Климчук Владимир Васильевич шёл на работу в густой толпе таких же как и он работяг. Кто-то достиг большего, кто-то меньшего в рабочей карьере, но все сейчас спешили и мало смотрели по сторонам, тем более не сравнивали высоту положения. Да и трудно её заметить в толчее и утренней темноте. Практически все прохожие были в одинаковой, дешёвой и далеко не новой одежде, будто уже провернулись в турникетах проходной, проникли сквозь цеховые лабиринты и достигли каждый своего цехового окошка, а в нём нашли каждый свою щель и опустили в неё пропуск, увенчанный блёклой, чёрно-белой фотографией - зачастую и сами себя не могли на ней узнать - и успели переодеться в робу - комбинезон или халат.
Хоть и недалёкое, но это было будущее. А пока все идущие, хорошо чувствуя локоть друг друга далеко не в переносном смысле, ещё текли тёмной рекой. Текли всё дальше и дальше от метро, вниз по Автозаводской улице, вдоль забора, за которым прятался банный комбинат, а следом, после небольшого скверика, выползали один за другим серые заводские корпуса, в которых не отличишь стены от огромных клеток окон, укрытых толстым слоем грязной пыли. Рабочий люд шёл спокойно и беззаботно, будто и не на работу, а чтобы подмигнуть или просто приветственно кивнуть знакомой табельщице, но только, если не опаздывал и не стремился проскользнуть мимо "начальницы" незамеченным.
Обычно, на обратной стороне брошенного и таким образом утерянного до трёх часов пополудни заводского пропуска, с той самой невзрачной фотографией, тускло просвечивал проездной билет. Так и было, если в получку владелец не пропился до последней копейки, забыв в пьяной суете приобрести такую полезную вещь. У кого-то проездным был "Е" (единый), у кого-то только "А" (на автобус) или "Т" (на троллейбус), но последних в толпе было мало. Эти счастливцы катились сейчас в набитых стеклянно-железных коробках и вылезали на остановке у самой проходной. Но были и люди мудрые, много в жизни претерпевшие, которые не хотели зря рисковать и любившие экономить. Они никогда не покупали проездные - можно и так кататься, - тем более единые. Ведь чем ближе проходишь от контролёрши, а как иначе, если идёшь с проездным в метро, тем больше шансов быть пойманным ментами - так и жаждущими выловить слегка выпившего человека из однообразно скучной толпы пассажиров.
Климчук свой пропуск опускать не собирался - по договорённости с начальством его рабочий день сегодня отметят и так, а он, часиков в двенадцать, с группой товарищей проскользнёт через шестую проходную, пробежится по пешеходному мосту над железной дорогой и заскочит к своему приятелю начальнику автобазы, расположившейся неподалёку, в пределах Коломенской промзоны. Владимир Васильевич уже припас обещанное. В пыльном полотняном мешке, в глубине его шкафчика для переодевания, украшенного с внутренней стороны плакатом с изображением Джейн Фонды в красных трусиках из фильма "Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?", покоились прокладки, ремни и иная мелочь, за которую он получит сегодня магарыч.
О деньгах речь не шла - деньги дают за ворованное. А какое же это воровство, если по плану, по всяким законным бумажкам и незаконным снабженческим обещаниям всё это добро уже давным-давно должно было бы быть на автобазе. Готовая к выпуску, отремонтированная техника заждалась той поры, когда каждой единице можно будет получить свой ремень на генератор, прокладку под водяной насос-помпу и умотать из стойла, фыркая и надсаживаясь визжащими шестерёнками. Путь её ясен - на стройки народного хозяйства или в целинные поля сельского. И какая же радость ждёт благодарных тружеников!
