Аннотация: Об одном дне человека, который не может отступить
1
Кок дноуглубительного судна "Дейма" Ячменев проснулся по заведенному на айфоне будильнику ровно в половине пятого утра. Проснулся в поту. И еще целый час он отсрочивал подъем, каждые десять минут тыча в экран нежно щебечущего вольными птахами и умиротворенно журчащего лесным ручейком, телефона. Так не было задумано, но Алексей Андреевич в такие моменты припоминал слова мудрого матроса Ивана из былого двадцать восемь лет назад рейса. Ваня имел два высших гуманитарных образования, и с присущим сладким похрюкиванием во время речи однажды со знанием дела изрек:
- Пять минут дрёмы - хр-р! - заменяют час сна.
Ячменев тогда внутренне согласился - очень уж соблазнительно было в условиях вечного морского недосыпа подремать - покемарить каких-то сорок минут - похрюкать сладко в подушку, или в фуфаечку, что сбросив с себя, на транспортере в выдавшееся затишье рыбцеха подстелил - похрапеть: вот и наверстал время суточного сна!
Но, тогда мОлодец Ячменев недосыпал по своей воле, то ли весело засиживаясь за чаем с товарищами, то ли осоловело таращась в экран "видика". А теперь - уже девятый день подряд - пожилой ныне человек спал по пять с лишним часов оттого, что все прочее время было занято работой.
Причем, работой второпях, где нельзя было остановиться ни на минуту, и каждую же минуту висящей над Ячменевым боязнью не успеть.
Впрочем, ему ведь менеджер по кадрам, что ведала комплектованием морских экипажей, сразу сказала с милой улыбкой: "Легкой жизни я вам не обещаю". А он весело гаркнул в ответ: "Я и в прошлом рейсе работал по шестнадцать - восемнадцать часов. Костьми лягу, но сделаю все, что возможно, и даже чуточку больше! Живым - не сдамся!".
"Проотвечался", ветеран? Вот, теперь с кряхтением поднимай свои кости и двигай со скрипом на камбуз!
Пышущая здоровьем женщина в ходе собеседования с Ячменевым сказала еще: "Приходят к нам с "рыбаков", пяткой в грудь себя бьют, а попадут на судно - через неделю списываются". "Ирина Сергеевна, - напустив серьезности в проникновенный баритон, и даже брови домиком сдвинув, ответил тогда Андреевич, - я планирую проработать здесь до самой пенсии, а то, - он улыбнулся, - и дальше. Поэтому..."
Нет, дружище - с такой работой до пенсии ты вряд ли и дотянешь!
А еще кадровичка сказала тогда:
- Повар - это такая деликатная должность: не просто должен сделать свою работу, а так, чтоб и понравилось всем. Всем угодить - вот в чем дело.
Ячменев согласно покивал золотым тем словам, вставив и свое справедливое: "Ну. всем-то угодить - знаете сами - невозможно... Но, будем стараться!".
Все эти мысли пронеслись спросонок в его голове в какое-то мгновение еще сомкнутого ока. Ячменев слышал в культовом фильме "Секрет", что за день голову человека посещает до восьмидесяти тысяч мыслей.
А время между тем было уже тридцать три минуты шестого. Как рано, и как поздно! В принципе - самое время Ячменеву было умирать. Ни поздно, ни рано! Правда, теща, когда он сказал ей о такой готовности, только отшатнулась в испуге: "Господь с тобой! Даже и мысли такие из головы выбрось!". А он ей всего лишь сказал о том, что счастлив был бы умереть за любого из них - за нее, за старенького уже и тоже больного, хоть и все еще мужественно бравадного тестя. И уж конечно за их дочь, что больна уже четвертый год неизлечимым раком, что накидывается почему-то на самых добрых и чистых людей мира сего. А он, Ячменев, уже пожил, уже счастлив полностью, и несчастлив одновременно теперь уж до конца жизни - этого он, правда, теще не добавил. А просто сказал: "Но это невозможно, так давайте жить долго и мирно!". "Да, умеешь ты говорить!" - искренне восхитился тогда тесть. Но Андреевич не блефовал: была бы возможность такой рокировки, махнул без раздумий и сожалений - как вполне разумевшееся. Он Светлане говорил о том еще до известных, случившихся этим летом, событий. Правда, тщательно избегая слова "умереть" - пусть она его даже и не слышит! "Я бы забрал всю твою боль если б то было возможно".
