Жмудь Вадим : другие произведения.

Мемуары Арамиса книга 3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Подлинная история Арамиса, Атоса, Портоса и д'Артаньяна
  
  Мемуары Арамиса, Книга 3
  
  Аннотация
  
  Третья книга мемуаров Арамиса продолжает описывать период между окончанием романа Александра Дюма 'Три мушкетёра' и началом романа 'Двадцать лет спустя'. Действие второй книги заканчиваются началом заговора Сен-Мара против кардинала Ришельё. Арамис и д'Артаньян невольно оказали своё влияние на развитие этих событий. Надеемся, что читателю интересно узнать о событиях, происходивших во Франции в этот период. Александр Дюма оставил четырех мушкетёров в 1629 году, после чего читатели встречаются с ними только через двадцать лет, в 1649 году! Читайте же о том, что происходило между этими двумя датами с нашими мушкетёрами.
  Главы 1 - 44 вы найдёте в первой книге, а главы 45 - 92 во второй книге.
  
  Предисловие автора
  
  Приступив к обработке третьей книги, я обнаружил некоторые несоответствия в ранее переведённом тексте. По-видимому, шифр, которым шевалье д'Эрбле зашифровал свои записи, кое-где был понят с ошибками. Так, например, в главе 90 говорилось, что Арамис во время поездки в Блуа познакомился с воспитанником Атоса, которому было только восемь месяцев на это время. Однако, в начале третьей книги указывается дата из которой мы должны сделать вывод, что этот воспитанник, Рауль, был рождён осенью 1634 года. Поскольку Арамис посетил Атоса во времена заговора Сен-Мара, это указывает на 1642 год, таким образом Раулю на этот момент должно быть семь с половиной лет. Мы предполагаем, что дешифровальщик ошибочно обозначил возраст Рауля как 'почти восемь месяцев', когда в действительности ему должно было быть 'почти восемь лет', а точнее всё-таки семь лет и восемь месяцев. В соответствии с этим мне пришлось вернуться ко второй книге и внести изменения в возраст воспитанника Атоса, а также в тот диалог, который я слегка украсил своей писательской фантазией. Скажу вам, мои дорогие читатели, что не в пример проще писать о сильфидах и кобольдах, феях и русалках. В этом случае ни один читатель и ни один историк не упрекнёт писателя в неточности. Пожалуй, мне следовало бы бросить эту тему и начать писать сборник сказок, как я это уже однажды делал, но я так увлёкся обработкой воспоминаний Арамиса, который стал мне уже почти родственником, что не могу оторваться от этой работы. Решено, я буду посвящать этой книге не более половины своих дней, а другую половину дня постараюсь использовать более продуктивно. И всё же сегодня утром я взял чистый лист бумаги, новое перо и приступил к написанию третьей книги воспоминаний Арамиса. Мы остановились на том, что Арамис по дороге к герцогине де Шеврёз посетил Атоса, между тем д'Артаньян на очередной дуэли серьёзно ранил Рошфора, фаворит Короля, называемый господином Главным, замыслил убийство кардинала Ришельё и решил заручиться поддержкой Испании и Седана, о чём Кардинал узнал по своим каналам, но ему требовались доказательства измены Сен-Мара для его низложения.
  
  Глава 93
  
  Между тем, я не досказал о своей поездке к Марии де Шеврёз. Я, действительно, заехал в небольшое селение Рош-Лабейль, лежащее между Тюллем и Ангулемом. Разыскать местного священника, отца Жерома, мне не составило труда. Мне было несложно найти с ним общий язык, поскольку я также в некотором роде священнослужитель.
  После обоюдно приятной беседы на тему непорочного зачатия и первородного греха я как бы между прочим поинтересовался и историей с младенцем.
  - Вы знаете, падре, - сказал я, - мне только лишь сейчас пришло в голову, что я нахожусь в тех местах, о которых мне рассказывала со слезами на глазах одна прихожанка из Тура тому назад около восьми лет.
  - Что же вам сообщила эта прихожанка? - спросил отец Жером.
  - Восемь лет назад или около того она рассказала мне историю, которая случилась с ней, и ещё была свежа в её памяти. Она сообщила мне, что её сумасшедшая служанка украла у неё ребёнка младенческого возраста, мальчика. Эта сумасшедшая вообразила, что ребёнок её хозяйки - это её дитя. Мало этого, она навоображала про себя ещё Бог весть чего. Эта несчастная утверждала, что она, подобно Деве Марии, удостоилась чуда беспорочного зачатия, но также и то, что родила она во сне. Считая себя равной Деве Марии, она решила, что это дитё следует отдать на воспитание какому-нибудь священнику, дабы он вырастил из него нового Мессию. Бедную женщину никто не воспринимал всерьёз, все считали, что её помешательство совершенно безвредно. Но однажды она выкрала этого младенца и сбежала в неизвестном направлении. Был учинён розыск, и её в конце концов нашли неподалёку от вашего селения, километрах в десяти. Несчастная лежала в беспамятстве на берегу ручья и повторяла 'Свершилось! Он у святого человека!' К сожалению, младенца так и не нашли. Её поместили в лечебницу и спустя месяц она призналась, что подкинула этого младенца какому-то сельскому священнику. Больше я эту прихожанку не видел.
  - Вот оно что! - воскликнул отец Жером. - Теперь мне всё стало ясно. Видите ли, в октябре 1634 года я нашёл на пороге своего дома колыбельку с младенцем, мальчиком приблизительно трёх месяцев отроду. В колыбельке лежал кошелек, набитый золотом, и записка, в которой значилось только: '11 октября 1633 года'. Я ничего не понял, поскольку в этот день не ночевал дома. Впрочем, я припомнил впоследствии, что ко мне на постой попросился один путник, с виду дворянин. Поскольку я был вызван к уминающему, я предложил ему свой ужин и свою кровать, а сам отправился туда, куда мне велел идти мой долг. Я вернулся лишь рано утром, этот дворянин уже уехал. В благодарность за приют он оставил мне десять пистолей. Эта сумма была слишком большой даже для постоялого двора, где он мог бы найти больше удобство, но в нашем селении нет постоялого двора. Я отдал этого ребёнка на воспитание в семью, которая согласилась его принять. Правда, у них имелось уже трое своих детей, но деньги, которые были в колыбельке, решили эту проблему. От себя я добавил те десять пистолей, которые мне оставил этот дворянин, поскольку, сочтя эту плату излишней, я не прикоснулся к ней. Не вам я должен объяснять, что священнослужители не должен предоставлять кров за деньги, я попросту сделал богоугодное дело, предоставив ему свой дом на единственную ночь.
  - Это очень интересный рассказ, дорогой отец Жером! - сказал я. - Я постараюсь разыскать эту прихожанку и сообщить ей, что её сын найден после стольких лет.
  - К сожалению, на этом история с младенцем не заканчивается, - ответил отец Жером и горестно вздохнул. - Если бы я знал, что у ребёнка есть родители, и что они сокрушаются о его потере, я бы предпринял свои розыски. Но я подумал, что этот ребёнок нежелательный и родители попросту решили от него избавиться.
  - Что же случилось дальше, отец Жером? - спросил я, хотя и без того уже знал продолжение этой истории.
  - Через неделю после этих событий к нам приехал один знатный дворянин и стал расспрашивать меня о моей жизни. - продолжал священник. - Я изложил ему эту самую историю, поскольку мне на минуту показалось, что это - тот самый путник, который ночевал у меня в тот день, который был обозначен в этой записке. Он спросил меня, что сталось с ребёнком, и я его отвёл к этому семейству. Он пожелал забрать ребёнка себе. Приёмные родители не хотели поначалу его отдавать, опасаясь, что дворянин потребует себе то золото, которое было оставлено в колыбельке вместе с младенцем, но дворянин дал ещё один кошелёк с золотом, как он сказал, в благодарность за то, что они позаботились об этом ребёнке всё то время, пока он был у них. Он забрал ребёнка, и они тотчас же уехали вместе со своим худощавым слугой, который, кажется, был глухонемой, поскольку дворянин объяснялся с ним жестами.
  - Благодарю вас, отец Жером, я начинаю понимать, что это, вероятно, был отец этого ребёнка, поскольку его описание соответствует супругу моей прихожанки. - ответил я. - Я очень рад, что всё так хорошо закончилось.
  Я простился с отцом Жеромом и поехал в Тур, к Марии де Шеврёз.
  
  Мария встретила меня любезно.
  - Анри, я рада вас видеть! - сказала она.
  - Герцогиня, я привёз вам письмо, - ответил я и вручил ей письмо от Королевы.
  - Герцогиня? - переспросила Мария. - Почему так официально? Разве мы более не друзья?
  - Мы больше чем друзья, мы - заговорщики, связанные общим преступлением, - ответил я. - Наша связь легко может стать кровной, причём венчает нас плаха и топор.
  - К чему такие мрачные прогнозы, Анри? - спросила Шевретта и надула губки.
  В такие минуты она была обворожительна даже в свои почти сорок два года.
  - Это простой реализм, - ответил я. - Следует принимать к сведению все возможные исходы нашего предприятия.
  - Вы называете его нашим, мне это нравится, - ответила Мария.
  - Лишь потому, что меня в него втянули, - ответил я. - Всю эту возню я считаю неразумной, поскольку кардинал итак одной ногой стоит в могиле.
  - Но и Король также на полпути туда, - возразила Шевретта. - Если Король его опередит, кардинал подомнёт всех под себя!
  - Чепуха, - возразил я. - Но вот если заговор провалится, тогда именно это и случится - кардинал подомнёт всех под себя.
  - С чего бы ему провалиться? - спросила Мария.
  - Вас слишком много, и вы все не доверяете друг другу, - ответил я. - Хороший заговор - тот, в котором главных участников мало, но все они достаточно решительны. В вашем же случае участников, считающих себя главными, слишком много, а решительных среди них нет ни одного. По большому счёту для того, чтобы устранить кардинала, достаточно одного человека. Где же ваш новый Клеман или Равальяк?
  - Времена Клеманов и Равальяков закончились, - печально ответила Мария.
  - Эти времена никогда не закончатся, - возразил я. - Появятся новые Фельтоны и прочие фанатики.
   - Но в наших рядах таких нет, - ответила Мария. - Никто не хочет лишиться головы.
  - Вот именно, - согласился я. - Никто не желает лишиться головы, и поэтому каждый подставляет головы других. Я предчувствую измену. Лучше было бы найти одного фанатика, нежели вновь вовлекать в дело десяток принцев и герцогов, каждый из которых ждёт решительных действий от других. К чему, например, этот предварительный договор с Испанией? К чему посвящать в планы герцога Буйонского? Вы хотите оповестить о своих планах всю Европу?
  - Мы хотим заручиться поддержкой всей Европы, - ответила Шевретта.
  - Напрасно, - сказал я. - Если бы делами руководил я, тогда я сначала бы устранил Ришельё, а уже после этого арестовал бы графа Рошфора, графа Жана Галара де Брасака, Жака Мартена, сьера де Лобардемона, Франсуа Ситуа, Франсуа-Аннибала д'Эстре, Дени Шарпантье, Габриэля де Лобеспина, маркизу Франсуазу де Сувре де Лансак, Луи Фелипо де Ля Вриер маркиза де Шатонёф виконта де Сен-Флорентен, епископа Манда Сильвестра де Марсийака, госпожу Комбале, советника парижского парламента Рене де Вуайе де Полми графа д'Аржансон, ...
   - Достаточно, Анри, - перебила меня Мария, - я сама могу составить такой же полный список. Что дальше?
  - Когда Ришельё был бы убит, для ареста всех этих его сторонников было бы достаточно устного согласия Короля и решительных действий со стороны того же Сен-Мара, подкреплённого мушкетёрами господина де Тревиля. Париж был бы наш, Франция была бы наша. Я имею в виду Королеву.
  - Да, Анри, этот план хорош, но что же дальше? - спросила Мария.
  - Королю следовало бы предложить новую кандидатуру на пост первого министра, - сказал я.
  - Эта кандидатура уже есть - это Сен-Мар, - ответила Мария.
  - Его бы, возможно, утвердил Король, но он не справился бы, - возразил я.
  - Тогда кто же? - спросила Мария.
  - Де Ту, - ответил я.
  - Но Король его не утвердит! - возразила Мария.
  - Утвердит, если Сен-Мар попросит, - ответил я.
  - А какой же смысл Сен-Мару просить за де Ту? - спросила Мария.
  - А смысл тот, что тогда де Ту мог бы уговорить Короля сделать Сен-Мара коннетаблем Франции и женить на Марии Гонзаго, - ответил я.
  - Что же дальше? - спросила Мария.
  - Вот уже только после этого Королева должна была бы убедить Короля примириться с Испанией, Савойей, Седаном, охладить отношения с Англией...- ответил я.
  - Красиво, ничего не скажешь, - согласилась Мария. - Но наш план также хорош.
  - Он хорош в том случае, если кардинал вас не опередит, - возразил я. - Пока вы возитесь с договорами, кардинал может всех вас арестовать.
  - Вас? - переспросила Мария.
  - Вас или нас, какая разница? - спросил я. - Это не меняет сути дела. Лишние бумаги, пересылаемые через половину Франции и половину Испании с гонцами, с которыми в дороге может случиться что угодно! Это слишком большой риск. Ведь эти письма даже не зашифрованы!
  - Не можем же мы посылать Королю Испании зашифрованные письма! - возразила Шевретта.
  - Почему нет? - удивился я. - Один гонец привёз бы ему зашифрованное письмо, а другой гонец, который должен был бы двигаться по совсем иному пути, привёз бы ключи к этому шифру. Впрочем, как я уже сказал, все эти предварительные соглашения преждевременны. Следовало бы сначала свергнуть кардинала, а затем затевать эту переписку.
  - Ваше оружие - шпага, господин Арамис, а наше оружие - перо и бумага, - ответила Шевретта. - Не всем же быть мужчинами, и не всем же решать свои проблемы с помощью шпаги и мушкета!
  - Но вы, моя дорогая, как мне кажется, тоже способны носить мужское платье, шпагу и мушкет, а также скакать верхом в сопровождении столь же отважной служанки Кэтти! - ответил я.
  - Откуда вы знаете? - спросила Мария.
  - Ваш друг Ларошфуко бывает порой столь болтлив... - сказал я. - Между прочим, знает ли он о предварительном договоре? Доверяете ли вы ему?
  - Вы ревнуете, д'Эрбле! - воскликнула Мария со счастливым смехом. - Вы ревнуете, следовательно, вы всё ещё любите меня!
  - Не всё ли равно? - улыбнулся я. - Скажу лишь одно. Если бы не моё отношение к вам, Мария, я вряд ли дал себя втянуть в этот заговор.
  - Но ведь вы, кажется, беззаветно преданы Королеве, разве не так? - спросила Мария.
  - Не так беззаветно, как вы полагаете, - отмахнулся я. - По этой части д'Артаньян намного меня превосходит. Я готов уважать его преданность и помочь ему в деле защиты Королевы от кардинала, но я в большей степени считаю себя недругом Ришельё, нежели слугой Королеве.
  - Кому же вы преданы по-настоящему, Анри? - спросила Мария.
  - Любви и дружбе, Мария, - ответил я. - Прежде всего - любви, а это означает самому себе. Но также и дружбе. Мне нравятся мои друзья. Они готовы пожертвовать жизнью друг ради друга, и ради меня тоже, так что мне иногда кажется, что и я готов был бы на подобное самопожертвование. Впрочем, я не уверен. Я надеюсь, что судьба не потребует от меня подобной жертвы.
  - Итак, значит, любви, но, прежде всего, самому себе? - переспросила с иронией Мария. - А мне казалось, что вы...
  - Что вам такое казалось? - переспросил я безмятежным тоном.
  - Орден Иезуитов, - сказала Мария и посмотрела мне в глаза.
  - Что - Орден Иезуитов? - переспросил я, стараясь скрыть смущение. - Вы хотите в него вступить?
  - Не притворяйтесь, д'Эрбле! - ответила Шевретта. - Вы прекрасно знаете, что в Орден не принимают женщин.
  - Иначе вы бы в него вступили? - попробовал отшутиться я.
  - Может быть, - ответила Мария. - Но ведь вы уже состоите в нём, не так ли?
  - А вы, моя дорогая, кажется, имели некоторое приключение в местечке Рош-Лабейль?
  Мария густо покраснела.
  - Не будем придавать значения пустым сплетням, моя дорогая, - сказал я миролюбивым тоном. - Я бы ни за что не поверил всему тому, что о вас рассказывают. И, кроме того, мы ведь друзья. Так почему бы и вам не перестать верить различным слухам обо мне?
  - Я не верю слухам, я спрашиваю вас напрямик, вы состоите в этом Ордене? - спросила Мария.
  - Как только мне потребуется обсудить это с вами, я немедленно сообщу вам всё, что вам надлежит знать об этом, - ответил я. - Как вы, наверное, знаете, Орден не делает тайны из того, кто является его членами, но и не одобряет излишние домыслы вокруг этого. К делу, которым мы в настоящее время занимаемся, это не имеет никакого отношения. Будет ли ответ для Королевы на её письмо?
  - Анри! Хватит о делах! Неужели вы не соскучились по вашей маленькой Шевретте? - спросила Мария.
  - Разумеется соскучился, моя дорогая, - ответил я. - Но вы же знаете, что прежде, чем заняться любовью, мне необходимо хотя бы немного поговорить о политике или о каких-нибудь тайнах. Без этого я остаюсь холодным.
  - О, Анри, я знаю, что рассказать тебе для того, чтобы твоя холодность пропала, словно её и не было, - ответила Мария.
  Я вновь ощутил ту волшебную притягательность этой женщины.
  - Что за тайна, Мария? - спросил я игривым тоном.
  - Знаешь ли ты, кого родила Королева 5 сентября 1638 года? - спросила она.
  - Разумеется! - воскликнул я. - Об этом знает вся Франция! Она родила Дофина, Людовика Богоданного, Луи-Дьёдонне.
  - Ошибаешься, мой дорогой! - воскликнула Мария, расстёгивая лиф. - Ну что? Возбуждает тебя эта тайна?
  - Ещё как! - воскликнул я, обхватив её за талию и припав губами к её груди. - Говори же!
  - Она родила двойню! - с торжеством произнесла Мария. - Двух братьев-близнецов, неотличимых один от другого! Даже родинки у них на одних и тех же местах! Второго назвали Луи-Филиппом и Ришельё велел его спрятать.
  - Мария, если это правда... Ты великолепна! - воскликнул я. - Откуда ты это знаешь?
  - Чепуха! - воскликнула Мария, заражаясь моим возбуждением. - Ты хотел спросить совсем другое!
  - Что же я хотел спросить? - прошептал я в её ухо.
  - Ты хотел спросить, кто ещё, кроме меня, повитухи, Королевы, Короля и кардинала посвящён в эту тайну, разве не так? - страстно прошептала она в ответ.
   - Кто же? - спросил я, прижимая её к себе.
  - Никто... - ответила Мария. - Никто, если не считать тебя, Анри.
  - Ах, Мария, ты - прелесть! - только и смог ответить я.
  Эта ночь до самого утра пролетела как один миг.
  
  Глава 94
  
  Кардинал, как я уже сообщил, узнал о заговоре, но желал получить неопровержимые доказательства измены господина Главного, поскольку Ришельё не мог себе позволить наносить своим врагам такие удары, от которых можно было бы оправиться.
  Фонтрай добрался до Мадрида без особых приключений благодаря тому, что его не преследовал Рошфор, а снаряжённые для этого де Каюзак, Ла Удиньер и десять гвардейцев кардинала задержались на два дня. Король Испании не был столь же хитрым интриганом, каким был Ришельё или Мазарини, он принял Фонтрая так, как если бы он был официальным посланником Франции. Он подписал проект договора, составленного Гастоном Орлеанским, поскольку по вставленным туда фразам понял, что этот договор направлен также и на защиту прав его сестры Анны Австрийской и её детей, приходящихся Королю Испании племянниками.
  Присутствие при дворе никому не известного француза не осталось незамеченным.
  Господин де Пюжоль, нашедший при дворе Испании убежище от гнева Ришельё за провал двух поручений подряд, усмотрел в этом для себя счастливый шанс. Он немедленно написал кардиналу о прибытии Фонтрая и высказал свои предположения о том, что этот дворянин, вероятно, послан в качестве негласного посланника малого двора, то есть Месье.
  Кардинал получил это послание и отправил Пюжолю ответ, что опала с него будет снята если он добудет копии с подписанных документов. Пюжоль почувствовал себя обманутым, поскольку добыть эти копии было для него делом невозможным, ведь у него не было ни солдат для схватки, ни денег для того, чтобы нанять наёмных убийц. О подкупе Фонтрая не могло быть и речи, поскольку предприятие это для него было вопросом жизни и смерти.
  За день до получения письма от Пюжоля кардинал получил известие от папского нунция, находящегося при испанском дворе, который сообщил то же самое, а поскольку Ришельё уже знал о том, что подобные переговоры идут, и проект договора направлен в Испанию, сообщение Пюжоля ничего не добавляло к тем сведениям, которыми он уже обладал, оно лишь подтвердило их, что сделало их несомненными.
  Не имея причин сомневаться в факте измены Месье, Ришельё добился бы от него признания, если бы не находился в это время в военном походе. Он был недоволен отсутствием известий от Рошфора. Он поручил герцогу Энгиенскому отобрать наиболее преданных ему офицеров на тот случай непредвиденных обстоятельств. Это не укрылось от внимательного де Тревиля, который догадался, что собирается гроза и, предположив, что она может угрожать Королеве, предупредил о необходимости быть бдительным своих друзей - Деззесара, Тиаяде, Бопюи, Ласаля, и, конечно, меня и д'Артаньяна. Я даже подумывал о том, чтобы вновь вызвать Портоса. О помощи Атоса я не помышлял, поскольку не решился отрывать его от обязанностей опекуна.
  Кардинал не прекращал своей деятельной работы, используя Сабле де Науйе в качестве основного своего порученца и исполнителя, кроме того, он вызвал к себе Шавиньи для помощи, поскольку сам ослабел уже настолько, что даже не мог ставить подпись на продиктованных им документах.
  Сен-Мар также старался набрать сторонников, но порой его раздражительность вредила делу, так он, например, почти беспричинно рассорился с бригадным генералом д'Эспенане. Я даже думаю, что если бы на месте д'Эспенане оказался Ларошфуко, отказавшийся от чина бригадного генерала по настоянию Королевы, быть может, Сен-Мар рассорился бы и с ним. Действительно, Ларошфуко не отличался мягкостью характера и сдержанностью, так что мог бы даже вызвать Сен-Мара на дуэль.
  Узнав о критическом состоянии кардинала, Сен-Мар пошёл на хитрость. Он уговорил Короля вернуться в Париж, будучи глубоко убеждённым, что кардиналу не достанет сил на возвращение в столицу.
  Для кардинала, действительно, это был серьёзный вызов. Он решился покинуть Нарбонн и отправиться в Париж вслед за Королём, направив к нему также Шавиньи, чтобы он не позволял Сен-Мару окончательно рассорить Короля со своим первым министром.
  Шавиньи, прибывшему к Королю, Фабер сообщил, что у Короля наметилось заметное охлаждение к своему фавориту, господину Главному. Фаворита уже не пускают в спальню Короля, но Сен-Мар ради того, чтобы эти новости не просочились за пределы Лувра, прячется в гардеробной, где проводит время с фривольным романом с ещё более фривольными иллюстрациями.
  Причиной этого разрыва состояло поведение Сен-Мара. Он не отвечал на нежные ласки Короля, поскольку его отвращал запах изо рта монарха. Так гнилые зубы могут повлиять на ход истории. Если бы Сен-Мар был более отзывчив, он мог бы плести из Короля верёвки добиться отставки кардинала. Непоследовательность действия Сен-Мара состояла ещё и в том, что ему либо следовало бы уже наконец-то разделаться с кардиналом, либо не затевать ничего подобного и терпеливо ждать его кончины. Времени на ожидание у этого юноши было бы предостаточно, если бы только хватило терпения.
  Кроме того, Сен-Мар начал игру против своих союзников. Он оклеветал Конде, уверив Короля, что принц желает уморить детей Людовика XIII. Он надеялся, что этих детей Король доверит ему, но Король поступил иначе - он передал их под надзор канцлера Сегье и суперинтенданта Бутийе, оба они были ставленниками Ришельё. Так Сен-Мар, сам того не желая, укрепил и без того крепкое положение кардинала. Действительно, Конде также помышлял о единоличном регентства, так что доверять ему малолетних принцев было бы, вероятно, не слишком разумно.
  Конде также вёл себя вызывающе, он требовал, чтобы заседание королевского совета происходило у него на дому, поскольку сам он был болен, требовал, чтобы на заседание был допущен его будущий зять, герцог де Лонгвиль, настаивал на том, чтобы канцлер Сегье уступил герцогу де Лонгвилю своё место, наконец, поссорился с первым президентом парламента Моле, оспаривая у него первое место в парламенте. Король, узнавший об этих конфликтах, осудил Конде, признавая его действия неправильными.
  Осознав, насколько принцы крови рвутся в опекуны его детей, Король понял, какая острая борьба за регентство развернётся после его смерти, что означало величайшую опасность для малолетних принцев. Всем потенциальным наследникам трона была бы выгодной их смерть, поэтому Людовик XIII перестал доверять всем принцам, включая собственного брата, Гастона. Он распорядился, чтобы принцев постоянно охраняли мушкетёры де Тревиля в звании не ниже лейтенанта и в количестве не менее двух. В наивысшей степени он доверял де Тревилю и д'Артаньяну, но поскольку де Тревиль был уже не молод, часто одним из двух мушкетёров, охраняющих Людовика и Филиппа, оказывался мой друг д'Артаньян.
  Тучи сгущались, все ожидали грозы.
  
  Глава 95
  
  Перед Фонтраем был сложный выбор. Для доставки соглашения, одобренного Королём Испании к Месье он мог выбрать различные пути, все они имели свои недостатки и достоинства.
  Можно было двигаться посуху, например, выехав их Сарагосы в Андорру или же в По. Можно также было пересечь границу морем, отправившись из Барселоны в Монпелье или в Марсель. Также можно было бы отправиться из Бильбао в Бордо или в Ла-Рошель. На любом из этих путей он рисковал встретить шпионов кардинала, но что ещё опасней, это мог быть конвой, сражаться с которым ему было бы невозможно. Его могли бы попросту захватить и обыскать с ног до головы.
  Поскольку Фонтрай не переносил морских путешествий, он избрал сухопутный путь. Он решил двигаться через Сан-Себастьян, далее через Бордо на Пуатье, откуда логично было бы двинуться на Париж через Тур. Но путь через Тур не понравился Фонтраю.
  - Там меня точно будет поджидать засада, - сказал он сам себе. - Они будут искать меня вблизи герцогини де Шеврёз.
  Отказавшись от поездки через Тур, Фонтрай стал рассуждать дальше.
  - Не свернуть ли мне в Шательро на Лош, затем на Амбуаз, Вандом, Шатодён, Бунваль, Шартр и лишь затем на Париж? - спросил он себя. - Ладно, доберусь до Бордо, а там будет видно!
  Те же самые вопросы возникли и перед де Каюзаком и Ла Удиньером. Они не могли заранее знать, какой из возможных путей возвращения во Францию изберёт Фонтрай. Проще всего было бы ловить его при въезде в Париж. Они подумали, что, вероятно, Рошфор бы так и поступил по зрелому размышлению. Но Рошфор залечивал свою рану, а Каюзак и Удиньер стремились проявить рвение.
  Они решили, что одной из самых вероятных перекрёстков дорог, где они имеют шанс захватить Фонтрая, являлся Кантон де Сель-Сюр-Шер. Другой такой точкой был Тур. Третьей такой точкой был Ле Ман. Также следовало подготовить засаду в Куртоне, в Пон-Сюр-Йона и в Понтэвраре. Наиболее вероятной точкой, которую Фонтрай должен был бы проехать, был сочтён Тур, поскольку Фонтрай мог решить заехать к герцогине де Шеврёз для того, чтобы затем воспользоваться её каналами связи с Лувром. Туда и направился Каюзак. Ла Удинтер решил поджидать Фонтрая в Понтэвраре.
  Таким образом, гвардейцы кардинала проявили собственную инициативу в вопросе о том, как решить поставленную задачу. Этот маневр кардинальным образом отличался от того способа выполнения поручения, который изложил Рошфору кардинал. Действительно, если Ришельё посылал Рошфора непосредственно в Мадрид, то Каюзак и ла Удиньер решили расставлять сети непосредственно во Франции на основных перекрёстках главных дорог в Париж.
  Это было бы эффективно, если бы они действовали против обычного курьера, но Фонтрай был далеко не глуп. Он рассудил, что подлинник договора, подписанный Филиппом IV договор слишком опасен для того, чтобы его иметь при себе. Но рассуждения Фонтрая пошли дальше. Он сообразил, что собственно не столь важен этот документ, как сам факт того, что договор подписан. Действительно, ведь до тех пор, пока кардинал не свергнут, этот договор всё равно нельзя никому во Франции показывать, любой, кто его показал бы, тем самым подписал бы себе смертный приговор. Вместе с тем, коль скоро Филипп IV подписал договор, не внося в него ни единой правки, а сам проект договора был составлен Гастоном Орлеанским, то никто не мешал Гастону действовать в духе договора до тех пор, пока не наступит пора воспользоваться этим документом в полной мере. Эта пора должна была бы наступить лишь после физического устранения Ришельё, и никак не раньше. После этого иметь при себе указанный договор было бы уже совершенно безопасно, и, мало того, этот договор даже становился весьма ценным документом. Итак, договор следовало сохранить до лучших времён, а самому Месье было бы достаточно устно сообщить о том, что он подписан. Впрочем, Месье удовольствовался бы и сведениями о том, что он прочитан и одобрен Филиппом IV. Немного поразмыслив, Фонтрай додумался и до того, что и само сообщение о том, что договор одобрен, для Месье не столь уж важно. Действительно, такой договор был чрезвычайно выгоден Испании, поэтому уже на стадии его составления у Месье не было никаких причин сомневаться в том, что Филипп IV согласится и одобрить его, и подписать. Следовательно, для Месье главной информацией было лишь сообщение о том, что договор дошёл до Мадрида и стал известен Королю Испании.
  - Стоит ли рисковать головой для того, чтобы доставить документ, который никому не нужен, когда можно припрятать его до лучших времён, до того времени, когда он не просто станет нужным, но будет иметь и весьма неплохую цену? - спросил сам себя Фонтрай.
  - Дорогой мой дружище, Фонтрай! - ответил он самому себе. - Я поздравляю тебя с тем, что эта счастливая мысль пришла тебе на границе с Францией! Следует спрятать этот договор как следует, предварительно сняв с него копию, которая представляет меньшую ценность, но и меньшую опасность для того, кто имеет её при себе!
  - А для чего тебе копия, дорогой мой Фонтрай? - спросил он вдруг себя. - Да просто потому, что то, что ясно как день для меня, может оказаться не ясным для Гастона Орлеанского! Если я явлюсь к нему с пустыми руками, он может обвинить меня в неисполнении поручения! Решено, я сниму копию. Испанский Король внес совершенно несущественные правки в проект, но наличие этих правок подтвердит выполнение мной миссии полностью.
  - Но, друг мой, Фонтрай! Ведь иметь при себе копию столь же опасно, как и иметь при себе сам договор! - продолжал он диалог с самим собой. - Вот если бы договор был написан на Испанском языке...
  - Ты глуп, друг мой, Фонтрай! - ответил он себе же. - Ведь если договор будет написан на испанском языке, это будет изобличать тебя в качестве испанского шпиона в ещё большей степени! Договор - это договор, на каком бы языке он ни был составлен, хоть на латыни, он всё равно изобличает тебя!
  - Тогда, быть может, документ следует назвать иначе? - выдвинул идею господин Фонтрай.
  - Вот это мне нравится больше! - ответил он самому себе. - Надо озаглавить этот документ иначе, и тогда никто не поймёт, что это - договор между Месье и Филиппом IV.
  После этого Фонтрай взял чистый лист и написал сверху: 'Педро Шальдерон. 'В этой жизни все истина и все ложь'. Комический водевиль в одном действии'.
  После этого Фонтрай исписал пять листов текста пьесы на испанском языке, где в конце пятого листа написал следующее.
  
  'Адель. О, господин мой! Неужто вы предлагаете мне составить соглашение между эльфами и гномами?
  Альфонс. Да, Адель, и предложения гномов будут вам приятны!'
  
  Шестой лист Фонтрай начал словами 'Мы, гномы, предлагаем эльфам заключить с нами соглашение', после чего переписал текст договора на испанском языке.
  Закончив переписывать договор, Фонтрай написал на следующем листе следующее:
  
  'Адель. Уверен ли ты, Альфонс, что подобное соглашение положит начало новой дружбе между эльфами и гномами?
  Альфонс. Дорогая Адель, я в этом нисколько не сомневаюсь!
  Адель. Я подпишу это соглашение, если ты пригласишь меня на танец.
  Звучит весёлая музыка, эльфы и гномы танцуют, взявшись за руки. Конец водевиля'
  
  - Что ж, дружище Фонтрай! - сказал себе Фонтрай. - Эта пьеса, конечно, очень дурна, публика заснула бы на её представлении, но этот документ выглядит вполне похожим на плохую пьесу, а имя Шальдерона известно всем. Кто может упрекнуть знаменитого драматурга за то, что он написал плохую пьесу, или какого-нибудь бесталанного подражателя за то, что он воспользовался именем знаменитого драматурга и поставил его на своём дрянном водевильчике? Это не карается смертью, и даже тюремный срок за такое никто не даст! Хотя, быть может, и следовало бы за дурную пьесу наказывать авторов, но только лишь запретом впредь писать. А я - всего лишь дурной антрепренёр, который не умеет отличить шедевра от дрянного водевиля, который купил на испанской ярмарке рукопись водевиля и надеется поставить его в своём провинциальном театре.
  Подлинник договора Фонтрай обернул куском воловьей кожи и положил в жестяную банку, которую спрятал в тайнике неподалёку от постоялого двора в Сан-Себастьяне. Этот тайник он сам же соорудил, вынув из стены старого дома два камня, один из которых выбросил, а другим закрыл тайник, замазав щели глиной.
  - Ну вот, дружище Фонтрай, теперь ты можешь смело возвращаться во Францию, - весело сказал он себе. - Никто не отрубит тебе голову за то, что ты интересуешься драматургией.
  
  Глава 96
  
  Рошфор очень страдал от раны, нанесённой д'Артаньяном. Но наш добрый гасконец был благородным человеком. Нанеся болезненную рану своему противнику на дуэли, он всегда предлагал побеждённому врагу небольшую баночку целебного бальзама по рецепту его дорогой матушки. Это было для него ритуалом своеобразного очищения от греха, поскольку не только убийство соотечественника, но даже и ранение его на дуэли, как-никак, осуждалось государством. Он не изменил своим правилам и в дуэлях с Рошфором, поэтому граф, который на деле убедился в чудодейственности этого бальзама после первой дуэли, с удовольствием и даже с некоторой благодарностью принял этот традиционный сувенир от д'Артаньяна. Разумеется, он воспользовался им немедленно по возвращении домой, поэтому уже через неделю он мог ходить и решил приступить к выполнению поручения, данного ему кардиналом.
  Ознакомившись с письмами, которые пришли к нему от Каюзака и ла Удиньера, он сверился с картой и решил, что меры, принятые его порученцами, недостаточны, поэтому направился в Шартр, прихватив с собой дюжину гвардейцев.
  С этой дюжиной гвардейцев он выследил Фонтрая и захватил его в плен, после чего велел его обыскать. К своему удивлению он не нашёл у него ничего подозрительного, но в седельной сумке обнаружил пачку подозрительных листов.
  - Для чего вам понадобился водевиль мэтра Шальдерона? - спросил он Фонтрая.
  - Моя племянница без ума от волшебных сказок, я обещал ей достать текст этого сказочного водевиля от Пьера Шальдерона, - ответил Фонтрай.
  - Мы во всём разберёмся, - ответил Рошфор, забирая бумаги себе.
  - Но что же будет со мной? - спросил Фонтрай.
  - Вас отвезут в Париж и посадят под домашний арест, - ответил Рошфор. - До выяснения всех обстоятельств.
  Затем, взяв с собой шестерых гвардейцев, Рошфор приказал остальным сопроводить Фонтрая в Париж, тогда как сам вместе со своей свитой направился навстречу кардиналу.
  
  Кардинал, едва приподнявшись на локтях в своём портшезе, в котором его несли обратно в Париж, и поприветствовал Рошфора.
  - Итак, Рошфор, чем закончилась ваша экспедиция? - спросил он.
  - Монсеньор, договора мы не нашли, но нашли вот это, - ответил Рошфор, передавая кардиналу пьесу на испанском языке.
  - Что это? - удивился кардинал. - Испанский водевиль от Пьера Шельдерона? И зачем вы мне это предлагаете?
  - Это всё, что мы нашли у Фонтрая, - ответил Рошфор.
  - Вы нашли у Фонтрая вот это? - переспросил кардинал. - Любопытно!
  Он стал внимательно читать документ, переданный ему Рошфором.
  - Весьма любопытно! - повторил он. - Но ведь Пьер Шальдерон не писал водевилей! И к тому же у него, действительно, есть пьеса под названием 'В этой жизни все истина и все ложь'. Но это совсем другая пьеса!
  Кардинал пролистал пьесу дальше и дойдя до шестого листа стал более внимательно читать.
  - Вот оно! - воскликнул он радостно. - Рошфор, вы - молодец!
  Ришельё внимательно прочитал все последующие листы, после чего отбросил последний лист 'водевиля', присоединив его к первым пяти листам.
  - Этот всё - обложка, - сказал он. - А главное - то, что в середине. Велите писарю переписать эти листы, сделав следующие замены. Записывайте! Гномы - заменить на испанцев, Двёргланд - заменить на Испанию, эльфов заменить на французов, Эльверланд - Франция, Адель - Гастон Орлеанский, Альфонс - Филипп IV Испанский, Эльвердроннинг - Королева Анна Австрийская, Унгальф - дофин Луи, Эльверконге - Король Людовик XIII, Гаммельпрэст - кардинал Ришельё, Ховербрудгом - господин Главный, де Сен-Мар.
  Кардинал продолжал диктовать, Рошфор делал свои заметки.
  - Также сделайте перевод на французский язык, - под конец сказал он. - Перепешите, впрочем, и это, - добваил он, возвращая последний лист.
  Он подумал, как забавно будет ему прочитать от том, что Гастон Орлеанский пустился в пляс вместе с Королём Испании. Эта мысль заставила его улыбнуться.
  Через час у кардинала был текст договора на испанском языке, а также на английском. Он отложил последний лист в сторону и задумался.
  
  Текст соглашения изобличал Сен-Мара и Месье, но выговоренные для Королевы особые условия косвенно указывали и на её причастность к этому соглашению.
  Если бы он передал Королю копию на французском языке, это в большей степени ударило бы по Сен-Мару и по Месье. Королеву ещё можно было бы выгородить изо всей этой истории.
  Если бы Ришельё передал Королю копию договора на испанском языке, это было бы приговором для Королевы. Ведь для неё было бы так естественно писать родному брату на родном языке!
  Кардинал вспомнил о последнем разговоре с Королевой.
  Он закрыл глаза и откинулся на свои подушки. В уголках его глаз появились слезинки.
  После этого он дрожащими руками разорвал копию, написанную на испанском языке, на мелкие клочки, которые пустил по ветру.
  
  Глава 97
  
  Я сидел в трактире 'Матушка Гусыня' и смаковал ликёр, закусывая его засахаренной вишней в ожидании Фонтрая. В этом же трактире за разными столами сидели ещё десять мушкетёров, все они были одеты как самые обычные дворяне, но все были при шпагах и мушкетах. Нашей задачей было просто незаметно для самого Фонтрая охранять его на его пути к Месье. Я знал, что Фонтрай должен будет появиться в этом трактире, поскольку так было условлено.
  Мы уже второй день ожидали его, так что трактирщик уже присмотрелся к нам и, пожалуй, начал кое-что подозревать, но, впрочем, это его мало волновало, ведь ему платили за еду и питьё, а больше ему ничего не было нужно от нас.
  Вдруг двери трактира распахнулись и в трактир вошли шестеро гвардейцев кардинала, сопровождающие Фонтрая.
  Я взглянул на Фонтрая и по его взгляду понял, что он - пленник, хотя он и не был связан.
  'Бог есть! - подумал я. - Не всегда же гвардейцам быть в большинстве! При таком перевесе, какой имеется у нас, мы даже можем себе позволить быть великодушными и никого из них не убивать'
  Я подумал, что д'Артаньян на моём месте непременно затеял бы ссору и довёл дело до яростной схватки. Пожалуй, что так же поступил бы и Портос. Атос, напротив, предварительно объявил бы обо всех своих преимуществах, и, пожалуй, запретил бы пятерым своим мушкетёрам участвовать в сражении, чтобы шансы у всех были равные. Но служение Ордену приучило меня к тому, чтобы использовать все преимущества положения и не играть с судьбой в игру под названием 'Благородство'.
  Я сделал знак своим людям, чтобы они не подавали виду, что они со мной, но были бы готовы немедленно действовать по моему малейшему знаку или слову.
  Определив по некоторым признакам главного в этой шестёрке, я подошёл к нему, пока он раздумывал, чем бы им всем подкрепиться, чтобы следовать дальше.
  - Благодарю вас, лейтенант, на этом ваша миссия окончена, далее сопровождать вашего друга будем мы, - сказал я ему.
  - Я не лейтенант, а сержант, - возразил гвардеец. - А вы не мой начальник, чтобы отдавать мне распоряжения. Мы сами закончим свою миссию и не нуждаемся ни в помощи, ни в советчиках.
  - Я возглавляю секретный конвой, - ответил я. - Разве граф де Рошфор не предупредил вас?
  - И где же ваш конвой? - спросил с усмешкой гвардеец. - Я пока никого кроме вас не вижу! Вы и есть это секретный конвой?
  - Я же сказал, что конвой секретный! - возразил я. - Вы можете отдыхать. Вам и в самом деле следует подкрепиться после столь долгой дороги. Дальше мы сами справимся с вашим делом.
  - Сударь, да вы наглец! - воскликнул гвардеец. - Я нахожусь на службе кардинала и если вы немедленно не исчезнете из виду, вашей судьбе никто не позавидует. Вы присоединитесь к арестованному, а там пусть граф Рошфор занимается вами!
  - Сударь, если вы не понимаете добрых слов, тогда, пожалуй, я присоединю вас к арестованному, а там пусть граф Рошфор разбирается с вами! - ответил я ему в тон.
  После этого я подал условный знак левой рукой, и все мои десять мушкетёров как по команде встали из-за своих столов и подошли ко мне, окружив шестерых гвардейцев.
  - Вам лучше поверить мне на слово, нежели требовать от меня доказательств моего права, - спокойно сказал я.
  Мой собеседник мгновенно оценил ситуацию. У него был выбор - затеять со мной спор, из которого ему вряд ли удастся выйти живым, или поверить мне, что я имею полномочия забрать его пленника, или же только сделать вид, что поверил, но поступить точно так, как если бы сам Рошфор приказал ему отдать мне своего пленника.
  Будь на их месте мушкетёры, шпаги бы уже были вытащены из ножен, но это были гвардейцы кардинала, всего лишь. Все они устремили свой взор на своего сержанта.
  - Всё в порядке, - сказал он. - Мы передаём нашего арестованного этому конвою.
  Пятеро его подчинённых стали спокойно рассаживаться за столами, предчувствуя сытный обед после честно выполненной работы, тогда как я взял под руку Фонтрая и строго сказал ему:
  - Господин Фонтрай, извольте следовать со мной!
  Фонтрай кивнул и вслед за мной вышел из трактира, сопровождаемый моими десятью молодцами.
  Едва лишь мы вышли на улицу, я скомандовал живо садиться на коней и скакать за мной как можно дальше от этого места. Я был уверен, что сержант попытается направиться за подмогой, после чего сила будет на его стороне.
  После того, как мы почувствовали себя в безопасности мы поехали шагом, и я расспросил Фонтрая обо всём.
  - Что ж, - сказал я ему, выслушав его признания. - Будем надеяться, что отнятая у вас пьеса не возбудит подозрений у кардинала, хотя, зная его писательский талант, я убеждён, что он не преминет прочесть этот водевиль и раскроет вашу хитрость.
  - Разумеется, господин д'Аламеда, - ответил Фонтрай. - Моя уловка была рассчитана на случайный обыск, встреча с кардиналом в мои планы не входила.
  - Считайте заговор раскрытым, - ответил я ему. - Переоденьтесь, постарайтесь изменить облик и бегите. Предупредите всех наших, кого встретите на пути, что пришла пора спасаться.
  - У меня ещё осталось одно дело! - ответил Фонтрай.
  - Какое же? - спросил я.
  - Я убью кардинала! - отважно воскликнул Фонтрай.
  - У вас ничего не получится, - ответил я. - Кардинал предупреждён, кардинал будет ждать убийцу, у него триста личных телохранителей-гвардейцев. Если в другое время он мог использовать лишь часть из них, отпуская других для отдыха, то сегодня и завтра вокруг него сплотятся все триста.
  - Что ж, пожалуй, вы правы, - согласился Фонтрай. - К тому же меня каждая собака знает в лицо.
  - И к тому же кардиналу вскоре доложат, что вы бежали, так что он будет предупреждён о возможном покушении с вашей стороны, - добавил я.
  - Значит, настала пора позаботиться о том, чтобы мои плечи не осиротели, расставшись навсегда с головой, той, которую они носили на себе столько лет!
  - Безусловно! - ответил я. - Спасайтесь же. Нет смысла сейчас ехать к Месье. Вас уже разыскивают, так что бегите в сторону, противоположную той, в которой вас будут искать.
  - Вы правы, - ответил Фонтрай. - Тем более, что я приготовит кардиналу сюрприз. Внимательно осматривая отнятые у меня вещи, он непременно попытается открыть шкатулку. Тут-то ему и придёт конец.
  - Ну что ж, если шкатулка взрывается при попытке её открыть, это может серьёзно ранить кардинала, - безмятежно ответил я.
  - Она не взрывается, но скрытая пружина выбросит ему в лицо смертельную отраву, - ответил Фонтрай с улыбкой.
  - Следовательно, вы сдедали даже больше того, что от вас требовалось, - ответил я. - Теперь вы с чистой совестью можете позаботиться о сохранении своей жизни.
  После этих моих слов Фонтрай без лишних слов скрылся в ближайшем повороте.
  
