Гуляев переулок выглядел как всегда мрачно. Когда-то он был очень симпатичным переулком, но вот уже несколько лет его венчал тупик. Тупик был универсальный - и для транспорта и для пешеходов, а попросту сказать - глухой. Дом, выходивший фасадом на бульвар, снесли, а взамен ничего так и не смогли построить, кроме непреодолимого забора. Одно время противное иностранное слово "инвестор" было у всех жителей переулка на устах. Этого невидимого волшебника клеймили разнообразно к месту и не к месту. Бог бы с этим снесённым домом, не так уж он был и красив, хотя и почтенно стар и фальшивые деревянные колонны его украшали, но зачем рядом копать поперёк улицы: никто этого не понимал.
Догадки в разговорах, разумеется, присутствовали - кто у нас в строительстве не разбирается, ведь в руках топор на Руси держали все, хоть бы и у бабушки в деревне. А термины индустриализации закрепились в народных головах уже генетически, поэтому и военное слово "коммуникации" аборигены употребляли довольно часто, не вдаваясь в неприятные уху технические подробности. Мелькало в контексте обсуждений тяжкой доли и вполне коммунальное слово "коллектор", да что толку - дело дальше разговоров не шло ни у строителей, ни у анализировавших своё незавидное бытиё жителей переулка.
Не стоило бы подробно рассказывать о каком-то переулке, которых полным полно ещё осталось в Москве (на пару мэров должно хватить), но только проснулся в этом переулке один человек. Проснулся вполне законно, по месту своей прописки, простите, регистрации. Проснулся он прямо на третьем и последнем этаже одного из пяти оставшихся домов многострадального переулка. Звали москвича Голобол. Имя довольно странное, но только для тех, - никто и не собирается спорить, что таких подавляющее большинство, - кто не читал и не собирается читать в будущем Византийские сатирические диалоги.
Век бы, ни о каких диалогах не думал и Голобол, да пришлось. Волей неволей поинтересовался, откуда его чумовые учёные родители такое имечко выкопали. Родители показали потрёпанный томик. Прочитал. В восторг не пришёл. Зато настрадался от имени вдоволь, особенно в школе. Потом стал умнее и никому полное имя не сообщал, называя себя просто Гошей. Люди с нормальными именами почти никогда о них не задумываются, живут себе да живут. Особенно хорошо было в те времена, когда имена давали батюшки при крещении. Глянули в святки, выбрали и ушло имя в небесную канцелярию, а твоё дело носить его с честью и справлять вовремя именины. Повзрослев, когда уже учился живописи и графике в училище, Голобол увлёкся Ф.М. Достоевским. Он часто перечитывал его Подростка, чтобы помечтать о каком-нибудь княжеском имени. Оно хоть и доставляло хлопоты обладателю, судя по роману, но всё же не такие как Голоболу, о тёзке которого вообще никто ничего не слышал. Увлечения Голобола по части литературы приходили и уходили, и всё реже он находил полное имя подростка Аркадий Макарович в начале упомянутой книги классика, а потом и вовсе забросил печатное слово, возвращаясь к нему только по крайней нужде или скуке. Прямое изображение полюбилось Голоболу много больше, тем более что профессия его вольного художника и открывшийся талант к этой любви располагали.
Перерабатывать реально увиденное, а не создавать химеры в голове после прочтения, вот что стало основой творческого характера молодого человека. Это и позволило Голоболу стать довольно неплохим живописцем. Однако талант и усилия по его развитию нисколько не мешали быть ему обычным неграмотным неучем и аполитичным человеком. Понятия он не имел, как зовут президента и управдома, но зато отлично помнил и не только по именам всех девочек из ближайшей парикмахерской. Кроме девочек, важной частью своей жизни Голобол считал выпивку. Горячительные напитки, особенно пиво, он любил и поглощал ежедневно, ставя в зависимость их количество только от содержания кошелька. Кошелёк к счастью для здоровья хозяина, никогда туго себя не чувствовал. Но надо признать, что пиво скорее напиток прохладительный, если потреблять его меньше дюжины кружек в один присест. Одно забавное свойство организма позволяло Голоболу вовремя с пивом заканчивать. В его душе, когда превышалась допустимая норма хмеля, начинали петь серебряные колокольчики. Они зудели, как пчёлки, на все лады своими тоненькими язычками и требовали: завязывай заниматься ерундой, пора принять что-нибудь посущественней. Что может предпринять слабый человек, тонкая личность - художник - когда внутри организма стоит звон? Ответ прост. Расслабиться и выпить водки.
Именно так и поступил Голобол накануне того утра, как мы его застали в постели. Тот, кто обладает садистскими наклонностями, сильно разочаруется - посмаковать чужие муки не удастся. Голобол похмельем в ближайшем будущем страдать не собирался. Рука его протянулась из-под одеяла бледной лишённой солнышка московской конечностью, нашарила бутылочку пива, стоявшую почти у изголовья, и с добычей вернулась к хозяину. Содержимое же бутылочки с булькающим шумом мгновенно ушло по назначению. Оставалось только потянуться хорошенько и приняться за дела. Были бы дела, а приняться за них не поздно никогда. Дел вот только не было, да и встать пришлось быстрей, чем это делалось обычно с приятным потягиванием. Где-то настырно звонил телефон, затерявшийся в многочисленных джинсовых карманах, разбросанной как попало, одежды.
Ненавидел Голобол начинать утро с дел, да ещё ожидавших его с паучьим упорством и коварством в телефонных глубинах. Почёсываясь в заворотах огромных трусов, и в тайне надеясь, что проклятое жутко усовершенствованное изобретение г. Белла замолчит, Голобол начал поиски вредного электрического колокольчика. Ориентировался он в пространстве по слуху и даже нюху - телефон был облит шартрезом. Таким он его зафиксировал вчера последним осмысленным взглядом, и почти навеки запечатлел в памяти. Взгляд художника дорогого стоит. Нашёл. Нащупал. Приложил к уху.
- Алео, кх-кх-ха..., слушаю вас....
- Кряхтишь? Всё кряхтишь? А я тебе работу нашла, срочную...
- Какая работа? Утро. Светка, поздоровалась бы для начала...
Переговоры со Светкой, бывшей однокурсницей Голобола, сами по себе не представляют большого интереса, да и заняли не столь много времени, чтобы на них подробно остановиться, однако результат последовал. Голобол отправился в ванную, и что совсем уж необычно, приготовил себе шикарный терракотовый льняной костюм, приобретённый им специально для важных случаев в магазине голландского сэкондхэнда.
- Совсем с ума сошёл! - так встретила его Светка около стеклянного офиса, куда им предстояло направиться.
- Записался в армию Цинь Ши Хуана? Или вечной жизни ищешь, за травкой по степям собрался скакать? /Цинь Ши Хуан - первый император объединённого Китая 259-210 гг. до н.э., был озабочен проблемой вечной жизни, рассылал экспедиции по поиску целительной травы, создал Терракотовую армию для охраны своей гробницы; прим. автора./
- Может, и записался бы, кто такой-то?
- Тьма полнейшая. Первый император династии Цинь! Гладить надо костюмчики. Рукава как мятые водосточные трубы, колени висят до земли. Опозоришь меня, зачем я с тобой связалась!
- Не "зачем", а за "что" - за комиссионные! Не строй из себя Царицу Савскую, Светка...
- А это кто? Сабская?
- Прекращай этот спор, Светка. Не хватало мне для полного счастья трудов. Своих предстоит предостаточно на больную голову. Предстоит или нет? Долго будем в этом стеклянном колпаке топтаться? /Сивилла Сабская или Еврейская Сивилла - отожествлялась в средние века с библейской царицей Савской, отсюда путаница в голове Голобола; Феофил Антиохийский, конец 2 века н.э.- грекоязычный раннехристианский апологет и толкователь священных книг, стал христианином под влиянием чтения Пророческих книг Ветхого Завета, известен рядом богословских трудов; прим. автора/
Переговоры с заказчиком отняли значительно больше времени, чем со Светкой. Слушал Голобол невнимательно. Всегда надеялся на свою феноменальную зрительную память. Слова его интересовали мало. Без прикрытия он бы ещё напрягся, но не сейчас. Зачем? Пусть Светка отрабатывает свою долю. Слава Богу, она не жадина - согласилась всего на пять процентов. Голобол с огромным удовольствием утонул в глубоком кресле, ничего при этом плохого не подозревая. Ему были неведомы обычные уловки бизнесменов, усаживающих противную сторону всегда пониже и в мягкое, предпочитая самим оседлать жёсткие стулья и выбрать центральное место переговорной композиции. Тщетны были уловки - психология действует лишь на тех, кто ей увлекается. Дилетантов и невнимательных художников впечатляет только объявленная цифра.
Цифра впечатлила Голобола. Ещё как впечатлила, что совершенно нельзя было сказать о Светке. Неудивительно - никто так чутко не реагирует на инфляцию как настоящая женщина. Светка была настоящей. В ответ на предложение она лишь слегка тряхнула головой, снабжённой умопомрачительной причёской, и начала потихоньку выползать из шерстяной юбки. Юбка прямо на глазах неумолимо превращалась из строго деловой, запросто преодолевающей любой строжайший дресскод, в игривую мини. Светкины прелести были известны Голоболу с почти незабываемых времён первого курса, поэтому он больше переживал за цифру. Вот сейчас Светка откажется и будет такой дурой, такой дурой, какой и была всегда, а так это надоело - то есть уже собственная дурость, постоянно ввергавшая в нищету, что вкупе со Светкиной её не пережить. Было о чём переживать. Но как ни был занят Голобол вполне абстрактными размышлениями на тему "а что бы ты сделал, обладая такими деньгами?", он успел хорошо рассмотреть мецената.
Ни малейшего сомнения в том, что перед ними именно меценат не было. Не только общее впечатление об этом говорило, но и детали. Такого трепетного отношения к бороде Голобол не видел даже на рекламных картинках в своей любимой парикмахерской. Борода заказчика выглядела безукоризненно, к тому же обладала оригинальной восточной формой, напоминавшей две заглавные буквы "L" латинского алфавита соединённые перемычкой подбородка. Раскосые глазки из-под пухлых щёк высвечивались упрямством и силовым напором. Но наиболее убедительно о меценатстве вещали эпикурейские складочки на шее заказчика, затянутой стоячим воротничком с загнутыми кончиками. Чтобы заполучить такие складочки, надо очень хорошо питаться. Не будешь же заниматься собирательством произведений искусства на голодный желудок. Ухоженную внешность при немалых капиталах лишь чуть подчёркнула массивная золотая цепь, висевшая поверх воротничка. Если бы она не тонула в бортах великолепного костюма, то выглядела бы глупо и даже неряшливо, а так просто правильно подчёркивала статус владельца и его увлечение роскошью, которую он может себе заслуженно позволить. Придраться было не к чему.
