Дни у жузгов похожи один на другой, и начинаются рано. Решетчатый круг в центре купола еще темно-синий, когда поднимается Калима.
Она снимала веревку со своего запястья и туго притягивала Юркины руки к высокому изголовью кровати, спутывала ему ноги. Мальчишка просыпался от ноющей боли и тихонько возился, пытаясь устроиться поудобнее. Лечь уже не получалось, и он досыпал сидя.
Калима уходила на дойку. Первое время Юрка пытался развязать узлы зубами, но только затягивал их сильнее. Путы врезались, руки опухали и долго болели. Он пробовал перегрызть веревки, свитые из конского волоса, но они не поддавались, а рот наполнялся солоноватой слюной с кровью.
Возвращаясь, хозяйка приносила бурдюки и ведра, пахнущие молоком. К этому времени решетчатое отверстие светлело, готовясь принимать дым. Калима разрывала угли, схороненные под слоем пепла. Из мешка доставался сухой навоз, который деятельно стаскивал дням Ичин. Разгорался кизяк не хуже бересты. На треножник вешался котел и Калима переливала туда молоко. Пока оно нагревалось, женщина замешивала хлеб. Юрку от этого зрелища мутило, он отворачивался, а то потом кусок в горло не лез. Калима оголяла колено, и на нем наминала сероватый комок теста, тискала в ладонях, шлепала об ногу. После лепешка укладывалась на смазанную жиром сковороду, накрывалась сверху второй и засовывалась в огонь. Закипевшее молоко сливалось в ведра. Женщина священнодействовала, высоко поднимая половник и стараясь, чтобы образовывалась пенка. Загустевшая к следующему утро, она становилась для Ичина первым лакомством.
Воздух в юрте нагревался, от очага тянуло жаром. В котле жарилась пшеница, шипело растопленное сало. Калима собирала сумку для Азата, укладывала в нее свежий хлеб, сыр, мясо и твердые шарики из сухого творога - курт. Просыпался Ичин, возился под боком у старшего брата, зная, что пока тот не встанет, завтракать не дадут. Юрка ждал пробуждения хозяина с не меньшим нетерпением.
Азат отвязывал пленника и выводил из юрты. Цепочку он вешал себе на пояс. Юрка сердился, просил хотя бы тут отпустить его на метр в сторону. Жузг не соглашался. Организм тоже отказывался терпеть.
На мытье отводилась пара минут, долго плескаться в воде было не в традиции у степняков. Через пару-тройку дней Юрка был так же грязен, как и остальные. Волосы слиплись сальными клоками, пропахли дымом. Футболка и штаны лоснились от жирных пятен. Хорошо еще, ожог успел поджить и не воспалился. Зато кожа под ошейником чесалась и зудела.
Завтракали быстро, Азат торопился на пастбище. Ели жареную пшеницу или вчерашнее мясо, простоквашу, творог. Запить наливали зеленый чай, щедро забеленный молоком и присоленный. Потом молодой жузг уходил, почти сразу исчезал из юрты Ичин.
Пленника Калима привязывала неподалеку от входа. Работать она его не заставляла. Сначала Юрка этому радовался. Но по истечении недели ему начало казаться, что от бесконечного пустого дня можно сойти с ума.
Женщина, к сожалению, редко покидала юрту. Она занималась готовкой, варила впрок творог, сбивала сыр, лепила и выкладывала на деревянные доски белые комочки, те самые, что потом превращались в курт. Шила рубахи сыновьям, не затрудняя себе выкройками. Полотнище сгибалось пополам, делался небольшой разрез для головы, вместо рукавов вшивались прямые куски ткани, бока расширялись клиньями. Украшалась такая рубашка намного дольше, чем, собственно, делалась. Для Ичина вышивка ложилась попроще, для Азата - позатейливее.
Праздником для Юрки было, когда хозяйка ходила ткать. Деревянные станки стояли неподалеку от юрт, за ними собирались женщины и девушки. Пленника Калима брала с собой. Спутывала ему ноги, точно лошади, цепочку пристегивала себе к поясу.
