Больше всего на свете маэстро не любил дождь. Трудно сказать, откуда взялась эта неприязнь. Возможно, она привязалась к нему еще в детстве, проведенном в сырых лабиринтах городских улиц. А может, маэстро не любил дождь с его колючими каплями просто потому, что они всегда казались ему безнадежно серыми и от того чрезвычайно унылыми. У дождя не было оттенков. Не было других имен. И самое главное, у него совершенно не было голоса. Одна тусклая, заунывная, невыразительная дробь. А это, по мнению маэстро, являлось ужасным и непростительным пороком. Однако, ранним октябрьским утром, до краев наполненным холодными мокрыми звуками, маэстро не замечал ни хмурого неба над головой, ни хлюпающих луж под ногами, ни коварных капель, норовящих пробраться к нему за воротник и подло укусить беззащитную плоть. Маэстро был влюблен. И это была самая веская и значимая причина для того, чтобы не обращать внимания на дождь, который он не любил больше всего на свете.
Старый город еще спал. Спал крепко и безмятежно, как и положено в подобных пасмурных случаях. Утро выдалось безупречно тихим. Настолько, что, прислушавшись, можно было услышать, как ровно дышат улицы, убаюканные незатейливой колыбельной дождя. С высоты небес, бескорыстно поливающих землю слезами, город мог бы показаться заброшенным и одиноким, если бы не угрюмый дозорный туман, заполнивший собой все улицы. Мягко и бесшумно он скользил вдоль тротуаров, добросовестно осматривал все уголки, не оставляя без внимания ни одну подворотню, и важно распускал вокруг клубы густого пара. У тумана были зоркие глаза и чуткие уши, но даже он не заметил странницу, неожиданно появившуюся в конце центральной улицы.
По городу шла любовь. Это была она, вне всякого сомнения. Потому что только любовь могла невозмутимо появиться в самый неподходящий момент в самом неожиданном месте, гордо перелезть через самый высокий забор, войти без приглашения в первую попавшуюся дверь, перевернуть с ног на голову чью-нибудь жизнь, и сделать все это так незаметно, чтобы никто ни о чем раньше времени не догадался. Любовь не знала ни стыда, ни сомнений. Она просто шла вперед, не задумываясь о том, ждут ее там или нет. Любовь никогда не позволяла себе думать, потому что презирала разум. Он был слишком слаб перед ее кипучей энергией, а слабости, ровно, как и трусости, любовь не признавала.
Как бы ни были находчивы люди, любовь неизменно оказывалась хитрее. И покопавшись в кармане времени, она всегда находила нужный ключ, даже от самой прочной, наглухо заколоченной двери. Потому что двери от человеческих сердец во все времена открывались одинаково.
Любовь была вечной странницей. У нее не было дома. Не было ни прошлого, ни будущего. Одно лишь настоящее, отчаянное и обнаженное. Глаза и души людей служили любви временным пристанищем, но она никогда не задерживалась там надолго. Любовь стремилась обойти весь мир, чтобы успеть спасти его вовремя. Она неизменно уходила, но всегда оставляла после себя что-то. И совсем не важно, что это было, пестрая радуга или грозовая туча, беззаботная детская улыбка или холодная слеза разочарования на побледневшей щеке. Потому что все это было частичкой любви, ее плотью, ее детищем, ее бесконечным продолжением.
Любовь искала приют в человеческих сердцах. Она жаждала крова и тепла. Любовь жила в каждом, потому что именно она была истинной природой человека. Любовь всегда была его зеркальным отражением. И если кто-то хотел посмотреть на себя со стороны, ему достаточно было заглянуть в глаза любимому и отыскать в них правду о себе самом, настоящем.
У любви в запасе были тысячи масок, и каждый стремился примерить на себе ту, которая пришлась бы ему впору. Люди верили в то, что каждому из них причитается своя любовь, своя маска. Особенная. И мало кто догадывался о том, что настоящее лицо у любви одно. Одно для всех. И это лицо - человеческое. Потому что только от самого человека, от того, кем он был, и как он любил, зависело то, каким становился тот, кому эта любовь предназначалась.
