Предупреждение автора: въедливый читатель, если доберется до середины рассказа, вероятно, обвинит меня в многочисленных хронологических и логических ошибках. Что ж, есть у него на то право, и будут основания. Однако у монаха, о котором пойдет речь, да и у автора в жизни было много моментов (секунд, минут, часов, может, и суток), когда время как интервал или координата не имели никакого значения, а состояния, определяемые как просветленность и/или отчаяние, неясность, неопределенность, менялись так быстро и скоро, что выстроить их в некой хронологической последовательности было бы невозможно и бесполезно. А что касается логики моего еще не законченного повествования, то коли есть мышление правильное, должно быть место и неправильному сумбурному ходу мыслей, а иначе как отличить одно от другого...
Первый год отшельничества
Старый монах сидел на грубой скамье, положив худые руки с длинными костлявыми пальцами на видавший виды стол. Одет он был в почти новый черный хитон, опоясанный толстой крученой веревкой, концы которой были схвачены кусками медной проволоки, видимо, для того чтобы не растрепались. Лицо монаха долгое время оставалось неподвижным, а карие когда-то глаза смотрели в одну точку, не мигая и ничего не выражая. Остатки ужина, кусок ржаного хлеба и вода в жестяной кружке, были единственными "движимыми" предметами в келье-комнате. Про скамью, что служила монаху кроватью по ночам, и допотопный стол вы уже знаете. Около кривой, всегда закрытой двери стоял тяжелый, потемневший от времени, пень-колода служивший чем-то вроде тумбочки, которой никогда не пользовались ни редчайшие посетители монаха, ни он сам. Рядом с дверью в стену был вбит железный крюк для верхней одежды или сумы, но ничего кроме густой паутины на нем не было. Единственная икона оказалась врезанной в восточную стену кельи; изображение было нечетким и лишь светлые пятна нимбов над головами святых указывали на божественность изображения. Быть может, спросит читатель, монах был истинным аскетом - ни вещей, ни друзей, никаких привязанностей к предметам или людям. ...Наверное, был.
Немного позднее... чуть раньше, и даже много раньше
Душа у монаха была "изношена". По крайней мере, сам он когда-то определил свое состояние именно этим словом. Многие часы проводил он в полном одиночестве в келье, сидя за столом и размышляя. Никто из молодых или старых братьев-отцов небольшого монастыря, скрытого от любопытных туристов высоко в горах, не смел тревожить старика, полагая что о. Феодосий, так звали монаха, предается долгим древним и непрерывным молитвам, известным только ему да еще нескольким старцам. На самом деле о. Феодосий давно уже не молился, а если была у него потребность поговорить с Богом (или чем-то Высшим, космическим, бесконечно любящим и источающим безграничную Любовь), то разговор проходил на равных, без поклонов, наложения бесчисленных и бессмысленных крестов, без придыхания и благоговения. Монах говорил, Бог слушал. Надо ли обращать внимание читателя на то, что о. Феодосий имел свое собственное непоколебимое мнение об устройстве мира материального, который многие называют реальным, и о том, что скрыт от нас завесой беспамятства. Основным постулатом теории отца Феодосия была Любовь - высшая, божественная, всепрощающая, все рождающая и поглощающая, безграничная, вечная, нетленная, творящая чудеса, сострадающая, стало быть, Любовь абсолютная и безусловная. Монах знал, что Любовь это единственное, что ожидает нас после смерти. Благодатный океан Любви принимает всех и каждого, и нет никакого ада с адскими наказаниями, страданиями и возмездием, а, раз нет ада, значит нет ни грехов, за которые этот самый ад сулят пугливым прихожанам многочисленные священники всех родов и конфессий, ни грешников, ни, как это не ужасно звучит, праведников как противопоставление грешникам; и нечего никого попрекать, стращать, проклинать и безжалостно судить или осуждать. Это свое открытие о. Феодосий сделал давно, еще будучи активным и энергичным дьяконом в Н-ской городской церкви, но прошло почти четыре десятка лет до дня, когда о. Феодосий, наконец, вздохнул полной грудью свежий горный воздух и отчетливо вслух произнес на непонятном для остальных монахов языке:
"Нет того Бога, в которого мы по неведению и страху своему пытаемся уверовать, которого сочинили и выдумали, чтобы себя возвеличить, выделить и помыкать остальными, несведущими. Есть только Любовь! Да пребудет она с нами во всех наших начинаниях, деяниях, помыслах и намерениях. Бог есть Любовь! Да будет так! Амен!"