После полумрака за войлочными стенами степное солнце казалось особенно ярким. Юрка щурился, глядя, как рождается из нитей ткань. Или отворачивался, наваливался спиной на подпорку станка и смотрел на стойбище. Днем мужчин в нем почти не было, они пасли скот или охотились. Шаман ходил среди женщин и детей как облезлый петух в курятнике. Несколько раз Юрка замечал, что за стариком следит Ичин. Близко подбираться калека не решался, устраивался с деревянной заготовкой в стороне. Из-под ножичка сыпалась мелкая стружка, освобождая лошадиную голову или припавшего к земле зайца. Фигурка рождалась медленно, Ичин чаще поглядывал в сторону, чем себе на руки. А Юрка смотрел на малька, растравляя себя тем, какой он уродливый и противный, в болячках и коростах. Грязный, сопливый. Но все равно Ичина было жалко. Юрка злился, заставлял себя ненавидеть - и не получилось. Неистовая Калима спасает сына. Азат любит брата. Ичин хочет жить. Всех можно понять. А самому Юрке нужно в Ратаан.
"Я сбегу", - думал он каждый вечер, закрывая глаза. "Завтра точно получится".
Как-то раз женщина вынуждена была уйти под вечер, когда Азат еще не вернулся. Она связала Юрке за спиной руки, туго стянула путы на ногах, и все равно нервничала, переступая порог. На улице крикнула младшего, и спустя пару минут тот появился в юрте с неизменной деревяшкой в руках. Видно, мать наказала присматривать за пленников. Ичин пристроился у очага и сопел, выстругивая лису с пышным хвостом. На Юрку он не смотрел.
Ичин глянул исподлобья, шмыгнул вечно сопливым носом.
- Я хочу научиться чувствовать гнев богов. Тогда меня им не отдадут. Шаман старый, ему нужен ученик.
- Разве этому можно научиться? Я думал - дар. Есть или нет.
Изогнутое плечо дернулось, малек неловко почесал об него щеку, разукрашенную коростой. Отвечая, он смотрел на крохотный ножик у себя в руках.
- Но я же не могу быть пастухом или охотником. А шаман нужен всегда.
Снова посыпалась стружка. Ичин сопел громче обычного, наклоняясь над деревянной зверушкой.
- Ты что, боишься меня? - спросил Юрка. - Это же смешно.
Плечо медленно поползло вверх и остановилось. Ичин втянул голову в плечи, сказал шепотом:
- Я не боюсь.
- Понятно, - вздохнул Юрка.
Лисий хвост истончился до кошачьего. Странный получался зверь, но маленький мастер все равно продолжал снимать тонкие волоски стружки.
- Ты шел с вейном, - сказал Ичин, глядя себе на пальцы. - Ты видел, как он находит проекции?
В отличие от старшего брата это слово калека произнес уверенно.
- Да.
- Ты знаешь, как? - малек подался вперед.
Юрка покачал головой.
- А ты...
Взметнулся войлочный полог, в юрту вошел Азат. Ичин замолчал, бросил в очаг испорченную фигурку.
Молодой жузг сел. По смуглому лицу толком не поймешь, но, кажется, он был расстроен. Юрка посмотрел на Ичина, сверяясь. Да, точно. Теперь бы понять, хорошо или плохо пленнику, если у хозяев неприятности.
- Через три дня табуны уходят на дальнее пастбище, к Мелетек-озеру.
Азат наверняка уедет с ними. С одной стороны - хорошо, меньше охранников. С другой... А кто его в туалет выводит будет? Не Калима же!
- Юрий, ты поедешь с нами.
Он скривился с досады. Размечтался! Хотя... Может, оно и к лучшему. Проще от десятка парней убежать, что от одной Калимы! В степи свободы больше, а тут из юрты не выйдешь, чтобы кто-нибудь не заметил. Увести коня... Да, это хорошо, что они табуны отгоняют, а не, допустим, отару овец. Распороть куртку, копыта тряпками обмотать. Без седла он запросто удержится. Сбежит! Вот теперь - точно получится. Если, конечно, Азат на цепочке все время водить не будет. Он же за брата... Стоп!
- А вдруг проекция откроется тут?
- Тогда богам отдадут Ичина, - ровно произнес Азат.
На ночь Калима спутала пленника так, что путы врезались в кожу. Запястья быстро опухли, занемели руки. Дремал мальчишка урывками - проваливался в неглубокое, короткое забытье, но стоило чуть шевельнуться, и он вскидывался от боли. Голова была тяжелой и большой, точно распухшей. Звенело в ушах. Ошейник сбился и давил на горло, резал твердым краем. Поправить его не получалось.
Ничего, уговаривал себя Юрка, эта ночь, завтра, послезавтра и послепослезавтра - и он будет в степи, а там - свобода. Обязательно убежит. Ему нужно в Ратаан. Нужно, нужно... Это слово жужжало в голове, словно огромный жук, и хотелось его прихлопнуть.
