашим способностям и счастливому случаю в результате Вашей блестящей победы на конкурсе "Выжил", который ..., прибыть лично..., по адресу...".
   Витька смотрел и не верил своим глазам. Трудно поверить в возможность получения такой суммы за какую-то там победу, в каком-то дурацком конкурсе, это ведь не выигрыш очередного тендера на добычу полезных ископаемых. Мошенников кругом развелось.... Он моментально набрал номер начальника отдела безопасности, генерала Генки.
  
   В конце рабочего дня, когда Витька уже основательно забыл, о чем спрашивал Генку, из-за ахового положения дел в Гонконге, тот вошёл к нему в кабинет, разумеется, без приглашения, так он поступал всегда - безопасность прежде всего - и, ничего не объясняя, но глядя как-то совершенно по-новому Витьке в глаза, бросил на стол злосчастный конверт, брызнувший осколками сургуча.
   - Советую съездить получить. Поздравляю. Всё чисто. - Гена и не подумал ответить на тут же возникшие вопросы, просто развернулся и вышел, но уже в дверях ещё раз с уважением, но по-отечески, с надеждой на оправдание доверия посмотрел на Витьку. От этого уважения в глазах обычно непроницаемого Генки Витьке стало как-то не по себе, но..., сумма так была велика.... Можно было бросить к чертям все инвестиционные дела, которые в современных условиях ничем хорошим закончиться не могли ни для Витьки, ни для инвесторов, и заняться, наконец, устройством личной жизни без материальных проблем.
  
   Самолёт натужно гудел и стремился, во что бы то ни стало спрятаться скорее в облака от надоевших ему за время внеплановой стоянки ворон и техников. Вдруг впереди на перегородке цвета всё той же поросячьей рвоты заморгали какие-то красные лампочки, запахло гарью, и по салону забегали красивые стюардессы и один некрасивый стюард. Во избежание паники он всем неосмотрительно привстававшим со своих мест пассажирам сразу впечатывал в морду здоровый кулачище. Девочки с остервенением захлопывали багажные ящики, все почему-то разом открывшиеся. Лётному делу это ни чуточки не помогало. Фюзеляж как тлел, так и продолжал тлеть, но аэроплану этого показалось недостаточно. Он стал спокойно, но очень быстро, так, как это делают напившиеся толстяки, заваливаться набок и клевать носом. Обслуживающему персоналу пришлось бросить пресечение паники и крепко пристегнуться к первым попавшимся им на пути креслам, освобождённым от пассажиров ловким стюардом. Несчастливцы, потерявшие законно купленные места, покатились куда-то вперёд за и занавеску и исчезли там, впрочем, мало кто обратил на них внимание. За окном полыхали крылья и раньше московского времени наступивший закат, ведь самолёт летел на восток.
  
   Лётчики, надо отдать им должное, боролись до конца, до самого, до самого конца, который и не замедлил явиться визгом, грохотом, ужимками и прыжками, полным развалом всего фюзеляжа и полнейшей гибелью для всего лётного состава и пассажиров. Очередные страдальцы, путешествующие по воздуху, погибли. Погибли, но не все. Витька выждал некоторое время, привыкая к остаткам белой клеёнчатой сумки дымящейся на голове, которая и спасла ему в самый последний из опасных моментов жизнь от удара частью хвостового оперения по шее. Потом отстегнул ремень безопасности и поплёлся искать уцелевших людей. Когда удавалось отыскать более-менее целого человека, Витька просматривал документы погибшего и всегда находил, сначала с удивлением, а потом уже с раздражением, похожий на полученный им утром конверт, послуживший причиной его поездки. Содержание писем в конвертах было одинаковым, но не таким приятным, как у него.
  
   На улице было свежо, падал лёгкий пушистый снежок, который в Москве не должен появиться ещё примерно месяц, дул приятный ветерок, обнимавший искорёженную сопку и развеивающий в поломанных стволах потревоженной тайги сизый дымок. "Хорошая погода, для этого времени года", - подумал Витька и тут же понял, что его поиски выживших пассажиров бесполезны: над сопкой установилась мёртвая тишина. Сгущавшиеся сумерки заставляли поторапливаться. Витька нащупал в кармане заветный листок на получение приза, проверил остальные документы, снял с ближайшего сука абсолютно неповреждённую женскую шубу из голубой норки очень большого размера, порадовался богатырскому сложению российских женщин и поплёлся в сторону противоположную закату.
  