И меня... Так думал Климчук. В своём роде он был поэтом. Не тем, который печатается в газете "Правда", прославляя промасленный асфальт заводских дорог, пахнущий железной окалиной или хвосты сыплющихся искр из-под абразива, а самый обыкновенный, то есть вполне непризнанный. Гораздо больше поэзии он находил в платочке в горошек Клавки кладовщицы, которую можно было, не моя рук, зацепить в узком проходе между стеллажами со всякой железной и тряпичной гадостью своей клешнёй за мягкую, полную грудь и даже попытаться проникнуть под подол коротенького халата, а там и дальше, дальше, чтобы, наконец, услышать долгожданную музыку её взвизга, полного возмущённого ожидания джентльменского обращения с её прелестями, ведущими, не сворачивая, прямиком к её душе, а затем уж и сладким пирожкам, которыми она обозначит конец этого пути - заявляя: мы достигли предела совершенства человеческих отношений, теперь будем просто жить, ты по-мужицки, а я по-женски. Не бойся - свои бутылку водки и две пива ты от меня всегда получишь в зарплату, даже если она некстати придётся на четверг или вторник.
Но не понять дурре-бабе, что не в водке дело, а в товарищах, которые такие же как ты и с теми же проблемами, которые также как и ты, стремятся забыть хоть на время о своих Клавках и сопливых ребятишках и погрузиться в мир пьяных грёз, рождаемых совершенно простейшим разговором, незамысловатым, бестолковым и мудрым. И наслаждаться им до тех пор пока не упадёшь, где-нибудь между жестяными строениями, пока сторож не выкинет тебя за ворота, закрывая территорию гаражного кооператива на ночь, пока с руганью и капающими из невидящих глаз слезами ты не доберёшься до ближайшего метро, а там тебя поймают менты, обшарят, оберут до нитки - какой уж тут проездной - и потом отпустят, пихнув на эскалатор, пустынный эскалатор, ведущий в городскую преисподнюю...
Всё это было ещё впереди, включая бумагу в отдел кадров из милиции. А пока Климчук шёл к первой проходной и улыбался - начинался рабочий день, далеко не самый ужасный в его жизни, шумной жизни старшего мастера цеха ведущих мостов ЦВМ-157К. Шёл мастер, будто плыл. А за мастером тянулся шлейф полевого аромата с ярко выраженным целебным оттенком. Дело в том, что Климчук - истинный герой того времени - всегда существовал по утрам в состоянии сдержанного похмелья, но привык и не очень страдал, а рецепт отсутствия страданий был на самом деле прост и выдан ещё первой женой - медсестрой: "Пей валерьянку, дурень, а то окачуришься до зарплаты и не на что будет хоронить". На это умудрённый гуманным социалистическим опытом Володька отвечал, не думая: "Профсоюз не с такими трудностями справлялся - похоронят и сверху притопнут, не бзди". Развод состоялся давным-давно, теперь его Светочка была замужем за грузином и жила где-то в горах, попивая Хванчкару. Климчук часто ей завидовал, мечтал заменить когда-нибудь валерьянку вином, но не получалось - денег на опохмелку никогда не было, правда, и Хванчкару, лишь в Елисеевском можно было купить, да и то Московского межреспубликанского винзавода. Именно это и спасало, а то бы Володьку, Владимира Васильевича, давно выгнали с работы.
День полетел в обычном ритме. С утра некого было ставить на пустые рабочие места, потом пригнали команду ЛТП-ешников и кое-как их распределили, в соответствии с технологическими дырами. Затем пошли жалобщики - те, кому недоплатили за дополнительную или сверхурочную работу. Климучк быстро с ними разбирался, стараясь не создавать протестную толпу, - этот метод он усвоил ещё с армии, где у него ходил в приятелях мудрый сержант: "Выдёргивай по одному и в зубы", - так он говорил, но иногда прибавлял нравоучительно: "Никогда, Вовка, не спорь с толпой, шла бы она на аппендикс. Толпу надо уважать, это тебе не сверхчеловеки, которых мы завсегда пачками делали поодиночке".
Так Вовка и поступал - гнал большую часть из коморки, где стоял его стол, впрочем, такой же его, как и всех остальных, и разбирался, в основном, щедро засыпая обещаниями, но иногда качал с умным видом головой и жалел: "Напутали, гады, в табельной или бухгалтерии, сучьи дети, разберёмся, я разберусь, обещаю". Отметим, что те, кому он так говорил могли бы считать себя счастливцами, Владимир Васильевич слов на ветер не бросал, но... Тут есть одно но: нужной человеку суммы не видать как своих ушей, по любому урезана она будет минимум вполовину, а может и побольше, но, опять это "но", некстати совсем, - такова жизнь.