Ему и вправду было до самых дальних уголков души и сердца жаль и этих двух стариков, что жили всегда лишь своей единственной дочерью, и теперь могли ее потерять и пережить; и саму ее, что так любила жизнь (которой, всегда признавал Ячменев, толком с ним и не видела), и так боялась смерти... И эта боль щемила и жалила его эти дни безостановочно.
Впрочем, в море первые дни и даже недели всегда и у всех душа скулит.
Когда Ячменев наконец окончательно разлепил глаза и увидел уже посветлевший за занавешенным полотенцем иллюминатор, мысли теснились сплошь мрачные и пораженческие. Уже давно пора было вставать и спешить во все лопатки разворачиваться на камбузе. А он безвольной куклой с ватными руками лежал еще в постели и не очень, честно, верилось мужичку, что найдет он силы встать, и сможет вот этими двумя тонкими руками переделать настоящую бездну работы - и все бегом, все без остановки.
Он поспал чуть больше пяти часов, и такая история уже девятый день - как только ступил он на борт судна, так и впрягся - взамен увальня с рыхлым задом и растерянными глазами, с которым на короткую минуту и свиделись во время буксирной пересадки.
Теперь бы Ячменев сам за миг блаженный почел точно так, как предшественник, с худой сумкой на плече, на борт буксира сигануть: работайте, ребята, дальше, как хотите - только уж без меня!
Хоть деньги, опять же - такие преогромные, и так они сейчас всем нужны: и сыну, и жене его многострадальной, и им с Мариной.
Но, нельзя было бежать самому - если бы капитан списал, как предыдущего повара, то было б другое дело! Хоть вся жизнь, наверное, оттого бы точно также перевернулась, вернее - покатилась безнадежно вниз: туда, откуда Ячменев уже не смог бы выкарабкаться наверх. Но, все равно - так бы он сказал всем вкруговую: "Я делал все, что мог. Но - фос-мажор!..". Но, его никто пока не гнал, и нельзя было малодушничать - перед самим собой, главное дело: он отступил бы перед трудностями впервые, по большому счету, в жизни, и помнил бы это потом уж всегда.
Не надо было заканчивать жизнь поражением!..
"Это не работа - это просто издевательство над человеком!"
Так говорил его трюмный сменщик тринадцать лет назад, когда еще матросом работал по контракту Ячменев на иностранном рыбаке - "пылесосе". Да, в его жизни уже был один такой рейс, когда от непосильной работы какие только мысли в голову не лезли! Потому как, тамошняя работа в трюме была не на пределе физических возможностей - за пределом тех. И Леша, разносящий и укладывающий в трюме по шестьдесят тонн мороженой рыбы (три тысячи двадцатикилограммовых коробов) каждые сутки, за две вахты шестичасовых, до сих пор не мог объяснить даже себе - не говоря уже кому-то! - каким образом он успевал коробки эти растаскивать, и как не подох на такой работе.
И сейчас ему подумалось, что там, в трюме, было не так уж плохо - во всяком случае, вахты шесть через шесть, время отдыха и сна законно, и высыпался он конечно больше (верней, конечно, будет сказать: меньше недосыпал). И проще - по работе-то: таскай, вали, громозди свои коробки неудобные, а не угождай совершенно, пока, вслепую изысканному вкусу капитана, да и экипажа - еще не знаешь ведь, что они любят, а времени утвердиться классным поваром - лишь день текущий.
Впрочем, одно другого стоило: Ячменев не забыл бешеного биения сердца и задыхающегося хрипа от бешеного темпа работы в том трюме, когда хотелось выпростаться из всей одежды, да и вылезти из кожи вон.
Как и по деньгам - стоило тогда "уродоваться", в смысле - горбатиться. А когда годом позже навеселе обмолвился супруге, что застрахованы тогда моряки были на случай смерти, или увечья на тридцать пять тысяч долларов каждый, и ничего бы страшного не случилось, если бы она с сыном эти деньги по тому самому случаю получили, Светлана лишь в сердцах обрезала: "Дурак! Ты нам живой нужен!".
Сейчас Ячменев нужен был им еще больше. Но они уже были порознь. "Я не очень понимаю, - сказала в конце августа этого года Светлана, - зачем ты возвращаешься? Я смотрела по интернету: Томск - это такой перспективный, развивающийся, самобытный город! Ищи себя там!" - "У меня здесь, в этом городе учится сын, и я обязан принимать в том участие".