Любовь всегда двигалась с обманчивой грацией, и далеко не все знали, что за мнимой хрупкостью и кокетством скрывается чудовищная сила, готовая обрушиться на первого встречного с неотвратимостью сошедшего ледника. Любовь бродила по свету в поисках новых жертв, но в то утро она не смотрела по сторонам. В тот раз любовь шла туда, где ее давным-давно ждали.
Мрачное обиженное утро маэстро встретил радостной улыбкой. Счастье жгло его изнутри. Оно разливалось по венам жидким огнем, плескалось где-то в области сердца, обжигало грудь. Чувство было острым, даже болезненным, но то была сладкая боль, и маэстро жаждал ею с кем-нибудь поделиться. Пусть даже с угрюмым пасмурным небом, которое, словно устыдившись своего мрачного лица, неожиданно прояснилось. Маэстро бодро шагал по сонным улицам, и полы его старого потрепанного плаща развевались за костлявой спиной подобно знаменам. Любовь праздновала свою победу и жаждала признания. Она была повсюду. В дыхании ветра, ласкающего изможденное лицо старика, в первых лучах восходящего солнца, в радостном щебетании птиц, приветствующих человека звонкой утренней песней. Даже печальные лужи, распластавшиеся на тротуаре, больше не вызывали у маэстро чувства брезгливости, которое обычно испытывает живое существо перед мертвым. Он храбро мял их ногами и наслаждался брызгами, летевшими во все стороны из-под его башмаков. Маэстро чувствовал себя пятилетним мальчишкой, и в тот момент это было самое завораживающее чувство из всех когда-либо им испытываемых. Любовь растворилась в воздухе, и, подобно волшебному загустителю, сделала его упругим и плотным. Он дрожал и вибрировал от скопившихся в нем звуков и запахов. Напряжение было столь велико, что, казалось, в любую минуту произойдет взрыв, и миллионы осколков разлетятся по городу, чтобы зародиться в других сердцах и прорости там новыми, пестрыми цветами. Да, это была любовь. И она кричала о себе во все горло. Так громко, как только умела. И никто не посмел бы усмотреть в этом ликующем вопле ни единого намека на тщеславие, потому что в преображающем свете любви даже пороки иногда кажутся добродетелью.
"Прекрасна",- то была первая мысль, уколовшая сознание маэстро в тот момент, когда она неожиданно возникла у него перед глазами. И последняя, если принять во внимание тот факт, что с той минуты осознанные мысли его больше не посещали. Маэстро заболел. Это был диковинный недуг. Он перестал замечать окружающую его действительность; он словно выпал из нее, провалился вниз и продолжал жить, не улавливая разницы. В своей новой жизни маэстро не испытывал потребностей, которые обычно одолевают человека. Ему не нужны были ни еда, ни вода, ни сон. Маэстро был одержим жаждой обладании. Ею он и питался. Он жил тем моментом, когда, наконец, сможет приблизиться к любимой, осторожно прикоснуться и исследовать кончиками пальцев все ее плавные изгибы, припасть к нежному изящному телу, вдохнуть его пьянящий аромат и замереть, умирая от блаженства. И вот, наконец, долгожданный момент настал. Холодным октябрьским утром маэстро спешил навстречу к своей возлюбленной с рвением мотылька, исступленно стремящегося к свету, и жаждущего раствориться в нем, пусть даже ценой собственной жизни. Ему нестерпимо хотелось поделиться своей любовью, и в первую очередь поделиться с той, которая в нем эту любовь распалила.