   Не прошло и двух недель, как он отдохнувший и посвежевший вышел на берег широченной сибирской реки. В голубом тумане противоположного берега он разглядел большой город. Где-то совсем недалеко бил колокол, созывая прихожан к вечерней молитве. Витка посмотрел на свою "Омегу", если поторопиться, то можно закончить все дела уже сегодня и вылететь вечерним рейсом в Москву. Купив в местном сельпо пятилитровую банку какой-то спирто-протирочной смеси, и выяснив, что церкви в селе никогда не было, а была дача милицейского начальства, которую достраивали узбеки и это их созывали на обед, когда били в подвешенный на ёлке рельс, Витька поплёлся к причалу. Там он быстро договорился о переправе. Длиннющая лодка с малюсеньким моторчиком тревожно застучала его единственным цилиндром и очень скоро, через каких-то полтора часа, Витька ловил бомбилу на другом, вполне цивилизованном берегу и называл нужный ему адрес.
  
   Около офиса его встретили, когда он сообщил охране о цели своего визита, и провели в небольшой зал. Никакой торжественной обстановки не было, только за столом, обтянутым красным сукном сидело несколько человек, обыкновенного бандитского вида. Передавая бумаги Витьки друг другу, они по очереди проверили документы на подлинность и вручили ему чемоданчик, приятно оттянувший правую руку героя. Немного настораживало, не то, что ему не подали руки, поздравляя, а то, что нигде не попросили расписаться в получении приза. Единственная в этой компании и к тому же миловидная девушка вызвалась проводить Витьку к выходу, но хоть и старалась держаться солидно, не выдержала и спросила:
   - Извините, господин Каюков, вы не могли бы за чашечкой кофе рассказать мне о ваших приключениях, это так интересно....
   - За кофейком, разумеется, можно многое с вами обсудить, - Витька со значением посмотрел в широко распахнутые узкие глаза девушки сибирячки, - но рассказывать почти нечего, вот как получил от вас письмо, так и полетел, а потом..., да ничего интересного, самолёт упал, милейшие и пьяные эвенки провели меня сквозь тайгу до высоковольтной линии, по которой я ещё пару дней шёл вполне самостоятельно, немного смущал меня только симпатичный мишка, который в конце первого дня за мной увязался, но ничего попривыкли друг к другу довольно быстро, так и дошли вместе - он до ближайшей помойки, а я до реки. Дальше всё просто, нечего рассказывать....
   - Господин Каюк, Виктор, а вы не могли бы мне дать ваш автограф, ведь никто ещё никогда наш конкурс не выигрывал, вы первый..., ой спасибо, да ещё на нашем бланке, вот спасибо...., - улыбка медленно сползала с лица девушки, ей явно становилось нехорошо.
   - Что с вами? - Витя подхватил девушку под руку, а то бы она упала.
   - Господи, да как же это получилось..., не говорите никому, меня убьют на работе, ведь я должна была послать вам приглашение, только приглашение на участие в конкурсе, по рекомендации генерала...., но перепутала шаблоны писем и послала вызов на торжественное вручение приза, Шаманская ... мама, да как же такое возможно?
  
   Витька спускался по ступеням бывшего клуба работников химической промышленности и высматривал у подъезда знакомого бомбилу, не обманувшего и никуда не уехавшего по предварительной договорённости, не безвыгодной для халтурщика. Было слышно издалека, как он хохочет, слушая радио "Затор" и греясь в тачке, ничуть не заботясь о холостой растрате стратегических запасов драгоценного топлива. Какие проблемы? Оно же сливалось им совершенно бесплатно из аварийного электрогенератора в детской больнице, где по ночам он работал сторожем. Витька не хотел возвращаться в Москву самолётом, через тайгу, пешочком будет гораздо надёжнее...
  
   Москва встретила как всегда приветливо: инвестиционная компания, возглавляемая Витькой, в конец разорилась; генерал Генка застрелился, по слухам растратив какой-то генеральский общак; Витькина невеста уехала в Париж с его заместителем, прихватив все их сбережения, отложенные на свадьбу, да ещё порвала с таким трудом согласованный свадебный контракт..., - всё было таким обычным, что Витька немного расстроился и сильно озаботился вопросом: куда же теперь вложить призовые деньги....
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   54
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"