Нужно...
В Ратаан...
Юрка уткнулся в кошму, неловко вывернув руки. В носу щекотали слезы. Как же хочется домой!
...Весна выдалась ранняя. Оставшиеся сугробы жались в тень, под заборы, лежали там, выставив грязные спины. Из-под них текло. Парила мокрая земля по обочинам. Дорога же почти подсохла, и самые нетерпеливые пацаны уже расчехлили велики. Звали и Юрку, но ему нужно было сначала починить камеру. Эх, это старье не латать, а выкидывать пора!
Юрка перескочил канаву, полную талой воды. Хрустнул под ногами шлак, чавкнул жидкой грязью. В щели между косяком и калиткой виднелась скоба, но стальной язык замка был спрятан. Значит, хозяин дома. Мальчишка сунул руку в дыру на заборе, нашарил и дернул хитрый рычажок. Брякнула скоба, выпавшая из гнезда.
Стоило открыть калитку, под ноги кинулась рыжая псина, повизгивая от восторга. Юрка осторожно погладил Найду по голову, не обольщаясь дружелюбной встречей. Будь у собаки приказ не пускать, лежал бы сейчас гость на земле.
- Привет, где твой хозяин?
Найда метнулась к сараям.
Витька вышел на шум, обтирая испачканные мазутом руки. Швырнул тряпку на козлы.
- Здорово, первый!
Ладонь у него широченная, вот уж точно - лопата. Юрка поздоровался и украдкой размял за спиной слипшиеся от рукопожатия пальцы. Здоровый мужик Витька! А что в поселке его все как мальчишку кличут, так сам виноват. Хозяйство у него, конечно, большое, пластается с утра до ночи. Но держит-то не молочных коров или, на худой конец, свиней. У Витьки - лошади. Самые обычные, не элитные. А кому в наше время табун нужен? Его и прокормить, особенно зимой, морока. Прибыли вовсе никакой.
Витька о прибыли не думал. Лошадей сдавал туристам, из числа проверенных. Тем, кто сам коня обиходить может, и понимает разницу между живым существом и машиной. Жеребят, бывало, продавал в соседний район на конеферму. С хозяйством зимой справлялся сам, летом подряжал мальчишек. Этой весной Юрка явился первым.
- Плачу как обычно.
- Когда начинать?
- Недельки через две. А ты что, торопишься?
- Велик чинить надо.
- Ладно, придешь на майских, аванс выдам.
Юрка кивнул, перевесил рюкзак с плеча на плечо. Громко, со вкусом зевнула Найда, глядя на гостя. Пахло навозом и свежей древесиной. Ветер раздувал желтые опилки, яркие, праздничные на черной земле.
Юрка швырнул рюкзак с учебниками на козлы и побежал к конюшням, оскальзываясь на мокрой тропке. Следом неслась Найда.
Гнедой жеребец по кличке Алый жарко дохнул Юрке в лицо. Он был доволен встречей и немного сердит, что мальчишка не являлся раньше. Милостиво принял сахар, захрустел, выпустив блестящую нитку слюны. Юрка погладил его по теплой, бархатистой щеке.
- Надоело стоять?
Алый переступил, глухо стукнув копытами. Ему определенно надоело.
- Ничего, скоро лето.
Бий, как и положено богачу, имел несколько юрт. Белая, покрытая сверху шкурами, опоясанная цветными веревками - под жилье. Попроще - для хозяйственных дел. Юрка сидел на цепи возле той, что отводилась под кухню. Там хозяйничали три жены Обрега - старая, похожая на высохшую деревянную статую, беременная молодка и девочка лет тринадцати. Калима о чем-то разговаривала со средней, помогая катать жгуты из теста для баурсаков.
Припекало солнце, но передвинуться в тень мешал поводок. Ныл бок - пристегивая пленника, Калима сильно, с вывертом, ущипнула его. Пальцы у жузги стальные, наверняка остался синяк. Юрка откинул голову, уперся затылком в войлочную стену и прикрыл глаза. Уже завтра он поедет в степь. Последний день в ауле. Но какой он бесконечный! Чтобы хоть чем-то занять себя, Юрка вспоминал лето.
...Литовку Витька кому попало не доверял, боялся, обрежутся пацаны. Брал с собой Юрку да Леву Панаргина.
