Темная избушка,
холод да метель.
Смятая подушка,
смятая постель..
Это было вправду,
или только сон?
Лесов наряд парадный
был снегом занесен.
Горечь сигареты
таяла во рту...
Ты, с другой планеты,
почему ты тут?
Почему мы рядом?
Почему вдвоем?
Разгадать так надо
молчание твое.
Ветер выл вполголоса,
ставни рвал с петель.
Разметались волосы,
словно снег в метель.
Глаз зеленых звездочки
куда-то маня:
- Ну скажи, откройся же,
я смогу понять!
Только недоверчивость
- холод по углам.
Это опрометчиво -
отдаваться снам...
* * *
Уходишь ты - приходит ветер
и растворяет мне окно.
Весенний вечер, неприветлив,
бредет по переулку, но
я слышу: где-то шорох камня
грозит перерасти в обвал,
я слышу, как опять гудками
со мной прощается вокзал.
Я вижу сны в квартирах теплых,
и, как апрелю, сам не свой,
на мостовых печальных стеклах
автограф чертит постовой.
Я вижу как по крышам зданий
заката тянется рука.
До новой встречи.
До свиданья.
До телефонного звонка!
* * *
Ничего не будет.
только серый ветер
раскидает кучу
скомканных бумаг,
и начнется ночь.
Ничего не будет.
Город гасит стекла,
город спать ложится.
Город все забудет
и начнется ночь.
Ничего не будет.
Крутится пластинка,
на полу окурки
и стакан вина.
И начнется ночь.
Ничего не будет.
Телефон немеет.
Чьи-то руки гладят
осени лицо.
И начнется ночь.
* * *
Не трогай,
больно.
Нет, не со мной это было.
Асфальт не соврет - нет никаких следов.
Я все обрезал.
К черту.
Судьбу на мыло.
Прости, если можешь.
Где-то последний гудок.
И эхо над городом повисло неоновым светом.
Да, виновен.
Виновен, но не признаю.
По переулкам снеговиком прокатится лето.
Никчемно тепло и безнадежен уют.
Выйти в сентябрь.
Задохнуться осенним дымом,
почувствовать ветра
руку на мокром плече...
Долги я плачу.
Постоянно и неуловимо.
Плачу их...
Дай бог не узнать тебе чем.
* * *
Поднимем этот тост за тех, кто в Море,
за тех, кто в Море,
за тех, кто в Мире,
кто на Весах уравновесил гири
и за борт разом выбросил балласт.
За тех, кто не успел еще доспорить,
еще на мель не сел в своей квартире,
кому не ясен мир, как дважды два - четыре,
за тех, кто будет завтра пить за нас.
* * *
"Аты-баты, шли солдаты."
"Нам лечь, где лечь.
И там не встать, где лечь."
Не научился забывать.
Ать!
Ни ощущенья, ни слова.
Два!
Ни долгой ночи, ни зари.
Три!
Левой!!
Не научился разбирать.
Ать!
Кого забыть, кого прощать.
Ать!
И что бормочет нам молва.
Два!
Левой!!
Не нам решать, куда шагать.
Ать!
В рассвете светится листва.
Два!
Запомни мой последний крик.
Три!
Левой!!
"Нам лечь, где лечь. И там не встать."
Ать!
Когда я буду умирать.
Ать!
Ты помяни меня едва.
Два!
Левой!
Левой!!
Левой!!!
* * *
Я тишине Вселенной внемлю
как в первый раз.
И звезды падают на землю
как слезы глаз
веками видящих жестокость,
людской обман.
И закрывает небо око.
Встает туман.
* * *
И можно вдруг услышать в тишине:
уходит время поступью кошачей.
Крадется к окнам день. В окне - в огне
зачат он вновь. Он вновь безумно начат.
Он щедро брошен нам бездумною рукой
в насмешку или, может быть, на счастье,
и мы бросаемся - толпой, толпой -
и - ну хватать и рвать его на части,
вбивать в бумагу и топить в вине,
разменивать на гривеник удачи.
И умирает день в моем окне,
и тьма приходит поступью кошачьей.
* * *
Он входит без стука, садится к столу,
стакан наливает и пьет.
Сегодня он пьян и, наверное, глуп,
он пьет за здоровье ее.
Ее можно было любить и ругать,
жалеть, отрицать, укорять,
ее можно было носить на руках,
нельзя было только терять.
В холодный дом не зовут гостей,
в арсеналах не шутят с огнем.
Что было тепла - все осталось в ней,
что было мороза - в нем.
Он пробует верить, что день придет
и Парка распорет шитье.
Он встанет и так же молча уйдет.
Он пил за здоровье ее.
* * *
А.Грушинскому
Убрать все лишнее.