С тех пор монах перестал молиться, соблюдать церковный календарь и вообще выходить из кельи, приняв обеты созерцания и молчания. Каждый день утром и перед закатом дежурный монах оставлял еду у небольшого окошка-лаза, ведущего на балкон кельи. Балкон!? Читатель может быть удивлен и раздосадован неправдоподобностью истории, но ... всему может быть найдено разумное объяснение. Балкон в келье существовал, да еще какой и с каким видом! Дело в том, что монастырь был старым, очень старым; говорят, заложили его еще первые христиане, скрывавшиеся в горах от разъяренных римлян и нехристиан-сограждан. Много позже изначальный, по-видимому, деревянный храм с пристройками заменили на массивный каменный, напоминающий скорее крепость, чем храм, но таковы были времена - монастыри часто оказывались единственным убежищем горожан или крестьян в периоды смут, войн, неожиданных нападений, эпидемий и проч. Монастырь, в котором о. Феодосий доживал свой век, одной стеной практически свешивался с крутой горы с длинным греческим названием. На втором или третьем ярусе, где находилась келья монаха, зачем-то и почему-то был отстроен просторный свисающий над пропастью балкон. На уровне пола в стене, отделяющей балкон от коридора, было небольшое отверстие с деревянной дверцой, закрывающейся на засов снаружи. Через это отверстие дежурный монах просовывал миску с хлебом и кружку кипятка для затворника. Иногда о. Феодосий не торопился забирать еду, тогда на балкон слетались окрестные птицы и устраивали настоящее побоище за ломоть душистого монастырского хлеба. Отец Феодосий, услышав птичий гомон, обычно осторожно выходил на балкон и наблюдал за нахальными ворами. Навоевавшись и насытившись, птицы улетали, а о. Феодосий доедал остатки своего ли, птичьего ли пира и посмеивался в густую, давно уже седую бороду. Отцу нравилась эта птичья возня, потому, решив закрыться в келье, он попросил, чтобы пищу ему оставляли на балконе, а не у двери. Вообще-то поговаривали, что в первоначальном варианте двери в келье не было вовсе, поскольку первым жильцом в ней был, впоследствии объявленный святым, старец Теофиний, проживший в келье-одиночке без малого сорок лет. Если верить легенде, Теофиний в день своего восьмидесятилетия году так в 1015 или 1017, попросил замуровать себя в келье с балконом. Просьбу его выполнили, дверь замуровали, а еду стали оставлять у специально выдолбленного отверстия в балконной стене. Так Теофиний прожил еще сорок лет, причем в легенде говорится, что постепенно Теофиний перестал принимать пищу, а вместо еды, как поговаривают, грелся на солнце и наигрывал загадочные мелодии небольшим, но звонким колокольчиком, который достался ему по наследству толи от отца, то ли от матери. Последние десять лет жизни Теофиний пищи людской не принимал вовсе и пил только воду, однако был весел и полон сил, славя Господа с балкона кельи густым и сильным голосом так, что окрестные крестьяне могли слышать пение Теофиния за многие мили. Но однажды пение прекратилось. Напрасно крестьяне и обитатели монастыря ждали громких и привычных молитв Теофиния. Не появился он ни на следующий день, ни на следующей неделе. Тогда настоятель принял решение пробить стену и зайти в келью. Пара дней ушла на работы, а когда монахи пробили, наконец, в стене лаз, то никого там не обнаружили. Обратили только внимание на то, что в келье, особенно около топчана, где, как полагали, спал Теофиний, ощущался тонкий аромат то ли мирра, то ли розового масла, то ли сандала (тут разные рассказчики говорят по-разному). Сначала решили, что Теофиний по неосторожности упал с балкона в пропасть, но немедленно отправившийся на поиски отряд из монахов и крестьян-добровольцев ни тела, ни останков, которые должны были остаться, напади на разбившегося Теофиния дикие звери ущелья, не нашли. Тогда-то и вспомнили про запах в келье, который со временем не выветривался. И еще колокольчик, что принадлежал когда-то затворнику, заметно поблескивал в темноте, а если кто-то начинал молиться, то свечение колокольчика усиливалось. Посовещавшись, руководство монастыря решило изложить все факты на бумаге, то есть на телячьей коже специальной выделки, которую в монастыре использовали вместо бумаги, и отправить посольство к епископу. Что там дальше было, не совсем ясно, но, в конце концов, а именно спустя почти четыреста лет после таинственного исчезновения Теофиния, он был объявлен христианским святым, а колокольчик, который к тому времени совсем перестал светиться и даже немного поблек и покрылся синеватыми пятнами, был передан в сокровищницу епископа, где след его окончательно потерялся. Исчезновение Теофиния позже было объяснено его вознесением, и произошло оно почти через тысячу лет после другого вознесения - святой Феклы. Правда, официальная версия церкви говорит, что Фекла умерла естественной смертью, и даже мощи ее нашли пристанище в монастыре на острове, но упрямые местные жители-христиане верят, что Фекла перешла из мира бренного в мир духовный и Божий как есть, то есть вознеслась или была вознесена вместе с телом. И Теофиний тоже. Православная церковь эти слухи не опровергала, но и особо не поддерживала, чествуя обоих святых раз в году, но не больше.