- Надеюсь, вы поняли, что сумма выражается в евро. Думаю, что за копию, пусть даже исполненную в сжатые сроки, этого вполне достаточно. Мало кому в Москве придёт в голову заказывать господину Веницеинову какой-либо оригинал.
- Это как понимать..., - протянул язык Голобол, решивший оскорбиться, но был остановлен строго хлопнувшими на него ресницами Светки.
- Когда торгуешься, не стоит строить из себя гения, всем есть определённая цена в этом мире, не так ли?
- Помимо цены художника, есть ещё и цена малярной работы. Не буду я писать никакую копию. Размер-то картины о-го-го! Я отказываюсь, - можете себе представить, как глубоко в пятки уходила душа Голобола, когда он это произносил - вдруг и правда отпустят?
- Не стоит в вашем положении горячиться.
- Какое такое "моё положение"?
- Нам доподлинно известно, что в последние полгода у вас не было постоянных и хоть сколько-то выгодных заказов. Кроме того, у вас большие долги.
- Мои долги - моё дело, не понимаю, какое отношение они имеют к предстоящей работе. Кстати, вы даже не показали оригинал. Не представляю, что я должен копировать.
- Вот с этого и надо было начинать. Будем работать? По рукам?
- Добавьте хотя бы тысячу на материалы, тогда по рукам.
- Об этом не беспокойтесь. Я вам всё предоставлю, не придётся даже ничего приобретать. Взгляните на фото.
- Кошмар! Так вы предлагаете сделать копию картины по фотографии? Это намного трудней. Меньше, чем за три тысячи сверху работать отказываюсь.
Сделка, а точнее подряд, состоялся. Кто бы в этом сомневался. Светка радовалась до такой степени, что выдала тысячу рублей Голоболу. Аванс она забрала себе целиком и полностью, опасаясь, что Голобол, получив деньги, и не подумает сразу приступить к работе. Заказ надо было выполнить за три недели. Это было очень сложно сделать, но куда деваться бедному, подневольному мастеру - надо работать. Когда Голобол расположился в своей мастерской, умастил на табуретке одну из двух бутылок водки (вторая была засунута в морозильник для ускорения своей готовности), банку с маринованными огурчиками и горячие пельмени. На белую мучную горку он водрузил четверть пачки сливочного масла и засыпал сверху молотым сладким красным перцем. Несмотря на это сервировочное великолепие, разные мысли лезли ему в голову.
Вот чем приходится заниматься. Учился - копировал. Увлекался стилями, разнообразной техникой, думал над ними - копировал. Халтурил немилосердно - копировал. Рассуждал так: вот-вот всё это кончится, начну творить. Не получается. Творить-то получается, даже очень неплохо иногда. Жить не получается на свои творения. Вон сколько их тут скопилось в углу, и не вспомнить, сколько продано, и не потому, что так много, а потому что нет ни одного проданного. Всякая успешно реализованная муть не считается. Какая? Одним словом - подсолнухи. Только подсолнухи и продавались.Голобол грустно вертел в руках фотографию, которую ему надо превратить в прекрасную картину. Только сейчас он начал осознавать, что картину надо делать замечательную, почти шедевр. Фотография плохо передаёт живопись. Тем более фотография, сделанная формально, без души. Цель была такая - узнавание и только. Аналогичную фотографию, заверенную печатями Управления Росохранкультуры, должны были приложить к таможенным документам вместе с другими разрешительными бумажками. Светке документы показали.
Голобол налил полный стакан и ткнул вилкой в пельмень. Выпил. Уронил пельмень на брюки. Выругался. Взял другой пельмень, чуть не плюнул. После водки он показался страшно горячим. Масло на пельменях таяло. Пузырящиеся завихрения чередовались в нём с белёсыми ленточными и ниточными вставками. Похоже на витки галактик или на стога сена в полях под оранжевой луной. Или эти жидкие пятна желток, но не тот желток, который от кур деревенских, а тот, что у недорогих яиц из супермаркета. Золотые реки текут с гор. Золото тает, это золото восхода жёлтой луны, павшейна грязный горный снег. Откуда ноздреватый, несвежий снег в горах? Он должен быть ослепительно белый, отражающий, а не принимающий в себя свет. Гора. Пельмени. Голобол налил полстакана и глубже наткнул пельмень на тупую алюминиевую вилку. Льняных терракотовых брюк было немного жаль. Пиджак от пельменей спасен. Он весит на огромном Будде, стоящем рядом с мольбертом.
Бывают Будды и крупнее, но для небольшой мастерской и этот огромен. Он был сделан из папье-маше и выкрашен в бронзовый цвет. Частенько этому Будде доставалось от Голобола. Когда бухнешь по нему ногой, в кроссовке (в мастерской очень редко подметали, поэтому и обувь не снимали), то он долго и объёмно гудит, будто хлопает бумажный пакет, но медленно, тягуче, почти как колокол. Однако звук всё равно будет пустым, как ни старайся. Голобол бухнул по Будде и задумался. Звук получился необычным. Нога Голобола ещё оставалась в ботинке. Думал он не о звуках. Не его это дело, но обстоятельства, о которых слишком уж вскользь упомянул заказчик, чем-то настораживали. Меценат вёз в своё Румынское поместье девять картин неизвестного художника, которые, по мнению чиновников, "художественной ценности не представляют". Написаны картины были во Львове в начале пятидесятых годов двадцатого века. Все фотографии картин Голоболу показали.
Интересная серия. Только одна картина исчезла. Девятая. Как ни упрашивал Голобол - имел ведь право увидеть остальные картины - ему их не показали. Уехали картинки, секретарь уже увёз их. Вот одна исчезла, а без неё никак нельзя: ниши под них специальные сделаны в замке, тьфу чёрт, в вилле. Никак нельзя без девятой картины. Да, не удастся изучить манеру мастера, писавшего полотна. Жаль, было бы гораздо легче. Голобол волновался не зря. Чутьё ему подсказывало: мастер, что писал картины, не просто мастер, а .... Боялся слова гений Голобол, затасканного донельзя. Если Шилова, Церетелли, да ещё всяких там глазуновых называют гениями, то о чём говорить, когда имеешь дело с уровнем Рафаэля, как минимум. Гений писал девятую картину, а не просто мастер. Пусть его самого Голобола Веницеинова называют кем угодно, даже оскорбляют всякие загнутые воротнички в сюртуках, но до такой степени, чтобы понять: кто есть кто, он себя художником ощущал. Он доверял своей придирчивой оценке и вкусу.
Раздражение, обычно несвойственное легкомысленному Голоболу, постепенно проникало в его мысли. Его вызывали вопросы, на которые у него не было ответа. Почему так долго торговались, если в итоге даже прибавили сверху? Не Светкина же заслуга, смешно даже думать так. Значит, отвлекали - цена не имела значения для заказчика. Потом, совсем странно, не дали вдумчиво изучить все имеющиеся материалы, ясно же что от этого зависит качество работы. Фотографии и те предоставили лишь на обозрение, а не отдали, подумаешь, ценность! Фотографии.... Кстати, что на них было? Голобол это запомнил, а вот что в них было общего? Одна рука, одна манера, почерк - один мастер. Да, теперь один хозяин, но это неважно, хоть девять хозяев, а вот что было общего в сюжетах? Все сюжеты на тему греческих мифов. Соревнование Пана и Аполлона. Освобождение Прометея Гераклом. Падение колесницы Фаэтона. Деметра в земном доме с ребёнком на руках, забыл, как его звали. А, вспомнил - Демофонт. Он не получил бессмертия из-за пугливой мамаши доставшей его раньше времени из печки. Дионис на корабле пиратов разговаривает с кормчим. Сотворение богами Пандоры.
Ещё две в том же духе, если надо будет, вспомню и вот она - девятая. Хорошо, что её-то можно рассмотреть подробно. Какой-то мужик входит в дом (в центре), а другой, что странно, точно такой же, но как бы в расходящемся тумане, слезает с женщины, раскинувшейся в истоме на широченном ложе (слева), красивой, кстати, женщины. Справа за прозрачной занавеской шепчутся две женщины. Вид у них подозрительный. Заговорщицкий вид. Одна явно главнее другой. Почему? Золота на руках и ногах много больше, взгляд уверенный, да и стоит ближе к зрителям и к действию. Только что-то больно злая, так обычно начальницы не смотрят, скрывают своё недовольство умные начальницы, а здесь даже рот искажён, но всё-таки благороднее выглядит дамочка, чем вульгарная уголовница.
"Вот ведь, меценат", - Голобол успешно использовал слово "меценат" по отношению к Феликсу Ногайскому, на которого сейчас злился, как ругательство. Возникшая неприязнь возрастала, когда ему приходилось разгадывать дурацкие загадки. Нет, чтобы сказать обо всём по-человечески, хотя бы и по-татарски. "Нет, не зря вас Грозный запутал, оплёл своими сетями, не зря. Ушлый был мужик. Братьев татарских князей сумел поссорить, и Казань взял, и царский титул. Молодец. Так с ними азиатами и надо поступать", - тут Голобол понял, что перегнул. Уж кого, как не Царя Ивана, считать азиатом. Оставив в покое исторические зарисовки, Голобол от нечего делать (работать он сегодня не собирался) хлебнул ещё водочки и принялся набрасывать небольшие эскизы отсутствующих восьми картин. Боялся он, что забудет. Память, как бы ни была хороша, но водочка к утру своё дело сделает.
