В предисловии к роману 'Три мушкетёра' Александра Дюма говорится, что данный роман - не художественная литература, а публикация подлинных мемуаров Атоса, известного также под именем графа де Ла Фер. Вы можете сами легко убедиться в этом, открыв книгу.
Указанные мемуары Атоса якобы озаглавлены следующим образом: 'Воспоминания графа де Ла Фер о некоторых событиях, происшедших во Франции к концу царствования короля Людовика XIII и в начале царствования короля Людовика XIV'.
Из этого следует, что сам Дюма решил сообщить читателям, что эта книга - лишь начало уже имеющихся воспоминаний, остальные части которой будут опубликованы позднее. Поскольку роман 'Двадцать лет спустя' не относится к 'началу царствования короля Людовика XIV', а это можно сказать лишь о романе 'Виконт де Бражелон, или ещё десять лет спустя' (в русском переводе слово 'ещё' опускается), то, следовательно, сам Дюма намеревался выдать все три романа за подлинные мемуары Атоса.
По-видимому, он забыл эту тонкость своего предисловия почти тотчас после того, как его написал, ведь уже в первом романе, в книге 'Три мушкетёра' мы встречаем такие неточности, каких не мог бы допустить Атос (как например, указание на то, что Атос почти вдвое старше д'Артаньяна), и такие детальные подробности, которых не мог бы Атос попросту знать. Кроме того, там встречаются оценки поведения Атоса другими людьми, например, пишется, что д'Артаньян считал Атоса пьяницей, а в романе 'Двадцать лет спустя' он ехал на встречу с ним с замиранием сердца, ожидая увидеть окончательно спившегося алкоголика. Но д'Артаньян не признался бы в этом Атосу никогда, поэтому Атос не мог бы такое описать в своих мемуарах. Кроме того, в последнем романе трилогии описана смерть Атоса, а также многие события, последовавшие после этого.
Либо мы должны были списать это на забывчивость Александра Дюма, либо этим неувязкам следует отыскать иное объяснение.
'Воспоминания Арамиса' имеют своим источником те же сведения, что и роман 'Д'Артаньян и железная маска'. История эта описана в предисловии к роману 'Д'Артаньян и железная маска', который вы можете найти здесь же на сайте Проза.Ру.
Мы, разумеется, понимаем, что автором всех трёх книг является Александр Дюма. Он творчески использовал, по меньшей мере, две книги Гасьена де Куртиля де Сандра, одна из которых упоминается в предисловии - это якобы 'Подлинные мемуары д'Артаньяна', другая - 'Мемуары графа де Рошфора'. Мы находим тому множество доказательств. Также Дюма использовал, как минимум, мемуары Франсуа Ларошфуко, Таллемана де Рео, кардинала де Реца, и, вероятно, какие-то иные источники. Это не делает указанную трилогию хуже. Но Дюма не мог использовать мемуары графа де Ла Фер, поскольку таковых не существовало.
Вот что пишет Дюма в предисловии к 'Трём мушкетёрам' в отношении этих воспоминаний: 'Можно представить себе, как велика была наша радость, когда, перелистывая эту рукопись, нашу последнюю надежду, мы обнаружили на двадцатой странице имя Атоса, на двадцать седьмой - имя Портоса, а на тридцать первой - имя Арамиса'. Далее он утверждает: 'Мы предлагаем сейчас вниманию наших читателей первую часть этой драгоценной рукописи, восстановив подобающее ей заглавие, и обязуемся, если эта первая часть будет иметь тот успех, которого она заслуживает и в котором мы не сомневаемся, немедленно опубликовать и вторую'. Следовательно, если верить утверждению, что эта рукопись как раз и предоставлена нашему вниманию, мы можем ожидать, что встретим 'на двадцатой странице имя Атоса, на двадцать седьмой - имя Портоса, а на тридцать первой - имя Арамиса'. Однако, это не так. В действительности на двадцать четвёртой странице мы сначала встречаем имя Портоса и почти сразу же, через несколько строк - имя Арамиса. Имя Атоса встречается позже, примерно через полторы страницы. Мы лишь можем сделать вывод: 'Точность - это не про Дюма'.
Писать от имени другого автора было нормально в те времена, как и задолго до них, и после них также. Роман о Робинзоне Крузо в заглавии имел указание, что эта история рассказана им самим, и, между прочим, весь роман написан от первого лица. Это же можно сказать и про романы Куртиля, которые утверждают своим авторством графа де Рошфора и д'Артаньяна, и написаны также от первого лица. У Дюма этим и не пахнет, что не делает их хуже. Просто ни сам автор, ни редакторы не заметили этого несоответствия. Но оно распространяется и на роман 'Десять лет спустя', в котором описана смерть Атоса со стороны, а также описаны события после его смерти.
Разумеется, согласимся с утверждением Дюма, что его книги - это воспоминания Атоса, мы не можем не увидеть все эти нестыковки. Большинство читателей попросту забывает это утверждение предисловия, или вовсе не читает его, а воспринимает роман 'Три мушкетёра' и два последующих романа как исключительно результат творческой фантазии автора, то есть Александра Дюма. И правильно делают!
Нам объявили, что мы прочитаем мемуары, а читать дали приключенческий роман. Нас обманули. Как если бы пригласили играть в шашки, а играли вместо этого в поддавки, или в шахматы. Мы получили не то, что нам обещано, но мы забываем о том, что нам обещано. И какая разница? Ведь чтение этого романа доставляет удовольствие!
В те времена вполне допускалось приписывать авторство книги кому угодно, лицу вымышленному, или лицу историческому. Не Дюма это выдумал, и не Дюма это прекратил. Но он, как видите, проговорился. Во всяком случае, не мог Атос описать свою гибель. Либо он не погиб, и написал вымысел, либо это описывал не Атос. Дюма не удосужился дать ответа на эту странность. Однако он указал, что за всё, опубликованное в романе, ответственен лишь лично он, Александр Дюма, утвердив тем самым своё авторство этого романа и двух последующих.
Действительно, в конце предисловия мы читаем: 'А пока что, так как восприемник является вторым отцом, мы приглашаем читателя видеть в нас, а не в графе де Ла Фер источник своего удовольствия или скуки'. Тем самым Дюма утверждает себя как автора всего, что предлагается им для нашего внимания. Обратимся к книге 'Княгиня Монако' и увидим, что и там Дюма утверждает, что лишь публикует воспоминания княгини, что не помешало ему поставить себя автором этого романа на титульном листе. Как видим, все читатели понимали, что это - лишь такая игра, утверждение, что книга повествует о подлинных событиях, является первым этапом действия сказочника, который предлагает нам принять это за чистую монету лишь в том смысле, что наше внимание должно быть привлечено к этому произведению, как к подлинным воспоминаниям, и поэтому до конца верным, исторически точным и честным. Но вопрос принятия этой игры стоит лишь для читателя, а с юридической точки зрения именно Александр Дюма является, разумеется, автором этих книг, лишь он один обладал авторскими правами, и никакие наследники несуществующего графа де Ла Фер не могли бы предъявить к нему претензии в сфере нарушения авторских прав. Текст, который написан в литературном произведении, не следует понимать как указание на фактическое происхождение рукописи, и из этого текста не следует искать указаний на нарушение авторских прав других лиц. Это - игра, которую читателю предлагается принять. В этом смысле я, являясь автором произведений в жанре фанфик, продолжаю ту игру, которую начал со своими читателями Александр Дюма.
Итак, предлагаемая вашему вниманию книга - перевод листков, озаглавленных как 'Мемуары Анри-Рене д'Эрбле (Арамиса), в прошлом мушкетёра Короля Людовика Тринадцатого, а также в прошлом епископа Ванского, ставшего затем генералом Ордена Иезуитов, кардиналом и понтификом, написанные им собственноручно'. Эти листки составляли вторую часть папки, которая была озаглавлена 'Deux ans plus tard par Alex Dumas'. Первые две книги я уже перевёл с грехом пополам и опубликовал со многими сокращениями, выпуская на своё собственное усмотрение сцены описания городов, природы, битв, сражений, дуэлей и путешествий верхом и в каретах. Всё это показалось мне утомительным, и я даже не стал переводить эти фрагменты. На основании сделанного приобретения, а также на основании проделанной гигантской работы по переводу, и в полном соответствии с осуществлённой сделкой по приобретению рукописи я вправе считать себя автором всего того, что опубликовано в форме двух книг, с общим названием 'Д'Артаньян и Железная Маска или ещё два года спустя'.
Последние листы оказались самыми трудными для меня. Во-первых, разные главы были написаны на разных языках - при общем преобладании французского языка, встречались всё же главы, написанные на итальянском и на испанском языках. Кое-где встречалась также и латынь, а в некоторых местах я наталкивался на вовсе неведомый мне язык, который не смог перевести даже с использованием самых современных автоматических переводчиков, которые помогли мне справиться с испанским, итальянским и латынью. Вероятно, это был какой-то шифр, и те места, которые автор не желал предавать огласке ни при каких обстоятельствах, он зашифровал этим шифром. Я не стал отмечать эти места, а попытался связать полученные фрагменты в более-менее последовательное повествование.
Что в результате получилось - об этом судите сами.
Первая книга переведена, что даёт мне возможность передохнуть.
Она опубликована здесь для удобства читателей в двух вариантах - как единая книга одним файлом в папке с названием 'Мемуары Арамиса Книга 1' и частями, то есть отдельными главами в папке с названием 'Мемуары Арамиса частями Фанфик'.
Как я уже писал ранее, мне настойчиво предлагают приобрести на тех же условиях или даже чуть лучших аналогичную папку с названием 'Три Анри', рассказывающую о похождениях Генриха Третьего, Генриха Четвёртого и Генриха де Гиза, а также о великом шуте Шико. Я не думаю, что мне следует это делать, поскольку я уже и без того забросил многие дела с этим крайне сложным переводом.
Впрочем, окончательное решение я ещё не принял.
Книга 1
Глава 1
Я родился в 1602 году...
К чёрту! Я пишу эти записки для себя, а не для каких-то там потомков, которые бы читали их и осуждали меня. Поэтому должен ли я излагать свою биографию, начиная с самого рождения? Разумеется, не должен. Если я захочу об этом написать, то только себе для памяти. Быть может, я припомню какой-то эпизод из юности или даже из детства. Кто же запретит мне нарушать хронологию и упускать то, что я считаю желательным упустить, если я пишу это исключительно для себя. Вот потому я и позволил себе выругаться. Не пристало мне, священнослужителю, подобное. Я ведь не Портос какой-нибудь!
Прав, прав был Ришельё, который говорил, что любая бумага, которая может послужить для изобличения, должна быть немедленно уничтожена. Но ведь и он много чего оставил! В моей тайной комнате много чего хранится, изобличающего и его, и его друзей, и его врагов, и слуг его и господствующих над ним, хотя таких, впрочем, было на земле не так много.
Быть может, и я сам также когда-нибудь сожгу эти мемуары, если решу, что так будет лучше. Пока же я располагаю чрезвычайно надёжными тайниками, и у меня время от времени выпадает десяток свободных минут для того, чтобы записать то, что, быть может, не следует уже хранить в своей памяти. Записать для того, чтобы забыть, чтобы освободить память для более важных сведений, вот для чего я предпринял этот труд.
Я буду беседовать сам с собой. Где же ещё мне взять равного мне по уму собеседника, с которым я мог бы вольно говорить обо всём?
Жизнь сложилась так, что всё, что я знаю, мне, как правило, приходилось держать в секрете ото всех, с кем мне доводилось общаться, все решения я должен был принимать сам, ни с кем не советуясь.