Почти через тысячу лет после таинственного исчезновения отца Теофиния место в его келье занял Феодосий. История Феодосия была не совсем ясной. Родился он то ли в Сибири, то ли в Средней полосе России, закончил университет и даже проработал в какой-то лаборатории почти два с лишним года, но, увлекшись богословием, все бросил и устроился сторожем и по совместительству хранителем церковной лавки. Прослужив там без малого десять лет, изучая толстые книги на старославянском и греческом языках, Феодосий поступил в семинарию, после окончания которой был распределен в одну из городских церквей Н-ска. Разумеется, в те далекие дни никаким Феодосием он не был, а звался Димитрием. Прослужив в церкви много лет, Димитрий особой карьеры не сделал, да и не пытался - служил свои службы, разговаривал, утешал, как мог, тех кто нуждался в утешении, наставлял на путь истинный оступившихся прихожан, большей частью людей небогатых и, как считал тогда монах, невежественных, молился истово и поначалу искренне, старался не грешить, особенно в мыслях, соблюдал посты и был достаточно критичен и строг к любым врагам церкви и заскорузлым грешникам. Однако, не все так просто было в монашьей жизни. Не давал покоя топор необычной формы, что нашел Димка-Димитрий еще мальчонкой и с тех пор хранил в глубокой тайне ото всех. Да еще сны, ночные ужасы, бывало заставлявшие монаха вскакивать посередине ночи, креститься и молиться от беспощадной правдивости последнего кадра из кошмара - прыгающая по ступенькам эшафота отрубленная голова с открытыми глазами и окровавленным ртом
Все началось, когда Димке было лет семь или восемь. Вместе с ребятами любил он бродить по окраинам поселка без особого плана и надобности - просто время убить до вечера. В один из солнечных августовских дней дошли они почти до заболоченного озера, лес у которого пользовался дурной славой. У леса, на самом краю душистого и зеленого луга, стояла покосившаяся от времени избушка, а рядом полусгоревший сарай. Димка знал и про избушку, и про сарай - отец не раз наказывал ни к избушке, ни к сараюшке не подходить, от озера держаться подальше, а то "черти утащат". Времена были советские, и про чертей Димка знал мало, то есть, честно говоря, не знал вовсе, но к угрозам отца привык относиться серьезно. Слов на ветер отец не бросал. Однако в тот вечер Димка гулял со старшими ребятами, и не пойти с ними на развалины из-за слов отца просто не мог. Да и как отец узнает? Дойдя до избушки, ребята разбрелись. Каждый надеялся найти что-нибудь стоящее. Димка в избу заходить побоялся, потому отправился обшаривать сгоревший сарай. Полусгнившие, пострадавшие от огня доски пыльной грудой лежали в прямоугольнике фундамента. Кто-то нашел почерневший чайник, и все гурьбой понеслись к счастливчику осматривать находку. Димке тоже хотелось что-нибудь найти. Он приподнял одну из досок, под ней пряталась еще одна, сдвинуть которую у Димки силенок не хватало, тогда он просунул тонкую руку в щель между досками и стал шарить. Рука наткнулась на чуть шершавый предмет. Димка попытался схватить его, но не смог, определил только, что нашел что-то тяжелое и массивное, похоже, железное. Друзья его, громко восхитившись чайником, уже потеряли к находке всякий интерес и собирались до темноты успеть к озеру. Димка оставил попытки выудить находку из-под развалин, пометил место камнем, и поспешил за ребятами. Через несколько дней, когда выдалась возможность, Димка вернулся, чтобы откопать из-под досок тяжелый почерневший, но все еще острый топор с обломанной и полуистлевший рукояткой. Собственно, топор был странным, не таким как у отца или соседа Алексея Степановича. Димкин оказался кованым с широким полотном трапециевидной формы, расширяющимся к лезвию. К тому же, рубящая часть топора была не прямой, как у отцовского, а сильно закругленной. Диковинный топор привлекал и отталкивал одновременно. Димка, не очень искушенный в признании и узнавании своих чувств, сомневался, стоило ли оставить топор себе или засунуть обратно поглубже под доски и забыть о приключении. Топор пугал и притягивал одновременно. Заметив, что темнеет, он принял-таки решение, стянул рубаху и майку, аккуратно завернул топор в майку, натянул рубашку на голое тело и отправился домой. Мысли о том, что такую находку можно легко сменять у пацанов на что-нибудь стоящее и необходимое, блок жвачки, например, или армейский перочинный ножик, у Димки не возникало. Он принял решение сохранить топор, и, значит, топор будет его. Поначалу топор хранился в ямке под баней аккуратно завернутым в несколько слоев тепличной пленки, сворованной у тетки Клавдии. Позднее, когда пришло время идти в армию, топор в объятиях линялой отцовской тельняшки лег на дно вещмешка и вместе с хозяином навсегда покинул родные края. К тому времени Димка уже знал, почему у развалин, тех что у леса, была дурная слава. После ухода на пенсию, поселился там известный в свои времена палач, но было это давно, еще до революции, а то и раньше...
Вот и теперь, топор, с которым ни Димка, ни Димитрий, ни отец Феодосий никогда не расставались, лежал в щели между топчаном и стеной, хранимый отцом Феодосием от отца Феодосия. Много лет назад монах по случаю купил шикарный кожаный мешок с завязками, в котором хранил свое сокровище и ношу одновременно. Топор в мешке был единственной вещью, которую взял с собой Феодосий, отправляясь в путешествие на остров. Я могу познакомить читателя с подробностями приключений отца Феодосия, в результате которых он очутился в горном монастыре в иностранном государстве, но непосредственно к повествованию моему приключения эти отношения не имеют, а потому я их без сожаления опускаю. Итак, по воле обстоятельств или по глубокому и искреннему желанию монаха, разумеется никому никогда (кроме, разве что Бога) не высказанного и не поверенного, оказался он в месте, которое дон Хуан Матус назвал бы местом силы. Однако монах про места силы не знал, зато верил, что в монастыре и окрестностях много поколений людей долго искренне и, что весьма важно, с удовольствием молились ради добра, любви и урожайности, и слова их, обретая какую-то неведомую монаху форму, превратили место, где стоял монастырь в особое, священное, освященное, но не кем-то конкретным, например, Теофинием, а теми людьми в искренность слов которых верил монах и чувствовал их незримое присутствие.