Примерно через час он работу завершил. Перерыв делал только перед двумя последними набросками. Эти картины ему запомнились плохо, но с помощью глотка живительной влаги и серьёзного почёсывания затылка он с задачей справился. В седьмой картине использовался сюжет о несчастной Антиопе. Её привязывали к рогам дикого быка её же сыновья по навету злющей жены царя Фив Дирки. В персонажах Голобол не сомневался. Он точно знал, что кроме Антиопы к рогам быка в мифах никого привязывать не собирались. По крайней мере, в Греции, а там Бог их всех знает, дело-то вполне обычное. Восьмая картина оказалась ещё проще. Кто не знает судьбы прекрасной Данаи, и столь оригинального способа проникновения в бронзовую темницу вроде "золотого дождя", использованного Зевсом? Просьба не путать с терминологией принятой у жриц любви в наше время. "Батюшки!" - спасительная мысль мелькнула у Голобола.
- В девятой же изображён Зевс! Он овладел Алкменой в образе её любимого мужа Амфитриона. Получился от этого приятного поступка не кто иной, как Геракл. Помнится, даже с братцем. Хотя братец вроде бы получился от законного мужа, но история об этом умалчивает. Близнец и всё, не нам в этом копаться. Отлично, но вот кто тогда женщины за занавесками? Начальница - это Гера, тут сомнений нет. Уже прикидывает ревнивица, как будет мстить будущим незаконным детишкам, а вот вторая кто? Неясно.
Чем дольше об этом Голобол думал, тем больше понимал, что не догадается. Он тяжело вздыхал. Так не хотелось вставать, искать лестницу, потом искать мифы древней Греции, где-то на самой верхней полке. Ещё бы знать на какой. Слава Богу, библиотека досталась от родителей ничего себе, уж такая простая вещь как мифы, точно в ней имеется. Голобол отправился в чулан за лестницей, но по пути заглянул в холодильник и вытащил из морозилки бутылочку. Немного подумал и взял ещё баночку пива. После успешных поисков книги, но не для старого гипсового сфинкса, который неосторожно взметнулся как филин со своего законного места из-под самого потолка библиотеки. Гипсовые крылатые статуэтки летать умеют, но при этом замечательно разлетаются на кусочки. Они не только не умеют приземляться, но и способны отбить по пути угол старинного письменного стола. "Вот же, сфинкс! везде ковёр, а он выбрал место, где его нет. Самоубийца проклятый", - так определил эту потерю части родительского наследства Голобол, но не расстроился. Он сразу же прошёл в мастерскую, не подумав вымести осколки.
Усугубив своё состояние опрокинутым мерзавчиком, но уже с чувством выполняемого долга - материал для работы собирает - Голобол раскрыл книгу. Довольно быстро он поборол непроизвольное вращение глаз и, сконцентрировал внимание на белых полях. Это позволило хорошо видеть сбоку текст. В нём он вычитал: "...овладела разумом Зевса с помощью богини обмана Аты...", - вот плутовка. Эврика! Эта вторая баба - богиня обмана Ата.
Голобол ещё выпил и глубоко задумался. Если бы и была возможность записать его мысли, вряд ли бы это помогло кому-то, а уж тем более самому Голоболу. Мысли его плавали в голове кругами. Чтобы плавание не пропало зря, он внимательно рассмотрел все пятна на стене между окнами. Давно в мастерской не было ремонта. Не потому что не было денег. Это не главная причина, мог бы и сам Голобол пройтись по стенам валиком, не в этом дело. Не считал нужным. Не обращал внимания. Презирал суету.
Голобол обхватил руками голову. Какой же я идиот. Всё, что не великое, считал суетой. А если великое всегда впереди, всегда недостижимо, что из этого следует? Зарастать грязью, терять человеческий облик (при этом он с презрением поддел льняной терракотовый пиджак уже носком кроссовки, в которые предусмотрительно переобулся), жить всегда в долг, отказаться от денежной работы. Весь этот перечень Голобол снабдил в голове большим знаком вопроса. Снабдить-то снабдил, но отвечать не спешил. Взгляд его поплыл и остановился, будто это был не внешний взгляд слегка нетрезвого человека, а внутренний, натолкнувшийся на простейшую, но точно верную мысль. Простое и есть самое великое. Вот в чём ключ ко всем вечным вопросам. Достаточно его вставить в проблему и повернуть. Сегодня мне дали возможность заработать. Неважно кто, неважно как. Почему бы не сделать работу так, как её в своё время сделал львовский художник? Гений, которого я буду сейчас копировать. Голобол посмотрел на недопитую бутылку.
- Нет, конечно, завтра. Возьму и напишу, да не хуже, а лучше того неизвестного из Львова.
Голобол вздрогнул. Шум, который спугнул его с ветвистых благих намерений, оказался всего лишь шумом съехавшего с Будды костюма. Одна пуговица пиджака громко щёлкнула о стакан, опрометчиво отставленный на самый край табуретки. Будда направил маленькие заплывшие глазки на Голобола. "Ты посадил дерево. Оно выросло. Ты сидишь под этим деревом. Тень скрыла тебя от тебя самого. Не пора ли выйти на солнце. Полюбуйся на то, что невозможно созерцать без боли. Подними руки. Они устали сопротивляться тебе. Отпусти их на волю. Так мало на земле места твоему времени. Дли события достойные продолжения. Режь полётом духа горечь и страдания. Подними глаза к заходящему солнцу. Я разрешаю тебе смотреть на него. Оно тихо краснеет над миром, а ты его малая соринка, можешь любоваться вершиной созидания. Слушай меня, муравей....".
- Что? Что ты сказал, Будда? - Пошатнувшись, Голобол вскочил, так резко, как только мог, на ноги.
Будда молчал и даже не смотрел в сторону Голобола. Мелко дрожал колокольчиком пустой стакан. Его только что задела пуговица пиджака. Он ещё не успел отзвенеть.
Будь Голобол в ином настроении, он бы надолго сконцентрировался на разгадке смысла слов картонного золотого человека, но все мысли его были заняты поддержанием собственного водоворота. Голобол носился в нём по кругу, словно бочонок амонтильядо и ждал, когда какая-то мыслишка к нему прицепится. /Голобол опять всё путает. Он смешивает два рассказа Эдгара По в одном бочонке. Рассказы: Низвержение в Мальстрем и Бочонок амонтильядо; прим. автора/ Он вынесет её на чистое голубое пространство. Она не замедлила появиться. Богиня Ата. Вот звено, объединившее все картины. Нет. Не похоже, чтобы мастер писал обычную серию на весьма распространённые древнегреческие мотивы. Все они были лишь фоном для изображения чего-то иного. Обрати внимание Голобол, все картины - это один портрет Аты. О средствах, которыми художник выразил её подлость, коварство, азарт, наконец, можно подумать позже. Но очевидно: во-первых, чем сильнее и подлее обман, тем ярче богиня выглядит на картине, а все остальные личности бледнеют, кем бы они ни были по положению; во-вторых, нигде эта богиня не выглядит одинаково, то есть она не повторяется - мудро, чёрт возьми, на то и богиня; в-третьих, её никто не видит, кроме тех, кого она использует напрямую или по чьей указке действует; в-четвёртых, не слишком ли много иронии и даже сарказма в её видимом, нарочитом подчинении? ясно, что, прежде всего, она добивается собственной цели, отнюдь не желание удовлетворить заказчика ею движет; в-пятых.... ".
- Пора прекращать перечисление, голова закружилась от этих детективных "во-первых, в-десятых", главное-то понятно. Ата - это идея и цель создания львовской серии.
Голобол удовлетворённо хмыкнул, будто он разгадал замысел самой Аты, а не художника-гения. Он так и не сел с тех пор, как вскочил из-за неожиданной речи Будды. Какая-то сила начала водить его по мастерской, кстати, бывшей наиболее просторным помещением его достаточно убогой, несмотря на большое количество комнат квартиры. Комнаты напоминали клетушки для птиц, а не человеческое жильё. Только мастерская существовала отдельно от всех остальных помещений. Она располагалась в части переделанного в мансарду чердака. Деревянная, крутая лестница спускалась вниз и соединяла общий коридор, минуя который можно было попасть к входной двери, а все другие комнаты, включая одну совмещённую с кухней, были проходными. Казалось бы, неуютно находиться в этой анфиладе, но нет. Такого чувства неудобства не возникало. Всё пространство занимали какие-то вещи, старинная мебель, даже камин. Именно поэтому сплошной проход из комнаты в комнату воспринимался естественно, а как же иначе передвигаться в таком нагромождении. Когда Голобол жил с родителями, то бывало действительно тесно, а сейчас.... Голобол старался не думать о том, что произошло. Трагический случай унёс жизнь его совсем ещё не старых предков. Теплоход, на котором они решили спуститься вниз по Волге, врезался в мост. Кто-то забыл предупредить суда о том, что уровень водохранилища сильно повышен и верхние палубы снесло. Родители долго копили деньги на это последнее своё путешествие. Они купили самую лучшую путёвку. Им предоставили самую лучшую каюту. Каюта была на самой верхней палубе.
Голобол остановил эти мысли. Остановил просто и естественно. Он выпил. Мысли действительно остановились, но Голобол движение продолжил. Свет дня начал угасать. Наклонные окна мансарды озарил западный свет. Стёкла сами стали источником отражённого ими, но никуда не ушедшего сияния. Они заполыхали внутристекольной сердцевиной. Началось вечернее купание света в прозрачных сиреневых озёрах. Никогда в это время Голобол не занимался работой. Это было невозможно. Он счёл бы это преступлением. Но иногда, много позднее, после захода солнца Голобол возвращался к труду. Для кропотливой, сидячей работы в дальнем углу мансарды было оборудовано специальное место. Оно освещалось сильными лампами, которые можно было направлять как удобно, и включать в любом требуемом количестве. Тут он работал по ночам, чего никогда не делал, если писал для себя.
Как бы ни была просторна мастерская, но Голобол довольно быстро её пересекал. Ему казалось, что он только и делает, что поворачивает назад. Несколько шагов и поворот. Опять несколько шагов и опять поворот. Голова начинала кружиться от этих поворотов. Надо продержаться до сна. Ещё очень рано. Можно попробовать ускорить вечер. Нет. Не получится. Слишком мало дала денег Светка. Придётся сходить за пивом. Голобол так и сделал. Он притащил в мансарду всю упаковку пива и лёг на продавленный диван. Он ещё долго размышлял, а чтобы не скучно было размышлять, водил пальцем по стёганой спинке дивана. Прекратил он это делать только тогда, когда одна из диванных пуговиц, обтянутых материей, жалобно крякнула, спрыгнула со спинки и укатилась под стеллажи.