  Поздно вечером девятого июня, я зашёл к Сен-Мару.
  - Господин Главный, - сказал я ему. - Немедленно отправляйтесь в Седан.
  - Зачем, шевалье д'Аламеда? - удивился Сен-Мар.
  - Для того, чтобы спасти свою жизнь, - ответил я. - Ради Бога, езжайте быстрей, пока вас не арестовали. Если вам не подходит Седан, езжайте куда угодно, лишь бы подальше от гвардейцев кардинала.
  - Почему вы полагаете, что моей жизни что-то угрожает? - спросил Сен-Мар.
  - Потому что гвардейцы кардинала схватили Фонтрая и обыскали его, - ответил я. - Я полагаю, что они нашли у него то, что искали.
  - Что же они нашли? - спросил Сен-Мар с недоверием.
  - То, что изобличает вас и Месье в заговоре, - ответил я. - Проект или копию договора с Испанией, или что-то ещё, я не знаю подробностей, но, полагаю, что Фонтрай ездил в Мадрид. Следовательно, думаю, что это какие-то бумаги оттуда. До остального додуматься не так уж сложно.
  - Но почему вы предупреждаете меня? - спросил Сен-Мар. - Ведь вы, кажется, не одобряли мои действия?
  - Я не рекомендовал вам затевать этот заговор, но вы меня не послушались, а я, как вы помните, сказал вам, что в случае, если это дело начнётся, я не останусь в стороне, - ответил я ему.
  - Но как кардинал узнал, что Фонтрай ездил в Испанию? - воскликнул Сен-Мар.
  - Во-первых, у кардинала имеется целая сеть осведомителей по всей стране, во-вторых, об ответе на этот вопрос вы сможете поразмышлять на досуге где-нибудь в Седане, или в Лотарингии, или в Испании, - ответил я. - Сейчас не время для дискуссий, я предлагаю вам спасаться.
  - Вы ничего не понимаете, - заносчиво возразил Сен-Мар. - В конце концов, не важно, что у кардинала имеется этот договор. Кардинал обречён. Король меня любит и сделает для меня всё, что я у него попрошу. Завтра я поговорю с Королём и добьюсь отставки Ришельё. Знаете что, д'Аламеда? Я даже рад, что всё так обернулось! Мне надоело ждать, я устал ждать, наконец! Теперь же всё решится. Я пойду напролом, я сокрушу кардинала!
  - Вы собираетесь встретиться завтра с Королём? - в ужасе спросил я. - Послушайте моего совета, господин Главный, спасайтесь. Быть может, пройдёт месяц или два, Король соскучится и простит вас, всё забудется. Я дам вам знать, когда можно будет вернуться.
  - Вы меня не слушали, или не поняли, - отмахнулся Сен-Мар. - Я же говорю вам, что Король меня любит. Мне ничего не грозит. Это - небольшое недоразумение, которое завтра же разрешится!
  - Это вы меня не слушали, господин Главный, это вы меня не понимаете, - возразил я. - Я хотел спасти вашу жизнь, но, по-видимому, не судьба! Прощайте же!
  - До скорого свидания, господин д'Аламеда! - ответил Сен-Мар. - Приглашаю вас на праздник, который я устрою по случаю отставки Ришельё. Это состоится не позднее чем через три дня.
  Я молча кивнул и откланялся. В эту минуту я похвалил себя за то, что не сообщил Сен-Мару своего настоящего имени, а назвался тем именем, которое первым пришло мне на ум. Пусть потом ищейки кардинала разыскивают шевалье д'Аламеда! Это для них будет потрудней, чем отыскать шевалье д'Эрбле, которого в Париже знает каждый мушкетёр, некоторые гвардейцы кардинала, которых я только ранил, но не убил, а также едва ли не каждая молодая и симпатичная прихожанка!
  'Этого уже не спасти, - подумал я. - Попробую спасти кардинала'
  
  Я направился к госпоже Комбале. Добиться встречи с ней было не сложно, поскольку можардом состоял в Ордене.
  - Сударыня, от вас зависит жизнь вашего дорогого дядушки, - сказал я ей после очень кратких приветствий и поклонов.
  - Кто вы, сударь? - спросила она. - Мне назвали ваше имя, но я его никогда не слышала.
  - Меня зовут шевалье д'Аламеда, сударыня, и этого достаточно для нашей беседы. - ответил я. - Если вы будете выяснять, кто я, вы выяснете, но можете уже не успеть спасти Его Преосвященство.
  - Что ему угрожает? - спросила она с тревогой. - Убийство? Нападение? У него имеется достаточная охрана.
  - Его жизни угрожает шкатулка, которую он изъял у Фонтрая, - ответил я. - Шкатулка с секретом и открыть её не просто, но в конце концов он догадается, в чём секрет её замка, однако, открывать её нельзя. В ней содержится смертельный яд, который будет выброшен ему в лицо скрытой пружиной.
  - Боже мой! - воскликнула госпожа Комбале. - Я должна его немедленно предупредить, если ещё не поздно.
  - Если Господь не желает его смерти, вы успеете, - ответил я.
  - Могу ли я узнать, откуда вы знаете об этой шкатулке? - спросила госпожа Комбале.
  - От того, кто её изготовил, - ответил я. - Я не могу сообщить вам больше подробностей, кроме того, что только вам кардинал поверит безо всяких сомнений. Сообщи ему об этом кто-то другой, он не поверит и пожелает лично убедиться в том, что шкатулка, действительно, с секретом.
  - Вы правы, шевалье д'Аламеда, - ответила госпожа Комбале. Но дядя всё-таки пожелает удостовериться в том, что шкатулка, действительно, представляет опасность.
  - В таком случае он сам решит свою судьбу, - ответил я.
  - Ещё одно слово, шевалье, - сказала госпожа Комбале. - Почему вы его спасаете? Ведь вы, как мне кажется, принадлежите к противоположному лагерю?
  - Кардинал - не тот человек, с которым допустимо сражаться столь подлыми методами, - ответил я. - Кроме того, ведь его убийство уже ничего не изменит в судьбе заговорщиков, и очень сильно осложнит судьбу Королевы, тогда как я, прежде всего, слуга Её Величества.
  - Я всё поняла, - ответила госпожа Комбале и выбежала из комнаты, чтобы как можно скорей собраться в дорогу.
  Я вышел вслед за ней и отправился как можно дальше от Пале Кардиналь, где она проживала, совместно с дядей на правах ближайшей родственницы.
  Не было никакого смысла объяснять госпоже Комбале, что, в соответствии с планами Ордена кардинал Ришельё не должен был умереть от адской шкатулки, изготовленной по заказу Фонтрая.
  
  Глава 98
  
  Кардинал был весьма болен и слаб, но раскрытый заговор словно бы впрыснул в его кровь чудодейственное лекарство. Возбуждённый азартом разоблачения скрытого врага, с которым его уже давно связывала лишь взаимная непримиримая ненависть, он нашёл в себе силы на встречу с Королём, хотя его и пришлось доставить к Его Величеству в носилках, после чего слуги, подчиняясь лёгкому движению руки первого министра, оставили их одних.
  - Ваше Величество, сможете ли вы простить меня? - спросил кардинал. - Я кругом виноват перед вами.
  - Вот как? - оживился Король. - Расскажите-ка об этом поподробнее!
  - Моя вина в том, что я в своё время рекомендовал вам сына маркиза де Эффиа в качестве гардеробмейстера, - ответил Ришельё голосом, полным отчаяния.
  - Что вы такое говорите, кардинал? - воскликнул Король. - Сен-Мар вполне был достоин ваших рекомендаций, и я не могу ни в чём обвинить вас в связи с этим!
  - Ваше Величество, как я могу выполнять обязанности первого министра Франции, если я настолько плохо разбираюсь я людях, что имел глупость рекомендовать вам изменника, заговорщика, предателя, человека испорченного и недостойного тех милостей, которыми вы его осыпали, несомненно лишь потому, что доверились моей рекомендации? - с жаром возразил кардинал.
  - То, что вы сейчас говорите, похоже не столько на покаяние, сколько на обвинение, кардинал! - возразил Король. - И если дела обстоят так, как вы говорите, то обвинять следует не вас, а его, но какие у вас основания для такого серьёзного обвинения?
  - Господин Сен-Мар, коего вы удостоили высоким званием господина Главного, замышлял измену, целью которой было свержение Вашего Величества, - горестно ответил кардинал. - Нет мне прощения, если я допустил, чтобы отрава измены пустила такие глубокие корни!
  - Кардинал, насколько я вас знаю, вы не позволили бы себе подобные утверждения, не имея весомых доказательств ваших слов, - ответил Король. - Я требую этих доказательств.
   - Прочтите это, Ваше Величество, и тогда у вас исчезнут всякие сомнения, - ответил кардинал и вручил Королю несколько листов бумаги.
  - Что это? - спросил Король, не читая.
  - Это копия договора между Гастоном Орлеанским и Филиппом IV Испанским, - ответил кардинал.
  - Какие могут быть договоры между Королём Испании и моим братом? - воскликнул Король. - Он что же, уже считает меня мёртвым, а также числит в числе покойников обоих моих сыновей?
  Вместо ответа кардинал закрыл левой ладонью глаза, выражая крайнюю степень отчаяния.
  - И вы говорите, что в этом предательстве участвовал господин Главный? - спросил Король в гневе.
  - В этом не может быть сомнений, поскольку некоторые статьи этого договора специально оговаривают его роль в дальнейшем управлении Францией, - ответил кардинал.
  - Поясните этот термин 'Дальнейшее управление Францией', - потребовал Король.
  - Это означает управление Францией после того, как первый министр и Король будут устранены от власти, - ответил кардинал. - Об этом всё сказано вот здесь.
  Кардинал указал пальцем на несколько строк второго листа договора.
  - 'Король будет отстранён от власти', говорите вы? - переспросил Людовик XIII. - То есть убит?
  - Не обязательно, Ваше Величество, - ответил кардинал. - Может быть насильственно помещён в монастырь или куда-нибудь похуже.
  - Что может быть хуже монастыря? - спросил Король с недоумением.
  - Тюрьма, из которой вас невозможно будет вызволить, - ответил кардинал. - Либо по причине тщательной охраны, либо по причине того, что место вашего заключения не будет никому известно. Но монастырь, конечно, проще, Ваше Величество. Монастырь или...
  - Или? - спросил Король.
  - Или, Ваше Величество, - ответил кардинал и взглянул в глаза Короля, после чего поднял глаза к нему, после чего у Людовика пробежали мурашки по спине.
  - Мой брат и мой... Господин Главный! Замыслили такое! - воскликнул Король.
  - Люди порой бывают чрезвычайно неблагодарны, Ваше Величество, - ответил кардинал крайне печальным голосом.
  - Арестовать, - коротко отрезал Король.
  - Конечно, Ваше Величество, ведь вы говорите о господине Главном, а не о вашем брате? - осведомился король.
  - Месье поместить под домашний арест, - ответил Король. - Сен-Мара в Бастилию. Кто ещё? Королева?
  - Её Величество не замешана в этом заговоре, Ваше Величество! - ответил кардинал.
  - Вы уверены? - спросил Король.
  - Вполне! - ответил кардинал.
  - Ну хорошо, - ответил Людовик с облегчением. - Тем не менее, расследуйте всё тщательно.
  Король испытал облегчение от того, что Королева на этот раз невиновна, поскольку в последние полтора года он остро ощущал, что никому, кроме неё, уже не доверяет опеку над своими сыновьями. Какая бы холодность в отношениях не сложилась в отношениях августейших супругов, Королева была матерью его детей, и Людовик вполне доверял её материнским чувствам. Каждого своего родственника он мог подозревать в желании зла его наследникам, каждого дворянина по этой причине, как он полагал, можно было бы подкупить. Полностью доверять он мог бы лишь Королеве и кардиналу. Но кардинал был стар и немощен. Если бы Королева оказалась замешанной в заговоре, то на кого мог бы рассчитывать столь же немощный Король в случае своей смерти? Кто мог бы защитить этих детей, которые стоят между его братом или между другими принцами крови и троном?
  - Я проведу тщательные расследования, Ваше Величество, но я заранее глубоко убеждён, что Её Величество непричастна к заговору, в чём я могу поручиться с лёгким сердцем, - ответил кардинал.
  Он знал о непричастности Королевы по той причине, что она вот уже более двух лет была окружена его шпионами. Он не сомневался, что она сочувствует заговорщикам, но сочувствует им весьма странным образом. Она желала их возвышения и ослабления опеки над ней Ришельё, но, действительно, не хотела смерти кардинала, либо настолько искусно разыгрывала свою к нему признательность, что кардинал желал ей верить. И он верил.
  - Откуда у вас этот договор? - спросил Король.
  - Он найден у Фонтрая, которого я был вынужден подозревать, поскольку он предпринял путешествие в Мадрид, - ответил кардинал.
  - Фонтрай побывал в Мадриде без моего разрешения? - гневно спросил Король. - Вы слишком мягкосердечны, кардинал. Надеюсь, он арестован?
  - Арестован и ожидает суда над ним, - ответил кардинал.
  - Хорошо, - сказал Король и кивнул. - Что-нибудь интересное ещё нашли при нём?
  - Ничего существенного, кроме одной шкатулки, которую мы пока ещё не открыли, так как ключ не найден, но мы её обязательно откроем, - ответил кардинал.
  - Почему же вы не взломали замок? - осведомился Людовик.
  - Мне рассказывали, что один испанский химик изобрёл такие смеси, которые воспламеняются при доступе свежего воздуха, - ответил кардинал. - А один механик изобрёл такие замки для шкатулок, которые при попытке взлома разбивают флакон внутри шкатулки с подобной смесью. Я опасаюсь, что если мы будем пытаться взломать замок, содержимое попросту сгорит.
  - Как же вы собираетесь открыть эту шкатулку? - поинтересовался Людовик.
  - Я отправил за мастером, который умеет аккуратно открывать любые замки, - ответил Ришельё. - К вечеру он будет здесь, и мы с ним вместе откроем её.
  - Хорошо, кардинал, действуйте, - ответил Король. - Боже мой! Сен-Мар - заговорщик!
  - Кто бы мог подумать, Ваше Величество? - подыграл Ришельё, изображая чистосердечное удивление.
  - А знаете что, кардинал? - спросил вдруг Людовик. - Я вам признаюсь, последний месяц, нет, вот уже полтора месяца, как я вполне уверился в неблагодарности Сен-Мара! Он стал груб, капризен, несправедлив... Словом, он стал невыносим! Я даже запретил ему входить ко мне в спальню!
  - Я никогда не перестану удивляться прозорливости Вашего Величества! - воскликнул кардинал.
  - Расследуйте это дело хорошенько, кардинал! - сказал Король с чувством. - Все виновные должны понести заслуженную кару.
  Кардинал склонил голову и позвонил в колокольчик, после чего в комнату вошли слуги и унесли вынесли носилки с Ришельё из спальни Короля.
  
  Глава 99
  
  - Господин Жиль Персонье, - сказал кардинал вошедшему к нему учёному. - Мне известно, что вы чрезвычайно искусны в сфере механики. Не смогли бы вы открыть эту шкатулку, ключ от которой потерян, не взламывая замок?
  - Для этого мне потребуется сделать несколько слепков замочной скважины с несколькими поворотами быстро застывающего материала, - ответил Персонье. - Затем я постараюсь изготовить ключ и надеюсь, что он подойдёт к замку этой шкатулки.
  - Сколько это займёт времени? -поинтересовался Ришельё.
  - Я надеюсь уложиться в два часа, - ответил Персонье.
  - Чудесно! -ответил Ришельё.
  
  Через два с четвертью часа господин Персонье явился к кардиналу.
  - Ваше Преосвященство, я изготовил ключ, - сказал он.
  - Вы не пробовали открыть шкатулку? -спросил кардинал.
  - Нет, - ответил Пернсонье. - Но я уверен, что сделанный мной ключ открывает замок этой шкатулки, и также позволяет запереть её.
  Персонье поставил шкатулку на стол рядом с кардиналом, положил рядом ключ, поклонился и сделал шаг назад.
  В эту самую минуту, когда рука кардинала потянулась к ключу, в комнату ворвалась запыхавшаяся госпожа Комбале.
  - Дядюшка, не открывайте шкатулку! -закричала она.
  - В чём дело, моя дорогая? - спросил кардинал. - Что тебя так тревожит?
  - В шкатулке скрытая пружина, которая выбрасывает ядовитый порошок в лицо того, кто попытается её открыть! - ответила госпожа Комбале.
  - Откуда ты это знаешь? - удивился кардинал.
  - От человека, который назвался шевалье д'Аламеда, - ответила она. - Я полагаю, что это - не настоящее его имя, но это не важно, я ему верю.
  - Как вы полагаете, господин Персонье, такой механизм может быть встроен в шкатулку? -спросил кардинал.
  - Такое возможно, - ответил Персонье после некоторого раздумья. - В этом случае крышка сама откинется, стоит лишь повернуть ключ до конца.
  - Можем ли мы узнать, что содержится в шкатулке, так, чтобы не подвергать себя опасности? - спросил Кардинал. - Ведь может оказаться, что эти сведения ложные, и этот самый шевалье д'Аламеда попросту обманул мою племянницу.
  - Мы можем поступить следующим образом, - ответил учёный. - Для начала мы перевяжем шкатулку фитилём, используемым для подрыва пороховых зарядов. После этого мы откроем ключом замок в шкатулке, поместим шкатулку на деревянный чурбан, к верху которого мы привяжем длинный шнур. Мы подожжём фитиль и отойдём на безопасное расстояние. Я полагаю, что десять шагов будет достаточно, но на всякий случай удалимся на тридцать шагов. После того, как фитиль догорит до узла, этот узел обратится в пепел, так что внутренняя пружина шкатулки раскроет его крышку. Если в шкатулке имеется механизм, выбрасывающий яд, то этот яд будет выброшен на расстояние не более двух-трёх шагов. Если такое произойдёт, следовательно, наши опасения подтвердятся. Если же шкатулка не раскроется сама, то мы потянем за шнур, привязанный к деревянному чурбану, на котором лежит шкатулка, чурбан опрокинется, шкатулка упадёт на землю и, скорее всего раскроется. Если и в этом случае мы не сможем понять, содержится ли в ней яд, тогда кому-то придётся подойти к шкатулке, имея на лице маску, сделанную из ткани, сложенной в несколько слоёв, и смоченную водой. Эта маска должна будет закрывать рот и нос того, кто подойдёт к шкатулке. На руках ему необходимо иметь кожаные перчатки.
  - Где вы собираетесь всё это проделать, мэтр Персонье? - спросил Ришельё, переполняясь уважением к учёному.
  - На каком-нибудь безлюдном пустыре, Ваше Преосвященство, - ответил учёный.
  - Прекрасно, господин Персонье, - сказал Ришельё. - Я доверяю вам проделать этот опыт. Вне зависимости то результата, найдёте ли вы в шкатулке что-нибудь важное, или не найдёте, вы получите у моего казначея сто пятьдесят пистолей. Впрочем, если там будут найдены какие-то бумаги, ваша награда будет удвоена. Мой паж распорядится, чтобы вам выдали всё необходимое - фитиль, бечёвку, огниво и деревянную чурку. Пусть добудут всё хоть из-под земли.
  Персонье поклонился, взял шкатулки и ключ и вышел вместе с госпожой Комбале, которая передала распоряжения кардинала пажу и казначею, после чего вернулась к дядюшке.
  -Кто же этот таинственный шевалье д'Аламеда, который так много знает, и о котором я никогда не слышал? - спросил Ришельё.
  - Так ли это важно, дядюшка? - спросила госпожа Комбале. - Для меня гораздо важнее то, что если опасность для вас существовала, теперь её уже нет. Всё остальное несущественно.
  - Я должен разыскать его, -ответил кардинал. - И вы, моя дорогая, поможете мне в этом, ведь вы видели его в лицо.
  - Конечно, дядюшка, но для чего? - спросила госпожа Комбале.
  - Если это - глупый розыгрыш, тогда я его найду, чтобы наказать, а если его предупреждение спасло мою жизнь, я должен буду наградить его даже в том случае, если он замешан в заговоре, -ответил кардинал.
  
  Через час к кардиналу пришёл мэтр Персонье.
  - Ваше Преосвященство, в шкатулке была пружина, которая привела механизм в действие, - сообщил он. - Едва лишь огонь в фитиле дошёл до узла, крышка шкатулки откинулась, и из неё на расстояние около двух шагов было выброшено облачко белого порошка. Два голубя, которые в этот момент находились поблизости, тотчас погибли. Я со всеми предосторожностями взял часть порошка на анализ. Завтра я сообщу вам, что это был за яд. Место, где просыпался порошок, я велел прикрыть сухими ветками и запалить, а когда всё прогорит, засыпать его землёй.
  - Шкатулка содержала какие-нибудь бумаги? - спросил кардинал.
  - Я тщательно обследовал её, в ней были только пятьдесят пистолей и кольцо с бриллиантом. Всё это я тщательно обеззаразил. Никаких бумаг в шкатулке не было, я оторвал тканевую обивку и даже разобрал шкатулку на части.
  -Хорошо, мэтр Персонье, - ответил кардинал. - Вы получите у моего казначея триста пистолей, а также оставьте себе всё то, что нашли в шкатулке.
  Когда Персонье, поклонившись, покинул кабинет кардинала, Ришельё выразительно посмотрел на госпожу Комбале.
  - Сегодня, моя дорогая, вы спасли мою жизнь, - сказал он. - Задержись вы в дороге хотя бы на минуту, и было бы поздно!
  - Скажите мне, дядюшка, какому святому я должна помолиться о здравии господина д'Аламеда? - спросила госпожа Комбале. - За ваше здоровье я закажу огромную свечку Деве Марии.
  - Поставьте свечку святому Арману, - ответил кардинал. - Я полагаю, что эту беду отвёл от меня он. В честь избавления от смерти я не стану казнить Фонтрая, хотя он и заслужил это. Я заменю смертную казнь на заключение, скажем, на двадцать лет. У него ещё будут шансы выйти из Бастилии и насладиться свободой, но позже.
  После этих слов кардинал сделал жест рукой и губами, который госпожа Комбале безошибочно поняла, после чего подставила дядюшке лоб для поцелуя.
  Кардинал поцеловал госпожу де Комбале и умиротворённо откинулся на подушки. Он ещё не знал, что Фонтрай уже находится вне Франции, так что не во власти кардинала было посадить его в Бастилию.
  
  Глава 100
  
  Итак, кардинал по одному лишь тексту договора понял, что он составлен Гастоном Орлеанским, герцогом Буйонским и Сен-Маром. Согласно этому соглашению, король Испании Филипп IV Габсбург должен был выставить двенадцать тысяч человек пехоты и пятнадцать тысяч кавалерии, а также обеспечить руководителей заговора деньгами. Гастон Орлеанский намеревался в случае удачи заговора занять престол, де Сен-Мар - стать первым министром вместо кардинала де Ришелье, а испанцы - получить выгодный мир, которого они давно и тщетно добивались, воюя с французами.
  Кардинал задумался о том адском ящичке, которым Фонтрай собирался убить его. Ему на память пришёл эпизод, когда он жестоко оскорбил Фонтрая.
  Луи д'Астарак де Фонтрай, маркиз де Марестан, был близким другом маркиза Анри де Сен-Мара, но они составляли полную противоположность. Сен-Мар был молод, двадцати одного года, строен, красив, тогда как Фонтраю в ту пору было уже тридцать сем лет, он был низкорослым горбуном, причём горбов у него было целых два. Фонтрай был остёр на язык.
  Однажды Фонтрай вместе с несколькими молодыми дворянами осмеял спектакль, поставленный, как потом выяснилось, по распоряжению кардинала де Ришелье. Кардиналу, конечно же, доложили об этом, и он сильно оскорбился. Встретив через несколько дней маркиза в приёмном зале своего дворца в минуту, когда докладывали о прибытии иностранного посла, он громко произнёс:
  - Посторонитесь, господин де Фонтрай. А лучше не показывайтесь вовсе. Посол прибыл во Францию не для того, чтобы рассматривать уродов.
  'Как мало порой надо, чтобы нажить врага, и как много сил приходится тратить на то, чтобы приобрести хотя бы одного друга! - запоздало подумал Ришельё. - Впрочем, судьба иногда дарит приятные и незаслуженные сюрпризы. Это самый шевалье д'Аламеда, ведь я его совсем не знаю! А он зачем-то спас мне жизнь!'
  
  Сен-Мар и де Ту уже были схвачены и сидели в Бастилии.
  Кардинал перебирал бумаги, найденные у Сен-Мара. В одном из любовных писем, написанных ему Марией Луизой де Гонзага-Невер кардинал нашёл упоминание о заговоре.
  'Вы лишь обещаете, что свергнете Преосвященство, тогда как уже почти весь Париж знает о готовящемся заговоре! Болтовня, пустая болтовня. Деятельные люди не выбалтывают своих планов, чтобы никто не помешал их исполнить, так что я вам не верю'.
  'Дерзкая девчонка! - Подумал кардинал. - И она тоже знала о заговоре и желала мне смерти! Жаль, что я не смогу её наказать ничем иным, кроме как презрением!'
  Кардинал вспомнил о том, как Сен-Мар просил его содействия в браке с ней.
  - Не забывайте, сударь, что вы лишь простой дворянин, возвышенный исключительно милостью Короля, - ответил тогда Ришельё. - Как вы имели дерзость рассчитывать на такой брак? Разумеется, княгиня вам отказала. Если же она не рассмеялась при предложении о подобном замужестве, то должен признать, что она ещё более безумна, чем вы.
  'Вот когда Сен-Мар задумал свой заговор! - подумал кардинал. - Он решил отомстить мне, или, что более вероятно, задумал добиться желаемого, устранив меня, как единственное препятствие!'
  Кардиналу были теперь очевидны не только все нити заговора, но и все их источники и причины. Он слишком мало уделял внимания тому, чтобы не наживать личных врагов среди людей, обладающих весом при дворе, и, тем более, среди людей, которые взбираются вверх по карьерной лестнице! Но где ему было ещё думать об этом, когда и без того ему не хватало суток на все дела по управлению государством, отчего он спал в сутки не более четырёх часов, что и подорвало его здоровье окончательно.
  Кардиналу уже доложили, что Фонтрай бежал за границу, переодевшись капуцином.
  Сен-Мар также пытался бежать, но сделал это как бы нехотя, без особого энтузиазма и с большим опозданием, так что он наткнулся невозможность вырваться из Парижа, поскольку по приказу кардинала все городские ворота были заперты и строго охранялись.
  Оснований для обвинения Сен-Мара и де Ту было предостаточно, поскольку Гастон Орлеанский, как только осознал, что заговор провалился, добровольно выдал всех соучастников, лишь бы его избавили от допросов, очных ставок и объяснений. Так же точно поступил и герцог Буйонский. Оба получили помилование, а кардинал получил сведения обо всех действиях заговорщиков и все их имена.
  Среди имён заговорщиков Ришельё нашёл и имя шевалье д'Аламеда.
  Это его не удивило, он уже догадался, что неизвестный ему доброжелатель, который спас ему жизнь, по-видимому, знал об этой адской шкатулке по причине того, что состоял в числе заговорщиков. Он решил, что все заговорщики были осведомлены об этом устройстве, что усугубило строгость допроса.
  Гнев кардинала, который следовало бы направить на Месье, на Фонтрая, на Шеврёз и на герцога Буйонского, был направлен на остальных заговорщиков, которые были ему доступны.
  Поистине, они могли бы позавидовать участи графа Суассонского, который также всегда был заодно с герцогом Буйонским, но погиб в июле 1641 года от несчастного случая. Он имел привычку действовать пистолетом, как продолжением собственной руки, иногда пренебрегая тем, что он заряжен. Говорят, что он всего лишь хотел стволом пистолета приподнять забрало своего шлема, забыв, что пистолет заряжен, пистолет случайно выстрелил ему прямо в голову.
  Эта случайность также спасла Ришельё годом раньше, поскольку у графа Суассонского было достаточно победоносных войск, и он намеревался направить их на Париж, чтобы свергнуть Ришельё.
  Один человек из руководства Ордена иезуитов как-то намекнул мне, что был некто, кто прекрасно знал об этой привычке графа Суассонского, а также знал о намерениях графа завоевать Париж. Этот человек зарядил пистолет графа и слегка подточил одну деталь в пистолете, так что он мог выстрелить от небольшого удара, как, например, от соприкосновения с забралом шлема. Впрочем, он тут же сказал мне, что эти сведения не достоверны, из чего я сделал вывод, что он по какой-то причине пожелел о том, что рассказал мне эти подробности. Видимо тогда он ещё не вполне доверял мне. Тогда же я решил, что этим сведениям можно верить.
  Я хочу закончить описание заговора Сен-Мара, поскольку и без того уделил его описанию слишком много места. Скажу лишь, что Сен-Мар назвал моё имя, также поступили де Ту и Месье, но все они величали меня не иначе как шевалье д'Аламеда. Если бы Ришельё предпринял деятельные розыски, он, разумеется, выяснил бы, кто скрывается под этим именем. Достаточно было вспомнить, что госпожа Комбале видела меня и могла бы опознать, а также не преминули бы меня опознать и Месье, Сен-Мар и де Ту. Но, как я отметил, кардинал решил отказаться от преследования таинственного шевалье д'Аламеда, спасшего его от верной гибели. Это меня спасло от эшафота, впрочем, я всё же предпочёл удалиться из Парижа на некоторое время, и если бы даже кардинал решил меня преследовать, я, пожалуй, успел бы спастись, как спасся Фонтрай.
  Следствие по дело тянулось долго, поскольку кардинал хотел выявить всех своих врагов. Узнал о заговоре кардинал десятого июня, а казнь Сен-Мара и де Ту состоялась лишь двенадцатого сентября. Надо сказать, что Сен-Мар отказывался верить, что Король согласится на его казнь и всё время ожидал, что Людовик XIII простит его, быть может, предварительно несколько пожурив.
  Король Людовик XIII лично допрашивал Сен-Мара. Господин Главный заявил, что не помышлял о свержении Короля, а намеревался лишь устранить кардинала Ришелье. Тогда Король указал на стоявшего неподалёку де Тревиля и гневно сказал:
  - Господин Главный! Запомните. Вот человек, который избавит меня от кардинала, как только я этого захочу. Мне достаточно его, ничья другая помощь в этом деле мне не нужна!
  Разумеется, кардиналу донесли об этом высказывании Короля, после чего он решил удалить де Тревиля от двора. Ввиду болезни он поручил графу де Шавиньи добиться от Короля смещения де Тревиля с его должности капитана королевских мушкетёров. Шавиньи ничего не добился.
  - Вы знаете, господин де Шавиньи, что меня зовут Людовиком Справедливым, - сказал Король. - Как же я смогу далее прозываться справедливым, если я буду удалять с поста людей, которые долгие годы служили мне верой и правдой, и за которыми нет никакой вины передо мной? Господин де Тревиль носит на теле рубцы от ран, полученных на моей службе! Его преданность мне не вызывает сомнений, и, к тому же, он не присоединился к заговору против кардинала, хотя мне достоверно известно, что его склоняли к этому!
  - Государь! - пытался возражать Шавиньи. - Кардинал столь же предан Вашему Величеству, и он, не щадя жизни, служил вам. Его вклад в дело управления государством несоизмерим! Разве можно ставить на одни весы Его Преосвященство и какого-то там капитана мушкетёров?
  - Капитаном королевских мушкетёров является сам Король, господин Шавиньи! - возразил Король. - Де Тревиль лишь замещает меня на этом посту! Следовательно, если кардинал замещает меня на одном посту, а де Тревиль на другом, оба они являются моими заместителями. Их вполне можно сравнивать по значимости. Прекрасно, что вы заговорили о весах, Шавиньи. Весы должны быть уравновешены. Если с одной из чаш на весах убрать груз, другая чаша пойдёт вниз! Вы предлагаете убрать де Тревиля, но не осознаёте, что в этом случае чаша весов, на которой находится кардинал, тронется не вверх, а вниз! Мы не можем знать, до какой низости может дойти тот, кто обладает властью, которой нечего противопоставить! Впрочем, после предательства господина Главного, мы уже это знаем!
  
  Этого не случилось. Если бы Сен-Мар не отворачивался столь демонстративно от ласк Короля, быть может, даже в случае подобного разоблачения, Король, действительно, простил бы его. Но пренебрежение, которое высказывал Сен-Мар к Королю сделало своё дело, и, что самое, пожалуй, главное, заговор Сен-Мара был разоблачён кардиналом уже после того, как Король стал тяготиться обществом своего фаворита. Кардинал свалил колосса, чьи ноги уже стали глиняными, ему было достаточно лишь ударить, чтобы колосс свалился. Так что можно сказать, что Сен-Мара погубил неприятный запах изо рта Короля, который Сен-Мар не желал не замечать.
  На эшафот де Ту и Сен-Мар взошли одновременно вместе со священником, отцом Малаветтом. Там уже ждала их плаха и палач с топором.
  - Кто же из нас умрёт первым? - спросил де Ту у де Сен-Мара.
  - Мне безразлично, - ответил поверженный фаворит. - Какой очерёдности желаете вы?
  - Я не знаю, - ответил де Ту.
  - Может быть спросим палача? - спросил Сен-Мар.
  Тогда отец Малавалетт, спросил, указав на господина де Ту:
  - Ведь вы, кажется старше? Может быть по старшинству ваша очередь - первая?
  - Да, я, конечно, старше, - ответил де Ту и сделал шаг по направлению к плахе.
  Но в этот миг он вдруг осознал, что сейчас плаха сухая, и тот, кто первый сложит на неё свою голову, будет избавлен от лицезрения смерти своего товарища, а также от ужаса осознания, что это же самое случится с ним. Второму из них предстоит сложить голову на плаху, пропитанную кровью товарища. Он понял, что сам он, как старший, должен принять на себя более тяжёлую долю, то есть быть вторым. Доброта, деликатность и мудрость господина де Ту достигла наивысшего подъёма в том ответе, который он произнёс после этого мгновенного просветления.
  - Пожалуй, мы сейчас должны сделать последний шаг на пути к вечной славе, - сказал он и обратился к де Сен-Мару. - Вы отважнее меня, так, может быть, вы и покажете мне этот путь?
  - Увы, я открыл вам путь в бездну, - ответил де Сен-Мар со вздохом. - Жаль, что кардинал не ограничился лишь моей казнью. Что ж, я пойду первым с надеждой, что вас помилуют. Эта мысль укрепит моё мужество.
  Он положил голову на плаху и стал ждать. Палач, по-видимому, был не умелым, хотя уже совсем не молодым. Он очень долго примеривался, так что Сен-Мар, наконец, потерял терпение.
  - Ну чего же ты ждёшь? - воскликнул он и уже попытался поднять голову, чтобы поторопить палача.
  И в этот момент палач нанёс свой удар, который пришёлся не по шее, а по черепу.
  Раздался хруст, но голова не отделилась от тела, и Сен-Мар вместо мгновенной смерти получил болезненную рану, оставаясь жив.
  Палач был настолько стар и неловок, что ему потребовалось двенадцать ударов, чтобы отрубить голову несчастного де Сен-Мара.
  Народ, наблюдавший за казнью, рыдал, даже те, кто сочувствовал кардиналу.
  
  Когда Шавиньи доложил кардиналу, что Король отказался отправить де Тревиля в отставку, он был разгневан.
  - Господин де Шавиньи! Я снабдил вас сильнейшими аргументами, которые всего лишь следовало изложить Королю в нужной последовательности! - воскликнул он. - И всё, чего вы добились от Короля, это указание на заслуги де Тревиля? Будто бы я без вас не знал о них!
  - Король не желал оснований для того, чтобы его перестали считать Людовиком Справедливым, - пытался оправдаться Шавиньи.
  - Король всегда заботится о мнении о нём всех и каждого, этот аргумент он всегда приводит, в любом разговоре! - возразил кардинал. - Вам следовало сказать, что вы излагаете ему не вашу просьбу, а мой настоятельный совет, моё решение, и не потому, что мне этого хочется, а потому, что это просто необходимо! Только такие слова действуют на Короля!
  - Я пытался это сказать, - солгал де Шавиньи.
   - Разумеется, вы этого не сказали, - ответил кардинал усталым голосом. - У вас закружилась голова, господин де Шавиньи, поскольку высота, на которую вы с моей помощью возведены, не соответствует вашим талантам, вашему умению сохранять баланс и двигаться в нужном направлении. Очень жаль! Вам следует этому учиться, ведь я так рассчитываю на вас! В особенности на то время, когда меня не станет! И это время, поверьте мне, не за горами!
  В этот самый момент кардинал решил делать ставку на Мазарини, и именнои его рекомендовать Королю в качестве своего преемника на посту первого министра.
  Шавиньи принёс нижайшие извинения и пообещал ещё раз попытаться поговорить с Королём.
  - Это невозможно, это бесполезно и это опасно, - возразил кардинал. - Если вы получили один раз отказ от Короля, возвращение к этому разговору невозможно. Если вам не удалось убедить Короля с первого раза, во второй раз у вас не получится, поскольку в этом случае Король явил бы вам пример того, что его решение не непоколебимо. И, наконец, это опасно, поскольку после второго отказа даже я не смогу вернуться к этому разговору. Поэтому теперь мне придётся самому добиваться решения этого вопроса, как бы трудно мне ни было осуществить эту встречу.
  Кардинал почти из последних сил встал с постели и лично явился к Королю для объяснений. Уже одно это воздействовало на Короля, поскольку кардинал почти не поднимался с постели. Ришельё нашёл слова, которые убедили Короля согласиться на отставку де Тревиля.
  Кардинал успел рекомендовать Мазарини Корлю и Королеве.
  - Он вам понравится, - сказал он Королеве. - Ведь он так похож на Бекингема!
  Мария Гонзага узнав, что все бумаги Сен-Мара теперь в распоряжении кардинала, через госпожу д'Эгийон умоляла Ришельё вернуть ей все её любовные письма к Сен-Мару и локон волос, который она ему прислала по его просьбе.
  - В бумагах Сен-Мара слишком много любовных писем от совершенно различных дам, так что у меня нет времени разбирать, которые из них от неё, а которые - от других дам, - ответил кардинал. - Впрочем, если она пришлёт образчик своих волос и своего почерка, тогда, быть может, удастся что-то для неё сделать, чтобы отыскать запрашиваемые ею письма и локон среди нескольких десятков локонов других дам.
  Это была маленькая месть кардинала Марии Гонзага за то, что она знала о замысле Сен-Мара и не осуждала его, и не донесла на него кардиналу.
  Здоровье Короля с каждым днем ухудшалось, но болезнь кардинала была ещё более тяжёлой. Менее чем через три месяца после казни Сен-Мара и де Ту, четвёртого декабря 1642 года кардинал Ришельё умер. Король немедленно вернул де Тревилю должность капитана королевских мушкетёров.
  Известие о смерти кардинала очень обрадовало Короля. Такова благодарность монархов.
  
  Глава 101
  
  После раскрытия заговора Гастон Орлеанский намеревался бежать в Франш-Конте, но его советники предостерегли его, что в этом случае после смерти Короля полновластной правительницей во Франции останется Анна Австрийская.
  Поскольку Месье признался во всём, признаний герцога Буйонского было недостаточно для его прощения, так что ему пришлось выкупить его, отдав Королю Седан. Ришельё был покладистым, получение Седана вполне его удовлетворило. Если бы столь покладистым был бы и Кольбер, суперинтендант Фуке, возможно, смог бы откупиться от Людовика XIV, подарив ему Бель-Иль.
  После смерти кардинала Людовик вернул на прежние должности не только де Тревиля, но также и четырёх гвардейских капитанов - Деззесара, Тийаде, Ласаля и Бопюи. К чести Короля следует сказать, что хотя он и поддался на требование кардинала уволить всех этих людей, всем пятерым он сохранил жалование в виде пенсиона и позволил им жить, где пожелают, так что их отставка была лишь на бумаге, так как они могли беспрепятственно пребывать поблизости от Короля.
  После смерти кардинала изгнанники, которые опасались только его, стали спешно возвращаться в Париж, чтобы засвидетельствовать своё почтение и преданность Королеве в надежде, что она не забудет этого, когда обретёт власть, оставшись вдовствующей Королевой при малолетнем государе. Людовику XIII эта придворная толчея не понравилась, поэтому он велел всем дворянам, возвратившимся без его позволения, отправляться в свои поместья и не мозолить глаза своему монарху при дворе. Что ж, меня это устраивало. Я вернулся в Париж, но старался не попадаться на глаза Королю, однако, ничуть не опасался встречи с Королевой. Её раздражение в отношении герцогини де Шеврёз на меня не распространялось.
  Шпионы кардинала остались без своего хозяина, следовательно, без денег и без дела. Мне их было даже немного жаль, а главное, что теперь можно было легко их опознать по тому внезапному снижению доходов весьма многих дворян, поскольку плату за свои услуги они получали не регулярно и нелегально.
  Казалось, что Король пошёл на поправку, несмотря на то, что в ушедшем году он дважды оказывался на краю могилы. Он недолго радовался свободе от кардинала, поскольку перед ним встала задача управления государством.
  Людовик не доверял никому из принцев, и понимал, что только его супруга, Королева Анна, способна защитить его детей. Но в деле управления государством на неё Король никак не мог положиться. Он вспоминал предсмертные слова о ней о том, что Королева - испанка. Следовательно, если властвовать над государством станет она, то она заключит мир с Испанией даже вопреки интересам Франции.
  Ришельё оставил Королю огромную книгу, 'Политическое завещание'. Это было бы прекрасно для человека деятельного, который дал бы себе труд прочесть его, да ещё и не на один раз. Но для Короля следовало бы оставить лишь тонкую книжечку, самые важнейшие тезисы, чего кардинал не сделал. Так что его труд стал скорее достоянием истории и литературы, но никак не политическим руководством для Короля, лишённого своего первого министра.
  В королевский совет входили Сенье, Бутийе, Шавиньи, Нуайе, и Мазарини.
  Кардинал успел выхлопотать Мазарини кардинальскую шапку, поскольку был доволен его службой.
  Король припомнил слова Ришельё: 'Я знаю лишь одного человека, способного занять моё место, но он иностранец. И всё же воспользуйтесь им'.
  Мазарини постарался исправить недостаток, о котором сказал Ришельё, оформив французское подданство.
  Наконец, 20 апреля 1643 года Людовик XIII собрал в новом замке Гастона Орлеанского принцев и министров, канцлера и государственных секретарей, и других высших должностных лиц. Он объявил свою волю о том, что регентшей при малолетнем Людовике он завещает быть его матери, Королеве Анне. Своего брата, Гастона Орлеанского, он назначил королевским наместником, подчинённым Королеве. При этом основные государственные, военные, гражданские и финансовые вопросы должен был решать Непременный Совет, в котором наряду с Королевой и Месье были Мазарини, Сегье, Бутийе и Шавиньи. К этому времени Нуайе уже был отправлен в отставку за излишне усердное ходатайство перед Королём в пользу Королевы.
  Все в этом совете имели равные голоса, и решения следовало принимать большинством голосов. Также Король объявил, что не прощает Шатонёфа и герцогиню де Шеврёз. Составленный документ пришлось подписать Королеве, хотя она возражала против многих его пунктов, пожалуй, против всех, кроме первых двух.
  Король велел окрестить своего старшего сына, поскольку ранее над ним был исполнен лишь обряд малого крещения. Крестной матерью Дофина была принцесса де Конде, а крёстным отцом кардинал Мазарини, поскольку Людовик XIII желал бы, чтобы крёстным отцом был Папа, но Рим не давал ответа, а Мазарини в некотором роде был представителем Папы.
  - Как же вас отныне величают, сын мой? - спросил Король Дофина после обряда крещения.
  - Людовик XIV, мой отец, - ответил Дофин.
  - Пока ещё нет, мой сын, - возразил Король. - Но уже скоро вы им станете, если на то будет Божья воля.
  Со своей постели Король мог видеть Сен-Дени, где по обычаю лежал последний Король Франции до тех пор, пока не умрёт его наследник.
  - Вот куда я скоро переселюсь и пробуду там долго, - сказал Король, указывая на Базилику, где сейчас находился гроб с Генрихом IV.
  Действительно, поскольку Дофин был ещё ребёнком, править ему предстояло долго.
  Когда Королю стал особенно плохо, он впал в забытье, вся затаившаяся знать поспешила защитить себя.
  Началось с того, что Ламейере и Шавиньи собрали свои войска, опасаясь, что с ними будет учинена расправа, как с людьми Ришельё. В ответ Месье и Конде велели вооружиться и быть поблизости своим людям. Аналогичные меры предприняли и Вандомы, узаконенные потомки Генриха IV от Габриэли д'Эстре. Королева не могла принять сторону Месье с его домом Орлеанов, ни дома Конде, ни Гизов, ни Роганов, поскольку основные силы их ещё находились далеко, а деятельная представительница Роганов и Гизом, её бывшая подруга герцогиня де Шеврёз всё ещё находилась в ссылке, и Королева не стремилась её оттуда возвратить.
  Она, разумеется, доверилась бы де Тревилю, Деззесару и д'Артаньяну, но это были лишь воины, но не политики. Поэтому она решила довериться Вандомам.
  Герцог де Бофор, гордый тем, что Королева доверила ему и его родственникам свою безопасность, вёл себя соответственно этому новому положению и даже не поворачивал голову в сторону своих конкурентов, а смотрел лишь на Королеву.
  Придя в сознание, Король вполне одобрил действия Королевы.
  У Королевы была ещё одна причина доверять именно Вандомам, о которой я из скромности умолчу, поскольку в одной из глав уже изложена эта причина.
  Должен сказать, что я однажды уловил во взгляде Королевы на Цезаря Вандома что-то особенное, неуловимо доброжелательное.
  Много раз придворные уже считали Короля умершим, но он вновь приходил в себя, и умер лишь 14 мая 1643 года.
  Королева с сыновьями покинула Сен-Жермен вместе с кортежем, в который входили серые и чёрные мушкетёры, возглавляемые де Тревилем, полк лёгкой кавалерии под руководством маршала Шомберга, шталмейстеры и вся знать. Покойный Король остался лишь в окружении нескольких гвардейцев до того момента, когда его тело в траурной процессии перенесли в Сен-Дени.
  Но сейчас всем было не до похорон, все торопились высказать почтение новому Королю малолетнему Людовику XIV и Королеве матери, а принцы и Месье ещё и попытаться отхватить для себя как можно больший кусок власти.
  Восемнадцатого мая состоялось заседание парламента, куда малолетнего Короля, одетого во всё фиолетовое, внёс на руках обер-камергер герцог де Шеврёз. Туда же вошли и Королева, Месье, Конде, его сын Конти.
  - Господа, я пришёл, чтобы засвидетельствовать вам свою добрую волю, господин канцлер скажет остальное, - сказал новый Король Людовик XIV заученную им накануне фразу, после чего уселся на трон и замолчал.
  После этого выступила Королева, чьё лицо закрывала прозрачная чёрная вуаль.
  - Смерть Короля, господа, причинила мне огромное горе, - сказала она. - Моя скорбь столь велика, что не позволила мне сосредоточиться в полной мере на моих новых обязанностях до тех пор, пока мой сын не достигнет совершеннолетия. Сегодня я хочу засвидетельствовать вам, что в любом случае я буду иметь удовольствие принимать ваши ценные советы мне и моему сыну, которые вы сочтёте необходимыми для блага Государства.
  Эта речь означала государственный переворот, Королева узурпировала всю власть во Франции для себя и для своего малолетнего сына. Это полностью противоречило всем пунктам, кроме первых двух, того документа, который составил в качестве политического завещания Король Людовик XIII, и который она подписала. Королева обещала прислушиваться к советам, следовательно, она обещала принимать решения по управлению государством самостоятельно.
  Пришлось далее выступить и Гастону Орлеанскому, и принцу де Конде, каждый из которых просил парламент наделить Королеву всей полнотой власти до достижения Людовиком XIV совершеннолетия. Действительно, такой поворот дел хотя и ущемлял их права, но всё же был для них более выгодным, чем выполнение всех предписаний Людовика XIII.
  После этого с места поднялся канцлер Сегье, который молча преклонил колени перед малолетним Королём. После этого он произнёс речь, восхваляющую Королеву Анну.
  Любопытно было бы узнать, о чём в это время думала сама Королева, вспоминала ли она, как Сегье очинял обыск в её комнате и даже дерзнул потребовать у неё те письма, который она прятала на груди. Этот человек был послушным исполнителем воли Короля и кардинала, теперь же он должен был слушаться ту, кого по их распоряжению не раз унижал.
  Подытожил всё главный адвокат Омер Талон. Он призвал парламент принять власть Короля, а Короля просил любить свой парламент и свой народ.
  После этого парламент единодушно отклонил декларацию, составленную Людовиком XIII, которую двадцатью пятью днями ранее единодушно признал, пока ещё Людовик XIII был жив.
  Правда, нашлись те, кто дерзнул ставить Королеве свои условия. Некоторые потребовали отставки всех креатур кардинала, однако, епископ Бовезский убедил парламентариев не настаивать на этом, сообщив, что Королеве следует предоставить возможность самой разделаться с этими господами позже.
  
  Глава 102
  
  Вопреки ожиданиям, Королева оставила всех министров своего супруга на своих местах, а через два дня назначила главой своих многочисленных советов кардинала Джулио Мазарини.
  Номинально главами политического совета также оставались и Месье, и принц Конде, но даже небольшое номинальное преимущество в ловких руках может стать решающим. Достаточно вспомнить ситуацию, когда Королева-мать Мария Медичи убедила своего сына Людовика XIII ввести в королевский совет кардинала Ришельё. Отсутствие конкретных обязанностей и особое уважение к его мнению Короля сделали кардинала почти сразу фактическим главой совета, а в последствии и первым министром. В результате мнение всех остальных членов совета приобрело значение всего лишь совещательного. Так оно и бывает: человек, которому позволено всего лишь по окончании дискуссий подытожить результаты прений или всего лишь сформулировать вопрос перед постановкой его на голосование, становится фактическим лидером, далее все очень быстро понимают, кто именно принимает окончательные решения и уже не пытаются этому противостоять, за исключением ситуаций мятежа, бунта, заговоров.
  Мазарини был именно той фигурой, которая способна продолжать линию Ришельё на укрепление королевской власти, но, как верно сказал Ришельё, 'Мазарини - иностранец', поэтому дело не могло обойтись без заговоров, мятежей и бунтов, иначе говоря, без того, что впоследствии получило название Фронды.
  Что есть, собственно, мятеж?
  Человек малозначительный может при некоторых обстоятельствах начать постепенно принимать вес в обществе. Любой офицер, совершая воинскую карьеру, особенно в военные времена, время от времени повышается в звании, если за ним нет явных провинностей. В его подчинении находятся всё большие военные силы, он начинает среди своих солдат чувствовать себя безусловным лидером, капитаном, генералом, монархом, живым воплощением Господа. И наступает время, когда ему кажется, что его недооценивают, ему становятся тесны те рамки, которые он уже не может разрушить законным и мирным путём, поскольку для каждой карьеры имеются свои естественные препоны. Власть и слава порою отнимают разум. Такой военачальник может попытаться диктовать условия тем, на чьё место он не может претендовать законным путём.
  Так если бы герцог Суассонский не прострелил сам себе случайно голову, он пошёл бы на Париж со своими войсками, и весьма велики шансы, что ему удалось бы свергнуть кардинала Ришельё и заставить Людовика XIII считаться со своими требованиями.
  Так и брат Короля, Гастон Орлеанский, не раз помышлял о смещении своего болезненного брата, и пока Людовик XIII оставался бездетным, то есть на протяжении двух десятков лет, Гастон числился первым наследником престола, Дофином, так что естественная или случайная смерть Короля открывала бы ему путь к трону. Гастон вступал в заговоры многократно, но обстоятельства или твёрдая рука Ришельё, или и то, и другое вместе не позволяли ему преуспеть.
  Кроме того, были и другие источники мятежа.
  На протяжении многих десятилетий герцоги Лотарингские, эти самые Гизы, считая себя достаточно знатными, чтобы глава их дома претендовал на корону Франции, были одним из основных рассадников мятежа.
  Таковыми же были и принцы из дома Роганов, но они не доводили свои амбиции до прямого мятежа. Так один из глав этого дома как-то сказал: 'Принцем быть не желаю, Королём быть не хочу, я - де Роган!'. Но в лице герцогини де Шеврёз род Роганов, к которому она принадлежала по рождению, соединился с родом де Гизов, к которому принадлежал её супруг, герцог де Шеврёз. История продемонстрировала, насколько взрывоопасна эта смесь.
  Кроме того, Король Генрих IV вследствие своей любвеобильности наплодил внебрачных сыновей, которых узаконил, основав целую ветвь принцев Вандомских, а также оставалась ветвь Бурбонов по линии его дядюшки.
  Можно ли было в этих условиях ожидать спокойного регентства Королеве Анне? Разумеется, нет! Нужен был столь хитрый и ловкий политик, как Мазарини, чтобы удержать трон и передать его Людовику XIV по достижении совершеннолетия.
  К счастью для Франции, или к чести и ловкости самого Джулио Мазарини, между Королевой и новым кардиналом установилась весьма крепкая связь, а именно: тайный брак.
  Только такая крепкая сцепка могла побороть мятеж, который устроил Жан-Франсуа Поль де Гонди, архиепископ Парижский, коадъютор, впоследствии кардинал де Рец.
  Покойный кардинал Ришельё как-то написал на одном из своих черновиков:
  
  'Обидно узнавать о мятеже,
  Когда мятежники - твои же протеже'.
  