"Люди давно ушли, померли, а слова остались. На пользу пошли слова," - думал он иногда, наслаждаясь покоем и гармонией своего последнего пристанища. Ему нравилось все, абсолютно все вокруг: скудная обстановка темной кельи, яркое слепящее солнце на балконе, прохладная тишина ночей, вид горных вершин с узкой полоской моря на горизонте, запах вечнозеленых горных сосен и средиземноморских кедров. Монах наслаждался покоем одиночества, мира и изобилия вокруг. Никто и ничего на отвлекало его от размышлений об устройстве Мира и Вселенной. Иногда Феодосий подумывал о том, чтобы написать книгу или хотя бы вести дневник, в котором неспешно и подробно изложить всю нажитую и накопленную им мудрость, но, как он в конце концов порешил, "мудрость" его скорее была бы ересью и для братьев-монахов, и для остальных верующих, а разубеждать кого-то, сражаться за правду или истину монаху не позволяла та же пресловутая его мудрость. "Если истина такова, что за нее надо сражаться и отстаивать, то не истина это вовсе," - утверждал Феодосий, потому и не делился своими заключениями ни с кем, веря, что ничего, кроме сурового неприятия, осуждения, наказания и забвения его не ждет.
(Примечание рассказчика: я не знаю как это объяснить, но примерно в то же время, когда Феодосий провозгласил щебечущим на балконе птицам мудрость про истину, неизвестная пока миру поэтесса Эрилар Фришман из далекой северной Америки написала следующее:
if you need to fight for it,
it is not Truth
or even close....
and oath equals oath
like
faith = damnation
loyalty, honesty, good faith = troth,
almost "trophy")
После Любви, в рассуждениях Феодосия, Человек был самым важным элементом, как материальное, так сказать, физическое воплощение Бога или Любви на Земле и вообще во Вселенной. Человек, по мнению монаха, настолько могуществен и влиятелен, что только он сам, несет полную ответственность за все то, что с ним приключается и происходит. То есть, даже не так. Человек сам, своими мыслями, желаниями, убеждениями, навязчивыми отрицаниями, неприятием или, наоборот, одержимостью строит и формирует каждодневную будничную реальность свою, называемую жизнью. Давненько, когда Феодосий-Димитрий жил в городе и служил в церкви, был у него телевизор. Чтобы быть ближе к пастве, будущий монах смотрел передачи и, особенно, новости. В те времена местные новости почему-то стали начинать с криминальной хроники и происшествий, подробно со смаком рассказывая кто кого убил, избил, или покалечил. Частенько брали интервью у окровавленных жертв или потерпевших, и показывали взятых под стражу преступников с равнодушными глазами и лицами. Преступников после преступлений, как водится, сурово осуждали и приговаривали к штрафам, срокам, поселениям и так далее, а потерпевшие продолжали жить, кто как мог умел. Живя своей обособленной духовной жизнью, Димитрий находил все эти происшествия не случайными, даже далеко не случайными, однако, ответственность за них возлагал не на грабителей и хулиганов, а на тех, кто поставил или довел себя до положения жертвы. Другими словами, Димитрий настаивал, что ответственность за чьи-то неудачи и неурядицы чрезвычайно опасно перекладывать на тех, кто выступил лишь орудием наказания, выбранного или назначенного (осознанно или нет) жертвой самой себе. Разумеется, о своих умозаключениях он ни с кем не говорил и даже не пытался. Может, и зря, но втягиваться в бессмысленный спор с кем-то, кто искренне полагает, что ходит под домокловым мечом Бога или Провидения, по мнению будущего Феодосия, не стоило. Непротивление было частью его жизненной философии. Жить следует легко, без споров, ссор, недомолвок и воздержаний. Любовь позаботится обо всем, если ей не мешать и не сопротивляться. Впрочем, про непротивление его было несколько иным, чем то, общеизвестное и обсужденное. Феодосий знал, что молчание и искреннее игнорирование всего того, что с тобой не согласуется и есть лучшее проявление непротивления. И, если тебя вдруг ударили, то воспринимай это как знак или знамение того, что мысли и внимание твое направлены в сторону, где есть и здравствуют паразиты, способные на насилие и оскорбления. Что-то не так может быть только в твоем королевстве. Если ты отвечаешь на битье битьем, давая волю гневу, злости или обиде, то следующим шагом будет еще большее насилие, большее зло, обида, и так будет продолжаться до тех пор, пока ты, лучше осознанно, не переключишь свое внимание и интерес на что-нибудь более созидательное, интересное, светлое или ...на что-нибудь более гнусное. Тогда пригодится народная мудрость про беду, что одна не ходит. Однако философия отца Феодосия была далеко не новой, а совсем даже старой, избитой, можно сказать, философией с более, чем тысячелетней историей. Так уж вышло, что никто, или почти никто, в нее не верит и ею не пользуется. Хотя, может, на этот счёт монах мой глубоко ошибался.
Серьезной для него загадкой был топор палача. Непонятная и необъяснимая привязанность к вещи, которая должна отвращать любого здравомыслящего и душевно нормального человека, тяготила монаха. Когда в церкви, где он работал еще в России, появился интернет, Дмитрий-Феодосий провел несколько бессонных ночей изучая разновидности топоров и обнаружил то, что уже знал, но не хотел признать: топор был типичным орудием палача, а принимая во внимание то, что найден он был на развалинах жилища палача, сомнений не оставалось никаких. Чего не мог объяснить себе монах, так это его чувства по отношению к топору. Из всех сокровищ и вещей на земле, монах выбрал бы себе в спутники только топор, найденный много лет назад. Что связывало священника с топором палача-душегуба? Истории про того палача ходили самые страшные, не даром место его последнего пристанища было признано окрестными крестьянами нечистым и опасным. Монах прожил целую жизнь, пытаясь найти ответ на этот вопрос. Наконец, как раз в тот день, когда писатель начал сочинять этот рассказ, отец Феодосий понял, что узнать правду он может единственным доступным ему способом, а именно, напрямую обратиться к Богу и попросить дать ответ или знак. Монах знал, что Бог любит говорить намеками, давая адепту возможность получить наиболее полный урок из ситуации или проблемы. Пропостившись неделю, Феодосий рано утром вышел на балкон и во весь голос, не стесняясь и не боясь, что монахи узнают его тайну, поскольку говорили и понимали в монастыре только греческий, огласил Господу просьбу:
"Дорогой Бог, скажи или покажи то, что мне нужно знать о том, что связывает меня с топором и палачом, чье орудие убийства я храню и лелею всю свою сознательную жизнь. Прошу тебя, дорогой Дух и Господь, приоткрой завесу незнания. Я готов принять знание. Я - жаждущий и страждущий, и ты никогда не оставляешь просьбы без ответа, поскольку имя тебе - Любовь!"