Косить тяжелее, чем пасти табун, но Юрке нравилось. Да и платил Витька по честному, а на две пенсии и сиротское пособие не больно пошикуешь. Зачем подряжался каждое лето Панаргин, было непонятно. Левка учился в той же школе, но на два класса старше. Жил в новостройке и родители у него явно из обеспеченных. Зимой мальчишки не общались, но на покосе, во время перерывов, Левка с удовольствием пересказывал фантастические романы. Витька слушал снисходительно, а Юрка основательно подсел и даже записался в школьную библиотеку.
На покос выезжали рано, еще не начинало светать, но пока доберутся до места - развиднеется. В телеге Юрка сворачивался клубком и досыпал под мерный стук копыт и скрип колес. Похрапывал и Левка, забыв снять очки.
- Приехали! - будил Витька.
Пока он распрягал Маньку, Юрка сползал с телеги, душераздирающе зевал, встряхивался, точно щенок. Пытался окончательно проснуться.
Витька командовал:
- Начали!
Сам он идет первым, потом Левка. Юрка последним.
Все помнится ярко, до звуков, запахов.
Трава тяжелая, в росе. Литовка подрезает ее с влажным шорохом. Ш-ш-шых, ш-ш-шых. Блестящее лезвие описывает полукруг, оставляя за собой зеленый короткий ежик. Вялое от недосыпа тело разогревается, лучок крепче ложится в ладонь. Ш-ш-шых! Хорошо идет! Молодец Витька, мастерски косу отбивает, недаром с вечера не меньше получаса стучит каждую, расплющивая режущую кромку. Не затупится долго, а если и случится такое - есть брусок. С прошлого года Юрка правит сам.
Роса подсыхает, звук становится легким, звенящим: цы-ы-х, цы-ы-ых. Коса идет тяжелее. Припекает под рубахой плечи, руки наливаются усталостью. Витька идет вперед, точно мотокосилка. Левка старается не отставать. Душно, густо пахнет травяным соком. Опушка манит тенью и красной, доспевшей земляникой. Юрка поглядывает на солнце: как разгорится день, сядут перекусить. Насобирать ягод, залить молоком и умять с хлебом - вкуснее не придумаешь.
Цы-ы-х - широкий полукруг. В густой зелени желтеют головки львиного зева.
- Левка, пятки отрублю! - шумит Юрка.
Тот презрительно хмыкает и быстро отрывается вперед.
Цы-ы-х. То ли идешь по лугу, то ли земля вращается навстречу. Звенят кузнечики, звенит литовка. Прилипла к спине рубаха.
- Шабаш! - кричит Витька.
Юрка из упрямства докашивает полосу...
Звонкий голос сказал что-то непонятное. Пришлось открыть глаза. На корточках перед ним сидела младшая жена бия, держала деревянную тарелку с золотистыми горячими баурсаками.
- Ешь! - повторила девочка и засмеялась, довольная, что вспомнила нужное слово на всеобщем.
Во рту еще был призрачный вкус земляники с молоком и Юрка отказался. Жузга застрекотала по-своему, видно, пыталась втолковать, что баурсаки - это вкусно. Пришлось взять комочек теста, а то не отвязалась бы.
...Еще хорошо вывозить с покоса. Витька подавал, Юрка, стоя на телеге, принимал, укладывая и уминая.
Вилы с шорохом пронзают высушенную на солнце траву, у Витьки на руках набухают мускулы, раз - и пласт сена поднимается вверх. Стог уменьшается, Юрка поднимается выше. Под футболкой колется труха, лучше раздеться. Обрадованное солнце хватает за голую спину, но кожа уже прокалилась и загорела до черна.
Поехали. Витька ведет лошадь - аккуратно, чтобы не сбилась с колеи, не завалила стянутый веревками воз. Юрка лежит на сене. Мягко, колко. Острые травинки прокалывают футболку, щекочут шею. Солнце просвечивает сквозь закрытые веки, темнота за ними получается густо-багровая, жаркая, с золотистым отливом. В мышцах приятная усталость, взрослая, настоящая. Такой после гантелей не бывает. Покачивается телега, то ли едешь, то ты плывешь. Убаюкивает. Дремота легкая, сквозь нее слышно, как орут птицы и глухо стучат по пыльной дороге копыта. Витьку тоже слышно.
- Слезай, меняется!
Юрка нехотя соскальзывает, зевает. Кобыла Манька смотрит на него насмешливо.
- Но, пошла!
А вечером будет баня. Ванная у них тоже есть, но, как говорит дед: "Не тот расклад". Первыми в топку идут полешки, потом не пожалеют и совок-другой угля.