Правда, у меня были друзья. Но и с ними я мало что мог обсудить.
Портос был тем человеком, которому трудно было бы понять ход моих мыслей и разделить мои устремления. Д'Артаньян слишком хорошо мог бы понять меня, даже прежде, чем я бы успел осознать, что дал ему достаточно информации, чтобы он восстановил в своём цепком мозгу всё связи между отдельными событиями и фактами. Не то, чтобы я боялся, что он узнает правду во всех её подробностях, но иногда мне казалось, что ему не следует её знать, во всяком случае тогда, когда он уже мог бы до неё дознаться. Он понимал меня настолько быстро, что это порой меня просто пугало. Поэтому я предпочитал ничего ему не рассказывать, ибо даже в моём взгляде он умудрялся прочитать мои мысли и понять меня даже раньше, чем я сам успевал понять самого себя. Я могу лишь надеяться, что иногда д'Артаньяну не удавалось полностью раскусить меня, впрочем, быть может, он просто не подавал виду. Теперь это уже не имеет никакого значения.
Что касается Атоса, он, скорее, старался не понимать меня до конца, едва лишь понимал, что дело может касаться слишком деликатных вопросов. Он всегда старался видеть во мне лучшее и не видеть худшего, хотя, быть может, ему не всегда это удавалось, но могу засвидетельствовать, что он очень старался.
Дед мой по материнской линии был тем самым Шико, который служил шутом сначала у Короля Генриха III, а затем и у Генриха IV. Его должность была вполне достойна дворянина, каковым он являлся, поэтому тут нечего стыдиться. От матери мне достались его дневники. Кто бы мог подумать, что Шико вёл дневники! Я выучил их наизусть. Следовало бы их уничтожить, поскольку из моей памяти они уже не изгладятся никогда, а другим это читать не следует. Именно Шико своим дневником научил меня главным основам моего мировоззрения, именно от него я унаследовал свой характер. Я понял главное. Вся страна вращается вокруг королевской семьи. Не обязательно вокруг Короля. Иногда, и даже чаще, чем все полагают, всё решает отнюдь не Король, а кто-то другой, постоянно пребывающий рядом с ним. И этот человек влияет на политику страны, на её финансы, на армию, на флот, на возведение городов и на сокрушение крепостей, на объявление войн и на заключение мира.
Если ты хочешь чего-нибудь добиться, знай, что вблизи Короля это сделать проще. Иногда по-другому просто не получится. Но надо также помнить и о том, что чем ты ближе к Королю, тем ближе ты к смерти, поскольку как милости королевские, так и гнев монарший могут возникать не только вследствие видимых тебе причин, но и беспричинно, или же вследствие таких причин, узнать которые не представляется возможным.
Но бывает и так, что все причины могут быть выяснены и управляться одним лицом. И тогда этот человек может управлять монархом, а, следовательно, и всей монархией.
Таковым был Ришельё. С этим человеком мы сражались, не понимая его, но теперь я преклоняюсь перед его умом и прозорливостью, перед его работоспособностью, перед его памятью, способной удерживать и вещи самые важные, и вещи кажущиеся малозначительными, и даже такие, которые, быть может, малозначительными являются в действительности, но могут в единый миг стать наиважнейшими. Всё он держал в своём уме, и составлял сложнейшие цепочки воздействия на государственную машину не только в пределах Франции, но и во всей Европе, а то и за её пределами. Влияние его распространялось и на Новый свет, и на страны азиатские, а также даже и на такую непонятную страну, каковой является Россия, которая находится ни в Европе, ни в Азии, а застряла где-то посередине и влияет на обе эти части света так, что предсказать будущего её влияния никак нельзя.
Вероятно, я припомню многие наши дела с Марией де Шеврёз. Буду называть её Козочкой, то есть Шевреттой, как называла её Анна Австрийская. Она не позволяла мне называть её так, но здесь я могу позволить себе эту вольность, ибо она уже не прочтёт моих мемуаров, и слава богу.
Глава 2
Что же в записках деда побудило меня заняться интригами? Да, да, поскольку эти записки я пишу исключительно для себя, нет никакой необходимости притворяться перед самим собой. Одним людям я говорил, что я наполовину мушкетёр, наполовину - аббат, другим - что скорее аббат, чем мушкетёр, но для чего мне лгать самому себе? Главная моя профессия такая же, как у Шевретты - интриги. Если интриги направлены против одного человека, они так и называются, если против целого государства - это политика, или, если хотите, дипломатия. Если же они направлены на смену власти, это - заговор. Заговор, который удался, следует называть переворот, но его называют падением прогнившего режима, или ещё лучше, если он прошёл так тихо, что его никак не называют, поскольку для всех непосвящённых всё остаётся так, как будто бы ничего и не произошло. Один монарх тихо отошёл в мир иной, или хотя бы отошёл от дел, на его место пришёл другой, вот и всё. Какой же это заговор? Где заговор, кто заговорщики, господа?
И только тот заговор, который провалился, называют заговор, мятеж, бунт.
Идеальный заговор происходит так, как будто бы его и не было.
Когда после смерти Генриха Третьего Генрих Наваррский объявил себя новым Королём Франции под именем Генриха Четвёртого, католики Парижа не признали его, и назвали своим королём Карла Бурбона под именем Карла Десятого. Этот родственник Генриха Четвертого сообщил, что он не согласен на такое избрание, он, дескать, этого не просил, не собирался, отказывается, он протестует. Таким образом, он не состоялся в качестве Короля Карла Десятого. И не было никакого заговора. Никто вроде бы и не воздействовал на него. Всё произошло тихо и мирно. Никаких событий, никаких возмущений. Королём как был, так и остался Генрих Четвёртый Бурбон. И только мой дед знал, по какой причине Карл Десятый не состоялся, и в историю никогда он не войдёт под этим именем. Не было такого Короля во Франции, вот и весь сказ.
Даже Генрих Четвёртый не знал, по какой причине Карл Бурбон отказался от французской короны.
Де Тревиль был моим кузеном. Об этом не принято говорить, поскольку каждый гасконец желает сам добиться всего, что ему положено. Самым главным гасконцем, завоевавшим Париж, был наш славный Король Генрих IV. Париж покорил его, а он покорил Париж. Когда его войска окружили мятежную столицу Франции, победа давалась слишком сложно. Хотя в Париже уже закончилась еда, тысяча граждан умерла от голода, жители додумались до того, чтобы делать еду из трупов сограждан, что удвоило смертность. Соратники Короля сказали ему, что победа близка, поскольку хотя Париж и решил не сдаваться, пока в городе останется хотя бы один живой парижанин, скоро наступит такое время, когда в нём не останется ни одного живого человека. Генрих возмутился, заявив, что такой ценой ему Париж не нужен. Он распорядился пропустить обозы с продовольствием в осаждённый город. Ни один военачальник не поступил бы так, как поступил Генрих IV, но он поступил так именно потому, что он не был обычным военачальником. Он вошёл в Париж без сопротивления, глашатаи кричали 'Прощение всем! Прощение всем!' и Париж покорился своему Королю.
Вместе с Генрихом в Париж пришло столько гасконцев, сколько мог вместить Париж.
Разумеется, Генрих не мог не назначить капитаном своих телохранителей кого-то, кто не был бы его земляком. Он назначил земляка де Праслена, а на должность суперинтенданта финансов - де Сюлли, также гасконца. Для гасконцев наступило лучшее время, чтобы переехать в Париж.
Законный наследник Генриха IV, Людовик XIII, также привечал гасконцев, поэтому и при нём капитаном королевских мушкетёров был назначен де Тревиль, также гасконец. Я назвал Людовика XIII законным наследником Генриха IV, но я не назвал его сыном этого короля. Увы, хотя он и считался таковым, достоверным остаётся лишь тот факт, что он рождён от Королевы Марии Медичи в то время, когда она была законной супругой Короля Генриха IV. Наш славный Генрих посетил множество дам в их постелях, но не он был причиной рождения Короля Людовика, и это объясняет тот факт, что Генрих, который чрезвычайно любил всех своих детей, рождённых ему его любовницами, не любил Людовика, а велел его сечь как можно больше, для его же блага, и для блага Франции, по-видимому.
Что ж, в этом случае мы уже не будем удивляться, почему Генрих, который столь любил женщин и даже очень молоденьких девушек, не передал своего темперамента Людовику, который женщин ненавидел. Если бы Король не обязан был оставить наследника, вероятно, Людовик никогда не женился бы.
Всё, что творится в супружеской спальне, должно там и оставаться, в особенности, если эта спальня - королевская. Поэтому я умолкаю. Во всяком случае здесь и сейчас.
Я рассказал об этом только для того, чтобы привести самому себе объяснение того факта, что я по прибытию к королевскому двору поступил именно к де Тревилю, и того факта, что большая часть моих интересов была связана с дамами, несмотря на то что сам я более всего хотел сделать карьеру как можно скорее. Просто я понял, что лучшая карьера может быть сделана лишь тем, кто понимает влияние женщин практически на все события в этом мире, или, во всяком случае, в Париже.
В это время у Короля были свои мушкетёры, которые носили голубые плащи, украшенные вышитыми серебряными лилиями, символом Бурбонов, а у Ришельё были свои мушкетёры, которые носили красные плащи, украшенные вышитыми на них золотыми крестами. Кое-кто называл их гвардейцами. Это ошибка, они были такими же мушкетёрами, как и мы. Просто мы были мушкетёрами Короля, а они - мушкетёрами Ришельё, разница лишь в этом, да ещё в цвете плащей и в масти коней, на которых мы ездили.
Хитрый Безмо устроился в ремонтный взвод. Эти люди имели одну обязанность - закупку амуниции взамен износившейся и приобретение новых коней, но при этом получали все привилегии настоящих мушкетёров. Из-за таких вот ремонтников о мушкетёрах шла слава как о баловнях судьбы, дамских любезниках, бретёров, картёжников, дуэлянтах, пьяницах и прочее, и прочее. Получив от начальства деньги на соответствующие закупки, они подчас старались сделать эти закупки подешевле, чтобы прикарманить себе разницу. Дешевле, значит хуже. Это правило при закупках для армии действует всегда. Покупая оптом у какого-нибудь мошенника иногда краденное имущество, иногда имущество, полученное в результате мародерства, а чаще просто плохое вместо того, чтобы быть озабоченным поиском наилучшего имущества, эти негодяи обзаводились и лишними денежками, и лишним временем, что позволяло им тратить и то, и другое в кабаках, создавая наихудшую славу о мушкетёрах. Хорошо ещё если они не проигрывали деньги, предназначенные для закупок, в карты!
И всё же мушкетёров любили. Стоило лишь произойти стычке между нами и мушкетёрами Ришельё, как народ приходил на помощь к нам, а не к ним. Так они мстили Ришельё, считая его виновником всё возрастающих налогов и вообще всех бед, которые они встречали в своей жизни. Скажу, что правы они были лишь на половину, а то и всего лишь на четверть, но это не мешало нам пользоваться народной любовью, а мушкетёрам Ришельё встречать народную ненависть, хотя они получали жалованье вдвое выше нашего, да и кони у них были лучше, как и сёдла, и шпоры, и одежда. На это, впрочем, никто не жаловался, поскольку де Тревиль говорил нам: 'Дети мои! Быть мушкетёром Короля - высшее счастье. Когда я получил патент, всю необходимую амуницию, включая коня, я купил на свои деньги, и никогда не пожалел об этом. Поступайте же и вы так же'. Наедине же каждому из нас он говорил следующее: 'Если вам не достаёт денег, я могу вам занять, но только не говорите никому об этом, поскольку я не могу занять всем моим мушкетёрам. Вы легко отдадите долг, поскольку служба Королю приносит награды храброму, а в случае вашей геройской гибели я прощу этот долг вашим наследникам'.