Закончив обращение, отец Феодосий вздохнул полной грудью и позволил себе насладиться видом: утренний туман постепенно рассеивался, и взору пожилого человека открывался вид на горы и кусочек синего-синего моря на краю горизонта. "Если бы не обет отшельничества, - подумал старик. - мог бы окунуться; вода, наверное, теплая как молоко парное." Впрочем, отсутствие купального сезона в жизни не сильно огорчало Феодосия. Ему было чем заняться, о чем поразмышлять и, что важнее всего, упражняться в том, чтобы не думать вовсе. Сейчас, когда он обратился к Богу с просьбой, последнее было чрезвычайно важным. Бог существует над пространством и временем, а, следовательно, действия его непредсказуемы человеком. Ответ может придти в любой момент, и важно быть готовым, что означает, иметь голову чистой и свободной от праздных мыслей, которые постоянно шуруют и хозяйничают в голове, создавая хаос и неразбериху. Так, по крайней мере, полагал отец Феодосий. Львиная доля времени его отшельничества уходила и ушла на поиск путей остановить мышление. Совсем. По секрету скажу тебе, дорогой читатель, если таковой найдется, что чистое желание и намерение монаха избавиться от навязчивых мыслишек и побудило его закрыться в келье, чтобы доказать самому себе невозможное - освободиться от земной ноши горестей, страданий и сомнений и открыться Богу. И, надо признать, сделать ему это удалось. Именно в эти упоительные моменты безмолвия в голове и начинался его разговор с Богом. Монах спрашивал и всегда получал ответ. Так он узнал о Любви и о том, что там, за порогом человеческой смерти нет ничего, кроме Любви, Света и Изобилия. Не совсем понятно было пока монаху, отчего под крылом божественного Света и Любви жизнь на Земле была далека от совершенства. И все, как он полагал, из-за какой-то фундаментальной огромной ошибки, которую почти каждый человек совершает однажды и отчего вся жизнь его идет наперекосяк; и вместо счастья, радости, наслаждения и изобилия человек начинает испытывать нужду, страдания, горе и боль. "Так не должно быть!" - орал Феодосий в темноту свежей средиземноморской ночи в первые годы своего отшельничества. "Мы не должны страдать, злиться и убивать друг друга! Что не так? Дай мне знать, что не так с нами? Что не так со мной? Почему, прожив праведную жизнь, я несчастлив? Почему я растратил столько лет на то, чтобы морочить людям головы, хотя и почти верил в то, что говорил и в то, что написано в священных книгах? Кто написал эти книги? Ты? Тогда скажи мне, что не так?" Монах голосил, но в меру, чтобы братья из монастыря не забеспокоились о его душевном состоянии и не прервали его одиночества. Ответ на стенания и истерические вопли пришел неожиданно, но не скоро. Бог не торопится.
В восточной стене кельи была небольшая ниша, в глубине которой находилась старая икона. Икона была настолько стара, что даже при свете фонаря с трудом можно было разобрать изображение. Считалось, что икона принадлежала самому Теофинию, и еще существовала легенда, согласно которой будущий Святой после своего необъяснимого исчезновения явился во сне настоятелю с просьбой не трогать икону. В те времена чудеса почитали, и икону оставили нетронутой. Через несколько столетий какие-то завоеватели зачем-то покусились на старинную икону и выковыряли ее из ниши, но по дороге из монастыря были атакованы неизвестно откуда взявшимся отрядом православных греков и все убиты. Икону вернули в келью, и больше на нее уже никто не покушался. Так вот, после воплей-вопросов, обращенных к Богу, изможденный Феодосий заснул крепким сном прямо на полу кельи. Читатель, наверное, уже догадывается, что во сне монах увидел что-то необычное. Пожалуй... Среди невнятных картинок темно буро-коричневых тонов Феодосий различил буквы, потом буквы сложились в слова, которые он, к сожалению, не разобрал, не рассмотрел, не понял. Проснувшись, монах вспомнил свои стенания, облизал запершиеся губы, почувствовал горьковатый вкус засохших слез. Ничего не изменилось. Полутемная келья, пасмурный день или вечер, сырость. Монах вспомнил про еду и вышел на балкон. Хлеб размок от моросящего дождя, пришлось лакать дождевую воду из миски, вылавливая языком разбухший хлебный мякиш - ложки у старика не было. Вылизав миску, он вернулся в келью и сел на топчан. Не давали покоя слова, которые не удалось разглядеть во сне. Монах чувствовал сакральную их значимость, знал знанием человека, не обремененного никакими другими заботами, кроме собственного духовного развития и совершенствования, что слова несли ему что-то очень важное и шли прямо от Бога. В тот момент у монаха не было полной уверенности во всемогущей доброте и любви Бога, слишком уж большой была пропасть между образом сурового и надзирающего Бога, нарисованным и внушенным церковью и загадочными авторами многочисленных толстых книжек, и тем Абсолютом Любви, существование которого было единственным разумным объяснением тому, что происходит и происходило на Земле с ее могущественными, но наивными обитателями. Монах интуитивно верил в безусловную Любовь Бога, настолько всесильную и безграничную, что она позволяет любому человеку творить все, что он в момент творения считает нужным, приятным, страшным или по-человечески логичным и необходимым; просто так уж