Сын поступил в университет на платное - не хватило баллов по ЕГЭ, на факультет, название которого Светлана не могла не то, что выговорить, но даже запомнить (впрочем, после стольких сильнодействующих лекарств и химиотерапий с памятью происходят необратимые процессы - увы!). Что-то с компьютерами и менеджментом - обычная история. Сын с нерадивым папашей теперь общался принципиально сквозь зубы - тоже понятно...
Ячменев, наконец, откинул влажное одеяло - все запредельные сроки подъема прошли, и уже подхватывая полотенце (он еще навострился сгонять в душ - ничего пять минут уже не изменят!) вспомнил, до кучи, как от души жаловался ему знакомый здоровяк штурман, с которым были когда-то в одном рейсе, и случайно встретились не так давно в суете городских улиц.
- Стояли в Гданьске на ремонте, приехал второй механик в рейс. Нахерачился как-то под вечер, давай спьяну жене звонить. Ну, та ему естественно наговорила, вставила - кому понравится? Он пошел - в машине повесился!.. Нет - ну, ты вот зачем сюда, в Гданьск ехал - чтоб повеситься?.. Че - дома не мог? Мы потом - каждый! - столько бумаг писали!..
Нет - Ячменев сюда, в Тамань, не за этим летел, точно не за этим!
Тамань, кстати, эта родина тестя - так Светлана сказала: "О, на родину папы полетишь".
Водные струи весело взяли в оборот раннего посетителя душа, хаотично закружив его под гуськом то против, то по часовой стрелке.
Выходит, каждое судно хранит свой внутренний климат - как не крути! - если просыпаться в поту в первые ночи Ячменеву случается постоянно во всяком рейсе. Адаптация!
Ячменев наконец рассмеялся - уже хороший знак! Вспомнил "старика" армейской службы, который рассказывал про умненького земляка с их призыва, что давно уж комиссовался, тогда как они, дураки, все лямку тянули: "Блин, вот кого бы встретил - убил сейчас!.. Привезли нас сюда молодыми, деды давай сразу гонять. А он : "Мы еще не адаптировались!". Нам тогда такую адаптацию дали!..".
А что - правильно ведь говорил тот вумник! Другое дело - служили они в дикой дедовщине, где любое грамотное слово каралось общей серостью жестоко.
Водяные струи сделали свое дело - достаточно взбодрившийся Ячменев даже ощутил какую-то силу в своих руках, которым столько предстояло переделать за день: теперь уж - за работу!
Вовсе не просторный камбуз (впрочем, на этом судне все теснилось очень компактно) еще был тих от шкворчания сковород и бухтения кастрюль. Но тишина эта, как сказал бы иной мастер слова, была обманчивой, а Ячменеву - и вовсе зловещей! Посему, едва завязав за спиной тесемки фартука (сегодня с первого раза удалось), ринулся кок в гущу дел, коих было - край непочатый.
Перво-наперво, надо было пожарить яичницу человек, эдак, на десять: Ячменев уже понял по первым дням, что не все тринадцать (он был четырнадцатым в экипаже) моряков на завтрак встают - кто-то спит после ночной вахты. А еще - нарезать на опустошенные ночной вахтой тарелки сыра, колбасы, копченостей, сала: чтоб его так кормили, когда он матросом был! Впрочем, прибеднялся Андреевич сейчас напрасно: еще "жирней" на том самом приснопамятном "пылесосе" питались.
А еще и кашу надо было между делом сварить - вот это уж действительно морока! Капитан сразу ему это наказал: есть, мол, люди, которые дюже с утра кашу уважают. Людей этих, как уже выяснил себе Ячменев, было два с половиной человека: матрос с электромехаником ели постоянно, и кто-нибудь еще от случая к случаю присоседивался. А каша эта - если только не манная - полчаса времени у Алексея Андреевича отнимала - мешай, не отойдешь! Кашевар, конечно, переключался по ходу дела на что-то другое, и отбегал, ясно, в салон, но через минуту он должен был возникнуть у плиты с кашей вновь - чтоб помешать капризную, и неблагодарную: она же еще и "плевалась" в конце, руки творца своего обжигая!
Случалось, и обеими руками работал: одной кашу помешивал, другою кастрюлю под воду подставлял, или еще что-то гоношил.