Глава 2. Бытиё небытия.
Закипела работа. К девяти утра Голобол выставил на мольберте готовый подрамник нужного размера с уже загрунтованным холстом. Мысли копииста текли независимо от хода приготовлений. Привычная рутина не мешала думать. Копия фотографии окончательно опустошила шелестящий струйками цветной принтер, но выглядела вполне прилично. Она удобно устроилась за решёткой увеличительной сетки. Голобол мастерил её по старинке - крепил фотографию на фанерку, а служившие линиями разметки нитки натягивал на кнопки. Оставалось пронумеровать поперечные и продольные полосы. Глупость при нынешней-то технике, да ничего с собой поделать художник не мог. Привык. Помнил, как в детстве рисовал картины и портреты с семейных или редких фотографий и репродукций, которые нельзя было ни в коем случае портить, а изготовить в то время их рабочую копию было довольно существенной морокой. Наконец, разметка в увеличенном масштабе была им сделана и на холсте. Можно было двигаться дальше.
Мрачное состояние организма, требовавшего немедленного продолжения банкета, почти не мешало Голоболу. Он давно научился такого рода неприятности игнорировать. Героем себя при этом не чувствовал, хотя мог бы гордиться тем, что оставшаяся со вчерашнего вечера пара банок пива оставалась нетронутой. Голобол хорошо помнил, как вставал посреди ночи с дивана в мастерской, на котором слегка прикорнул. Потом, дрожа от внутреннего холода, тащился по лестнице вниз, в жилую часть квартиры. Здорово ударился мизинцем левой ноги о старинный секретер, долго и нудно ругался, но, улёгшись на нормальную кровать, вдруг потерял сон. Он словно остался где-то по дороге к ложу. Вот только где? Непонятно. На лестнице спать ещё хотелось. В туалете даже не моргнул, так тяжело было держать веки открытыми. Когда ударился? Да, тоже нет. Потерялся сон в тот момент, когда его рассеянный носитель устроился под одеялом, согрелся, почувствовал себя по-настоящему хорошо. Вот где крылся обман, вот оно настоящее предательство. Исчезнуть именно в тот замечательный миг, когда оставалось только прикрыть за собой дверь в реальный мир.
Сон куда-то ушёл и не приходил почти до самого утра. Только раз слегка тронул веки, только чуть дал приостановиться быстро колотившему в грудную клетку сердцу и опять испарился. И поделать ничего нельзя, коль так уже случилось. Надо вставать. Голобол между делом - он сейчас раскладывал выбранные кисти - подумал: интересно, а если бы я не встал, снова заснул, то стоял бы у меня к этому времени готовый к работе холст, было бы всё разложено и приготовлено? Может быть да, а может быть, и нет. С одной стороны, кому неизвестно: если хорошо выспался, то и дела идут в два раза быстрей, а с другой стороны, сон может так тебя сморить и припечатать к постели, причём в самое-самое дневное время, что и к вечеру встанешь с трудом. Проспишь всё на свете.
- Правильно сделал, что встал. К чему рисковать? Времени так мало. - Похвалил себя Голобол.
Он машинально потрепал по голове фальшивого бронзового Будду - прорвёмся приятель. Окунул в белую краску кисть и мазнул пару раз по палитре, представлявшей собой кусок толстого стекла. Фирменные палитры с привычной дыркой для пальца он куда-то слишком далеко засунул, чтобы тратить время на поиски, ещё и грозящие удалением уныло напластанной узорами старой краски. Мазок ему не понравился. Стёклышко иногда тоже надо протирать от пыли. Вся мастерская ей покрыта, кроме отдельных мест для сидения и особенно часто попадавшихся под руку предметов. Не сияло стёклышко чистотой. Никто о чистоте не заботился. Лёгкое движение тряпкой, которое Голобол небрежно совершил перед выдавливанием тюбика, не считается. Титановые белила, послушные руке, вооружённой кистью, приняли разбавитель терпентин, смешались с серой пылью и тут же её поглотили, но противные комочки в красочном слое остались. Давно и широко известно, что художника, спугнув его настроение, может остановить и вывести из себя любое незначительное происшествие. Речь не идёт о капризнейшем вдохновении, уж его-то прогнать может и прыгнувший на соседний подоконник воробей. Нет. Обыкновеннейший настрой на работу, и тот может улетучиться неожиданно. Особенно часто это происходит, если творец с головой в работу ещё не окунулся, если ещё не исчез из этого паршивого мира, до краёв наполненного всякими лишними деталями и моментами.
Именно в то время, когда только работай и работай, когда лишь секунду назад всё говорило о том, что именно сегодня, ты свернёшь горы, - такого совершенства наворочаешь, что только держись, а кто держись и за что разговор иной, - вот тут и поджидает тебя коварный сбой. Голобол начал гонять пыль по стёклышку. Прямо кистью и гонял. Гонял до тех пор, пока не вымазал всё стекло-палитру белилами. Страшное раздражение обуяло его. В одно мгновение он возненавидел себя и всё, что сейчас делает. Он размахнулся и с нечеловеческой силой Бога бумерангов швырнул стёклышко в дальний угол мастерской. Стёклышко жалобно, не зазвенев, тренькнуло и рассыпалось на прислонённых к стенке рамах, картонах и разномастных кусках багета. Даже отсюда было видно, что пущенное рукой взбешённого художника стекло повредило фасет дорогой резной рамы рондо, приготовленной для портрета, так и не востребованного заказчицей. Само полотно не пострадало, потому как стояло в стороне.
Портрет капризной дамы остался недописанным. Холст, с размытым не оживленным лицом, немного боком прислонялся к стене мастерской, будто изображённая дамочка опиралась на неё плечиком. Не очень счастливый эпизод творческой биографии мгновенно всплыл в памяти разбушевавшегося художника. Старая обида смешалась с жалостью к резной раме и уже всеобъемлющей досадой. Голобол оцепенел. Он стоял неподвижно, заколдованный самим собой, своим никчёмным, необъяснимым порывом. Он не знал, что предпримет в следующий момент, однако рассудок, милостиво вернулся в занывшее от неподвижности тело. Голобол неуверенно придвинулся к табуретке. Он взял с неё тряпку, подержал в руках, будто желал напитаться скипидарным ароматом. Хотел уже обтереть с кисти краску, смешанную со злосчастной пылью мансарды, окунув предварительно в растворитель, но вдруг, решительным, каким-то рефлекторным движением, провёл кисточкой по темечку Будды. Мазнул он точно там, где совершался характерный завиток по часовой стрелке, как это и принято у всякого порядочного Будды.
Голобол не понял, откуда и почему нагрянул в мастерскую ужас. Правда, к месту или нет неизвестно, но впервые в жизни он заметил, что завиток его Будды из папье-маше направлен не туда. Закручен был виток против часовой стрелки. Несерьёзность выбранного материала привела создателей скульптуры к серьёзнейшей ошибке. Глаза художника остекленели. Глаза Будды приоткрылись. Два сапфира ожили. Над ними тяжело покачивались прямые и чистые ресницы "жаждущей коровы". С двух сторон возвышения черепа медленно началось вращательное движение материи во встречном направлении. Едва начавшись, оно приобрело дикое ускорение. Витки столкнулись. Красной мастикой загустел воздух. Дом встряхнуло на фундаменте. Со страшным грохотом упал глухой забор в конце переулка, сорвавшись с пыльно-серых, уродливых бетонных блоков. Вдоль улицы поползла витиеватая бронзово-пыльная тьма. Изображение мира зафиксировалось выцветшей мимозой фотографией. В центре головы Будды наметилась чёрная точка. Она быстро разрослась в шар и поглотила всего Будду. Чёрный шар, породив круглое отверстие, провалился вниз. Бездонный колодец, разверзся перед человеком. Омертвевший художник не заметил перехода в живую коллоидную тьму. Звонким шлепком втянуло его в канал времени. Будто пробка тёплого шампанского влетела вовнутрь бутылки, а не ударила, провожаемая пеной, в потолок. Исчезло всё.
Суть новой жизни обозначилась каучуком. Каучук твёрд при сжатии, мягок на ощупь, весом тяжёл. Он тонет в воде и горит в огне. Лик же его был человеческий. И град камней летит в него, подшвыривает божье создание, словно мячик над ступнёй. Стучит оболочкой оземь, кружит бочкой, пущенной под гору. Бесконечно издевательское падение. Удар. Не веришь накрывшей тебя своим голенищем тишине и наддуву призрачным покоем. Кончилось. В это веришь. Только веришь, что настал конец решительно всему. Нет продолжения. Вечен круг замкнутой пустоты. На груде камней некрасиво лежит человек. Ветер шевелит волосами. Белы они и легки их пряди. Бело лицо. Кисть промелькнула по телу. Белая кисть вялого увядания. Тело разумней души, приходящей в него как в дом на горном перевале. Оно спокойно и не боится ничего. Оно не любит боли, но лишено страха. Очнулась душа, но не понимает: жива или нет. Тело сказало: кричи. Так кричи, чтобы жизнь вернулась к тебе. Беззвучным криком своим я возвращаю тебе боль. Так и ты кричи, как умеешь, а я помогу. Пусть начнут падать камни с горы от нашего вопля, но это будет вопль, от которого рождаются люди. И единожды рождённое дитя минует тысячи подобий смерти. Так не спи - дыши и кричи. Сколько можно тебя ждать?
Голобол поднял отяжелевшую голову. Она был так тяжела, что он чувствовал себя страусом в блестящей пожарной каске. Он даже не собирался ничего понимать сейчас. Он сидел и смотрел вокруг. Пейзаж был пепельно-сер, бледно-зелен, тускло-жёлт. Кто-то нарезал кусками множество монохромных картин и сложил куски вместе. Где-то вдали полоскался неясный, призрачный свет, как узкий фаг на мачте корабля или тонкая полоска воздушной материи, существующая в виде розово-фиолетового тумана. Вдали были горы. Он бы счёл их холмами, но знал, что так думать нельзя. Когда устремишься к ним, приблизишься, то поймёшь: они выше той, которая рядом, а и она высока. Голове не давалось ни малейшей зацепки, ведущей к мало-мальски правдоподобной версии событий. Голобол встал и удивился значительно больше, чем видом окрестностей. Всё было у него на месте. Ни один камень не причинил вреда. Только тело помнило, как камни бились в него, как о скалу, словно нахлынула каменная волна.