Оставить диск Луны,
дрожащий звук светящейся струны,
оставить пену и удар волны,
а зрители здесь вовсе не нужны.
Здесь нечему стыдиться.
Чист всегда
порыв ночного ветра и вода
(если убрать все лишнее) чиста.
...И жить бы жизнь,
как вальс играть - с листа...
31 рейс "Дм.Менделеев"
* * *
А на экваторе мне снится снег,
сверкающие льдистые колючки
в трамвайной колее и лунный лучик,
так медленно ползущий по стене.
Но ты совсем озябла, дай мне руку -
свет зимних фонарей почти не греет,
и воздух пуст.
Дай руку мне скорее,
как мы могли так долго друг без друга?!
Как мы могли полжизни прокричать
о ерунде, когда о самой сути
достаточно секунды помолчать?
Как холодно. И снег замерзшей ртутью
искрит. Я, как всегда, вернулся
на зиму безвозвратно опоздав.
Над мачтами качается звезда,
и ты молчишь.
А я опять проснулся.
* * *
В два раза меньше, чем уже прожито.
В два раза меньше суши, чем Воды.
Я не хватаю звезд. Они сквозь сито
надстроек и антенн летят -
повсюду их следы.
Мерцание воды в кильватере.
Как память.
Разбужен кораблем, недолговечный свет
вослед ему влечет узорными стежками,
казалось, навсегда забытый силуэт.
Суровую праматерь Воду, нет,
не стану
молить ни за себя и ни за всех.
Соленый ветер - это соль на рану,
и матушке-Земле простится грех.
Так чередой, светясь, лета и зимы
идут. И, провожая караван,
я долго жду, когда меня обнимет
безглазый, безъязыкий Океан.
Я тоже оживу в ночи огнями,
коль надо мною проплывут суда,
и прогудит тифон, как в день Суда -
побуду ненадолго с вами.
Вы, может, вспомните меня тогда.
* * *
Над Переславлем падают снега.
Ты видишь их и трогаешь рукою,
и мне передается их сухое
прикосновенье, холод на губах.
И наступают зимние дела:
укрыт озерный лед, укрыты крыши,
все выше снег, шаги все тише,
и светел иней на колоколах.
Быть может, все не так, но не беда,
я выдумаю в этом пейзаже
места для всех: тебя, меня и даже
для тех, что не увидим никогда.
Ты спи. В ночи огонь печален.
Камин. Маяк. Костер. Или свеча.
Концы дорог сойдутся на причале -
для этого я выдумал причал.
Как зябко, мой дружок, как странно
замерзнуть здесь, в тропической весне
лишь потому, что в полуночных странах
на Переславль ложится первый снег.
И светел он, и светел сон пока
так далека еще моя дорога,
как свет колоколов далек от Бога.
Да будет эта ночь твоя - легка.
* * *
Сердце готово сорваться от бешенной скачки,
кони несут, и сдержать их не в силах возница.
Где же тот край, где нам обещали удачу?
Как нам туда долететь и в пути не разбиться?
Только хватило бы сил удержаться от крика,
Только хватило бы сил удержаться за гриву!
Так не поют, так надевают вериги,
так не живут, так бросаются в пропасть с обрыва.
Так быстротечна дорога от ада до рая,
голоса нет, но беззвучно молюсь, повторяя:
-Если ладонь разожму, то навеки тебя потеряю,
если ладонь разожму, то навеки себя потеряю...
* * *
Не доводят до добра зеркала.
Все пытаюсь разглядеть в мираже:
- Свет мой зеркальце, скажи...
- Все до тла...
- Свет мой зеркальце, когда же...
- Уже.
То ли сердце, то ль стекло пополам.
- Свет мой зеркальце, а как...
- Все равно.
- Свет мой, зеркальце, кому же...
- Всем вам!
- Свет мой зеркальце, зачем?
- Суждено...
* * *
Когда-нибудь, да.
Кто бы сказал мне - когда?
От раны останется только бледнеющий след.
Когда-нибудь годы даруют забвенье годам.
Когда-нибудь ночь отползет и наступит рассвет.
Когда-нибудь мы...
Вернее, уже и не мы.
Сомкнемся вокруг очага иль костра на поляне
и мельком увидим исчезнувший профиль зимы
в кристаллах из льда, которые больше не ранят.
Кончается век.
На асфальте подтаявший снег.
Зачем повторять, не имеет решенья задача.
Когда-нибудь, где-то, где счастья хватает на всех...
Наш путь впереди.
Он почти что еще и не начат.
* * *
В темноте перед запертой дверью.
Лучик света сквозь скважину - память.
Голубое и белое небо
разорвалось, как парус под шквалом.
И не пробуй бежать - бесполезно,
тьма и свет поменялись местами,
что из прошлого, что в настоящем?