  После того, как ему удалось подкупить одного из знатных мятежников, он приписал следующее:
  
  'Когда мятежник затевает торг,
  Одной ногою он вступает в морг'.
  
  Но все эти мятежи, через которые довелось пройти и выиграть Королеве рука об руку с Мазарини, были позже. Сейчас же всех лишь удивило то особое доверие к Мазарини, которое Королева проявила почти тотчас после смерти супруга.
  Правда и Король, и кардинал рекомендовали ей воспользоваться услугами этого ловкого политика.
  Мазарини удалось то, что не удавалось никому другому. Он одновременно понравился и Людовику XIII, и кардиналу Ришельё, но при этом не отвратил от себя и Королеву. Редкое качество!
  Он умел быть приятным и умел угождать тем, кому хотел быть приятным.
  Напрасно Гримо в своих мемуарах не раз подчёркивает скупость, жадность Мазарини, а также его вспыльчивость. Он попросту не знал этого политика, царедворца, и фактического правителя Франции.
  Больной кардинал и умирающий Король заботились о делах, а не о том, чтобы быть приятными. Упоминаемый Сен-Маром дурной запах изо рта Короля был не самой большой проблемой. Последние месяцы в спальню, где лежал умирающий Король попросту невозможно было зайти, не подвергнувшись атаке отвратительных миазмов от испражнений, пота и тяжёлого дыхания. Королева стойко переносила это.
  Но от Мазарини всегда пахло изысканными ароматами, пахло ненавязчиво, не удушающе, а лишь слегка, чуть-чуть, этот запах проникал в сознание, Королеве хотелось быть рядом с ним, стоять ближе, прикоснуться к нему. Он был почтителен ровно настолько, насколько было нужно, ласков, добр, обходителен. Когда Королева особенно нуждалась в деньгах, он пригласил её поприсутствовать на одной игре, где выиграл пять тысяч франков, которые предложил ей в качестве свидетельства его благодарности за то, что это именно её присутствие воодушевило его и было причиной его выигрыша. По всем понятиям это было дерзостью, но Мазарини столь искусно обставил свою просьбу принять этот выигрыш, что Королева не устояла. Он благодарил её так, что чувствовалось, что это не он сделал ей подарок, а Королева одарила его своей милостью, согласившись избавить его от обременительного выигрыша, который будто бы отягощал его, был тяжёлой платой за удовольствие принять участие в игре. Он умел делать такие подарки, от которых невозможно было отказаться. Если он дарил какой-то предмет или хотя бы даже простую собачку, то прежде узнавал вкусы и пристрастия того, кому предназначался подарок, так что подарок просто идеально соответствовал вкусам одаряемого. Стоимость подарков никогда не была настолько чрезмерной, чтобы это можно было посчитать подкупом, но и никогда не была столь несущественной, чтобы можно было забыть о подарке. После подобных подарков у одаряемых не возникало чувства неловкости, не появлялось ощущение того, что следует что-то сделать или подарить что-либо в ответ, человек только преисполнялся дружеским расположением к Мазарини, и не более того. Но это действовало.
  Ему были рады. Королева была ему рада всегда. Это было новое воплощение Бекингема, но более мягкое, доброе. Если до знакомства с Мазарини Королева как-то сказала: 'Ах, все мужчины так грубы!', то после её знакомства с ним она бы, вероятно, этого уже не сказала.
  И хотя дети, как правило, не любят своих отчимов, кардиналу Мазарини удалось внушить детям Королевы, Дофину Людовику и его младшему брату Филиппу, если и не любовь, то во всяком случае что-то весьма близкое к родственному расположению.
  Также Мазарини был приятен Королеве за его попытки достижения мира с Испанией во времена Ришельё. Первый министр даже как-то упрекнул Мазарини в излишнюю приверженность к миру.
  - Дался вам этот мир! - сказал тогда Ришельё. - Вы тревожитесь о мире сильней, чем иной пылкий влюблённый о даме своего сердца!
  - Должен признаться, что это - моя слабость, - согласился Мазарини.
  
  Мазарини стремился притушить конфликт между двумя родинами Королевы, что не могло не вызвать её симпатии. Мазарини, поступивший на службу к Ришельё всего лишь в 1640 году, хлопотал о прощении де Ту, о примирении Короля с Месье и о прощении герцога Бульонского, посоветовав ему уступить Королю Седан.
  Если Ришельё окружал всех своими шпионами, то Мазарини старался быть всем другом и окружить себя друзьями и сторонниками. Среди его друзей были папский нунций Гримальди, епископ Бовезский, Венсан де Поль, Бриенн, Анри де Берген и Монтегю. Тот самый Монтегю, который принял последний вздох Бекингема после предательского удара ножом, который нанёс Фельтон.
  Мазарини бегло говорил по-испански, чем также был приятен Королеве. Желая удалить из совета ставленников Ришельё, то есть Бутийе, Шавиньи и Сегье, она должна была оставить хотя бы кого-то, кто мог бы продолжать управление страной, и этим человеком естественным образом оказался Мазарини.
  Выбор Королевы заметно огорчил бывших её товарищей по заговорам - Ларошфуко, Лашатра, Буйона, Ла Порта и Шатонёфа.
  Но Королева изгнала чету Брассаков и госпожу де Лансак, возвратила госпожу де Сансе и госпожу де Отфор, аббатису Валь-де Грас и отца Коссена, а также сестру Шатонёфа госпожу де Восла. Возвратившийся из изгнания д'Аргуж занял место в казначействе вместо Легра. Вотье был освобождён из Бастилии и вернулся на пост первого медика Франции. Было позволено вернуться де Гизу, д'Эльбефу и д'Эпернону, хотя им и не возвратили их прежних должностей. Возвратились госпожа де Моттевиль, и даже Фонтрай и д'Обижу.
  Казалось, что Королева возвратила всех, кого преследовал кардинал Ришельё, но совсем забыла о герцогине де Шеврёз. Ларошфуко вызвался напомнить ей об этом. Он умалял её возвратить герцогиню и удивлялся, почему она этого не сделала. Королева ответила, что по-прежнему питает дружеские чувства к подруге своей молодости, но отметила, что она уже полностью утратила вкус к развлечениям молодости, которые делила с этой своей подругой. Конечно, Королева понимала, что Мария в таком случае будет стремиться занять при ней такое же место, которое занимала в молодости, и даже более высокое, что тяготило бы её. Одно дело, когда управлением государства занимаются мужчины, а их жёнам остаётся лишь думать о развлечениях, и если они и вспоминают о власти и богатстве, то лишь для того, чтобы было больше возможностей для увеселений, и совсем иное дело, когда на женские плечи выпадает управление государством. В этой ситуации ей предстоит не борьба за приобретение власти, а упорные усилия по её сохранению. В этой ситуации опыт герцогини де Шеврёз был бесполезен и излишен, её энергичность докучна и чрезмерна, её воспоминания - излишни и опасны.
  Королева нехотя уступила уговорам Ларошфуко, повелев ему двигаться навстречу герцогине и изложить ей пожелания о новой линии поведения при дворе. Быть может, когда Королева говорила своему ныне покойному супругу, что не желает более видеть герцогиню де Шеврёз и не желает о ней ничего слышать, она не столь уж сильно притворялась?
  Королеве не удалось отправить в отставку канцлера Сегье, поскольку он был богат, имел много заступников, и, главное, был весьма профессионально грамотным в своём деле. Даже Мазарини сказал, что его некем заменить, так что ей пришлось признать, что единственное, в чём Сегье виновен перед ней, это то, что выполнял свой долг, который был в том, чтобы повиноваться Королю и первому министру.
  Королева не вспомнила о д'Артаньяне, поскольку он в это время был в войсках герцога Энгиенского и участвовал в знаменитой битве при Рокруа, которая покрыла славой герцога. С этих пор при упоминании его имени все непременно добавляли 'Победитель при Рокруа'. Вклад д'Артаньяна в эту победу был весьма весомым, но это не принесло ему даже повышения в звании.
  
  Глава 103
  
  Я прибыл к Марии же Шеврез для того, чтобы уведомить её о том, что она, вероятно, скоро сможет возвратиться ко двору.
  - Я давно ожидаю этой доброй вести, дорогой мой Анри! - воскликнула Мария. - Не странно ли! Мой супруг держит на руках юного Короля, а я, его супруга, должна прозябать в глуши, в ссылке!
  - Ваш супруг не имел несчастья прогневать кардинала и предыдущего Короля, - ответил я. - Тогда как на нас с вами у них имелись основания сердиться.
  - Предыдущего! - воскликнула Шевретта. - В этом всё дело, ведь нынешнему Королю не за что на нас обижаться, разве не так?
  - Разумеется, дорогая герцогиня, - ответил я, целуя ей руку.
  - Между прочим, я получила странное письмо от Цезаря Вандома! - сказала вдруг Мария.
  - В чём же его странность? - спросил я.
  - Мне кажется, он намекает на какую-то близость между ним и мной, которая якобы произошла в 1637 году зимой.
  - Зимой? - переспросил я. - В каком месяце?
  - Этого не было, Анри! - возразила Мария. - Этого просто не могло быть, ведь я находилась здесь, в ссылке!
  - Как же он объясняет это несоответствие? - спросил я.
  - Он считает, что я тайно приезжала в Париж затем только, чтобы тайно с ним встретиться, - воскликнула Мария. - Мне кажется, что он сошёл с ума!
  - Тайная встреча? - переспросил я. - В полной темноте и в маске?
  - Именно так! - обрадованно ответила Мария. - Его попросту разыграли! Узнать бы мне, кто отважился на такую дерзость!
  - По каким же приметам он решил, что это были вы? - уточнил я. - Ведь подобным образом любая дама могла назваться вашим именем!
  - Вандом утверждает, что узнал мои духи, что имелись и другие несомненные признаки, не оставлявшие никаких сомнений, - ответила Мария.
  - Дама, которая была с ним, не называла себя или назвалась вашим именем? - уточнил я.
  - Я в точности не поняла, он лишь уверяет меня, что не ошибся, и на этом основании убеждён, что я влюблена в него, поэтому надеется на ещё одну встречу, - ответила Мария. - Вы видите? Он совершенно сошёл с ума.
  - Или же его ловко обманули, - ответил я.
  - Но кто и зачем? - спросила Мария.
  - Но ответьте же мне, та встреча, о которой пишет Цезарь Вандом, состоялась, как ему кажется, в декабре 1637 года? - уточнил я. - Я угадал?
  - Да, в декабре, - ответила Мария. - И что с того?
  - Я, кажется, начинаю понимать, - ответил я. - Скажите же мне, написали ли вы ему ответ?
  - Разумеется, - ответила Мария. - И я отправила его с тем же посыльным.
  - Как его имя? - спросил я.
  - Кажется, Филипп де Жанлюс, - ответила Шевретта. - Какая, собственно, разница?
  - Скажите же мне в точности, что именно вы ответили Цезарю Вандому? - настаивал я.
  - Я ответила, что он, должно быть, сошёл с ума, поскольку я достоверно помню, что никуда не выезжала зимой 1637 года, находилась безвыездно в ссылке, - ответила Мария. - Я также написала, что если всё то, о чём он пишет, в действительности свершилось, тогда, должно быть, кто-то сыграл с ним шутку. Пусть поищет в кругах, близких к кардиналу, поскольку очень немногие знали, как называется мой парфюм, и где я его приобретаю. Подобный розыгрыш мог организовать лишь Ришельё, ведь не могу же я подозревать Королеву!
  - Вы так и написали, что вы не можете подозревать Королеву? - спросил я. - Как давно отбыл курьер, опишите мне его внешность, его коня, всё о нём!
  - Он уехал вчера, и не верхом, а в карете, - ответила Мария. - По какой причине вы так волнуетесь, Анри?
  - Что будет после того, как этот самый Филипп де Жанлюс передаст ваше письмо Цезарю Вандому, как вы полагаете? - спросил я.
  - Какое мне до этого всего дело? - возразила Мария.
  - Достаточно осознавать, что такой человек, как Цезарь Вандом не успокоится от мысли, что его столь нелепым образом провели, - ответил я. - И он прекрасно знает характер Ришельё, чтобы понять, что подобные шутки не в его характере, если только не предположить...
  - Предположить что, Анри? - спросила Мария.
  - Если не предположить, что подобный розыгрыш соответствовал каким-то важным планам кардинала, - ответил я. - А в это самое время в этом самом году, в этом самом декабре 1637 года кардинал если и думал о каких-либо адюльтерах, в которых необходимо было бы сохранить тайну о том, что за женщина скрывается под маской, то это могла быть лишь одна женщина. И в этом случае выбор мужчины становится понятен, он чрезвычайно логичен, этот выбор - единственный выбор, который мог бы сделать Ришельё.
  - Боже мой! - воскликнула Мария. - Вы говорите о...
  - Молчите, сударыня! - ответил я. - Забудьте о наших с вами выводах. Напишите Цезарю Вандому другое письмо, в котором извиняетесь за эту милую шутку и просите его не вспоминать о ней и не выдавать вас никому и никогда, поскольку опасаетесь ревности мужа.
  - Я должна признаться в грехе, которого не совершала? - спросила с обидой Мария.
  - Вот именно должны! - подтвердил я. - У Цезаря не должно быть ни малейшего сомнения, что он встречался именно с вами, дабы у него не возникло подозрений о другой даме, как вы понимаете, более знатной. Подобная встреча в нынешних обстоятельствах была бы таким обвинением ей, от которого всё во Франции погрузилось бы в хаос!
  - Вы правы, Анри, я не подумала! - ответила Мария. - Не следовало так отвечать Цезарю Вандому. Я немедленно напишу другое письмо. Но как же изъять то, которое я отправила с посыльным Вандома?
  - Оно не должно дойти по назначению, - ответил я. - В противном случае разразится гражданская война.
  - Вы перехватите это письмо, Анри? - спросила с надеждой Шевретта.
  - Разумеется, - ответил я. - Даже если мне придётся убить этого Филиппа де Жанлюса, а также всех его слуг, друзей и даже коней, и даже в том случае, если мне придётся сделать это голыми руками! Пишите же скорее, чёрт побери! Я не должен терять время!
  - Но ведь он едет в карете, вы легко его нагоните верхом! - возразила Мария. - К чему такая спешка?
  - Я его нагоню, если он не решит пересесть на коня и продолжить путь верхом, - ответил я. - И дай Бог, чтобы он ещё не сделал этого!
  
  Через полчаса я вскочил на коня и поскакал вдогонку за гонцом Цезаря Вандома. В моём кармане было новое письмо от герцогини де Шеврёз, написанное ей под мою диктовку. Моим намерениям проводить герцогиню в Париж не суждено было сбыться, пришлось эту миссию сомнительной почётности доверить Франсуа де Ларошфуко.
  Всю дорогу я молился о том, чтобы Филипп де Жанлюс не вздумал пересесть на верховую лошадь. В первом же трактире, где я остановился, чтобы перекусить, я потребовал перо и бумагу и написал следующее письмо.
  
  Трактир 'Козочка' господину д'Артаньяну, капитану королевских мушкетёров лично в руки.
  
  'Господин д'Артаньян, извещаю вас, что я поссорился с одним дворянином, который назначил поединок сегодня вечером на Королевской площади; так как я - духовное лицо и это дело может повредить мне, если я сообщу о нем кому-нибудь другому, а не такому верному другу, как вы, то я прошу вас быть моим секундантом.
  Войдите на площадь с новой улицы Святой Екатерины и под вторым фонарем вы встретите вашего противника. Я с моим буду под третьим.
  Ваш Арамис'.
  
  Я намеревался отправить это письмо, едва лишь только прибуду в Париж. Я не сомневался, что мне удастся затеять ссору с де Жанлюсом и назначить дуэль как можно скорей, так, чтобы он не успел передать послание Цезарю Вандому. Я решил, что в случае, если мне удастся решить дело ещё до прибытия в Париж, я просто порву это письмо.
  
  Карета де Жанлюса была запряжена четвёркой лошадей, так что я не скоро догнал её. Я жалел коня, поскольку если бы он пал где-нибудь посреди пути, я потратил бы слишком много времени на то, чтобы добраться до ближайшего селения, чтобы приобрести другого коня. На первой почтовой станции, встретившейся мне по пути, я не стал его менять, поскольку он ещё не был измотан, тогда как кони, которых я мог бы арендовать, были слишком плохи в сравнении с моим. Но на второй подставе мне пришлось всё-таки его сменить, иначе он попросту не выдержал бы этой гонки.
  На подступах к Парижу я всё же догнал карету, за которой мчался так долго.
  Я заметил, что человек, путешествующий в карете, выглядывает в правое окно кареты. Я постарался проехать мимо в тот самый момент, когда на обочине встретилась большая лужа грязи, при этом дал коню шпоры, так что грязь из-под его копыт, несомненно, обрызгала путешественнику всё его лицо.
  Не обращая на это никакого внимания, я поехал наперерез его коням и постарался оттеснить их с дороги так, что карета съехала налево, застряла левыми колёсами в луже грязи и наклонилась так, что едва не упала.
  - Что вы себе позволяете, месье? - воскликнул из кареты путешественник, вытирая лицо платком.
  - Я еду так, как умею, а если мой конь доставил вам неудобство, все ваши претензии обращайте к нему, - ответил я нарочито грубо.
  Должен признаться, что я с большим трудом заставил себя произнести все эти грубости. Природный такт требовал от меня извиниться перед путешественником, но я нарочно прикусил губу до крови, чтобы ещё больше разозлиться.
  После этого я демонстративно объехал застрявшую карету и увидев, в каком беспомощном состоянии она оказалась по моей вине, подчёркнуто грубо расхохотался и, указав на лицо путешественника изобразил преотвратительнейшую гримасу.
  - Вам не мешало бы умыться, сударь, - сказал я. - На вашем лице остались полосы грязи.
  - Такую грязь смывают кровью! - воскликнул, наконец, путешественник.
  - Что ж, сударь, вы совершенно правы, - ответил я.
  Теперь я уже не должен был проявлять неделикатность, поскольку нужные слова были сказаны, и я мог позволить себе самую изысканную вежливость.
  - Меня зовут шевалье д'Эрбле, и я к вашим услугам, - сказал я. - Давайте обсудим этот вопрос сегодня же на улице Святой Екатерины. Моему секунданту будет проще нас найти, поскольку он живёт неподалёку, и я надеюсь, что он сегодня откликнется на мою просьбу явиться в нужное место в нужное время. Найдётся ли у вас секундант?
  - Мы заедем за ним по дороге, - ответил господин де Жанлюс.
  - В таком случае позвольте мне поехать рядом с вами, дабы не потерять вас из виду, - сказал я. - Что касается письма к моему секунданту, я отдам его одному ловкому парнишке, который доставит его моему приятелю домой, а если его нет дома, он сыщет его в казармах.
  По счастью, всё дальнейшее произошло так, как я планировал.
  Мой друг д'Артаньян явился на встречу, не задавая никаких вопросов.
  Он встретил секунданта моего противника и ловко проткнул ему шпагой руку. К этому времени я уже окончил уже свое дело.
  Умирающий Жанлюс вытащил из кармана на груди конверт.
  - Я вижу, вы - достойный дворянин, - сказал он. - Передайте же это письмо моему суверену, Цезарю Вандомскому, и извинитесь за меня за то, что я не смог сам доставить его ему.
  - Не беспокойтесь, - ответил я, забирая конверт. - Я передам Цезарю Вандому письмо от госпожи де Шеврёз.
  - Вы знали, от кого это письмо? - спросил де Жанлюс из последних сил.
  - Я прочитал подпись на конверте, - ответил я.
  После этого я положил письмо в другой карман, чтобы не перепутать его с тем, которое я должен был отдать Вандому.
  В этот момент ко мне подошёл д'Артаньян.
  - Готово, - сказал я ему. - Кажется, я убил наглеца. Ну, милый друг, если вам встретится надобность во мне, вы знаете - я вам всецело предан.
  Я пожал ему руку, обнял и поскорее скрылся под аркой.
  
  После этого я передал письмо от Шевретты Вандому через третьих лиц, пояснив, что встретил посланника больным в трактире неподалёку от Парижа, что он попросил меня передать это письмо, а сам он обещал подъехать, как только поправится. После этого я поспешил скрыться, чтобы мне не пришлось отвечать на неудобные вопросы.
  
  Придя домой, я открыл конверт с первым письмом Шевретты.
  Вот что я прочитал.
  
  'Любезный Герцог! Я не понимаю смысла вашего письма и вынуждена подозревать, что либо вы сильно переутомились в последние дни, либо же кто-то сыграл с вами злую шутку. Допустив второе, я могу подозревать лишь кого-то из окружения кардинала Ришельё, который в те времена был хотя и не вполне здоров, но достаточно активен, чтобы организовать подобный розыгрыш. Не могу представить, для чего это могло бы ему понадобиться, то других вариантов я не вижу. Не могу же я, в самом деле, подозревать нашу августейшую Королеву в подобных шутках, которые совершенно не в её стиле. Всех прочих я должна решительно отмести, поскольку, если вы утверждаете, что узнали аромат моего парфюма, то должна вам сказать, что мой любимый парфюм я получаю из таких мест, о которых никто не знает, и по таким рецептам, которые держу в секрете. Эта смесь египетских и турецких ароматов не известна никому, кроме Королевы, а также, конечно, могла бы быть известна нашему покойному кардиналу Ришельё, поскольку он с помощью своих верных слуг знал практически всё, что творилось во Франции и тем более в Лувре. Итак, если то, о чём вы пишете, вам не приснилось, тогда вы легко отыщете источник розыгрыша, который с вами осуществили.
  Остаюсь искренне вашим другом
  Мария де Шеврёз'
  
  Судя по этому письму, нельзя было исключать, что Мария всё же догадалась обо всех обстоятельствах дела, но, быть может, не просчитала последствий такого разоблачения. Что ж, я лишний раз убедился, что ей нельзя ни в чём доверять.
  Что ж, я должен буду вновь присматривать за ней. Ведь если бы Цезарь Вандом получил это письмо, а также прочитал бы эту басню, могла бы разразиться гражданская война, поскольку Королева не смогла бы удержаться на троне, и она не смогла бы сохранить трон и для Людовика IV.
  
  Глава 104
  
  В Париже Шевретту ожидало два разочарования: политическое и личное.
  Причиной политического разочарования стало то, что Королева, которая при жизни Короля и кардинала противилась их политике, взяв бразды управления в свои руки, продолжала её неуклонно и последовательно.
  Из любви к детям и ради того, чтобы оставить им сильную страну она пренебрегла своей прошлой привязанностью к брату и ко всей испанской семье. Она продолжила войну с Испанией и добилась больших побед, вопреки тому, что многие ожидали от неё совершенно противоположных действий. Бывшие друзья и враги кардинала Ришельё ожидали, что будет заключен мир с Испанией, что Королева откажется от прежних союзников и заключит союзы с бывшими врагами Франции, но она по совету Мазарини настолько успешно продолжила политику Ришельё, что он, вероятно, с небес благословляла её царствование.
  Личным разочарованием Шевретты было то, что Королева дала ей понять, что не собирается продолжать её опасные игры, что время для интриг закончилось навсегда, что отныне герцогиня, которая и ранее не была ровней Королеве, теперь тем более должна всегда помнить своё место. Подруга в прошлом, теперь она стала неприятным воспоминанием и, что гораздо хуже, свидетельницей многих дел и носителем многих тайн. Поэтому Королева облекла свои требования в предельно мягкую форму, признаваясь в дружбе и нежных чувствах к подруге, и ссылаясь на государственную необходимость, на невозможность продолжения развлечений молодости, на занятость, на этикет, на то, что Королева совсем не принадлежит себе и ещё на Бог весть какие обстоятельства.
  Шевретта всё поняла, изобразила дружбу, любовь, покорность и благодарность, но про себя она прекрасно помнила, что знает с десяток тайн Королевы, самыми опасными из которых были тайна зачатия Дофина и тайна о существовании его брата-близнеца. Герцогиня прекрасно понимала, что эти две тайны могут составить основу для существенного увеличения её состояния, обеспечить её силу и власть над Королевой лишь в том случае, если будут оставаться тайной для всех, кроме неё и кроме тех, кто уже был посвящён в них. Она понимала, что, вероятно, тайна зачатия Дофина известна кроме неё и Королеве лишь мне, а в тайна рождения его брата известна, вероятно, ещё тем лицам, которым было доверено опекунство над ним. Она также надеялась, что эта тайна никогда не станет известна Мазарини, поскольку он мог бы в этом случае посоветоваться избавиться от герцогини, что являлось бы лучшим способом сохранить обе эти тайны.
  Я не могу достоверно сказать, были ли эти тайны известны Мазарини. Он был человек мягкий, в отличие от Ришельё он не злоупотреблял смертной казнью, в самом серьёзном случае он удовлетворялся заключением своих врагов в Бастилию или в иное аналогичное место. При его правлении головы перестали столь часто слетать с плеч, как это было при Ришельё. Но Шевретта этого ещё не знала.
  Удивительно и то, что подобное человеколюбие, мягкость и взвешенность политики нового первого министра воспринимались всеми как его слабость.
  Ришельё перед смертью посетовал Королю на то, что Королева - испанка, и Мазарини - иностранец. Как он ошибался в них! Королева стала одной из самых французских Королев в истории Франции. Быть большей француженкой было бы уже невозможно. Настолько сильно она любила сыновей. Мазарини также старался стать французом во всём. Им это почти удалось, но только не в глазах принцев, не в глазах дворян и не в глазах простолюдинов. Разумеется, не сами простолюдины додумались до того, чтобы обвинять Королеву и первого министра в том, что они иностранцы, эти идеи подкидывали в народ принцы и герцоги. Но идеи овладевали народом, и народ постепенно привык к тому, чтобы называть Мазарини мерзким итальяшкой, а Королеву - испанкой. Впрочем, к Королеве народ всё же относился со всем должным почтением, и если и хотел кого-то низвергнуть и отправить в отставку, то это только, разумеется, кардинала.
  Но всё это началось не сразу, а постепенно. Поначалу же правление Королевы было настолько безоблачным, что поэты сравнивали его с Золотым Веком, а саму Королеву - с одной их античных богинь.
  Правда, Королева, понимая, насколько хрупко её регентство, старалась заручиться поддержкой всех, поэтому насколько могла никогда никому из просителей не отказывала, что, к сожалению, также дало повод упрекать её в слабости. Щедрость быстро приводит к бедности, и поскольку Королева не читала трудов Никола Макиавелли, она не знала, что щедрость государя может считаться пороком, а скаредность - добродетелью. Она не учла примера своей свекрови, Марии Медичи, которая щедро раздавала деньги и приобретала друзей, но когда деньги закончились, закончились и друзья. Ибо друзья окружают нас не тогда, когда мы им что-то выплатили, а тогда, когда им есть на что надеяться в будущем.
  Этой простой истине её никто не научил, поскольку никто не мог и помыслить о том, что она когда-то станет единолично или почти единолично править таким государством, как Франция.
  Меня беспокоило, как бы Шевретта не выдала одной из двух тайн, известных нам обоим. Я ничуть не беспокоился о том, как бы она не замыслила избавиться от меня. Мария была не из тех людей, которые замышляют и осуществляют банальное убийство, тем более, убийство одного из своих любовников. Всем своим любовникам она оставалась верна, всех их продолжала любить всю свою жизнь, что, вероятно, доказывает, что она попросту никогда никого не любила, а лишь испытывала ко всем нам собственнические чувства.
  Отношения между нами были бы намного лучше, если бы она позволила мне считать моих детей моими детьми. Но она была в этом непреклонна настолько, что даже теперь, когда её нет на свете, как нет и её второго супруга, герцога де Шеврёз, и никто не мог бы мне запретить с ними общаться на правах их истинного отца, мне не приходит это в голову, и я не собираюсь менять то состояние моего лёгкого знакомства с ними, которое сложилось при её жизни. Уж если ты не полюбил своих детей со времени их детства, то это не придёт со временем их взросления, когда они сами стали родителями. И в их детях я не вижу своих внуков. Иногда я думаю, что, быть может, это вовсе и не мои дети, и не мои внуки. Но то, что я знаю умом, я знаю, хотя сердце не желает прислушаться к голове и принять их как моё потомство. Я люблю их, люблю издалека. Я дал бы себя убить за любого из них! Я заказал портреты всех их и часто подолгу разглядываю их. Но я никогда не признаюсь никому из них в своём родстве с ними. Чёрт бы побрал эту дворянскую честь! Только Король может открыто признать своих внебрачных детей так, чтобы их достоинство, честь, состояние не пострадали, и даже возвысились. Все остальные должны зажать своё сердце и при встрече холодно и вежливо раскланиваться со своими детьми так, как если бы это были совершенно посторонние люди, равные тебе по положение в обществе, но не более того. Как я завидую Атосу, который всё же сам воспитывал Рауля и нашёл в себе силы признаться в своём отцовстве!
  
  Глава 105
  
  Высшая знать рекой потекла к Королеве за милостями, обещанными или предполагаемыми. Королева пока ещё не могла себе позволить роскошь обижать принцев, герцогов, маршалов и пэров, все они претендовали ни должности и деньги, претендентов было больше, чем возможностей. Кому-то приходилось отказывать, а это было чревато появлением новых врагов. Месье получил губернаторство над Лангедоком, герцог Энгиенский - над Шампанью, Конде получил Шантийи и Дамартен, конфискованные когда-то Королём у Монморанси, его шурина, то есть брата Принцессы. Герцог Буйонский, брат виконта де Тюренна, вознамерился получить обратно Седан, который он получил в обмен на прощение за участие в заговоре Сен-Мара. Он настаивал, что ввязался в этот заговор для того, чтобы защитить Королеву от гнёта кардинала. Если бы Королева вернула ему Седан, она тем самым косвенно призналась бы в своём соучастии в заговоре Сен-Мара, или, по меньшей мере, сочувствие ему. Она не могла этого сделать, разумеется, поэтому наотрез отказала герцогу Буйонскому, чем настроила его против себя. Мазарини поддерживал её в этом упорстве и поощрял её стойкость, убеждая, что только в твёрдости состоит её спасение. Мазарини рекомендовал открыто заявить, что те, кто полагается на излишнюю доброту Королевы, могут поплатиться за это, и что наследник абсолютного Короля не должен получить при совершеннолетии совсем не то государство, которое ему оставил отец по причине ошибок Королевы.
  Впрочем, сама Королева и не намеревалась совершать бесконечные уступки всей той знати, которую Ришельё держал в кулаке. Одним из тех, кому Королева отказала в его непомерных амбициях, был герцог де Ларошфуко. Он по непонятным причинам возомнил, что был лучшим другом и благодетелем Королевы, и по этой причине возвышение Королевы воспринимал как гарантию собственного возвышения. Беспокойство о его судьбе тогда, когда он слегка и временно пострадал за неё, то есть когда ему довелось провести всего лишь одну неделю в Бастилии, и радость Королевы, когда она узнала о его освобождении, Ларошфуко ошибочно истолковал как чрезмерную благодарность и, быть может, приписал ей бог весть какие чувства по отношению к себе. Впрочем, и он со временем вынужден был осознать, что отказ Королевы доверить ей кое-какие должности и поручения, которые она объясняла отсутствием надобности в них, на самом деле объяснялись отсутствием её доверия к нему. Он даже дошёл до того, что осмелился упрекнуть её в доверии к себе. Этот потерявший всякую меру герцог рассчитывал, как он сам признавался, что Королева доверит ему руководить всеми советами, которые были при ней, определять, чем каждый из них должен заниматься и, по-видимому, определять и состав каждого их них. Одно это показывает, насколько был он далёк от адекватной оценки собственной значительности, собственных талантов и государственного ума. Королева отвела ему ровно то место, которого он заслуживал, а именно, место литератора и мемуариста, пусть бы даже и обиженного на всех и вся. Вот до чего доводит неумение отличить простую вежливость от королевских обещаний. Если Ларошфуко довелось оказать Королеве одну или две мелких услуги, после чего он услышал от Королевы слова о том, что она навсегда сохранит к нему признательность за эти услуги, он, по-видимому, решил, что теперь приобрёл над Королевой вечную власть вследствие вечной и бесконечной признательности её к нему.
  Теперь, когда Королева получила власть, у неё объявилось столько 'друзей', то есть тех, кто уверял её в том, что были на её стороне и во времена Ришельё, что она не могла бы и помыслить о такой поддержке в те времена, когда поддержка ей действительно была нужна, но не оказывалась. Все эти якобы друзья с нетерпением ожидали прибытия герцогини де Шеврёз, поскольку по наивности своей полагали, что она займёт главенствующее положение при Королеве и поможет утвердиться во власти всем этим 'друзьям', или, по крайней мере, поможет им получить деньги, должности или поместья. Кардинал Мазарини опасался, что это может в действительности произойти, поэтому он выслал навстречу герцогине Монтегю, наказав ему предупредить герцогиню, что её инициативы и активность при дворе не требуются, и что она будет принята хорошо лишь в том случае, если проявит достаточную почтительность и сдержанность в общении с Королевой. Кардинал надеялся, что Монтегю на правах бывшего любовника герцогини сможет её в этом убедить. Как я уже писал, с подобными же поручениями к герцогине Королева намеревалась отправить Ларошфуко, но убедившись в его непомерных амбициях усомнилась в том, что его миссия будет успешной.
  Но Мария не вняла этим предупреждениям. Ослеплённая почестями от тех, кто надеялся на её протекцию, а также вежливым и уважительным отношением к ней Мазарини, она решила, что вернулась в Париж победительницей, и лишь сама Королева смогла продемонстрировать ей, что вся показная любезность, всё проявленное дружелюбие и даже нежность к бывшей подруге, это не более чем глянец, скрывающий недоверие и холодность. Королева напомнила Марии, что она прибыла из Испании, и что пребывание её при дворе вызовет ненужную тревогу у союзников Франции. Поэтому Королева рекомендовала герцогине побыть некоторое неопределённое время в Дампьере. На следующий день её посещает Мазарини и преподносит ей пятьдесят тысяч экю 'на первое время', уведомив, что вскоре герцогиня получит ещё двести тысяч экю, но её отбытие в Дампьер является делом решённым. Там, где вместо того, чтобы допускать кого-либо до политической власти можно откупиться, Мазарини всегда предпочитал откупиться, а где делу могла бы помочь лесть, Мазарини льстил без ограничений. Он наговорил герцогине такое количество комплиментов, выразил такие восторги и наилучшие пожелания, что Мария в действительности подумала, что обрела в его лице доброго друга, тогда как кардинал видел в ней опасного врага и все его слова, как и все его деньги были направлены на её удаление как можно дальше и на её нейтрализацию.
  Герцогиня приняла подарок Мазарини как само собой разумеющийся, но не стоящий особого внимания. Она ставила иные цели. Ей хотелось отстранить от власти всех родственников Ришельё, всех этих Брезе, Ламейере, д'Эгионов, и устроить на тёплые места во власти своих родственников и друзей - Гизов, Люиней, Роганов и тех, кого называли Высокомерными, все эти Ларошфуко, Отфоры, Сенсе, Сен-Луи и Ла Порты и так далее. В рядах своих сторонников Мария числила и тех, кто когда-то был противником Кардинала вне зависимости от того, были ли они её сторонниками на самом деле, или не были. Так что в этот её список вошли и Фонтрай, д'Обижу, Бопюи, де Тревиль, Деззэсар. Полагаю, что она внесла в этот список даже д'Артаньяна, и нисколько не сомневаюсь, что числила среди них и меня.
  Она не могла понять, что я к этому времени уже принадлежал другой партии - партии д'Эрбле. Даже принадлежность к гораздо более могущественному обществу, к Ордену Иезуитов, была для меня не целью, а средством, так что сочувствие к Шевретте или даже соучастие в некоторых её затеях было для меня либо средством для достижения собственных целей, либо развлечением на время отсутствия других дел, более важных.
  Поначалу этот кружок Высокомерных не сильно огорчал и вовсе не пугал Мазарини. Кардинал отнесся к ним с ответным высокомерием, поскольку охарактеризовал их как людей, чьё занятие состоит в том, чтобы препятствовать всему, что исходит не от них, злословить против всего, что встречают, надсмехаться над добрыми людьми и добрыми делами, предрекая и тем и другим плохой конец. Он отмечал, что они ликуют при каждом поражении нынешней власти, радуются любому несчастью и бедствию, поскольку в каждом промахе и в каждом несчастье они видят причиной то, что им самим не дали достаточной власти в этом новом правительстве. Всё, что делалось не ими и помимо них, они называли никудышным и бесперспективным, а то и вовсе гибельным.
  Первым шагом Высокомерных было разоблачение Ришельё. Не в силах противостоять ему, когда он был жив, они обрушились на него после его смерти. Вторым шагом были нападки на Мазарини. Его обвиняли в распутстве, но когда убедились, что эта черта ему не свойственна, поскольку простая галантность, которую он проявлял не только в отношении герцогини де Шеврёз, но и в отношении её свекрови, господи де Гемене, никогда не выходили за рамки дозволенного, они решили обвинить его в итальянском грехе, поскольку он был итальянцем. Но это также было клеветой, Мазарини не питал никакой склонности и к этому греху, и кому, как не Шевретте было бы легко понять это, ведь она в своей жизни насмотрелась на странные порой предпочтения у своего первого мужа, а также у Людовика XIII и у Бекингема.
  Ла Порт осмелился даже попытаться убедить Королеву отдалиться от Мазарини и отлучить его от власти, ссылаясь на то, какие слухи ходят о нём, на что Королева возразила, что эти слухи, по-видимому, выдумывает и распускает принц Конде. Ла Порт осмелился сравнить Королеву с её свекровью, Марией Медичи, которая допустила к себе в спальню итальянца Кончино Кончини, на что Королева возразила, что это сравнение безосновательно, поскольку Мазарини - только политический помощник, и что она позаботится о Короле, своём сыне, как и о Принце, его брате, вовсе не так, как заботилась Мария Медичи о своих двух детях, поскольку действительно любит Людовика.
  Надо сказать, что Ла Порт попал своим сравнением в самую точку. Аналогия, которая никому не приходила в голову, была почти полная. У Марии Медичи при малолетнем Людовике XIII Францией правил её любовник-итальянец. У Анны Австрийской при малолетнем Людовике XIV страной правил также итальянец, которого все считали её любовником. Я бы ещё добавил также и то, что оба Людовика не был сыновьями своих номинальных отцов. Но, кажется, об этом мало кто знал. Во всяком случае если Марию Медичи подозревали почти все, то Анну Австрийскую не подозревал никто. И всё же, если аналогия была бы полной, следовало ожидать, что Людовик XIV, достигнув совершеннолетия, быть может, распорядится убить Мазарини и возьмёт власть полностью в свои руки? Мы знаем, что этого не произошло. Но я убеждён, что многие французы желали бы, чтобы произошло именно это. В этом - причина Фронды.
  Слова Ла Порта были, быть может, слишком справедливы, и поэтому они не достигли цели, поскольку разозлили Королеву. Вместо того, чтобы прислушаться к его совету, она вычеркнула его из числа своих друзей.
  Мазарини успешно играл на противоречиях между своими недоброжелателями. Шеврёз хотела поставить на место первого министра Шатонёфа, все остальные Высокомерные этому противились, поскольку опасались, что он приберёт к рукам слишком много власти.
  Герцог Вандомский попытался предложить на место Мазарини Сюбле де Науйе, и решил воздействовать на епископа Бовезского, чтобы он рекомендовал Королеве вернуть де Нуайе для этих целей. Но Мазарини прознал об этих попытках и сообщил епископу Бовезскому, что не в его интересах поддерживать де Нуайе, поскольку он также метит на кардинальскую шапку, о которой мечтал также и сам епископ Бовезский. Так стоит ли помогать конкуренту?
  Сын герцога Вандомского, герцог де Бофор, отличался косноязычием и не блистал умом, так что гораздо больше подходил на роль полководца, поскольку был бесстрашным воином и, к тому же, не лишённым талантов военачальника. Кроме того, против кандидатуры де Бофора воспротивились бы Конде, которые ненавидели его ничуть не меньше, чем Шатонёфа.
  Шевретта хлопотала за назначение Конде генерал-губернатором и за возвращение ему губернаторства над Бретанью, которое отошло родственникам Ришельё - Брезе и Ламейере. Королева ненавидела Конде, но была в дружеских отношениях с его супругой, так что в этих перипетиях мог разобраться только такой гибкий ум, как ум Мазарини, советы которого Королева принимала всегда.
  Королева ценила Мазарини, и именно по этой причине она проявила твердость, когда ей пришлось вступиться за него.
  Всё началось с утерянном любовной записки, но шуму из-за неё было столько, что три недели Королева и первый министр занимались этим делом с таким старанием, как если бы от него зависела судьба Франции. Впрочем, надо признать, что скандал разразился между семействами столь знатными и важными, что последствия подобного скандала могли быть самые непредвиденные. Полагаю, что по таким ничтожным поводом среди столь знатных персон могли бы разгораться войны. Особенность ситуации состоит также и в том, что все дамы, участвовавшие в этом скандале, были мне знакомы более чем хорошо.
  