Я не знаю ни одного мушкетёра, который бы не приобрёл всю необходимую амуницию после такой речи.
Стычки с мушкетёрами Ришельё... Я вспомнил о них потому, что действовал эдикт Короля, строжайшим образом запрещающий дуэли. За них полагалась смертная казнь, причем одинаковое наказание ждало обе стороны, включая секундантов. Ришельё изначально призывал Короля подписать подобный указ, полагая, что нельзя допускать гибели дворян по таким ничтожным поводам, как ссоры между ними, а когда в одной из дуэлей погиб его старший брат, сделавший так много для карьеры самого Ришельё, то он стал относиться к этому эдикту как к одному из важнейших дел своей жизни.
Надобно сказать, что за стычки наказывали мягче. Разница между дуэлью и стычкой ясна из их названия. Если противники поссорились и тут же в пылу ссоры выхватили шпаги, это - стычка. Её можно объяснить простой горячностью. Стычки даже Ришельё мог простить, хотя не имел склонности к великодушию в отношении нарушителей этого эдикта. С дуэлью же всё обстоит иначе. Оскорблённый и обидчик договаривались о встрече в другом месте и в иное время, при этом каждый приводил с собой не менее двух секундантов. Секунданты с обеих сторон не просто следили за тем, чтобы дуэль происходила по всем правилам, но к тому же и принимали в ней самое деятельное участие. Вообразите, если дерутся четверо на четверо, то достаточно одному из них поразить своего противника так, чтобы он вышел из боя, погибшим или серьёзно раненым, тогда этот четвертый мог присоединиться к сражению оставшихся трёх пар и помочь любому из своих сторонников. В этом случае они могли вдвоём одолеть следующего, а затем уже вчетвером одолеть оставшихся двоих. Так что относительно честной дуэль была лишь до первого серьёзно раненного участника.
Между прочим, граф Рошфор в юности так лишился двух своих братьев. Хотя его противник на этой дуэли бы им убит, после чего они расправились и с двумя секундантами, один из младших братьев Рошфора также был убит, а другой получил смертельное ранение. Воистину, Пиррова победа! Самому Рошфору едва удалось спастись от наказания, поскольку за него вступился сам Ришельё, зная его как храброго и исполнительного офицера по особым поручениям, зато он окончательно рассорился со своей семьёй - с отцом, который лишил его наследства, и с мачехой, поскольку стал причиной гибели двух сводных братьев.
Так что в дуэли, где участвуют секунданты, стоит победить одному, оборона противников рушится, словно карточный домик.
Примерно так и произошло с д'Артаньяном. Стоило ему поразить своего противника, перевес оказался на нашей стороне. Поначалу я не мог понять, было ли это случайной удачей, или же он, действительно, чрезвычайно ловко владел шпагой. Но все дальнейшие дуэли с его участием доказали, что его победа была далеко не случайной. Он был ловок, его шпага мелькала в воздухе так, что её порой невозможно было рассмотреть. Хотя я и сам владел этим оружием довольно недурно, я думаю, что доведись нам с ним сражаться не на жизнь, а на смерть, он одолел бы меня. По счастью, ни мне, ни ему никогда не пришло в голову проверить это предположение, и мы всегда выступали с ним на одной стороне.
Или почти всегда...
Ну да, почти всегда. Я припомнил тот случай. Расскажу о нём позже.
Когда д'Артаньян появился в Париже в 1626 году, я уже семь лет был мушкетёром, и уже десять лет, как жил в Париже. И пять с половиной лет был знаком с Шевреттой.
У неё был характер почти такой же, как у меня. Точнее, это она сделала меня тем, чем я стал, она привила мне страсть к интригам, к политическим играм.
Не могу сказать, что я не хотел этого. Читая дневники деда, я уже готов был идти этим путём, но одной готовности мало. Надобно было войти в Лувр. А вход туда открыт далеко не каждому. Вне Лувра интриги ничего не стоят. Точнее, они ничего не стоят, если не направлены на Лувр или не исходят из Лувра, или не связаны с Лувром тем или иным путём.
Можно находиться за тысячу лье от Лувра, но быть с ним связанным, а можно прогуливаться непосредственно вблизи, но не иметь к нему никакого отношения, и, следовательно, быть столь же далёким от Короля, от двора и от карьеры, как от Луны, или даже ещё дальше. Шевретта не просто принадлежала к Лувру, она была его частью, одной из тех пружин, которые управляют Королевой и, следовательно, Королём, хотя Король и не любил Королеву, но был зависим от её мнения, и, главное, ревновал её. А ревность - это одна из форм слабости. Скажите мне, в чём состоит слабость того или иного человека, и я научу вас управлять этим человеком.
Шевретта управляла Королём и Анной, она управляла и Ришельё, но заигралась в этих играх настолько, что все трое от неё отвернулись. Точнее, они, не сговариваясь, решили избавиться от неё. Пусть не физически, но, во всяком случае, избавиться от зависимости от неё.
Я пишу этот дневник и понимаю, сколь непоследователен я в изложении своих мыслей и событий. Впрочем, я ведь и не собирался излагать события в некоей последовательности, а мысли приходят в той последовательности, в которой хотят, не спрашивая того, чью голову они посещают.
Глава 3
Шевретта была старше меня на два года, но ей можно было дать на пять лет меньше. Во всяком случае я долгое время ошибочно считал, что она намного моложе меня, столь хрупка, стройна и миловидна она была. Надо сказать, что Мари Эмме была очень горда своим происхождением из рода де Роган-Монбазон. Действительно, имей я такое же блестящее происхождение, я не стал бы тем, кем я стал, а, по-видимому, вполне удовольствовался бы тем, что мне было бы дано от рождения. Но я был простым гасконцем, семья которого имела лишь аббатство Эрбле, второе название которого было Арамиц. Мои друзья так редко называли меня по имени, что я склонен думать, что некоторые из них его просто и не знали, или же забыли. Это у нас было заведено. Граф де Ла Фер придумал себе имя Атос, дю Валон придумал себе имя, слегка переиначив одну из родовых фамилий де Порто, так что стал называться Портосом, а я лишь исправил последнюю букву названия аббатства, что позволило мне вписать полученное прозвище в этот ряд выдуманных имен так, что все кругом воспринимали и его как некоторую тайную кличку, пригодную только для употребления среди мушкетёров.
Действительно, если бы пришлось кричать во время сражения 'Шевалье дю Валон, внимание, враг слева!', это было бы слишком долго, тогда как 'Портос! Слева!' было бы проще и понятней. Моя кличка и без того получилась на целый слог длинней, чем у Атоса и Портоса. Наверное, лучше было бы взять что-то наподобие 'Орест', но тогда все искали бы рядом со мной 'Пилада'. Впрочем, имена из двух слогов слишком уж напоминают собачьи клички, так что мой невольный выбор имени вполне меня устраивает, и даже сейчас, когда я это пишу, имя Арамис мне намного милей, чем монсеньор епископ ваннский, или монсеньор герцог д'Аламеда, или ваша светлость кардинал Сан-Панкрацио-фуори-ле-Мура. Думал ли бедный Анри д'Эрбле, что станет когда-нибудь епископом, генералом Ордена Иезуитов, кардиналом? Остановится ли моё тщеславие на этом, или, быть может, мне предстоит занять священный престол? Каким именем тогда я назовусь? Пустые мечты! Думаю, в этом случае я стану называться Иннокентием. А что - Иннокентий Двенадцатый - звучит? Звучит. Впрочем... Пустые мечты!
В 1616 году я прибыл в Париж, в 1620-м я познакомился с ней. Она ещё не была Шевреттой, она была супругой Шарля д'Альбера де Люиня, герцогиней де Люинь, женой коннетабля Франции. Этот титул, который ранее принадлежал таким великим военачальникам, как Анн де Монморанси, был упразднён, но Людовик XIII специально восстановил этот чин для своего любимца. Так что Мария была супругой коннетабля, этакой коннетабльшей.
Но когда я познакомился с Шевреттой, я полагал, что она юна, наивна, чиста, прекрасна. Я не ошибался лишь в отношении её внешности.
Она уже входила в число представительниц высшей французской знати того периода, после Королевы, честно сказать, она была второй по значению.
Это была одна, если можно так выразиться, 'четырёхспальная кровать', в которой умещались попарно (во всех сочетаниях) или совместно Король, Королева, герцог Шарль де Люинь и герцогиня Мария де Люинь. Герцогу тогда оставалось жить чуть более года. Он был на двадцать два года старше своей очаровательной супруги, которая была лишь на год старше Короля и Королевы. В этой 'постели на четверых' всё тесней сближались те, кто правил Францией. Шарль де Люинь был наставником в разврате всех троих своих сотоварищей, используя Марию для влияния на Королеву, и используя свою импозантную внешность для влияния на всех троих, включая Короля, чьи странноватые вкусы порой напоминали нетрадиционные увлечения Генриха III, Якова I Английского и Генриха I Английского. Впрочем, эти пристрастия проявились и позже в отношении его привязанности к епископу Люсонскому, который вошёл в историю под именем кардинала Ришельё, а также по отношению к де Сен-Мару, который был сделан главным конюшим, после чего его должность постепенно стала звучать просто как 'Главный', и не только по звучанию, но и по его степени важности на все принимаемые Королём решения.
Ровно такого же Главного в своё время имел при себе и Генрих IV, отец Людовика XIII, и это про него было сказано, что его быстрое продвижение по карьерной лестнице не удивительно, если учесть тот напор, который на него оказывается сзади Королём.
С этим другим Главным произошёл как-то забавный случай. Его прибытия ожидали в Париже и по этому случаю городская стража получила приказ открыть ему ворота даже если он прибудет в ночное время. В эту самую ночь случилось так, что прибыл некий малозначительный дворянин, чьё имя было Ле Гран. Задержавшись в пути, этот самый Ле Гран должен был понимать, что среди ночи его не пустят в Париж, но он, однако же, решил попытать счастья и постучал в ворота. На вопрос начальника стражи, кто прибыл, он ответил просто, назвав своё имя: 'Ле Гран'. Начальник стражи подумал, что прибыл ожидаемый им Главный ('Ле Гран' по-французски означает 'Главный' - прим. переводчика), поэтому открыл ворота и доложил коменданту о прибытии Главного. Комендант же выбежал навстречу гостю, но увидев вместо Главного какого-то неизвестного дворянина, спросил его: 'В чём дело? Кто вы такой?'. Прибывший на это ответил: 'Меня зовут Ле Гран!'. Комендант на это возразил: 'Вас следовало бы называть Ле Гран Болван!' ('Le Grand Imbecile'), после чего развернулся и вернулся к себе.
Впрочем, эпоха Генриха IV известна мне лишь из дневников современников, в том числе из воспоминаний моего деда Шико. Я постоянно отвлекаюсь на эти детали, поскольку они хранятся у меня в памяти, а я ведь своей целью поставил излить на бумаге всё то, что мне помнить не обязательно для того, чтобы забыть об этом и дать своему уму больше простора для того, чтобы хранить в памяти вещи более важные для моей дальнейшей деятельности на посту кардинала.
Глава 4
Ришельё... Корнель написал о нём:
'Он был столь добр ко мне, что даже слова
О нём я написать не в силах злого.
Он был ко мне при этом столь жесток,
Что и добром его я помянуть не смог'.