-. Ах, да, каучук. - Он ухватился за показавшуюся правильной мысль: его тело - это каучук.
Опровержение последовало незамедлительно. Шишка над левым ухом начала расти. Хорош каучук! Как ни странно, но это успокаивало. Можно было начинать что-то делать. Словно божья коровка, словно какой-нибудь жук или любое другое живое существо, обладающее крыльями, Голобол устремился вверх. Будто требовалось место что-то невидимое и неощутимое над собой расправить. Он начал восхождение на гору, но шёл на вершину не для того, чтобы осмотреться или что-то найти. Нет. Он шёл ни за чем, шёл просто так, шёл, потому что вёл его туда не разум. Гора постанывала под ним, но он понимал, что горе он не может причинить ни малейшего вреда. Это всего лишь скрип. Стонет и скрипит под ногами щебень. Мелкий щебень-ракушечник. Иногда, когда отдыхал, Голобол поднимал из-под ног камешки. Они очень напоминали формой ракушки, но зачем нужно их рассматривать? Никаких выводов всё равно не следовало. Наверное, Голобол чувствовал, что любые выводы в его положении бесполезны как прошлогодний снег. Ему вдруг стало смешно. Какая огромная разница - просто пропасть - между знаниями человечества и знаниями одного человека.
К чему ему все знания мира сейчас? У него-то под рукой их нет. К чему ему знание о том, что знания где-то существуют? Существуют в головах мудрецов, в книгах, в рисунках. Вот идёт человек не глупый и не умный. Голый человек. Джинсы и домашние, стоптанные кроссовки не считаются. Зачем ему, например, такая мощная гадость как атомная бомба? Бог бы с ней бомбой и умными машинами, но зачем ему какие-то спички? Замечательные спички, изобретённые чёрти когда, раз их сейчас у него нет. Нет и деревьев, которые могли бы стать дровами. Идти было далеко. Идти было тяжело. Он пытался спастись отвлекающими мыслями от невозможности завершить свой путь в принципе. Он стал проводить инвентаризацию своих умений. Он умеет рисовать. Это пока не надо. Он умеет объясняться по-английски, с трудом, но объясняется. На фиг нужно. Он умеет колоть дрова. Надо это всё сейчас? Нет. Он умеет считать и писать. Писать, к сожалению, только по-русски и с ошибками. Такое ощущение, что больше он ничего не умеет.
Чувства? Это вообще бред. Они сейчас лишние. Взять даже главное: он умеет любить. Очень это сомнительное утверждение, но можно счесть так от отчаяния. Он умеет бояться. Это точно он умеет, но кому это помогло? Лишь очень дальновидным людям, с дальновидными страхами, а остальным - нет. Не помогало. Существует слишком много неприятных вещей и животных, которые умеют бегать быстрее человека, быстрее плавать, ползать и так далее. А что, собственно, далее? Будем считать, что просто передвигаться. Короче, поймают и съедят. Голобол остановился и отдышался. Мысли сбивают дыхание? Такое возможно. Никогда об этом не думал. Думал, что задушевные разговоры могут помешать ходьбе в гору, выпитая стаканом водка, но чтобы мысли? Нет, не понимал этого Голобол. Через минуту он удивился: а что тут непонятного? что тут такого особенного? мысли могут помочь или помешать чему угодно. Почему бы не помешать ровному дыханию?
Прошло очень много земных часов. То, что тут время идёт по-другому, Голобол уже понял. Определил он это случайно, но просто. Он подбросил камень, проследил за его полётом, услышал, как он упал на кручу и скатился, а солнце, которое двигалось уже близко к горизонту, за это же время перепрыгнуло через целых две горы и собралось спускаться за край пустыни. Был бы он сейчас в мастерской, в окружении своих друзей-собутыльников, он бы уж точно обсудил за пивом такое положение дел. Всегда интересно поболтать о кривизне пространства, о завихрениях времени, о точках зависания и тому подобной чуши, если она чушью и является в стенах обычного московского дома, пусть даже и мансарды. Ни слова не хотелось ему говорить об этом сейчас. Ничто здесь чушью не казалось, каким бы удивительным ни было. Он попробовал бросить камень в другую сторону. В тайне он надеялся, что солнце прыгнет обратно и день у него продлиться ещё несколько часов. Темноты сегодня он боялся. Особенно темноты всяких дыр.
И глупостью подобные страхи ему не представлялись. Пущенный камень точно с таким же звуком, как и первый, застучал в другой стороне склона. Однако ничего не произошло. Голобол спокойно отнёсся к неудаче эксперимента. Показалось смешным, так запросто научиться управлять временем простейшим способом, да ещё в чудородном месте. Хотя место, куда он попал, уже начинало казаться Голоболу просто другим, а совсем не необычным. Он потерял способность мыслить здраво по нужде. Здравое тут было неуместно. В связи с этим, Голобол вдруг довольно чётко начал ощущать человеческую глупость, крепко замешанную на учёном чванстве. А ведь эта огромная, можно сказать всеобъемлющая, глупость считалась у людей знаниями. Пусть так, но что он к людям за это прицепился? Голобол рассуждал, но не осознавал, что его критический настрой, которым он всё более проникался по отношению к тем, кто остался в его бывшем мире, ничем пока не подкреплён и не обоснован.
Он сам не приобрёл ни единого, полезного знания, не открыл ни одного нового чувства, то есть полагался во всём на свой вполне заурядный человеческий опыт полностью им раскритикованный. Тем не менее, брался всех и вся осуждать и не думал о справедливости. Он инстинктивно пытался перевести вину за собственное исчезновение, которое никого особенно и не расстроит, на тех привычных для него персонажей бывшего мира, которые попались под руку. Всякие учёные личности и продукт их деятельности вполне для этой роли подошли. Гораздо трудней было осудить факты и реальные (?) ощущения. Почему бы Голоболу не напасть на свою усталость? Тут есть, где развернуться в нападках. Можно было бы осудить устройство человеческого тела - вот вполне абстрактная цель, если не трогать создателя и не богохульствовать. Можно было бы конкретизировать виновника, показать на себя пальцем и заявить что, начиная с третьего курса училища, этот человек ни разу не посетил никаких физкультурных мероприятий, никогда ни к каким физическим нагрузкам не готовился, не поднял в жизни ни одной гири. Даже на пляже Голобол вполне обходился безо всякого волейбола, да и ни на каком пляже давным-давно не был.
Свою усталость Голобол не ругал. Он просто тихо от неё страдал. Ноги его поднимались всё ниже и ниже, всё чаще цепляли носками кроссовок горный серо-бело-розовый ракушечник, даже начали волочиться, насколько это было возможно - волочить ноги при движении в гору. Голобол остановился и долго дышал в пейзаж. В нём ничего нового он не видел, кроме заметного угасания от ослабления освещенности всех красок. Пора было подумать о ночлеге. Голобол решил не подниматься выше, а пройти вдоль склона. Это оказалось также трудно, как и подниматься вверх. Усталость сравняла несопоставимые усилия. Теперь было тяжело двигаться в любом направлении. Голобол представил, как было бы трудно идти вниз. Через пару шагов он полетел бы кувырком. Склон, словно небрежно отрезанный пирог, преградил ему видимость. Некоторое время Голобол шёл, совершенно не представляя, что там его ожидает впереди.
Срез он преодолел. Склон и здесь был более пологий, а чуть выше того места, где Голобол оказался, росло дерево. Единственное дерево на всей горе, - думал, правда, уже неуверенно Голобол. Он прекрасно помнил, что лишь минуту назад он не представлял себе о его существовании, но вот оно и прямо над ним. Дерево приподнялось довольно высоко на своих корнях, под которые вполне можно было залезть. Лучшего логова, чтобы переночевать, не придумаешь. Всё же ушло почти полчаса, по внутренним часам человека, чтобы до дерева добраться. Теперь Голобол лежал глубоко под его корнями и считал себя самым счастливым человеком, а вот где? Не ясно. Не думать же что ты на земле после всего случившегося. Голобол подложил руку под голову, уставился взглядом в потолок из сплетённых корней, прошуршал ракушечником, который тут был усеян какими-то мягкими листьями, когда устраивался удобнее, и провалился в туман собственного сознания. Он не решился бы назвать этот туман сном, если бы попытался определить это состояние.
Картины проносились перед его глазами. Они не были кадрами волшебного фильма, но они были волшебны по ощущениям, которые порождали. Он видел картины все разом, и одновременно во всех картинах существовал и как очевидец и как полноправный участник изображаемого действия. Сознание при этом не рвалось на куски, а органично вплеталось в события. Охватить их разумом, пусть даже и сонным, волшебным возможным не представлялось. Это было купание в истоках жизни не требующее ни объяснений, ни эмоций. Одно чувство счастья охватило всё существо Голобола. Оно было столь огромно, столь однородно, что расщеплять его на части, чтобы как-то осмыслить не требовалось. Гармония ощущений не поддавалась законам. Она сама была законом небытия и наслаждалась не меньше, чем все те, кто попал в её обволакивающие оковы. А был ли поблизости хоть один человек, который делил с Голоболом это счастье? Нет. Очень сомнительно, чтобы так было. Играть по-настоящему можно лишь для одного зрителя.
Голобол растворился в этой фантасмагории, и она разыгрывалась лишь для него единственного. Невидимый режиссёр нисколько не расстраивался малочисленностью аудитории, напротив, он выставлял всё новые декорации, вводил, активно соперничая с автором, всё новых лиц в пьесу, которая была чем угодно, но только не драмой. Щедрость постановщика не знала границ. Голобол не только ощущал, что всё происходит ради него одного, он ещё и понимал, что это действие уникально, что стоит ему захотеть вернуться назад и ничто не повториться, только будет опять таким же счастливым и даже ещё лучшим. Невозможность dИjЮ vu нисколько не угнетала. Голобол словно любил одну женщину, многократно сближался с ней, но, зная все малейшие нюансы и её и своего поведения, входил в игру с радостью, получая в итоге исключительно новизну. Постепенно пришло понимание, что этот акт пьесы заканчивается, возможно, без финала, но конец уже близок. Это не насторожило его. Изменились только ощущения. Теперь в представлении принимало участие и его физическое тело.