  Глава 106
  
  Знакомство со слишком большим количеством молодых и прекрасных дам никогда не доставляло мне беспокойства. Но порой знакомство было излишне тесным, а дамы были излишне известными. В этом случае подобные знакомства могли становиться хлопотными.
  Я почти не скрывал от своих друзей более чем тесную дружбу с герцогиней Марией де Шеврёз. Были среди моих знакомых дам и другие, как, например, её кузина. Казалось бы, разум должен был велеть мне сторониться близких отношений с другими родственниками этих двух дам, и, в особенности, в случае такой степени родства, которое ставит этих дам в положение, близкое к положению матери. Я говорю о свекрови Марии, господе де Монбазон.
  Но что я мог с собой поделать в том случае, когда свекровь оказывается на десять лет моложе своей невестки? Судите сами!
  Мария д'Авогур де Бретань была на десять лет младше Марии де Шеврёз, а также младше меня на те же десять лет, и она была весьма хороша - стройна, мила, умна, и при этом вовсе не ханжа. Выйдя замуж за Эркюля де Рогана, 2-го герцога де Монбазона, который был старше её на сорок два года, она, естественно, была расположена заводить нежную дружбу с мужчинами более молодыми и более ей приятными. Герцог Эркюль де Роган был в родстве с графом де Рошфор, поскольку был сыном Луи VI де Рогана, первого принца де Гемене, и Леоноры де Роган, наследственной графини де Рошфор. Может показаться удивительны, что эти родственные связи не помешали Марии де Шеврез и графу де Рошфору яростно враждовать, но, во-первых, эта вражда была ничуть не более удивительной, чем вражда Месье и Короля, состоящих в более близком родстве, или, например, вражда Короля и Королевы-матери, во-вторых, она прекратилась со смертью Ришельё. Итак, я не мог не заметить первую красавицу при дворе, Марию де Монбазон, герцогиню и красавицу, молодую и бойкую.
  Я не был единственным среди тех, кто обратил на неё внимание. Сам герцог де Монбазон относился к весёлым затеям герцогини снисходительно, при условии, что внешнее приличие не нарушается. Мария де Монбазон была, между прочим, единственной знатной красавицей при дворе, которая нравилась мне, и с которой моему конкуренту Франсуа де Ларошфуко не удалось установить желаемого им более чем дружественного отношения. Это подтверждает чрезвычайно тонкий ум и вкус этой дамы. Она была хороша и если я не распространяюсь на этих страницах об её достоинствах, то только лишь из уважения к ней и из благодарности, которая требует мне сохранять скромность, не позволяющую мне отдать ей должное.
  Поскольку у герцогини хватило ума не увлечься Ларошфуко, её внимание было обращено на господина Генриха II Орлеанского, герцога де Лонгвиль, который был на двадцать семь лет моложе её супруга. Он также отдавал должное её достоинствам.
  В описываемые мной времена на сцене придворной камарильи взошла новая звезда, не уступающая герцогини ни в знатности, ни в красоте, ни в уме, но более молодая, на целых девять лет моложе госпожи де Монбазон, что обеспечивало ей полную победу. Это была Женевьева де Бурбон, дочь принца де Конде, сестра герцога Энгиенского. Её брат, герцог Энгиенский, как раз совсем недавно покрыл себя славой победами при Рокруа, что также возвысило и её. Господин де Лонгвиль обратил не неё столь пристальное внимание, что всерьёз вознамерился жениться на ней. Это слишком сильно огорчило господу де Монбазон, которая почувствовала себя ущемлённой и оскорблённой.
  Скажу в порядке самокритики, что я уже успел завести дружбу и с госпожой Женевьевой де Бурбон, так что мне приходилось выслушивать описание всех недостатков госпожи де Бурбон от госпожи де Монбазон в чрезвычайно преувеличенных красках, не противореча и порой соглашаясь, после чего через несколько дней приходилось выслушивать также и описания отвратительных недостатков госпожи де Монбазон от госпожи Женевьевы, которая также не скупилась на негативные краски и на преувеличения, и опять-таки приходилось соглашаться и поддакивать.
  Меня это порядком утомляло, но я говорил себе, что если я не научусь скрывать свои чувства и быть приятным тем, с кем общаюсь даже в том случае, если тема разговора меня не увлекает и даже неприятна мне, то мне не место в политике, не место в Ордене, и уж конечно не место в рядах священнослужителя.
  Итак, дамы говорили мне гадости друг про друга, но это их не охлаждало в достаточной мере. Обе жаждали скандала, в центре которого была бы та, ревность к которой переполняла душу и не давала покоя.
  В 1642 году свадьба состоялась и Женевьева стала называться госпожой де Лонгвиль. Престарелый супруг наскучил Женевьеве задолго до окончания медового месяца, поэтому она обзавелась нежным другом в лице Мориса, графа де Колиньи, который был всего лишь на год её старше, поэтому обладал и должной ретивостью, и привлекательностью, и романтическими мечтами. Бедняга был влюблён в неё настолько, что почти не скрывал своих чувств.
  Тремя годами раньше того времени, о котором я пишу, я встретил повзрослевшую дочь кузины Марии, госпожи де Буа-Траси. Я знавал её ещё девочкой и как-то в шутку она сказала мне, что хотела бы выйти за меня замуж после того, как ей исполнится шестнадцать лет. Встретив её в этом возрасте, что было два года тому назад, я был ошеломлён её красотой. На мою беду её также звали Мария, а это имя имело странную власть надо мной. Мадемуазель Мария де Буа-Траси завладела моим воображением. На протяжении недели я почти не спал, мечтая о ней. Я убеждал себя, что не должно встречаться с дочерью той, с которой я был весьма близок. Но убеждения, которые смиряли мои желания днём, ничуть не действовали на моё воображение по ночам. Я позволил себе ответить несколькими комплиментами на страстные признания Марии, и между нами, каюсь, произошли три свидания, после чего я понял, что мне предстоит либо жениться на ней и отказаться ото всех своих амбиций в политике, либо расстаться. Я не мог не отдаваться этому чувству целиком, полностью, без остатка. Я решил порвать с ней и постарался сделать это как можно мягче.
  - Я избрал духовную стезю, - сказал я Марии. - Я давал Господу обет безбрачия. Вместе с тем наши отношения соблазняют меня на отказ от этого обета. Нам следует расстаться.
  - Но вы, шевалье, насколько мне известно, легко нарушаете этот обет с весьма многими вашими прихожанками, - возразила Мария.
  - Утешать бедную замужнюю даму, которой её супруг не уделяет достаточно внимания, не есть грех нарушения обета безбрачия, - лицемерно ответил я. - Даже кардинал Ришельё не отказывал в таких милостях страждущим, и могу ли я, простой аббат, осуждать кардинала или же не брать с него пример?
  - Шевалье, я не желаю больше видеть вас, отныне я вас не знаю, и если мы встретимся, я не узнаю вас, так и знайте! - воскликнула Мария, после чего мне пришлось удалиться.
  Итак, три года я её не видел, но на праздновании победы при Рокруа я увидел одну супружескую пару. Это была та, кого я знал под именем Марии, мадемуазель де Буа-Траси, а также её супруг, пожилой и знатный дворянин, господин де Фокероль. Мария сделала вид, что не узнала меня, я ответил тем же. Однако через полчаса, гуляя в саду, я наткнулся на неё одну, поскольку её супруг удалился для того, чтобы составить партию в ломбер.
  - Шевалье, мне кажется, мы знакомы, - сказала Мария с некоторой усмешкой, в которой была и гордость, и презрение, и сожаление о несбывшемся, что составляло весьма соблазнительную смесь чувств.
  - Сударыня, вы вопреки своему обещанию узнали меня и заговорили первой, что меня чрезвычайно радует, - ответил я. - Могу ли я вновь принести извинения за своё недостойное поведение и постараться вымолить прощение?
  - За что? - с улыбкой спросила она. - Вы были правы. Вы никогда бы не женились на мне, а мне не следовало бы мечтать о браке с вами. Теперь я достаточно знатна и ещё более богата, чем была, и совершенно свободна, поскольку мой супруг отнюдь не дорожит своими исключительными правами, которыми пользуется столь редко, что и вспомнить нечего.
  - Меня чрезвычайно огорчает такое пренебрежение вами и вашими неотъемлемыми правами с его стороны, - солгал я.
  - Вы хотели сказать, что вас это чрезвычайно радует? - спросила Мария. - Уж если вы хотите лгать себе, то не следует лгать мне, ведь я вас прекрасно знаю и понимаю ваши чувства.
  - Признаюсь, вы раскрыли меня, - согласился я. - Мне приятно, что ваш супруг не слишком вам докучает.
  - Вы, вероятно, подумали, что поскольку я теперь - замужняя дама, встречи со мной теперь не вступают в противоречие с вашими принципами? - спросила она с усмешкой.
  - Я не смею отрицать то, что вы прочитали в моих глазах, - ответил я, поскольку это было правдой.
  - А подумали ли вы о моих чувствах? - спросила Мария.
  - Я полагал, что ваши чувства ко мне остались неизменными, - ответил я.
  - Вот именно! - воскликнула она. - Вопрос лишь в том, какие именно чувства? Те ли, о которых я говорила вам в счастливые часы наших встреч, или же те, которые я проявила при нашем расставании? Подумайте об этом, шевалье!
  Я склонил голову и вознамерился уйти, но Мария остановила меня жестом.
  - Скажите мне, шевалье, но только откровенно, - сказала она. - Надеетесь ли вы на возобновление наших отношений?
  - Я всегда буду на это надеяться, - ответил я. - К чему лгать себе и вам, если вы столь легко разоблачаете мою неискренность? Я всегда восхищался вами и намерен делать это и впредь, вне зависимости от того, что вы об этом думаете, и что вы на это ответите.
  На этот раз я действительно откланялся и скрылся. Три недели мы не имели никакой возможности свидеться наедине и обменяться какими-либо письмами или знаками.
  После этого на одном из приёмов я увидел её, но не смел подойти, поскольку присутствовало много посторонних. Мария взглянула на меня и поймала мой ответный взгляд, после этого она глазами указала на свой кармашек, из которого она извлекла платок, уронив при этом на ковёр небольшую записку. Она немедленно прикрыла её своим платьем и посмотрела на меня. Я глазами дал знак, что заметил записку и готов её поднять, после чего Мария безмятежно покинула место, где до этого пребывала, предоставив мне возможность овладеть запиской.
  Мне требовалось сделать лишь три шага, но как только я сделал два шага, меня остановил господин Ларошфуко.
  - Скажите мне, Шевалье, как часто вы виделись с герцогиней де Шеврёз во время её ссылки? - спросил он.
  - Вы ведь и сами знаете об этом, герцог, - ответил я. - Если бы Ришельё был жив, я бы ответил, что не видел её ни разу, но теперь вам проще расспросить её самому. Я не отрицаю, что виделся с ней раз или два, кажется, передавая ей приветы от кого-то из наших общих знакомых, не помню уже от кого конкретно.
  - Не сочтите за дерзость, шевалье, - ответил герцог. - Я хотел бы спросить, не говорила ли с вами герцогиня обо мне? Мне кажется, что со времени своего возвращения она стала относиться ко мне более чем прохладно, тогда как до её ссылки нас связывала крепкая дружба.
  - При мне она о вас не вспоминала, герцог, но я уверен, что она о вас не забывала, ведь она избрала вас в качестве хранителя её драгоценностей, - ответил я.
  - Вам и это известно? - удивился Ларошфуко.
  - Я не знал об этом наверняка, но вы только что подтвердили мою догадку, герцог, - с улыбкой ответил я и постарался продолжить свой путь к записке.
  В эту минуту я увидел, что на ковре никакой записки уже нет. Меня прошиб холодный пот.
  - Господа! - сказала в этот самый миг госпожа де Монбазон. - Минуту внимания! Я нашла какую-то записку на ковре! Что бы это значило?
  - А кто её адресат? - спросил кто-то из придворных.
  - Кем она подписана? - спросила какая-то дама.
  - Представьте себе, здесь нет ни адреса, ни подписи! - воскликнула госпожа де Монбазон.
  - В таком случае это письмо никому не принадлежит, и мы имеем полное право ознакомиться с её содержанием! - воскликнул кто-то ещё, и все остальные подхватили эту идею.
  Общество уже несколько раз утомилось различными ликёрами и настойками, поэтому то, что, вероятно, не позволила бы себе более трезвая компания, произошло к моему огорчению и ко всеобщей радости. По счастью, Мария в это время уже была далеко, поскольку она удалилась сразу же после того, как оставила эту записку для меня.
  - Читайте же! - говорили одни дамы.
  - Не томите! - говорили другие.
  - Это будет забавно! - предвкушали мужчины.
  - Итак, я читаю! - сказала госпожа де Монбазон. - Вот что здесь сказано. 'На что вы надеялись после столь долгого отсутствия и молчания? Разве вы не знаете, что гордость, ранее заставившая меня оценить ваши чувства, ныне защищает меня от страданий, которые могла бы мне причинить ложная видимость на продолжение наших отношений?'
  - Что здесь происходит? - услышали мы властный голос Королевы. - Госпожа де Монбазон! Где вы взяли это письмо и почему вы устраиваете здесь подобные публичные чтения?
  - Я нашла это письмо на ковре, - ответила Монбазон.
  - По какому праву вы читаете это письмо вслух? - спросила Королева.
  - Я надеялась, что мы сможем узнать, от кого оно, или кому оно адресовано, - ответила Монбазон. - Впрочем, дальше можно не читать. Я догадываюсь, от кого это письмо и кому оно адресовано. Возьмите, сударыня, это, по всей видимости, потеряли вы.
  С этими словами Монбазон подошла к герцогине де Лонгвиль и вручила ей записку.
  - Да как вы смеете подозревать меня в такой гнусности? - воскликнула де Лонгвиль, шарахаясь от записки как от ядовитой змеи.
  - Что ж, в таком случае я сама передам это письмо адресату, - продолжала свой фарс Монбазон, после чего подошла к Морису де Колиньи и протянула ему эту записку.
  - Вам же сказали, что вы глубоко заблуждаетесь, сударыня, - ответил сквозь зубы Морис де Колиньи, после чего развернулся даже не взглянув на записку и отошёл на несколько шагов.
  - Дайте сюда эту записку! - проговорила Королева властно.
  Монбазон вынуждена была подчиниться.
  - Как это гадко - читать чужие письма! - воскликнула Королева, вспоминая дни своего унижения, когда её переписку читал Король и кардинал, а также канцлер Сегье. - Госпожа де Монбазон, я прошу вас покинуть мой дом и подумать о своём поведении.
  После этого Королева отвернулась от госпожи де Монбазон, а вслед за ней все гости перестали её замечать.
  
  Глава 107
  
  Я написал Марии письмо, где описал всю эту неприятную ситуацию. Я выразил сожаление, что не успел и не смог быстро завладеть запиской, предназначенной мне, сославшись на неожиданность этого дела, мою к нему неподготовленность и на вынужденную задержку из-за неуместного вмешательства Ларошфуко.
  Я понимал, что эти оправдания не сгладят ужаса от того, что письмо стало достоянием гласности, полный текст которого я не знал, и опасался, что некоторые обороты в нём позволят догадаться об имени отправительницы или о персоне адресата.
  Впрочем, ситуация, в которой госпожа де Монбазон обвиняла в авторстве госпожу де Лонгвиль, также была весьма нежелательной. К обеим я испытывал некоторое сочувствие, тогда как их вражда достигла, казалось бы, апогея, и стала публичной, поскольку стычка произошла на глазах всего общества и, что хуже, на глазах Королевы.
  Королева безусловно приняла сторону госпожи де Лонгвиль. Её авторство не было доказано, поэтому обвинения были голословными, но даже если бы Королева и сама была убеждена в авторстве госпожи де Лонгвиль, она всё равно приняла бы её сторону.
  Конде, зная о поддержке Королевы, потребовал извинений, некоторые знатные дворяне, напротив, поддержали госпожу де Монбазон. Двор распался на два враждующих лагеря. Конде объединился с партией Лонгвилей, Монбазон объединилась с Бофором и другими Вандомами. Шевретта встала на защиту Монбазон, что её более отдалило её от Королевы. Но она не могла не вступиться за свою молодую свекровь.
  Я уговорил господина де Малеврие признаться, что это письмо было написано ему его племянницей, и что речь в нём шла не о любви галантной, а о родственной любви, которая дала трещину в силу некоторой размолвки. Господин де Малеврие согласился взять на себя это дело, потребовав за это двадцать тысяч пистолей. Пришлось Шевретте оплатить эти расходы, после чего Малеврие высказал ту версию, которая устраивала обе стороны. При этом Малеврие просил держать его признание в тайне, поскольку дело было всё же весьма деликатным, семейным.
  Королева настаивала, чтобы госпожа де Монбазон принесла извинения, текст извинений составлялся с помощью кардинала Мазарини, на что было потрачено два часа. Чтение предполагалось в доме герцогини де Шеврёз. Под давлением власти госпожа де Монбазон зачитала перед герцогиней де Лонгвиль текст извинений таким тоном, который выражал протест против каждого прочитанного ей слова. Королева велела госпоже де Монбазон удалиться с приёма, на которой это происходило, но Монбазон и ухом не повела, поскольку находилась в гостях у своей невестки. Тогда замок герцогини покинула сама Королева.
  Дело могло бы затухнуть, то Монбазон не верила признанию Малеврие. Тогда Ларошфуко - тот самый герцог Франсуа де Ларошфуко, из-за которого разгорелся сыр-бор, ведь если бы он не задержал меня, письмо попало бы по назначению и никакого скандала не было! - вмешался туда, куда его не просили. Он предложил сличить почерки, чтобы ложь стала очевидной. Письмо было передано Ларошфуко, в качестве экспертов по почерку были избраны госпожа де Рамбуйе и де Сабле, которые в присутствии Королевы изучили письмо и образец почерка госпожи де Лонгвиль. Они объявили, что почерк письма не имеет ничего общего с почерком госпожи де Лонгвиль, после чего бросили письмо, вызвавшее столько склок, в камин. Этого делать не следовало, поскольку госпожа не Монбазон изобличила этих арбитров как близких друзей госпожи де Лонгвиль, и на том основании, что письмо было уничтожено, стала заявлять, что это лишний раз доказывает, что почерк в письме совпадал с почерком герцогини, иначе для чего же было бы его уничтожать?
  Подобное поведение окончательно поссорило госпожу де Монбазон с Королевой, которая велела ей убираться к себе в Рошфор.
  Изгнание де Монбазон нанесло удар по гордости герцога де Бофора. Он стал преднамеренно высказывать непослушание и даже игнорировать Королеву, осмелился поворачиваться к ней спиной, как будто бы, не замечая её присутствия.
  Наконец, Морис де Колиньи, который также почувствовал селя оскорблённым, ибо де Монбазон верно указала всем на то, что он был любовником герцогини де Лонгвиль, вызвал на дуэль герцога де Гиза. Давняя вражда между родом Колиньи и родом де Гизов не стихала ни на минуту. Оба дуэлянта помнили и об убитом Гаспаре де Колиньи, и об убитом Генрихе де Гизе.
  Дуэль состоялась вопреки продолжавшему действовать эдикту о запрете таковых. Скрестились шпаги, и после нескольких минут яростного сражения Морис де Колиньи получил смертельную сквозную рану в левое плечо.
  Дуэль не положила конца сплетням, поскольку за честь герцогини вступился не супруг, а 'друг'. Бофор продолжал бунтовать, вследствие чего даже попытался организовать убийство Мазарини. Это убийство было предупреждено, поскольку Бофор попросил герцога д'Эпернона запретить своим мушкетёрам вмешиваться в это дело, но д'Эпернон догадался, к чему идёт дело и направил своего слугу, чтобы предупредить кардинала. Наёмные убийцы понапрасну ожидали Мазарини, заговор был изобличён, герцог Бофор был арестован прямо в Лувре, где провёл ночь под охраной Гито и его гвардейцев, а наутро был препровождён в Венсенский замок.
  Так, увы, молодая и чрезвычайно очаровательная женщина своей неосторожностью вызвала непримиримый раскол среди высшей знати французского королевства, что привело к смерти одного из них и к аресту другого.
  После ареста де Бофора меня вызвал к себе коадъютор Ордена Иезуитов.
  - Шевалье, - сказал он, - нам известны истинные причины этих событий, которые продолжались три недели. Расскажите о них всё, что вам известно.
  Я рассказал всё, что знал, не прибавив от себя ничего, умолчав, впрочем, об истинном адресате этого письма, как и об истинной отправительнице.
  - Вы забыли сообщить нам, что письмо было написано госпожой де Фокероль и адресовано оно было... - бесстрастным голосом сказал Коадъютор, ожидая, что я закончу эту фразу.
  - Я собирался об этом сказать, но умолчал лишь поскольку вы меня опередили, - сказал я со смущением. - Письмо написала госпожа де Фокероль, дочь госпожи де Буа-Траси, и адресовано оно было мне.
  - Впредь не повторяйте подобных ошибок, - сказал коадъютор.
  - Прошу меня простить, - ответил я. - Это больше не повторится. Должен также добавить, что я слышал лишь начало этого письма, первые пару строк, после чего чтение было прекращено, письмо сожжено, так что мы никогда не узнаем его полное содержание.
  - Чепуха! - воскликнул коадъютор. - Вот полная копия этого письма. Если желаете, можете ознакомиться.
  Он небрежно бросил на стол лист бумаги.
  Я взглянул на него и обомлел. Это была не копия, это было подлинное письмо Марии де Фокероль. Приведу лишь самые важные для меня строки. 'Я страдаю, потому что люблю вас, как раньше, а вы, если вы и страдаете, то лишь потому, что не любите меня, как прежде'.
  - Что же тогда было сожжено в камине? - спросил я.
  - Точная копия этого письма, написанного почерком герцогини де Лонгвиль, - ответил коадъютор. - Я не обязан был вам отвечать на ваш вопрос, но мне и не запрещено утолить ваше любопытство. Я говорю это лишь для того, чтобы вы поняли, что не всё то, что кажется вам игрой случая, таковым является. И отнюдь не всегда те последствия, которые вам кажутся случайными и роковыми являются случайными и роковыми. Иногда события направляются рукой более могущественной, чем судьба или, как вы её, быть может называете, 'злой рок'. Впрочем, я напрасно применил слово 'иногда'. Если бы все события, о которых вы мне рассказали, были случайными, вы, быть может, получили бы понижение в вашей должности в Ордене, а не повышение, как оно произойдёт на самом деле. О своём повышении вы узнаете завтра в месте, о котором вас известят дополнительно. Время, как обычно, в час ночи.
  Я поцеловал руку коадъютора, поклонился и вышел.
  
  Глава 108
  
  Королева жестоко переживала, что Бофор, которому она верила настолько, что доверяла своих детей, оказался заговорщиком, подготовившим убийство кардинала, которое свершилось бы, если бы не д'Эпернон, а её закадычная подруга герцогиня де Шеврёз толкнула его на это преступление. Она недоумевала, почему же так случается, что когда она находилась под гнётом кардинала и Короля, у неё, как ей казалось, было множество друзей, теперь же, когда она стала регентшей, друзей у неё становилось с каждым днём всё меньше и меньше. Господин Андре д'Ормессон объяснил ей, что народ больше любит правителей будущих, чем нынешних. Но причина была не в этом. Она забыла, что в дни, когда она только лишь приобрела эту власть единоличной регентши, у неё объявилось сотни друзей, о которых она и не знала в дни прозябания Королевой без власти. Все эти люди хлынули в Париж в надежде на должности, звания, награды за подвиги, которых не совершали и оплату вперёд за услуги, которые не намеревались оказать. Когда же они увидели, что Королева по совету Мазарини прекратила раздачу необоснованных авансов и незаслуженных наград, они посчитали себя обиженными. Пример наказания Бофора ещё более отпугнул их, поскольку каждый из них в глубине души надеялся, что определённое непослушание может сойти с рук, ибо Королева всё-таки женщина, и она некоторым образом была антиподом кардиналу Ришельё. Но оставаться женщиной в полном смысле этого слова правящей Королеве крайне опасно, и как только Анна поняла это, все друзья-однодневки, они упорхнули прочь, осознав, что лёгкой наживы не предвидится, а опасность за преступления сохранилась. Мазарини убеждал Королеву, что лучше не иметь друзей вовсе, чем иметь таких друзей, дружбу которых необходимо ежедневно покупать всё более и более значительными подарками. Он напомнил ей о том, каким ненадёжным другом оказался в своё время де Сен-Мар, и Королева вынуждена была с ним согласиться. Доверие Королевы к Мазарини в ту пору основывалось отнюдь не на любви. Он на деле доказал, что его советы стоят того, чтобы к ним прислушиваться. Именно он советовал ей захватить Тионвиль, чтобы продемонстрировать всему миру, что она намерена продолжать политику Людовика XIII, то есть политику Ришельё. После победы при Рокруа герцог Энгиенский захватил Тионвиль, что подтвердило правильность совета Мазарини.
  Герцогу Вандомскому было предложено вернуться в своё имение в Ане, из которого все они вернулись всего лишь четыре месяца назад в следствие смерти Людовика XIII. Туда же, в Ане отправились и мелкие заговорщики, примкнувшие к заговору Бофора, которым не доставало знатности, чтобы уйти от наказания. Все они были схвачены в публичном доме благодаря содействию его содержательницы. Взбешённый Вандом велел разрушить публичный дом и направился в Италию, чтобы оттуда ожидать свержения Мазарини, как некогда он в Англии ожидал свержения Ришельё.
  Королева также попросила герцогиню де Шеврёз покинуть Париж, в ответ она потребовала оплатить её долги, что обошлось казне в круглую сумму в двести тысяч ливров. Некоторые долговые обязательства, а, возможно, что и все, были составлены её друзьями, так что средства пошли отнюдь не на погашение долгов, а на самом деле непосредственно герцогине, не стеснявшейся наживаться на бывшей задушевной подруге. Мария рассуждала, что когда же ещё 'доить' Королеву, как не в момент, когда у неё имеются возможности совершать подобные расходы, и потребности в каких-то действиях герцогини, пусть даже они и состоят всего лишь в том, чтобы герцогиня покинула Париж.
  Был также повторно удалён Шатонёф, чьё участие в заговоре на покушение на жизнь Мазарини было доказано. Господина Лашатра лишили должности генерал-полковника швейцарцев, поскольку он входил в партию госпожи де Монбазон. Эту должность получил Бассомпьер, старый, но преданный.
  Между тем Мазарини под шумок удалил трёх весьма достойных епископов - Бовезского, Лиможского и Лизьесского, поскольку их влияние в совете умаляло его персональную власть.
  Но все эти перемены не вызвали волнений во Франции.
  Мазарини хватило ума не перекладывать ответственность за опалу на Королеву, как это делал Ришельё, перекладывая ответственность на Короля. Напомню, что метод Ришельё состоял в том, чтобы сначала добиться осуждения виновного Королём, приводя свидетельства против обвиняемого и аргументы в пользу его осуждения настолько сильные и убедительные, чтобы довести Людовика XIII до состояния такого гнева, чтобы можно было приговорить виновного к смертной казни, после чего вступиться за обвиняемого, находя не слишком убедительные аргументы для его прощения. В таком случае несмотря на то, что фактически приговор был подготовлен Ришельё, сам кардинал выступал миротворцем и сторонником прощения, тогда как Король, не осознавая, что является куклой, которой кардинал вертел как хотел, считал себя обязанным наложить наказание, помня, что его зовут Людовиком Справедливым. Мазарини, между тем, добивался от Королевы решения об осуждении виновных, но не скрывал ни от кого, что это решение исходит непосредственно от него. При этом Мазарини тщательно распространял мнение о том, что Королева постоянно испытывает желание простить виновных, но он, Мазарини, прилагает все усилия, чтобы удержать Королеву и убедить её не поддаваться добрым христианским порывам, поскольку Королева прежде всего - государыня, и лишь после этого - милосердная женщина и католичка.
  Испания, Венеция и прочие соседи по этим действиям Королевы осознали, что напрасно питали надежды на изменение внешней политики Франции в пользу Габсбургов. Партия Шеврёз потерпела поражение, внешняя политика Королевы Франции испанского происхождения игнорировала интересы Испании и была полностью сосредоточена на интересах Франции.
  Также Мазарини существенно сократил личную вооружённую охрану, доставшуюся ему по наследству от Ришельё, предпочитая вооружить личных лакеев, которые скрытно носили оружие и незаметно охраняли его не только на парадах, но круглосуточно.
  Д'Артаньян, принадлежа к офицерскому составу мушкетёров Короля, не имел, таким образом, обязанностей охранять кардинала, но к его непосредственным обязанностям относилось обеспечение охраны малолетнего Короля, при этом довольно часто он сам заступал на пост. Мазарини до поры не замечал его, ничем не выделяя среди прочих мушкетёров, что было, конечно, его ошибкой.
  Несколько слов о моём отношении к Мазарини.
  Я всё ещё состоял в партии Шеврёз, но лишь номинально. Я уже разочаровался в её идеях и в её предприимчивости. Однако, она оставалась весомым противовесом против абсолютизма. Кроме того, Мазарини виделся мне жалким интриганом. Все свои отрицательные черты характера он не стеснялся выставлять напоказ, тогда как по-своему изощрённый ум, даже хитрость и изворотливость, он тщательно скрывал.
  Я бы сказал, что если Ришельё я сравнил бы со львом, а Кольбера - с лисом, то Мазарини я сравнил бы с неким мифическим существом, которому не нашлось достаточной ширины львиной шкуры, так что недостающие куски были восполнены лисьим мехом. Там, где Мазарини не мог действовать силой и решительностью, как действовал бы Ришельё, он возмещал недостаток властности своей непревзойдённой хитростью. Эти то куски лисьего меха были видны всякому.
  Мы все ощущали себя молодыми и сильными волками, которые просто обязаны отнять власть у лиса, не желая видеть его скрытую львиную натуру.
  Впрочем, хитрость Мазарини была не всеобъемлющей. Если бы он был более предусмотрительным, он не совершил бы той ошибки, которая ему впоследствии дорого стоила. Он убедил Королеву переехать в Пале Рояль, этот бывший дворец кардинала Ришельё, подаренный им Королю в завещании. Этот дворец гораздо лучше подходил для весёлого проживания в нём королевского семейства, но он в меньшей степени соответствовал задаче обороны от разгневанных парижан. Останься Королева с семейством в Лувре, она продолжала бы жизнь, быть может, более скучную, но была бы намного лучше защищена от бунтующей черни.
  Впрочем, кто же ожидал, что чернь взбунтуется против своей обожаемой Королевы? Кроме того, следует отменить, что каждый мятеж народный всегда приготовляется и приводится в действие усилиями неких сил, стоящих весьма близко к самой высшей власти в стране. Не была исключением и Фронда. Глубоко ошибаются те, кто затевают мятеж, что усмирить его столь же просто, как и начать. Но об этом позже. Пока же Королева наслаждалась изумительной предусмотрительностью Ришельё, который создал Пале Рояль, идеальный дворец для приятной жизни августейшего семейства.
  
  Глава 109
  
  Мария де Шеврёз не желала признавать себя побеждённой. Томясь от скуки, она затеяла тяжбу, целью которой было отнять у Мари-Мадлен де Виньеро де Понкурле, маркизы де Комбале, герцогини д'Эгийон, той самой, которая спасла своего дядюшку кардинала Ришельё от смертельной шкатулки, губернаторство Гавр в пользу своего дружка Франсуа де Ларошфуко. Одновременно на госпожу д'Эгийон обрушилось семейство Конде, которое вознамерилось отнять у неё часть наследства Ришельё в пользу герцогини Энгиенской. Чтобы поддержать герцогиню д'Эгийон, Королева вместе с Мазарини отправилась к ней в Рюэль. Герцогиня де Комбале имела полное право на наследство дядюшки, ведь она была настолько близка к нему, что родила ему двух внучатых племянников, которых он любил как собственных детей, и на то у него были весьма основательные причины. Не стоит её осуждать за это, поскольку она была дамой молодой, красивой и здоровой, так что её близкие отношения со своим секретарём уже после смерти дядюшки Ришельё я никоим образом не собираюсь осуждать. Должны же были быть у неё хоть какие-то развлечения, в самом деле!
  Общество не рукоплескало симпатии и поддержке, которую Королева проявляла к одной из племянниц Ришельё, Вуатюр даже прочёл дерзкое стихотворение, заготовленное заранее, но выданное им за импровизацию, в котором намекал на то, что, быть может, симпатии Королевы переменились со временем, и нынче она бы предпочла иметь дело с Ришельё, а не с Бекингемом. Поскольку оба претендента на её повышенное внимание уже почили, а Королева, оставшись вдовствующей регентшей, не обязана была никому давать отчёт в своих предпочтениях, она не оскорбилась, а попросила Вуатюра дать ей копию этого стихотворения, поскольку оно напоминало ей о временах бурной молодости, которую все мы ценим мало, пока она у нас есть, но тоскуем по ней превыше всего, когда она проходит.
  Эта поездка показала всей Франции, что племянница покойного Ришельё теперь в гораздо большем фаворе, нежели бывшая подруга и вечная оппонентка кардинала, герцогиня де Шеврёз. Вынуждена была осознать это и сама Мария.
  Эту поездку Мазарини использовал для того, чтобы развлечь Королеву в наивысшей степени, для чего даже выписал из Италии певицу Леонору Барони, к которой благоволил настолько, что поговаривали, будто между ней и кардиналом имелось некое прошлое, которое не забывается.
  Во время пребывания в Рюэле кардиналу были предложены апартаменты, которые сообщались с покоями Королевы посредством маленькой галереи, что позволяло бы ему без доклада в любое время посещать её без свидетелей. Господин Оливье Лефевр д'Ормессон надеялся, что Мазарини из деликатности откажется занять эти апартаменты, но Мазарини занял их без колебаний. Таким образом, 23 ноября 1644 года Мазарини дал понять, что подобный вопрос он может решать сам, не советуясь с Королевой, поскольку либо заранее был убеждён в её согласии, либо не считал необходимым считаться с её желанием. Предположить второе было немыслимо, следовательно, к этому времени между Мазарини и Королевой установилось, скажем так, полнейшее взаимопонимание.
  Между тем взаимопонимание между мной и герцогиней де Шеврёз стало постепенно затухать. Вероятно, этому виной являлось то внимание, которое я невольно стал уделять герцогине де Лонгвиль, или же Мария узнала о моём внимании к дочери её кузины, госпоже Марии де Фокероль? Ну против этих двух соблазнов я не мог бы устоять, сколько бы ни бился, поэтому я воспользовался тем единственным способом борьбы с искушениями: поддаться им. Должен же я был загладить невольную вину с оглашением письма Марии? Пусть бы даже никто и не подумал, что автором этой любовной записки является она? Счастье, что её пожилой супруг не видел этой записки, ведь он мог бы опознать почерк. Ещё большим счастьем было то, что письмо в глазах света было сожжено, тогда как на самом деле я всё же стал счастливым обладателем этой записки, адресованной мне. Я просто обязан был показать её Марии и успокоить её на тот счёт, что её авторство никогда уже не сможет раскрыться. Кроме всего прочего, я выучил его на память, поскольку знал заранее, что его у меня отнимут. Для всеобщего спокойствия я предложил его уничтожить, доказав предварительно, что запомнил текст и буду хранить его в памяти вечно. Оставалось лишь бросить страшную улику в камин, что мы и сделали, с восторгом и печалью наблюдая, как обращается в ничто клочок бумаги, вызвавший трёхнедельную бурю в королевстве.
  После нескольких недель счастья, ради которого мне пришлось вспомнить своё умение пользоваться верёвочной лестницей для входа и для выхода из рая, я, наконец, вернулся к своим обычным делам, войдя в свой обычный ритм жизни, при котором я уделял любовным приключениям не более трёх-четырёх ночей в неделю, оставляя дни для службы и для размышлений, а вечера для изучения сведений, которые могли бы оказаться мне полезными в дальнейшем. В каждую субботу не менее четырёх часов я посвящал чтению книг умных и поучительных, что подпитывало мой ум и будоражило моё воображение.
  Однажды Базен принёс мне письмо из Лондона, которое ему для меня передал некий посыльный, пожелавший остаться неизвестным.
  Письмо было запечатано именной печатью лорда Винтера.
  Я распечатал его и прочёл следующее.
  
  'Дорогой шевалье д'Эрбле!
  Надеюсь, что вы помните того, что считает вас одним из лучших своих друзей после той дуэли, в которой вы и ваши друзья проявили столь высокое благородство, которое не могло не заставить нас, ваших противников, проникнуться к вам величайшим уважением и искать вашей дружбы?
  Да, это я, лорд Винтер, который обращается к вам с просьбой о совете, а, быть может, и о помощи.
  Я не стал беспокоить своими делами господина графа де Ла Фер, поскольку, как мне кажется, в этом деле он не смог бы сохранить свою всегдашнюю рассудочность и холодность, поскольку дело слишком касается его самого, и, кроме того, мне кажется, что он некоторым образом раскаивается в совершённом нами наказании преступницы, виновной во многих бедах у вас во Франции и у нас, в Англии.
  Я также не стал обращаться к господину де Валону, поскольку мне для решения моего вопроса требуется отнюдь не сила, а тонкий ум.
  Также я не стал обращаться и к господину д'Артаньяну, полагая, что он находится на службе, и моё письмо могло бы сильно скомпрометировать его. Вы же являетесь человеком духовного звания, поэтому моё обращение к вам по вопросам этики является вполне естественным.
  Итак, речь идёт о сыне той, имени которой я не хотел бы доверять даже бумаге, отправленной с надёжном посыльным.
  Вы, безусловно, помните, что у неё был сан, как она и сама заявляла, прося снисхождения вследствие этого обстоятельства. Я же обещал ей, что позабочусь об этом сыне, хотя не признаю его своим родственником, вопреки тому, что он рождён был ей в то время, когда она состояла в браке с моим покойным братом. И дело тут не в том, что этот брак был незаконным, а в том, что отцом этого ребёнка был совершенно иной человек, Жерар Дюшо, недостойный авантюрист подлого звания. Я уже сообщал вам об этом. Я забрал этого ребёнка в Лондон, установил над ним опекунство, нанял ему кормилицу, воспитателя и гувернёра. Я сделал всё от меня зависящее для того, чтобы он росл и воспитывался так, как надлежало бы расти и воспитываться законному сыну английского дворянина.
  Но я избегал встреч с ним, поскольку мне это было невыносимо. Каждая такая встреча напоминала мне о том зле, которое свершила его мать. Я не могу до сих пор простить ей убийства моего дорогого брата, а также организацию убийства моего суверена, герцога Бекингема. Этот ребёнок был удивительным образом чем-то похож на неё, и вместе с тем в лице его я увидел какие-то отвратительные черты, делающие его похожим скорей на какого-то призрака с того света, какого-то лемура с бледной прозрачной кожей, сквозь которую, казалось бы, просвечивает его череп, со впалыми глазами, с тонкими губами, на которых неизменно блуждала улыбка, но не улыбка радости и счастья, а улыбка затаившегося убийцы, ожидающего часа отмщения. Быть может, я не объективен, возможно, мне это лишь казалось. Должен признать, что при всём том лицо его было довольно правильным и даже его можно было бы назвать привлекательным, если бы не те чувства, которые чрезвычайно влияли на то, как он выглядел. Впрочем, мне кажется, что со временем он стал всё больше владеть собой, и это чувство затаённой мести стало всё менее и менее заметным на его лице, что отнюдь не говорит о том, что оно ушло. Оно лишь затаилось где-то в глубине его сердца, если можно назвать сердцем то, что билось в его груди. Я пишу об этом по той причине, что мне пришлось познакомиться с его характером ближе, от чего я пришёл в ужас и содрогаюсь и сейчас, когда пишу об этом.
  Как оказалось, отец этого ребёнка, этого Мордаунта, тот самый Жерар Дюшо, каким-то образом вызнал, что его сын находится в Лондоне, и что на его содержание отпускаются весьма значительные средства. Он всеми правдами и неправдами добрался до Лондона и поселился вблизи своего сына. Дождавшись удобного момента, он познакомился с ним, завёл разговор на отвлечённые темы, после чего постарался сдружиться с ним и добиться его полного доверия. Этот человек обладает неординарной хитростью, поэтому он добился желаемого. Они стали друзьями и часто прогуливались по саду, а также уходили за пределы поместья, к реке, в лес, в поле. Я упустил момент, и этот человек приобрёл чрезвычайное влияние на Мордаунта. Я напрасно доверился его бывшей кормилице, гувернёру и воспитателю.
  Женщина, которая в дни его младенчества была его кормилица его была недостаточно разумна, она любила его как собственного сына, баловала его и прощала ему всё. Гувернёр обращал внимание лишь на то, как он одевался, и, надо сказать, он обучил его одеваться как надлежит дворянину. Воспитатель также ставил целью лишь научить его держаться в обществе как держатся дворяне, и в том, что я назначил ему столь недалёкого воспитателя, безусловно, имеется моя вина. Все эти люди лишь обрадовались тому, что Мордаунт завёл друга, который по возрасту годится ему в отцы. Дюшо умел поставить себя так, что выглядел человеком, заслуживавшим всяческого уважения и полного доверия. Ведь обман был его главной профессией! Эти трое приставленных мной к Мордаунту людей решили, что дружба их воспитанника с достойным человеком - это лучшее воспитание, так что предоставили этому Жерару Дюшо влиять на юного Мордаунта так, как ему вздумается.
  Должен сказать, что Дюшо появился в Лондоне под совершенно другим именем, так что когда мне сообщили, что у Мордаунта появился друг, я и сам не придал этому никакого особого значения.
  Овладев полностью умом и сердцем своего сына, Дюшо приступил к тому делу, для которого и прибыл в Англию. Дело это состояло в том, чтобы вытягивать как можно больше денег сначала из тех, кому было поручено воспитывать Мордаунта, а затем и из меня. Я поначалу был довольно покладистым в этом вопросе и смотрел на требование увеличить содержание как на естественное следствие того, что Мордаунт подрос и его потребности стали более существенными, следовательно, более дорогими.
  Но однажды я получил от Саймона, так звали воспитателя Мордаунта, письмо, в котором он выражал обеспокоенность того, каким злым и мстительным растёт Мордаунт. Саймон недоумевал о причинах такой разительной перемены в его воспитаннике, но в ту пору он ещё не догадался соотнести свидетельства чрезвычайной ожесточённости своего воспитанника с появлением Дюшо в числе его друзей. Мордаунт увлёкся охотой, но при этом проявляет такую удивительную жестокость по отношению к жертвам своей страсти, что, казалось бы, вся охота для него была лишь предлогом излить накопившуюся злобу хотя бы на какое-то живое существо, чтобы наслаждаться его мучениями. Он стремился нанести как можно более болезненные раны животным, на которых охотился, после чего с восторгом наблюдал их агонию, вместо того, чтобы точным ударом в сердце положить конец мучениям несчастной жертвы. Это письмо меня насторожило, и я решился посетить Мордаунта и побеседовать с ним. Каково же было моё удивление, когда я нашёл озлобленного подростка, который потребовал от меня передачи ему всего моего состояния под тем смехотворным предлогом, что я ограбил его, присвоил себе наследство его отца и его матери. Я пытался объяснить ему, что даже те весьма немалые деньги, которые я отпускаю на его содержание, я отнюдь не был обязан на него тратить, и что он не имеет права ни на какое наследство от моего брата. От этого разговора Мордаунт пришёл в ярость и стал обвинять меня в таких преступлениях, которые перечислять здесь я не имею ни сил, ни желания. Я предложил вернуться к этому разговору позже, после того, как я принесу ему копии тех документов, которые доказывают мою правоту и необоснованность его претензий. Я почувствовал, что не следует мне показывать ему подлинные документы, которые он мог бы в отчаянии попытаться выхватить у меня и уничтожить. Вместо этого я предложил ему поручительство двух достойных людей в том, что копии, которые я ему покажу, полностью соответствуют подлинникам.
  Он вёл себя как зверёныш, отпрыск дикого хищника. В смятённом чувстве я покинул этот дом. Встреча состоялась через две недели, но не принесла удовлетворения ни мне, ни ему. Мы рассорились, и я пригрозил ему, что лишу его даже той части содержания, которое я ему выделял, если он не успокоится и не примет свою судьбу со смирением.
  Самое ужасное произошло через неделю после моего отъезда.
  Мне сообщили, что дом, в котором содержится Мордаунт, истреблено пожаром.
  Соседи сообщили мне ужасные подробности о криках мучения, которые раздавались из дома за полчаса до пожара. В сгоревшем доме были найдены обгорелые трупы кормилицы, воспитателя и гувернёра. Сейф, где хранилось золото, был взломан. Мордаунт и Дюшо исчезли.
  Я не исключаю, что они могли даже вернуться во Францию. Полиция предпримет их поиски здесь, в Англии, но вы будьте осторожны. Мне кажется, что Дюшо вынашивает идею отмщения тем, кто виновен в гибели матери Мордаунта, и научит этому же самому самого этого ублюдка. Я называю его так после того, что эти двое учинили с тремя милыми и ни в чём неповинными людьми, которые заботились об этом чудовище столько лет. По описаниям таинственного 'друга' Мордаунта я узнал, что это был никто иной как Дюшо.
  Итак, дорогой мой шевалье д'Эрбле, я хотел бы вас спросить, следует ли мне приложить максимум усилия для розыска Мордаунта и Дюшо, или же отдаться Божьему промыслу и пусть дела идут так, как это угодно будет провидению?
  Остаюсь искренне вашим другом, и льщу себя надеждой, что и вы видите во мне такового.
  Ваш лорд Винтер'
  
  Глава 110
  
  В молодости очень трудно признавать свои ошибки. Кажется, будто такое признание несколько умаляет твою ценность в глазах окружающих, и, что более важно, в собственных глазах.
  Когда же наступает возраст Сократа, если при этом с годами приходит хотя бы частица его мудрости, начинаешь понимать, что признание собственных ошибок ничуть не умаляет твоего достоинства, а умоляет его, напротив, упрямство, с которым мы порой отрицаем свои ошибки. Ведь это говорит лишь о том, что мы не желаем извлекать из них урок и случись перед нами аналогичный выбор, мы вновь повторим те же самые ошибки.
  Лорд Винтер в этом письме дал нам всем предупреждение под видом того, что испрашивает моего совета, или же он испросил моего совета, дав нам предупреждение между делом, а вероятнее всего, что с умыслом сделал и то и другое. Я же не оценил по достоинству его предупреждения и не задумался в полной мере о том, какой именно совет следует в таком случае дать.
  Вот какое письмо я написал ему в ответ и передал с тем человеком, который был гонцом и который предупредил Базена, что через два дня придёт за моим ответом.
  
  'Милостивый государь!
  Я благодарен вам за то, что помните меня и причисляете к своим друзьям, и уверяю вас от своего имени, а также от имени трёх моих друзей в том, что ваши дружеские чувства не безответны. Мы все четверо также по достоинству оценили ваши возвышенные качества, ваше благородство, мужество и рассудительность. Для нас большая честь состоять в числе ваших друзей.
  Благодарю вас за ваше предупреждение относительно вероятного прибытия сына этой дамы во Францию. Однако же я не представляю себе, что мы могли бы сделать для того, чтобы каким-либо образом предотвратить вероятное сползание на скользкий путь этого молодца и его ничтожного папаши. Будь его отец дворянином, я бы вызвал его на дуэль. Соверши он преступление в глазах французского правосудия, его можно было бы надеяться передать властям, чтобы они покарали его. Но это возможно лишь при наличии доказательств его преступления, его вины. Если бы он что-либо злоумышлял против нынешней власти и это можно было бы доказать, тогда, вероятно, его могли бы превентивно отправить в Бастилию. Впрочем, в настоящее время тюрьмы используются для размещения в них герцогов и даже принцев, а простой люд колотят палками за мелкие провинности либо отправляют на виселицу за крупные преступления. Однако нынешний первый министр столь любит деньги, что предпочёл бы, как я полагаю, во всех случаях применять штрафы, чтобы обогащать казну, что для него равносильно личному обогащению, поскольку, будучи суперинтендантом финансов Франции он, вероятно, уже не отличает личной казны от государственной.
  Я молю Господа, чтобы эти двое не покинули Англии, поскольку совершённые ими преступления в пределах вашего государства могут быть расследованы и наказаны наилучшим образом именно в вашем государстве. Однако же если будет обнаружено, что этот самый Дюшо пребывает во Франции, а между тем Англия потребует выдачи этого преступника для примерного наказания, то я полагаю, что первый министр и кардинал Мазарини не откажет в просьбе Королю Карлу I, а если бы он вздумал отказать, тогда Королева Генриетта могла бы обратиться к вдове её брата, Королеве Анне, и вопрос был бы решён. Однако эти люди столь мелкие, что едва ли пристало Королям беспокоиться об их наказании, а преступление их состоит, по-видимому, лишь в том, что Дюшо, возможно, повинен в смерти троих слуг и в том, что похитил деньги, которые были предназначены для взращивания и воспитания его родного сына, и, быть может, употребит их как раз для этих целей.
  Вы и сами видите, что вмешательство в это дело не может иметь весомых оснований в глазах французского правосудия. Я упомянул Королей лишь по той причине, что, как я знаю, вы находитесь в весьма близких уважительных отношений с Королём Карлом I и, вероятно, можете повлиять на некоторые из его решений, или, лучше сказать, что он может повлиять на то, чтобы ваши просьбы были бы уважены. Что касается моего нынешнего положения при дворе, то я в те времена, когда мы с вами познакомился, состоял в таких отношениях с одной из придворных дам Франции, что она могла свободно обращаться ко мне с различными просьбами, что, однако, не давало мне ответной свободы обращаться к ней с просьбами своими. То есть мы обязаны были служить Королеве, но Королева отнюдь не была обязана вознаграждать нас за службу. Нынче же у нас не осталось и той малой толики связи со двором, какая была при кардинале Ришельё. Я, как вы знаете, ушёл из мушкетёров навсегда, как и доблестный шевалье дю Валон и как благородный граф де Ла Фер. Однако, шевалье д'Артаньян остался служить в мушкетёрах Короля и даже удостоился чина лейтенанта королевских мушкетёров, но должность эта, весьма почётная в глазах начинающих вояк и в глазах простых парижан, никак не ценится власть имущими, я имею в виду Королеву, кардинала, принцев, герцогов, пэров и маркизов. Все эти гордые люди привыкли не замечать в мирное время офицеров и солдат, а в военное время они лишь радуются, что те проливают за них кровь, тогда как они проводят время в праздности, увеселении, предаваясь поочерёдно охоте, балам, маскарадам и ассамблеям, а в перерыве норовят наставить друг другу рога или перехватить друг у друга выгодную должность.
  Поэтому я не вижу смысла попусту тревожить и лейтенанта д'Артаньяна, поскольку если я скажу ему, что в Париж вскоре может прибыть сын Миледи, то он ответит: 'Чёрт побери, тем лучше! Мы отправим его в Ад к маменьке! Пусть только покажется на улицах Парижа! Подождём лишь, пока ему исполнится хотя бы восемнадцать лет!'
  И в этом случае я бы полностью с ним согласился. Враждовать с ребёнком - не в наших правилах. В отношении этого самого Дюшо, я сказал бы, что если он когда-нибудь появится поблизости, мы, разумеется, не сможем скрестить с ним наши шпаги, но зато сможем велеть слугам отколотить его как следует и вышвырнуть вон, в надежде, что он подохнет от побоев как бешенный шакал.
  Если негодяй когда-нибудь осмелится выстрелить в меня, ему следует целиться как можно лучше, или он будет убит ответным выстрелом.
  Впрочем, я не вижу причин волноваться в связи с прибытием этой парочки, поскольку как я не знаю их ни в лицо, ни по имени, так и они не знают никого из нас. Вы не назвали мне то имя, под которым его мерзкий отец скрывается, сообщив лишь, что он переменил имя. Поэтому я даже не могу предпринять никаких розысков для того, чтобы защититься от него или защитить от него кого-либо из друзей.
  В завершении моего письма я отвечу на вашу просьбу дать вам совет. Несмотря на то, что я полагаю, что вам гораздо больше известно обстоятельств всего этого дела, и поэтому мне не следовало бы давать советы в том деле, о котором я столь мало знаю, всё же учитывая, что просьба о совете была высказана, и обстоятельства были разъяснены в послании, я рекомендую вам, во-первых, передать сыскным службам все сведения об этом негодяе и убийце Дюшо, во-вторых, лишить этого дурно воспитанного Мордаунта, который, вероятно, пойдёт по стопам своей мамаши, какого-либо содержания и каких-либо прав на наследство, если таковые были вами ему даны. Выбросьте его из головы после этого и живите спокойно и счастливо. Верьте мне, Господь знает своих праведников и своих грешников, и всем им воздаст по заслугам.
  Я не обращаюсь с вопросами к графу де Ла Фер, поскольку могу предвидеть и его ответ на это. Он сказал бы: 'Не думайте о том, как чего-либо достичь, а помышляйте лишь о том, какими путями вы можете добиваться того, о чём желать велит нам наш долг, наша честь и наше звание. Если цель благая, а пути благородны, то победа будет сладкой, а проигрыш следует принимать со смирением. Если же ради благой цели мы воспользуемся не благородными средствами, то и победа не принесёт нам радости, а поражение попросту уничтожит нас. Идите своим путём, который сами выбрали и предначертали себе, не оглядывайтесь на прошлое, не страшитесь будущего и не завидуйте тем, кто идёт другими путями и достигает большего, чем вы. Ибо кто назовёт цену наших различных достижений? Один Господь знает её. Быть может, одно су, поданное нищему, на небесах значит гораздо больше, чем сотни миллионов ливров, израсходованных на постройку дворцов, организацию балов, или на войну'.
  Так сказал бы граф де Ла Фер, и я полностью с ним согласен.
  Что же касается шевалье дю Валона, то он сказал бы, вероятно: 'Что бы вы не решили, друзья мои, я с вами, а лучше - я впереди вас!'
  Отдадимся же своей судьбе, но прежде передайте дело сыскной полиции.
  Ваш искренний друг
  Аббат д'Эрбле, в прошлом мушкетёр Арамис'.
  