Этот загадочный человек станет более понятен, если принять к сведению, что он имел одно устремление: направлять и возглавлять самую сильную державу в Европе. Поэтому он прилагал все усилия и к тому, чтобы Франция была сильнейшей державой, и к тому, чтобы оставаться у руля этой державы. Справедливость по отношению к частному лицу в его понимании была в том, что при сомнении в виновности, подозреваемого следует оправдать. Справедливость в отношении государственных интересов в его понимании состояла в том, что оградить Францию от любой опасности следует любой ценой, и если для этого требуется, чтобы пострадали невинные, эта цена приемлема. Следовательно, для того, чтобы приговорить любого, на кого упало хотя бы лишь только подозрение, достаточно было самого этого подозрения. Интересы же Франции он не отрывал от интересов религии, монархии и, как бы это ни казалось заносчивым, интересов собственных, которые в том лишь и состояли, чтобы прочнее держать бразды правления этой страной. Тем самым любой, злоумышлявший на него, являлся в его глазах врагом не только его, Ришельё, но и врагом Франции, врагом католичества, и врагом Короля, наконец. И лишь тогда, когда его не стало, все согласились с тем, что он был прав в этом своём мнении.
Но в ту пору, когда Шевретта в качестве жены де Люиня приблизилась к трону, Ришельё был ещё очень далеко от той власти, которую он потом получил от Людовика XIII.
Ему не повезло. Его отец был близким помощником Генриха IV, что приблизило бы в будущем к трону и самого Армана и его братьев, однако, Генриха IV не стало вследствие рокового удара ножом Равальяка, власть перешла в руки его вдовы Марии Медичи, а также в руки её любовника, маршала д'Анкра. Мария Медичи поначалу испытывала неприязнь к отцу Ришельё за то, что он был приверженцем её мужа, которого она имела все основания не любить, поскольку он любил гораздо сильнее многих других дам, нежели ту, которую велел ему любить его долг супруга.
Отец Жозеф познакомил маршала д'Анкра с Ришельё, после чего юный Арман получил возможность прочитать проповедь, которую услышала и Королева-мать. Считается, что Марии Медичи понравился текст этой проповеди. Возможно. Но мало кто знает, что ей понравился сам Ришельё. Да-да! Он был на двенадцать лет младше её, скажите вы? И что из того? Не смущает же вас, что де Люинь был на двадцать два года старше своей очаровательной супруги, как я уже написал выше? А Екатерина Медичи, которая родилась в 1519 году не могла видеть в Генрихе Наваррском, родившемся в 1553 году мужчину, скажите вы? Тридцать четыре года разницы были для самого Генриха достаточным аргументом, чтобы игнорировать неоднозначные намёки и призывы пожилой Королевы-матери, но эти тридцать четыре года не принимались ей в расчёт, как не принимались в расчёт разница в годах Елизаветой английской, когда она подбирала себе любовников. Если бы не любовь Екатерины Медичи, Генрих не вышел бы живым из резни Варфоломеевской ночи. Екатерина Медичи даже собственную дочь Маргариту ревновала к своему любимчику, отчего проявляла явную враждебность к ней, католичке, как и сама Екатерина, и проявляла порой непостижимую терпимость по отношению к Генриху, который в глубине души всегда оставался гугенотом, что не мешало ему неоднократно переходить из протестантской веры в католическую и обратно, вплоть до той самой поры, когда он сказал свою знаменитую фразу 'Париж стоит мессы', что означало, что так уж и быть, он согласен стать католиком и регулярно выслушивать католические богослужения, при условии, что ему покорится Париж, а, следовательно, он станет Королём Франции не номинально, а реально. Итак, Екатерина Медичи любила молодого Генриха Наваррского, а её родственница Мария Медичи, любила многих, но менее всего своего мужа, того же самого Генриха Наваррского, который стал уже Королём Франции, Генрихом Четвёртым, однако, любила приехавших с ней Кончино Кончини и других тосканцев, коих сосчитать не представляется возможным. Ришельё использовал эти её чувства к нему, что позволило ему приблизиться к трону. Далее он действовал именно так, как и следовало для усиления своей власти. Пока Мария Медичи была во власти, он был близок к ней и поддерживал её во всём, включая её персональную маленькую войну с собственным сыном, Людовиком XIII. Когда Людовик распорядился устранить маршала д'Анкра, объявив, что отныне он будет сам править страной, власть разделилась на две примерно равные партии. В этой ситуации Ришельё осуществлял функции примирения, был гонцом мира между матерью и сыном. Когда же власть полностью сосредоточилась в руках Людовика XIII, Ришельё полностью перешёл на сторону Короля и даже поддерживал его в его решениях об изгнании Королевы-матери. Он одобрял Короля и давал советы относительно того, как надёжнее лишить её не только власти, но и малейшей надежды на возвращение во власть.
Что вас удивляет, господа? Ведь таков же точно был и философ Сенека, которого даже католическая церковь считает мудрейшим несмотря на то, что он был язычником? Многие его философские учения восприняты католичеством и стали каноническими. Тогда припомните, что Сенека воспитал Нерона, получив должность наставника этого будущего принцепса именно вследствие его связи с Ливией, матерью будущего императора. Но когда юный львёнок отрастил когти и зубы, он почувствовал, что мать мешает ему править Римом, поскольку вмешивается туда, куда её никто не просит вмешиваться, то есть во все абсолютно дела. Сенека научил Нерона построить корабль, который разбирается на части, если в нём выбить несколько запирающих деталей. На этом-то корабле по наущению Сенеки Нерон и отправил в плавание свою мать, повелев сопровождающему её доверенному человеку выбить запоры, чтобы корабль разобрался на части и затонул посредине залива. Ничего не напоминает? Да, друзья мои, Ришельё, который был достаточно любезен с Королевой-матерью Марией Медичи, что позволило ему стать духовником юного Короля Людовика, впоследствии нравственно оправдал отправку Королевы в изгнание и всячески содействовало тому, чтобы это действие было необратимым. Итак, наш Ришельё - это новый Сенека, причем, во всех отношениях, поскольку он также испытывал тягу к писательству и рассуждениям на тему философии, религии и нравственности. Впрочем, в отношении религии у него был простой взгляд: то, что одобрено Папой, то и верно. Если какая-нибудь булла от Папы будет утверждать, что такой-то стих в священном писании следует понимать так-то и так-то, следовательно, это и есть истина. Если то, что в Евангелии называется белым, согласно папской буллы следует называть чёрным, следовательно, оно чёрное. Так понимал религию великий Ришельё, а всех, кто понимал её иначе, он считал еретиками. Что не мешало ему заключать любые союзы с любыми еретиками, даже с целыми еретическими странами, такими как Англия или даже Турция, против совершенно католических государств, таких как Испания, Италия, Священная римская империя.
И вот этот самый Ришельё поссорился с Шевреттой, поскольку они не поделили влияние на Королеву. Шевретта хотела единолично влиять на Королеву, тогда как того же самого хотел и Ришельё.
Шевретта хотела влияния ради собственного блага - веселья, разврата, обогащения. Ришельё хотел влияния на Королеву ради блага Франции - силы, единства, крепости государства. Он хотел, чтобы Франция заключала выгодные ей союзы и избегала невыгодных союзов. Он хотел, чтобы монархия была крепка. А для крепкой монархии требовался дофин, то есть сын Королевы, наследник трона, мальчик, рождённый в браке. При этом зачатье такого мальчика совершенно не обязательно должно было состояться от Короля. Было время, когда вся Франция сомневалась в возможности Людовика XIII иметь детей. Покойный Король Генрих IV не давал поводов к таким сомнениям, поскольку его любовницы регулярно рожали ему и мальчиков, и девочек. Людовик XIII сторонних связей избегал, казалось, что он и вовсе ненавидел женщин. Поэтому длительное бесплодие Анны Австрийской всеми подданными было отнесено на его счёт, что подогревало надежды многочисленных близко стоящих к трону принцев и герцогов, и, разумеется, в особенности - брата Короля, Гастона Орлеанского, считавшегося официальным наследником престола в том случае, если Король умрёт бездетным. Очевидно, что Анна Австрийская должна была как можно скорей родить мальчика. Если Король ей в этом не помогал, тогда должен был бы помочь кто-то другой. Де Люиня уже не было, поэтому ближе всех к трону стоял тот мужчина, который и счёл себя наиболее ответственным за то, чтобы рождение дофина состоялось, этим мужчиной был Ришельё, духовник Королевы. Его предложение Королеве, таким образом, было спасением для неё и для Франции. Однако, оно пришло слишком рано. Анна Австрийская ещё считала себя принадлежащей только Королю, и никому более, для себя же она допускала возможным только платоническую любовь к кому бы то ни было, не считая Короля. От платонической любви дофина не родить. Это пытался объяснить ей Ришельё, вследствие чего окончательно с ней поссорился. Шевретта пошла другим путём - сначала она объяснила ей, сколь прекрасен Бекингем в постели, что она знала по собственному опыту. Далее она объяснила ей, сколь сильно он в неё влюблён. Наконец, она предъявила ей самого Бекингема, так сказать, собственной персоной. Королева поколебалась. Ришельё имел всюду шпионов, поэтому он не мог не знать всей этой интриги, и не мог не понимать, к чему это может привести. Англия иногда была союзницей Франции, но в целом она была скорее конкурентом, нежели надёжным союзником. Ришельё не мог допустить, чтобы Королева подпала под очарование первого министра Англии, фактического её правителя. Он не мог допустить, чтобы Франция стала придатком Англии. Эту платоническую или не платоническую любовь следовало пресечь. Тот путь, который выбрал Ришельё, предполагал, что он пойдёт до конца, вплоть до изгнания Королевы, развода, и, разумеется, изгнания Шевретты. На это Шевретта пойти не могла.
Глава 5
Итак, Шевретта...
Когда я познакомился с ней, я не знал, что она замужем.
Дело было так.
Я шёл по улице, возвращаясь с дежурства, вдруг услышал прелестный женский голосок.
- Господин мушкетёр! - сказала дама. -Не одолжите ли вы мне ваш плащ?
Я оглянулся и увидел стройную девушку хрупкого телосложения. Одета она была одета скромно, но я почувствовал, что она - дворянка, причём довольно значительная особа. Это чувствовалось и по нежности её рук, и по изящности движений, и по говору, и по манере носить одежду. Впрочем, и её одежда была простой только с виду, но намётанный глаз, каковой был у меня, разглядел, разумеется, что эта одежда была отнюдь не одеждой мещанки, а одеждой, сшитой из самых лучших тканей по таким лекалам, чтобы придать ей вид мещанки. Я бы сказал, что в таком платье и Королеве не зазорно было бы выйти на сцену, чтобы изобразить пастушку.
- Для чего вам мой плащ мушкетёра, сударыня? -спросил я. -Этот вид одежды не присущ дамам, а мне не пристало нарушать форму одежды, так что я лишусь необходимого, а вам дам излишнее, если соглашусь отдать вам свой плащ.
- Мне ваш плащ необходим, чтобы отделаться от надоедливого преследователя, а вам он сейчас уже не нужен, поскольку вы ведь уже возвращаетесь с дежурства, - ответила эта резвушка. - Зато если вы поможете мне скрыться от него, я вам не только верну ваш плащ, но и отблагодарю.
При этом она состроила такую милую мордашку, что я чуть было не скинул с себя не только плащ, но и кое-что другое, однако, я взял себя в руки.
- Сударыня! - возразил я. - Не к лицу мушкетёру раздеваться посреди улицы, а знатной дамой вроде вас надевать на себя мужской плащ у всех на виду. К тому же человек, от которого вы собираетесь скрыться, по-видимому, уже заметил, что мы с вами так мило беседуем, поэтому подобное переодевание вам уже не поможет. Давайте-ка лучше я попросту проткну вашего преследователя, так будет надёжнее, а мне не придётся расставаться со своим плащом.
