Свинья просыпается в загоне, грязная и обосранная, и тут же начинает куда-то стремиться.
Предел ее стремлениям полагают жерди, в которые упирается мечтательное свиное рыло, и все дальнейшие свиные находки, открытия и желания, обнаруживаются в рамках огороженного участка земли, представляющего собой мешанину из говна и грязи.
Свинье дают жрать питательную похлёбку из отрубей, воды, помёта, огрызков и всего, чего придется. Она набивает брюхо, довольно хрюкает и обдумывает в голове величие загона и собственной роли в нем.
Делится своим сокровенным с другими свиньями, и вместе они создают то, что в целом называется культурой загона, восторженно визжа, обдавая друг друга зловонной жижей из-под копытц и красуясь вымазанными в говне боками.
Ведь по-свиному, говно говну - рознь. И говно под копытами совсем не то же самое, что говно на шкуре, а говно, по которому свинья идёт разительно отличается от того, в котором она спит.
Когда вся жизнь завязана на говне, волей неволей приходится придумывать ему систему градаций и табель о рангах.
И все свиные конфликты тоже вертятся вокруг говна. Вокруг говна и связи его со всеми свиньями, ведь каждая из них считает себя более других достойной обладать как можно большей частью оного.
Конечно же, говна не простого, а говна элитного, находящегося в высшей части системы и табеля.
Свиньи смутно осознают, что говно в загоне берется из их же собственной жопы, что самая большая ценность в их мире - это просто то, чем они срут.
Но свиная игра - упоительна, она вводит в забывчивость, плодит миражи, придает смысл.
Иные из них предпочитают просто валяться в говне, другие любят подбить его рылом, чтобы была видимость кучки, третьи разбрасываются направо и налево, демонстрируя небывалый размах души и личности, четвертые аккуратно копят его в уголке.
Говно любят, говно вожделеют, говно обсуждают, к говну приучают.
От того, насколько много говна может высрать отдельно взятая свиная жопа, или раскопать отдельно взятое свиное рыло, зависит статус в свином сообществе.
Под вечер, утомленная праведным трудом свинья плюхается в родную жижу и блаженно засыпает, представляя заветное завтра, светлое будущее, время новых свершений, надежд и поджидающей свинью таинственности бытия.
Иногда свиньи подходят к жердям, упираются в них своим пятаком, всхрюкивают и смотрят вдаль, ничего там не видя.
Они живут так годами, веками, тысячелетиями, время от времени улавливая истошный визг где-то в стороне и слыша запах подсмаленной шкуры.
Я колю свиней.
У меня есть большая швайка с широким желобом для стока крови.
Я загоняю ее в свиную тушу по рукоять, бью так сильно, что болит рука.
Они не успевают и всхрюкнуть.
Какое там всхрюкнуть, даже посмотреть. Даже понять.
Замирают и дохнут.
Хотя, когда я подставляю таз, вынимаю нож и смотрю, как таз наполняется фонтаном бьющей из-под свиньи крови, они, наверное, ещё живы.
Не знаю, мне нет никакого дела до них, ведь в это время я думаю об огромных пластах сала с прослойками, нежной свиной вырезке, жирной грудинке, шкварчащей на сковороде.
Я набиваю их же кишки их же фаршем и с предвкушением жду, когда их можно будет отведать.
Я заворачиваю в марли здоровенные полендвицы и подвешиваю в сарае.
Я варю отменный холодец из ушей, пятаков и голеней, приправляя его зеленью и специями по вкусу.
Не сказать, что я не люблю свиней.
Иной раз я часто подхожу к загону, подзываю их к себе и чешу за ухом.
Или трогаю пальцем влажный пятак. Смеюсь над их потешными хвостиками.
И бывает нет-нет, да и оставлю какого-нибудь хряка до поры до времени, хотя срок уже подошёл.
Они не видят меня.
Ведь у меня нет свиного рыла. Меня никак не узнать.
И главное - я не живу в загоне и не интересуюсь говном.
Со мной, в целом, и поговорить-то не о чем. Точнее похрюкать.
Такова моя жизнь.
У меня нет пристанища и одежд, нет целей и мечтаний, нет того, ради чего бы я жил.
Меня не видно. Не слышно. Невозможно учуять.
Единственное, что у меня есть - большой свиной нож, моя надёжная швайка.