  Глава 111
  
  В тексте этого письма я допустил ошибку. Я вслед за лордом Винтером назвал Мордаунта ребёнком, и из этого исходил в своих советах. Кроме того, я указал, что с человеком, не являющимся дворянином, мы не должны скрещивать шпаги. Моя ошибка состояла в том, что на момент нашего знакомства с Миледи, она уже имела этого ребёнка, поэтому по самым скромным подсчётам ему должно было быть уже более восемнадцати лет, а ведь ничто не помешало мне вызывать в своё время д'Артаньяна на дуэль из-за того, что он попытался поднять и возвратить мне на виду у моих товарищей обронённый мной платок госпожи де Буа-Траси. И в это время д'Артаньяну было как раз восемнадцать лет. Так что называть Мордаунта ребёнком было не верно, следовало называть его юношей, и не следовало рассматривать его возраст как причину, исключающую дуэль с ним. Также лорд Винтер не сообщил мне, а я не учёл, что этот воспитанник получил полный курс обучения тому, что следовало знать дворянину, который включал фехтование, стрельбу, верховую езду и прочее, чем овладел в совершенстве, вдохновляясь желанием применить это для своей мести. Жизнь он вёл изысканную и уточнённую, поскольку был материально обеспечен, так что тяжёлым трудом не занимался, имел аристократические руки, что позволяло ему легко выдавать себя за истинного аристократа. Добавим к этому похищенные его настоящим отцом и присвоенные им документы, дающие право на дворянство, что открывало ему двери в дома всех дворян, а лорд Винтер составил бумагу о своём опекунстве над Мордаунтом, что также формально и его практически вводило в круг дворян. Итак, не было никаких препятствий для нас для дуэли с ним. И поскольку я относился к Мордаунту как к ребёнку, быть может подростку, то я и не мыслил возлагать на него хотя бы частично ответственность за страшное преступление, состоящее в расправе над троими слугами, воровстве и поджоге. Если бы я принял в расчет совершеннолетие Мордаунта, я должен был бы понять, что он соучастник этих преступлений, и должен нести за них ответственность, а если закон медлит или не замечает таких преступлений, тогда дуэль решила бы эту проблему быстрей и эффективней.
  Итак, имелись причины и возможности для дуэли с ним, а повод легко можно было бы найти. Но, повторяю, что кое-что я не учёл, кое-чего не знал, не сделал соответствующих расчётов, не принял к сведению всё, что мне было известно, и всё это в совокупности привело к тем ошибкам, которые я совершил в своём ответном письме и в своих ответных действиях.
  Отправив с нарочным, который привёз послание от лорда Винтера моё ответное письмо, я всё же решил поразмышлять на эту тему и вспомнил о том, что граф Роншан сообщал мне, что этот самый Жерар Дюшо выдавал себя за другого человека, дворянина, офицера, что ему удалось сделаться таковым в глазах французского дворянства. Граф рассказывал мне, что Дюшо познакомился с ним на почтовой станции, и узнал от него, что тот возвращался с военной службы в своё имение, чтобы принять наследство почивших родителей. Подлый Дюшо используя всё своё лицемерие попытался войти в доверие и подружиться с офицером, который был сиротой. Бедняга офицер рассказал, что он отсутствовал в родном имении очень долго. Преступник смекнул, что внешне этот офицер отдалённо похож на самого Жерара Дюшо. Идея забрать его жизнь, судьбу, звание и богатство, пришла в его подлый ум, после чего он самым гнусным образом реализовал её. Неизвестно, как именно он избавился от трупа. Вероятнее всего, он сбросил его труп в ближайшее озеро, предварительно привязав к нему какой-то груз, после чего рыбы объели труп до неузнаваемости.
  Я припомнил, что граф что-то говорил о Бургундии. К сожалению, у меня не было друзей в Бургундии. У меня не было слуг, кроме Базена, который уже остался мне слугой лишь наполовину, став причетником в небольшой парижской церквушке. У меня не было денег для того, чтобы нанять человека, который мог бы поехать в Бургундию и попытаться разыскать Дюшо и Мордаунта.
  Кроме того, для того, чтобы предпринять поиски, желательно было бы знать имя офицера, которое присвоил себе Дюшо. По какой-то странной забывчивости лорд Винтер не сообщил его мне. Я велел Базену навести справки о графе Роншане, надеясь на то, что, быть может, он сможет мне что-то сообщить. Кроме того, я решил посоветоваться с д'Артаньяном. Он всегда находил неожиданные и эффективные решения самых сложных проблем. К сожалению, он находился в новом походе, который последовал почти тотчас после победы при Рокруа под руководством герцога Энгиенского и ещё не возвратился в Париж. Я не рискнул писать ему, решив, что дело это не столь срочное, чтобы доверяться почте.
  Между тем, Жерар Дюшо вместе с Мордаунтом поселились в поместье, которым Дюшо завладел вследствие своего преступления. Там он продолжил своё пагубное влияние на этого юношу и воспитал из него мизантропа, озлобленного на весь свет и мечтающего исключительно о мщении всем тем, кто лишил его матери.
  После возвращения во Францию Мордаунт и Дюшо предприняли некоторые розыски, результатом которых была таинственная череда смертей. Четыре палача, имеющие у себя клеймо в виде лилии, погибли один за другим. Следствие каждый раз делало вывод о том, что это - самоубийство. Поскольку эти события происходили в различных городах, и поскольку рядом с трупами находили предсмертные записки, ни у кого из следователей не возникало ни малейших сомнений в том, что это были именно самоубийства. Кроме того, в разных городах эти дела расследовали разные следователи, они не знали об аналогичных событиях в других городах. Эти четыре дела никто не догадался связать воедино. Троих палачей нашли повешенными, четвёртый был найден в реке. Каждый из следователей рассуждал, что палач - это такой человек, у которого всегда найдутся причины для недовольства собой, сомнений, раскаяний и даже отчаяния. Да и кто придаёт какую-либо цену жизни этих отверженных? Все эти дела были закрыты.
  Также было сообщение о таинственной смерти двух священников. Это дело было расследовано более внимательно, поскольку священнослужителям не свойственно самоубийство, так как всем известно, что подобное считается страшным грехом. Я не могу сказать со всей определённостью, по какой причине Мордаунт и Дюшо обрушили свою месть на священников. Возможно, они хотели от них что-то узнать, но не добившись своего расправлялись с ними. На руке каждого из двух этих священников были обнаружены страшные раны от ожогов, сделанных, вероятно, с помощью разогретой в камине кочерги. Но наличие 'прощальных писем' успокоило следователей. Никто не сличал почерк этих писем с образцами почерка этих священнослужителей, но если бы это было сделано, тогда следователи бы удивились, обнаружив, что почерк всегда один и тот же, такой же как и на прощальных записках палачей. Кроме того, должен заметить, что, как правило, палачи в провинциальных городах не были грамотными. Они исполняли распоряжения судейских, которые зачитывали им приговоры над преступниками. Во всяком случае, грамотный палач - это чрезвычайная редкость, если таковые были. Итак, если бы эти шесть смертей расследовала единая следственная комиссия, они, вероятно, обнаружили эти странные факты, которые заставили бы их иначе отнестись к расследованиям.
  Между тем, в Англии начались события, которые отвлекли лорда Винтера от дела Мордаунта, так что я даже не получил ответа на своё письмо. В июле мы узнали о победе парламентской армии Ферфакса и Ливена над армией Руперта при Марстон-Муре, что недалеко от Йорка. Заново укомплектованная армия Уоллера была разбита. Армия Эссекса также была разгромлена. Парламент по инициативе индепендентов во главе с Кромвелем принял план коренной реорганизации армии. Фактически следует признать, что король Карл I, постепенно утрачивающий популярность и власть, перешёл за ту критическую черту, после которой ему уже следовало бы сражаться не за сохранение своей власти, а за сохранение своей жизни. К концу этого года ситуация в Англии стала ужасающей. В начале декабря был подписан Билль о самоотречении. По требованию Кромвеля все члены парламента отказались от командных постов в армии. Главное здесь то, что Кромвель смог чего-то требовать от членов парламента, что показало всей Европе, что он фактически стал главой Англии.
  Также этот 1644 год ознаменовался уходом одного понтифика и приходом нового. В июле Папа Урбан VIII отошёл в лучший мир, то есть примкнул к сонму святых, окружающих небесный трон нашего небесного Владыки, а его место занял Папа римский Иннокентий X, который прожил в этой высшей должности на всей грешной земле одиннадцать лет, вплоть до 7 января 1655 года.
  
  Глава 112
  
  Граф де Роншан удалился от света и проживал у себя в имении. В один из дней, который я не могу назвать прекрасным, к нему прибыли два гостя, дворяне, по виду. Они назвались господами де Ремо - отец и сын.
  - Здравствуйте, господа, - сказал граф. - Чему обязан части вашего посещения?
  - Я - шевалье Анри де Ремо, лейтенант в отставке, - сказал старший из двоих посетителей. - Я это - мой сын, Джон Френсис де Ремо. Мы хотели бы навести кое-какие справки о наших общих знакомых.
  - Что ж, господа, входите, рад знакомству, - ответил граф. - Полагаю, что моё имя вам известно, коль скоро вы пришли ко мне, и всё же представлюсь, граф де Роншан.
  - Мы разыскиваем родственников маркизы де Бренвилье, - сказал старший де Ремо. - Мы являемся её дальними родственниками по боковой линии, и недавно она стала прямой наследницей её дяди. Наследство весьма существенное, и в случае, если она погибла, следующими претендентами являемся мы, я и мой сын Джон Френсис де Ремо. Но нам стало известно, что у маркизы де Бренвилье оставался сын, и в этом случае всё её наследство должно быть передано ему. Вы не могли бы нам помочь в наших розысках?
   - Это очень благородно с вашей стороны, господа, что вместо того, чтобы попросту получить это наследство, вы разыскиваете лицо, которое, возможно, обладает большими на это правами, - ответил граф де Роншан. - Но я должен признаться, что не знаю, где искать этого ребёнка. Я, действительно, состоял в дружбе с маркизом де Бренвилье, но после его трагической гибели почти ничего не знаю о судьбе его семьи. Знаю я только то, что его вдова, маркиза де Бренвилье, по-видимому, была дамой порочной, а также, насколько мне известно, этот брак был незаконным, поскольку до этого она состояла в браке с другим господином.
  - Едва ли эти подробности, интересные сами по себе, могут оказать какое-то влияние на права её на наследство по отцовской линии, а также на права наследования, касающиеся её сына, - ответил де Ремо старший. - Мне известно, что это брак, о котором вы говорите, нельзя назвать счастливым, поскольку её супруг умер, а вскоре погибла и сама маркиза. Мы лишь хотели бы узнать о судьбе её сына, а для этого, полагаю, нам было бы желательно узнать любые сведения, которые вы можете нам о ней сообщить, поскольку вы, как вы сами признали, были дружны с её супругом, маркизом.
  - Что ж, по-видимому, вы правы, - согласился граф де Роншан. - Вероятно, вам известно, что маркиза умерла не своей смертью. Она была казнена.
  - Казнена? - удивился де Ремо старший. - Но нанятые мной адвокаты изучили все приговоры того времени в отношении всех женщин близкого возраста по всей Франции. Исключено, чтобы она была приговорена к казни за какое-либо преступление. Кроме того, нам неведомо, какое преступление она могла бы совершить.
  - Вы не найдёте никаких сведений о ней в судебных архивах, - согласился граф де Роншан. - Она была приговорена частным образом, и казнь также состоялась не вполне официально.
  - Приговорена частным образом?! - воскликнул де Ремо. - Казнь состоялась неофициально? Помилуйте, граф! Что вы такое говорите? Разве мы живём в эпоху варваров? В наш просвещённый семнадцатый век неужели же возможно что-либо подобное?
  - Могу лишь сказать, что для вынесения ей приговора были весьма веские основания, дворяне, которые это осуществили, имели открытый документ, подписанный кардиналом Ришельё, который заранее одобрял любые их действия, как действия в интересах Франции и с его ведома, - сообщил граф с некоторым колебанием. - Кроме того, насколько мне известно, казнь осуществил палач, кажется, из города Бетюна. Да, точно, Бетюнский палач!
  - Бетюнский палач... - проговорил младший де Ремо, и граф вздрогнул от этого хриплого голоса, наполненного жгучей ненавистью. - Бетюнский палач! Как он посмел подчиняться простым дворянам в таком деле?
  - Подробностей мне не известно, - ответил де Роншан. - Я знаю лишь то, что он и сам имел основания для личной ненависти к этой даме.
  - Может ли палач действовать из чувств личной мстительности?! - воскликнул де Роншан младший, чем вновь заставил вздрогнуть графа де Роншана.
  - Поверьте, эта дама вполне заслужила свою участь, - постарался успокоить гостей граф. - Но ведь мы, кажется, разбираем не причины этих действий, а их последствия? Итак, вы разыскиваете её сына. Я сообщу вам то, что я знаю об этом деле. Во-первых, её сын хотя и был рождён в браке с маркизом, не являлся его сыном. Это известно из весомых доказательств, об этом мне сообщил сам маркиз.
  - Вы знаете, что это были за доказательства? - прохрипел Ремо младший.
  - Мне достаточно было бы слова маркиза, моего друга, но, поверьте, он меня с ними ознакомил, так что они без сомнений весьма основательны, поскольку...
  - Не важно, - перебил Ремо старший. - Он был её сыном, наследство принадлежит ей, так что её отношения с супругом не имеют никакого касательству к нашему делу.
  - Пожалуй, что так, но поскольку молодой человек задал мне вопрос... - возразил граф. - Впрочем, вы правы, это дело уже прошлое, и ворошить его нет никакого смысла. Итак, её казнили. Это мне известно. Далее, насколько мне известно, её сына забрал её родственник, брат маркиза, который и обещал позаботиться о нём. Так что если вам удастся разыскать сына маркизы, то, вероятнее всего, в Англии, в Лондоне.
  - Он признал сына маркизы своим законным родственником и наследником? - жёстко спросил Ремо младший.
  - Нет, поскольку его брат успел и его ознакомить с доказательствами измены маркизы, - ответил граф.
  - В таком случае по какой же причине он забрал её сына? - спросил Ремо старший.
  - Он обещал это его матери перед самой её смертью, а такие обещания надлежит выполнять, - ответил граф.
  - Он присутствовал при её казни? - воскликнул Рено младший. - Он знал, что её собираются казнить, и не воспрепятствовал этому?
  - По какой же причине он должен был бы препятствовать этой казни, если он и сам полагал, что она заслужена и необходима? - спросил в свою очередь граф.
  - Какая могла быть необходимость в расправе над собственной родственницей? - прохрипел Ремо младший. - Неужели только для того, чтобы присвоить её наследство от маркиза?
  - Вы судите об этом предвзято, поскольку не знаете всех вин этой маркизы, - возразил де Роншан. - На её совести накопилось немало убийств, даже если не считать её неудачные попытки убийства некоторых заслуженных дворян.
  - Почему же они не передали это дело в суд? - продолжал свои расспросы Ремо младший.
  - Я не могу в точности объяснить это, - ответил граф. - Об этом вам лучше расспросить её деверя, который проживает в Лондоне. Ведь вам известно его имя?
  - Лорд Винтер! - прорычал Ремо младший.
  - Мне кажется, что вы слишком близко к сердцу принимаете дело вашей дальней родственницы, молодой человек, - ответил граф. - Если у вас есть средства на поездку в Лондон, и вы повстречаете лорда Винтера, передайте ему привет от меня, и он вам расскажет всё об этом деле, а также объяснит причины этого поступка, который вы осуждаете, не вдаваясь во все обстоятельства этого дела.
  - Хорошо, - ответил Ремо младший, который, кажется, полностью овладел собой. - Благодарим вас за те подробности, которые вы нам сообщили. Это всё, что вы знаете об этом деле, или же вы можете припомнить ещё что-нибудь?
  - Я полагаю, что рассказал вам всё, известное мне, что поможет вам разыскать этого молодого человека, - ответил граф.
  - Тогда ещё лишь один последний вопрос, - сказал Ремо старший. - У маркизы была служанка по имени Кэтти. Она могла бы знать кое-что об её сыне. Вы не знаете, куда она девалась?
   - О, насчёт этого я смогу вам сообщить лишь то, что она ушла от маркизы и по рекомендации поступила в услужение к другой знатной даме, - ответил граф.
  - Не назовёте ли вы нам имя этой дамы? - спросил Ремо младший.
  - Если не ошибаюсь, это - герцогиня де Шеврёз, - ответил граф. - Но поскольку она уволилась задолго до событий, о которых вы расспрашивали, я полагаю, что она едва ли сможет вам сообщить что-то полезное для ваших розысков.
  - Об этом позвольте судить нам! - грубо ответил Ремо старший и резко поднялся со своего кресла, после чего так же резко вскочил и Ремо младший.
  - Однако, господа, вы не слишком-то вежливы! - воскликнул граф, но тут же осёкся.
  Он обнаружил, что к его груди приставлены две шпаги. Отец и сын де Ремо успели выхватить свои шпаги и приставили их к его груди так сильно, что прокололи его камзол и даже кожу груди.
  - Потише, граф! - проговорил своим зловещим голосом Ремо младший. - Не кричите, иначе ваш крик навсегда застынет в вашей груди!
  - И это - ваша благодарность за полученные от меня сведения? - спросил граф, не теряя выдержки.
  - Да, наша благодарность состоит в том, что мы не убили вас сразу, - ответил Ремо младший. - А теперь вы получите нашу благодарность за то, что распускаете мерзкие сплетни про мою мать!
  - Про вашу мать? - переспросил граф, вглядываясь в черты Ремо младшего.
  - Да, про мою мать, маркизу де Бренвилье, леди Винтер, мою мать! - ответил юноша. - Знайте же имя того, кто отправит вас на тот свет! Меня зовут Джон Френсис Мордаунт Винтер, маркиз де Бренвилье!
  С этими словами Мордаунт с силой надавил на шпагу, и она пронзила сердце графа насквозь.
  - Убит? - спросил Дюшо, ибо под именем Ремо старшего скрывался именно он.
  - Полагаю, что мёртв, - ответил Мордаунт и зловещая улыбка растянула его тонкие губы чуть ли не на пол лица.
  - Надо быть уверенным в этом до конца, - ответил Дюшо и вонзил свою шпагу в грудь графа рядом со шпагой Мордаунта.
  После этого оба убийцы вытащили свои шпаги и небрежно вытерли их о кружевной воротник графа.
  - Я должен ехать в Лондон, чтобы отомстить лорду Винтеру, - прохрипел Мордаунт. - А также для того, чтобы узнать имена тех дворян, которые участвовали вместе с ним в этом деле.
  - Да, друг мой! - ответил Дюшо. - Мы возвращаемся в Лондон!
  - Но по дороге заедем к герцогине де Шеврёз, чтобы повидаться с её служанкой Кэтти! - воскликнул Мордаунт.
  Если бы бедняжка Кэтти слышала эти слова, она бы ужаснулась.
  
  Глава 113
  
  - Я понял, что вас заинтересовала бывшая служанка моей матери по имени Кэтти, - сказал Мордаунт Жерару Дюшо по дороге от графа. - Для чего она нам?
  - Я скажу вам только одну фразу вашей матушки, которую я прекрасно знал, как я уже вам говорил, - ответил Дюшо. - Она сказала приблизительно так: 'Проклятая Кэтти! Если бы мне удалось её поймать, я бы из неё все жилы вытянула! Она должна умереть!' Этого достаточно?
  - Да, - ответил Мордаунт, - этого достаточно. Если моя мать желала убить эту женщину, она должна умереть!
  - Я так и думал, - согласился Жерар Дюшо. - Едем же к герцогине де Шеврёз и будем действовать по обстоятельствам.
  
  Герцогиня находилась в расслабленном состоянии. Она сожалела о том, что её бывшая лучшая подруга отвернулась от неё и совершенно её не понимает.
  - Ах, Аннетта! - говорила она, обращаясь то ли к птичкам за окном, то ли к облакам в небе. - И это - твоя благодарность за всё то, что я для тебя сделала!
  Трудно перечислить всё то, что совершила герцогиня, взвесить все эти поступки с учётом пользы или вреда, которое эти поступки нанесли Королеве! Разумеется, герцогиня помогала иногда Королеве выходить из сложных ситуаций, но ведь и большинство этих ситуаций возникало из-за её инициативы! Пожалуй, самая сложная ситуация для Королевы возникла в истории с подвесками, и тогда её выручила вовсе не герцогиня, а камеристка Констанция Бонасье! Другая сложная ситуация возникла во время бестактного поведения Бекингема, и в этом случае герцогиня была пособницей этого дела, а не защитницей чести Королевы. И, наконец, если бы по вине герцогини Анна не упала так неловко, что потеряла вынашиваемого ей мальчика, который мог бы стать Дофином, то вся жизнь Королевы была бы иной, не было бы этого периода в двадцать один год, когда Король пренебрегал Королевой, полагая её бесплодной! Если бы Анна Австрийская стала припоминать все неприятности, обрушившиеся на неё благодаря герцогине де Шеврёз, она бы возненавидела её, а если бы постаралась припомнить все её благодеяния, едва ли она бы вспомнила хотя бы одно. Только весёлые забавы времён юности, в которых Мария вместе со своим первым мужем де Люинем беззастенчиво пользовалась деньгами и властью августейших супругов в личных целях. Быть может, все эти мысли приходили в голову и Королеве, и в этом случае неудивительно, что она сделала соответствующие выводы в отношении своей бывшей подруги. Можно предположить, что решение навсегда порвать отношения с герцогиней пришло Королеве в голову, действительно, в те самые времена, когда она объявила о них Королю и кардиналу, а редкие её письма, которые она всё-таки направляла герцогине, призваны были лишь успокоить герцогиню и удержать её от откровенности, которая могла бы повредить Королеве. Действительно, бывают такие друзья, с которыми весьма опасно ссориться, как бы ни хотелось с ними расстаться раз и навсегда.
  
  Паж герцогини доложил о прибытии двух дворян, де Ремо, отца и сына.
  - Я никого не принимаю, - ответила герцогиня. - Мне сегодня нездоровится. Пусть оставят свои визитные карточки и сообщат, по какому делу они прибыли.
  Герцогиня была абсолютно здоровой, но незнакомые имена насторожили её, поэтому она рассудила, что если дело важное, то эти незваные гости найдут способ добиться встречи.
  Через две минуты паж вернулся и сообщил, что господа де Ремо умоляют о краткой встрече чрезвычайной важности, и что они не будут иметь возможности посетить герцогиню в другой раз, поскольку убывают в Англию.
  - В Англию? - Переспросила герцогиня и в её памяти тут же всплыли чудесные дни, проведённые там вместе с Бекингемом. - Спросите их к кому именно в Англию они едут и всё-таки спросите по какому именно делу они ко мне прибыли. Ведь мне, действительно, нездоровится!
  'Если они знакомы с графом Холландом или сыном герцога Бекингема, я, разумеется, приму их! - подумала герцогиня. - Но надо быть чрезвычайно осмотрительной!'
  - Ваша Светлость, господа де Ремо объявили, что они едут к Королю, - ответил паж.
  - Дальше? - нетерпеливо спросила герцогиня.
  - Простите? - переспросил паж.
  - Тупой мальчишка! - воскликнула герцогиня. - Я велела спросить, какое у них до меня дело? Ты третий раз возвращаешься ко мне с докладом, хотя уже в первый раз должен был бы сообщить мне по какой причине я должна принимать каких-то неведомых мне отца и сына де Ремо, которые едут в Англию! Кто угодно может объявить, что едет к Королю. Это не миссия! Если бы они везли Карлу I письмо от его супруги Генриетты, находящейся сейчас в Лувре, они не трубили бы об этом на каждом углу, а старались не возбуждать к себе лишнего внимания. Может быть, они едут к нему для того, чтобы убить его? Откуда мне знать! Фельтон тоже направлялся к Бекингему! Мне не следует встречаться с людьми, которые направляются в Англию с Бог весть какими целями!
  Подозрительность герцогини объяснялась тем, что она всегда всё знала заранее, пользуясь обширной перепиской и даже имея некоторый штат шпионов. Всякое неожиданное появление незваных гостей она воспринимала как неприятность и стремилась уклониться от встречи.
  - Объясни же им, бестолочь, что я не здорова и лежу в постели! - добавила герцогиня. - Если у них есть дело, пусть изложат его в письме, и я его прочитаю. Мне не приличествует принимать незнакомых дворян лёжа в постели, в неглиже!
  Когда паж в очередной раз вышел, герцогиня продолжила своё выступление в монологе, который произнесла для себя самой.
  - Если бы это был принц, или герцог, или хотя бы маркиз! - сказала она. - На худой конец граф, виконт, барон, или хотя бы баронет! Какие-то жалкие шевалье, отец и сын! С какой стати мне принимать их? Я не даю приёмов для незнакомых лиц. Если бы это были хотя бы соседи! Или посланники от кого-то из моих друзей! Они давно бы уже сообщили о том, от кого именно они прибыли.
  По-видимому, Ремо старший также сообразил, что без объяснений цели прибытия они не добьются свидания с герцогиней. Он решил схитрить. Дружеские отношения герцогини с герцогом де Ларошфуко были известны всем, поэтому он решил сослаться на этого её приятеля.
  - Господа де Ремо, отец и сын, сообщили, что прибыли от герцога де Ларошфуко, - сказал паж, вошедший повеселевшим, поскольку ему были обещаны два пистоля если герцогиня примет незваных гостей.
  Герцогиня молча протянула руку. Паж покраснел и взглянул на герцогиню с выражением недоумения.
  - Где письмо, болван? - спросила герцогиня. - Если эти люди прибыли от Франсуа, он дал им письмо, если бы у них имелось письмо, они показали бы тебе его с первого раза, а со второго, полагаю, решились бы передать его мне через тебя. Нет письма - нет доверия.
  Паж осознал, что перспектива получить два пистоля стала практически ничтожной и грустно вышел от герцогини, чтобы сообщить гостям о том, что герцогиня требует письмо.
  - Сейчас этот болван сообщит, что письма нет, и что Ларошфуко отправил мне устное послание! - воскликнула герцогиня, обращаясь сама к себе. - Нет, это не годится! Это - какие-то шпионы.
  После этого она позволила в колокольчик и в комнату вошла Кэтти. Это была та самая Кэтти, которая в своё время влюбилась в д'Артаньяна. Теперь она была старше на семнадцать лет, так что ей было уже около тридцати четырёх, но она всё ещё была свежа и мила.
  - Послушай, Кэтти! - сказала герцогиня. - Ко мне напрашиваются какие-то неизвестные мне дворяне, которым я не доверяю. Живо переодевайся, будешь изображать меня, а я спрячусь за ширму.
  Кэтти была смекалистой девушкой, и прослужив у герцогини семнадцать лет, она научилась быстро исполнять приказы Марии, не задавая лишних вопросов.
  Через пятнадцать минут она уже была одета как герцогиня и восседала в любимом кресле герцогини де Шеврёз, тогда как сама герцогиня распорядилась, чтобы паж ввёл гостей и представил их Кэтти как самой герцогине де Шеврёз.
  Кэтти была великолепной актрисой, вошедшие гости никогда не видели герцогиню, поэтому ей удалось легко провести их, выдавая себя за герцогиню де Шеврёз. Мария, подглядывая за Кэтти в небольшую щелку в ширме, едва не расхохоталась, так потешно и точно хитрая служанка изображала свою патронессу.
  'Жаль, что Аннетта этого не видит! - подумала она. - Мы бы вместе очень весело посмеялись над этим спектаклем, а там, глядишь, и вновь подружились бы!'
  - Ваша Светлость! - сказал де Ремо старший за себя и за сына. - Позвольте засвидетельствовать нижайшее почтение и сообщить вам, что вы гораздо красивее, чем все ваши портреты, которые мы видели у герцога де Ларошфуко!
  - Благодарю вас! - воскликнула Кэтти и подставила руку для поцелуя. - Какой же из двух портретов, имеющихся у герцога, вам понравился больше? Где я изображена в голубом платье, тот, что на стене слева, или же то, где я в костюме восточной княжны в чалме и халате с павлинами, тот, что на стене справа?
  - Оба портрета великолепны! - воскликнул Жерар Дюшо, ибо это было он. - Но, поверьте, видеть вас вживую - удовольствие ни с чем не сравнимое!
  'Какой идиот! - подумала герцогиня. - И какая умница Кэтти! Она отлично знает, что у Ларошфуко есть только медальон с моим изображением, и никаких картин у него быть не может! Что же от меня нужно этим обманщикам?'
  - Господа, я рада видеть в своём доме друзей моего замечательного друга герцога де Ларошфуко, - сказала Кэтти. - Вы, конечно, привезли мне от него письмо. Ах, как я вам признательна! Давайте же его скорей!
  - Сударыня, письмо потеряно, - сообщил Дюшо. - Мы уже почти доехали до места, и я решил ещё раз перечитать адрес, вытащил его из нагрудного кармана, в котором оно у меня всегда было. Но неожиданно налетел порыв ветра, вырвал из моих рук конверт и унёс на середину реки! Я уже хотел помчаться за ним в воду, но река была слишком быстра, а мой конь усталый, и я побоялся, что и письма не достану, и коня утоплю.
  - Это очень прискорбно! - ответила Кэтти с выражением сочувствия и огорчения. - Но где же ваши кони?
  - Мы прибыли на перекладных конях в интересах скорости нашего путешествия, - ответил Дюшо.
  - Что ж, весьма разумно, - согласилась Кэтти. - Быть может, герцог рассказал вам на словах те новости, которые сообщал мне в этом письме?
  - О да, разумеется, Ваша Светлость, но не полностью, - ответил Дюшо. - В письме он сообщал своё мнение о делах при дворе, и также о том, какие он ожидает перемены в ближайшее время. Я, конечно, не посвящён в эту часть письма, и не смогу пересказать её вам.
  - Тогда перескажите то, что вам известно, - продолжила Кэтти.
  - Герцог приписал в конце письма, что я являюсь его ближайшим другом, и он всесторонне рекомендует меня, - ответил Дюшо. - Также он расспрашивал вас о вашей камеристке Кэтти, которой передаёт приветы и справляется о её здоровье, поскольку, по счастливой случайности, одна из его служанок является её кузиной, о чём он узнал совершенно случайно. Эта кузина шлёт Кэтти свои пламенные приветы.
  - А скажите, любезный шевалье, - сказала вдруг Кэтти. - Залечил ли наш милый герцог свой глаз? Ведь рана была ужасная! Мы все опасались, что он потеряет этот глаз, но замечательный доктор уверял нас, что вылечит герцога так замечательно, что и следов не будет видно, а останется лишь небольшой шрам на щеке.
  - Рад сообщить вам, что глаз герцога уже почти полностью излечился, - ответил Дюшо. - Шрам на щеке, конечно, остался, но глаз, по счастью, не потерял зрение, хотя, конечно былой зоркости у герцога на этом глазу ещё нет, но доктор обещает улучшение со временем.
  - Ах, как я рада! - воскликнула Кэтти. - Это такое счастье! Вы не напрасно проделали такой длинный путь! Я бы с удовольствием написала герцогу ответное письмо, но вы, как мне сказали, едете в противоположную сторону, в Англию, так что я лишь могу посетовать, что не имею возможности порадовать герцога ответной любезностью, сообщив ему, что чрезвычайно рада улучшению его здоровья, а также о том, что остаюсь его близким другом, хотя, как вы и сами видите, я немного недомогаю.
  - Быть может, на обратном пути мы заедем к вам и отвезём от вас письмо герцогу, - ответил Дюшо. - Но не позволите ли вы нам повидаться с вашей камеристкой Кэтти? У нас есть для неё письмо от её кузины, и мы обещали передать ей это письмо лично.
  - Разумеется, господа, но, быть может, прежде мы отобедаем? - спросила Кэтти. - Ведь вы с дороги и, вероятно, весьма голодны!
  - Мы не откажемся, - ответил Дюшо и выразительно посмотрел на Мордаунта. - Мы, действительно, с дороги.
  - В таком случае, господа, подождите некоторое время в летнем саду, а я тем временем распоряжусь об обеде, - сказала Кэтти. - К тому же мне необходимо переодеться к обеду, так что я выйду к вам через четверть часа.
  Дюшо и Мордаунт прошли в указанном направлении и вышли в летний сад.
  Едва лишь за ними закрылась дверь, как из-за ширмы вышла герцогиня.
  - Кэтти, ты молодец! - сказала она. - Это какие-то самозванцы. Ты вывела их на чистую воду! Подумать только! Все эти байки про два портрета, в голубом и в костюме индийской принцессы, прошли как по маслу, они всё подтвердили. Но выдумка про больной глаз герцога и про страшную рану на его щеке были выше всяких похвал! Однако, знаешь ли, милая, какими глазами смотрел на тебя молодой дворянин, когда был уверен, что ты его не видишь?
  - Какими же? - весело спросила Кэтти.
  - Не шути над этим! - воскликнула герцогиня. - Мне кажется, что он хотел заглянуть в твою душу, в самое её нутро. Очень может статься, что они не вполне поверили нашему розыгрышу.
  - Что же мы будем делать? - спросила Кэтти.
  - Всё очень просто, - отмахнулась герцогиня. - Эти люди выдают себя за друга герцога Ларошфуко, и они лгут. Они также лгут, что у них было письмо от него ко мне. Для чего же они пришли? Им по каким-то причинам нужна ты. Ты не знаешь этих людей?
  - Я вижу их впервые, - ответила Кэтти.
  - Припомни хорошенько, быть может, когда-то давно, много лет назад, - настаивала герцогиня. - Представь того, который старше, более молодым. Быть может до того, как ты поселилась у меня, семнадцать лет назад?
  - Боже, вы правы, сударыня! - воскликнула Кэтти. - Тот, который старше, и всё время говорил, пока младший молчал! Это - он! Мне показалось на миг, что я его знаю, но я никак не могла вспомнить! Теперь я его узнала, это он!
  - Кто он, душенька? - спросила Мария.
  - Тайный любовник Миледи, Жерар Дюшо! - воскликнула Кэтти. - Бретёр и разбойник!
  - Что же ему от тебя надо? - спросила герцогиня. - Месть? Он пытался тобой овладеть, и ты ему отказала?
  - Было и такое, - согласилась Кэтти, - но он, как мне кажется, быстро успокоился. Едва ли он пришёл бы через семнадцать лет для того, чтобы отомстить мне за отказ. Здесь что-то другое.
  - Ты говорила, что прогневала свою прежнюю хозяйку, которую вы называли Миледи, - сказала Мария. - Хозяйки нет. Но обида могла быть передана по наследству.
  - Но ведь я не виновна в гибели его любовницы! - возразила Кэтти. - Я убежала от неё, когда она была ещё жива!
  - Они хотят узнать от тебя имена тех, кто её казнил, - сказала герцогиня. - И, возможно, также отомстить за то, за что на тебя рассердилась твоя прежняя хозяйка. Следовательно, эти люди слишком близко принимают к сердцу дело этой Миледи. Старший - её бывший любовник, это понятно. Значит, младший - это её сын!
  - Боже мой! - воскликнула Кэтти. - Что же нам делать?
  - Ничего особенного, - ответила герцогиня. - Я велю своим слугам выставить их вон.
  - А если они нас подстерегут? - спросила Кэтти.
  - Они едут в Англию, если не солгали, - ответила герцогиня. - Некоторое время мы не будем выезжать из замка без охраны.
  Герцогиня позвонила в колокольчик и в комнату вошёл паж.
  - Дени, передай моей охране, чтобы они выставили этих двух самозванцев вон из моего дома и больше никогда их не пускали на его порог, - сказала герцогиня.
  Паж поклонился и вышел.
  
  Тем временем в летнем саду состоялся разговор между Жераром Дюшо и Мордаунтом.
  - Ну что вы скажете, друг мой? - спросил Дюшо.
  - Я думаю, что нас раскусили, - ответил Мордаунт. - Слишком много подробностей в расспросах. В этих вопросах наверняка скрывался подвох. Или у герцога не был ранен глаз, или на картинах она одета в платья других цветов. Я с ужасом ждал, что она спросит о том, какой же именно глаз был ранен у герцога Ларошфуко - правый или левый?
  - Такой вопрос выдал бы её недоверие! - воскликнул Дюшо.
  - Это только говорит о том, что герцогиня слишком умна, - возразил Мордаунт.
  - Она ещё умней, чем ты думаешь, - ответил Дюшо. - Мне кажется, что нас принимала не герцогиня.
  - Кто же? - резко спросил Мордаунт.
  - Это была Кэтти, бывшая служанка твоей матушки, - ответил Дюшо.
  - Почему же вы её не убили? - злобно прохрипел Мордаунт.
  - Потому что я понял это только сейчас, - ответил Дюшо.
  - Ну так пойдём и убьём её! - взревел Мордаунт и не дожидаясь ответа бросился по направлению к комнате, в которой оставил Кэтти.
  Но на пути он встретил трёх вооружённых шпагами придворных герцогини.
  - Господа, герцогиня просит вас оставить её дом, - сказал один из них, по виду старший по званию, не менее, чем сержант.
  - Прочь с дороги! - воскликнул Мордаунт и, оттолкнув его, попытался пройти дальше.
  - Защищайтесь сударь! - воскликнул сержант и направил свою шпагу на Мордаунта.
  - Ну что же, я не планировал вас убивать, однако, убью, раз вы этого так хотите! - злобно прохрипел Мордаунт и набросился на сержанта.
  Два других охранника хотели вмешаться, но сержант крикнул им: 'Я сам!'
  Воспользовавшись смятением охранников, Дюшо проскочил между ними и ворвался в комнату, где находились герцогиня и Кэтти.
  - Обманщица! - воскликнул он, направив шпагу на Кэтти. - Умри же!
  Кэтти застыла в ужасе, не в силах бежать, тогда как Дюшо оставалось сделать до неё лишь три шага, чтобы пронзить её грудь.
  - Прощай, д'Артаньян! - воскликнула Кэтти и рухнула на колени.
  Это падение отвело от неё смертельный удар, поскольку острие шаги пронзило воздух над её головой. Дюшо резко развернулся и занёс шпагу над распластавшейся на полу Кэтти, и в этот момент раздался выстрел.
  Дюшо упал. Пуля из пистолета герцогини де Шеврёз пробила сердце авантюриста.
  Пистолет герцогини был сделан по моим чертежам, он имел два ствола, один под другим, был достаточно миниатюрным, чтобы его можно было укрыть в потайном кармане. Когда, находясь за ширмой, герцогиня поняла, что её посетили мошенники и авантюристы, она беззвучно открыла ящик столика у трюмо, стоящего за ширмой, и извлекла оттуда этот пистолет.
  Держа в руках смертоносное оружие, герцогиня распахнула двери, где происходило сражение между Мордаунтом и сержантом. Сержант уже пожалел о том, что велел своим друзьям не вмешиваться в бой, но честь не позволяла ему призвать их на помощь. Стражники же боялись нарушить его приказ, несмотря на то, что он уже получил две тяжелые раны в руку и в плечо.
  - Бросайте вашу шпагу, или я стреляю! - воскликнула герцогиня, направив на Мордаунта свой пистолет.
  Мордаунт оценил обстановку, после чего, сделав вид, что собирается бросить шпагу, резко толкнул сержанта в раненное плечо и побежал к выходу из замка.
  Никто не подумал его задержать.
  - Проследите за тем, чтобы он покинул мой дом и никогда не появлялся в нём, - сказала герцогиня. - И, Боже мой, Этьен! К чему это показное благородство? Вам следовало не затевать дуэль с ним один на один, а попросту вышвырнуть этих негодяев из моего дома, воспользовавшись вашим численным превосходством! Откуда эти пустые понятия о чести? Посмотрите, он же вас дважды ранил и ещё немного, то он, чего доброго, мог бы убить вас! Немедленно к врачу! А мы займёмся нашим раненым.
  Герцогиня вернулась и взглянула на лежащего в луже собственной крови Дюшо.
  - Нет, этого уже ни о чём не расспросишь, - сказала она.
  - Сударыня, вы спасли мне жизнь! - воскликнула Кэтти.
  - Полагаю, что да, - согласилась герцогиня. - По этому поводу завтра мы устроим небольшой бал. Но знаешь, душенька, ты, как я вижу, до сих пор любишь этого своего д'Артаньяна! А ведь он не вспоминал о тебе целых пятнадцать лет!
  - Это не имеет никакого значения, - ответила Кэтти. - У каждого свои недостатки. Главное, что я не забывала о нём.
  
  Глава 114
  
  Вечером того же дня герцогиня вызвала к себе Кэтти для серьёзного разговора.
  - Кэтти, дорогая, как мне это не жаль, я думаю, что лучше будет нам расстаться хотя бы на время, - сказала она.
  - Вы прогоняете меня, Ваша Светлость? - с ужасом спросила Кэтти. - Чем я заслужила ваше недовольство после стольких лет верной службы?
  - Вовсе нет, моя дорогая! - возразила герцогиня. - Я чрезвычайно тобой дорожу, и я была бы в отчаянии, если бы не смогла тебя уберечь от этих убийц!
  - Но ведь именно вы меня уже сберегли от неминуемой смерти, Ваша Светлость! - воскликнула Кэтти.
  - Что удалось один раз, может не получиться в другой, и прекрати называть меня Вашей Светлостью! - ответила герцогиня. - Разве мы не подруги? Мы же уговорились, что ты называешь меня по имени! Что изменилось с этих пор?
  - Изменилось то, что вы рисковали жизнью ради меня, а также то, что вы меня прогоняете! - ответила Кэтти.
  - Не говори ерунды! - отмахнулась герцогиня. - Я поступила так, как должна была, и слава Богу, что труп этого негодяя вынесли из моей комнаты и тут всё отмыли от его крови! Но не забывай, что остался другой, молодой и ловкий. Ты разве не видела, как он легко одолел Этьена? А ведь их было трое, и им был дан приказ вывести этих разбойников из дома! А они вместо этого затеяли поединок с соревнованием в благородство! Против подобных негодяев следует применять всю силу, какая есть, а не устраивать схватки один на один! Этьен положительно сошёл с ума! Затеять дуэль, вместо того, чтобы приказать своим людям вытолкать двух негодяев силой! Надо же! И где? В моём доме! Разве могу я полагаться на таких инфантильных охранников? Ни за что! Защитить тебя сможет только один человек!
  - Кто же, сударыня? - спросила Кэтти.
  - Ты и сама прекрасно знаешь! - ответила герцогиня. - Твой обожаемый д'Артаньян! Только он сможет противостоять такому напору шпаги!
  - Но ведь он не успел спасти свою возлюбленную Констанцию! - возразила Кэтти! - И, кроме того, я полагаю, что он меня уже забыл и охладел ко мне.
  - Только от тебя зависит напомнить ему о себе и пробудить былую любовь, - ответила герцогиня. - А защитить свою возлюбленную он не смог только по той причине, что не был рядом. Если бы он был поблизости, ей ничто бы не угрожало. Поэтому я и хочу, чтобы ты была поблизости от него.
  - Он - человек военный и не принадлежит самому себе, - попыталась возражать Кэтти. - Даже если мы будем жить в одном доме, я буду оставаться одна на весь день.
  - Я надеюсь, что этот негодяй не сможет проследить твою поездку и последовать за тобой. Кроме того, он, вероятно, всё же, действительно, собирается в Англию, так что возвращаться в Париж ему нет никакого резона, - продолжала настаивать герцогиня.
  - Я не смею спорить с Вашей Светлостью, - ответила Кэтти и низко поклонилась.
  - Ну вот, опять! - обиделась герцогиня. - Мы ведь с тобой подруги, мы так долго обсуждаем этот вопрос именно потому, что я не собираюсь принуждать тебя и приказывать. Я предлагаю тебе поразмыслить об этом. Решение должна принять ты сама. Если ты сочтёшь, что тебе лучше оставаться при мне, я приму это, но в таком случае ты не должна никуда выходить без охраны, по крайней мере, несколько дней, пока мы не убедимся, что негодяй покинул эти края.
  - Хорошо, я останусь с вами ещё пять дней, и за это время мы решим, как лучше поступить дальше, - предложила Кэтти. - Вы одобрите такое решение?
  - Как я уже сказала, решение за тобой, моя дорогая, - ответила герцогиня. - Но я не прощу себя, если не уберегу тебя от этого мерзкого человека.
  - Я не могу исключить, что опасность угрожает также и вам, Ваша Светлость, ведь вы убили его отца, что, по-видимому, вызовет ещё больший гнев, чем какие-то обиды из детства, - сказала Кэтти. - Нам обеим следует позаботиться о безопасности друг друга. Я буду охранять вас, пока вы соблаговолите заботиться о моей безопасности.
  - Ты права, моя дорогая, - согласилась герцогиня. - С этим негодяем, возможно, что теперь опасность угрожает и мне тоже. С чего же мы начнём свои предосторожности?
  - Прежде всего, позвольте мне задёрнуть шторы на этом окне, выходящем в сад, - предложила Кэтти. - Конечно, мы не будем некоторое время любоваться этими великолепными цветами и деревьями, но зато никто не сможет за нами подглядывать.
  С этими словами Кэтти подошла к окну и задёрнула левую занавеску до середины окна. Она собиралась задёрнуть также и правую занавеску, но вдруг за окном раздался выстрел, Кэтти вскрикнула и без сил опустилась на пол.
  - Что с тобой? - воскликнула герцогиня и подбежала к лежащей на полу Кэтти.
  - Простите меня, герцогиня, я больше не смогу защищать вас, - с трудом прошептала Кэтти из последних сил. - Д'Артаньян, милый, прощай навсегда.
  Меткий выстрел попал в грудь несчастной камеристки.
  Герцогиня ещё некоторое время в ужасе смотрела на застывшее лицо Кэтти, держа в руках её остывающую руку, после чего в ужасе подползла к столику, взяла колокольчик и принялась яростно звонить в него.
  Вошедший паж нашёл её сидящей на полу и прижимающей к груди голову Кэтти.
  - Найдите и поймайте его! - сказала она пажу. - Пусть Этьен возьмёт всю стражу, какая есть, и поймает того, кто убил мою Кэтти, спрятавшись в саду! Боже, какие вы все бездельники! Я же велела охранять мой дом! Почему же вы не охраняли сад?!
  Паж в ужасе взглянул на лежащую на полу Кэтти, кивнул и стремглав выбежал из комнаты.
  - И позовите доктора, скорей! Доктора сюда! - воскликнула вслед пажу герцогиня.
  После этого она посмотрела на застывшее лицо Кэтти и прошептала: 'Бесполезно. Кажется, уже поздно... Слишком меткий выстрел'.
  Герцогиня ещё нежно погладила голову несчастной Кэтти, перебирая пальцами её кудри.
  
  Между тем Мордаунт был уже далеко. Он быстрыми шагами направлялся к трактиру, где оставил купленного накануне коня.
  - Что ж, матушка! - говорил он, обращаясь к небесам, хотя верней было бы направить свои речи в ад. - Ты была бы довольна мной! Одна твоя обидчица поплатилась за своё коварство. Я найду их всех и отправлю вслед за ней! Клянусь тебе! Я не остановлюсь до тех пор, пока все они не будут убиты. Все, до единого, сколько бы их ни было!
  
  Глава 115
  
  Врач проживал по соседству, поэтому прибыл довольно скоро.
  - Она ещё жива, лишь потеряла сознание - сказал он. - Кровопотеря не сильная, но, быть может, в лёгких накопилась кровь. Я должен её оперировать прямо здесь, и я не отвечаю за результат, но постараюсь сделать всё, что смогу. Юноша, вы будете мне ассистировать. Вы не боитесь крови?
  - Мой паж не боится крови, - сказала за него герцогиня. - И я тоже не боюсь, и также могу вам ассистировать.
  - Распорядитесь, чтобы принесли таз тёплой воды, а также чайник с кипятком, - ответил врач.
  - Если вы её спасёте, я заплачу вам по тройному тарифу, - сказала герцогиня.
  - Если Господь позволит мне её спасти, это будет достаточной наградой, - ответил врач.
  Он решительно разрезал скальпелем одежду на груди Кэтти. Скальпель напоролся на что-то твёрдое. Это был китовый ус от корсета, поддерживающего грудь. Он раскололся надвое, но смог ослабить и изменить полёт пули, выпущенной со значительного расстояния. Пуля скользнула по ребру и ушла вбок. Рана была ужасающего вида, но пуля не задела ни сердца, ни лёгких. Врач вздохнул с облегчением.
  - Вероятно, эта девушка святая, - сказал он. - Сам Господь хранит её, не иначе!
   - Господи, верни мне её, и я сделаю её графиней! - прошептала герцогиня без какого-либо притворства.
  
  Прибыв на побережье, Мордаунт стал подыскивать себе судно, на котором он мог бы отправиться в Англию. Деньги, которые имел при себе Дюшо, были теперь для него потеряны, но большую часть общих денег они оставили в снятой ими комнате трактира, так что он по-прежнему располагал достаточными средствами для того, чтобы заплатить за своё путешествие. Все его мысли были сосредоточены на отмщении лорду Винтеру, ненависть к которому всё возрастала в нём по мере того, как он думал о том, что лишился теперь не только матери, но и друга, который заменял ему отца. Такова человеческая натура - в бедах, которые мы сами себе создали, мы всегда виним ближних своих, причём, зачастую именно тех, кто в наибольшей степени о нас заботился.
  Плавание Мордаунта было недолгим и ничем не примечательным.
  По прибытии в Англию он явился к лорду Винтеру и потребовал от него наследство своих родителей, маркиза и маркизы де Бренвилье.
  Это требование повергло лорда Винтера в шок.
  - Юноша! - воскликнул лорд Винтер. - Я заботился о вашем содержании и о вашем воспитании вовсе не потому, что был обязан делать это, а лишь из жалости к вашей судьбе и вследствие необдуманного обещания, которое я дал вашей недостойной матери. Ваше двойное преступление, убийство трёх человек и ограбление сейфа с последующим поджогом дома сняло бы с меня какие-либо обязательства перед вами даже если бы они были, но повторяю: никаких обязательств перед вами у меня нет и быть не может. Я проявляю непомерную доброту в том, что не передаю вас немедленно в полицию, которая, несомненно, заключила бы вас в тюрьму, но, впрочем, ненадолго, так как подобные преступления даже в либеральной Англии караются смертью. Сделайте же доброе дело по отношению к себе - избавьте меня от вашего общества навсегда. Этим вы облегчите, прежде всего, свою судьбу, ибо, предупреждаю, моё терпение не вечно, и я могу когда-нибудь решиться на то, чего вы достойны.
  - Я не убивал этих людей, - солгал Мордаунт, поскольку он в действительности помогал своему наставнику Дюшо расправляться с несчастными и ни в чём не повинными слугами и воспитателем.
  - Детали меня не интересуют, - ответил лорд Винтер. - Вы и тот человек, которого вы называли своим другом, совместно совершили это преступление. Если вы всего лишь знали о его планах и не остановили его, вы являетесь его сообщником. Вы же скрылись вместе с ним и, полагаю, воспользовались украденными деньгами. Кроме того, этот ваш сообщник не знал о деньгах, он не знал секрета сейфа, в котором они хранились, между тем, этот сейф не был взломан, что удалось установить, несмотря на то, что дом был подожжён. Если вам угодно оправдываться и доказывать свою невиновность, предлагаю вам явиться с повинной в полицейский участок, и если вас оттуда выпустят и оправдают, вы можете вернуться ко мне для продолжения этого разговора. Но в таком случае если вас решат наказать, я не буду вмешиваться в это дело и не собираюсь оплачивать адвоката для вас.
  - Отдайте мне то, что я должен получить по закону в наследство от моих родителей, и вы меня больше не увидите, - злобно прохрипел Мордаунт.
  - Наследство моего бедного брата полностью израсходовано на ваше содержание и на покупку того дома, который вы соизволили спалить, - ответил лорд Винтер.
  - Каким образом вы могли распоряжаться этими деньгами? - воскликнул Мордаунт. - Эти деньги - мои, и вы не имели права их тратить.
  - Значительная часть средств моего бедного брата была вложена в дом, который сожгла ваша недостойная матушка, - возразил лорд Винтер. - Золото и драгоценности похитила ваша матушка и истратила на свои похождения. Средства, помещённые моим братом в банк, были в сравнении с этими деньгами несущественными. Эти средства выданы мне как единственному законному наследнику брата, а также вашему опекуну. Все они, как я уже сказал, потрачены на вас, и я даже добавил примерно такую же сумму из собственных средств. После того, как вы ограбили сейф и сожгли дом, ничего не осталось. Ступайте прочь.
  - Назовите мне имя того адвоката, который оформил ваши права на наследство и ваше опекунство надо мной, - злобно прохрипел Мордаунт.
  - Адвокат здесь не при чём, поскольку это решение было одобрено Королём Англии Карлом I, - ответил лорд Винтер. - Вам остаётся лишь смириться с этим решением, поскольку в Англии это - высшая инстанция, и вам некуда обращаться с возражениями против этого законного акта.
  - Найдётся и на вашего Короля управа, - прорычал Мордаунт.
  - Что ж, ищите того, кто смог бы указывать Королю, - равнодушно ответил лорд Винтер.
  - Я найду такого человека! - воскликнул Мордаунт. - И тогда берегитесь, лорд Винтер! Будьте вы прокляты вместе с вашим Королём!
  После этих слов Мордаунт в бешенстве выбежал из дома лорда Винтера, которого называл своим дядей, и которого он ненавидел больше всех людей на земле. Но отныне в этот список ненавидимых им людей он включил и Короля Англии Карла I.
  