- Вы готовы убить человека вот так посреди улицы? - спросила она, и в её лице я заметил восхищение.
- Исключительно ради вас, сударыня, - ответил я. - Кроме того, это будет не банальное убийство, а дуэль.
- Но ведь дуэли запрещены! -воскликнула она. -Вы не боитесь, что вас казнят за нарушение королевского эдикта?
- Я готов отдать жизнь и за цену, гораздо меньшую, чем ваша милая улыбка, сударыня, - ответил я. - Порой мы ввязываемся в дуэль только за то, что кто-то, нам безразличный, сказал о нас то, на что нам совершенно наплевать!
- Но ведь вас могут казнить всего лишь за то, что вы заступились за незнакомую вам девушку! -воскликнула она.
- Однако если я не заступлюсь за такую милую девушку, как вы, то я сам себя буду казнить всю оставшуюся жизнь, а после смерти меня будут черти жарить в аду! - ответил я.
Видимо, мой ответ пришёлся ей по душе. Она указала мне на человека, который, как она сказала, преследует её.
- Следует ли мне его убить? - спросил я. - Или же по случаю праздника мы подарим ему жизнь, и с него будет достаточно того, что я лишу его возможности следить за вами?
- Какой же нынче праздник? - спросила она.
- Тот праздник, что я встретил вас, - ответил я и, не дожидаясь её ответа, направился к дворянину, на которого она указала.
- Пусть живёт! -воскликнула она мне вдогонку.
Я, не оборачиваясь, сделал жест рукой, изобразив кистью правой руки полёт бабочки.
- Сударь, не находите ли вы сегодняшний день особенно солнечным? - обратился я к этому человеку.
- Ступайте, сударь, по своим делам, и не мешайте мне делать свои, -ответил он.
- Всё в сегодняшнем дне гармонично, кроме одного, - продолжал я.
- Мне нет дел до ваших взглядов на то, что гармонично, а что не гармонично, - ответил он, вознамерившись идти далее.
- Но проблема в том, что гармонию сегодняшнего дня нарушает ваша кислая физиономия, -ответил я ему. - Если бы не она, сегодняшний день можно было бы назвать наилучшим не только в этом году, но и в двух предыдущих!
- Сударь, если вам не терпится отправиться на тот свет, извольте, завтра мы скрестим с вами шпаги, а сейчас убирайтесь к чёрту! -воскликнул он.
- Мне, сударь, не терпится внести некоторые исправления в день сегодняшний, и поэтому я намерен сделать так, чтобы к чёрту убрались вы и прихватили с собой вашу кислую физиономию, - ответил я.
В этот самый момент этот незнакомец выхватил свою шпагу, после чего выхватил свою и встал в приветственную позу, принятую у фехтовальщиков перед началом дуэли.
Ярость этого шпиона была такова, что он готов был убить меня первым же ударом, но я ловко отбил его и ответным ударом порвал рукав и слегка ранил его левую руку чуть выше локтя.
- Простите, сударь! - воскликнул я. - Я совершенно не имел намерений ранить вас в руку! Я намеревался ранить вас в ногу для того, чтобы вы и ваша физиономия оставались как можно дольше там, где я вас обоих встретил!
- Я убью тебя, щенок! - воскликнул незнакомец. - Я покажу тебе, как затевать дуэли с мушкетёром Его Преосвященства!
- Я оказал вам честь сразиться с мушкетёром Его Величества, что вы могли бы узнать по моему плащу, -ответил я, не прекращая сражаться. - Где же вы оставили свой красный плащ гвардейца?
- Тебя не касается, щенок! -воскликнул с остервенением незнакомец, вновь пытаясь нанести мне смертельный удар.
На этот раз я не только ловко отразил его удар, но и нанёс удар в левую ногу, ровно такой, какой хотел. Удар был точный и сильный, после такого удара он, вероятно, лишился возможности бегать на срок не менее двух недель.
- Проклятье! - воскликнул он. - Я не сдаюсь, я буду продолжать дуэль!
- Не суетитесь, -ответил я. - Я уже простил вам вашу кислую мину и считаю инцидент исчерпанным, однако, если вы настаиваете на том, чтобы я вас убил, приходите, когда залечите ногу, в полк господина де Тревиля и спросите Арамиса. Это я. Я готов продолжить сражение, но не с калекой.
После этих слов я картинно поклонился и покинул незнакомца. Эта стычка положила начало моей глубокой неприязни к гвардейцам. Человек, которого я ранил, прозывался де Бедо.
Вечером мой слуга, Базен, сказал мне, что для меня передала записку одна дама, скрывшая своё лицо под плотной чёрной вуалью.
В записке было сказано:
'Господин Арамис, вы мне оказали очень важную услугу, я хочу отблагодарить вас. Будьте завтра в восемь часов вечера у входа в вашу казарму, за вами придёт мой паж, следуйте за ним. Дама, которой вы не отдали своего плаща'.
Я до сих пор не знаю, как она узнала моё имя, но полагаю, что она знала его ещё до того, как обратиться ко мне с просьбой о том, чтобы я одолжил ей свой плащ.
Глава 6
Должен сказать, что отношения в Лувре были самыми фривольными, что было унаследовано от Екатерины Медичи. Королева, ведущая своё происхождение из знатного тосканского рода, вовсю пользовалась всеми теми методами достижения целей, которыми пользовалась традиционно тосканская знать. Это, разумеется, яды, и разврат. Если нужного человека не удаётся совратить с пути истинного и направить туда, куда требуется, его можно устранить с помощью отравы, подмешанной в еду, питьё, или даже просто проникающими в организм с вдыхаемым воздухом. Но Екатерина не часто пользовалась отравой, зато очень часто прибегала к своему летучему эскадрону. Суровый и эгоистичный Генрих II продемонстрировал ей на её собственном печальном опыте, насколько мужчина может забыть не только о собственном долге, но и о собственных интересах, соблазнившись женщиной и попавший в зависимость от оказываемых ею знаков внимания, демонстрирующих её сладострастность и покладистость.
Брошенная Королева озадачилась тем, как управлять своим мужем, и, понимая, что её тело уже не столь соблазнительно для царственного супруга, догадалась использовать собственных фрейлин для того, чтобы оказывать влияние на тех мужчин, которые без этого средства казались твёрдыми и неуправляемыми, однако, с применением этого средства они все подпадали под её прямое или косвенное влияние. Начав с нескольких покладистых во всех отношениях девиц, соответствующих вкусу Короля, она расширила свой эскадрон сначала до тридцати девиц, затем до шестидесяти, а впоследствии и до нескольких сотен. Знающие люди утверждали, что эскадрон её штатных соблазнительниц насчитывало до шестисот покладистых дам, причем, одно лишь семейство Ла-Бурдэзьер поставило в её штат двадцать шесть амазонок. Одна из них, госпожа д'Эстре, сумела-таки уловить в свои сети самого Генриха IV. Не даром в гербе этого семейства имелась вика - ягода, издревле символизирующая продажную любовь. Оттого-то про герб семейства Ла-Бурдэзьер и стали говорить 'виково семя', ибо в гербе этом, по забавному совпадению, есть рука, сеющая вику. Насчет их герба было написано такое четверостишие:
'Благословенна будь рука,
Что вику сеять не устала,
Даруя нам, щедра, легка,
В посеве сем и шлюх немало'.
Екатерина отбирала в штат своих амазонок дам по признакам личной преданности, которая могла быть гарантирована только тем, что за каждой из таких девиц водились грешки, которые могли бы разрушить её жизнь, если бы вышли наружу. Имея соответствующий перечень грешков за каждой из своих амазонок, Екатерина заставляла каждую действовать исключительно в её интересах. Добившись послушания, она подкладывала этих девиц и под своего супруга, и под собственных детей, и под зятя, Генриха IV.
Разврат в королевских кругах достиг такой степени, что соитие перестало быть чем-то особенным, этими радостями придворные ублажали себя столь же легко, как прочими расхожими удовольствиями. Для того, чтобы перекинуться в ломбер, требовалось иметь хотя бы деньги, которые игрок готов был проиграть, для того же, чтобы соединиться телесно с какой-нибудь очаровательницей, достаточно было того, чтобы она не была занята в этот вечер, поскольку добиться согласия было проще простого. Даже горбатый карлик принц Конде вкусил радостей от этого всеобщего пира любви. Супружество, таким образом, перестало быть обязательным условием для того, чтобы мужчина 'распаковывал подарки', предназначенные исключительно законному мужу. Возникла даже особая терминология. Так, например, термин 'читать с листа', использующийся исключительно у музыкантов, стал означать лёгкую готовность мужчины доказать свою мужественность без излишних прелюдий. Слово 'прелюдия', означающее вступительную часть в музыкальном произведении, стало означать предварительные ласки, направленные на то, чтобы подогреть желание любовников, само любовное действие стало называться 'партитурой', отсюда 'чтение с листа' означало готовность исполнить мужскую партию без какой-либо подготовки практически с любой девицей, раскрывшей 'свои страницы с нотами' перед данным 'музыкантом'. Поэтому, когда престарелый коннетабль осведомился у одного из придворных 'мотыльков', читает ли он с листа, получив ответ 'разумеется!', вздохнул и с грустью сказал: 'Вы счастливец! Я давно уже не обладаю этими талантами, поэтому дом моей супруги открыт для мотыльков всех расцветок и размеров'. Надо сказать, 'цветок' его супруги не оставался без внимания сих насекомых, так, что даже сам коннетабль, выдавая деньги своей супруге, говорил, бывало: 'Это вам на наряды, это вам на украшения, а это вам на ваших дружков', причём, вместо слова 'дружков' он употреблял такое крепкое словцо, произведённое от глагола, коим обозначается известное действие, производимое мужчиной в пору наивысшей близости, которое мы не решаемся воспроизвести в этой книге.
Итак, подобная свобода нравов присутствовала в придворных кругах ровно до той поры, когда Людовик XIII повзрослел и стал неимоверным ханжой. Немало способствовала этому Анна Австрийская, поскольку его постепенно развившаяся неприязнь к собственной супруге переросла в неприязнь к женщинам как таковым, поэтому Людовик был верным супругом в той степени, в какой это вообще было возможно при французском дворе, и требовал подобного ото всех остальных.
А до тех пор Шарль де Люинь взял шефство над супружеской четой, которая не пылала страстью к друг другу, поскольку их брак был заключён без учёта их личных предпочтений и вкусов в ту пору, когда у них ещё не было и не могло быть эротических устремлений.
Мария Медичи желала добиться 'вечного мира' с Испанией, для чего заключила этот двойной брак, которого Генрих IV никогда бы не допустил, если бы он был ещё жив к тому времени. За юного дофина взяли дочь испанского Короля Анну Австрийскую, которая прозывалась так по той причине, что по материнской линии имела право на наследование австрийской короны. За сына испанского Короля отдали сестру Людовика XIII, свадьбу сыграли в один день, юных принцесс обменяли на границе двух королевств. Так при испанском дворе появилась французская принцесса, а при дворе французском - испанская принцесса Анна. Её красота никого не волновала, значение имело лишь её происхождение. Согласитесь, происхождение - это слабый довод в постели Короля.
Королева, между тем, не видела в ласках Короля ничего для себя привлекательного. 'Мужчины так грубы!' - говорила она, и эта фраза была её оценкой не только Бекингема, который попытался овладеть ей во всех смыслах во время прогулки прямо в беседке, но и в отношении Людовика XIII, который вовсе не был склонен к ласкам, и мог лишь исполнить самую главную биологическую мужскую функцию, не уделяя никакого внимания предварительным ласкам.