Протопилась.
В крохотной парной жарко, чешутся от пота царапины на руках и ногах. Тонкие, незаметные, сейчас они припухают. Юрка яростно скребется, и дед командует:
- Геть на полок!
Доски обжигают живот. Юрка широко открывает рот, пытаясь вдохнуть, и тут же захлопывает, глотнув горячего влажного воздуха. Раздраженно шипит каменка, белые клубы поднимаются к потолку.
Дед уверен - лучше веника ничего зуд не снимает. Хлещет, усердствует. Юрка старается не скулить. Хватает деда ненадолго, он присаживается на лавку и густо кашляет, потирая грудь. Внутри у него гулко булькает.
Теперь Юрка охаживает деда веником. Березовые ветки вымочены в кипятке и обтряхнуты над каменкой, прокалились в густом пару. Дед кряхтит, но пощады не просит. У Юрки горят от жара уши, он поглубже натягивает войлочную буденовку.
- Будет! Упарился.
- Я еще могу, - возражает Юрку, но веники убирает.
Потом они сидят на крыльце, красные, распаренные. Обстоятельно рассуждают о погоде, гадают, успеет ли Витька вывезти до дождей все сено. Пьют кисловатый домашний квас, отдуваясь и фыркая. Ворчит бабушка:
- Угробишься, старый пень.
Дед назидательно водит кривым пальцем, желтым от табака.
- В бане мыться, заново родиться.
- Народная мудрость, - ехидно поддакивает Юрка.
Бабушка отмахивается:
- Ну вас! Идите чай пить.
Юрка цедит последние мутные капли кваса.
- Я щас лопну.
- Чай не пьёшь - откуда ж сила? А попил - совсем устал, - припоминает дед еще одну народную мудрость.
Чай бабушка заваривает крепкий, с листом черной смородины и мелиссой.
А тут чаем называют бледную бурду с молоком и солью. Юрка облизнул губы. Сейчас бы он не отказался и от этой бурды. Солнце припекает все сильнее, войлок под головой нагрелся и противно пахнет. Попросить бы воды, но Калима сделает вид, что не понимает. Юрка знает, уже пробовал. Он слизнул выступивший над губой соленый пот, поскреб сопревшую под ошейником кожу. Ничего, завтра будет в степи. А попросить можно у Ичина.
Юрка вытянул шею, выглядывая малька. Тот стоял между юрт, бросив мешок с сухим навозом, и удивленно смотрел в степь. Юрка прислушался. Лошади! Не одна и не две, много больше. Ичин торопливо поковылял с дороги.
Показались всадники, теперь изумился и пленник. Среди них - чужаки! Рядом с Обрегом настоящий человек-гора на высоком вороном жеребце. Бий на своей низкорослой лошадке не достает гостю и до локтя. Так, следом между жузгов еще воины в светлых рубахах. Раз, два... одиннадцать. Ну вот, а говорят, что нет никого в степи в межсезонье.
Отряд остановился у белой юрты. Юрка, неожиданно оказавшись близко к месту действия, жадно вглядывался. Может, крикнуть? Не степняки же, свои! Подумал, и зло усмехнулся. Нашел "своих"! Дан, вон, тоже "свой" был.
Приехавшие были смуглы и черноволосы, но отличались от степняков, как новенькие ботинки от пыльных сапог. Все в походной одежде, явно не первый день в дороге. Хорошо вооружены, у каждого за спиной арбалет, на боку - мечи в коротких широких ножнах.
Спешились. Человек-гора подошел к одному из своих и помог спуститься на землю. Раненый? Удивленный Юрка пригляделся. Да это женщина в мужской одежде! Она по хозяйски кивнула здоровяку и пошла за бием в юрту. Человек-гора держался за ее спиной. Прочие гости остались, занялись уставшими лошадьми.
- Ичин, - шикнул Юрка. Малек не услышал, и пришлось повысить голос. - Иди сюда!
Тот подковылял торопливо, припадая на больную ногу.
- Кто это?
- Не знаю. Раньше их не было.
- А откуда сейчас взялись?
Малек пожал плечами.
- Спроси у своих.
Ичин вздернул плечо и нехотя поплелся к всадникам. Остановился, стараясь держать на виду. Юрка с досадой вспомнил, что у жузгов младший не смеет говорить со старшим без разрешения, тем более, если младший - ненужный калека. На Ичина обращали внимания не больше, чем на возившихся в пыли щенков. Малек оглянулся на пленника раз, другой, и Юрка махнул рукой.