заведено, что первые стихи, как правило, корявы и неуклюжи, первый сшитый сапог немного косоват, а первый блин, как учит народная мудрость, всегда комом. Кажется, я отвлекаюсь. Монах получил знак во сне, и должен был его расшифровать. Книг в келье не было, поэтому искать слова он должен был либо в памяти, либо... Монах оглядел келью. Он точно знал, что никаких надписей или рисунков на стенах кельи или балкона не было; заботливые монахи монастыря отштукатурили и аккуратно покрасили стены, когда узнали о решении Феодосия принять отшельничество. Оставалась икона. Монах знал о проклятии тем, кто посмеет тронуть икону, но что ему, почти столетнему старцу, проклятия. К тому же, он уже верил и знал про Любовь, а у Любви, как водится, проклятий не бывает. Старик встал с топчана и подошел к нише с иконой. В келье из-за пасмурной погоды было темновато, но это не помешало монаху нащупать икону и аккуратно вынуть ее из ниши. "Как тогда...", - пронеслось в голове. Он вспомнил себя ребенком, достающим топор из-под развалин сараюшки. Как будто ничего не изменилось с тех пор. Сердце колотилось от волнения, и было предвкушение чего-то необычного, из ряда вон выходящего, ... сверхъестественного. Икона была, как показалось монаху, безвозвратно испорчена. Наверное, из-за влажности, скачков температур, да и времени лики святых потускнели, почернели и потрескались. Остались только светлые нимбы, да по краям иконы угадывался какой-то витиеватый орнамент. Старик прищурил подслеповатые глаза, чтобы повнимательнее рассмотреть изображение, но никаких слов или надписей не увидел. Неожиданно в келье стало чуть светлее. Он понял, что выглянуло, наконец, солнце, и поспешил на балкон. Напрасно торопился. Неизвестный древний художник, видимо, написал Троицу, но за тысячу лет пребывания в келье краски поблекли, и в свете предзакатного солнца монах мог различить только силуэты. Никаких слов или букв он не нашел, вернулся в келью и, разочарованно вздохнув, уложил икону на топчан. "Может в нише," - подумал он и внимательно осмотрел и обшарил нишу. Ничего. Надо было возвращать икону на место. Он аккуратно взял ее с топчана и направился к нише, но, подумав, вернулся и снова вышел на балкон. Небо уже совсем очистилось от туч, и солнцу предстояло сесть за чистый горизонт. Свет был потрясающий, какой бывает только после долгого летнего дождя - теплый с оранжево-желтоватым оттенком. На минуту монах замер, чтобы рассмотреть полоску моря на горизонте. Потом взглянул на икону, перевернул ее и ... увидел то, что должен был увидеть именно здесь и сейчас. Слова из сна были нацарапаны каким-то острым предметом на обратной стороне иконы. Монах едва различал буквы, но они были! Кто-то когда-то оставил для монаха записку на окладе тысячу лет назад, может, семьсот или пятьсот, но слова, и Феодосий знал это, были написаны для него. Как будто тот, кто их оставил знал, что придет момент, когда эти слова будут самым важным в его жизни. Старик расплакался. Утирая слезы, он прижимал икону к груди и ликовал. Растрогавшись, он упустил драгоценный дневной свет - в келье не было ни электричества, никакого другого источника света. Прочесть слова в темноте монах не мог, но это нисколько его не расстроило, он знал, что самое трудное позади, теперь только Свет и Любовь. Он улыбнулся. Откуда эта идея про Любовь? Ведь сетовал и гневался он на отсутствие Любви и Сострадания в мире, от которого он так устал и который сознательно оставил. Ответа на этот вопрос у меня нет. Возможно, не было его и у Феодосия. Просто так вышло, что, получив ответ на свой вопрос, монах почувствовал сопричастность творению, кожей почувствовал, всем своим существом, и чувство это он не мог назвать иначе, чем Любовь. Это было прекрасное чувство, растопившее все скопившиеся за долгие годы недовольство, горечь, разочарование, усталость, сомнения... А когда растворилась грусть, монах окунулся в свет. Было много света, который буквально накрыл его и ласкал. Только свет этот был странным, невидимым для посторонних глаз - в келье все еще было темно после заката, но монах видел и ощущал свет внутренним открывшимся зрением. Это было ново и необычно, но радость и счастье, переполнявшие его, помогли Феодосию принять новую бытность без сомнений и анализа. "Вот она какая, Любовь Бога!" - произнес монах. Свет продолжал струиться и играть - белый, золотисто-желтый, бледно-зеленоватый с оттенками фиолетового и розового. Монах вспомнил про слова и взглянул на оборотную сторону оклада. Сначала он ничего не разглядел и готов был уже, по привычке, посетовать на темноту и слабые глаза, но вдруг, сделав небольшое усилие, увидел греческие буквы. Читать по-гречески Феодосий немного научился у братьев-монахов, но не настолько, чтобы свободно разбирать текст. Еще одно легкое усилие, и он уже точно знал, что Теофиний написал ему по-гречески почти тысячу лет назад:
Ничего нет кроме Любви
Мы есть Любовь и
Ты есть Бог даже если ты палач
