Аннотация: Летний день, мальчик и девочка рисуют картинки, а тут...
Кит
Славный летний день звал на улицу жужжанием. Быть может стоящее "жжж" в воздухе было звуком электричества в проводах, так хорошо слышимое вне городов, быть может, это жук, пролетая, оставлял след из звуков, а может и сама жара жужжала.
Вот так проснешься и, еще не открыв глаза, понимаешь, что день предстоит жизнерадостный.
Я сладко улыбался свои мыслям о том, что меня ждали краски, кисточки и блестящая пластмасса новой палитры, я уже видел картины с гладиолусами и георгинами; еще я думал о Кляксе: неаккуратной и вредной девчонке, чей насмехающийся голос трещал у меня в голове последние два месяца.
Захватив два бутерброда, я вышел на улицу и на несколько секунд застыл перед калиткой. Жизнь кипела, но делала это мерно, спокойно; периодически, как пузырьки, какая-нибудь стрекоза или бабочка поднимались со дна и, продребезжав, опускались вновь. "Что-то готовится", -- проплыла рассеянная мысль.
У нас был свой собственный "Дом художника": так гласила надпись над дверью покосившегося сарая. Он находился на территории старичка, прадедушки, а может даже и прапрадедушки Кляксы, в прошлом художника: ныне он забросил рисование. Может быть, это и неправда, а правда только то, что иногда он выходил на балкон и глядел маленькими цепкими глазами на собравшуюся у него во дворе молодежь.
Кто-нибудь новенький, поежившись, спрашивал:
-- Он точно, этаа... не против... что мы тут?
А Клякса отвечала:
-- Был бы против, давно бы в жаб превратил.
Так пошла молва про то, что он -- колдун. К нему даже приезжали репортеры, говорят, он кинул в них кресло-качалку.
Воровать мольберты из сарая -- Дома художника -- никто не рисковал.
Дойдя до участка Колдуна, я заметил, что Клякса уже тащила мольберт на освещенную солнцем улицу.
-- Что рисовать будешь? -- окликнул я ее.
-- Одичавшую малину, -- отозвалась она.
Одичавшей мы называли малину, которую когда-то посадила жена Колдуна, уехавшая с соседом давным-давно. "Вот что удивило меня тогда", -- говорил старик в минуты своего добродушия, -- "метла-то осталась! На чем, карга, спрашивается, улетела? Ну да бог с ней..."
Да, малинка. Малинка осталась без заботы и стала изгоем и среди культурных растений (тех отвращала налипшая на ней паутина), и среди диких (они не жаловали посаженных). По крайней мере, мы, художники, рисовали ее именно так.
-- Может, поможешь? -- низенькая Клякса кивнула на мольберт.
Я вздрогнул, выйдя из задумчивости. Не хотелось ей помогать, но что поделаешь, лучше помочь, чем мучиться совестью.
-- Правильно, что решила рисовать что-нибудь с натуры, -- я невольно выпрямил спину, -- твои лошади, вчера и позавчера которых рисовала, совсем не похожи.
Я мельком взглянул на нее; она шла рядом, сохраняя важный, невозмутимый вид. "Вечно она выпендривается", -- подумал я, а потом расстроился, что и сам не лучше.
Солнечные лучи обнимали нас, но ее они любили сильнее; волосы, медные в тени, сейчас вспыхнули огнем, а несколько верхних прядок под прямыми лучами солнца из меди превращались в золото, которое обнимало очаг вокруг ее лица. Темные и заметные веснушки неравномерно рассыпались по ее лицу и, казалось, вот-вот сложатся в рисунок с таинственным смыслом, как кофейная гуща на дне чашки.
-- На что они не похожи?
От ее ответа я растерялся.
-- На лошадей, -- голос неуверенно дрогнул: я чувствовал подвох.
-- Мои лошади не были похожи на лошадей? Так как же ты понял, что это лошади?
Я досадливо прикусил нижнюю губу. Она, губа, была уже искусана изрядно. И отчего я выразил мысль именно так? Ведь вертелось в голове "твои лошади похожи на псов с копытами". Надо быть внимательнее к словам.
Я не ответил ей и ссутулился обратно.
Она улыбнулась широко и ехидно, и в моей голове вдруг щелкнула ассоциация с Ирландией, в которой я никогда не был. Я не понимал сам, как же это связано, ее улыбка и Ирландия, поэтому, пока мы рассаживались, я пытался отследить цепочку мыслей.
Мы сели рядом, немного пошумели, ставя табуретки и раскладывая принадлежности, а затем погрузились в тишину.
Тишиной это называлось только относительно крупных городов, где звуки нападают на чужаков, заставляя теряться и блуждать; где машины возмущенно крякают, люди пыхтят, кашляют и будто даже дышат громче, чаще, более поверхностно; гремят алюминиевые банки, шуршат одежды; все раздражает нервы.
На самом деле нас не окутала тишина и я едва мог представить, каково это; здесь шумела жизнь тоже, только тише, дружелюбнее. Жужжанье баюкало, шуршание карандаша успокаивало, а стрекот насекомых не давал чувствовать себя одиноким.
Клякса думала так же.
При этой мысли глаза против моей воли скосились на нее, и она скосила свои на меня, зеленющие, глубокие.
Зеленый цвет что-то напомнил мне, слабо и неуловимо.
Зеленый, Ирландия, золото -- перебирал я в уме ассоциации. А!
-- Лепрекон!
-- Что?
-- Ты похожа на лепрекона. Я читал про них сказки, когда-то давно, здесь, на даче, -- внезапно разговорился я, -- они, писалось там, рыжие и язвительные; теперь я вспомнил, как представлял их и ты на них похожа.