- У меня есть и другие места на теле, Ваше Величество! - говорила она Королю, который был устремлён лишь к одному из этих мест.
- Через другие места вы не принесёте мне наследника, - отвечал Людовик, из чего Королева с ужасом заключала, что он понимал её намёки совсем не в том смысле, какой она старалась вложить в них.
Если Анна желала обычной нежности, желала, чтобы Людовик восхищался всей её фигурой, ласкал не только то, что составляет окончательный интерес супруга, то Король полагал, что речь шла о тех способах изъявлении любви, которыми пользовались порой пресыщенные любовники, а также миньоны Генриха III, кои, не имея объекта притяжения мужчин, которыми Господь наградил женщин, использовали для этого те входы и выходы, которыми обладает каждый человек, вне зависимости от пола. Дам, которые применяли всю полноту этого арсенала, называли дамами с двумя полюсами, хотя один острослов сказал про них: 'Беда лишь в том, что подобные создания думают, как правило, посредством нижнего полюса'.
Шевретта обладала тем преимуществом перед Людовиком, что она не была столь грубой, как все мужчины. Если бы Королева не имела опыта общения с Марией, разве сказала бы она, что мужчины столь грубы? Ведь для того, чтобы сказать подобное, надобно знать, что женщины не таковы, то есть знать, насколько не грубы женщины, иными словами, надобно знать, насколько они нежны и ласковы. Разумеется, Шевретта предоставляла Анне все доказательства того, что она лучше мужчин знает, как следует обращаться с женщиной. Этому её научил опытный Шарль де Люинь. Это умение у неё было одним из основных средств управления и женщинами, и мужчинами, так что ни один из тех мужчин, который попал когда-либо под обаяние Шевретты, впоследствии не только не сделал ей ничего плохого, но и никогда не отказывался сделать для неё всё то, что она просила. Таков был герцог де Шеврез, таков был Бекингем, таков же был и Франсуа Ларошфуко, и многие другие. Таким же долгое время был и я, но в конце концов я сумел освободиться от её растлевающего влияния, впрочем, когда это произошло, нам обоим было уже далеко за пятьдесят лет.
Всего этого я не знал, и первое свидание моё с Шевреттой виделось мне каким-то романтическим полётом на небеса. Причиной этого было то, что Шевретта была первой знатной дамой, которую я познал. Свидания с простушками нас не так заводят, и они, надо сказать, ничему нас не учат, поскольку они бывают настолько покорны и покладисты, что нам не удаётся узнать, чего же, собственно, хотят они сами. Они выполняют наши прихоти, мы полагаем, что иного и быть не может, поскольку наше положение господина над ними исключает что-либо иное. Наши сердца не трепещут, когда мы получаем от них свидетельства высшей склонности, поскольку нам не приходилось их добиваться, они достаются нам сами собой без каких-либо усилий.
И хотя я не могу сказать, что затратил слишком уж непомерные усилия для завоевания Шевретты, всё же она дала мне почувствовать и сопротивление, и сомнения, и трепет непредсказуемости, и радость победы. Это она умела.
Глава 7
Король Людовик XIII родился 27 сентября 1601 года. Его рождение далеко не случайно произошло в самый краткий срок после прибытия в 1600 году Королевы Матери, Марии Медичи, к своему отныне законному супругу, Генриху IV.
Генрих не слишком любил толстух, этот брак был заключён по политическим соображениям, как большинство монарших браков. Но ещё более важным мотивом было необычайное богатство семейства Медичи и чрезвычайная бедность французского Короля. Не случайно Генрих называл её толстой банкиршей.
Прибытие самой банкирши было для Генриха не столь важным, как прибытие её казны, поэтому не будем удивляться, что он прежде, чем приступить к исполнению супружеского долга, приступил к исполнению долга государственного по части подсчётов результатов пополнения казны.
Поскольку Генрих развёлся со своей первой супругой, королевой Марго по причине её якобы бесплодия, каковое было чрезвычайно избирательным, Мария Медичи была вынуждена принять к сведению опасность повторения досадного прецедента. Марго отнюдь не была бесплодной, известно о рождении, по меньшей мере, двоих детей, но все они были не от Генриха, поэтому их рождение тщательно скрывалось. Однако она не родила Королю наследника, и именно это было бесплодием с точки зрения государственной необходимости. Таким образом, формально Генрих нуждался не столько в деньгах Марии Медичи, сколько в её чреве, которое обязано было обеспечить Францию наследником престола.
По этой причине дядя Марии, экс-кардинал Фердинандо, который для того, чтобы взойти на тосканский трон, отравил своего брата Франческо и свою невестку Бьянку Капелло, дал своей племяннице чрезвычайно полезный совет:
- Милая племянница, - сказал он. - Вы собираетесь выйти замуж за Короля Франции, который накануне расторг брак с первой женой из-за того, что у нее не было детей. Король Генрих IV гораздо более нуждается в деньгах, нежели в женщинах, которых у него предостаточно, тогда как сама Франция в большей степени нуждается именно в наследнике. Король падок на стройных молодух, и чуть было не женился на одной из них, пренебрегая её недостаточно высокой знатностью. Ради этой женитьбы, а не ради женитьбы на вас, он развёлся со своей женой Королевой Марго, дочерью Короля Франции и сестрой трёх правящих поочерёдно Королей. Если вы не родите Королю сына, вас может ожидать такая же участь. Помните, что у вас есть месяц пути на прекрасном и удобном корабле, а также три молодых, красивых и статных кавалера в вашей свите: Вирджинио Орсини, Паоло Орсини и, Кончино Кончини. Сделайте же так, чтобы, исключить возможность развода ещё до вашего прибытия во Францию, после чего вам останется лишь убедить Короля, что он причастен к этому достижению, или, по меньшей мере, уложить его с собой в постель, предоставив ему перед этим выпить такого зелья, после которого он не сможет со всей достоверностью утверждать, что не причастен к рождению этого ребёнка.
После этих слов достойный дядюшка вручил племяннице напиток, который позволил бы ей заставить Короля провести ночь там, где ей будет угодно, и не иметь никакой возможности вспомнить подробностей этой ночи.
В самом деле, корабль с новобрачной плыл чрезвычайно долго, что позволило Марии выполнить предначертания дядюшки не один раз, а столько, сколько потребовалось бы для гарантии результата. Правда, придворный поэт Малерб в отвратительных стихах оправдал длительность путешествия Королевы тем, что влюблённый в неё Нептун долго не отпускал корабль, не желая расставаться со столь обворожительной красавицей, каковой была Мария, что делает плохой комплимент вкусу Нептуна. Итак, через девять месяцев после свадьбы великий герцог Фердинандо мог быть спокоен, поскольку повод для развода, которого он опасался, уже был исключён. Мир узнал о рождении дофина Людовика, тут же нареченного Справедливым, поскольку он родился под знаком Весов.
С самого детства Людовик XIII обнаруживал все черты семейства Орсини, такие как меланхоличность и задумчивость, склонность к музыке, живописи, мелким ремёслам, равнодушие к власти, отсутствие интереса к государственным делам. При этом он не обнаруживал никаких наследственных черт Бурбонов, прежде всего, сосредоточившихся в Генрихе IV, таких, как чрезвычайное жизнелюбие, любовь и неодолимую тягу к женщинам, страсть к веселью, шуткам и розыгрышам, отсутствие ревнивости, злопамятности. С юности Людовик не отличался сердечностью, был черствым и грубым, ревнивым и обидчивым, иногда даже жестоким. Генрих IV дважды высек его своей королевской рукой. В первый раз за то, что неприязнь, испытываемую Людовиком к одному дворянину, удалось успокоить, только выстрелив в этого дворянина из незаряженного оружия и доложив дофину, что тот убит на месте. А во второй раз за то, что Людовик деревянным молотком размозжил голову бойкому воробью. Королева упрекала его за то, что своих бастардов Король никогда не сёк, а всегда очень любил и ласкал при каждом удобном случае, на что Генрих IV, внимательно отнёсшийся к слову 'своих', отвечал, что при необходимости их будет сечь Людовик, тогда как самого Людовика уже никто не сможет высечь, кроме него, Генриха IV.
Впрочем, Генрих был настолько покладистым мужем, что даже если не только подозревал, но и достоверно знал, что Людовик - не его сын, никогда не проявлял этого, по меньшей мере, на людях.
После смерти Генриха, любовник Королевы, Кончино Кончини, маршал д'Анкр, обращался с Людовиком так, как будто и вправду стоял выше него по знатности, хотя вся его власть держалась лишь на связи с Королевой. Возможно, Кончини считал Людовика своим сыном, но, как бы то ни было, Людовик, достигнув совершеннолетия, повелел расправиться с ненавистным любовником матери.
Как все меланхолические натуры, Людовик XIII великолепно умел скрывать свои чувства. Тем, кого он хотел погубить, он улыбался самой пленительной улыбкой.
В 1613 году к Людовику был приставлен самим маршалом д'Анкром де Люинь. Де Люинь был произведен в главные сокольничьи. Затем принадлежащие Людовику соколы, ястребы, коршуны, сорокопуты и попугаи были объявлены птицами королевского кабинета, с тем чтобы де Люинь мог не покидать короля ни на минуту; с той поры Людовик XIII стал испытывать к нему такую дружбу, что не расставался со своим главным сокольничьим даже на ночь, более того, бредил де Люинем во сне и громко звал его, опасаясь, что тот ушел.
И в самом деле, де Люиню удавалось, если не развеселить, то, по крайней мере, развлечь его, прививая вкус к охоте, насколько это было возможно при той ограниченной свободе, какой пользовались королевские дети. Людовик в своих апартаментах натравливал попугая и сорокопутов на мелких птичек. Люинь обучил его охоте с борзыми щенками на кроликов во рвах Лувра и соколиной охоте на равнине Гренель. Затем де Люинь научил Людовика науке любви, а под конец научил его охоте на людей. Первой и самой важной охотничьей добычей юного Людовика стал любовник его матери, маршал д'Анкр, Кончино Кончини. Доверенный человек, а именно, капитан Витри, застрелили Кончини на глазах у Людовика по его приказу.
На следующий день после смерти маршала д'Анкра тот же самый придворный поэт Малерб спросил г-жу де Бельгард, которую застал собирающейся к мессе: 'Как, сударыня, неужто еще осталось о чем-нибудь просить у Господа бога после того, как он избавил Францию от маршала д'Анкра?'.
Итак, Людовик XIII стал Королём Франции, чем формально продолжил династию Бурбонов, однако, тосканские князья, лучше прочих знающие Марию Медичи, сохранили уверенность, что на трон взошёл тосканец не только по материнской линии, но и по линии отца. В ночь после этого события Людовик спал крепким и счастливым сном. Он объявил, что отныне будет править страной самостоятельно, после чего Королева-мать была выслана в Блуа.
Ей было запрещено видеть своих маленьких дочерей и Гастона Орлеанского, любимого сына; ее министры были уволены, и только епископу Люсонскому, будущему кардиналу Ришельё, дозволено было сопровождать ее в изгнание, где он завоевал её сердце, не признающее пустоты, чтобы заменить в нём Кончини.
Но если Людовик XIII и стал Королём, он не спешил становиться мужчиной, пренебрегая посещением Анны Австрийской, которую получил в жёны в слишком юном возрасте, чтобы воспылать к ней мужским желанием. Кроме того, Анна была навязана ему матерью, с которой он теперь был в ссоре, наслаждаясь свободой, которая для него была, прежде всего, в отсутствии гнёта со стороны матери, он отдалялся и от Анны, которая олицетворяла в себе желание Королевы-матери. Долгое время он был Анне мужем ее только по имени.