Она была холодна и капризна, впрочем, как и все прекрасные создания, бездушные и опьяненные чувством собственной исключительности. Она никого не любила, но не потому, что не хотела, а потому что никто ее этому не научил. И когда маэстро впервые взял ее на руки, что-то дрогнуло в глубине ее бесчувственного тела, потому что никто и никогда раньше не дотрагивался до нее с таким благоговением. Она чувствовала на себе его тонкие умелые руки и таяла, опаленная огнем его бескорыстной исцеляющей любви. Он чувствовал, как дрожит прекрасное тело под его руками, и ликовал. Ее дрожь была и его дрожью, все ее начало было его абсолютным продолжением. Они сплелись в единый чувственный кокон и в тот момент никакие силы не способны были их разлучить. А потом он заиграл. И она запела. Такого поразительного голоса маэстро никогда раньше не слышал, но с той самой минуты, когда он увидел ее впервые, эти дивные звуки завладели его сознанием. Он знал их, чувствовал и понимал. Она пела, и то был голос самой любви, терпкий и глубокий, как и вся ее сущность.
Шли дни, недели, месяца и может даже годы. Песочные часы жизни неизменно переваливались с одного бока на другой, хладнокровно отмеряя время. Время нельзя было ни купить, ни украсть, и каждый, получив причитающуюся ему дозу песчинок, скрупулезно и бережно собирал их в кулек, а затем прятал в укромном месте. Потому что хорошо знал, жизнь становится значительно легче тогда, когда ты твердо уверен в том, что у тебя еще есть время.
Маэстро не хранил время в кульке. Он его тратил, бездумно и без оглядки. Там где была замешана любовь, скупость и расчет не имели ни единого шанса, и маэстро щедро платил за удовольствие настоящего перспективами будущего.
Они почти не расставались. День и ночь вместе. Он и она. Музыкант и его скрипка. Связанные незримой нитью, они были частью друг друга, и жизнь по отдельности не имела для них смысла. Будь то смех или слезы, печаль или радость, все у них было общим. Даже дыхание. Он вдыхал, а она выдыхала. Маэстро потерял память. Много раз он пытался вспомнить себя вне ее, без нее, и не мог. Он не чувствовал свое тело, оно у них теперь было общим. Он не мог осознать своих мыслей, потому что ее голос заглушал все, даже стук его сердца, которое, как у всех влюбленных, билось оглушительно громко. Он не знал наверняка, кто он теперь, но догадывался, что он - это она. И счастье его при этом было безграничным.
Каждый вечер маэстро выходил на площадь старого города и играл. Он играл, а скрипка пела. Они были совершенным дуэтом, и горожане, словно пчелы слетались к волшебному улью наслаждений, чтобы полакомиться медовыми тягучими звуками. Людям нравилось слушать маэстро и его скрипку. Словно завороженные, они смыкались вокруг него плотным кольцом и тянулись к нему глазами и сердцами. Каждому хотелось получить свой кусочек бесплатного счастья и надежды, светлые аккорды которых словно бабочки вылетали из-под волшебного смычка. Горожане тянулись к музыканту потому, что любовь, как и смех, была чрезвычайно заразительна.
Однажды в старом городе случился пожар. Древние здания вспыхивали одно за другим словно клочки соломы, мгновенно заражаясь смертельной лихорадкой. Огонь надвигался на город с неумолимостью чумы. Разинув огненную пасть, он пожирал все, что попадалось ему на пути. Как и любая стихия, огонь не признавал аргументов. Он был беспощаден.
Старый город горел адским пламенем, а над ним плакало потемневшее от боли обоженное небо. Оно сверкало и искрилось как кровавый рубин, и если бы не крики ужаса и отчаяния, сотрясавшие раскаленный воздух, зрелище это было бы поистине прекрасным.
В городе запахло смертью. Запах был омерзительный. Покружив над искалеченной землей, он расправил свои огромные зловонные крылья и полетел уродливой птицей вперед, оглашая окрестности жутким криком.