-- Они в Ирландии живут, дурак, -- она сидела так близко, что я заметил, как глаза ее дрогнули, раскрылись, и зрачки на миг расширились, а затем снова вернулись в норму.
-- Знаю я, я в них даже и не верю, -- но шепот мой уже не был уверенным.
Я пристально вгляделся в ее лицо, лицо пойманного проказника.
-- Ты меня дурачишь. Дурачишь ведь?
-- О чем ты? Давай рисовать, -- она раздраженно отвернулась.
Ее внезапная реакция сбила меня с толку и я даже не порадовался своей победе, а ведь мне удалось скинуть с нее это высокомерное спокойствие.
Я немного помолчал.
Несчастная нижняя губа уже кровила, но я обратил на это внимание только из-за привкуса во рту. Точно-точно, -- рассеянно плыло в голове, -- она еще и низенькая, и широкоплечая, как это там называется? Коренастая?
Возникший к Кляксе вопрос застревал в горле, он был смешным и нелепым, я просто не мог его задать... но задал.
-- Ты -- лепрекон? -- боясь, что кто-то услышит эту глупость, хотя никого и не было вокруг, я наклонился к самому ее уху.
Она вздрогнула, но тут же собралась и наклонилась к самому моему уху, шепнув:
-- Пересядь в тень, тебе напекло голову.
Я взорвался негодованием, которое выразилось в том, как резко я поднял мольберт и переставил его в тень, ножки ударились о плитку дорожек сада.
"Вредная, противная, невыносимая", -- думал я. Карандаш издал противный звук и сломался: я нажал на него слишком сильно.
Клякса разразилась хохотом, чтобы подтвердило мою догадку и я кинул в нее этот карандаш, после чего встал и ушел.
Мне надо было вернуть самообладание, чтобы снова не проиграть.
Вода в умывальнике была неприятно-теплой, я закрыл лицо руками и стоял так. Почему какая-то девчонка, которая еще и младше меня, может так легко вывести из равновесия?
Совсем не так я чувствовал себя, например, среди двойняшек с соседней улице. Они бегали вокруг меня и просили научить их рисовать, восхищенно заглядывая в глаза. Я поднимал голову с гордостью и отвечал "опыт, только опыт", а они заходились смехом, словно я сказал что-то смешное и я невольно смеялся с ними.
Я так и стоял, закрыв глаза в мокрых руках, пока в какой-то момент мне не показалось, что стало еще темнее, будто тень нависла надо мной.
Туча?
Когда я убрал руки и открыл глаза, то понял, что не только я в тени, весь участок в тени и сверху до меня донесся старческий лепет.
-- Хе-хе, могу ведь еще что-то, не старый совсем, могу еще, да.
По небу, низко, но выше верхушек деревьев, проплывал, спокойно, будто по делам, кит. Брюхо его то ли серое, то ли белое, грозилось упасть; черные плавники заменяли крылья; глаза его я не видел. Он загудел, прося белых овечек-облака освободить дорогу и снова замолчал.
-- Ну что стоишь, пасть разинув? Рисуй иди! Эх, растяпа! Какой из тебя жених! Вот бросит тебя внучка, бросит, так и знай.
Я даже и о ките забыл от таких слов. Чего только не придумают взрослые, а те, что взрослее взрослых -- так тем более. Как он меня увидел? Стоял прямо под балконом.
Я побежал назад.
-- Клякса! -- внезапно понял я, что вижу чудо, что, может, только мы -- Клякса, я и старик -- видим летящего кита, и никто, кроме нас, его не видит и не увидит. Я вскричал к ней восторженно:
-- Клякса! Видишь?
Кит снова загудел и я подумал, что нет, не только мы его увидим, что на этот звук соберутся все люди в окрестностях.
-- Клякса, видишь, видишь? -- спрашивал я, уже стоя рядом с ней и задрав голову.
-- По-твоему, эти двадцать пять метров можно не увидеть?
Как же она меня раздражала.
-- Да послушай, да хватит уже, -- закричал я, -- над тобой чудо природы, а ты все такая же вредная; я, я бутерброд тебе принес, с Нутеллой принес, а ты -- ух! Вредная!
Кит направился в сторону леса, он уже выплыл с участка Колдуна и только хвост его я видел хорошо. Хотя его движения казались неторопливыми, пространства он преодолевал быстро.
Я опустил руки и шмякнулся на табуретку. Столько времени упустил.
-- Так что, -- уставше спросил я, -- кто ж ты такая?
-- Ведьма, -- понуро отозвалась Клякса.
Впечатления уже вылились через край меня и я не удивился. Я только достал два бутерброда, чрезмерно щедро намазанных Нутеллой, и, избегая зеленого взгляда, отдал ей оба, а сам попытался все-таки набросать кита.
Я видел боковым зрением, как она задумчиво смотрит сквозь хлеб и пасту, сквозь землю и вообще планету.
-- Я могу наколдовать морского конька или ската даже, может быть.
Я сердито молчал. Ну что какой-то морской конек против кита?
-- Ну, тогда, тоже бутерброд, может быть? С ветчиной? Наколдованные они, правда, не такие вкусные.
Я молча протянул руку.
-- Мир? -- она подождала моего ответа.
-- Да мир, конечно, -- сдался я.
Она вложила бутерброд мне в руку и добавила:
-- Вот и славно, твоя унылая рожа мешает мне сосредоточиться на малине.
Я прикусил губу, но вечером все-таки предложил прогуляться.
Когда мы выходили с участка, направляясь к пруду, Колдун посоветовал мне:
-- Метлу у нее отбирай, улетит.
Но, к моему разочарованию, по словам Кляксы, бабушка умела летать на любой ветке дерева и ее научила.
А кит улетел на юг и навел там шуму прежде, чем лопнуть, как мыльный пузырь.