Хозяева увели приехавших, у юрт стало пусто. Девочка-жена Обрега бегала туда обратно с тарелками. Раз пронесла целую баранью голову. Калима помогала беременной молодке раскатывать тонкие лепешки. Юркин живот отозвался на запахи голодным бурчаниям.
Все врут, ожесточенно думал пленник. Дан и не собирался вести его в Ратаан. Тобиус казался добрым, а не предупредил, сплавил вейну в слуги. Азат тоже врал. Принимают жузги гостей и ничего, обходятся без жертв богам. Только его - в ошейник! Юрка яростно дернул цепочку, звякнуло кольцо, пристегнутое к каркасу юрты. Сволочи! Гады! Звенья скользили в ладони, обдирая кожу, колыхалась войлочная стена. Ну же!
Выскочила разгневанная Калима. Юрка оглянулся на нее, прошипел в бешенстве:
- Не подходи!
Женщина сложила руки на груди, усмехнулась. Ее, как видно, радовало Юркино отчаяние.
Он выпустил цепочку. Сел, подтянув спутанные ноги, уткнулся подбородком в колени. Калима кивнула, и пошла в юрту. Уже переступила порог, но не выдержала: метнулась обратно и с силой пнула пленника в бедро. Бросила что-то сквозь зубы и неторопливо пошагала обратно. Юрка не шелохнулся, он пытался удержать слезы.
Все врут, снова подумал он. Все!
Качнулся расшитый полог, и показался бий с гостями. Мальчишка глянул на них равнодушно. Все равно ему никто не поможет. Каждый за себя.
Приезжая женщина вдруг очутилась пред ним, словно перелетела. Дернула за цепочку, заставляя встать. Юрка замешкался, неловко припав на связанные ноги, и та нетерпеливо рванула поводок. Вонзила пальцы под ошейник - стало трудно дышать, - и притянула пленника к себе. Уставилась ему в лицо. У Юрки похолодел затылок, словно приложили ледышку, а потом ледяная капля скатилась на шею и побежала вдоль позвоночника. Глаза у женщины были нечеловеческие - ярко-золотые, блестящие, зрачки вытянуты в узкие щели, как у кошки на ярком свету.
- Он едет в Ратаан?
Еще один рывок за ошейник, показалось, хрустнули позвонки.
- Говори!
- Кто? - прохрипел Юрка.
- Тот вейн, с которым ты был.
Дан, который его предал.
Юрка с трудом процедил воздух. Женщина наклонилась ближе, можно было рассмотреть каждую ее ресничку. Ноздри у нее подрагивали, точно она пронюхивалась.
- Он шел в Ратаан, - уже не спрашивала, утверждала она.
Зрачки - как два ущелья. Пленник падал в них, и ветер застревал у него в горле, не давая вздохнуть.
- Правда?
- Да!
Хватка разжалась, Юрка от неожиданности упал на колени и закашлялся.
Женщина торжествующе посмотрела на человека-гору и сказала ему что-то по-своему, звонко выговаривая согласные.
Ушли. Мальчишка потер горло под ошейником. Интересные дела. Может быть, за их шпионов и принял его Дан? Тогда он ему не завидует.
Как уехали гости, Юрка не видел. Калима загнала его в юрту и села за шитье. Он отполз от женщины подальше, сколько позволяла цепь. Иголка быстро мелькала в пальцах, мальчишка бы не удивился, воткнись она следующий раз не в ткань, а ему в ногу.
Остаток дня еле тянулся. Юрка лежал, пристроив перед глазами руку. Цифры на электронных часах менялись так медленно, что хотелось в бешенстве долбануть по крохотному экранчику.
В семь вечера Калима отложила шитье и начала готовить ужин.
В семь двадцать три запахло горячим бульоном и мясом, Юрка глотал слюну и жалел, что так неразумно отказался днем от баурсаков.
В семь сорок два вернулся Ичин с мешком сухого навоза. Пристроился на мужской половине юрты латать сапожок.
В восемь двенадцать пришел Азат. Он запаздывал, и Калима уже тревожилась, посылала младшего сына посмотреть, не вернулись ли табунщики.
Юрка сел, помял затекшее плечо. Ну вот, поесть, а там и спать. Ложатся тут рано, зато встают с рассветом.
Азат был весел, что-то ласково сказал Ичину. Дернул пленника за цепочку, подзывая ужинать. Юрка хмуро посмотрел на молодого жузга. Он тоже врал! А теперь цветет и пахнет. Интересно, с какой радости?