Король если и посещает спальню супругов, то лишь для того, чтобы вздремнуть или побеседовать на отвлеченные темы, после чего спокойно возвращается в свою холостяцкую спальню. Королева Анна рискует, таким образом, разделить судьбу Королевы Марго, поскольку для того, чтобы родить наследника, ей не хватает самого главного - внимания к её персоне Его Величества.
Подстрекаемый испанским послом и папским нунцием, за важное дело закладывания основ будущего монархии берется де Люинь, не скрывающий от своих вдохновителей, что он рискует потерять доверие Короля.
Двадцать пятого января 1619 года Король, как всегда, лёг и собирался заснуть, в спальню вошел де Люинь и предложил ему встать и посетить Королеву. Король возражал. Но де Люинь настаивал. Видя, что все его доводы напрасны, де Люинь попросту взял Короля на руки и отнёс в спальню Королевы.
В результате этой настойчивости Король, наконец-то, более внимательно познакомился с Королевой, найдя в ней те прелести, которые предназначались ему одному. Опыт, надо полагать, был удачным в плане времяпрепровождения, поскольку де Люинь не утратил доверия, а, наоборот, приобрел титул коннетабля. Но государственные интересы не получили должной поддержки, поскольку более тесное знакомство Короля и Королевы не увенчалось зачатьем. Подвиг де Люиня был вознагражден слишком поздно, плодов его самому коннетаблю дождаться не довелось. Дофин родился не через девять месяцев после этого свидания, а лишь через девятнадцать лет, в 1638 году. А де Люиню не посчастливилось увидеть плоды посаженного им дерева: в 1621 году он умер от крапивной лихорадки. Эта смерть позволила вернуться ко двору Королеве-матери Марии Медичи. Она привезла с собой Ришелье и добилась включения его в состав государственного Совета. Он уже год как был претендовал на звание кардинала, хотя Папа ещё не удовлетворил это ходатайство, написанное Людовиком по просьбе Королевы-матери, так как Король к письму прикладывал записку с просьбой отказать в этом ходатайстве. И всё же весьма скоро Ришельё предстояло стать кардиналом и первым министром.
С этого времени началось резкое восхождение Ришелье. Будучи противником австрийской и испанской политики, он поссорился сразу с Анной Австрийской и Марией Медичи. У Марии Медичи, как у Короля, впоследствии появилось свое министерство и тоже во главе с кардиналом: его звали Берюль. Разница в том, что де Ришелье был человеком гениальным, а де Берюль круглым дураком. Вдобавок Месье, брат Короля, которого Ришелье женил и которому, рассчитывая найти в нем поддержку, отдал огромное состояние мадемуазель де Монпансье, другом Ришельё отнюдь не стал, напротив, он постоянно плел против него заговоры, надеясь стать Королём. Эти заговоры продолжались до тех пор, пока не родился сын Анны, будущий Людовик XIV.
Из сказанного ясно, насколько необходимо было рождение Людовика. В этом был заинтересован Король, но он, кажется, не проявлял к этому никакого интереса. Кажется, что ему было безразлично, что будет с Францией после его смерти, и он, похоже, отказывался понимать, что наличие дофина не только обеспечивает будущее монархии, но и способствует спокойствию граждан в настоящем, поскольку уверенность в будущем (даже ошибочная) весьма способствует спокойствию. В рождении дофина также был заинтересована и Анна, однако, поскольку заговоры были направлены не против неё, а против тех, кто её ущемлял, она не ощущала насущной потребности скорейшего выполнения своего супружеского предназначения. Более всех был на деле обеспокоен появлением наследника Ришельё, поскольку, только лишив Месье каких-либо надежд на занятие трона, можно было заставить его угомониться. Пока Король оставался бездетным, с учётом его слабого здоровья, надежды на то, что трон вскоре станет вакантным, заставляли Гастона жить ожиданием. Королева-мать любила Гастона намного больше, чем Людовика. Впрочем, Людовика она вовсе не любила с тех пор, как он отправил её в Блуа. Поэтому она надеялась передать трон Гастону и стать при нём регентшей, или, по крайней мере, занять более весомое положение в королевстве. Гастоном было легко помыкать, что она и делала, а после неё это с лёгкостью делала любая женщина, оказавшаяся возле него, будь то жена, будь то невестка.
Первым заговором против Короля и Ришельё который к тому времени уже стал кардиналом, а стал он им в 1624 году, был заговор Шале. Тайный совет во главе с врачом Буваром, беззаветно преданным Марии Медичи и Анне Австрийской, провалился, как и все последующие, и стоил головы всем участникам, кроме царственных особ. Началось с того, что врач сообщил Королевам о слабом здоровье Короля, которому каждую неделю приходится делать кровопускания. Мать и жена Короля начали всерьёз надеяться на скорую смерть Короля, запланировали уничтожение Ришельё, чтобы прекрасно устроиться при правлении Гастона Первого. Принцесса де Конти также в деле, она даже покупает кинжалы для убийства Ришельё, но в последний момент добрейшая королева Анна Австрийская слабо возражает против убийства кардинала: 'Он священник'. Если бы он не был священником, надо полагать, Анна не возражала бы против такого способа устранения разногласий. Напомню, что он также был ещё и духовник Анны и первый министр.
Размышляя теперь, когда я пишу эти воспоминания, я полагаю, что связь между Анной и Арманом была гораздо глубже, чем нам всем тогда это представлялось. Никогда Анна не сделала последнего решительного шага для сокрушения кардинала, и только это спасало его. Никогда и кардинал не сделал того самого решительного шага, который отправил бы Анну в вечное изгнание, и только это его милосердие подчас спасало её. Что же получается? Выходит, что вражда между Анной и Арманом была лишь одной видимостью? Недаром, когда кардинала не стало, Королева, которая уже не нуждалась в том, чтобы скрывать свои мысли, глядя на портрет Ришельё, сказала: 'Великий человек! Останься ты живым сейчас, ты получил бы больше того, что имел, намного больше!'
Имела ли она в виду власть первого министра, или расположение мужчины к ней, которого он, по-видимому, тщетно добивался всю свою жизнь?
Как бы то ни было, Ришельё был первым человеком, который сказал Анне наедине и без свидетелей то, что сказал в своё время дядя Марии Медичи, а именно: он раскрыл ей глаза на тот факт, что первейшей заботой Королевы должно быть рождение сына, что пока этого не произошло, будущее её туманно и не определено, а коль скоро это произойдёт, её будущее будет обеспечено. Он же, надо полагать, разъяснил ей, что ежели Король не уделяет ей достаточного для рождения дофина внимания, то ей следует самой позаботиться о том, чтобы зачатье произошло, а также и о том, чтобы Король не воспротивился к тому, чтобы признать дитя своим.
Вспомните о том, что Ришельё был духовником Анны, что давало ему множество случаев поговорить с ней наедине, тогда как она должна была с почтительностью выслушивать его, как выслушивала бы самого Папу Римского, чьим представителем в данном случае и был Ришельё. От Шевретты я достоверно знаю, что Ришельё рассказал Королеве о том, как Юлий Цезарь, впервые увидев сына Клеопатры, несколько помедлил, прежде чем взять дитя на руки, однако, поскольку умная Клеопатра догадалась называть сына Цезарионом, что означает 'Сын Цезаря', Цезарь всё же взял на руки её сына. По законам Рима это означало, что отец признаёт сына своим. Ришельё также разъяснил Королеве, что Королю не обязательно брать сына на руки, чтобы народ признал его дофином, поскольку, состоя в браке с Королём, Королева родит не какого-нибудь бастарда, а именно наследника трона, тогда как любые другие девицы, сколько бы мальчиков они не рожали, не могут надеяться на то, что кто-нибудь из них займёт когда-нибудь французский трон.
- Вы должны родить мальчика и назвать его Людовиком, этого будет достаточно для того, чтобы он стал Королём, а вы, таким образом, станете Королевой-Матерью, что, поверьте, в сотни раз надёжнее, чем быть просто Королевой, не имеющей детей, - говорил ей Ришельё на правах духовника.
- Ваше преосвященство, - возражала Анна. - Что я могу поделать, если Король не уделяет мне должного внимания?
- Святой престол заранее отпускает вам грех прелюбодеяния, если он будет направлен во спасение Франции, - отвечал Ришельё.
Следует ли верить в то, что при этом Ришельё надеялся, что Анна увидит в нём мужчину и воспользуется этой возможностью? О, да, но лишь по той простой причине, что Шевретта уверила его в этом. Не забывайте, что своим приближением к Королю Ришельё обязан де Люиню, мужу Шевретты. Поначалу Ришельё не только благоволил к ней, но и считал себя ей обязанным. Безрассудная Мария решила разыграть Ришельё. Она сообщила ему якобы от имени Королевы, что та благоволит к нему, и готова предоставить ему самые высшие доказательства своего нежнейшего отношения, но просила бы перед этим ублажить её танцем тарантеллы. Ришельё поверил, поскольку в молодости он был замечательным танцором. Он лишь спросил, как же можно будет обеспечить музыку? Шевретта сказала, что пригласит музыкантов, которые будут находиться за ширмой, так что не увидят, кто будет танцевать. Шевретта сказала, что и Королева будет наблюдать за танцем из-за ширмы, сквозь узкую прорезь для глаз.
Ришельё раздобыл костюм танцора и, нарядившись в него, прибыл в указанную ему комнату, где заметил ширму. По его знаку заиграла музыка, Ришельё приступил к танцу, но каково же было его удивление, когда под конец представления он услышал весёлый смех, и понял, что смеётся не одна только Королева. Заглянув за ширму, он обнаружил за ней не только Анну, но ещё и Шевретту и Гастона. Оскорбившись в лучших своих чувствах, Ришельё в гневе покинул комнату. Разумеется, после этого мира между Королевой и Ришельё быть уже не могло, во всяком случае, мира явного. Как я уже отметил, думается мне, что они нашли всё же общий язык, что подтверждается неизменным заступничеством друг за друга. Отмечу также, что Ришельё не утратил своего положения духовника Королевы, из чего надо сделать вывод, что досадный эпизод был забыт обеими сторонами.
И всё же, Шевретта не успокоилась на этом. Поссорив Анну с Ришельё, она оказала ей плохую услугу, поэтому она решила её загладить, оказав ей такую услугу, какие не забывают. Она решила помочь Анне выполнить то самое предназначение, о котором настойчиво ей напоминал её духовник. Для этих целей она предлагала разные варианты. Наиболее известный вариант - неудачная затея с Бекингемом. Но никто не знает, что была ещё одна затея, для участия в которой был выбран истинный сын Короля Генриха IV, Цезарь, герцог де Вандом, сын Габриэль д'Эстре. Неудачная ли? Судите сами!
Хитрая Шевретта внушила Анне, что её долг перед Францией - исправить зло, совершённое Марией Медичи, то есть вернуть на престол потомка законного Короля Генриха IV. Герцог де Бофор, предложенный Марией, был отметён, поскольку он был не сыном, а внуком Короля, поэтому он не был в достаточной степени носителем королевской крови, как истинный сын Короля, можно было сказать, что королевской крови в нём лишь на четверть, тогда как в сыновьях Короля их было на половину, как и требуется для истинного Короля.
Шевретта разложила перед Анной как пасьянс портреты внебрачных, но узаконенных детей Генриха. Среди них были Цезарь, герцог де Вандом, который был старше Королевы Анны на пять лет, Александр де Вандом, который был старше Анны лишь на два года, Анри де Бурбон, герцог де Верней, епископ Меца, ровесник Анны, сын от Генриетты д'Антраг, и, наконец, Антуан де Бурбон, граф де Море, на шесть лет младше Анны, сын от Жаклин де Бейль де Море.