Сердце монаха екнуло. Все встало на свои места сразу и просто. Он понял то, что должен был понять полвека назад, пятьсот лет назад, может быть, тысячу! Топор утратил свою ценность, он сыграл роль и превратился в кусок старого металла, хранящего энергию убийства. Монах вспомнил палача, который молодым совсем парнишкой пытался играть с такими же сопливыми сверстниками из соседних дворов, но кто-то из взрослых прогнал его, обозвав отродьем, а вскоре он понял, что никто с ним водиться не станет из-за отца. Потом как-то так вышло, что сын палача тоже стал палачом. Необычные истории случаются в жизни людей, или, лучше, люди выбирают для себя забавные истории. Так и молодой палач, приняв пост от отца, понял, что совершил ошибку. Непросто, очень непросто отрубать людям головы, часто чувствуя или подозревая, что приговоренный не так уж и виновен или раскаялся, но приказ есть приказ, закон - закон, а долг - долг. Так и прожил палач целую жизнь, отрубая головы винные или невинные. Мучился поначалу, но деваться, как он думал тогда, было некуда. Ничего не умел он кроме как головы рубить, так и жил. За несколько лет перед отставкой начались у него приступы тошноты перед каждой казнью, а после казни он еле добирался до топчана в своей комнатушке и валился мешком. Благо, что какой-то там указ от какого-то там года позволял ему жить в при тюрьме. Он ненавидел свое ремесло так истово, что ненависть и желчь стала нормой его жизни. Он заболел и мучился от боли, но деваться было некуда. Тогда-то палач обнаружил, что можно мечтать, и все свободное время, а было его, времени, у губернского палача предостаточно, он стал посвящать мечтам и грезам. Он представлял себя на неожиданной пенсии с хорошим месячным довольствием живущим на удаленном хуторе недалеко от речки или озера. У него обязательно есть куры, коза и корова. По утрам он пьет парное молоко, кушает свежее яйцо и печет в русской печи свежий ароматный хлеб. За домом у него огородик, где он с удовольствием выращивает помидоры с огурцами и другую петрушку...
Монах вздрогнул. Откуда у него чужие воспоминания? Ведь не тронул он никогда никого пальцем. Ругался было, даже злился, но никого не убивал, даже не переносил сцен с убийствами или насилием в фильмах, что частенько показывали по телевизору, когда он еще в миру жил. Даже отпевания, за которые хорошо, как правило, платили проводить не любил и, по возможности, избегал. Не любил покойников. Так откуда же у него чужие мысли и воспоминания? Вопрос был задан линейно. И тут же пришел ответ, только ответ этот был не результатом логических рассуждений, основанных на жизненном опыте монаха или знаний, полученных во время обучения или позже. Ответ пришел откуда-то, что намного шире и больше, чем его, монаха, опыт и знания. И был он прост и ясен: до того, как родиться и посвятить себя монашеству, отец Феодосий в предыдущей своей жизни был палачом, сыном палача, и звали его Димитрием. Именно топор Димитрия нашел когда-то пацан Димка на развалинах одинокого жилища отставного палача. Монах оторопел, и лоб его покрылся испариной. "Как же так! С ума я схожу, что ли?" Но свет, по-прежнему струившийся вокруг, успокоил его. Монах прилег на топчан, почувствовал как расслабилось его тело. Ему хотелось обдумать то, что он только что узнал про себя и про мироустройство. Так вот почему с давних времен дошло до нас послание - любить ближнего своего как самого себя. Был ты палачом, мучился от неправедности долга своего, старался шутками или обыденными разговорами отвлечь приговоренных от неизбежности смерти, или, наоборот, неистовствал и наказывал сурово и беспощадно, потом умер сам и ... родился снова в семье какого-нибудь сюзерена, вырос, получил достойное образование, связался с бандой преступников, совершил что-то против действующего закона, был пойман, осужден, приговорен, повешен и... родился на сей раз в семье советских инженеров, снова вырос, чувствуя какую-то тоску и тягу к духовной и душевной чистоте, решил стать священником, стал, понял, что и там, в церкви, что-то не так для него и, отчаявшись, стал серьезно задумываться об отшельничестве, поехал с делегацией монахов на Кипр, там заболел, вынужден был остаться на время, поправился молитвами и заботами монахов, получил вид на жительство, принял отшельничество и ... одним поздним вечером прозрел духовно, прозрел настолько, чтобы в одночасье постигнуть мудрость мудрецов и познать Истину таковой, какова она есть. "Но как же Библия и христианское учение," - не унимался разум. "Ведь нет ни в Библии, ни в учении Христа и намека на реинкарнацию или переселение душ. Нас ведь учили...." "Вас учили те, кто может ошибаться и создавать свою собственную реальность, но только здесь, на Земле," - тут же последовал нелинейный ответ. "Библия не говорит о реинкарнации только потому, что те, что писали ее считали реинкарнацию само собой разумеющимся потому и не уделяли ей никакого специального внимания. Мы же дышим, но в Библии про дыхание ничего не говорится." "А как же..." "А так, все, во что ты веришь или насилуешь себя поверить появляется в твоей жизни тем или иным способом, но не само по себе, случайно и неожиданно, а последовательно и постепенно материализуя все то, что ты хочешь или не хочешь. Между ними нет разницы." "Только бы не умереть.. " - пронеслось в голове у монаха. "Только не сейчас. Впрочем, умереть не придется, если я думаю о жизни!" Внутренним зрением он увидел, как свет вокруг него стал чуть ярче и теплее. "Неужели всё так просто! Почему же тогда мы так грустно живем?" Монах устал и закрыл глаза.