Не покидая сна, Голобол поднялся со своего лежбища. По-хозяйски он прошёлся по "помещению". Потрогал руками и даже ногой (дурная привычка) корни-стены. Ощутил их скользкую гладкость, чешуйчатость коры и вдруг осознал - стены живые. Не так как бывает живо дерево, а так, как жива самая настоящая змея. Холодная, склизкая, мелкопупырчатая сверху и пластинчатая на брюшке. Только деревянная неподвижность переплетений стен и значительная твёрдость заставляли сомневаться в правильности догадки. Голобол снял с себя тело и повесил его на удобный сучок. Проверил, не упадёт ли оно в его отсутствие, и принялся летать под сводами и по переходам парадного зала деревянной норы. Двигаться душой было очень легко. Ничто не мешало больше, не трещало под коленкой, не охало, не хваталось за спину и виски, но эта лёгкость заставляла чуть волноваться. Всё время казалось, что влетишь головой в какой-нибудь сук.
А где сама голова в этом облачном, полупрозрачном желе? Что нужно теперь беречь в первую очередь, капельки или завихрения? Понять сложно. Зато к своим новым габаритам Голобол привык быстро. Чувство пространства и иные ощущения, определявшиеся телесными органами и передававшиеся на суд мозгу, не потерялись. Скоропостижно напрашивался вывод: а так ли уж нам необходимо тело? Одни хлопоты с ним да неприятности. Сплошные отказы и капризы. Без него всё было хорошо, но душа тоже устала от переживаний и хотела отдыха. Как же ублажить свою душу? Как умудриться предоставить ей удобное положение для простейшего расслабления? Ничего дельного не приходило в голову, в которой, кстати, тоже уже не было большой необходимости. Но не будем придираться. Всё на свете просто вопрос терминологии. Можно говорить об одном и том же веками, но не приходить к единому мнению, чем многие века успешно занимаются представители разнообразнейших религий и философских школ. Головой было всё облачко души.
- Как хорошо иметь дело со смертным, когда он голенький.
- И не говорите, титан Рон. Так пнул меня, стервец, газет не читает.
- Сейчас никто среди смертных никаких газет не читает, сплели сеть какую-то и в ней сидят.
- Сколько это племя знал, всё они сетки плели. Как можно есть столько рыбы, в ней же полно фосфора. Это так непрактично - светиться в темноте.
- Не скажите. Иногда очень даже не мешает слегка просветиться, меньше будут приставать всякие эпистолярные мошки.
- Последнюю эпистолу я написал, когда разводился с четырнадцатилетней племянницей, она очень полюбила вплетать мне в хвост свои косы, так это было неприятно...
- А интриги, титан Цице, она не плела? Ваша племянница-жена? Ох, как они это любят. Качнут бёдрами, пройдутся по кругу и начинают плести, плести....
- И было бы что плести, титан Рон! Язык и тот не раздвоенный. Жалкая лизалка, а не настоящий щуп, ничего по-настоящему змеиного.
- Потому и газеты стали печатать, Цице.
- Точно, Рон. Но если бы тот, который меня пнул, прочитал о депутатах, он бы вёл себя много скромней.
- Согласен с вами, Цице. Скромность и пинки украшает.
- Пеньки? Вы правы, Рон. От двух великолепных Будд остались одни пеньки.
- Так вы Бимианских имели в виду? вон оно что, а я-то, признаться, подумал о том, что из жёваной бумаги. / Титаны Цице и Рон намекают на убийство афганского депутата, который руководил по решению руководства движения Талибан взрывом самых больших в мире Будд, вырезанных в скале в провинции Бамиан, обыгрывается и находка следов самого древнего применения масляных красок в этом месте; прим. автора/.
- У бумажного Будды другая беда случилась. Тоже жаль беднягу. Мало того, что при рождении "слегка ошиблись" - вселенную не в ту сторону крутанули, - так ещё и краской измазали. Вы подумайте, прямо по больному месту провести краской....
- Засветишься тут, волей неволей.
- Да, чёрной дырой засветишься, при таком обращении....
- Так, не напомните...
- О племяннице?
- О Буддах.... Хотя, можно и о племяннице, ведь она мне была племянницей, а вам женой. Вот память девичья, а может быть вам племянницей.... Нет, не помню... лучше о Буддах.
- Если быть формалистом, то тот и был мужем, кто писал разводную эпистолу, но вернёмся к Буддам. Депутата-то того, что статуи Будд взорвал в Афганистане, убили в Кабуле. Звали его Маулави Махаммед Ислам Мохаммади. Бывшим губернатором провинции Бимиан он был.
- Вот и хорошо, а то, как вы сказали "Убили Фердинанда-то нашего..." так я о другом загашенном подумал...
- Бёдра были, однако....
- Да, побольше бы таких родственниц....
- В нашей Долине блужданий можно было бы начинать плодиться....
Душа Голобола тревожно сжалась, развернулась, и Голобол тут же почувствовал себя висящим на суку. Всё познаётся в сравнении. Сразу же заболел живот и захотелось есть. В голове, а теперь уже сомнений не оставалось, что вот она голова, набок свесилась, продолжался шелестящий шум древнего языка. Пытаясь остановить своё понимание этого непонятного мира, Голобол упал на уже хорошо знакомую ему кучу листьев и попытался закрыть глаза. Впрочем, это было делать не обязательно, сон и так продолжался, не собираясь прерываться.
- ... когда мы уже побеждали, а всего-то оставалось захватить один пригорок, так тут подоспели всякие непочтительные к титанам герои, и надо же было им пробежать мимо нас. До сих пор обидно. Кто же тогда мог предположить, что смертные для нас гораздо страшней богов - чепуха! С тех пор как это с нами случилось, я больше никогда не доверяю никаким теориям, опытам и тому подобной ерунде. К чему какие-то точные научные прогнозы, если есть сивиллы. Они отлично со своими обязанностями справляются, а уж если у кого терпения не хватает дождаться исполнения предсказаний, так это его личные проблемы.
- Мне всегда больше нравились сивиллы, чем учёные мужи. Не все легко соглашались на любовь, но ведь в том-то и прелесть общения с женщинами. Одну любишь за покладистость, а другую за то, что она строптива как дикая сирень...
- Серна...
- Сирена тогда уж. Кстати, а дикая сирень колючая?
- Я не знаю дикой сирени. Персидская, наверное, колючая. Персы все колючие - особенно когда в трауре, но не уверен ни в чём. Надо будет у сивилл спросить.
- И дикие они бывают, персы, а раз вы говорите колючие, так и сирень колючая...
- Да, нет, это персы дикие, а персидская сирень садовая, она не дикая...
- Давайте оставим этот опасный разговор. Сейчас так не модно упоминать национальность. Пусть уж лучше все сиренами остаются, хотя бы песенки напоследок успеешь послушать.
- Давно хотел вас спросить. Вам ногу одну оставили поблизости или обе заплели на запад, как у меня.
- Слава Урану, одна нога у меня поблизости. Торс же припечатали к самой вершине, так неудобно.
- Зато видно всё.
- Видно очень далеко, да только что? Смотреть-то не на что. Тут у нас не Аид, не Эллада, тем более, не Олимп.
- Верно подметили, застряли мы здесь между землёй и Аидом. Сплошные блуждания вокруг носятся.
- Хоть бы герой среди них объявился, может повоевать кое-как смогли бы, а то скучища бессмертная. Эх, Надежду бы выпустили из сосуда, с ней бы потрепались.
- Давайте научим, как у нас не жить этого пришлого полудурка на вешалке, развлечёмся. Вы не против?
- Я не против, тысячу веков напротив вас. Спрессовались мы крепко, не хватало нам ещё друг дружке начать перечить. Начнём обучение. Бессистемно и в форме откровений, а то...
- ... ещё поумнеет не в меру.
- Начнём....
Тело Голобола совершило подскок и ударилось о груду листьев. Груда оказалась несокрушимо жёсткой. По всей пещере или логову разлился запах невероятно пахучего секрета альпийской серны. Он будто бы шёл из-под невидимых козьих рогов, требующих немедленно начать удовлетворение хозяйки. "Господи, ещё этого мне не хватало, нашли место, где спариваться", - подумал Голобол и опять потерял способность мыслить самостоятельно. Голова его превратилась в воронку, а тело приняло форму бездонной бочки. Во внутрь потекло что-то противное, похожее видом и запахом на упомянутый секрет. Голобол догадался, воспользовавшись последним мыслительным разрядом, что в него потекли бесполезные знания, но он уже уверовал, что о желаниях тут никого не спрашивают, а заменяют их разрешёнными воспоминаниями.
Глава 3. Неприменимое знание.
- Пульса нет. Дыхания нет. Мозг окончательно погиб. Отлично! Можно начинать обучение основам небытия. Выводная лекция будет о.... Чтобы ему кровное впихнуть в селезёнку? Он же с селезёнкой, по-моему? Цице, что там у них сейчас в бытие модно?
- Полная ерунда, Рон. Воюют, грешат напропалую, обсуждают соседей и чужое богатство, пишут, цитируют древних и не очень древних, да так что уши вянут у титанов, но больше всего заняты борьбой за власть и территорию. Ещё, разумеется, воруют, трудятся, а в быту безверие, пустота в душах, романы их глупы как синопсисы, - ничего хорошего, Рон.
- Пессимист вы, Цице. Раз царит безверие и убожество, значит, верят в нас. Опять впали в язычество - неплохо. Задвинем через этого почтальона тезисы небытия в предсказаниях процесса всеобщего умирания.
- Хорошая мысль. Предсказания и всё, что с ними связано, очень модны у смертных. Пусть потом покрасуется своим учёным незнанием, если выберется отсюда.
- Мы, титаны, всегда старались придерживаться "постмодернистских" взглядов на наше небытиё, только так и можно успеть за прогрессом. Особенно, если времени полно: вечность впереди, да и позади величина легко сопоставимая с нею. Ничего другого как быть суперсовременными в таких нетитанических условиях нам не остаётся. Но не будем отвлекаться от второстепенного пути. Вернёмся в нашу побочную тему. Занимательный парадокс нашего небытия в том, что Невозможное, если оно не предсказано, никогда не происходит, а Предсказанное кем-то становится возможным в принципе. Оно сбудется мгновенно, либо чуть позже или вообще не произойдёт - тут мы не желаем на что-либо влиять. Предсказывай, не предсказывай, один Геракл случайно может всё решить по-своему, была бы у него только возможность и воля это сделать.