Женщина метнулась к очагу, но Азат остановил ее. Заговорил быстро, поглядывая на Ичина. Малек слушал, приоткрыв рот, и машинально расковыривал ссадину на щиколотке. Женщина всплеснула руками, погладила старшего сына по щеке. Кажется, Юрка впервые увидел, чтобы Азату перепала ласка. Ичин смотрел на них блестящими глазами.
Калима с грохотом открыла котел, торопливо вытащила на деревянную тарелку мясо, обжигаясь горячим бульоном. Подвинула пленнику, сказала что-то, улыбаясь. Потянулась - мальчишка дернулся, опасаясь удара, но женщина погладила и его.
- Азат! - Юрка вскочил, конец поводка метнулся по ковру, Калима перехватила, зажала цепочку в кулаке.. - Что случилось?
- Были люди. Издалека, с гор, - жузг положил руку на плечо мальчишке, заставляя сесть. Забрал у матери поводок и прицепил себе к поясу. - Они оставили дар богам, как требует бий. Ешь.
В животе дернулось от голода, но Юрка к мясу не прикоснулся.
- Мы же едем завтра на пастбище, да?
Азат покачал головой.
- Мужчины лучше устерегут воина, а мальчишку нужно оставить в ауле, с женщинами. Так сказал Обрег.
Юрка посмотрел на Калиму. Дурак этот Обрег.
И он тоже дурак. Размечтался!
Утром мужчины уехали.
Юрка лежал на кошме, равнодушно глядя, как расцвечивается вышивкой ткань в руках Калимы. Женщина негромко пела что-то тягучее, бесконечное. У мальчишки жгло под веками и хотелось плакать.
Не получилось. Ничего у него не вышло. Дан наверняка уже подъезжает к Ратаану, и межсезонье скоро закончится.
Неудачник.
Калима наклонилась перекусить нитку, песня оборвалась. Женщина расправила ткань, с улыбкой огладила вышивку. Рубашка была маленькая, на Ичина. Юрка смотрел, как смуглая ладонь скользит по цветным ниткам и отчаянно, до судорог в горле завидовал мальку.
...это было несправедливо. Юрка хорошо помнил ту осеннюю ночь и все, что было после, но от жизни до нее остались только смутные тени. Хоть бы еще месяц, ну хоть неделю вместила в себя память! Иногда всплывал голос, мягкий, насмешливый: "У-у, какой у меня сынуля!" Запах - не разложить на составляющие, как другие, привычные и обыденные. Мягкий байковый халат, на темно-вишневом отвороте - белое пятно от каши. "У-у, сынуля! Хулиган!" Халат до сих пор висит в шкафу, Юрка доставал его, трогал, нюхал. Пятно отстиралось, и ткань теперь пахла порошком и сухой лавандой, которую бабушка клала от моли. В шкафу стояли и тапочки со смешными помпонами. Эти меховые шарики Юрка тоже помнил. Сколько раз сидел под столом, пока мама проверяли тетради, и пытался их оторвать. Ну почему ему, дураку мелкому, не приходило тогда в голову вылезти и посмотреть на маму?! Может быть, что и осталось.
Конечно, были фотографии. С большого портрета, что висел у деда в "берлоге", улыбалась симпатичная девушка, похожая скорее на первокурсницу, чем на учительницу. У девушки пышные темно-русые волосы, сколотые в "хвост", круглые светлые глаза и розовые ненакрашенные губы. Сказать про нее: "Это моя мама", не получалось.
Ну хоть бы на пару дней раньше - но помнить!
Был ноябрь, уже стемнело. Юрка ходил за бабушкой хвостиком и ныл:
- Ну где ма-а-ма? Ну ба-а-ба, где?
Дед строго сказал:
- Юрий, прекрати! Ты же мужчина.
Он сердито мотнул головой.
- Я маленький.
Ему тогда не исполнилось и четырех, мужчиной Юрка себя совсем не ощущал.
Дед шелестел газетой, у бабушки в руках пощелкивали спицы, с них свисал полосатый носок. В плетенной корзинке крутились и подпрыгивали два клубка. Гремел цепью Дик, беспокоился, бегал по двору от огорода к калитке и обратно. Моросил дождь, и Юрке было жалко пса. Он подошел к окну, расплющил нос о стекло.
- Иди в будку, - сказал шепотом.
Дик не услышал.
- Ну сколько раз говорила! - вырвалось у бабушки.