Ну что ж - надо, так надо: с этого первого одолжения экипажу начинался его день. Каша, и вправду капризная, словно ребенок, что внимания требует постоянно, через раз случалась то солоноватой, то густенькой, но ели ее неизменно, как неизменно и благодарили. Боялись, видимо, без нее остаться. И верили, наверное, что получится она однажды у Ячменева без изъяна - обязательно получится!
Но сегодня каша была манной, так что стоять над ней полчаса - помешивать было ни к чему, только момент и не прохлопать, когда в кипяток засыпать одной рукой из пакета будет: чтоб тонкой струйкой сыпалось, а второй рукой энергично и с душою успевать размешивать - чтоб, значит, без комков. И руки береги - чтоб не быть оплеванным.
А еще хлеб - тоже боль головная! - в хлебницах посмотреть, черствый отобрать, "свежий" порезать.
Хлеб был покупной, с берега, и хранился в морозильных камерах. Поэтому, с вечера его надо было заранее достать.
Насчет хлеба Ячменев капитана и старпома заверил: будет он сам печь, только муки надо заказать побольше.
- Потому что - режу этот хлеб, и плачу!
- Ну хорошо, если у тебя, говоришь, получается, - с некоторым еще сомнением поглядывая на нового кока, откликнулся на почин капитан. - Тогда попробуешь, и, если что - только серый хлеб с берега брать будем.
- Так, э-э, серой муки заказать - я и серый печь могу!
- Ты, немножко силы соразмеряй, - посоветовал молодой усатенький старпом. - Спать-то когда собираешься?
Да, "делов-то", с хлебом тем - как раз-таки между делом! Семь минут Ячменеву тесто в кастрюле на четыре-то булки хлеба завести, а потом - само оно и поднимется, само и в формы ляжет (Андреевич умелыми руками только помнет его слегка ), само и в хлеба испечется - лишь проследить. Да вытащить потом из плиты - минута, - и укрыть бережно - половина минуты той: вся недолга!
Дружил Ячменев с тестом. Любил хлеб печь. И тесто ему тем же отвечало. И хлеб на диво пышным выпекался.
Но, батоны белые, и булки серые, зачерствелые (только гляди - чтоб не заплесневелые еще!) были только половиной хлебных мытарств. Хлебницы, хлебницы - где их только надыбали? - вот что убивало каждый раз! Капитан, впрочем, в первом же разговоре с Ячменевым вдруг похвастался: "Хлебницы новые заказал". Не уточнил, правда, когда это было. Ибо плетеные хлебницы сыпались своими прутьями сами, из них же при малейшем прикосновении высыпалась горка хлебных крошек, так что - хлебницы только коснулся: можешь смело уже стол вытирать. Поэтому, полотенце на плече и тряпка в руках у Ячменева были и когда он накрывал на столы, и когда он с них убирал.
А еще хлебницы эти кутались в мягонькие пакеты целлофановые - чтоб хлеб не сох, - которые обязательно цеплялись за торчащие в разные стороны прутья хлебниц и рвались - как и сердце Ячменева, когда за все это безобразие он поневоле брался. К тому же, пакеты были чуточку коротки, и укутать в них хлебницу добротно никак не получалось - краешек все равно оставался открытым, а значит хлеб все равно благополучно сох. Поэтому, новые хлебницы - контейнеры Андреевич себе в черновичке заявки вписал первым делом.
Сколько драгоценных минут на пустом месте терялось! И труд мартышкин совершенно.
И сейчас не теряя времени, Ячменев поставил на ближнюю конфорку кастрюльку для каши, на задние же установил две объемные сковороды.
"Как у тебя на сковородках - не подгорает? - поинтересовался как-то капитан. - А то твой предшественник жаловался, что нет нормальных сковородок с антипригарным покрытием, а на этих - прилипает, и поэтому у него отбивная подгорелая".
Нет - Ячменев пока со всем скарбом и оборудованием ладил - спасибо им: если бы они еще козни строить начали!..