Таким образом, упрощённо: небытиё это никем никогда не предсказанное, но реально существующее. Некоторые титаны, особенно те, которые ни корней своих не чувствуют, ни тела и находятся в самой середине нашей одеревеневшей связки, с этим не согласны. Они считают, что небытиё это комбинация ещё несбывшихся предсказаний и вовсе не предсказанных. Это тонкости, а у боковых титанов тонкости не в почёте. Вдаваться в них не будем. Поскольку перед нами человек, то есть упорный любитель всего практического, дадим ему домашний совет. Если, пребывая в небытие, научишься отличать составляющие нашей призрачной комбинации друг от друга, а это не так уж трудно, то будешь понимать, что происходит и у вас в бытие. Вовсе не предсказанные события, развившиеся в индивиды, ведут себя очень скромно, а предсказанные горды тем, что обязательно произойдут в бытие и неважно когда. Какие из них лучше непонятно, но мы же не моралисты.
Следующая штука, которую тебе полезно усвоить формулируется так: "есть, как есть". Изменив буквально всё, не затронешь ничего существенного. Не пытайся этого делать. К чему бесплодные усилия. Посмотри на нас, ты уже видел наше дерево снаружи, облетал все закоулки под корнями, и не видел у нас ни плодов, ни клубней. Не повторяй чужого негативного опыта. Займись иными, нематериальными проблемами. Не вмешивайся в текущий процесс, не подкладывай в эту жуткую печь дровишки, которые в твоих немощных руках (ведь ты не герой, надеюсь) более на щепки похожи. Печь не загорится ярче, не станет теплее. Головешки, угольки и каштаны таскать из печи также не стоит. Стоит варьировать только свои представления о мировом пожаре. Это создаёт приятные иллюзии познания и никому не мешает.
Поехали дальше. Любого интересует, откуда взялись его корни. Любого, но не титана, который стал деревом в Долине блужданий, ведь нам это известно доподлинно. Скрутили, связали и воткнули в землю. Что тут рассуждать? факт исторический. Наше тело - ствол. Наши корни это змеиные хвосты, бывшие в лучшие времена ногами. И думать тут не о чем. Иное дело одна из основ нашего небытия предсказания. Откуда они берутся. Предсказания - воздух нашей общественной жизни - возникают, если о них никто на свете в бытие не помышлял. База процесса имеется прочная. Люди не думают и не собираются думать ни о чём действительно важном. Более того, они постоянно размышляют практически об одной и той же ерунде, поэтому недостатка в предсказаниях у нас, а, следовательно, и событиях в бытие никогда не будет. Все они, не обдуманные, уже сидят в небытие и ждут своего часа. Даже если всё человечество займётся предсказаниями, то от этого ничего не изменится - люди предскажут только то, что и так должно произойти.
По сути дела невежественный оракул, если угодно предсказатель, занят только тем, что считает часы и минуты до события и рассчитывает место, где оно должно грянуть. Успешно или нет предсказание с точки зрения практической пользы для человечества - не важно. Дело в том, что, предсказав одно событие, автоматически вычёркиваешь такое же возможное из воображаемого списка событий предстоящих, которое ещё не предсказано. Немного сложно это формулировать, но обратимся к конкретному примеру. Некто Предсказатель, посидел над тарелкой с водой и, обильно полив поверхность расплавленным воском, увидел на донышке гибель Боинга-747 авиакомпании Транс-Пал, на котором он собирался, допустим, с семьёй в отпуск, хотя возможно, что с любовницей на научно-практическую конференцию.
Естественно, будучи человеком образованным, то есть верящим непреложно в вещие сны и предсказания, он никуда не полетел на самолёте. Колдун снял номер в гостинице Балчуг на неделю, в случае с любовницей, или отправился в деревню Просковеевку, в случае с семьёй. Чудесное избавление? Нет. Он никак не мог подумать, скорее всего, и не собирался ничего обо всём человечестве думать, что для него ничего не изменилось. Такой же Боинг, с таким же количеством пассажиров успешно рухнул на Филиппинах в один из многочисленных проливов, скользнул по упругим волнам до ближайшего островка и сгорел. Вы скажете: но ведь для себя лично он добился явного преимущества, владея способностью угадывать катастрофы - жив он сам, его любовница, его семья. Наивно так думать.
Выигрыш нашего колдуна настолько минимален и эфемерен, что не стоит о нём и говорить. Дело в том, что в ближайшие же часы после сдачи билетов на самолёт предсказатель отравлен, испугавшись "свежей" рыбы в ресторане "Шогун", берлинским печеньем в кафе "Кранцлер" вместе с любовницей, а его семья будет отравлена бабушкиными грибочками на даче. Семья, безусловно, страдала, но и не подумала заняться промыванием желудка, так как была страстно увлечена игрой в Кинга с той же упомянутой ранее бабушкой-отравительницей. Результат налицо, погибли: предсказатель, Боинг, который всё равно где-то бухнулся, как ему и полагалось, вся семья доморощенного мага или любовница-красавица-скорпион. И тут можно было бы остановиться, но нет. Не получается. Невинная жертва. Бабушка. Она-то тут причём? Невинная жертва предсказания, от которого попытались избавиться, словно от рваного чулка. Вернусь, в целях закрепления, к предшествующей мысли: не пытайтесь ничего менять, не стоит. Цице, сменишь меня? мне надо высосать чуточку крови Урана из земли, а то мысли путаются, смени меня, друг мой.
- Рон остановился на факте печальном, но так ли он печален? Не тема это нашей лекции, а то бы я разъяснил подробно, почему факт прекрасен, высок, полон глубокого смысла, и чего угодно разнообразного, только не печали. Вернёмся в наше живительное, мёртвое русло небытия, вытекающее в иной мир. Итак, как только предсказание сбывается, оно становится бытиём. Это постулат. Не будем же так строги к правилам жизни. Как будет скучно ничего не делать, никто не знает это так хорошо как мы, застрявшие на нашей горе титаны. Даже в деревянном виде мы пытаемся скрасить своё существование. Опыт бесцельного небытия, а следовательно, и возможного бытия у нас огромный. Прислушайтесь к нему. Меняй то, что тебе не нравится на то, что нравится. Ничего ты этим не изменишь по существу, но получишь огромное удовольствие. Старайся делать всё желаемое до того, как оно произойдёт само. Пытайся влиять на события только приятным и благородным способом. Хлопот будет намного меньше.
Благодари высшие силы за всё заранее. Не говорю Бог, потому как у титана язык не поворачивается вспоминать богов, хоть одного, хоть всех сразу. Благодарность это способ получить предсказание. Предсказание даст возможность произойти событию. Поэтому часто говорят "Заранее вам благодарен". Ошибка в том, что при этом сами же излагают "предсказание", т.е. просьбу. Надо заявлять лишь тему, а не предлагать способ решения своей проблемы. Ещё лучше молиться ни о чём и благодарить ни за что. Частным случаем благодарности является анонимная благотворительность. Бывает, что люди делаю интуитивно правильные шаги, подразумевая в них лишь собственный интерес.
Вот ваш меценат Феликс, который заказал картину с портретом богини Аты, он как раз из таких деятелей. Вольно или невольно, но он был причиной вашего путешествия, хотя и не первопричиной. Думаю, вы уже за это должны быть ему благодарны, чтобы ускорить все последующие события. Не возражайте, вижу, что вы умерли, но лекция идёт без перерыва и скоро закончится, потерпите. Как это приятно иметь дело с молчащей аудиторией - полная иллюзия внимания к твоему изложению. Титан Рон привёл замечательный пример о предсказателе, о никчёмной его деятельности, даже облечённой научными формами и почётом, каким окружают люди любого самозванца-спасителя, но это просто поучительно и интересно, а на самом деле для порядка вещей не имеет никакого значения. Откроем весьма распространённый секрет: предсказание, есть мера всех вещей. Если предсказание существует, то ему не нужен предсказатель. Оно и так исполнится. Предсказатель нужен только самому себе и тому, кто в него верит.
До прошлой пятницы ты существовал как художник. Дело твоё, мы не вмешиваемся в твои профессиональные предпочтения. В конце концов, профессия как профессия, не хуже и не лучше других, хотя бы на дорогу не тратишься ежедневно, что уже здорово. Поэтому остановимся на некоторых чисто внешних сторонах сущего. Вот как оно выглядит по нашему небытийному, но устойчиво бытующему среди учёных титанов мнению. Именно Незримое позволяет видеть Зримое. Чтобы объяснить это суждение достаточно вспомнить: если бы не существовало небытия, то и бытиё было бы ничем. Верно так же и обратное, но последовательность только такая, сначала небытиё, а потом бытиё. Исчезнут они, если, последует такое предсказание, лишь вместе, но в обратном порядке: сначала бытиё, а затем небытиё. В последнюю очередь исчезнет вовсе не предсказанное, будем понимать его как совокупность несуществующих событий.
По отсутствию у тебя признаков ускоренного тления, чувствую: тебе на это наплевать. Но поверь, стоит тебе только опять вздохнуть, и с первым же вздохом в тебе проснутся иждивенческие человеческие инстинкты. Главной чертой иждивенчества, замечу в скобках, так как это напрямую к нашему разговору не относится, является желание во всём разобраться. Кормят, поят, дают думать отвлечённо, развлечься иногда - всё прекрасно. Так нет. Этого человеку, находящемуся на довольствии, мало. Он непременно хочет понять, откуда что берётся. Не понимает, горюшко ситное, что этим просто рубит сук, на котором восседает. Ни один кормилец, будь то божество или человек, не позволит кормящимся совать нос в свои дела. Подтверждений тому масса. Любопытные ребятки всегда уходили или исчезали голенькими после познавательных экскурсий. Казалось бы, я буду непоследователен и, передав сейчас бразды лектора Рону, нарушу естественный ход событий, но я знаю о чём он любит рассказывать и сам хочу его послушать. Давай, Рон, продолжай.