- Двигаем. - Наконец-то настало время команды старшего мастера, расхлебавшего кое-как все отраслевые трудности, но лишь на сегодня и исключительно для себя, так как окончательно производственные вопросы ещё никому разрешить не удавалось - рушилось всё и будет рушиться, сколько ни бейся, а здоровье у человека, сильно подточенного валерьянкой не железное, пора и честь знать. Пробил рабочий полдень.
В раздевалку потянулись подельники, тщательно отобранные Вовкой для выхода в свет. Был проведён вполне квалифицированный консилиум. Обернутые не по одному разу ремнями и надутые прокладками в области интимных и иных выпуклых местах, где имелись у человека естественные ниши, солдаты удачи проходили строгий контроль на визуальное опознавание их честности и непорочности, позволявшее обходиться без дополнительных поисков сокрытой истины. В итоге, внеся необходимые коррективы в камуфляж, Климчук возглавил маленькую колонну из четырёх несунов и она двинулась через весь завод, но даже не пешком, а на автобусе - вот какие тогда заводищи были! Шестую проходную миновали без проблем, а вот на мосту они их догнали. Споткнувшись на самой верхней ступени - на мост ещё надо было подняться - Климчук съехал на тугом резиновом животе прямо на своих верблюдов-удачи и парочку сшиб, но обошлось - благодаря "тёплой" одежде никто не пострадал. Однако пару ремней и одну прокладку пришлось забраковать ещё в пути при беглом, поверхностном осмотре. Это легко сделал Иваныч - он всю жизнь и, наверняка уже большую часть пенсии, проработал в ОТК.
- Здорово! - Сказал Климчук начальнику автобазы.
- Пошли разоблачаться, - добавил уже своим.
Он намеренно изменил выражение, чтобы лишний раз народ не пугать, оставив подходящее случаю "Пройдёмте!" другим должностным лицам, в более удачное для них время.
Кавалькада проследовала за Хозяином. Принимал он развёрнутых, как конфетки, гостей очень радушно и каждого счастливца, обретшего нормальный, индийско-джинсовый вид отдельно приветствовал возгласом: "О! То что надо! О! Чудесная форма у этой резной картонки - очень нужная! Тра-та-та, мать её за дыру!". На том официальная часть приёма закончилась и продолжилась в маленьком помещении, где орало радио "Маяк" и пахло так, что челюсти сворачивало - солёными огурцами и дыней с ближайшей овощной базы, а также чайной колбасой и салом, щедро нашпигованным чесночными зубчиками.
Вся эта роскошь, словно ягодная поляна перебивалась в вертикальном разрезе соснами-бутылками, правда совсем разной породы, но ведь смешанные леса ещё полезнее для здоровья, так и тут... А тут было всё: белое и красное "Рымнинское", "Анапа", две бутылки "Салюта" - редчайшей наглости официальная подделка шампанского, более скромные "Кавказ" и "Розовое крепкое". Но венцом напитков была, разумеется, водка, тоже не одного калибра и марок: "Посольская" - из "Берёзки", в литровом исполнении; "Столичная" - с высоким горлышком, и со штампом ресторана "Спорт", в заведениях ещё догуливали этот раритет; "Старка" - в скромной тёмно-зелёной бутылке; а также, самая тогда распространённая, - "Русская", но уже не гордо, как сосёночка, стояла она, а в тесноте, задвинутая в угол, где и сесть-то напротив неё было почти невозможно.
- Приступим, - просто сказал Хозяин, и все приступили со страшной силой, будто бы брали татарскую город-крепость Казань.