Восемнадцать яиц (пяток из которых, как водится, растеклись желтком) скоро запыхтели на двух сковородах. Вот-вот уже должна была закипеть и вода на кашу, хоть засыпать манку было еще и рановато - загустеет до половины восьмого. И Ячменев, расслабившийся на какие-то мгновения, моментально ушел в свои мысли - все еще безрадостные с утра. Думалось о том, что ему едва пошел еще шестой десяток, а силы уходят, как под камушек вода. И будет их все меньше, а жизнь вокруг будет становиться все стремительней и жестче, и никому до стареющего работяги не будет дела - загибайся, как хочешь! Учиться надо было, да? Да, надо было, конечно. Ну, так его с детства учили - родители, брат, учителя, люди, вся жизнь тогда вокруг. И он впитал все, как губка, заучил добросовестно. И потому позабыть своих первоистин не смог.
С самого детского сада вбивалось везде: "Все работы хороши. Выбирай на вкус!". Да и вправду - какой-нибудь работяга тогда законно "заколачивал" больше иного инженера. Да и он, Леша, собирался учиться - обязательно! - вот, только в море сходит несколько раз...
Надо было, конечно, по морской стезе, хотя бы, высшее образование получить. Но, опять же - разве он думал всю жизнь здесь проболтаться? А теперь придется - на берегу сейчас с заработком туго - как, впрочем, и всегда. А до пенсии еще "бомбить и бомбить": как раз накануне пенсионный возраст повысили. И пропаганда какая сразу по новостям центральных каналов пошла: как счастливы-то работающие пенсионеры, да с каким энтузиазмом это непопулярное решение правительства поддерживают!
Сухощавые, седовласые ветераны, коих выискали-таки дотошные журналисты, вовсю пытались разжечь жизнерадостную искорку в выцветших глазах, рассказывая, как рады они работать и работать, трудиться и трудиться, пахать и пахать!.. И не пенсию - ни-ни! - выходить даже и не думают: чего там делать?
И вправду - с такой пенсией делать абсолютно нечего!
А ему, Ячменеву, теперь еще на жилье зарабатывать надо: это помимо того, что жене и сыну все равно помогать - весомо, не символически.
Вот и выходит - если его сейчас турнут с этого судна - по капитанской ли прихоти, или свалится он, как загнанная лошадь, в этой гонке почти что круглосуточной - то только и останется, что вернуться на свою дачу и там уж прозябать до конца дней: к Марине он пораженцем не покажется, не поедет.
А на даче, кстати, вполне можно жить - Ячменев этой осенью в том убедился. Только, щели в полу большие - зимой замерзнет конечно.
Туда и дорога!
Стрелка между тем катастрофически подползала к роковым двадцати пяти минутам восьмого - завтрак грянет через пять минут. Все, вроде, было готово к раздаче и расставлено на столах. Но сейчас припрется, следом за веселым, разбитным стармехом и молчаливым матросом в "татухах". занудный боцман, в дурном, от наступления нового рабочего дня, расположении духа (впрочем, этого смазливого парня, что годился ему в сыновья, Ячменев ни разу еще в работе не видел) и будет совать нос в масленки со своего, и капитанского стола, высматривать и какие-то другие "косяки". Вчера он уже "наехал" по поводу этих масленок: "Ты их хоть мыл раз? Мы же не свиньи, все-таки!". Но Андреевич резонно спросив через раздаточную амбразуру, куда он каждый раз неиспользованное масло девать будет, вышел по такому случаю в салон (в котором, впрочем, сидели лишь боцман с лепшим своим другом и земляком - матросом- сварщиком) и веско сказал:
- Хорошо - масленки: поправим! А где, скажи мне, я еще к вам, как к "свиням" отношусь?
Боцман не нашелся что ответить.
Ему бы и вовсе молчать! Это же боцман "сдал" капитану незадачливого кока предыдущего, что проспал, с усталости пятнадцатичасового пути на судно, в первый же день завтрак. Так что, чего уж ты вякаешь: помог отправить домой того парня, так вкушай теперь от того, кого взамен прислали - не давись, пережевывай тщательно, с аппетитом проглатывай!
По ходу утра Ячменев несколько раз принимался читать свод своих молитв, но все не мог завершить - то надо было что-то посчитать, то ускориться в нарезке - а неспешное чтение процесс тормозило, - а то вдруг чертыхнуться совсем другой матерью на упавший с предательским звоном половник на палубу, или с шипением выплеснувшее через край сковороды масло на плиту. И тогда уже, Алексей Андреевич, не греши - начинай молитву заново!
Стрелка уперлась в половину восьмого, и тут лучик солнца пробился к Ячменеву сквозь овальный иллюминатор: судно подвернуло. И посветлело на душе у нашего кока: он делает все, что может - честно, с душой, - а там уж - как получится!..