Слова "будет" как будто не стало.
Дверь откроется - рано ли, поздно, -
но глаза отвыкают от света,
и душа научилась таиться,
оказавшись на солнце, не верит
и кричит от пронзительной боли,
не поймет для чего это надо,
только помнит как было тревожно
в темноте перед запертой дверью.
* * *
Я вернулся опять в этот город, дождями пропахший,
не потерянный, нет, но куда-то на годы пропавший.
Он все тот же: шальной, нарочито все также небрежный,
непутевый, хмельной и такой удивительно нежный.
По ступеням моста невесомой изменчивой тенью
наша юность сошла на какую-то долю мгновенья
до захода судьбы, до начала чего-то иного,
до последней черты, до заветного тайного слова.
Там за этой чертой продолжается - жизнь или память? -
разглядеть нам нельзя и нельзя дотянуться руками.
Можно лишь угадать неизвестно каким ощущеньем -
это мы, наконец. Отраженье слилось с отраженьем.
От прохлады ветвей и едва распустившихся листьев
до банальных на вид, но века не менявшихся истин
продолжается путь. Над мостом фонарей многоточье.
И назло всем снегам, набухая, взрываются почки.
Кто в безумии смысл отыскать и проверить решится,
и какою бедой грозовой небосвод разрешится?
Так затишье ветров предвещает нашествие шквала,
крик, звучащий в ночи, с черных склонов срывает обвалы.
От невнятных причин и случайных как будто бы действий
мир взлетает вверх дном и яснеет, вставая на место.
И летят, словно в цель, и сплетаются в цепи мгновенья,
и кружит над Землей всей судьбы колесо обозренья...
* * *
Не знаю, сколько мне прожить
осталось.
Ну, нагадай, наворожи
хоть малость.
Придумай явь, придумай сон
прекрасный
и сделай так, чтоб небосклон
был ясный.
Я в трех соснах в глухом лесу,
не вижу
куда нас ветры занесут,
как выжить.
Могу отдать на Божий суд
лишь память
и с глаз твоих стереть слезу
губами.
* * *
Прибой
1
В Море Любви я хотел утонуть ни о чем не жалея.
Снова на мокрый песок выброшен мудрой волной.
2
Я окунулся в Море Любви лишь на мгновенье.
Горькую пену с лица мне никогда не отмыть.
3
Море Любви, от тебя ухожу я по пыльным дорогам.
Ты миражом впереди снова лежишь предо мной.
4
Море Любви неосторожно себе я придумал.
Радужный камень в волне, что ж ты мне снишься теперь?
* * *
Вот камертон, способный издавать
всего один лишь звук, какой-то ля-бемоль.
Он для настройки инструментов непригоден,
на нем сыграть не смог бы Паганини,
да никому он вовсе и не нужен,
отлитый по ошибке, может с браком,
а может из-за тайного каприза.
Когда стучат металлом по металлу,
когда кричат от боли и от страсти,
он повторяет тот же ля-бемоль, -
и в нем других не существует звуков.
Негромко, будто сам себя не слыша,
печально и легко - иначе он не может -
простой предмет из мягкого железа.
* * *
Если якорь бросать, то, наверное, где-нибудь здесь,
где до ближней земли пять четыреста по вертикали,
и, сорвавшись с цепей, босиком по зеленой воде
пробежать напрямик, чтоб уже никогда не догнали.
А потом без стыда танцевать на высокой волне,
о туманах крича хрипловатою глоткой тифона,
и со скрежетом сдвинуть броняшку на круглом окне,
чтоб в глаза посмотреть надвигающемуся циклону.
И когда припечет, пошвырять весь балласт к якорям,
ведь за эти года столько всякого понакопилось.
Тяжесть и пустота обещаний, растраченных зря, -
груз обид и остатки надежд, что когда-то разбились.
Не по фрахту, а так, выбирая любой континент,
как Голландец лететь, не тревожась о дальнем причале,
и когда-нибудь вновь отыскать старый якорь на дне,
где до света звезды пять четыреста по вертикали.
* * *
Когда мы засыпаем, гаснет свет,
лишь в высоте, не тронуты страстями,
- как это верно описал Поэт -
качаются светила над снастями.
Они нам не союзники, о нет,
и не враги - не держат неприязни,
не остановят неизбежной казни,
но, правда, не злорадствуют вослед.
От них не стоит требовать чрезмерно,
им быть дано, а нам дано смотреть.
Свет - противоположность слову смерть -
объединяет с ними нас, наверно.
Когда мы засыпаем, гаснет день.
Но все-таки надежда остается:
пусть далеко, пусть неизвестно где -
была бы снасть, а звездочка найдется.
* * *