Вовка неожиданно, словно удар в сердце получил откуда-то изнутри, а не с неба, как должно было бы быть, дар провидца и даже в глазах потемнело от Правды. Всего на один страстной миг его глазам предстало: уцелевшие огурцы надломлены или надкусаны, сверкают попками с остатками хвостиков; бутылки катаются между тарелками и мисками, все как одна пустые - ни капли в них; ещё дымящиеся, но аккуратно приплюснутые бычки в винегрете; сало истекает выступившим жирком и нарезано явно не ножом, а чем-то тупейшим, как гнилой зуб или резец, утративший окончательно красностойкость и главный угол; обёрточная коричневая бумага - суть скатерть - разорвана в нескольких местах и свисает вниз, будто кто-то неаккуратно прятался под столом от чёрта и над всем этим разбоем висит непреходящее туманное облако какой-то гари, больше похожей на атмосферу цехового потолка к концу второй смены... Чего-то всё же в этой картинке не хватало: "А мы-то все где?", - так ему думалось, очевидно, уже вслух.
- Что значит где? В ней, матушке, Марье Ивановне, разумеется. Прошу садиться!
И они сели. Сели торопливо, смеясь слишком громко, двигаясь без должной ловкости, будто уже успели побывать в будущем, предсказанным провидцем Климчуком. Время начинало свой заплыв, избрав, не очень долго думая, точку исхода в бесконечность.
Общий шум отзвучал вздохами, отгрохал табуретками, отстучал вилками вослед глубокомысленной паузе, последовавшей за первым ударом по организмам, несколько поутих и превратился в диалоги. Ничего удивительного. Кому охота всё время крутить головой, вылавливая восклицания, когда она занята важнейшим делом - перевариванием поднявшихся из мутной глубины души мыслей, вспугнутых долгожданным стаканом. Появилась настоятельная необходимость ими поделиться, и для этого наилучшим образом подходил сосед - волею случая или по выбору, оказавшийся рядышком.
У соседа, в свою очередь, тоже накопились сгустки мыслей, далеко не всегда совпадавшие по эмоциональному и иному содержанию, но равно просящиеся наружу. Вопрос - ответ или высказывание - критика не являлись наилучшим вариантом для такого разговора, а за длинный монолог, можно было в этой обстановке всеобщего равенства и по шее получить. Наиболее устойчивые пары достигали единства иначе, не действуя авторитарно. Их речи текли параллельно и непротиворечиво, тогда и объятия не заставляли себя ждать и выступали как универсальная смысловая связка нестройного дуэта.
Георгий и Петька как раз и составляли идеальную пару собутыльников. Пара и так была классической, в смысле комедийного облика, поскольку Петька был мал ростом и хрупок, а Георгий - гигант. Петька попал в компанию благодаря чудесному свойству сохранять приличный и благообразный вид, будучи обернут несколько раз асбестовым шнуром - страшным дефицитом. Шнур ничуть не мешал при проходе через турникет под колючим взглядом охранника, не стеснял естественных Петькиных движений, напротив, свобода его членов буквально окрылялась наличием взятой напрокат курточки трёх размеров более той, что подошла бы парню в мирное время. Кроме того, - а это было уже ни Петьке, ни кому другому из присутствующих неведомо, - его лицо невольно переняло выражение лика святого Симеона столпника, вечно носившего похожий шнур, в виде верьвья, раздражающего бренную плоть, но очень успокаивавшего страданиями бессмертную душу.
Наверное, от такого исторического, предметного совпадения и Петькин портрет ещё более слился с праведным видом, хотя и сам по себе он имел к тому внешние предпосылки. Длинный, словно иконописный нос Петьки, грустно свисал, перечёркивая тонкие, немного синюшные губы. Озёра голубых глаз Петра сияли и переливались под густыми ресницами и тоже имели историко-живописный аналог. Ох, как же драли плетьми за подобные голубые очи новаторов иконописцев, когда-то ещё робко и малою толикой преступивших церковные каноны, изобразивших очи как есть и, тем самым приблизившись в письме, с немалым риском для своих спин и седалищ, к природной, божественной, но далеко не церковной истине. Петька об этом не подозревал. Он спокойно переносил голубизну своих очей, их выпуклую округлость, ничуть не стеснялся и не собирался исправлять с помощью какой-то косметической операции, живописный аналог которой хорошенько выпоротые иконописцы легко проделывали над писаным ликом. Правда, проделывали, внутренне совестясь, потому как вопреки открытой ими же, но тут же закрытой розгами, художественной правде. Скрепя сердце они придавали векам подчёркнутую миндалевидность и тушили яркость взора густой тенью.