Эх, да где его не пропадала? Что там те десяток человек - в пять раз больше обозленных тяжким трудом моряков в прошлых рейсах рыболовных на амбразуру камбузную напирало!
Однако, сегодня обошлось - тихо и спокойно прошел завтрак и все восемь пришедших едоков поблагодарили повара, непременно присовокупляя к "спасибо" еще и "Алексей". Буркнул что-то подобное и боцман. И оттого, что завтрак отработан (хоть, конечно, предстояло еще убрать со столов и помыть посуду), день вкатывался в привычное русло, по которому Ячменев уже более-менее научился рулить, и вполне можно - и нужно даже! - было, не теряя темпа, вовсю браться за приготовление первого (щи сегодня), Андреевич воспрянул, наконец духом. "In for a penny, in for a fount. - сделано на пенни, можно сделать и на фунт" - Ячменев всегда отдавал англичанам должное за исполненные жизненной силы и точной мудрости поговорки (отмечая объективно, впрочем, что одной из них :"Честность - лучшая политика", - чопорные британцы сплошь и рядом следуют с точностью до наоборот). Восемь дней уже отработано - с недосыпами и "напрягами", - но закрыто, оборвано в календаре. И завтрак сегодняшний уже закончен. И осилит он и этот день, а вечером ухмыльнется про себя, в сон уже спасительный без задних ног проваливаясь: "День прошел, и слава Богу" - как "деды" в армии учили.
Опять эта армия на ум пришла!.. Ячменев четко увидел длинный коридор казармы с фиолетовым линолеумом и стоящих на нем в два ряда сослуживцев. "Деды", как водилось, стояли по правую сторону от выхода - согласно расположению своего кубрика, "черпаки" с "молодыми" - по левую. А у тумбочки с перепуганным дневальным грозно расхаживал в шинели и при папахе сам комдив - генерал-майор! Тут же переминались с ноги на ногу командир роты, замполит, дежурный прапорщик, и поднимал на кого-то время от времени пронизывающий взгляд старший лейтенант - явно из особого отдела. Ждали его - Лешу Ячменева...
А он примчался чумазый, в робе - прямо со смены в кочегарке, и забежав казарму не стушевался - сходу выпалил: "Товарищ генерал-майор, разрешите обратиться к товарищу капитану! Товарищ капитан, рядовой Ячменев по вашему приказанию прибыл!".
- А ну-ка, шельма, - загромыхал генерал, - прочитай-ка нам, что тут написано!
И сунул под самый нос конверт - вскрытый - с каким-то экзотическим штемпелем и латинскими буквами обратного адреса.
Ячменев сразу понял - письмо от нее... Но, как же она его нашла на другом конце света, в такой-то глухомани.
Читай, читай - мы-то уже, - комдив обернулся на востроглазого старлея, - прочитали на досуге!
Генералу было всего сорок один год, и был он страшно настоящий, правильный, справедливый. Он уже раз врывался в их казарму - когда избитый дедом молодой с призыва Ячменева (и земляк его) угодил в медсанбат, и гремел страшно - тогда на командира роты:
- Товарищ капитан, я запрещаю вам ставить молодых на смены!
- Никак нет, товарищ генерал-майор, - отважно отвечал тогда отчаянный трус Василий Васильевич, - мне некому тогда будет топить.
Но сейчас Вася, как уничижительно называли командира деды, и черпаки, молчал, и по обыкновению щурил близорукие глаза на Ячменева, что всегда ничего хорошего объекту пристального капитанского внимания не сулило.
Шумно вздохнув, Ячменев принял конверт, и с едва заметной дрожью руки потащил из него тонкий листочек.
Предложения были односложны, и смысл вполне понятен: сплошной "корасон" - сердце, значит.
Ячменев переводил и читал. На ходу вводя свою цензуру - за такие слащавые признания в любви заморской красавицы от дедов непременно ломилось получить чуть позже - когда командиры разойдутся, причем - от души. Налегал на то, что девушка теперь, после встречи с ним, другими глазами смотрит на Страну Советов - далекую и удивительную... Но, когда он пропустил одно предложение, "особист" чутко встрепенулся:
- А про ночь там что написано?
Значит, перевели уже!..
- Ну, тут пишет, что никогда не забудет ночь эту.