  Глава 116
  
  В это самое время в Англии начались беспрецедентные события. Народ восстал против своего законного Короля. Участие в этих событиях Мордаунта привело к трагическому исходу. В январе 1645 года парламент принял решение о создании так называемой парламентской армии. Двадцати двух тысячная армия нового образца во главе с Томасом Ферфаксом отныне не подчинялась Королю. Начальником кавалерии стал Оливер Кромвель.
  Для того, чтобы описать характер Кромвеля, надо вернуться на двадцать лет назад, в те времена, когда Миледи направила нож Фельтона в грудь Бекингема.
  Распад английского королевства начался совсем с этого зловещего события, с убийства герцога Бекингема офицером Фельтоном, которого склонила к этому Миледи Винтер, она же Анна де Бейль и прочее, мать Мордаунта. Карл I любил Бекингема и ценил его как государственного деятеля и полководца. Народ Англии его ненавидел. По этой самой причине Карл ненавидел убийцу своего друга и верного слуги, тогда как народ ему сочувствовал и, что хуже всего, восхищался им.
  Король, почувствовав, что лишился своего друга, любимца и правой руки, решил мстить. Он отомстил Фельтону, казнив его, но, увидев, что народ восхищается им, решил отомстить и народу Англии, своей собственной нации. Первым делом он поспешил отнять у нации те права, которые сложились в ходе длительной истории. Он решился нивелировать решения парламента, утвердив собственную единоличную власть, оповестив через типографии, что королевское 'Быть по сему' является высшим законом и правом монарха, и никакие парламентские закорючки не могут исправить или отменить решение Короля.
  Карл ввёл в парламент всех тех, кого народ Англии ненавидел, он наполнил парламент гонителями пуританства и защитниками абсолютизма, попытался как можно ближе приблизиться к католичеству, удаляясь от традиционной английской религии, чем возбудил в народе также ненависть к собственной супруге, в которой простые граждане усматривали причины этой нежелательной для них перемены, ведь она происходила из католической Франции и была родной сестрой Короля Франции Людовика XIII. Ненависть народа к собственной Королеве, в которой он видит иностранку, а, следовательно, шпионку, может дорого обойтись монархии. Не приведи Господь, чтобы когда-нибудь во Франции народ возненавидел свою Королеву лишь за то, что она происходит из королевской семьи другого королевства, Испании, Англии, или Австрии. В этом случае буря народного негодования может смести царствующую династию, как это произошло в Англии.
  Итак, Карл I возвратил и ввёл в парламент своих друзей, ненавидимых простым народом Англии. Он вернул доктора Монтегю, доктора Меноринга, архиепископа Уильяма Лода, ярого гонителя пуританства, Томаса Уентвогрта, которого сделал бароном и принял на королевскую службу, талантливого, но честолюбивого оратора, за ним последовали Дигген, Литлотон, Ной, Уондесворд и многие другие.
  Парламент пытался противиться, то Карл I не обращал на это никакого внимания. Так, например, налоги, которые парламент не утвердил, Карл потребовал собирать с особой тщательностью, ещё более неукоснительно, чем утверждённые налоги. Заработали трибуналы, судившие преступников по законам военного времени. Он рассчитывал, что военные победы заткнут глотки всем недовольным. На место убитого Бекингема он назначил графа Роберта Берти Линдсея, но тщетно. Кардинал Ришельё взял Ла-Рошель, как все мы помним. В это самое время Оливер Кромвель возненавидел Короля Карла I и дал себе обещание бороться с ним всеми силами.
  Парламент вступил на путь борьбы со своим Королём, на это Король ответил указам о роспуске парламента. Но парламент не спешил расходиться. Тогда Король отправил гвардейцев во главе с капитаном, который, по-видимому, был не слишком ему верен, поскольку не спешил выполнять королевский приказ.
  Парламентарии сообразили, что зашли чересчур далеко, но отступать было страшней, чем упорно двигаться дальше. Джон Элиот, сохранивший присутствие духа, вышел на трибуну и стал зачитывать наспех набросанные на клочке бумаги тезисы.
  - Господа, признаёте ли вы, что всякий, кто стремится привносить папистские новшества в англиканскую церковь, должен рассматриваться как главный враг Королевства?
  Миг молчания показался ему вечностью, пока каждый член парламента понимал, что делает шаг против Короля, после которого обратного пути не будет.
  - Да, это так! - крикнули из дальних рядов два или три голоса.
  - Признаём! Это так! - подхватило большинство голосов с какой-то буйной радостью.
  - Считаем этот пункт принятым! - сказал Элиот. - Я прошу ещё пару минут вашего внимания и вашего одобрения.
  - Читайте! - крикнул кто-то из задних рядов.
  - Всякий, кто советует Королю взымать налоги и пошлины без одобрения парламента, является врагом народа! - прокричал Элиот и дерзко взглянул на членов парламента.
  - Да, это так! - воскликнули все присутствующие с восторгом.
  - Всякий, кто платит не утверждённые нами налоги, должен быть объявлен предателем Англии! - продолжал Элиот.
  - Да, это так! - единым духом отвечал парламент.
  В этот момент раздался стук в запертые двери парламента.
  - Король послал солдат для того, чтобы заткнуть нам рты! - сказал Элиот.
  По залу пробежал ропот, в котором слышался страх, близкий к панике.
  - Что ж, остальные вопросы мы обсудим позже, - сказал Элиот. - Объявляю заседание парламента закрытым. Расходимся, граждане.
  В этот момент солдаты взломали двери, но члены парламента спокойно проследовали мимо них, покидая зал заседаний. Быть может, Королю повезло, что солдатам не пришлось применять насилие против парламента, иначе его правление могло окончиться намного раньше.
  Вскоре после этого Карл I посетил палату лордов и объявил, что распускает парламент по причине вызывающего поведения нижней палаты.
  Народ Англии ожидал, что Король созовёт новый парламент. Именно это следовало бы ему сделать. Но Карл I совершил непростительную ошибку. Он велел расклеить объявления о том, что полностью разочаровался в парламентской системе, и не собирается созывать новый парламент. Он мог бы с помощью верных ему людей создать такой парламент, который поддерживал бы его, но он решил, что справится сам. После этого он сделал ещё одну ошибку, он принялся мстить. Вскоре были арестованы Элиот, Холс и Валентайн. Их обвинили в мятеже и им было предписано выплатить штраф, но все они отказались признать себя виновными и, разумеется, никого штрафа выплачивать не собирались. Джон Элиот, предпочтя тюрьму, через три года там же и умер. Остальные, наконец, были выпущены, но тюрьма не сделала их более верными подданными, а, напротив, укрепила в них дух протеста.
  Все эти события, произошедшие в год гибели Бекингема, положили начало конца правлению Карла I. Если бы у Карла был свой Ришельё, он укрепил бы власть, не допустив её низвержения. Но такого Ришельё у Карла I не было. Зато в рядах его противников был человек умный, талантливый и деятельный, и звали его Оливер Кромвель.
  Многие противники Короля отправились в колонии, чтобы устанавливать там порядок. В колониях они набирались военного опыта, опыта гражданского правления и опыта руководства войсками. Через двадцать лет все они вернулись для того, чтобы продолжить свою борьбу с Королём и победить в ней.
  Тем временем новые советники, заменившие Бекингема, стали рыться в архивах, извлекая из них безнадёжно устаревшие установления, и требуя неукоснительного их соблюдения от недовольных граждан.
  Один из таких устаревших законов требовал от землевладельцев, чья земля давала в год доход более сорока фунтов стерлингов, обязаны были просить у Короля посвящения в рыцарский статус, который обязывал их оплатить эту процедуру, а также ежегодно вносить в казну особый рыцарский сбор. Кромвель проигнорировал это требование, его дело отправилось в суд, который приговорил его к уплате десяти фунтов стерлингов за отказ. Кромвель штраф уплатил, но для того, чтобы впоследствии избавиться от этой повинности, продал все свои земли, что дало ему восемнадцать тысяч фунтов стерлингов. Если бы он, забрав эти деньги, уехал в Америку, о чём он всерьёз подумывал, то на этом могла бы закончиться его вражда к Королю. Но он не решился взять с собой престарелую матушку, а также опасался оставить её в Англии, поэтому задержался ещё на несколько месяцев. В это самое время Король издал указ об изменении структуры власти на местах. В частности, вся власть в Гетингтоне отдавалась двенадцати олдерменам, выбираемым пожизненно после уплаты ими весьма внушительной хартии. Естественно, что власть получили местные богатеи, и имели намерение вернуть свои затраты за счёт соответствующего управления землями, которые ранее считались общественными и использовались всеми без уплаты каких-либо дополнительных налогов. Потеря общинных земель ставила под угрозу возможность простым крестьянам пасти овец, заготавливать сено, собирать ягоды, грибы, хворост, заготавливать дрова, рыбачить и охотиться. Новая система обрекала их на нищету и голодную смерть. Кромвель не сдержался и восстал против олдерменов, его арестовали по их жалобе и препроводили в лондонскую тюрьму. Граф Манчестер вынудил его принести извинения олдерменам, после чего Кромвеля освободили и отпустили домой. Граждане, за которых он заступался, считали его героем, но когда он вернулся, они стали относиться к нему как к предателю, так что Кромвель был вынужден уехать. Он, пряча свой стыд, который жёг его изнутри, перебрался в графство Кембридж, где стал вести жизнь более скромную, чем вёл в Гетингтоне. Его бесило сознание собственного бессилья что-либо изменить.
  Вот каким человеком был этот самый Оливер Кромвель. Теперь же я опускаю те почти двадцать лет, которые прошли с этого времени, и вернусь ко времени своего повествования, когда Мордаунт прибыл в Англию, где Кромвель уже был начальником кавалерии.
  
  Глава 117
  
  Между прочим, мать Оливера Кромвеля в девичестве прозывалась Елизаветой Стюард. Вот такой казус! Смертельный враг Кромвеля носил ту же самую фамилию, что и его мать. Я чувствую, что следует ещё кое-что рассказать об истории трагического падения великого и несчастного короля Карла I, которого мы четверо столь безуспешно пытались спасти.
  В 1636 году брат этой Елизаветы Стюард, дядя Оливера Кромвеля, скончался, оставив племяннику весьма приличное состояние с землями в местечке Или. Но и здесь интересы Кромвеля пересеклись с интересами Короля. Королевские эмиссары принялись окультуривать эти земли, осушая болота, после чего улучшенные таким образом земли стали отходить в казну, разоряя окрестных крестьян, лишая их выпасов и охотничьих угодий. Кромвель решил судиться с Королём, представляя права не только собственные, но и всех своих земляков, для чего собрал с них небольшие суммы для оплаты искового заявления. Он использовал весь свой ораторский талант и произошло немыслимое, суд согласился с его иском и присудил ему победу, объявив о поражении представителей Короля.
  Расходы Карла I росли, казны не хватало, его сутяжники выискивали всё новые и новые поводы для налогов. Нашёлся и устаревший закон о корабельном налоге, введённом для борьбы с пиратами, который собирался только с прибрежных городов. Борьба с пиратами прекратилась, налог перестали собирать, но Карл возобновил и этот налог, а также вскоре распространил его не только на прибрежные города, но и в целом на всю страну. Оксфорд, Эссекс и Девоншир возмутились, но главных смутьянов выявили и посадили в тюрьму. В итоге во всей Англии остался только один человек, который продолжал возмущаться новым налогом - двоюродный брат Кромвеля, Джон Гемпден. Его препроводили в тюрьму, где он вёл себя тихо, но потребовал, чтобы его дело было решено через суд. Он убеждал своих тюремщиков в том, что в случае победы его обвинителей этот налог окажется узаконенным, и впоследствии его можно будет собирать без проблем. Об этом неожиданном доводе доложили Королю, который счёл его разумным, надеясь, конечно же, что суд примет его сторону. Он распорядился судить Гемпдена на основании существующих законов, обвиняемому было разрешено взять адвокатов. Адвокаты Джона Гемпдена, как и он сам, вели себя в суде предельно корректно, мягко и вежливо. Они обаяли всех присутствующих, включая присяжных, которые колебались, опасаясь проявить несправедливость. В итоге семеро проголосовали против Гемпдена, тогда как пятеро высказались в его пользу. Столь небольшой перевес заставил присяжных задуматься об обосновании своего вердикта, для которого, если вдуматься, законных обоснований не было. Поэтому присяжные приняли следующую формулировку: 'Никакие законы не могут помешать Королю пользоваться его привилегиями, поэтому государь может не считаться с теми законами, которые лишают его возможности заботиться о защите страны, и в случае необходимости Король может отменять те законы, которые ему мешают, и сам решать, какому закону ему следовать, а какой отменить'. Фактически этот суд присяжных расписался в полном отсутствии в Англии каких-либо законов, кроме воли монарха.
  Король остался доволен, но подобное явное пренебрежение законами и законностью возмутило даже самых лояльных придворных. Нация потеряла уважение к Королю и доверие к его суду, поскольку все законы, традиции, принципы монархической власти отныне превращались в ничто. Джон Гепмден стал народным героем, мучеником при жизни, символом борьбы с бесправием народа и вседозволенностью монарха. Королева решила, что настало время постепенного перехода Англии к католичеству, по её предложению и с согласия Короля католические епископы стали приобретать всё большее значение, ничуть не считаясь с желаниями нации, категорически отвергающей католичество, называющей его папистской ересью.
  Против католицизма стали распространяться многочисленные памфлеты, по указанию архиепископа Лода авторов памфлетов стали вылавливать и отрезать им уши. Но это не остановило волну памфлетов. Тогда Лод решил устроить показательный суд над самыми известными и талантливыми памфлетистами, приговорив их к смертной казни. В тюрьме по обвинению в государственной измене оказались Уильям Принн, Генрих Бертон, Джон Баствик. Даже матёрые беззаконники, заседающие в Звёздной палате, сочли требования смертной казни, выдвигаемые Лодом, чрезмерными. Так что в результате фарса, когда обвиняемым предоставляли лишь таких адвокатов, которые отказывались подписывать их показания, так что в итоге они остались без адвокатов и были вынуждены защищать себя сами, их приговорили к выплате штрафа, после чего они должны были выстоять целый день у позорного столба, а напоследок у них должны были отрезать уши.
  Возмущённый народ собрался у места казни не для того, чтобы насладиться страданиями приговорённых, как это обычно бывает у нас во Франции, а для того, чтобы высказать своё сочувствие наказанным. Когда стража попыталась оттеснить сочувствующих, Бертон громко попросил офицера:
  - Не гоните их, ведь им надо научиться страдать, чтобы достойно принимать свою судьбу в будущем, которое будет не сладким!
  Король и архиепископ Лод упивались своим всевластием. Они решили навести порядок в Шотландии. Карл был наследственным Королём не только Англии, но и Шотландии, и если в Англии теперь его воля была признана выше закона, то в Шотландии пока ещё дела обстояли иначе. При физическом отсутствии Короля там власть рассредоточилась между синодами, которые постоянно переизбирали, генеральной ассамблеей и баронскими кланами. Карл запретил созывать генеральную ассамблею, объявил, что шотландским вольностям пришёл конец, а Лод ввёл единообразное богослужение.
  В день, когда было дано первое богослужение на англиканский манер, Шотландия взорвалась и пошла на Эдинбург. В каждом шотландском городе сразу же после чтения прокламации Короля об отмене шотландских вольностей зачитывался заранее заготовленный протест от имени народа. Через полтора месяца вся Шотландия встала под знамя сопротивления.
  Король направил маркиза Джеймса Гамильтона усмирить мятежников в Шотландии. Вскоре Гамильтон вернулся, чтобы сообщить Королю, что мятежниками является весь шотландский народ. Король решился направить в Шотландию войско для её усмирения, Шотландия решилась набрать войско для противоборства. Если в Англии войско набирали на те крохотные средства, которые удалось наскрести после огромных трат на развлечения Короля и всего двора, то в Шотландии народ отрывал от себя последнее, чтобы собрать достойную армию, купцы снаряжали корабли для закупки оружия и пороха, дворяне обучали крестьян военному искусству. Разношерстная английская армия продвигалась к Шотландии, восполняя свой бюджет поборами и грабежом соотечественников, отчего собственные английские пуритане прониклись сочувствием к восставшей Шотландии. Частично и сами английские солдаты склонялись к тому, чтобы перейти на сторону шотландцев. Английский двор продолжал льстить своему монарху, уверяя его в преданности, но никто из дворян, окружавших Короля, не собирался проливать кровь за его ошибки, все они жаждали лишь продолжения развлечений и пиров. Вместо того, чтобы казнить или хотя бы лишить свободы тех, кто отказывался отправляться в бой по законам военного времени, Карл лишь прогонял непослушных с глаз долой, пытаясь действовать одними увещеваниями. Непреклонный в реализации своих не самых мудрых решений, он был излишне мягок для того, чтобы обуздать собственную знать, в чём значительно уступал кардиналу Ришельё.
  Руководить королевскими войсками Карл доверил тому самому лорду Генри Ричу Холланду, бывшему любовнику герцогини де Шеврёз, замешанному во многих её интригах. Этот бравый вояка в спальнях был настолько неопытен в сражениях, что, завидев вражеские войска, счёл, что их было вдвое больше, чем на самом деле, и по этой причине мужественно отступил. Английская армия таяла на глазах, да иначе и быть не может при таком полководце.
  
  Глава 118
  
  Шотландцы фактически победили, но они не собирались свергать Короля, они лишь протестовали против королевских указов. Поэтому они не стали штурмовать его ставку. Они с почтительностью и покорностью настояли на отмене указов, против которых восстали, и Карлу I пришлось капитулировать, так как армии у него не осталось, как и командиров. Пришлось ему отменить указы, простить бунтовщиков, вернуть шотландцам их парламент и генеральную ассамблею и даже разрешить им судить англиканских епископов. Обе стороны обязались распустить свои армии, хотя, собственно говоря, Королю было уже некого распускать.
  Карл не собирался исполнять этот договор. Распустив остатки никуда не годной армии, он решил набрать новую, численностью не менее тридцати тысяч. Своим сторонникам в Шотландии он рекомендовал сорвать созыв парламента и генеральной ассамблеи под любыми предлогами, преимущественно акцентируя внимание на нарушение порядка из созыва и законности.
  Для военных расходов Карл I распорядился конфисковать золото финансистов на сумму в сто тридцать тысяч фунтов стерлингов, что подорвало доверие к нему в финансовых кругах Лондона. Лишившись поддержки самых богатых граждан Англии рассчитывать на победу Королю уже не приходилось, так что следовало бы ему не отнимать эти деньги, а убедить их дать ему их взаймы. Пришлось Королю капитулировать перед собственными банкирами и вернуть отнятое, но возвратить всю сумму было уже невозможно, поскольку часть её была потрачена, а часть разворована, так что банкиры остались недовольными. Король стал обращаться за помощью в долг к самым неподходящим потенциальным кредиторам, например, к Королю Испании, к Генуэзским купцам и даже к Папе Римскому. Во всех этих местах он получил унизительный отказ. Король возвысил своего ставленника Вентворта, присвоив ему звание графа Страффорда, и направил его в Ирландию, чтобы тот собрал войска, а сам начал нелепую попытку примирения с собственным парламентом.
  В шахматной партии бывает такая ситуация, когда что бы игрок не предпринимал, какой бы шаг ни делал, это даст результат хуже, чем простое бездействие. Но в шахматах игрок не может пропустить ход. В жизни порой складывается такая же ситуация, но лучше было бы Карлу I не делать ровным счётом ничего, чем делать то, что делал он. Это напоминает мне поведение Никола Фуке перед его арестом, каждый его поступок лишь усугублял его ситуацию, но, впрочем, об этом я расскажу позже.
  Итак, Король повёл слабые и плохо мотивированные войска против сильных и прекрасно мотивированных войск Шотландии, проиграл эту войну в такой степени, что шотландцы стали всерьёз угрожать взятием Йорка и других английских городов. Король решил опереться в своей борьбе против шотландцев на парламент, который сам же перед этим неоднократно унижал и в конце концов распустил. Тот парламент, который он собрал, не стал ему помощником в его делах, а стал лишь дополнительной проблемой. На одном из заседаний выступил Оливер Кромвель, который потребовал освобождения всех, кто был осуждён Королём или по его велению.
  Не превращая в друзей ни английскую нацию, ни английских богачей, ни английский парламент, ни Шотландию, Карл всем лишь обещал уступки, но отнимал их при первой же возможности, приобретая такой политикой всё больше и больше врагов. Вскоре не осталось почти никого, на кого он мог бы полностью положиться, кроме, быть может, Королевы, Стаффорда, лорда Винтера и небольшой горстки пока ещё преданных ему людей. Но даже эти его сторонники начали сомневаться в твёрдости королевского слова.
  Некоторое время спустя Король допустил суд над Стаффордом, которого заточили в Тауэр, и он не вступился за него. Затем парламент судил и архиепископа Лода, а также всех помощников Стаффорда. Наконец, парламент изгнал из Англии тёщу Короля, Марию Медичи, мать Королевы, которой пришлось отбыть во Францию, из которой в своё время Ришельё выслал её. Когда парламент осудил католического священника Гудмана на смерть, Карл I, который мог бы своей властью помиловать его, побоялся столь открыто выступать против воли парламента. С этого момента каждый гражданин Англии понял, что власти Короля пришёл конец, и что парламент стал истинным хозяином Англии. Оставался лишь непростой вопрос о том, кто же станет полновластным хозяином парламента. А тот факт, что любой коллегиальный орган в конце концов обязательно становится совещательным органом при единственной сильной личности, история доказывала всегда, и из этого правила никогда не было исключений.
  Хаотическое сборище людей, имеющих разные мнения, рано или поздно понимает, что каждый вопрос, который ставится на голосование, следует поручить кому-то предварительно подготовить. От этого понимания до создания всесильных комитетов и подкомитетов - один шаг, а от их создания до осознания, что в них решающее мнение принадлежит председателю, что и будет впоследствии влиять на общее мнение, затем называемое единодушным решением. Комитеты - суть орган единоначалия.
  Оливер Кромвель был наименее отвратителен двум противоборствующим оппозициям, поэтому его выдвинули в председатели комитета по разбору жалоб на осушителей болот, ведь в этом вопросе он в своё время прекрасно проявил себя. Также его выдвинули на председательство в комитет по пересмотру приговоров, вынесенных в смутные времена неограниченной власти Короля Карла I и его идейного вдохновителя архиепископа Лода. Эти приговоры были вынесены Звездной палатой и утверждены высокой комиссией, так что Кромвель теперь стоял выше этих двух в прошлом всесильных коллегиальных органов, поскольку получил власть отменять их приговоры. Также Кромвель возглавил подкомитет по делам религии, так что фактически стал главным духовным лицом в Англии.
  В своих суждениях Кромвель не ведал сомнений, всегда выступал с горячей убеждённостью, что воздействовало на слушателей очень сильно, ведь большинство деятелей оппозиции постоянно сомневались в своей правоте. Тем более Кромвель был более убедительным на фоне постоянно колеблющегося во всех своих решениях Короля.
  Парламент, получивший фактическую власть, начал укреплять её законодательную основу, пересматривая действующие законы. Наконец, Король совершил ещё одну ошибку: он не заплатил своей армии тех сумм, которые им задолжал, тогда как парламент этой самой армии заплатил.
  Мне вспоминается противостояние Марка Антония и Октавиана Августа в древнем Риме после смерти Юлия Цезаря. Марк Антоний фактически получил власть из рук умершего Цезаря, но Октавиан объявил себя наследником не только и не столько богатств Цезаря, сколько также и его долгов. Выплатив долги Цезаря войскам, Октавиан приобрёл доверие войск, после чего ему уже не столь сложно было приобрести и весь Рим.
  Вероятно, Оливер Кромвель почитывал историю, чего не делал Карл I. Если вы не извлекаете уроки из истории, тогда история вашей собственной жизни сможет стать уроком для ваших потомков. Госпожа Клио, муза истории, жестоко отомстила Карлу I.
  Король предлагал своим немногочисленным сторонникам министерские посты, но для этого им следовало бы выйти из состава парламента. Они же предпочитали сохранить членство в парламенте, понимая, что это надёжней.
  Между тем, парламент не забывал о томящемся в Тауэре Стаффорде. Обвинив поочерёдно всех его помощников в государственной измене, они назначили слушание по делу самого Стаффорда по тому же самому обвинению. На этот раз он обвинялся в государственной измене.
  Король, который ещё имел власть распустить парламент ещё до начала слушания дела Стаффорда, не сделал этого и присутствовал на разбирательстве в качестве почётного гостя. Стаффорд, который во времена своего всесилья и не помышлял руководствоваться законами, на этот раз не собирался быть вежливым и корректным. Он обвинил парламент в клевете и коварстве, так что обиженные обвинители не преминули занести в протокол его неуважение к парламенту. И всё же у лордов, которые должны были сформулировать обвинение, хватило здравого смысла для того, чтобы понять, что в случае осуждения Стаффорда следующими будут они сами. Так что они вынесли оправдательный приговор, в результате которого Стаффорд должен был быть освобождён и возвращён к обязанностям первого министра.
  Тут уже оппозиция стала испытывать страх за свою жизнь в том случае, если Стаффорда оправдают и вернут ему неограниченную власть.
  В эту минуту юный аристократ Генрих Вен попросил слово и зачитал письмо, найденное им в архиве своего отца, также Генриха Вена. В этом письме Стаффорд призывал Короля действовать против парламента решительно и непреклонно, а в случае необходимости использовать ирландскую армию, находящуюся полностью в его подчинении, против непокорных англичан. Прения вспыхнули с новой силой. Заседание в этот день закончилось ничем. Весы правосудия так и не смогли окончательно склониться ни в ту, ни в другую сторону. Власть Короля и лордов сравнялась с властью парламента и народа. Победа могла оказаться на любой стороне. Заседания по делу Стаффорда продолжались несколько дней, но не было надежды на то, что они продвинутся в ту или иную сторону.
  В это самое время в Лондон прибыл Мордаунт.
  Он немедленно направился к Кромвелю.
   - Милорд, я - тот, кто поможет вам одолеть Карла I, - сказал он.
  - Молодой человек, я не знаю, кто вы, и с каким предложением прибыли ко мне, и, поверьте мне, я не расположен обсуждать политические вопросы с незнакомым мне человеком, - ответил Кромвель.
  - Когда-то Англия не знала о вас ничего, но теперь вы - человек, к чьим словам прислушиваются, - возразил Мордаунт. - Почему бы вам не согласиться, что к вам может явиться человек, о котором вы сами не знаете нечего, но через некоторое время вы станете прислушиваться к его словам?
  - Хорошо, - ответил Кромвель. - Я готов вас выслушать, но сначала, будьте любезны, посвятите меня в тему вашего разговора.
  - Стаффорд! - ответил Мордаунт. - Если сегодня вы уничтожите Стаффорда, то затем вы столь же легко уничтожите и Короля, тем же самым способом. Но если сегодня вы освободите Стаффорда, завтра он займёт место первого министра, а послезавтра уничтожит вас.
  - Вы, вероятно, правы, юноша, но дело решается в парламенте, который состоит из большого числа человек, и каждый из них имеет своё мнение, а также, что немаловажно, имеет основание на то, чтобы иметь это мнение, - возразил Кромвель. - Нет никакой возможности заставить изменить своё мнение тех людей, которые имеют веское основание для того, чтобы его не менять.
  - Вы ошибаетесь, - возразил Мордаунт. - Я готов согласиться, что нет возможности быстро заставить человека думать по-другому, впрочем, если бы у нас было достаточно времени, всех их можно было переубедить. Но я говорю не о том, чтобы заставить их по-другому думать, а всего лишь о том, чтобы заставить из по-другому голосовать.
  - Все эти люди совершенно свободны, и поэтому они будут голосовать ровно так, как считают нужным, - возразил Кромвель.
  - Что вы скажете, если я меньше чем за пять дней заставлю их голосовать так, как вам нужно? - спросил Мордаунт.
  - А как мне нужно? - спросил с улыбкой Кромвель.
  - Стаффорд должен быть казнён, - решительно произнёс Мордаунт.
  - Но Король может отменить приговор парламента и помиловать своего верного первого министра, - возразил Кромвель.
  - Если парламент приговорит Стаффорда к казни убедительным большинством голосов, Король Карл I утвердит этот приговор, - ответил Мордаунт.
  - Король Карл I лично обещал Стаффорду, что ни один волос не упадёт с его головы, - с сомнением проговорил Кромвель.
  - Король забудет о своём обещании, или же, вернее, сделает вид, что забыл о нём, либо скажет, что не в силах его выполнить, - ответил Мордаунт.
  - Можете ли вы ответить мне на два вопроса, молодой человек? - спросил после некоторой паузы Кромвель.
  - Это зависит от вопросов, - коротко ответил Мордаунт.
  - Хорошо, - согласился Кромвель. - Первый вопрос такой. Что вы хотите от меня за свою услугу?
  - Ничего, - ответил Мордаунт. - Точнее будет сказать, что после неё вы сами захотите сделать меня своим советником или порученцем.
  - Это меня устраивает, - кивнул Кромвель. - Тогда второй вопрос. Зачем вам это надо?
  - А вам? - спросил в свою очередь Мордаунт.
  - Я ненавижу беззаконие и вседозволенность Короля, - ответил Кромвель. - И поэтому я с ним борюсь.
  - А я ненавижу того, кто творит это беззаконие, Короля Карла I, - ответил Мордаунт. - И я начинаю свою борьбу с ним. А также с одним из его друзей, лордом Винтером.
  - Что ж, я слушаю ваш план, - сказал Кромвель.
  
  Глава 119
  
  - Члены парламента, которые приходят каждый день слушать прения и иногда выступать, в конце концов голосуют так, как хотят, - сказал Мордаунт.
  - Точнее, как им подсказывает их убеждение или, если хотите, их совесть, - уточнил Кромвель.
  - Убеждения - это то, чем прикрывают личную мотивацию, а на самом деле мотивация складывается из накопленных обид и расчётов на будущее, - возразил Мордаунт.
  - Почему вы говорите об обидах и не вспоминаете о благодарностях? - спросил Кромвель.
  - Благодарностью никто не руководствуется, когда приходится принимать решения, - отрезал Мордаунт. - Это слишком слабая мотивация. Если бы благодарность нас к чему-либо обязывала, то никто и никогда не принимал бы благодеяний, а само благодеяние перестало бы быть таковым. А вот обиды - дело другое. Можно отказаться от благодеяния, но никто не даёт возможности отказаться от нанесения вам обиды! Поэтому у обиженных остаётся лишь сладость предвкушения мести. Поэтому я и говорю, что обиды - краеугольный камень убеждений.
  - И каким же образом вы намереваетесь изменить столь крепкие убеждения, которые зиждутся на перенесённых обидах? - спросил с интересом Кромвель.
  - Обиды отступают перед личным интересом на будущее, - отрезал Мордаунт.
  - Вы предлагаете подкуп членов парламента? - с усмешкой спросил Кромвель. - Неужели вы полагаете, что об этом никто не подумал? Но у нас нет такой суммы, чтобы купить всех членов парламента, а, кроме того, это весьма ненадёжный путь.
  - Я это знаю и поэтому не предлагаю этого, - возразил Мордаунт. - Знаете вы, что воздействует на людей сильнее расчёта? Что заставляет подчиняться сильней, чем подкуп?
  - Судя по вашему вопросу, это знаете вы, - ответил Кромвель. - Что же это, по вашему мнению?
  - Страх, - ответил Мордаунт. - Несогласных с вашим решением членов парламента следует запугать.
  - Но угрозы членам парламента - это само по себе преступление, за которое придётся ответить, - возразил Кромвель.
  - Но только в том случае, если эти угрозы не исходят от народа и не отражают мнение нации, - ответил на это Мордаунт. - Необходимо призвать народный гнев на тех, кто не поддерживает ваши законные требования. Ваши требования состоят в том, чтобы наказать притеснителя нации. Следовательно, нация должна заставить непокорных членов парламента проголосовать так, как она того требует. Всех сторонников Стаффорда следует заклеймить позором и запугать народной ненавистью.
  Кромвель даже привстал от удивления.
  - Вы предлагаете поднять народ на бунт против этих членов? - спросил он с интересом.
  - Народ сам поднимется, ему лишь следует указать цель и отдать команду: 'Взять их!', - ответил Мордаунт. - Всех, кто настроен лояльно в отношении Стаффорда, следует назвать изменниками родины. Им нужно придумать обидную кличку. Стаффордцы, например. Стаффордские прихвостни. Иуды.
  - Эта мысль мне нравится, - согласился Кромвель. - Сколько человек вам необходимо для реализации этой идеи?
   - Для начала десяток сообразительных людей, грамотных, способных писать ёмкие воззвания, а лучше - лозунги, - ответил Мордаунт. - Они должны получить от меня инструкции и деньги из которых половину оставят себе, а другую половину истратят на вербовку мелких исполнителей, каждый ещё по десяти человек.
  - Не обольщайтесь, они оставят себе всю сумму, - возразил Кромвель.
  - В таком случае, завербованным исполнителям деньги должен выплачивать кто-то другой, какой-нибудь честный кассир, - согласился Мордаунт. - Расходы будут небольшими, но эффект должен получиться весомый. Десять молодцов составят каждый по десять воззваний, отдадут их переписчикам, которые расклеят их в нужных местах, перед церквями, на площадях и рынках, у дверей трактиров и пивных.
  Кромвель подошёл к столу, выдвинул один из ящиков и достал оттуда увесистый кошелёк с золотом, который положил перед Мордаунтом.
  - Меня не интересуют деньги, - возразил Мордаунт.
  - Это ваши расходы на тех агентов, которые будут выполнять ваши указания, - ответил Кромвель.
  - Согласен, - ответил Мордаунт. - Оплату деловых расходов я от вас возьму.
  - Молодой человек, - сказал Кромвель прежде, чем расстаться с Мордаунтом. - Скажите мне ваше имя.
  - Меня зовут Мордаунт, - ответил гость Кромвеля. - У меня есть и другое имя, которое у меня отняли, и я надеюсь, что я его верну. Тогда я сообщу вам и его тоже.
  - Полагаю, что человеку, который нанёс вам смертельную обиду, ждёт незавидная, - сказал Кромвель. - Не хотел бы я оказаться на его месте.
  - У нас общие враги, милорд, что даёт нам основание оставаться если не друзьями, то союзниками, - ответил Мордаунт. - Союзнические отношения я ценю гораздо больше, чем дружбу. Они надёжней.
  - Вероятно, у вас было не очень много друзей? - спросил Кромвель.
  - Всего один, милорд, но он многому меня научил, - ответил Мордаунт. - По той простой причине, что он был мне не друг, а союзник. Я унаследовал от него его врагов, и кое-кому из них уже пришлось ответить за свои деяния. А остальные дожидаются своей судьбы.
  - Если вы поможете мне разделаться с моими врагами, я помогу вам наказать ваших, - сказал Кромвель.
  - Для начала у нас общий враг, Король Карл I, - прохрипел Мордаунт, после чего забрал кошелёк, поклонился и вышел.
  'Я ведь даже не знаю, где он живёт, и назвал ли он мне своё настоящее имя, или же оно вымышленное, - подумал Кромвель. - Впрочем, если даже он исчезнет с деньгами, идея, которую он мне подал, стоит этих денег!'
  
  На следующий день жители Лондона увидели на многих зданиях многочисленные листовки, в которых перечислялись имена членов парламента, выступавших за оправдание Стаффорда. Их называли стаффордцами, иудами, изменниками, прихвостнями и папистами. Листовки требовали правосудия, которое отождествлялось с казнью изменника родины Стаффорда. Листовки призывали народ защитить свои права, собираться у стен здания парламента и требовать правосудия от своих избранников. На домах, в которых проживали сторонники оправдательного приговора, появлялись обличающие листовки, в которых перечислялись вины этих членов парламента, большей частью выдуманные, но дополненные некоторыми правдивыми сведениями. Народ верил этим листовкам безоговорочно.
  В народе стали распространяться слухи о том, что в парламенте создана группа заговорщиков, которые якобы куплены Королём и поэтому намерены предать интересы государства. Некоторые из членов парламента, которые до этого открыто высказывали предложение оправдать Стаффорда, не выдержав давления, спешно бежали во Францию. Факты их побега были использованы в качестве доказательства их измены. Также прошёл слух о том, что толпа, которая соберётся перед зданием парламента в день окончательного обсуждения и голосования по делу, намерена разнести всё здание и расправиться с 'изменниками' на месте.
  Мордаунт пошёл ещё дальше. Его клевреты создали 'Союз защиты истиной веры и гражданской свободы'. Всякого, кто отказывался вступить в этот союз, называли предателем. Союз написал петицию в парламент с требованием, чтобы всякого, кто отказался вступить в этот союз, не допускали до церковной или гражданской должности. Страсти накалились. Парламент принял закон, согласно которому никто не мог бы распустить парламент без согласия самого парламента.
  В этом накале страстей парламент почти без дискуссий принял решение, осуждающее Стаффорда как изменника родины. Акт о государственном преступлении передали на утверждение Королю, который попросил на размышление одни сутки. Все эти сутки под его окнами бушевала толпа, требуя утвердить Акт. Король опасался штурма его резиденции, малочисленная стража не устояла бы против такой толпы. Королева умоляла Короля подписать приговор Стаффорду, грозя в противном случае покинуть супруга и отбыть во Францию. На том же настаивали и министры, и епископы.
  Король, давший до этого личное обещание Стаффорду защитить его жизнь в любом случае и при любых обстоятельствах, чувствовал себя униженным и уничтоженным как монарх, теряющий остатки власти, и уже потерявший авторитет.
  Один из епископов сказал Королю, что если совесть человека вступает в противоречие с гражданским долгом монарха, то она должна уступить. Поскольку депутаты и лорды разбирали дело Стаффорда детально, долго и глубоко, их решение является обоснованным, поэтому монарху надлежит с ним согласиться.
   Этой фразой оправдывались многие предательства задолго до Карла I, и я полагаю, что методы, которые были применены для увещевания парламенты и Короля будут ещё долго действовать в мире.
  Сам Стаффорд, понимающий безнадёжность своего положения, написал Королю письмо, в котором предлагал ему утвердить Акт и снимал с него тем самым вину, освобождая его от данного им обязательства защитить его от любых обвинений. Это письмо Стаффорда лежит сейчас передо мной. Я не буду его переписывать. Скажу лишь, что подобное письмо мог написать лишь воистину благородный человек, принесший себя в жертву спокойствию совести своего монарха. Ни один священник не мог бы отпустить Королю этот грех лучше, чем его отпускал сам Стаффорд, жертва этой покладистости Короля, его бессилья перед страшной силой, которую сам же пробудил, имя которой было народный гнев.
  Ровно через сутки Король утвердил позорный Акт, приговаривающий к смерти Стаффорда, который служил Королю верой и правдой одиннадцать лет, принимая на себя все его ошибки и вины, ограждая своего монарха от народной ненависти, беря на себя ответственность за все злоупотребления, беззакония, жестокости и за все поражения в сражениях, и который потерял на этой службе здоровье, а теперь добровольно согласился потерять и свою жизнь за Короля, который едва ли заслуживал такой жертвы.
  Я не могу сказать, что Мордаунт был изобретателем того метода, который помог Кромвелю расправиться со Стаффордом. Этот метод, вероятно, использовали и те, кто подбивал жителей Иерусалима кричать 'Распни! Распни!' во время суда над Господом нашим Иисусом Христом. И подобные крики толпы, устрашившие Понтия Пилата, вновь сыграли своё дело, вновь заставили правосудие прогнуться перед страшной и жестокой силой, какой является гнев народа, введённого в обман.
  Если бы Мордаунт не пылал такой неодолимой ненавистью к Королю Карлу I, быть может, история повернулась бы по-другому.
  
  Глава 120
  
  Стаффорд принял свою судьбу с необычайным мужеством. Стоя на эшафоте, он обратился к народу со словами о том, что кровавая расправа - не лучшее начало для обновлённой Англии.
  Его мужество и страшная смерть потрясли многих. Некоторые члены парламента стали высказывать в частных беседах сомнение в целесообразности свершившейся казни, и всех их тут же препровождали в Тауэр.
  Оставшиеся видели, к чему идёт процесс, и становились более радикальными сторонниками решительной борьбы с Королём. Кромвель стал всё более утверждаться в роли неформального лидера оппозиции Карлу I, фактической главой победителей. Мордаунт по обоюдному согласию занял при нём должность порученца по особо важным делам, исполнителем наиболее деликатных и рискованных миссий.
  Власть в стране полностью принадлежала парламенту, который принял закон о том, что распустить его Король не может, он может лишь сам принять решение о своём роспуске. Король утвердил этот закон. Таким образом, пока парламент существовал, власть Короля была ничтожной в сравнении с решениями парламента, но если бы этот парламент прекратил своё существование, то власть полностью вернулась бы к Королю, который мог бы отменить все указы парламента и вернуть все отменённые парламентом законы, а также мог бы отомстить за своего любимца и верного слугу каждому члену парламента лично. Парламент же не мог существовать вечно, поэтому его члены искали пути лишить Короля возможности возврата его абсолютизма и расправы над всеми, кто проявил неповиновение к нему.
  Среди членов парламента не было никого, кроме Кромвеля, кто имел бы внятный план дальнейших действий. У Кромвеля это план был, и во многом благодаря тому бесценному для него опыту по управлению мнением большинства, по манипулированию коллегиальным органом через запугивания и посредством привлечения возбуждённых толп граждан.
  Через некоторое время против пуританского парламента взбунтовалась Ирландия. Разгорелась нешуточная гражданская война с двумя сотнями тысяч жертв. Король втайне радовался, но делал вид, что также считает эти события неприятностями, которые, вероятно, скоро закончатся. Кроме того, Карл попытался сговориться с лидерами парламента, предлагая им самые высокие министерские посты, надеясь, таким образом, разрушить ненавистный ему парламент. Но те, с кем он пытался договориться, слишком хорошо убедились, что слово Короля ничего не стоит, а министерские должности легко могут быть упразднены, или лица, их занимающие, могут быть устранены и заменены, как только Король вернёт себе всю полноту власти. Они предпочитали оставаться в рядах парламента, где чувствовали себя более защищёнными от самых неожиданных поворотов судьбы.
  Наконец, Король решился покинуть Лондон вместе со своей семьёй. Но ни в каком городе, ни в какой крепости он не чувствовал себя в безопасности. В довершение его несчастий, в город-крепость Гулль его попросту не пустил комендант, что одновременно было и оскорблением, и глубочайшим несчастьем для Карла I, который осознал, что ему уже негде скрыться от сограждан, недовольных его правлением и возглавляемых парламентом, которому он сам собственным указам уступил на время полноту власти в королевстве. Сколько будет продолжаться эта временная ситуация, он уже не мог предсказать. Ему пришлось на собственном опыте убедиться, что временное может оказаться постоянным и окончательным, тогда как его неограниченная власть и всё связанное с ней, что ему казалось незыблемым, держалось на Бог весть каком слабом основании. Он не осознавал, что совершил огромное количество ошибок, считая каждое своё действие правильным, обоснованным и единственно верным. Он критиковал всех и вся, упрекал своих немногих и наиболее верных друзей, слуг и сторонников, срывая на них своё разочарование, причиной которого было его неумелое управление государством, которое поначалу возбудило всю нацию против него, а затем не смогло принять действенных мер для установления мира или подавления мятежа силой. Так, где следовало применить силу, он колебался, так же, где следовало проявить гибкость, он был непреклонен. Если существовал способ руководить страной хуже, чем это делал Карл I, то мне он неизвестен. Если существовал поведение, которое оттолкнуло бы от Короля больше друзей, дальше и быстрее, чем поведения Карла I, то и такое поведение мне не известно. Он совершил все ошибки, какие только можно было совершить, выбирая из двух зол оба, а иногда и все три.
  Но при всём этом Карл был настолько убеждён в собственной правоте, в благородстве своих целей и средств, что когда он выступал, ему ещё удавалось произвести на слушателей впечатление, но лишь до тех пор, пока они видели и слышали его. Реальность возвращала всё на свои места. Глянец благородства был тончайшей ширмой, едва прикрывающей бездарность государственного деятеля и нерешительность монарха, которая стоила жизни уже многим из его бывших друзей и преданнейших слуг.
  Я напомню, что Атос, наш доблестный граф де Ла Фер, предпринял всё возможное для спасения этого Короля, а также увлёк меня этой идеей. Признаюсь, я до сих пор сожалею, что нам не удалось это сделать. Но если не вдаваться в мечтательность и самообман, спасение этого монарха имело бы смысл лишь как спасение человека - супруга и отца, спасение ради тех, кто умолял нас это сделать. Мы не могли не уважить просьбу сестры нашего Людовика XIII, короля, при котором мы начинали свою мушкетёрскую карьеру. Каковым бы ни было наше отношение к недостаткам этого монарха, это был наш Король, отец нынешнего Короля Людовика XIV, и мы не могли оставить без помощи его сестру. Если понадобилось, мы отдали бы свои жизни за спасение её супруга, отца племянников нашего Короля. Но спасать Карла I для Англии, спасать его в качестве её монарха было чистейшим безумием. Дважды этому Королю его слуги и друзья устраивали побег, и дважды он снова оказывался в руках своих врагов. Только такой человек как Атос мог посвятить этому делу всего себя и вовлечь в него всех нас, только такой человек, как д'Артаньян мог придумывать один за другим планы по его спасению, реализации которых мешала всякий раз такая малость, что я склонен думать, что сама Судьба ополчилась против Карла I.
  Но если мне скажут, что Судьба избрала своим орудием такое чудовище, как Мордаунт, то я отвечу, что горд тем, что всеми силами противостоял этой судьбе, и весьма доволен тем, что мы смогли вырвать ядовитые зубы этой змее, ублюдку Миледи.
  