Проснулся он поздним утром, упустив приятную предрассветную прохладу. Вспомнив то, что произошло с ним накануне, монах, повинуясь инертному линейному порыву, схватил икону, которую, верно, во время сна неосторожно спихнул на пол, и вышел на балкон. Прежде чем перевернуть икону, старик полюбовался видом и, особенно, полоской моря на горизонте. Потом неторопливо подставил оборотную сторону оклада яркому июньскому солнцу. Простые греческие слова снова ошарашили. Они немного отличались от тех, что увидел монах накануне внутренним зрением, но разночтение расстроило монаха только на мгновение. "Слова ведь есть слова; важно, что они до тебя доносят, и как ты это понимаешь," - подумал старик и медленно по складам прочел греческий текст:
Ты есть то, что ты есть
Ты есть Любовь
И палач тоже есть Бог
Снова палач. "Ну что ж, палач так палач," - вздохнул старик. Пробудившийся в нем свет помог быстро и естественно примириться с неприятным открытием. "Что ж, так, наверное, я научился стать монахом," - подумал старик. "Столько душ загубить... Шутка ли."
Он вернулся в келью, чтобы пристроить икону на место в нише. Повозившись, он вставил оклад в пазухи и вздохнул. "Что дальше-то делать?" - пробормотал старик. Он чувствовал себя отдохнувшим и полным сил. Неожиданно открывшаяся память о прошлых жизнях и знание о собственном божественном могуществе и всесилии переполняло монаха. "Надо нести Знание людям!" Но как? В чужой стране, языка которой он толком и не знал.
"Боже, что делать-то мне теперь?" - весело спросил монах у самого себя. И также весело сам себе ответил:
- Надо бы хорошенько позавтракать!
Старик вышел на балкон, чтобы найти тарелку не с обычным ломтем хлеба, а гору свежеиспеченных ароматных лепешек и ... кружку ледяного кваса. Лепешек было много. Феодосий с удовольствием съел две. Из окрестного леса прилетели птицы. Старик улыбнулся в бороду и стал отламывать мелкие кусочки и бросать их птицам. Квас оказался отменным. Непонятно было, откуда монахи разжились таким необычным для греков напитком, но смысла ломать голову не было. Монах захотел вкусно позавтракать и позавтракал, а откуда взялся квас... Да какая разница! Лепешки были ароматными и сытными, а монах голодным после пережитых открытий и откровений. Позавтракав, он расположился на полу балкона и стал думать. Птицы, наевшись лепешек и оставив после пира приличный и привычный беспорядок, улетели, чтобы вернуться и доклевать, что не доклевали и загадить, что не загадили. Монах думал, сосредоточенно глядя в одну точку. Что было на уме у него, мне не ведомо. Известно только, что неделей позже монахи, обеспокоенные тем, что отец Феодосий перестал прикасаться к еде, решили нарушить его одиночество и вошли в келью. Келья была пуста. Повинуясь действующим в стране законам, руководство монастыря обратилось с официальным заявлением в полицию. Два детектива, специализирующихся на поисках правших людей, несколько месяцев вели дело об исчезнувшем отшельнике, но не смогли отыскать никаких следов отца Феодосия. Топор, найденный в келье, никак следствию не помог, а, наоборот, немного все запутал. Поскольку топор и монах прибыли из России, то детективы вступили в долгую переписку с российскими властями, надеясь побольше узнать о прошлом монаха, но, как вы правильно полагаете, почти ничего не узнали, а потом один из детективов получил повышение по службе, а у другого жена неожиданно получила в наследство небольшую молочную ферму в горах, и детектив Лучанос без сожаления оставил службу. Дело о пропавшем отшельнике передали новым детективам, и оно, дело, до сих пор не закрыто.
Лет через двадцать после исчезновения Феодосия
Эжени сидела в походном шезлонге на берегу реки. Отгрохотали праздничные фейерверки Дня Независимости, надо было собираться домой.
"Домой," - подумала Эжени и улыбнулась. "У меня больше нет дома!"
Она вздохнула с облегчением. Прошлой ночью она окончательно решила оставить ферму отца и уехать с Дэвисом, миловидным молодым человеком из Калифорнии, приехавшим на праздники повидаться со своим отцом, который, как и отец Эжени, был фермером с большим хозяйством. Мать Дэвиса, так же как и мать Эжени когда-то, заскучав, собрала вещи и укатила в Калифорнию, забрав с собой Дэвиса. Мать Эжени, француженка, решила вернуться на родину и оставила дочь на попечении отца, который как мог старался воспитывать девочку в старых добрых традициях Среднего Запада. И вот пришел день, когда девятнадцатилетняя Эжени решилась отправиться в свое плавание. Она хотела посмотреть мир, погостить у матери во Франции, но особо манили ее Греция и маленький остров в Средиземном море под названием Кипр. Часто по ночам ей снились горы, покрытые густым лесом и полоска моря у горизонта. Отца, конечно, было жалко, но Эжени не могла справиться со своей страстью к путешествиям. Она знала, что это правильный выбор, и отец, в конце концов, поймет и простит ее, а дальше... Что будет дальше, ее не волновало. Совсем. Она немножко обживается и поработает в Калифорнии, выучит уроки большого города, заработает на билет, а потом... отправится в Европу. Может, поступит в университет, а, может, начнет писать удивительные рассказы о своих путешествиях или рисовать прекрасные картины яркими несмывающимися красками. "Как замечательно и здорово жить," - подумала Эжени и улыбнулась Дэвису, принесшему ей чашку свежего кофе.