Оставим историю, тем более живописующую, в покое. Сейчас Петька проверещал что-то не совсем земное на ухо Григорию, но всё равно перебил лившееся единовременно из уст Григория повествование. Гриша не обиделся. Огромный - двух метрового роста - он только прижал по-хозяйски Петьку своей ручищей и закрыл чуть не половину тщедушного тела, а рассчитывал всего лишь положить руку на плечо товарища. Нимало не смутившись исчезновением, никому теперь не заметного Петьки, он продолжил:
- ...будучи мальцом, я послал письмо в огромном жёлтом пакете во Вьетнам. Уж так меня училка растрогала, так растрогала, когда заявила, что велосипедов у тамошних детей один на сотню, а ходят все дети как тот велосипед - в шинах, то есть точно в шинах - режут из них себе обувку, и то, если кому очень повезёт и он подорвёт на мине американский грузовик! Это не так трудно как кажется - американцы полные дурни и воевать не умеют, но вот успеть первым отхватить шину, при такой-то надобности, совсем не так просто. Вот я и послал. Послал целый червонец, украденный из отцовской заначки. Какая разница: где прятал? Слушайте. Проходит месяц - я горд. Всем говорю: на мой чирик, вьетнамский мальчик купил себе мину и взорвал грузовик, а может быть, может быть даже сложился ещё с девяносто девятью ребятами, которым такие же как я классные парни послали по червонцу, и купил самый настоящий "Харьков", почему бы и нет? А если учесть, что "Харьков" стоит шестьдесят пять рублей (ладно, пусть хошеминов), то вьетнамским детям ещё хватит на кока-колу! Ох, как же я тогда мечтал попробовать эту колу - думаю, хоть во Вьетнаме дети порадуются и попробуют её в нежном возрасте на мои шиши...
- Колу я никогда не пил, а вот Пепси пробовал, когда ездил в Сочи... А что ты не мог нашим вьетнамцам в МСК-1 отдать червонец?
- Дурак, я же тогда маленький был! И червонец у меня тогда был! А сейчас... ты когда-нибудь видел у меня червонец?
- Нет, не видел. Послушай меня сюда. Однажды я здорово заработал на женихе своей жены... Да очень просто - она тогда ещё моей женой не была, но уже намечалась. А ходил за ней один замечательный грузин с овощной базы. Пришлось мне общаться с соперником, но сам понимаешь, делал я это не с большой охоты, а только оттого, что фруктами он окончательно вскружил ей голову - за стол без граната или фиги она уже не садилась, а его - Гиви - ни на шаг не отпускала, так и ходили везде втроём, как шведы. Да отстань: всё почему, да почему - шведы и всё!
- Ясно, ясно! Не забывай наливать, а то тоже с фигой останешься!
- Слушай дальше. Купил "наш" грузин Нинке сапоги - удар решил нанести по мне по самому чувствительному месту. Я не растерялся и говорю: следующая трата моя, но теперь уж пусть так и идёт. Раз - ты, а другой - я! Грузины народ горячий, поддался. Пошли в воскресенье, на день энергетика или шахтёра, в Нескучный сад. Так всё и идёт, как договаривались: билеты беру я - он покупает мороженое, шарики воздушные - я, он - тащит нас на карусель... Ты чего, Петь?
- А если бы они наш грузовик так! Наш Зилок 157-к рванули...
- Никогда летом не гулял. Только в первый свой отпуск, в шестнадцать лет, а потом... и тринадцатую тогда не давали, жаль, а то бы получил...