  Глава 121
  
  Описание того, как Карл I вёл войну с собственным народом, защищая свою личную власть, которую утратил вследствие постепенных уступок парламенту, сделанных от нерешительности и Бог весть ещё по каким причинам, заняло бы слишком много места, а я ведь пишу собственные воспоминания лишь о событиях, в которых принимал участие, изредка отклоняясь от такого изложения для того, чтобы крайне схематично очертить общую ситуацию, чтобы читателю было проще понять и ощутить время и место действия, хотя, как я уже отмечал, я не думаю, что эти воспоминания увидят своего читателя. Я ведь пишу их для себя, на случай, если что-нибудь позабуду, а также для того, чтобы разгрузить свою память.
  Я уже подумал было завершить описание дел в Англии и вернуться к нашим делам во Франции, но как же тогда объяснить появление у нас во Франции супруги Короля Карла I и родной тётки нашего Короля Людовика XIV, если не рассказом о причинах, заставивших её покинуть своего супруга и Короля и искать убежища на своей родине?
  В те времена, о которых я пишу, Оливер Кромвель был генерал-лейтенантом, его личные качества вознесли его уже почти на самую вершину власти, поскольку в парламенте он возглавлял важнейшие комитеты, а в армии руководил конницей, так что вёл он себя как генерал, каковым уже и являлся. Его положение досталось ему вследствие чрезвычайного доверия к нему восставшей против своего монарха нации, но оставались ещё лорды, заседающие в верхней палате, которые понимали, что если завтра Король будет смещён, послезавтра народ может сместить и их самих. В нём, в Короле они продолжали видеть источник своей власти и силы, и поэтому их борьба против Карла I происходила с оглядкой. Иными словами, они не желали окончательной победы в этой борьбе, и Кромвель видел это и осознавал.
  Война между пуританами, обратившими своё оружие против Короля и войском Карла I, набранном из ирландцев, шотландцев и тех, кто по тем или иным причинам его всё ещё поддерживал, происходила с переменным успехом.
  Лорд-генерал Манчестер как-то в сердцах высказался Кромвелю, что война, которую они ведут против Короля, не имеет никаких перспектив. Он заявил, что даже в случае полной победы над Королём эта победа останется лишь временной, тогда как любая победа Короля будет окончательной, поскольку Король остаётся Королём, законным правителем государства, а все прочие - всего лишь его подданные, тогда как все противостоящая ему армия может рассматриваться лишь как армия мятежников, а её руководители как государственные преступники. В случае победы Король может их всех повесить, а всех прочих, разорить и сделать рабами до конца их жизни.
  Манчестер попросту хотел выговориться, высказать свои сомнения и, быть может, услышать аргументы, которые бы рисовали ситуацию не в столь неприглядном свете. Он сказал это по-дружески, как соратник соратнику, несмотря на высокую сословную разницу между ним и Кромвелем.
  Но Кромвель усмотрел в этой речи иное. Он решил, что, говоря о непреложности королевской власти и превосходства надо всеми прочими подданными, Лорд-генерал также намекает на непреложность превосходства лордов над всеми прочими дворянами, как и на превосходство дворян над мещанами. Ему этот разговор не понравился, поэтому он не стал переубеждать Манчестера, заявив лишь, что с таким убеждением впору было не брать в руки оружие вовсе, и что человеку с такими взглядами не стоит сражаться, а тем более возглавлять армию, а впору идти и сдаваться на милость противника, не откладывая это ни на минуту, чтобы не увеличивать свою вину перед тем, кого заранее считаешь победителем в любом случае. Манчестер пожал плечами и забыл об этом разговоре, как о незначительном обмене мнениями.
  Но Кромвель этого разговора не забыл. На основании сказанных слов он составил обвинительный акт против лорда-генерала Манчестера, в котором обвинил его в пораженческих настроениях и, следовательно, во всех неудачах, произошедших во всех предыдущих сражениях. Этот обвинительный акт он зачитал в палате общин. В нём он процитировал эти самые слова Манчестера, сообщив удивлённым слушателем, что войсками руководит генерал, не желающий им победы.
  Палата общин осудила позицию Манчестера, но не приняла никакого решения по этому делу, поэтому Манчестер выступил с ответными обвинениями в палате лордов. Он объявил Кромвеля в неповиновении и возложил вину за поражения на него. Также он объявил, что Кромвель ненавидит шотландцев, а в свои войска набирает, в основном, индепендентов, ненавидящих аристократию. Он припомнил, что как-то Кромвель предложил ему отказаться от графского титула, из чего сделал вывод о том, что лейтенант мечтает добиться того, чтобы в Англии вовсе не осталось аристократов. Далее последовали обвинения в сочувствии к секстантам и мистикам, а, кроме того, Манчестер добавил, что Кромвель грозился застрелить Короля, если он встанет у него на пути.
  Армия, состоявшая преимущественно шотландских наёмников, воевала вяло, поскольку в ней имелось явное многоначалие, что мешало эффективному управлению ей. Лорды Манчестер и Эссекс не доверяли Кромвелю, сам же Кромвель полагал, что мог бы справиться с задачей даже без их помощи, а лишь с помощью своих кавалеристов, если бы действовал более решительно и не вынужден был согласовывать с лордами каждый свой шаг. Все устали от войны и хотели мира, но Король не желал уступать в мирных соглашениях ни на йоту, он желал сохранить за собой абсолютную власть так, как если бы за все эти годы в Англии ничего не произошло, не понимая, что прошлое безвозвратно ушло и его уже невозможно вернуть, поскольку нация и обе палаты парламента почувствовали свою силу и вошли во вкус участия в управлении страной, а, кроме того, соглашение на условиях Короля означало бы гибель всех, кто участвовал в мятеже против него.
  Кромвель выступил в нижней палате, призывая ускорить и усилить военные действия, указывая на то, что содержание армии дорого обходится гражданам, поэтому оно не должно затягиваться, страну спасёт только стремительная и полная победа над Королём. Нижняя палата поддерживала его, тогда как верхняя палата, палата лордов, разумеется, поддерживала интересы лордов.
  Пресвитерианин Цуш Тейт предложил принять акт о добровольном отречении от службы, согласно которому членам парламента запрещалось бы занимать руководящие посты в армии и в гражданском управлении страной. Это означало, что каждый из тех, кто эти посты совмещает с членством в парламенте, должен был бы либо выйти из парламента, либо добровольно отказаться от этих постов. Суть была в том, что служащие, как армейские, так и гражданские, должны были подчиняться парламенту, вместо того, чтобы, входя в него, влиять на те указания, которые сами же себе и формировали. Предложение было настолько неожиданным, что никто не нашёл никаких аргументов для того, чтобы ему возразить, оно было принято в общих чертах и ожидало одобрения обеих палат. Противники Кромвеля думали, что таким путём можно будет его приструнить. Но Кромвель не боялся ухода с любого из занимаемых им постов, поэтому он горячо поддержал это предложение. Важной идеей этого акта было то, что каждому члену парламента предлагалось самому определиться, какую должность сохранить за собой, а от какой отречься.
  Тут Мордаунт подсказал Кромвелю одну идею, которую затем по его указанию высказал один из сторонников.
  - Господа! - сказал он. - Каждое дело, которое решает парламент, проходит две стадии. Сначала оно должно получить одобрение нижней палаты, затем - верхней палаты. Но в верхней палате заседают лорды, отстаивающие свои интересы, и только. Ни один указ, ущемляющий их права хотя бы на йоту, не пройдёт. Мы убедились в этом на примере Акта о добровольном отречении от службы. Получается, что здесь, в нижней палате, мы попросту напрасно теряем время. Мы обсуждаем, голосуем, принимаем акты и законы, а верхняя палата сводит эту нашу деятельность на нет. Мы понапрасну тратим своё время. Мы напрасно расходуем деньги налогоплательщиков и не оправдываем доверия наших избирателей. Так продолжаться не может. Я предлагаю объединить обе палаты и единым разом поставить этот акт в обеих палатах, считая равными все голоса!
  Все члены нижней палаты тут же сообразили, что, поскольку нижняя палата более многочисленна, то в случае равенства всех голосов каждого члена обеих палат по результатам единого голосования победа останется на стороне нижней палаты. Это предложение было принято. В парламент поступило множество петиций с требованием поддержать решение нижней палаты о совместном голосовании. Надо ли объяснять, что все эти петиции были организованы Мордаунтом, который использовал для этого свой ум и деньги Кромвеля?
  Пресвитериане поняли, что проиграли, поэтому они решили получить хотя бы какие-то уступки. Они предложили включить в акт поправку о том, что для лорда Эссекса следует сделать исключение. Уже само это предложение означало принятие Акта. После бурных прений приступили к голосованию. В поддержку отдельного решения по лорду Эссексу поступило девяносто три голоса, против - сто голосов. Акт утвердили. Утверждённый акт с протоколом от нижней палаты был направлен в палату лордов, которые попытались попросту оттянуть время его подписания, так что этот акт надолго застрял в ней.
  Воспользовавшись отсрочкой, пресвитериане поспешили расправиться с архиепископом Лодом и другими своими врагами, сторонниками Короля. Во главе судебной комиссии был поставлен тот самый Уильям Принн, которому по приговору Лода когда-то отрезали уши за его памфлеты. Для придания видимости большей законности и объективности, в процесс включили и рассмотрение дел участника ирландского мятежа Макгира, отца и сына Готэмов, предлагавших сдать крепость Гулль, а также Александра Кэрью, губернатора острова святого Николая. Преступления этих четверых против законов Англии и парламента были очевидными и доказанными, поэтому суд над ними придал всему процессу авторитетности и весу. Попутно был осуждён и Лод, весомыми доказательствами вины которого следствие не располагало.
  Казни совершались поочерёдно на протяжении двух месяцев, для чего пять раз во дворе Тауэра сооружался эшафот, после чего он разбирался и увозился прочь.
  Все понимали, что хотя поглазеть на казнь собиралось множество простого люда, а Король оставался в стороне, все эти казни были предназначены, прежде всего, для того, чтобы продемонстрировать Королю, что в этой стране отныне жизнью распоряжается не он, не Карл I, а иная сила, ему неподвластная.
  Король, который до этого избегал слова 'парламент', делая вид, что этого органа вовсе не существует, после первой же казни стал пользоваться этим названием, окрашивая это слово весьма почтительной интонацией. Также он назначил своих комиссаров для переговоров о мире, в положительном исходе которых отныне стал высказывать деятельную заинтересованность.
  Наконец, представители Короля встретились за столом переговоров с представителями палаты лордов с целью не позднее, чем через двадцать дней, выработать мирное соглашение. Было принято решение уделять любому вопросу не более трёх дней, после чего обязательно переходить к следующему делу, и лишь после того, как все важные вопросы будут обсуждены, вернуться к тем вопросам, которые не были решены за отпущенные три дня, чтобы вновь обсудить их и выработать взаимно приемлемое решение.
  К несчастью, первым вопросом для обсуждения был выбран вопрос о вере. В этом вопросе даже между представителями Короля не было единодушия, одни предпочитали единую пресвитерианскую церковь, другие отстаивали англиканскую церковь, ранее упразднённую парламентом, Кромвель и его единомышленники стояли за свободу вероисповедания. Страсти разгорелись, доброжелательство сменилось враждой. Три дня прошли в злобных препираниях, но по счастью правило трёх дней заставило на четвёртый день перейти к следующему вопросу, военному.
  
  Глава 122
  
  Мордаунт зашёл к Кромвелю, посещать которого он мог без доклада.
  - Милорд, нам, по-видимому, придётся расстаться, - сказал он.
  - Вы недовольны своей должностью? - удивился Кромвель. - Я не спрашиваю, довольны ли вы жалованьем, поскольку мне едва удалось уговорить вас его получать.
  - Мне совершенно не важна должность, а жалованье я получаю только потому, что у меня нет иных источников доходов, а поддерживать жизнь как-то надо, - ответил Мордаунт. - Я пришёл к вам с совершенно иной целью, и вы её знаете. Я пришёл для того, чтобы разделаться с Карлом I и одним из его любимчиков, с лордом Винтером. Но вы сели за стол переговоров с ним. Мне это не подходит.
  - Дорогой мой Мордаунт, мне тоже не нравится договариваться с Королём, который принёс столько зла своей стране, и, что главное, не сможет сделать для неё в будущем ничего доброго, - согласился Кромвель. - Но политические процессы развиваются по своим законам. Меня выдвинул народ, и народ хотел не победы над Королём, а выполнения своих требований, которые считал и считает законными. Коль скоро Король игнорировал эти требования, единственный выход для народа состоял в том, чтобы заставить Короля подчиниться, а если он не подчиниться, лишить его власти.
  - Почему же вы до сих пор не лишили его этой власти? - прохрипел Мордаунт.
  - Мы идём по этому пути, и, вероятнее всего, дойдём до логического конца, - возразил Кромвель. - Насколько я знаю Короля, он не склонен ни к каким уступкам, он просто не знает такого понятия как компромисс. Так что наш народ с моей помощью заставит его подчиниться.
  - Это слишком мало для меня, и слишком долго для того, чтобы можно было верить в желаемый результат, - отмахнулся Мордаунт. - Не вы ли, милорд, говорили, что армия стоит народу слишком дорого, и если она бездействует, тогда народ поднимет свой голос для того, чтобы армию распустили?
  - Да, это мои слова, - согласился Кромвель. - И я соглашусь с тем, что солдат, не имеющий военного поручения - потенциальный преступник: дезертир, мародёр, насильник. Поэтому я хотел бы, чтобы наша армия действовала быстрей и решительней, или же её следует распустить.
  - Вот это ваше 'или' меня не устраивает, милорд, - сказал Мордаунт. - Короля необходимо арестовать и предать суду, после чего распускайте вашу армию, если хотите.
  - Я с вами полностью согласен, господин Мордаунт, - ответил Кромвель. - Но обстоятельства заставляют меня участвовать в переговорах, поскольку нация желает мира.
  - Нация сама не знает, чего она желает! - вновь прохрипел Мордаунт, который всегда при возбуждении переходил почти на крик, который у него напоминал звериный рык. - Желания и чаяния нации идут вслед за выкриками толпы на улице, а выкрики толпы идут вслед за глашатаями, которые могут воодушевить толпу на что угодно! Надо лишь быть достаточно убедительным и заранее подготовить почву для того, чтобы брошенный толпе лозунг был воспринят как её собственное чаяние. Сырую солому трудно зажечь даже факелом, а для того, чтобы воспламенить сухую солому, достаточно одной искры. Так же точно и толпа. Сейчас народ измучен, и он последует за кем угодно, лишь бы ему обещали скорое решение всех проблем. Конфликт затянулся. Пообещайте нации скорое решение всех проблем и укажите путь, по которому ей следует для этого идти, и она пойдёт по нему, даже если для этого придётся пойти на некоторые жертвы.
  - О каких жертвах вы говорите? - поинтересовался Кромвель.
  - Разумеется, каждый человек легче всего жертвует состоянием и жизнью своих ближних, но я в данном случае говорю о некоторых расходах, некотором риске и об участии в сражениях, - ответил Мордаунт. - Народ уже пожертвовал очень многим, и пожертвует чем-то ещё лишь бы все предыдущие жертвы не были напрасны.
  - И как же это нам поможет? - уточнил генерал.
  - Всё очень просто, - пояснил Мордаунт. - Следует лишь сообщить народу, что переговоры направлены на то, чтобы обмануть нацию, и народ сорвёт переговоры. В этом случае война вступит в самую горячую стадию, эта война будет не позиционной, это будет столкновение лоб в лоб! Победитель должен быть единственный и окончательный, поражение Короля должно стать полным и по всем статьям.
  - Ваши идеи хороши для какого-нибудь философского эссе, но на практике я не знаю, как можно их применить, - отмахнулся Кромвель.
  - Хорошо, милорд, - ответил Мордаунт. - Я вас понял. Вы меня одобряете, но не поможете мне в моём деле, которое состоит в том, чтобы избавить вас от переговоров с Иродом!
  - Я вас ни в чём не ограничиваю, господин Мордаунт, помня, что ваши советы всегда были хороши, а ваши действия по их исполнению были и того лучше, - ответил Кромвель.
  - Я вас понял, - сказал Мордаунт. - Что ж, я ещё раз решу ваши проблемы, в надежде, что когда-нибудь вы решите мои.
  
  На следующий день в одной из церквей неожиданно появился проповедник, по виду - яростный пуританин, молодой человек с глубоко впалыми глазами и хриплым голосом. Он воспользовался тем, что по случаю воскресенья церковь была полна народу, пуритане редко произносили проповеди, поэтому к его выступлению отнеслись с интересом.
  Прочитав несколько подходящих к случаю фрагментов из Библии, проповедник обрушился на монархистов и на всех тех, кто вёл переговоры с Королём.
  - Чего вы ждёте от этих переговоров? - хрипел проповедник. - Эти люди, пришедшие из Оксфорда, жаждут крови! Вашей крови, братья! Для чего они затеяли эти переговоры? Только для того, чтобы выиграть время, для того, чтобы получше подготовиться к дальнейшей войне против вас, братья! Они готовятся совершить ужасное злодеяние! Не дайте себя обмануть! Это - посланники Сатаны, выходцы из Ада! Ждать от этих переговоров мира столь же бесполезно, как выжимать воду из камня! Вас обманывают, вас прельщают лишь для того, чтобы половчее набросить петлю на ваши шеи! Всех переговорщиков Короля следует отправить обратно к Королю, а если они уйдут, тогда надо повесить их всех! Лишь после того мы достигнем мира, когда Король прекратит нас обманывать, а он не прекратит это делать до тех пор, пока видит, как слепо мы доверяем ему обещаниям, которые затем никогда не выполняются!
  
  Народ возбудился от слов этого проповедника и соглашался с ним. Люди всегда легко верят в то, что кто-то гораздо хуже их самих! Те же немногие, кто сохранял в себе веру в непогрешимость Короля, помазанника божьего, поверили в то, что Король окружён плохими советчиками, что он неверно информирован, введён в заблуждение. Это соображение также настроило всех воинственно в отношении делегатов от Короля.
  
  - Братья, я открою вам истину! - продолжал бушевать проповедник. - Известно ли вам, что, прикрываясь переговорами с нацией, Карл I в то же самое время ведёт переговоры с папистами в Ирландии и в Шотландии для того, чтобы заручиться их поддержкой и использовать их против нашего дорогого парламента, последнего оплота защиты наших законных интересов и прав? Это так, я не лгу, у меня есть секретные протоколы, составленные между Королём и ирландскими и шотландскими папистами! Завтра на этом самом месте я принесу их, и вы сможете их прочитать!
  Шум нарастал, появились стражи порядка, которые решили разобраться в причинах беспорядков.
  - Смотрите туда! - воскликнул проповедник, указывая на стражников. - Вот они! Это тоже комиссары Короля! Они следят за тем, чтобы слова правды не звучали на улицах Англии и в её церквях! Хватайте же их, братья мои!
  Толпа заревела и бросилась на ни в чём не повинных стражников.
  Тем временем проповедник скрылся, воспользовавшись тем, что толпа временно переключила своё внимание с него на появившихся стражников.
  
  Представители Короля почувствовали, что переговоры могут сорваться и вылиться в очередной мятеж. Карл стал нервничать и решился, наконец, пойти на некоторые уступки. Ему пришлось согласиться с тем, чтобы командовать национальными войсками могли офицеры, назначаемые парламентом. Собственно, с этого соглашения войска становились уже не королевскими, а парламентскими.
  Королю пришлось подписать акт, согласно которому народным ополчением должны были командовать Ферфакс и Кромвель.
  Народ ощущал эту уступку как победу над упрямством Короля.
  Карл I был подавлен, ощущая, что теряет остатки власти. На вопрос одного из лордов, почему он так грустен, Карл I ответил, что ему подали плохое вино.
  - Надеюсь, через несколько дней, Ваше Величество, вы будете пить лучшее вино, которое только найдётся в королевстве, вместе со своим лорд-мэром в помещении городского совета! - ответил ничего не подозревающий лорд.
  Король, предчувствуя беду, провёл бессонную ночь, а наутро получил донесение Монтроза о некоторых его победах в Шотландии. Но Король понимал, что теперь уже даже победы Монтроза в Шотландии ничего не решают, он не сможет победоносно прошествовать по своему государству, которым уже не управляет. Законами управляет парламент, а армией отныне управляют люди, назначаемые парламентом. Но Монтроз советовал Карлу держаться до последнего и не вступать в сомнительные соглашения с парламентом. Карла I легко было убедить, а, следовательно, легко было и переубедить. Поскольку советы Монтроза он прочитал последними, то именно с мнением Монтроза он был согласен в тот момент, когда Саутгемптон принёс ему на подпись Акт о назначении Ферфакса и Кромвеля на командные должности. Король ему отказал и произнёс резкие слова, которые тут же стали известны в парламенте.
  Парламент понял, что с этим Королём невозможно ни о чём договариваться, поскольку тот, кто вчера согласился с совместно выработанным решением, на следующее утро решительно его отверг. Это поведение поставило точку в усилиях договориться. Переговоры прекратились вследствие неверия парламента в возможность договориться хотя бы о чём-то. Война Короля со своим народом и народа со своим Королём продолжалась.
  
  - Что вы теперь скажите, милорд? - спросил Мордаунт Кромвеля после того, как делегаты обеих сторон, начавших переговоры, разъехались, не завершив задуманного дела. - Вы по-прежнему надеетесь достичь соглашения с Королём?
  - Я никогда не питал иллюзии, что это возможно, - ответил Кромвель. - Но я не мог открыто выступать против переговоров. Я, разумеется, не ожидал, что дело прекратится столь скоро, и это, пожалуй, нам на руку.
  
  На следующий день Кромвель потребовал от парламента назначения главнокомандующего, но при этом назвал не свою кандидатуру, а Ферфакса. Кандидатура молодого Ферфакса успокоила тех, кто опасался сосредоточения власти в руках Кромвеля, поэтому он легко получил поддержку парламента, после чего сложил с себя полномочия депутата, члена парламента, чтобы сосредоточиться в армейских обязанностях в соответствии с Актом о добровольном отречении, который так и не был утверждён верхней палатой.
  После этого нижняя палата представила законопроект, упраздняющий обязанность войск защищать Короля. Лорды из верхней палаты испугались, на что функционеры нижней палаты возразили, что фактически войска сейчас сражаются против Короля, а, следовательно, для них обязанность охранять Короля становится нелепой. Все же голоса разделились примерно поровну, после чего нижняя палата возложила всю ответственность за последствия на палату лордов. Лорды испугались ответственности и уступили. Армия получила законное право воевать против своего Короля.
  Эссекс, узнавший о назначении Ферфакса, понял, что ему не стать главнокомандующим, и сложил с себя все полномочия. Также поступили Уоллер и Манчестер. Подчинённые им войска чуть было не взбунтовались и не перешли на сторону Короля, но Кромвель по совету Мордаунта предложил парламенту выплатить им всё задержанное жалованье, а также жалованье на два месяца вперёд. После этой меры все войска, в которых тлела искра недовольства, успокоились и пришли в полное повиновение.
  Кавалеристы, которыми ранее командовал Кромвель, также возмутились тем, что должны теперь перейти под командование Ферфакса. Кромвель получил назначение главы военного комитета, то есть фактически стал давать указания Ферфаксу. Он мог бы оказаться единственным и главным военным в военном комитете, но возмущение кавалеристов парламент не смог остановить финансовыми подачками, поэтому Кромвелю предложили вернуться к командованию кавалерией, чтобы восстановить порядок и дисциплину. Одного его появления было достаточно для того, чтобы кавалерия успокоилась и полностью ему подчинилась. Они добились желаемого, но, быть может, Кромвель пожалел, что не получил поста главы военного комитета. Он был слишком хорошим военачальником, чтобы армия отпустила его в министерскую должность. Никто не может надеяться на повышение, пока не подготовит себе эффективного заместителя.
  
  Глава 123
  
  Карл I назначил своего сына, пятнадцатилетнего Карла, принца Уэльского, генералиссимусом и поручил ему двинуться со своим отрядом на запад.
  Молодому генералиссимусу противостояли умелые полководцы, Ферфакс с пешей армией и Кромвель с конницей.
  Кромвель одерживал победы, Король высказал недвусмысленное желание, чтобы с ним было покончено, тогда как парламент хотел бы иметь двух Кромвелей, одного - чтобы возглавлять конницу, другого - чтобы возглавлять военный комитет и прочие важные комитеты парламента.
  После многочисленных сражений Король остался совершенно разбитым, потерял свою армию.
  Мордаунт спросил Кромвеля, когда же Король будет казнён?
  - Он всё ещё остаётся Королём Англии и в этом смысле неподсуден парламенту, - ответил Кромвель.
  - Да что вы все так преклоняетесь перед ним? - вспылил Мордаунт. - Вы простите ему даже преступление против нации, против каждого из вас персонально?
  - Вы говорите о вещах, которые не доказаны, а имеются лишь в вашем предположении, - возразил Кромвель. - Мы оба с вами знаем, что Король не задумываясь отправил бы всех нас на виселицу, но это лишь предположения. Доказательств нет.
  - Но вы же их не искали! - возмутился Мордаунт. - В вашей власти изъять весь архив его документов и поискать в нём хорошенько!
  - Если мы найдём там личные письма, мы не имеем никакого морального права не только оглашать их в парламенте, но и читать, - возразил Кромвель. - Частная жизнь Короля священна.
  - Частная жизнь изменника нации не священна, она подлежит детальному расследованию! - возразил Мордаунт. - Что если вы обнаружите в его переписке указание на то, что он собирался предать интересы страны?
  - Сейчас не время разбирать его обильную переписку, ведь на это уйдут месяцы! - попытался возражать Кромвель.
  - Поручите это дело мне, милорд! - воскликнул Мордаунт. - Я быстро найду то, что нам требуется!
  - Вы знаете, что я всегда поддерживал ваши инициативы, - согласился Кромвель. - И до сих пор мне не приходилось в этом разочаровываться. Вы просите меня о такой малости, что я не могу вам отказать. Если вы найдёте то, что изобличит Короля как изменника, я добьюсь чтения этих писем в парламенте.
  
  Через неделю в нижней палате были оглашены письма, найденные в архивах Карла I. Они неопровержимо доказывали, что Король не собирался выполнять никаких соглашений, вступал в переговоры только для того, чтобы выиграть время, что он не прекращая вёл переговоры с Францией, Испанией, Ирландией, просил помощи даже у Папы Римского, искал возможностей получения займов под любые проценты, чтобы набрать новую более сильную армию и разгромить войска собственной страны. Почерк писем изобличал руку Карла I.
  Толпа бушевала. Никто не задал себе некоторые вопросы, которые напрашивались сами собой.
  Во-первых, по какой причине письма, которые должны были быть отправлены, хранились в архиве Короля?
  Во-вторых, если это были черновики, для чего их было подписывать? Для чего их было оформлять как подлинные письма?
  В-третьих, если это были черновики, то почему он считал черновиками письма, в которых не было помарок, и которые были надлежащим образом подписаны?
  В-четвертых, разве Короли пишут письма собственноручно, а тем более - копии? Разве недостаточно продиктовать текст письма секретарю, поставив под ним лишь собственную подпись? Неужели Королю больше было нечем заняться, нежели писать, и тем более переписывать собственные письма собственноручно?
  Во-пятых, с какой целью Король хранил в собственном архиве подобные письма, изобличающие его?
  В-шестых, нелишне было бы предъявить Королю эти письма и спросить его, признаёт ли он, что эти письма написаны им собственноручно? А если бы Король отверг эти письма как подложные, то у кого хватило бы наглости продолжать утверждать об их подлинности?
   Я полагаю, что причина того, что парламент постеснялся обсудить эти вопросы с Королём, были в том, что все депутаты понимали, что действуют неэтично. Для того, чтобы обсуждать с Королём эти письма, вначале следовало признаться о том, что была не только изъяты личные архивы, но и прочтена переписка, частный характер которой не вызывал сомнений, и, кроме того, это чтение состоялось публично!
  Понимая всю неэтичность своих поступков, парламент предпочёл усугубить эту неэтичность, проигнорировав возможность обсудить эти документы с Королём и внести в них ясность, предпочитая обсуждать документы в отсутствие предполагаемого автора, делать выводы, не давая возможности Королю оправдаться. Ведь нельзя же исключить, что даже в том случае, если Король собственноручно написал и подписал эти письма, он всё же не собирался их отправлять, а писал их попросту для того, чтобы поразмышлять о такой возможности, в форме дневников в эпистолярном жанре, но в конце концов отказался от идеи их отправлять! В этом случае такие письма не изобличали в нём изменника.
  Впрочем, я знаю, что Король, действительно, искал помощи везде, где только мог, что он, действительно, готов был воевать с собственным королевством, и, действительно, не собирался выполнять обещания в каких-либо соглашениях.
  Но я не могу поручиться, что доказательства, представленные в парламент, не были сфабрикованы.
  Я продолжаю верить в то, что Король Карл I был не настолько безумен, чтобы хранить в своём архиве столь опасные письма, изобличающие его. Я сохраняю за собой право на это убеждение. Я слишком хорошо знаю, что любой документ можно подделать. Всякий документ изготавливается людьми, а то, что сделали одни люди, могут сделать и другие люди. То, что один человек делает механически, не задумываясь, другой при наличии определённого таланта и практики может сделать с большими усилиями, но весьма эффективно. Примером тому служит один человек, о котором я расскажу позже, который с таким совершенством изучил почерк собственного брата, что документы, написанные им, не отличил от подлинных ни один почерковед. Да и кто такой, в конце концов, почерковед? Специалист по особенностям почерка? Если подобный специалист возьмётся подделать подпись, он учтёт все те тонкости, которым учит его искусство. Итак, я не берусь утверждать, что письма, оглашённые в парламенте, были написаны Карлом I.
  Итак, чтение этих документов показало, что Король ни в грош не ставит ни свой народ, ни свой парламент, ни свой долг государя. Переговоры с выработкой соглашений, которые Король не собирался выполнять, были оскорблением. Переговоры с Королями иностранных держав о военной помощи против собственной армии и на территории собственного государства были государственной изменой. О заключении мира с Королём уже никто не помышлял. Восставший народ и мятежный парламент думали теперь лишь об одном - о полной победе над Карлом I. Он должен был быть побеждён, унижен, поставлен на колени и наказан по всей строгости закона. Но не того закона, согласно которому воля Короля и есть закон, а согласно которому законом является решение парламента.
  Теперь если кто и воевал на стороне Короля, то лишь всякий сброд, горящий жаждой грабежа, насилия, лёгкого обогащения, потребностью в острых ощущениях и, быть может, желанием кому-то отомстить. Королевская армия состояла из лиц, обладающих беспримерной наглостью, безответственностью, бесцеремонностью, жестокостью и беспечностью. Они не имели ни малейшего понятия о воинской дисциплине, их целью был лишь грабёж и притеснения тех жителей, кому не посчастливилось оказаться на занятой ими территории, пусть даже весьма временно.
   В армии Ферфакса и Кромвеля ситуация была противоположной. Их солдаты были дисциплинированы, они не мародёрствовали, не совершали насилия, не грабили граждан своей страны, были спаяны единой верой и в свободное время хором распевали псалмы, а также молились о победе над ненавистным врагом.
  Между тем Король, понимавший, что дело его проиграно, не отказывал себе в простых удовольствиях. Он воспользовался гостеприимством маркиза Уорстера в замке Рагланд, где проводил время в увеселении, охоте, пирах, пока его пятнадцатилетний сын вёл сражения на поле брани.
  Конечно, пятнадцатилетнему генералиссимусу трудно было устоять в этих условиях. Вскоре ему пришлось сдать Бристоль, что шокировало Короля.
  Король писал в Оксфорд одно письмо за другим, требуя, чтобы у Руперта, племянника Короля, отобрали патент на командование кавалерией. Поразмыслив, он также потребовал, чтобы губернатора Оксфорда отрешили от до должности лишь за то, что он дружен с Рупертом. В следующем письме он уже потребовал, чтобы губернатора и его племянника арестовали, а поразмыслив, сделал весьма показательную приписку: 'Скажите моему сыну, что самая его гибель не причинила бы мне такого огорчения, как низкий поступок, подобный капитуляции Бристоля'.
  Я лишь напомню, что это Король писал о своём пятнадцатилетнем сыне, которого перед тем сделал генералиссимусом.
  
  Глава 124
  
  Печально пересказывать то, что случилось дальше. Королевская армия становилась слабей с каждым днём, распадалась на глазах, королевские начальники командовали всё хуже, тогда как армия оппозиции крепла, её начальники учитывали прошлый опыт и демонстрировали всё больший профессионализм.
  Когда Король собирался взять Честер, неожиданно для него с тыла на него напал полк Джонса. Королю следовало собрать все силы воедино и попытаться прорваться через этот полк, или же погибнуть с честью. Но он не нашёл в себе сил на подобное деяние, поэтому попросту бросил свою армию и бежал. Следом за ним в беспорядке бежали остатки позорно брошенной армии. Стоило ли упрекать пятнадцатилетнего сына за сдачу Оксфорда, чтобы затем так опозориться?
  Войска, непосредственно охраняющие Короля сократились до трёх сотен лично преданных телохранителей. Король умудрился поссориться со всеми своими сторонниками, включая племянника Руперта, принца Морица, Монтроза.
  Между тем Кромвель велел воевать более решительно, пленных не брать. Любого ирландца, захваченного с оружием в руках на территории Англии, ждал расстрел, либо их связывали подвое, спина к спине, и бросали с обрыва в море.
  Принц Уэльский понял, что ему не хватает знаний и военного таланта, чтобы руководить остатками войск в Корнуэле, он предложил Хоптону возглавить их.
  - Когда кто-либо не желает повиноваться приказу, обычно он оправдывается тем, что данный приказ противоречит его понятиям чести, - ответил Хоптон. - В данном случае если бы я оправдался этим, я имел бы на это полное право. То войско, которое вы мне предлагаете, в нынешних условиях способно лишь оказаться окончательно разбитым противником, что, безусловно, уронит честь его предводителя. Так что, приняв ваше предложение, я буду вынужден пожертвовать своей честью. Тем не менее, если Вашему Высочеству угодно призвать меня, я готов повиноваться, и сделаю всё, зависящее от меня, чтобы проиграть как можно позже и с как можно меньшим позором. Лучшим для меня исходом было бы сражаться до тех пор, пока это возможно, чтобы погибнуть в этом последнем сражении.
  После очередной серии поражений стало известно, что местные жители намереваются схватить принца Уэльского и выдать его парламенту. Поэтому Хоптон посадил Карла Уэльского на ближайший корабль и отправил его во Францию.
  Он сражался ещё некоторое время, пока это было возможно. Но к нему пришли офицеры и заявили, что солдаты требуют капитуляции. Они объяснили, что враг предлагает выгодные условия сдачи, так что солдаты объявили, что договорятся с врагом сами, если офицеры их не поддержат. Хоптон, как и все офицеры и солдаты, уже знали, что Кромвель всегда весьма милостиво обращается с теми городами, крепостями и армиями, которые добровольно сдаются ему, но в случае отказа сдаться отдаёт приказ никого не щадить, пленных не брать, взятые города и крепости очищать от врагов полностью. Поэтому Хоптон ответил офицерам, что он слагает с себя командование, они могут капитулировать, при условии, что в договоре не будет фигурировать его имя, так как он не согласен подписывать капитуляцию. Сам он сел на корабль и покинул Англию, направляясь следом за принцем Уэльским к берегам Франции.
  У Короля осталась надежда лишь на трёхтысячную армию лорда Уэстли, стоявшую в Уорстере. Король пошёл ему навстречу с остатками армии, которые ему удалось собрать в количестве не более полутора тысяч всадников.
  Но ему не суждено было соединиться с армией лорда Уэстли, которая была разгромлена полностью.
  Едва стоящий на ногах престарелый лорд Уэстли сел на предложенный ему врагами барабан и сказал со вздохом:
  - Что ж, господа, вы своё дело сделали. Можете играть свою игру, или перессориться между собой, это как вам будет угодно.
  После этих слов лорд Уэстли повернул лицо к солнцу и, прикрыв глаза, полностью отдался ощущениям тепла, исходящего от небесного светила, словно передавал себя в руки Господа.
  Король поспешил вернуться в Оксфорд и передал парламенту послание, в котором обещал распустить свои войска, сдать все крепости и вернуться в Уайт-холл мирным человеком. В парламенте только усмехнулись. Ведь Король обещал сделать то, что уже было сделано. У него не было войск, которые он мог бы распустить, у него не было и крепостей, которые он обещал сдать. Ведь так легко обещать расстаться с тем, чего не имеешь, и так сладко потребовать за это хотя бы что-то!
  Члены парламента понимали, что если Король мирным путём вернётся в Уайт-холл, кто может поручиться, что он не попытается тут же объявить себя полноправным Королём? И кто знает, как на это отреагирует народ, нация, войска? Ведь не все же знали обо всех действиях Карла I во время событий последних лет!
  Поэтому парламент издал закон, объявляющей о запрете кому бы то ни было вступать в контакты с Королём и даже приближаться к нему. Его надлежало только арестовать. Ферфаксу было предписано окружить Оксфорд и взять его штурмом.
  Оксфорд был осаждён. Король сообщил, что готов сдаться, если его доставят в парламент, но получил отказ. Осаждающие не желали слышать ни о каких условиях от Короля, никакие 'если' не принимались в расчёт, его следовало лишь взять в плен в результате штурма, поскольку Королю была заранее отведена роль военнопленного.
  Король срезал свои локоны, сбрил бороду, переоделся слугой и в сопровождении всего двух спутников, выйдя ночью через крепостные ворота, покинул Оксфорд через мост святой Магдалины. Одновременно для отвода глаз через три других выхода вышли три другие группы всадников, каждая из трёх человек, и разъехались в разные стороны, чтобы сложнее было установить, в какой из групп находился Король, и куда он поехал.
  
  Глава 125
  
  Мазарини вошёл в Королеве без предупреждения, поскольку это уже вошло у них в привычку.
  - Вы вызывали меня, Ваше Величество? - спросил он с почтением.
  - Ах, Жуль, оставьте эти ваши титулы! - отмахнулась Королева. - Сейчас не до этого! Надо принять решение по довольно щекотливому вопросу.
  - Я в вашем распоряжении, моя Королева, - мягко сказал Мазарини.
  - Из Англии отбыл принц Уэльский, - сообщила Королева. - Знаете, куда он направляется?
  - К своей матушке, Королеве Английской Генриетте Марии, которая обосновалась в Сен-Жермене, словно у себя дома, и завела здесь, в парижском дворце второй двор из изгнанных из Англии роялистов во главе с сэром Канелмом Дигби, - ответил Мазарини. - Ваше Величество чрезвычайно добры к вашей золовке. Сестра вашего покойного супруга, Короля Людовика XIII, ни в чём не знает отказа, тогда как вы, как я вижу, отказываете себе порой даже в самом необходимом. Теперь к ней присоединится её старший сын. У нас могут возникнуть серьёзнейшие проблемы вследствие вашей нескончаемой доброты, Ваше Величество, но я берусь всё уладить, коль скоро вам угодно оказывать гостеприимство этому семейству. Я понимаю ваши родственные чувства и преклоняюсь перед ними.
  - Ну уж не настолько сильны мои родственные чувства, чтобы ущемлять наши государственные нужды ради удобства этой беглянки, - возразила Королева. - Но ведь, как мне кажется, она обеспечивает своё пребывание теми средствами, которые привезла с собой из Англии? Или я ошибаюсь?
  - Позвольте напомнить, Ваше Величество, что большая часть казны английской короны израсходовано на войну Короля Карла I со своим собственным парламентом, а также со своей собственной нацией, и, кроме того, со своим вторым наследным королевством, с Шотландией, - мягко уточнил Мазарини. - Разумеется, Королева Генриетта Мария прибыла в Париж не с пустыми руками, но всё то, чем она располагает, не обеспечивает её пребывания во Франции.
  - Я слышала, что она привезла с собой достаточно сокровищ, стоимость которых весьма велика, - удивилась Королева.
  - Точнее будет сказать, что она вывезла в своё время из Англии достаточное количество драгоценностей, но вывезла их не во Францию, а в Гаагу, - уточнил Мазарини. - Она развлекалась при дворе различными постановками весьма фривольных пьес, в которых даже исполняла некоторые роли, чем вызвала возмущение пуритан. Один известный поэт в своих памфлетах прошёлся по женщинам, играющим на балаганных представлениях какие-то роли, и назвал всех подобных актрис словом, которое я не решаюсь повторить при Вашем Величестве. Этот поэт по настоянию Королевы лишился за свою шалость ушей, поскольку она усмотрела в этом памфлете намёк на себя. Этот человек впоследствии хотя и был без ушей, возглавил парламент и добился казни двух наиболее преданнейших друзей Короля Карла I, графа Стаффорда и архиепископа Уильяма Лода. После этого указанный Пим обратил внимание на Королеву Генриетту Марию, предлагая образумить её или даже выслать за пределы Англии. Находящийся тогда в Англии граф де Ла Фер, маркиз Эмбо, наш посол в Англии, уговаривал Королеву Генриетту Марию примириться с Пимом, чтобы не распалять страсти. Он говорил ей, что в чужой стране следует уважать обычаи этой страны, и прежде всего это относится к любой Королеве, которая, как правило, является наследной принцессой другого государства.
  При этих словах Мазарини низко поклонился Королеве Анне и поцеловал её руку.
  - Ваше Величество на своём опыте знаете, каково это, - сказал он и поцеловал вторую руку Королевы. - Надобно быть воистину героической женщиной, чтобы отречься от своих ближайших родственников в пользу нового отечества, и пример Вашего Величества должно принимать как один из возвышенных образцов для подражания. Но Королева Генриетта не последовала совету графа де Ла Фер, она, напротив, настояла на том, чтобы Король Карл I проявлял как можно больше твёрдости по отношению к парламенту и лично к обидевшему её Пиму. К чему это привело, вы знаете. Король попытался арестовать Пима, вследствие чего парламент окончательно встал на путь борьбы с Королём, во всяком случае, его нижняя палата. Мы отозвали нашего посла, графа де Ла Фер и отправили домой, в Блуа. После этого Королева Генриетта отбыла в Гаагу. Во-первых, она отправилась туда ради собственной безопасности. Во-вторых, её отбытие должно было снять обострение между Королём и парламентом. Но истинной её целью было набрать армию и закупить оружие для войны Короля с собственным народом и, разумеется, с парламентом.
  - Её можно понять, - вздохнула Королева. - Парламент иногда бывает невыносим.
  - Но всякую войну следует либо выигрывать, либо не начинать вовсе, - мягко возразил Мазарини. - Пример Карла I даёт нам серию блестящих примеров того, как не следует поступать ни при каких обстоятельствах, и Королева Генриетта дополняет этот великолепный учебник истории своими ошибками, которые она совершала по собственной инициативы и совершенно безо всякой посторонней помощи. Она вывезла многовековое наследие английской короны с целью обратить их в деньги, а затем - в оружие и армию.
  - Этот её порыв также можно понять, - отметила Королева.
  - Ваше Величество, бывают такие сокровища, которые просто невозможно обратить в деньги, - возразил Мазарини. - Они являются государственным достоянием королевства. Ни одно частное лицо не в состоянии заплатить за него их цену, и ни одно государство не купит такие вещи, поскольку всегда существует опасность, что новая власть потребует их возврата законному владельцу, то есть государству. Королева Генриетта вывезла то, что ей не принадлежит. Если бы она использовала для этих целей приданное, вручённое ей вашим покойным супругом, её никто не посмел бы осудить. Но сокровища английской короны должны оставаться в Англии всегда.
  - Чем же это всё закончилось? - спросила Королева.
  - Королеве Генриетте Марии удалось кое-что реализовать, она прибыла в Англию на корабле, гружённом оружием, но это не помогло Карлу I, - ответил Мазарини. - Это долгая история с двумя стадиями гражданской войны, которая развивалась всё хуже и хуже для королевской семьи. В результате, как видите, она у нас. Но я не могу сказать, что она оплачивает все расходы по её пребыванию в Париже. А ведь вместе с ней тут пребывает, как я уже сказал, целый двор. Эти праздные бездельники обходятся вам, Ваше Величество, в круглую сумму ежегодно. Но этого мало. Они завели здесь, в Сен-Жермене, свои порядки. У них здесь и любовные интриги, и дуэли, и театральные представления, и Бог знает, что ещё. Целое государство в государстве. И никто не может поставить их на место, исключительно из уважения к вам, Ваше Величество, а также из уважения к вашему покойному супругу, чьей сестрой она является.
  - Кто же посмел драться на дуэли в Париже? - гневно воскликнула Королева.
  - Принц Руперт, племянник Короля Карла, намеревался драться с Джорджем Дигби, - ответил Мазарини. - Генриетта Мария, по счастью, не допустила этого, велев их арестовать. Но ей не удалось предотвратить дуэль Генри Перси с тем же самым Джорджем Дигби, а затем дуэль Перси и принца Руперта.
  - Так она арестовала их, или только велела арестовать? - спросила Королева. - Если этот самый Дигби и этот Руперт были арестованы, как же они могли по очереди драться на дуэли с каким-то там Перси? К тому же я не понимаю, на каком основании эта приживалка смеет отдавать приказы об аресте, пусть даже и собственных подданных? Ведь они находятся на моей земле, в моём королевстве. Здесь только я могу отдавать такие приказы, или тот, кому я доверила это право, как, например, вы, мой дорогой Жюль!
  - Вы совершенно правы, Ваше Величество, - согласился Мазарини.
  - Каковы же ваши рекомендации по делу о прибытии сюда, во Францию, принца Уэльского? - спросила Королева.
  - До тех пор, пока жив его отец, Король Карл I, принц Уэльский всего лишь не самый желательный гость, - мягко ответил Мазарини. - Мы могли бы согласиться на его пребывание, но, мне кажется, что мы не должны соглашаться на увеличение вследствие этого английского двора в Сен-Жермене. Напротив, мы должны рекомендовать Королеве Генриетте Марии уменьшить расходы на содержание этого двора, то есть отпустить часть её придворных домой. Значительную часть.
  - Это будет как-то неловко, - с сомнением сказала Королева.
  - Я беру на себя переговоры с Её Величеством, - ответил Мазарини.
  - Вы сказали: 'Пока жив Король Карл I', - уточнила Королева. - Как прикажете это понимать? Вы предполагаете, что в скором времени он может оказаться...- Королева замялась, подбирая подходящие слова.
  - Его положение чрезвычайно плачевное, Ваше Величество, - ответил Мазарини. - Если английский парламент выполнит своё намерение арестовать своего Короля, они, без сомнения, будут его судить. А если они будут его судить, его может постичь судьба Марии Стюард.
  - Господи! - вскрикнула Королева. - Неужели кто-то может осмелиться поднять руку на своего Короля? Марию Стюард приказала казнить, по крайней мере, Королева Англии!
  - Дурной пример заразителен для многих, - ответил Мазарини. - У римлян была такая пословица: 'Что позволено Юпитеру, не позволено быку'. Считалось, что Юпитер, обернувшись быком, похитил красавицу Европу.
  - Я знаю, что же дальше? - спросила Королева.
  - Слишком многие быки вообразили после этого себя новыми Юпитерами, - ответил Мазарини. - Каждый бык знает про другого быка, что он всего лишь бык, но про себя, поверьте, каждый думает, что именно он и есть Юпитер.
  - Так вы считаете, что Королю Карлу I угрожает такая опасность? - спросила Королева, на этот раз не вкладывая в свой вопрос такого ужаса.
  - Я ничего не исключаю, Ваше Величество, и полагаю, что в этом случае пребывание на территории Франции его законного наследника нежелательно, поскольку парламент, решивший избавиться от одного Короля, может захотеть избавиться и от его наследника, - ответил Мазарини. - Это может означать для нас выбор между тем, чтобы выдать его новому правительству Англии, или ждать объявления нам войны.
  - Но есть ещё третий выход, - подсказала Королева.
  - Какой же? - спросил Мазарини.
  - Высылка его за пределы Франции, - ответила Королева.
  - Этот выход равносилен выдаче его Англии, - сказал Мазарини. - Столь же неприемлемый, сколь и позорный ход. Лучше будет, если принцу Уэльский сам захочет покинуть Францию хотя бы на день раньше, чем станет Королём в изгнании.
  - Возможно ли будет это осуществить? - спросила Королева.
  - Положитесь на меня, Ваше Величество, а я положусь на свои слабые силы, а также на Божью волю, - ответил кардинал. - К моему большому сожалению, мы не можем сейчас отказать в приёме принцу Уэльскому, а также рекомендовать Королеве Генриетте покинуть Францию. Но мы можем сделать так, чтобы пребывание Королевы Англии и её двора в изгнании в Париже не было столь уж безмятежным, каковое оно было до сих пор. Пусть они сами пожелают найти себе иное местопребывание.
  - Жюль, сделайте это как можно более деликатно и аккуратно, - ответила Королева.
  - Я уверяю вас, Ваше Величество, что Королеве Генриетте не в чем будет вас упрекнуть, - ответил Мазарини. - Она столкнётся с естественными трудностями, в разрешении которых мы будем ей помогать по мере сил, после чего она решит, что ей лучше отбыть в другое место.
   - Что бы я без вас делала, дорогой мой Жюль? - воскликнула Королева.
  - Ваше Величество и без меня оставалась бы прекраснейшей Королевой Европы, притом наиболее мудрой и могущественной, - ответил Мазарини. - Это все мы, ваши покорные слуги, должны возблагодарить судьбу за то, что удостоились чести служить вам.
  После этих слов Мазарини вновь припал к руке Королевы, которая нежно потрепала его по великолепным чёрным кудрям, после чего ласково похлопала по ладони и отпустила для выполнения неотложных дел, связанных с управлением Францией.
  