- Спасибо, тебе титан Цице, за интересный доклад. Я отдохнул, прибавил сил возросшим гемоглобином и могу продолжить. Небытиё. Всё же это главное в нашем поучительном разговоре. Небытиё это гармония. Самоопровержение есть бытиё. Отсюда выход. Хочешь существовать гармонично - уходи в небытиё с головой, торсом и хвостами. Хочешь бытия - нарушай мелкую гармонию в себе ради всеобщей вовне. Не бойся этого делать. Ни душа твоя, ни тело твоё не погибнут, во всяком случае, по этой причине, ибо совершенство невозможно вне вечности, а настоящее существование длится лишь на грани ухода в небытиё. Только полная бессмыслица порождает истину и гармонию. Хорошо обдуманное действие - путь сорваться с более высокой вершины. Доверяй своему собственному, пусть и непрофессиональному предсказанию, а не логической цепочке умозаключений - это точно не предсказание. Предсказание нельзя вычислить. Оно должно прийти само - целиком и полностью. Частичное предсказание это от лукавого.
Буду теперь до обидного краток, но только так можно говорить о самом важном, раз уж мы до него добрались. Бесполезно будет требовать от меня дополнительных объяснений. Да ты, Голобол, и не сможешь просить меня разъяснить непонятое тобой, потому что, как только я закончу говорить, ты придёшь в себя, насколько это получается в нашем небытие, а я замолчу и опять стану молчащим для тебя деревом. Как ни грустно терять нового слушателя, мне придётся возвращаться к своим коллегам по древесному образу мышления. Впитывай. Я изливаю на тебя последнее, неприменимое знание. Одна - не истина, но едина. Любая истина результат взаимодействия многих её частей, но разбить саму истину на составляющие невозможно - она едина. Действовать сама по себе истина не может. Необходимо бесчисленное число истин. Чтобы понять взаимосвязи явлений необходимо ключевое знание. Само по себе ключевое знание ничего не означает и ничего собою не представляет. Именно поэтому оно никогда не будет найдено. Скажу по секрету. Ключевое знание это и есть то, что вы называете Граалем или Чашей Грааля. Я всё сказал.
Голобол подложил под голову ладошку, подтянул к груди ноги и сладко потянулся. Как же хорошо быть мертвецом. Стоит только немножечко пообвыкнуть и, пожалуйста, всё отлично. Тут тревожная мысль появилась в его вдруг загудевшей голове. Господи, опять жив. Ведь раз думаю, так значит живу. Какая досада! Глаза не хотели смотреть на сухие листы, заслонившие вид на переплетения корешков. Уши не хотели слышать шуршание шедшее не из головы, а прямо из-под неё. Голобол мысленно провёл опрос всех своих органов на предмет сопоставимости с жизнью, и что-то неуловимо знакомое промелькнуло у него в голове. Точно, не ошибся - опять живу. Опять это проклятое, тянущее все органы куда-то вверх чувство голода. Неопределённость положения и так терзала разум, а тут ещё практические проблемы. Голобол встал и вышел из логова. Кое-как уговорив себя не думать о питье и еде, он двинулся на вершину горы. Он только раз оглянулся на своё ночное пристанище. Видимо неосознанно, он сделал это с благодарностью. Ветки замахали ему на прощанье. Вся вершина дерева зашевелилась и зашумела. Он не слышал шороха листьев, но знал, что под корнями дерева шум хорошо слышен.
Голобол чувствовал себя студентом, уходящим на летние каникулы, которого провожают старые учителя. Он знал что вернётся, был в этом уверен, а вот учителя ни в чём не были уверены. Слишком они были мудры для того, чтобы во что-то и в кого-то верить. Изображение дерева покрыл лиловый туман, оно беззвучно задрожало и растворилось в воздухе. Гора снова стала гладкой, только срез, который вчера с таким трудом миновал Голобол, чёрной линией сбегал вниз. Время опять превратилось в шаги. Шаги, которые существуют отдельно от идущего человека. Если когда-нибудь выберусь отсюда, то обязательно достану прелюдии Дебюсси и послушаю ещё раз "Шаги на снегу", твёрдо решил Голобол. Солнце палило нещадно. Плечи и спина Голобола горели под рубашкой. Ничего не изменилось со вчерашнего вечера, но Голоболу теперь казалось, что он точно знает, чем заняться. Вот и вершина. Так странно тут находиться. Первая мысль: зачем я сюда стремился? Чем это место отличается от любого другого под горой? Думать так было неправильно, и голова быстро отвергла все сомнения. Познавательный результат налицо. Долина населена. Голобол понял, что только необычные краски пейзажа убеждали в бесцельности действа. Это монохроматизм, собранных воедино осколков картинки, угнетал сознание. Всё живое можно так спрятать.
Но вот же он - город. Река, слюдянисто сверкающая по долинам между холмов, обступила его с трёх сторон голубой подковой и уже прямым руслом уходила в неизвестность. Низкие берега резкой чертой вписались в зелень лугов и в желтизну пустынь. Комочки, стрелочки, зубчики красных крыш над белыми стенами домов и башен, как шляпки на грибной поляне, сошлись в толчею, и словно ведут разговор о вечности всего сущего и быстротечности человеческой жизни. Голобол понимал, как он устал. Каждая клеточка его существа требовала отдельной заботы. Частички организма желали не столько покоя, сколько внимания. Ничему и никому Голобол не мог ничего дать. Он стоял и смотрел. Кто-то сзади жевал его штанину. Голобол не обратил на это никакого внимания. Мало ли что покажется, привидится, почудится - кто знает, как тут всё это называть. А уж если начать на всё обращать внимание, то лучше было бы не покидать своего лежбища под корнями.
Всё же он обернулся. Брючину жевала коза коричнево-красного цвета, с белой грудью, очень пыльная и вся какая-то драная. Коза выпустила материю изо рта, не переставая шевелить губами и трясти жиденькой длинной бородкой. Чудо небытия внимательно смотрело в глаза Голоболу.
- Собираешься оставаться голодным, так другим не мешай питаться.
- Это штаны. Это не питание. Не надо их портить - других у меня в ближайшее время не предвидится.
- Откуда ты знаешь, что предвидится, а что нет. Ты что: предвидец? Титановских лекций наслушался?
- Не козам судить о титанах!
- Вообще-то я серна, но можешь меня звать и козой, раз так необразован по части копытных.
- Серна так серна, а как тебя звать-то? Ведь "серна" это порода, а не имя.
- Для начала знакомства, мог бы меня подоить, а не спрашивать моё имя. Ишь, какой любопытный! Голобол - ты балабол. Никакого дела от тебя не дождёшься.
- Было бы куда доить, подоил бы с удовольствием.
- Козочку можно подоить и просто так, для её удовольствия, совсем не обязательно сразу доить куда-то. Кстати, можешь подоить и прямо себе в рот, так все герои поступали в трудные моменты жизни.
- Что ж, попробую. Присядь пониже.
Доить козу прямо в себя очень неудобно, но когда каждая капля с благодарностью принимается ослабшим организмом, а другой организм, который эти капли-струйки выдаёт, приятным блеющим голоском извещает, что тоже получает удовольствие, то дело идёт много легче. Голобол доил козу, как умел, старался не терять ни одной капельки живительной влаги и читал отрывок из памяти детства. Бабушка когда-то говорила: "Приобретение козы дело серьёзнейшее, легче жену выбрать, чем хорошую козу. Наиглавнейшим моментом в выборе является родословная и внешний вид. Осмотрел внимательно с ног до головы, от хвостика до кончиков бородки, теперь изучи характер. Настоящая благородная коза осторожная, даже немного пугливая. Она очень внимательная и чуткая. Обрати внимание на то, чтобы она была нежирная, но гладкая. Тело должно быть широкое и объёмистое. Это означает, что у козы здоровые мощные лёгкие, а значит она сильная и выносливая. Шерсть должна быть тонкая, но не ломкая и жёсткая, хотя тут уже больше важно соответствие породе. Вымени положено хорошо вписываться под козий животик. Полезное вымя имеет симпатичную форму. Оно обязано вызывать желание за него подержаться, но никак не может быть мясистым на ощупь - это большой недостаток. Соски должны смотреть вперёд и быть крепкими. Всё это, вместе собранное в одной козе, здорово облегчает дойку...".
Коза, молоко которой сейчас выпивал Голобол, отвечала самым высоким требованиям козьего стандарта красоты, но мало что из этих стандартов облегчало дойку Голоболу. Пожалуй, только огромное желание есть и пить. Руки очень трудно было держать навесу, хотя для художника это дело привычное, но сказывались небольшие неприятности последних дней. Наконец, они просто упали обессиленные неумелыми движениями хозяина. Голобол так устал, что не мог пошевелиться. Молочко было таким вкусным и сытным, что жизнь опять потеряла всякий смысл. Он лежал и смотрел на небо, представленное сейчас розовым козьим животом с чёрными затейливыми пятнышками-звёздочками, а перед затухающим постепенно взором как белая луна покачивалось опустошённое вымя.
- Как самочувствие, молокосос?
- Как в раю...
- Осторожней с такими сравнениями.
- А что такое?
- Никто не знает, дают ли там козье молоко, а какая может быть жизнь без молока.
- Ну, знаешь ли, я не знаю что такое жизнь даже с твоим молоком, а ты хочешь знать какая она без него. Кстати, я могу тебе рассказать об этом, ведь ещё полчаса назад жил без молока.
- Нет спасибо, тогда мне придётся представлять жизнь без вымени и всего остального, и мы слишком далеко зайдём в фантазиях. Лучше подумай: в чём понесёшь молоко в город? Поищи поблизости мыльный камень.
- Не спрашиваю тебя, зачем мне мыльный камень, а только уточню: что мне делать с молоком в городе? продавать?
- Так ты очень быстро прогоришь. Нужно всё отдавать в кредит, и никак иначе.
- Неужели у вас тут не уважают наличные? Полностью на карточки перешли?
- Понятия не имею, о каких карточках ты тут упомянул, но деньги сегодня точно никому не нужны. Они нужны всегда только завтра, а что может дать уверенность в завтрашних деньгах большую? Только ненадёжный кредит.
- Зачем же ты мне хочешь дать молоко в город, неужели на обмен?
- Прежде чем на что-то менять молоко следует очень хорошо подумать. Ни в коем случае не приобретай недвижимость. Бери пример с меня - живу вольной козочкой. Сегодня травка есть и завтра травка есть, а что будет послезавтра уже не интересно. Даже горы может послезавтра уже тут не оказаться. Ты моё самое большое долгосрочное вложение за последнюю пару тысяч лет.