Дурные вести настигли маэстро в пути. Он возвращался из соседнего города и каждый раз радостно вздрагивал, стоило ему подумать о той, которая ждала его дома. Уродливую птицу он заметил издалека. Она налетела на него, подобно смерчу, и больно ударила крыльями правды. Маэстро упал и задохнулся от ужаса. Из раны в сердце потекла черная кровь. То был страх, которым птица отравила музыканта. А потом он побежал, не разбирая дороги. Обессиленный, испуганный, но не побежденный, потому что надежда, словно щит закрывала его от острого клюва и хищных когтей ядовитого отчаяния.
Огонь уже хозяйничал в доме. Прохаживался по стертым половицам, качался на занавесках, бегал по потолку. Дом покрылся уродливыми ожогами и жалобно стонал, проклиная своего мучителя.
Маэстро уже ничего не видел из-за едкого дома, и поэтому пробирался по шатающейся лестнице на ощупь. И чем выше он поднимался, тем громче и отчаяннее звучала его молитва.
Она мирно спала и не слышала, как вокруг нее с ужасающим треском рушатся стены. Дрожащими руками маэстро поднял ее и прижал к груди, так осторожно, словно на ладонях у него лежало собственное сердце, некогда потерянное и вновь обретенное. Так же осторожно он понес ее к выходу. И вот тогда на них обрушился огонь. Он подкрался незаметно, наслаждаясь учиненным им спектаклем, и неожиданно напал. Огонь был взбешен. Пожирая беглецов алчными глазами, от тянул к ним свои смертоносные руки. Огонь не привык к поражениям и теперь жаждал мести. Липкие языки пламени кружились вокруг маэстро дьявольским хороводом, и злобно хохотали. Он чувствовал, как быстро слабеет его тело, околдованное стремительным танцем смерти. Маэстро уже начал засыпать и вдруг услышал, как жалобно зазвенела скрипка. Звук был подобен струйке воздуха, неожиданно проникшей в легкие задохнувшегося человека. Маэстро очнулся и, прижимая к груди скрипку, ринулся бежать. Они почти выбрались за ворота ада, когда огонь неожиданно хлестнул его по рукам. И все замерло.
А потом была тишина. Они сидели в темной комнате друг напротив друга, в абсолютном молчании. Он в своем углу, а она в своем. Между ними больше не было моста. Вместо него выросли глухие безжалостные стены. Маэстро умолял ее спеть, но скрипка обиженно молчала. Он просил исцеления, но у нее не было для него лекарства. Маэстро жаждал любви, но скрипка не хотела любить. Потому что он больше не умел играть. Любовь забрала у него руки. Маэстро вслушивался в тишину целую вечность, и в этой безнадежной вечности не было звука громче, чем молчание равнодушного сердца. Он не винил ее за это. Просто скрипка, как и все совершенные создания, хотела почитания и ласки, а мертвые руки скрипача больше не могли ей этого дать. Вот так они и сидели, обессиленные, а между ними разливалось холодное море непонимания. Волна за волной оно омывало островки любви, уже разломанной на части, и уносило ее последние песчинки назад, в пучину забвения.
Уходило время. Маэстро слышал его громкие шаги за окном, но оставался равнодушен. Он долго смотрел на пепелище своей жизни, пытаясь что-то понять, но так и не сумел. А потом он заплакал. Слезы текли по его высохшим щекам и падали вниз, прямо на обгоревшие руки. В них не было ни злости, ни печали, ни сожаления. Это были просто слезы. Последние капли жизни, вытекающие из угасающего тела. Когда маэстро умер, стало совсем тихо. И в этой мертвой тишине вдруг застонала скрипка. Это был жалобный звук, идущий из самой глубины затвердевшего сердца. В ее голосе больше не было прежней гибкости и плавности. Одна только жесткая как проволока скорбь. У скрипки лопнули струны, и этот пронзительный, нестройный аккорд отчаяния буквально взорвал тишину, а потом рассыпался дрожащими звуками тоски и разочарования и замер, оглушенный необратимостью. То была самая короткая и самая печальная песня на свете. Ведь если кто-то и не любит тебя так, как тебе того хочется, это не значит, что он не любит тебя всей душой. Пусть даже и деревянной.