- Значит, - громыхнул генерал, - ночь ты с ней все-таки провел!
Признание могло стоить Ячменеву визы на все времена.
- Так, э-э, разве дня-то хватит - чтоб про нашу страну необъятную рассказать? Вот - ночь и пришлось прихватить.
Ячменев спиной чувствовал восхищенные взгляды дедов. Генерал же, глядя на чумазого солдатика, заломил голову круто набок - так, что левое ухо почти коснулось золотого погона. Конечно, будь они со стервецом с глаза на глаз, он бы, возможно, по отечески-командирски и шмякнул "с легонца" промеж глаз. Но на миру...
- Ну, - суровая улыбка наконец набежала на лицо комдива, - ты хоть там державы не припозорил - мощь нашу показал, как положено?
- Как положено, - в тон подхватил Ячменев, - а как же! Ну, а как я должен был поступать, когда расспрашивали о стране нашей? Надо же правду рассказать! Вот, теперь, видите - так очарованы, что письма пишут!
Письмо то ему отдали - начиналась уже Перестройка. Как и фотографию - ее еще до прихода Ячменева навскидку показал особист сослуживцам: счастливый юнец притягивал за талию заморскую красавицу со смуглой кожей, алыми пухлыми губами и пышной грудью третьего размера.
Фотографию деды у Ячменева, по уходу генерала и офицеров, выцыганили, и больше он свою красавицу не видал - затерли старики промеж собой: такие нравы... Насели, кстати, и на него:
- А чего ты молчал, что в Аргентине был?
Вам скажи! Дали бы потом - адаптацию местную!
О, а Ячменев уже почистил восемь картошин, две луковицы и морковку - можно было вовсю гоношить щи, что задумал с вечера! Вот как на крыльях мечты, что уносила не в будущее, но в прошлое, воспарил он над камбузной суетой!
Да это ведь он себе представлял в мечтах - не было той "вечерухи" с генералом, не было и письма с признаниями и откровенным фото на память. И в Аргентину он попадет только спустя четыре года, и лишь милыми улыбками ограничится его общения с действительными красавицами - сеньоритами Буэнос-Айреса. И не мог он до армии пойти в загранплавание - никакой оказией: лет еще было очень мало. Но, да в этом ли суть? Суть в том, что раз за разом фантазируя себе все тот же эпизод, он вырывался из серой безнадеги первого полугода службы, он возносился над серостью, тупостью и уродством, что безраздельно правили в королевстве кривых армейских зеркал.
Что было ему противопоставить дурной силе? Только и улететь мечтой в иные, заморские дали - туда, где л ю д и живут.
А он и в реальности сорвался в те самые дали из той самой казармы серой, что и внешним своим видом барачным, и внутренними устоями с тюрьмой разнилась не слишком (только, в тюрьме ты все равно можешь за себя стоять, а в их роте первые полгода службы - даже руки "не моги" поднять для защиты).
Это ж Василь Василич присоветовал Ячменеву ехать к Балтийским берегам - коль решил тот в моряки податься, - а не на Дальний Восток, как задумывал солдат сначала.
- А почему ты хочешь в Находку? - вертя в руках бланк присланной Ячменеву характеристики-рекомендации, щурил взор Василь Васильевич: рядовой Ячменев был у него на хорошем счету. - Почему не хочешь в Калининград?
- Так, там же это - Прибалтика!.. Национализм к русским.
- Кто тебе такое сказал? Калининград - это РСФСР! Так, это - Европа!
Вася там, видно, тоже послужил, и дюже ему понравилось - если так нахваливал. Была, конечно, разница между городом европейским и ПГТ Гвардейским в степях среднеазиатских. В общем, принял участие в судьбе Ячменева отец - командир. Часто потом этот момент моряк вспоминал: не его это был город, не его! Но никогда при том ротного не винил - сам выбор делал. Да, и Находка с девяностых начала хиреть, и теперь загнулась уж окончательно.
А Ячменев только-только разогнулся сейчас, и крылья мечты за спиной расправил! И пусть мечты были о прошлом, но ведь только в мечтах и можно прошлое изменить. Изменить и поверить - так оно и должно было быть!
Он бы уже давно подох, пропал по своей неприкаянной жизни, если б не мечтал!
Ячменев знал о том вполне, и потому свои мечты не только не гнал сроду, но даже и призывал в самые трудные моменты - как Ангела Хранителя. Но гораздо чаще - сплошь и рядом! - тем белокрылые мечты приносились к нему сами.