Дед закряхтел.
- А ты мог бы и построже, отец как-никак.
- Рита, - виновато сказал дед, - ну ты знаешь. Как об стенку горох.
Юрка представил: тук-тук-тук, скачут, разлетевшись, желтые сухие горошины, закатываются под стол, застревают между вязаными половиками. А летом горох зеленый, в стручке. Вкусный. Мама отрывала усатый хвостик, и стручок распадался на две половины. В них лежали, словно в лодке, зеленые шарики...
- Ну ба-а-а-а, а где ма-а-ма?
Бабушка рассердилась.
- Ты почему все еще не спишь?
Юрка набычился. Не пойдет он спать, пока не вернутся мама. Вот не пойдет, и все тут!
- Федул, чего губы надул? - дед притянул его к себе, посадил на колени. - Кафтан прожег. А большая дыра? Одни рукава остались.
Юрка хихикнул, привалился к деду, пригрелся на его вязаной безрукавке и задремал, продолжая упрямо думать: "Не пойду!"
Разбудил его телефон. Громкие трели звучали настойчиво, слишком упорно для ночной поры.
Дед спустил Юрку с колен. Бабушка стояла у журнального столика, но почему-то не поднимала трубку. Мамы все еще не было. Сами собой обижено припухли губы.
Звонок оборвался, дед снял трубку и сказал:
- Слушаю!
Юрка сполз с кресла, дернул бабушку за рукав.
- Ну где мама?
Бабушка прижала его к себе.
- Да, - сказал дед. - Я выезжаю.
Маму сбила машина на той самой улице, название которой Юрка не мог запомнить - то ли Краснокоммунская, то ли Краснокоммунарская. Водитель был не виноват, так сказали потом в милиции. Женщина бежала по проезжей части, прямо навстречу машине, это видели свидетели, припозднившаяся парочка. Водитель попытался отвернуть, но машина пошла юзом на мокрой ноябрьской дороге.
Спрашивали у бабушки, деда, маминых подруг и коллег. Но никто не знал, что ей понадобилось ночью на дороге, куда она бежала так, что не увидела дальний свет фар.
Юрка с тех пор возненавидел телефон. Он подкрадывался к нему на цыпочках, точно к спящему чудовищу, и говорил шепотом:
- Гад! Сволочь!
Телефон молчал, поблескивал лаковым корпусом.
- Скотина!
Став постарше, лет в пять, Юрка осмелел и попытался убить пластмассового гада. Тот снова звонил, громко, настойчиво, и трели его отзывались во всех уголках дома. Юрка накрыл его подушкой и надавил со всей силы.
- Замолчи! Сволочь! Замолчи!
- Ты что? - дед взял его за плечо, присел рядом на корточки. - Юрик, ты что?
- Пусть он замолчит! Гад!
Дед сунул руку куда-то за столик, дернул - и звон оборвался. Юрка продолжал давить, кряхтя от усердия.
- Что ты делаешь? - дед попытался забрать у него подушку, но мальчишка оттолкнул сердито локтем. - Юрик, зачем?
Он глянул на него, такого большого и такого глупого. Пояснил:
- Я его задушу!
- Внучек, - дед поднял его вместе с подушкой, понес в кресло. - Маленький ты мой...
На следующий день вместо старого белого аппарат стоял другой, ярко-зеленый. Юрка упрямо сдернул с кровати подушку. Пусть другой, они все сволочи! Телефон спал, мальчишка подкрался к нему.
Сейчас... Он поднял подушку и растеряно замер, держа ее на вытянутых руках.
На зеленую трубку был наклеен смешной щенок, сидящий под огромным желтым одуванчиком. У щенка были длинные уши и черный нос, рыжие пятна на морде, белые носочки и белый галстучек. Юрка опустил подушку. Щенок смотрел на него, проказливо наклонив голову.
Телефоны он больше не душил, смирился с их присутствием. Но все равно не любил, когда поздно вечером в доме раздавался звонок. Становился раздражительным, ругался с бабушкой и даже хамил деду. Первое время это сходило ему с рук, отчего злость становилась еще сильнее. Но однажды дед хлопнул по столу и отправил распоясавшегося внука, тогда второклассника, в угол. Тот пошел, сердито вскинув голову, и уже из угла крикнул через плечо:
- Не смейте меня жалеть, понятно?! Ее нет и все, и не было! Никогда не было!
...Юрка сглотнул горько-соленый комок и спрятал лицо в сгибе локтя. Калима все пела.