- ...гляжу время обеденное. Предлагаю зайти в ресторан, он поддерживает моё начинание с большим удовольствием, знает виноградарь - платить сейчас мне. Но не на того напал. У самого входа в кабак я давно уже приметил газетный киоск, а в нём журнал "Бурда" - чушь страшная в нём, но женская, и как презент сгодится...
Дружный смех заставил затрещать приёмник на шкафу, который с "Маяка" перепрыгнул на Первую программу, вещавшую полную дребедень, что немедленно было исправлено Фёдором Михайловичем и сидевшим к радио ближе всех и любившим сильнее других Анну Герман, которая именно в этот момент проникновенно пела свои "Сады...".
- ...влюбился я в учительницу пения. Впервые в жизни влюбился, в пятом классе, из-за её яркого, как у гусеницы, вида. Она была мулатка, само по себе большая редкость у нас в пении, и вязаные крючком платья ей очень шли... фигурка что надо, но особенно мне нравились её бюсты. Во все глаза глядел: в каком она сегодня? В белом или чёрном... С тех времён люблю всё чёрное, - так же неожиданно, как и начал, заключил свою историю любви случайно встрявший в разговор Иваныч. Ему не поверили:
- Почему именно крючком?
Он опрокинул стакан Старки в широко распахнутый, немного ящерный, потому как беззубый рот, посмотрел, почему-то с осуждением, на свои чёрные руки, так и не отмытые после работы, но не удивился и не был смущён их видом. Довольно справедливо он считал, что работа ещё не окончилась, пока начальство рядом, а он не дома. Вздрогнул. Прищурился. Потусторонним зрением Иваныч на миг узрел свою жену, отнюдь не мулатку, которая вышла на балкон третьего этажа их белого панельного дома на Затонной улице и с усердием вперёдсмотрящего, - выглядывающего из бочки на мачте, ожидая новых, никем не открытых земель, - высматривает между чахлыми тополями его старческую фигуру. Издалека она пытается определить: сколько он сегодня принял на грудь, и какую кару пресечения надоевшего безобразия стоит избрать сегодня. Потом она начинает высчитывать, сколько сможет ещё протянуть Иваныч, продолжающий работать и на пенсии, чтобы они (она) успели внести первый взнос на кооперативную квартиру для дочки и получается, по всем признакам, что никак не успеют. Иваныч кивнул головой - да, никак не успеют и рука его потянулась к "Кавказу", он его очень уважал.
Фёдор Михайлович и Владимир Васильевич вышли на пожарную лестницу, она вполне заменяла балкон. Оба закурили и выпустили дым сквозь железные прутья. Кроме свежего, весеннего воздуха вокруг них ничего хорошего не было. Внизу, прямо под ногами, лежал производственный двор. Груда металлолома практически достигала уровня второго этажа, на котором они стояли. Немыслимое нагромождение хозяйственных построек почти не отражалось в тёмных лужах, потерявших свою прозрачность много лет назад и с той поры переставших высыхать даже в летнюю жару. Постройки уходили к горизонту, словно немытые верблюды в пустыне, и теряли там, посреди серой дымки, свои ржавые горбы крыш.
Друзья смотрели на всё это уродство безо всякого осуждения - они были частью этого железного, масляного и асбестового мира. Они в нём жили, уже по сорок лет, кормились из его скупых рук, слушали его звуки, такие противоестественные, занудливые, заунывные, колкие, невыносимо скрипучие и резкие, но, несмотря на это - мелодичные, а иногда и чарующие.
Именно такой, чарующий ухо и душу звук сейчас ударил в стену и отражённый пронёсся над ними. Его создателем был лист железа, который сорвало порывом ветра с кучи мусора. Он летел, извиваясь и жалуясь, на неожиданную, непрошеную свободу передвижения. Полёт сопровождался низкими, гулкими, но бесконечно красивыми переливами, будто чудесным образом, на краткий миг, возродился московский колокольный звон. Друзья обнялись и поплыли по воздуху вслед за печальным жестяным певцом. Они уже не слышали, как его железное крыло ударило в асфальт и, тонко отзвенев, затихло, помахивая рваными ржавыми перьями.