Темп нарастал - уже закипали кусочки мяса в суповой кастрюле - надо было не прозевать момента снятия пены. Потому что, если не прохлопал, успел пену в закипающей воде снять - уже удача!
Удача - она так ему нужна сейчас! Ему, выходящему уже на четвертой минуте матча Бразилия - Россия на "Маракане". Акинфеев зацепил вышедшего с ним один на один Неймара, и конечно - пенальти, конечно - по нынешним временам, изгнание нашего вратаря с поля: чемпионат мира - 2014.
Россия проиграла первый матч в своей группе - разгромно. Опять Португалии, опять - 1 : 7. И теперь надо выигрывать кровь из носа - даже ничья при такой разнице оставляет нашу команду за бортом. Надо обыгрывать кудесников мяча на их поле на глазах бразильских болельщиков, что гонят свою команду разнести попавшихся на пути к кубку мира несчастных русских и досрочно оформить выход в плей-офф.
А Ячменеву всего-то семнадцать лет - и откуда он такой зеленый? Да, из юношеской сборной! Третий вратарь получил травму перед самым вылетом, вот Федерация Футбола и запросила у ФИФА замену. Удивительно, но те согласились: "Кто был заявлен резервным вратарем?". А Ячменев - подающий большие надежды вратарь молодежки - и был заявлен - для галочки: какая функционерам была разница - все равно, ведь, не придется пацану лететь.
Получилось - пришлось! Срочно вылетел он на край света, за семь морей. И два часа назад лишь прилетел - не выспавшись после такого долгого перелета, не отдохнув толком. Тоже надеялся, что не придется на поле выходить - подрагивали, конечно, коленки!
Как и сюда - на "Дейму" - вылетел он срочно: "Капитан там - козел: ему угодить невозможно. Мне начальница отдела кадров говорит: "Если он плохо готовит, капитан тот спишет через неделю"" - "Ну, они сейчас все - козлы!.. Попаду на другой - не факт, что там не будет хуже" - "Молодец - правильно мыслишь - одобрил ход мыслей Ячменева представитель крюнинга, в котором и сватался Андреевич на работу, - значит, вылетать тогда надо будет уже на днях".
И полетел - к другому, Черному морю, - хоть и подрагивали коленки...
А почему второй вратарь на замену не вышел?.. Да, тоже, наверное, травму на вчерашней тренировке получил - что за напасть такая: рок, прямо, над сборной нашей висит! Вот, Капелло и пришлось пацана необстрелянного, которого он и в глаза до того не видал, в такой ответственнейший момент выпускать.
Фабио вообще не позавидуешь: такое поражение накануне! Но, Ячменев его прекрасно понимал: хоть и искушенный мастер с Аппенинского полуострова, но, да ведь не из каждого полена можно сделать Буратино - особенно, если вокруг сплошь дубки средней полосы России.
Но, выходит на поле Ячменев (зло покинувший поле Акинфеев не удосужил его не только рукопожатием - взглядом: кто мальчишка такой?), бежит к воротам, и безо всяких, там, касаний к штангам или перекладине, без перекреста напоказ, становится на ленточку ворот и руку, в локте согнутую, поднимает судье - мол, готов.
Разбегается Неймар, заносит ногу и поднимает глаза, глядя, куда в этот неуловимый миг вратаришко-воробьишко дернется, куда завалится. А тот все стоит по центру - присев уж для прыжка, конечно, и так на мяч выжигающе, да глаза округлив, пялясь, что и страшновато становится: не схватил бы парень косоглазия на всю жизнь! Ячменев-то помнит: он до любой точки ворот допрыгнет - дотянется, так что лучше стоять, не дергаться до удара - не гадать!.. Бьет Неймар - прицельно в правый от себя угол, сантиметров двадцать от земли мяч летит. И Ячменев в тигрином броске забирает мяч намертво!
Вообще-то нет - намертво, сиганув "рыбкой", он возьмет мяч, точно летящий после удара кого-то из бразильцев головой в "девятку" гораздо позже - минуте, пусть на семьдесят пятой. Точно так, как взял мяч в далеком 1979 году вратарь рубцовского "Торпедо" - тоже молодой еще парень, что вышел на замену уже в первом тайме, сменив в воротах ветерана, пропустившего два мяча.