- Скажи мне, дорогая Шевретта, почему ты думаешь, что рождение дофина от внебрачного сына Короля Генриха каким-то образом извиняло бы меня? - спросила Анна.
- Как же может быть иначе? - спросила хитрая Шевретта. - Ведь вы, Ваше Величество, не станете отрицать, что каждое дитя послано Господом?
- Этого я отрицать не стану, -согласилась Анна.
- Сын, посланный Богом, и признанное официально и узаконенный Королём, является одновременно и законным сыном, и сыном Короля, разве не так? -продолжала Шевретта.
- По-видимому, так, - согласилась Анна.
- Ну что ж, если у Короля был законный сын, и если бы он вступил в брак с матерью этого сына, он мог бы добиться даже признания его наследником престола, получив на это согласие Рима, разве не так? - спросила Шевретта.
- Если бы Король успел это сделать, то так бы оно и было, вероятно, -сказала Анна с сомнением.
- Ну так Король Генрих и собирался это сделать, да только не успел, поскольку его убили! - воскликнула Мария с такой уверенностью, как будто бы сам Генрих поделился с ней этим откровением.
- Получается, что для того, чтобы незаконный сын Короля сам стал Королём не хватило лишь самой малости - нескольких актов? - удивилась Королева.
- Именно так, Ваше Величество! Вы сами видите, как обстоят дела, -ответила Мария.
- В таком случае, право на трон принадлежало бы лишь старшему из этих истинных сыновей Короля, о которых ты говорила, - ответила Анна. - Поэтому убери все эти портреты, кроме одного.
После этих слов Анна взяла в руки портрет Цезаря, герцога де Вандома, который, единственный среди всех, мог бы, по-видимому, стать Королём, если бы Генрих не только узаконил рождение всех своих внебрачных детей, но и добился бы для всех них прав на наследование престола. Первой рукой в этом праве был бы именно он, все остальные были младшими, следовательно, этим правом бы не обладали.
- Если Людовик, мой муж, действительно, не должен был бы получить корону Франции, поскольку и если он не является сыном Генриха IV, и если бы сам Генрих IV навёл порядок в престолонаследии, исключив из него Людовика, тогда этим правом мог бы обладать только он, Цезарь.
Анна подумала о том, что имя 'Цезарь' не случайно. Она вспомнила пример, о котором говорил ей Ришельё. Цезарь - это имя означает первый среди прочих, принцепс, глава. Родовая фамилия Цезарей после Гая Юлия Цезаря превратилась в слово, означающее император. Герцога де Вандома звали Цезарем. Это был знак.
Если кто-нибудь когда-нибудь исполнит то, что не хочет или не может исполнить по отношению к ней Людовик XIII, то это будет человек, достойный во всех отношениях оказать влияние на дальнейшую судьбу династии Бурбонов во Франции, человек, имеющий самое прямое отношение к этой династии.
- Боже, какие глупости ты мне наговорила! - воскликнула Анна. - Убери всё это! Убери от меня прочь. Я принадлежу только моему мужу, Королю Людовику XIII, и никому другому никогда принадлежать не буду!
Шевретта не поверила её восклицанию.
Сама Анна тоже не поверила себе.
Но видимость чистоты намерений была соблюдена.
Шевретта сделала свои выводы.
Анна - тоже.
Глава 8
Дерзость Марии состояла в том, что она решила без согласования с Королевой предпринять первые шаги по решению поставленной ей самой перед собой сложной задачи. Идея её состояла в том, чтобы произвести свидание вслепую. Следовало очаровать одобренного Королевой герцога вслепую. Такой способ встреч практиковался в Италии и стал, по-видимому, применяться и во Франции также. Суть его состояла в том, что знатная дама посылала своему избраннику надушенное письмо на бумаге высшего качества, написанное каллиграфическим почерком и имеющее другие признаки того, что письмо написано знатной дамой. Воображение получателя этого письма должно было дополнить портрет прекрасной корреспондентки. Как правило, получатель подобного письма всегда полагал, что оно написано молодой, знатной, красивой и страстной дамой, и, между прочим, он редко ошибался в этом предположении, хотя, разумеется, рисковал и попасть в ловушку. К этому хитроумному методу завлечения молодых знатных мужчин могли прибегать и не столь уж красивые дамы, или не столь знатные, или и то и другое, или, наконец, просто разбойники или наёмные убийцы. Но в те времена не принято было сомневаться. Сомнения подобного рода были близки к трусости, и ни один дворянин не рискнул бы поступать так, чтобы его могли счесть трусом. Можно было также допустить, что такое письмо написано друзьями в шутку, чтобы испытать отвагу получателя такового письма, и в случае, если бы из опасения мужчина не явился на таинственное свидание, назначенное незнакомкой, анекдот об этом стал бы на следующий день известен всем и каждому, и в этом случае даже дуэль с тем, кто затеял такой розыгрыш, едва ли вернул бы былое уважение в счете злосчастному мужчине, дерзнувшему быть осторожным. Поэтому на подобную дерзость возможен был лишь один ответ - согласие.
Итак, Шевретта решила написать страстное письмо, сообщающее получателю, что прекрасная незнакомка воспылала к нему любовью и приглашает его на свидание при условии, что он согласится надеть на его глаза повязку, отвезти его ночью в карете в то место, о котором он не должен разузнавать, он же, со своей стороны, должен дать слово дворянина не пытаться снять маску и узнать место его пребывания или, тем паче, дознаться до имени дамы, пригласившей его на подобное свидание. При соблюдении этих условий смельчаку обещалась незабываемая ночь любви, которая впоследствии имела шанс повторяться столько раз, сколько обе стороны пожелают.
Разумеется, Шевретта не могла на первое же свидание предъявить Королеву, она могла лишь на свой страх и риск испытать страстность и напористость, как и покладистость и нежность предполагаемого любовника, после чего рекомендовать Королеве этого смельчака для следующего свидания, каковое могло содействовать достижению поставленной цели.
Шевретта, к своему разочарованию, не имела возможности с первого же раза втянуть в эту опасную игру намеченного принца, но она решила потренироваться на более доступных знатных господах, которые казались ей достойными предполагаемой милости ничуть не меньше, чем избранник, против которого Анна протестовала в наименьшей степени.
Надо сказать, что её уже в открытую атаковал господин Бельгард, который занимал весьма высокий пост и при Генрихе III, и при Генрихе IV, который был весьма привлекательным мужчиной во всех отношениях, однако по меркам Королевы, он был уже довольно стар. И не удивительно, ведь он в своё время был любовником самой мадемуазель д'Эстре, любовницы Генриха IV. Король Генрих IV даже намеревался расправиться с ним за такую дерзость, однако, решил, что убийство любовника слишком расстроит его обожаемую Габриэль, поэтому не только отказался от ревности, но и сохранил за Бельгардом все его высокие должности, включая ту, за которую его называли господином Главным.
Этот самый господин Главный (в прошлом) ныне предполагал, что и у Анны, которая годилась ему в дочери, он сможет добиться тех же доказательств любви, которые он с лёгкостью получал у дам из летучего эскадрона Екатерины Медичи. Он сделал недвусмысленный намёк Королеве, задав ей вопрос о том, как бы она поступила, если бы он вздумал напроситься ей в сотоварищи. 'Я бы вас убила, - ответила Королева, - как, впрочем, и любого другого мужчину, кроме Короля, дерзнувшего сделать мне подобное предложение!' Бельгард, который весьма часто для выражения высшего удивления поговаривал 'Умереть мне на этом самом месте!', услышав такой ответ, произнёс свою любимую фразу, которая в данном случае оказалась весьма к месту. К счастью или к сожалению, Бельгард не умер, но навсегда оставил свои намерения в отношении Королевы.
Эта демонстрация неприступности так успешно создала впечатление истинной неприступности и невинности Королевы, что репутация её долгое время оставалась безупречной вопреки даже почти очевидным уликам против её невинности. Впрочем, Король легко прощал ей интриги, если они были направлены только лишь против Ришельё, не понимая, что абсолютно все интриги, направленные против него, всегда были также направлены и против самого Короля, а переписка Королевы с родственниками из Испании или из Австрии, содержала не только семейные беседы о погоде или здоровье, но и всегда затрагивала политические аспекты, во всяком случае, как минимум, в сослагательном наклонении сообщали, как поступила бы Королева и преданные ей люди в том случае, если бы с Королём и Ришельё, не приведи Бог, случилось какое-нибудь несчастье, что, разумеется, предполагало их физическое устранение.
Шевретта выбрала Антуана де Бурбона, графа де Море, молодого красавца, сына Генриха IV. Связь с таким знатным человеком ни коим образом не могла быть поставлена в вину ни одной придворной дамы, подобная связь лишь возвышала бы любую женщину в глазах всего двора. Герцог был холост, поэтому мог располагать собой вполне свободно, а для любой дамы подобное давало если и не блестящую перспективу, то, по меньшей мере, оправдание в возможности, пусть даже самой призрачной, того, что такая перспектива может возникнуть. Разумеется, сама Шевретта была в эту пору замужем за де Люинем, партия эта была весьма выгодная, но коннетабль был не ревнив, напротив, он подталкивал Марию к приключениям подобного рода, поэтому она, наконец, решилась сделать что-нибудь этакое, от чего бы сердце трепетало в страхе и кровь стыла в жилах, но о чём впоследствии можно было бы рассказать со смехом лучшей подруге, каковой была Королева. Шевретта рассудила так, что если её идея будет успешной, она сможет воздействовать на Королеву, чтобы и она испытала подобное приключение, если же идея провалится, то она, по крайней мере, приобретёт опыт в подобных приключениях, сделает необходимые выводы на будущее.
Подготовив надушенное письмо, Мария подбросила его герцогу через доверенных людей. В письме говорилось, что если прекрасный принц (так именовался де Море в этом письме!) даёт согласие, ему следует проехаться по такой-то улице в такое-то время, имея на руке ленту голубого цвета. Шевретта направлялась взглянуть на то, проявит ли герцог согласие на дальнейшие приключения.
Ришельё через своих осведомителей узнал о том, что герцогиня де Шеврез передала письмо герцогу де Море, он даже узнал и о том, что содержится в этом письме. Поэтому он подстроил так, что герцог де Море не имел никакой возможности появиться в оговоренном месте в оговоренное время, при этом он направил своего человека следить за герцогиней. К сожалению для Ришельё, он в то время ещё не имел достаточно опытных соглядатаев, какими обзавёлся очень скоро после этого досадного для него провала. Недалёкий де Бедо не удосужился даже переодеться в штатское, так что он осуществлял слежку за герцогиней, одетый в плащ гвардейца. Разумеется, Шевретта заметила его и попыталась скрыться, для чего решилась прибегнуть к моей помощи. Так и завязалось наше с ней знакомство. Забегая вперёд, скажу, что Шевретта решила, что Море проигнорировал её приглашение, поэтому в будущем она отказалась от идеи соблазнить этого сына Генриха IV.
Что ж, пытаясь поймать герцога де Море, она поймала мушкетёра д'Эрбле. Быть может, в то время она ещё не могла оценить того приобретения, которое ей подарила судьба, но без ложной скромности скажу, она получила на многие годы преданного друга, до тех самых пор, пока она не решила его предать, отчего слово 'преданный друг' в моих глазах приобрело совершенно новую окраску.
Глава 9
Вечером я явился на свидание с Марией.
- Итак, мой славный мушкетёр, вы пришли за наградой? -спросила она.