  Глава 126
  
  - Монсеньор, к вам на исповедь просится один человек, мне кажется, я его где-то видел, - сказал мне Базен.
  - Ради всего святого, прекрати называть меня монсеньором! - возмутился я.
  - Хорошо, монсеньор, как скажите, - ответил Базен.
  - Так где же это человек? - спросил я.
  - Он ожидает вас в исповедальне, - ответил Базен.
  Я проследовал в исповедальню, которая была разделена на две части, так, чтобы исповедник и исповедующий не видели друг друга. Открою невеликую тайну, если сообщу здесь, что у исповедника всё же была возможность взглянуть на исповедующегося, поскольку он находился в затемнённом помещении, отделённом от посетителя деревянной решёткой, а также тёмной полупрозрачной тканью. Поскольку аналогичное помещение, в котором находился посетитель, было освещено, исповедник видел, с кем имеет дело. Но исповедующий полагал, что он не виден, так что держал себя более свободно.
  Я узнал этого человека тотчас же. Это был господин Бонасье, супруг Констанции, в которую был влюблён д'Артаньян. Впрочем, теперь он уже был не супруг её, а вдовец.
  - Слушаю вас, сын мой, - сказал я.
  - Святой отец, мне говорили, что вы отпускаете даже самые великие грехи, - смиренно сказал Бонасье. - Могу ли я просить вас исповедовать меня?
  Сообщая здесь подробности нашего диалога, я не нарушаю тайну исповеди, поскольку самого Бонасье уже давно нет в живых, и после него не осталось ни одного его родственника или наследника, и, кроме того, я не намерен публиковать эти заметки. В этом моём персональном дневнике я могу позволить себе всё, что угодно, кроме одного - лжи. К чему мне лгать перед самим собой?
  - Всякий раб Божий может обращаться к тому исповеднику, к какому сочтёт нужным, - ответил я. - Моя же обязанность выслушать всякого и дать ответ именем Господа. Не от имени его, а лишь его именем, прошу понять и осознать это.
  - Я буду говорить с вами, святой отец, как говорил бы с Господом на страшном суде, - ответил Бонасье. - Я даже не знаю глубину моего греха, но уверен, что мне есть в чём покаяться.
  - Говорите, - ответил я.
  - У меня была жена, красивая, молодая и ветреная, но я очень любил её, - сказал Бонасье. - Она пропала, и вот уже двадцать лет я не знаю, что с ней случилось. Но в последнее время я стал думать, что, быть может, в том, что она пропала, есть и доля моей вины.
  - Что привело вас к такому выводу? - спросил я.
  - Мы поссорились, - сказал Бонасье. - Я приревновал её, она возразила, что мои обвинения не имеют под собой никакой почвы. После этого меня арестовали и привели к кардиналу. Я говорю не о нынешнем кардинале, а о великом кардинале, о Ришельё.
  Бонасье замолчал.
  - Я слушаю вас, - сказал я. - Мне приличествует молчать и слушать. Если вы желаете рассказать всё, говорите, если вы предпочитаете молчать, я вас не задерживаю. Вы можете уйти в любой момент. Но если вы здесь, говорите.
  - Прошу прощения, святой отец, - поспешно сказал Бонасье. - Я задумался, поскольку не знаю, стоит ли рассказывать о моём посещении кардинала? Я решился, я расскажу всё. Кардинал был весьма любезен со мной и называл меня своим другом, так что я был полностью сражён его манерами. Надо сказать, я и раньше его весьма уважал, хотя позволил несколько раз посмеяться над историей с сарабандой. Ну о том, как кардинал танцевал перед Королевой... Мне до сих пор стыдно, что я посмел смеяться над таким великим человеком. Но после разговора с Его Преосвященством я преисполнился ещё большего уважения к нему. Он потребовал от меня информировать его обо всех знакомствах моей супруги, обо всех её посетителях, о том, какие письма она получает, отправляет или пересылает, обо всех её передвижениях. Он сказал, что она замешана в круг государственных преступников, и мой долг состоит в том, чтобы разоблачить их.
  - Правильно ли я вас понимаю, что вы согласились шпионить против собственной супруги вопреки заповеди Господней о том, что муж и жена - едины и неделимы? - спросил я.
  - Шпионить? - испугался Бонасье. - Да, наверное, это так следовало бы назвать. Именно шпионить. Но я не подумал о том, что супруги неделимы. Кардинал убедил меня в том, что мой долг состоит в помощи его борьбе против врагов государства. Вы осуждаете меня, святой отец?
  - Вы сами осуждаете себя, сын мой, иначе бы вы не пришли на исповедь, - ответил я. - Позвольте мне не высказывать своего суждения до тех пор, пока вы не расскажите всё то, что вам надлежит рассказать, если вы ожидаете ответа от священнослужителя, который лишь возглашает волю Господню.
  - Я прошу прощения, вы правы, святой отец, - поспешно согласился Бонасье. - Вы правы, я согласился шпионить против собственной супруги, полагая, что так поступать необходимо. Но кардинал заплатил мне серебром за это. Все эти двадцать лет я думал о том, не это ли называется тридцатью серебряниками, ценой, которую получил за предательство Иуда?
  Вновь воцарилось молчание. Я кашлянул.
  - Да, я должен сам всё рассказать, - понял мой намёк Бонасье. - Мы держали гостиницу, и в ней остановился некий молодой человек, гасконец, мечтающий стать мушкетёром. Его звали шевалье д'Артаньян. Я заметил, что он посматривает в сторону моей супруги, а она, как мне тогда показалось, не возражает против его пристального внимания. Сначала я уговаривал себя, что мне это только лишь кажется, что я должен доверять своей жене. Но со временем я стал думать, что между ними водятся шашни. Я попытался поговорить с ней и урезонить, но она лишь рассмеялась мне в лицо, сказав, что видит в этом постояльце лишь постояльца и ничего более. Я полностью поверил ей. Но через некоторое время мою супругу похитили. Сначала я подумал, что это сделал этот гасконец, но потом я вспомнил, что за ней несколько раз пристально наблюдал один высокий человек в чёрном одеянии, по виду дворянин. Мне показалось, что он выслеживает её. Я решил, что её похитил именно он. Поэтому я решился обратиться к своему постояльцу с просьбой разыскать мою супругу и спасти её. В награду я предоставил ему неограниченный кредит в рамках разумного, простил задолженность за проживание за целых три месяца, велел его слуге отнести ему в комнату лучшую еду и отличное вино. Но он обманул меня, подло обманул! Он ничего не предпринял для того, чтобы разыскать и спасти мою жену. Вместо этого он проявил полное пренебрежение моими интересами. Дело в том, что меня по ошибке, конечно же, арестовали гвардейцы кардинала. В момент моего ареста этот гасконец присутствовал дома вместе со своими тремя друзьями, и он с большим энтузиазмом воспринял мой арест. Он поблагодарил гвардейцев за то, что они меня арестовывают и пожелал им подольше держать меня в тюрьме. По счастью, меня скоро освободили. Освободил сам великий кардинал! В этот-то раз и произошёл мой разговор с ним. Кардинал сказал мне, что я - честный и благородный человек, выдал мне компенсацию за причинённые неудобства и отпустил домой, сообщив, что моя супруга была замешана в государственной измене, и что мне надлежит пресечь её деятельность в этом направлении. Я, разумеется, согласился. После этого я подумал, что моя жена меня обманывает! Но если она меня обманывает в делах политических, то кто мог бы поручиться, что она не обманывает меня и по супружеской части? Я пришёл в ужас от этой мысли! Я ещё раз припомнил, как она со смехом отмела мои подозрения в отношении молодого гасконца, и мне на этот раз показалось, что всё же она мне солгала. Я решил выследить их и разоблачить. Но у меня не было никаких шансов. Этот шевалье куда-то надолго уехал, так что я почти успокоился. Но я также подумал, что, быть может, он снял другую квартиру в другом конце Парижа, чтобы там без свидетелей встречаться с моей женой? Пока моя жена была на службе, я таскался по всему городу, надеясь случайно встретить его, а когда она освобождалась от службы, я следил за ней, надеясь, что она свернёт с прямой дороги домой, завернёт куда-то, и там-то я их, голубчиков, застану и разоблачу. Но ничего подобного не было. Я не смог её застигнуть с поличным. Через пару недель молодой гасконец вернулся. Моя жена в это время находилась на службе. Затем супруга пришла домой, а я спрятался, чтобы посмотреть, что она будет делать. Она села за стол, написала какую-то записку, потом взяла запасной ключ от комнаты, которую мы сдавали гасконцу и вошла в неё, после чего тут же вышла, заперла двери и положила ключ на место. Я дождался, когда она уйдёт, зашёл в комнату гасконца, воспользовавшись тем же ключом, и нашёл на его столе записку следующего содержания: ''Вас хотят горячо поблагодарить от своего имени, а также от имени другого лица. Будьте сегодня в десять часов вечера в Сен-Клу, против павильона, примыкающего к дому г-на д'Эстре. К. Б.' Инициалы К.Б. - это её инициалы, Констанция Бонасье! Увидев эту записку, я обезумел. Моя жена сама назначает свидание молодому постояльцу в уединённом месте, в каком-то имении! Мог ли я вообразить подобное? Мне захотелось убить её, его и себя. Или, быть может, только его? Или только себя? Я не знаю! Я сидел и рыдал на протяжении получаса, после чего мысли мои просветлели. Я сказал себе, что ведь ещё ничего не известно, ничего не доказано. Быть может, она просто должна была передать ему какие-то деньги за выполненную услугу? Почему нет? Я должен был узнать всё, прежде, чем предпринимать что-либо. Я не мог позволить себе совершить неисправимую ошибку! Поэтому я положил записку туда, где её нашёл, запер двери и вернулся к себе. Через пару часов я услышал, что гасконец вернулся к себе. Я не находил себе места, поэтому я вышел на улицу, чтобы встретить его и взглянуть ему в лицо. Я забыл сказать, что его комната имела отдельный вход с улицы. В скором времени он также вышел из дома и встретил меня. Он, по-видимому, намеревался пройти мимо, делая вид, что не заметил меня, но я учтиво поклонился ему.
  - Господин Бонасье, вас уже выпустили из тюрьмы? - осведомился гасконец, сияя, как золотой луидор.
  - Слава Господу, невиновных долго не задерживают в казематах, - ответил я.
  - Я надеюсь, с вами не обращались слишком дурно? - осведомился гасконец.
  - Как сказать, - возразил я. - Если вам доведётся побывать там, где побывал я, и познакомиться с господином Лафема, вы больше не будете смеяться на эту щекотливую тему. Знали бы вы, какие в Бастилии крепкие двери! И какие на них толстые и крепкие железные засовы, и какие на этих засовах огромные замки!
  - Неужели же вы не видели голубого неба и солнечного света, находясь там, любезный господин Бонасье? - спросил гасконец, как мне показалось, с насмешкой.
  - Если клочок серого неба, пересечённый толстыми железными прутьями в двух направлениях, вы называете голубым небом, то я видел его изредка, - ответил я. - И каждый день я думал, что, быть может, смотрю на небо в последний раз.
  - И, тем не менее, вас выпустили, на радость всем нам, - ответил гасконец и его губы растянулись в широченной улыбке, а на краях хитрых глаз собрались ироничные морщинки.
  - Его Преосвященство быстро убедился в моей невиновности, - ответил я.
  - Не так уж и быстро, ведь вы провели там изрядно долгий срок, - возразил гасконец. Скажите же мне, выяснили ли вы, кто похитил тогда госпожу Бонасье?
  - Поскольку она сейчас на свободе, вы можете заключить, что и она также отпущена, а, следовательно, за ней нет никакой вины, - ответил я. - Следовательно, и говорить больше не о чем. Правосудию приходится иногда совершать ошибку, но эти ошибки легко исправимы, так как, по счастью, правосудие не совершает неисправимых ошибок.
  - Рад слышать это, добрый господин Бонасье! - ответил гасконец с ещё большей иронией.
  - А вы где пропадали последние несколько дней? - спросил я в свою очередь. - Я не видел ни вас почти две недели, и на ваших сапогах был такой слой пыли, который едва ли можно собрать на дорогах Парижа!
  - Мы проводили нашего друга Атоса на воды в Форж, где он и остался, - ответил гасконец.
  - А вы, как я вижу, предпочли возвратиться в Париж? - спросил я. - Полагаю, что у вас есть причины предпочесть город прекрасным курортным местам? Такому красавцу, как вы, шевалье, полагаю, местные красавицы не позволяют надолго отлучаться из Парижа?
  - Вы угадали, милейший господин Бонасье, - ответил гасконец со смехом, - должен признаться, меня ждали, и, могу вас уверить, с нетерпением!
  - И вы, по-видимому, также горите нетерпением встретиться с той, которая вас ожидала? - спросил я, сам не зная, почему.
  - Да, между прочим, не удивляйтесь, если сегодня я вернусь домой поздновато, или, быть может, даже совсем не приду ночевать, - ответил со смехом гасконец. - Впрочем, вам не придётся скучать, ведь, полагаю, госпожа Бонасье скрасит ваш досуг?
  - Сегодня вечером госпожа Бонасье занята! - возразил я. - Её обязанности задерживают её в Лувре.
  - Что ж, сочувствую вам, но что поделаешь! Приходится терпеть неудобства, когда ваша супруга служит при дворе, - ответил гасконец и, как мне показалось, в его словах и взгляде на меня было ещё больше иронии, пренебрежения и чувства превосходства надо мной.
  - Желаю вам повеселиться! - ответил я ему. - Надеюсь, эту ночь вы запомните надолго, - добавил я, когда он ушёл достаточно далеко, чтобы услышать мою последнюю реплику.
  После этого рассказа Бонасье вновь замолчал.
  
  - Вы собирались рассказать мне о вашем грехе, сын мой, - сказал я. - Вместо этого вы с излишней подробностью рассказываете сомнительный эпизод из вашей семейной жизни, в котором я не вижу ничего такого, чем следовало бы делиться со служителем Божьим. Церковь не вмешивается в мирские дела и в отношения супругов, а также их постояльцев.
  - Я рассказал это лишь для того, чтобы вы поняли мой поступок, - ответил Бонасье. - После этого разговора я окончательно понял, что гасконец собирается посетить это свидание, что он и моя жена намерены провести совместно всю ночь. И тут я осознал, что не в силах помешать им. Что я мог сделать? Арестовать его, угрожая оружием? Ведь он проткнул бы меня своей шпагой? Выстрелить из пистолета? У меня не хватило бы решимости, а если бы она и нашлась, я, скорее всего, промахнулся бы. Нанять каких-нибудь людей к себе в помощь? Чтобы опозориться на глазах у этого сброда? Чтобы обо мне потом весь Париж говорил, что я - рогоносец? И тут я вспомнил, что жена моя, быть может, продолжает участвовать в заговоре. Возможно, вся эта встреча - всего лишь антиправительственное преступление, а вовсе не супружеская измена! В этом случае я напрасно беспокоился. Самое ужасное, что мне грозило, это то, что её арестовали бы, возможно, судили и даже казнили, но я не был бы опозорен, так что это всё же легче, чем быть рогоносцем! Я умолял Господа, чтобы моё второе подозрение оказалось верным, чтобы супруга моя изменяла не мне, а Королю и кардиналу! Я вдруг вспомнил, что ведь я обещал великому кардиналу сообщать обо всех подозрительных делах моей супруги. И это дело было явно таким, подозрительным. По счастью, я запомнил слово в слово записку Констанции. Я немедленно отправился в Пале Кардиналь и потребовал, чтобы меня пустили к Его Преосвященству. Меня бы вытолкали прочь, но я увидел господина, который уже знал меня, и который состоял на службе у кардинала в довольно высокой должности. Я уже знал, что его звали граф де Рошфор. Граф увидел меня, спросил, по какому делу я пришёл, и когда услышал, что я имею сведения о секретном свидании моей супруги, немедленно распорядился пропустить меня и сам проводил меня к кардиналу. Великий кардинал ласково встретил меня, выслушал, после чего выдал мне ещё один кошелёк с серебром и посоветовал идти домой и ничего не опасаться.
  Тут Бонасье вновь замолчал и, как я увидел, закрыл лицо руками. Он рыдал.
  - Сын мой, что же случилось дальше? - спросил я.
  - Ничего! - ответил Бонасье. - Дальше ничего не случилось. Больше я её не видел никогда, мою дорогую Констанцию! Я попытался узнать о её судьбе у кардинала, но меня к нему не пустили. Пять раз я встречал на улице господина де Рошфора, но он всякий раз делал вид, что не знает меня. На шестой раз, когда я схватил его за рукав и стал умолять сообщить мне о судьбе Констанции, он брезгливо вырвал свой рукав из моих рук и сказал: 'Послушайте! Если вы ещё раз осмелитесь заговорить со мной или подойти ко мне ближе, чем на пять шагов, я велю своим слугам отколотить вас палками, а если это не поможет, проткну вас вот этой шпагой!' С тех пор я так ничего и не знаю о судьбе моей несчастной Констанции. Я полагаю, что она, конечно, получила по заслугам, поскольку злоумышляла убить Короля и кардинала, или содействовала заговорщикам в этом заговоре. Кроме того, ведь она состояла в любовных отношениях с этим гасконцем, с этим д'Артаньяном! Но всё равно я сожалею о том, что сообщил кардиналу и Рошфору о том, где они могут её найти. Я думаю, что на мне есть часть вины за то, что она была помещена в крепость. И я всё жду, что её, быть может, простят и выпустят. Когда господин кардинал умер, я надеялся, что мою супругу отпустят, и она вернётся домой. Но этого не случилось. Вероятно, она сбежала с этим гасконцем!
  - Сын мой! - сказал я. - Чтобы отпустить вам ваш грех, я вначале должен разъяснить вам, в чём он состоит. Хватит ли у вас духу услышать правду о вашем поступке и о его последствиях? Предупреждаю вас, что волею судьбы, я осведомлён о судьбе вашей супруги и могу посвятить вас в некоторые подробности этих событий.
  - Правду ли вы говорите, святой отец? - спросил Бонасье с дрожью в голосе.
  - Именем Господа клянусь вам, что сообщу вам правду и одну только правду о вашей супруге, - ответил я.
  - Говорите же! - воскликнул Бонасье. - Что угодно лучше, чем неизвестность!
  - Вам будет больно услышать эту правду, предупреждаю вас, - сказал я.
  - Пусть так! - воскликнул Бонасье. - Я хочу знать всё. Я этого хочу. Говорите.
   - Знайте же, господин Бонасье, что ваша супруга не виновна ни в каких преступлениях, в которых вы её подозревали и обвиняете, - ответил я. - Она никогда не злоумышляла против Короля, никогда не замышляла также и против кардинала, и даже против кого-либо из слуг Короля или кардинала, или против хотя бы какого-нибудь человека, гражданина Франции, или иностранца. Никакого зла. Никогда. Ни на деле, ни в мыслях. Единственное, в чём она виновна, это в преданности нашей Королеве и в желании заступиться за её честь. Довольны ли вы?
  - Благодарю вас! - воскликнул Бонасье. - Я верю вам, что это правда! Я знаю, что она такова, моя Констанция! Но... Ведь она изменяла мне?!
  - Это ваш второй вопрос, на который я также отвечу отрицательно, - сказал я. - Если угодно, ей нравился тот гасконец, о котором вы говорите. Я даже не могу поручиться в том, что при иных обстоятельствах она, вероятно, рассталась бы с вами, и сошлась с ним. Но это лишь предположения, которых не следует делать ни мне, служителю Божьему, ни вам, мужу, обвинившему супругу в измене, которой не было. До его поездки между ними были лишь одни замечания, после его поездки они лишь мельком виделись в лувре на несколько секунд, не более. После этого он лишь один раз видел её, в присутствии многих свидетелей, в монастыре, при крайне прискорбных обстоятельствах. Так что я уверяю вас, ваша супруга вам не изменяла с этим гасконцем, между ними не было ничего такого, что вы подозреваете.
  - Не было?! - вскрикнул Бонасье. - Так значит, она была чиста? Где же она скрывается? Куда она делась, если не к любовнику?
  - Она была в неволе, в тюрьме, брошенная туда безвинно, - ответил я, - после чего сама Королева позаботилась о том, чтобы освободить её и укрыть от врагов в монастыре кармелиток. Там она пребывала некоторое время.
  - Уйти в монастырь при живом-то муже? - воскликнул Бонасье. - Как же она могла на это решиться?
  - Она решилась уйти в монастырь от мужа, который предал её врагам, - холодно сказал я. - Вместо того, чтобы защитить супругу от необоснованного ареста, или спрятать её, этот самый супруг сообщил её врагам, где и когда они смогут её найти, беззащитную и не ожидающую никакого нападения, и не имеющую никого поблизости, кто мог бы за неё заступиться. За час или около того до прибытия туда вашего постояльца, молодого гасконца, гвардейцы кардинала, возглавляемые графом де Рошфором, силой схватили её и вновь похитили, откуда её и вызволила лишь наша Королева. Она-то и распорядилась поместить её в монастырь, где гвардейцы кардинала не смогли бы её достать.
  - Итак, она в монастыре? - спросил Бонасье. - Назовите мне этот монастырь, и я пойду туда, если надо, в рубище, босиком, я вымолю у неё прощения, я уговорю её вернуться!
  - Бетюнский монастырь, - сказал я. - Но не спешите. Она пробыла там недолго, господин Бонасье. - Одна из приспешниц кардинала убила её, заставив выпить отравленное вино. Я предупреждал вас, что вам нелегко будет узнать правду. Эта правда состоит в том, что если бы вы не предали её Рошфору и кардиналу, она, быть может, была бы жива и поныне.
  - Нет! - вскричал Бонасье. - Это ложь! Она жива! Я не верю.
  - Если вы хотите знать, где находится могила Констанции Бонасье, я могу сообщить вам, что вы найдёте её на кладбище Перруа, Бетюн. - ответил я. - Теперь, когда вы знаете всю правду, хотите ли вы, чтобы я отпустил вам ваш грех? Покайтесь и обратитесь к Господу, и он, должно быть, простит вас. Господь добр, он прощал и не такие грехи.
  - Подождите, - возразил Бонасье. - То обвинение, которое я сейчас услышал, слишком тяжело. Я не могу вам поверить, но я не могу и не верить вам. Мне следует осознать всё это. Я не могу так скоро просить у Господа отпущения этого греха. Этот грех слишком велик. Ведь я ещё и сам не простил себя за него. Как же я могу просить Всевышнего в отпущении греха, который ещё не осознал и не простил себе сам? Мне нужно прийти в себя, обдумать, прочувствовать...
  - Что ж, приходите за отпущением, как только будете к этому готовы, - ответил я.
  - Но не к вам, святой отец, - возразил Бонасье. - Грех, который на мне, если вы сказали правду, слишком велик, чтобы я просил отпущения у вас. Здесь нужен кто-то повыше. Епископ... Архиепископ, быть может... Кардинал... Я не знаю. Нет, не кардинал! Мне ненавистно это слово! Ведь он дал мне серебро! За мою бедную Констанцию! Я продал её за серебряники! На них я построил новый дом! Проклятый дом! Проклятое жилище, построенное на серебряники Иуды! Мне необходимо обдумать, осознать... Прощайте, святой отец!
  С этими словами Бонасье решительно встал, отворил двери кельи и покинул храм.
  
   На следующий день на одной из улиц Парижа состоялся пожар. Сгорел, как я узнал случайно, дом богатого бакалейщика Бонасье. В то же самое время некто, пожелавший остаться неизвестным, внёс в храм Пресвятой Девы Марии тысячу пистолей за упокой рабы божьей Констанции.
  
  Тремя днями позже я увидел на паперти у храма Парижской Богоматери юродивого с глубокими впалыми глазами, всклокоченного, с неряшливой щетиной, одетого в рубище. Стоящая рядом табличка гласила, что он собирает деньги на пешее паломничество в Бетюн. Я узнал его. Это был Бонасье.
  
  Глава 127
  
  Если кому-нибудь доведётся читать эти мемуары, он спросит, быть может, не слишком ли много внимания я уделил описанию событий в Англии? Да и сам я уже задал себе этот вопрос. Но Европа - это единый организм, к тому же, на него оказывал влияние освободительный дух войн в Нидерландах. Проблемы, которые возникли у Короля Карла Английского с его нацией, сопоставимы с проблемами, возникшими между Мазарини и французской нацией. И то, как нелепо пытался их разрешить Карл, и с каким несчастливым для него исходом, позволяет лучше понять, насколько умно действовал Мазарини, и насколько полезны и важны были для Королевы Анны его деликатные советы.
  В этих мемуарах я называю английского Короля Карлом I, но первым он стал лишь посмертно, когда появился Карл II, его сын. Первые Короли номеров не имеют. Он был просто Королём Карлом. Его власть была наследственной, и уже несколько сот лет наследственную власть в Англии никто не оспаривал. Также он был и Королём Шотландии, эту корону он также получил по наследству. Если бы у него возникли проблемы с Англией, он мог бы уединиться в Шотландии и сохранить себе не только жизнь, но и власть, хотя бы в этой небольшой стране. Но Карл не желал идти ни на какие компромиссы. Начав с того, что объявил свою власть тотальной, поставив её выше любого закона, он не встретил особых возражений против такой тирании. При нём существовал парламент, но он мог существовать лишь при наличии обеих палат, верхняя из которых собиралась из лордов, почти полностью преданных ему. Без одобрения палаты лордов невозможно было бы принять никакое решение, и, кроме того, без одобрения Королём никакое решение парламента, включая решение, одобренное обеими палатами, не имело бы силы. Между тем, несогласие парламента с Королём или несогласие Короля с парламентом означало всегда только лишь одно: парламент должен был бы быть распущенным. Король без парламента оставался Королём, парламент без Короля переставал быть парламентом. Умудриться дойти до того, чтобы жалкие остатки парламента проголосовали бы за казнь своего Короля, без которого сами они превращались в ничто, было делом не простым. Для этого потребовалось вести себя так, как вёл себя Карл. Начав войну против Шотландии с помощью войск Англии, он затем с помощью войск Ирландии начал войну против Англии, он, наконец, оказался в окружении войск шотландцев, которые уже отнюдь не считали его своим полновластным Королём. Но даже когда вся Империя уже не признавала его власти, они всё ещё признавали его своим Королём. Ему предлагалось заключить договор на самых льготных условиях. Мало того, что он не шёл ни на какие компромиссы, он ещё и обманывал всех переговорщиков, обещая одним одно, другим другое, но не выполняя ровным счётом ни одного из своих обещаний. Дважды он попросту бежал. Один раз - с поля сражения, другой раз - их замка в Ричмонде, воспользовавшись известным ему тайным ходом. Этот побег поссорил его почти со всеми его сторонниками, и, хуже того, с абсолютно всеми его противниками. Эти противники до побега всё ещё уважали его и пытались с ним договориться, всего лишь заключить небольшое соглашение, гарантирующее отказ от преследования тех, кто бунтовал, отстаивая свои законные права, они предлагали ему отказ от руководства армией на десять лет. Король не желал уступать никаких своих прав. Но после его побега даже парламент понял, что всякие переговоры с Королём не имеют никакого смысла. До побега Короля даже Кромвель надеялся, что спасение Англии состоит в договоре с Королём и неукоснительным соблюдением пунктов этого договора. Но как можно договариваться с Королём, который неожиданно исчез, и, быть может, уже где-то в другом месте тайно набирает новые войска для новой войны?
  С горсткой оставшихся приверженцев Карл прибыл в крепость Кэрисбрук на острове Уайт. Комендант Хэммонд понял, что для него подобный визит смерти подобен. Он не приглашал Короля и не ждал его прибытия, ему такой гость был обузой, грозившей смертью.
  - Вы погубили меня, Ваше Величество! - сказал он. - Но я не дам ни малейшего повода вам жаловаться на приём, который я вам окажу, а там - будь что будет.
  Для чего было бежать, если после этого Карл известил парламент о месте своего пребывания? Неужели десяток-другой верных людей на острове он считал гарантией своей безопасности?
  Парламент вновь попытался договориться с Королём и направил ему свои ещё более мягкие условия. Королю предлагалось уступить парламенту командование сухопутными и морскими силами на двадцать лет, отменить свои постановления, в которых он обвинял парламент в незаконных действиях, отменить все выданные грамоты на возведение в лорды, выданные после его отъезда из Лондона и предоставить парламенту право собираться тогда, когда он сочтёт это нужным.
  Срок отдаления Короля от власти увеличился вдвое против предыдущего предложения. Королю следовало задуматься о том, что дальше будет хуже, поэтому лучших условий ему, быть может, уже никто и никогда не предложит. Этот договор не был бы капитуляцией, он был бы временным компромиссом. Король уже ранее неоднократно проявлял непостижимую мягкость в делах, в которых он мог бы победить, ведь он согласился на казнь Стаффорда и Лода! Ну здесь ценой была всего лишь жизнь наболее преданных ем соратников.
  Здесь же ценой было небольшое ущемление его прав, и он не шёл ни на какие уступки. Ему представлялась возможность утихомирить страну, прекратить гражданскую войну, после чего, быть может, через несколько лет ситуация могла бы повернуться в его пользу. Ведь не зря сказал лорд Уэстли: 'Что ж, господа, вы своё дело сделали. Можете играть свою игру, или перессориться между собой, это как вам будет угодно'. Он прекрасно понимал, что среди победителей нет никого, кто мог бы объединить все разношерстные группировки и сохранить полный контроль над государством. Во всяком случае, впереди было ещё много разногласий, на которых такой хитрый политик, как Мазарини, построил бы свою игру и вернул себе всю полноту власти.
  Но Карл не был таким хитрым, как Мазарини, он был просто упрям, он не умел охватить умом всю ситуацию, выработать наилучший план действий и реализовать его. Он попросту не видел ничего, не понимал ничего, действовал так, как будто бы этих двух его войн против собственных подданных, и не было вовсе, и будто бы этих десятков тысяч погибших с обеих сторон никогда не существовало.
   Имей Карл хоть каплю здравого смысла, он согласился бы на эти условия. Но это был Карл, такой, каким он был.
  Я должен быть честным до конца. Даже Оливер Кромвель в те времена ещё искал возможности договориться с Королём, даже он ещё видел спасение страны в том, чтобы договориться с Карлом, но после этого бегства и очередного отказа в достижении соглашения и Кромвель осознал, что никакой компромисс с этим человеком невозможен, а если бы даже договор был заключён, Карл и не подумает его соблюдать. Этот упрямый человек считал, что выше его желания в Англии нет и не может быть закона, выше его власти нет и не может быть никакой власти, никто не вправе от него что-либо требовать, и, тем более, никто не в праве его судить.
  С этими иллюзиями он должен был бы расстаться, как только увидел первые войска, противостоящие его войскам, но он с ними не расстался даже тогда, когда пришлось покидать поле боя между двумя армиями, одной впереди, другой в тылу, и даже тогда, когда против всей Англии его защищало лишь кресло, поставленное в зале суда.
  Обсуждая ответ Короля парламенту Томас Рот сказал, что все действия Его Величества в последнее время убеждают его, что единственным достойным местом для этого человека является Бедлам, место, где содержатся сумасшедшие, которых показывают посетителям за деньги.
  Он был недалёк от истины.
  Я пишу это лишь для того, чтобы напомнить себе и возможным читателям, что ситуация в Англии возникла исключительно по вине Короля, ибо он был единственным законным наследником короны Англии и Шотландии, против его кандидатуры никто никогда не возражал, корона ему досталась без каких-либо сомнений. Ему просто следовало бы править страной, как до этого делали его предки, или поручить это достойному первому министру, как это сделал Людовик XIII.
  Тогда как Королева Анна создала прецедент, которого во Франции давно уже не было. Лишь в Англии Королева могла быть полновластной правительницей, но не во Франции и не во времена Анны Австрийской. Королева могла иметь власть, как имела её Екатерина Медичи, воздействуя на своего сына Короля, сначала на Франциска II, потом на Карла IX, затем Генриха III, как имела её Мария Медичи при несовершеннолетнем Людовике XIII, но формально при Екатерине Медичи царствовали её сыновья, а Мария Медичи была официально коронована по распоряжению Генриха IV. Многие принцы, и, прежде всего, Гастон Орлеанский, брат покойного Короля, претендовали на то, чтобы урвать для себя изрядную долю власти. Только содействие Мазарини помогло Анне Австрийской укрепить свою власть и остаться единственной регентшей, нивелировав все королевские советы до совещательных органов при ней, практически полновластной правительнице.
  Но высшая знать долгое время считала себя в праве давать ей не только советы, которых она у них не просила, но даже и настоятельные рекомендации, вмешиваться в её решения, претендовать на должности, дающие им высокие доходы и большую власть.
  Кое-что приходилось кидать в эти пасти, чтобы они прикрылись на время. На другие приходилось надевать намордники.
  Мазарини был великолепен. Это был дипломат высшей пробы. Он никому никогда не отказывал, слово 'нет' не входило в его лексикон, но он почти никогда не сделал ничего того, что уменьшило бы власть Королевы и его влияние, никогда не уступил ничего из того, что нельзя было бы чуть позже возвратить с лихвой. Когда ему надо было уговорить Королеву пойти на уступку, он объяснял, что для проявления твёрдости ещё не настало подходящее время. Один из излюбленных способов делать уступки состоял в том, что на словах он давал согласие, а на деле оттягивал выполнение обещанного как можно дольше. Но он всегда умел чётко отличить, в каких случаях отказ или сомнения губительны, а когда и в каком случае можно дурить голову просителям и даже тем, кто выдвигал необоснованные требования. Когда следовало согласиться и выполнить обещанное немедленно, или заплатить, не откладывая, он делал это. Этой гибкости он обучил и Королеву.
  Если бы не эта изворотливость, достойная речного угря, он не устоял бы против Фронды.
  Впрочем, я, как бывший фрондёр, должен быть до конца честным перед сами собой. Наши действия были скорей похожи на действия ребёнка, который передвигает шахматные фигуры, не задумываясь о правилах игры и не отдавая себе отчёта в том, что стоит за этими изменениями позиций, тогда как против нас играл опытный гроссмейстер. И в руках этого гроссмейстера была такая сильная фигура, как наш добрый друг Шарль-Ожье д'Артаньян.
  Я привлекал к своим замыслам благородного Атоса, чья благородность мешала ему быть полезным в деле интриг. Доведись ему сражаться против медузы Горгоны, он, полагаю, крикнул бы ей: 'Имейте в виду, я не боюсь вашего взгляда, обращающего всякого в камень, поскольку буду смотреть на вас посредством до блеска начищенного медного щита, выполняющего роль зеркала!'. Если бы Атос прибыл к царю Миносу, он сообщил бы ему: 'Должен предупредить вас, что ваша дочь Ариадна вручила мне клубок, с помощью которого я намерен найти выход из лабиринта!' Доведись ему сражаться с троянцами, он предупредил бы их: 'Мы намерены забраться внутрь деревянного коня, чтобы ночью неожиданно выйти из его чрева и перебить стражников, охраняющих ворота города, после чего отпереть ворота нашим войскам!'
  Если бы ему запретили раскрывать перед соперниками свою тактику, он отказался бы от такого противоборства, назвав его бесчестным.
  По его наущению герцог де Бофор перед тем, как устроить побег, рассказал все уловки, которые он приготовил для того, чтобы совершить побег. Это было условием Атоса, ни на что другое он не соглашался. Пришлось пойти на этот риск, поскольку отступать было уже поздно.
  Если бы с нами был д'Артаньян! С ним Фронда бы победила.
  Но я задаю себе вопрос: 'Что было бы дальше?'
  Фронда имела целью давление на Королеву, а ради чего, собственно? Ради удаления Мазарини? Ради передачи всей полноты власти малолетнему Людовику XIV? Отняв эту власть у его матери? Взял бы он её? Не Гастон Орлеанский бы воспользовался бы этим? Или, быть может, кто-то из Конде? Не ради ли того, чтобы коадъютор стал кардиналом, Бофор получил прощение и пропал без вести во время одной из военных вылазок? Пустое! Ничего не стоящая суета. Спасение из заключения Бофора, дабы он получил 'гордое' прозвище 'Короля рынков'?
  Я убеждён, что если бы Мазарини знал, что Бофора будут так называть, он бы долго смеялся, после чего велел бы выпустить Бофора и отправить на рынки Парижа царствовать там!
  Дорогой мой д'Артаньян! С твоей помощью мы победили бы, но ты бы с нами не пошёл, поскольку ты смотрел намного дальше, чем мы! Ты понимал, что Королева не хотела освободиться от Мазарини, как Людовик XIII в своё время вовсе не желал освободиться от Ришельё! Поэтому всякий заговорщик против Ришельё был обречён на провал, и всякий заговор против Мазарини не имел никакого смысла.
  Наша поездка в Англию с целью спасения Короля Карла тоже была сплошным шутовством, выглядящим как геройство, но не имеющим никаких перспектив.
  Этот Король проводил самоубийственную политику. Король, который написал пятнадцатилетнему сыну, что ему лучше было бы погибнуть, чем сдать Оксфорд, и который сам позорно бежал сначала с поля боя, затем из резиденции, куда его определили! Чем он мог быть полезен своему государству, которое довёл до двух гражданских войн? Чем он мог бы помочь своему семейству? Король, который во всех вопросах советовался со своей супругой, получая от неё самые немыслимые советы и слепо следуя им, а когда утратил возможность обсуждать с ней свои решения, стал находить ещё более неприемлемые решения любого вопроса, которые даже его недалёкая супруга не предложила бы ему! Человек, который из двух зол выбирал оба! Да что уж там! Он выбирал все три!
  Только запредельное уважение к Атосу и беспрекословное по этой причине повиновение ему в мелочах, в таких мелочах, как наша собственная жизнь, заставили меня участвовать в этой авантюре, в которую впоследствии включился и д'Артаньян и, разумеется, Портос!
  Что ж, Атос, который некоторое время был послом Франции в Англии, и который давал предельно умные советы Королеве Генриетте, которым она никогда не следовала, не мог равнодушно слышать от неё признание о том, что она боится за жизнь своего супруга. И он беспрекословно отправился спасать этого нелепого монарха. Королева не просила нас вернуть её младших детей. Она понимала, что им ничего не грозит? Или она не столь сильно их любила, чтобы переживать за их судьбу так же, как за судьбу супруга? Карл, принц Уэльский, которому уже исполнилось 19 лет, находился во Франции, вместе с Королевой Генриеттой Марией. Шестнадцатилетний Яков, двенадцатилетняя Анна, девятилетний Генрих и пятилетняя Генриетта оставались в Лондоне.
  
  Глава 128
  
  Королеве Анне было непросто. Средства заканчивались, взять их было неоткуда, поскольку парламент заупрямился и не желал утверждать новые налоги, что было, вероятно, необходимо в условиях ведения войны. Или же следовало вводить режим жесточайшей экономии, чему противилась знать. Королева внесла на рассмотрение указ, запрещающий использовать позолоту в оформлении карет, на что не получила согласия. Пренебрегали своими обязанностями и откупщики, которые перекупали у государства право собирать налоги. Сами-то они, безусловно выжимали из народа всё до последнего су, и даже больше, чем следовало, ведь надо было им с чего-то наживаться! Но при этом они делали вид, что средства поступают медленней, чем полагалось, поэтому задерживали расчёт с казной. Вероятно, они надеялись, что, быть может, скоро власть изменится, а новая власть не будет знать о долгах прежней регентше, так что под шумок можно будет присвоить собранные суммы себе. Вот что происходит, когда подданные начинают чувствовать, что власть стала более либеральной, более лояльной, чем прежде.
  Парламент начал свою борьбу за постепенное повышение собственного значения и, следовательно, за ущемление власти Королевы-регентши и первого министра. Королева, наблюдающая за тем, что происходило в Англии, смертельно боялась, что нечто подобное разразится и во Франции. Её целью было сохранить престол для своего сына, во всех проявлениях непокорности парламента или принцев она видела попытки помешать ей в этом. Принимая президентов Гайана и Барийона, она не сдержалась и велела им умолкнуть и убираться. Барийон был сослан в Пиньероль, где, к несчастью умер, что дало повод подозревать Королеву в том, что она велела его отравить. Несмотря на то, что врачи произвели вскрытие и своим консилиумом заключили, что он умер по естественным причинам, народ не верил этому, так как Королева смирила гнев на милость и распорядилась его освободить тогда, когда он уже умер, хотя она об этом ещё не знала. Нашлись недоброжелатели, которые объявили, что Королева лишь потому помиловала Барийона, что знала, что он уже мёртв. Масла в огонь подлила случившаяся почти в то же самое время смерть Гайана, и никто не подумал о том, что этот старик в весьма почтенном возрасте мог умереть просто потому, что уже отжил своё.
  Откупщики, напуганные недовольством их действиями со стороны парламента, предпочли менее активно исполнять свои обязанности и по возможности скрыться, так что в казну на некоторое время вовсе перестали поступать налоги, из-за чего деньги уже не просто 'начали заканчиваться', но даже и 'закончили начинаться'. Королеве даже пришлось продавать собственные драгоценности, а также воспользоваться помощью со стороны госпожи д'Эгийон и семейства Конде, поскольку денег не хватало уже даже на то, чтобы Король ежедневно имел мясное блюдо.
  Пришлось Королеве и Мазарини призадуматься о целесообразности продажи новых придворных должностей. На первый взгляд, такие сделки приносили прямую прибыль, но это множило число придворных, которым приходилось платить жалованье, а к тому же придворные освобождались от налогов. Поэтому все желали стать придворными, желали купить себе эти должности, так как гораздо проще заплатить один раз, после чего получать прибыли и льготы, нежели платить регулярные налоги, не имея доходов из казны.
  А ведь ещё многие должности просто передавались по наследству!
  Мазарини вызывал недовольство нации за то, что был иностранцем. При этом его ненавидели и за то, что пытается походить на француза, а также за то, что отличается от француза. Если француз за любое оскорбление готов был вызвать на дуэль, то Мазарини предпочитал делать вид, что не замечает распространяющихся про него памфлетов, не догадывается о том, кто их авторы, не понимает презрительной или ироничной интонации, колких двусмысленностей, а то и прямых выпадов против него. Он предпочитал спокойно отшучиваться, или же делать вид, что ничего не произошло, хотя в душе, по-видимому, отмечал всех недовольных, запоминал и придумывал способ наказать дерзких, преодолеть неповиновение и добиться своего. Хитрый итальянец не раз объяснял Королеве, что важнейшая благодетель монарха - невозмутимость и скрытность, с чем Анна соглашалась, но чего не могла в себе выработать. Иногда ей, правда, удавалось удачно скрывать свои чувства и намерения, но порой она не могла сдержаться, так что устраивала разнос членам парламента и его руководителям, министрам и принцам. Иногда доставалось и самому Мазарини, который в таком случае смиренно просил наказать его и отправить в отставку, что действовало на Королеву отрезвляющее, она моментально успокаивалась и уверяла кардинала, что довольна им на посту первого министра и не помышляет о его замене.
  При всей государственной мудрости, сам Мазарини также имел некоторые разорительные пристрастия, например, он содержал Марион Делорм, которая обходилась очень дорого, но не ему, конечно, а казне.
  Когда герцогиня де Шеврёз сообщила мне сумму, в которую эта содержанка обходится Франции в год, я немедленно заделался врагом Мазарини и фрондёром. Думаю, что и на Атоса эта информация оказала соответствующее воздействие, хотя, преимущественно, его взгляды основывались на предельно высоких и мало кому понятных высших помыслах и устремлениях. Милый Атос! Его романтическая преданность Королям всех мастей так часто подвергалась столь жестоким испытаниям, что только столь сильная и вместе с тем упрямая натура, как его, могла пройти через них, сохранив почти божественный трепет перед королевским званием, причём, надо отметить, Атос никогда не трепетал ни перед каким Королём конкретно, мог вести себя с любым Королём или даже императором как с равным, не имея, строго говоря, на то никаких оснований.
  Не стоило, право, так уж сильно боготворить Королевскую честь и Королевское достоинство, и не следовало бы столь высокомерно общаться с Людовиком XIV и с Королевой Анной, как это себе несколько раз совершенно неразумно позволил себе наш благородный Атос, граф же Ла Фер. Ему бы с этим патетическим подходом к понятиям честь, долг и королевское достоинство, надлежало родиться где-то во времена чуть раньше Троянской войны, он вполне заменил бы кентавра Хирона, обучая благородству и военному искусству Ахилла, Ясона, Кастора и Полидевка! Его понятия о благородстве времён Гомера сильно не соответствовали веку, воспитанному на Борджиа, Медичи и Макиавелли!
  Итак, я уже был фрондёром тогда, когда и самой фронды ещё не существовало.
  И Атос также.
  Королеве было нелегко. Старичьё в парламенте старалось удержать её от нововведений, молодёжь, как обычно, торопила вводить демократические свободы, о которых толком ничего не знала, а лишь понаслышке полагала, что это как раз то самое, что даст им всё, чего они пожелают, без каких-либо усилий, затрат и риска. Все они были наслышаны о событиях в Англии, и судили о них лишь по романтическим фантазиям, рождённым от недалёкого ума, а вовсе не по вдумчивому анализу событий, которые не принесли никому никакого облегчения, но зато унесли десятки тысяч жителей, поставили Британскую Империю на грань разорения и довели до того, что нормальной власти в стране не только не существовало, но и не предвиделось на ближайшие несколько лет.
  Правду говорят, как бы ни было плохо там, где нас нет, нам кажется, что там лучше, чем там, где мы есть. Они хотели британских свобод, толком не понимая, что это - свобода умирать по причинам, которые тебе забыли объяснить, в смертельной схватке с такими же бедолагами, которые волею судьбы оказались по другую сторону окопов.
  Мазарини, между тем, понимал, что опыт Англии следует использовать, прежде всего, для того, чтобы не дать ему повториться во Франции. Он внимательнейшим образом изучал все события в этом островном государстве, и я, вероятно, не ошибусь сильно, если скажу, что он понимал о них гораздо больше, чем некоторые члены английского парламента, включая, быть может, даже самого Оливера Кромвеля. Впрочем, это так и есть. Кромвель ожидал от Господа указаний о том, как ему надлежит поступить, тогда как наш ушлый Мазарини сам готов был давать указания Всевышнему, если бы он спросил его совета.
  Нехватка денег сказывалась на делах государства всё сильней. Одной из причин были также действия парламента. Некоторые функционеры видели причиной в возникших проблемах ошибочную налоговую политику и винили во всем откупщиков, собирающих налоги.
  В мае 1648 года в парламенте произошло открытое возмущение. Мазарини и Партичелли д'Эмери, генеральный контролер и суперинтендант финансов попытались провести через парламент очередной финансовый закон, который возмутил большинство в парламенте. Речь шла о пошлине, называемой полеттой, которая позволяла оффисье продавать свои должности по наследству. Речь шла о налоге, который бил по карману многих представителей трёх верхних палат, которые запросили поддержки парламента и нашли глубокий отклик в лице советника Брусселя. Следует признать, что, разумеется, ситуация, когда основную часть налогов приходится собирать с тех, что почти не имеет доходов, кроме тех, что даются тяжёлым трудом, и от налогов при этом полностью освобождаются как раз те, чьи доходы велики, и кто мог бы своими налогами наполнить казну, является не лучшим решением проблемы обеспечения государственных нужд. Но фактом также остаётся и то, что никогда никакой общественный орган не одобрит решение, которое ущемляет интересы большинства в этом самом общественном органе, каким бы справедливым это решение не было по своей сути. Но советник Бруссель, которого лично этот законопроект никаким образом не затрагивал, славился своей эксцентричной привычкой защищать всё то, что казалась ему справедливым, и нападать на всё то, что он считал неправедным, вопреки даже тому, что он не всегда давал себе труд детально изучить все обстоятельства рассматриваемого вопроса, чтобы составить объективную оценку. Это был человек, который готов был разрушить государство в угоду одному ему известных принципов, нежели отступиться от них. Он говорил, что бывают случаи, когда лучшим способом служения монарху является неповиновение ему. Глупость его была видна немногим, смелость его была заметна всем, поэтому репутация Брусселя стала стремительно расти и распространилась далеко за пределы Дворца правосудия. Парижане видели в нём своего защитника от несправедливостей, творимых первым министром кардиналом Мазарини.
  Для противодействия первому министру во Дворце правосудия собрались четыре верховные палаты, что возмутило Королеву. Анна была возмущена тем, что из четырёх верховных палат депутаты создали некую пятую палату, без позволения Короля или регентши, без законного права на создание таких новых коллегиальных органов. Она назвала это беспримерным и безосновательным актом, учреждением республики внутри монархии, предупредила, что последствия этого могут быть опасными и предосудительными, призвала вернуться к исполнению существующих законов и подчиниться существующему правительству.
  Эти слова подготовил для Королевы канцлер Сегье в точном соответствии с её настроением и с её оценкой ситуации.
  В результате был произведён арест четырёх советников Большого совета и двух советников Высшего податного суда, семи другим удалось избежать этого. Мазарини решился применить строгие меры, полагая, что ситуация зашла слишком далеко.
  
  Глава 129
  
  Я уже и не вспомню, когда и как состоялось моё формальное знакомство с герцогиней де Лонгвиль. Но я отлично помню о том, как состоялось та форма знакомства, о которой не забывают.
  - Господин д'Эрбле, - сказала она, подойдя ко мне на одном из приемов. - Кажется, вы не слишком сильно скучаете по вашей доброй знакомой, герцогине де Шеврёз?
  - Ваша Светлость, глубину нашего с ней знакомства сильно преувеличивают либо те, кто сердит на неё или на меня, либо те, кто завидует мне. Я не думаю, что существуют люди, завидующие ей в этом деле. На самом деле мы всего лишь друзья.
   - Вот и Ларошфуко так же точно говорит о таком же в точности знакомстве с ней, - улыбнулась герцогиня. - Полагаю, что Мария инструктирует своих друзей, так скажем, давать именно такое объяснение этому делу. Что ж, она, разумеется права! Замужней женщине ни к чему афишировать дружбу с мужчинами, ведь даже самая невинная дружба некоторым образом компрометирует её.
  - Вот видите! - улыбнулся я. - Даже если бы мне было чем похвастаться, мой долг состоит в том, чтобы всё отрицать, а поскольку мне хвастаться совершенно нечем, я могу лишь скромно улыбнуться на все ваши расспросы на эту тему.
  - Полно, шевалье! - возразила Анна Женевьева. - От меня ничего не получится скрыть, я всё знаю из достоверных источников.
  - Коли вы, сударыня, знаете то, чего не знаю я, то я не берусь оспаривать это, - ответил я. - Моя матушка учила меня никогда не спорить с женщинами вообще, со знатными женщинами в особенности, а с молодыми и красивыми и того пуще. Вы же являете пример такой женщины, с которой мне не надлежит спорить по всем перечисленным причинам. Что бы вы ни сказали, я не берусь это оспаривать. Если вы скажите, что на каменном полу этой залы тотчас вырастет розовый куст и зацветёт, я не берусь это оспаривать, скорее я не поверю своим глазам и заявлю, что мне не хватает остроты зрения, чтобы наслаждаться этим зрелищем, нежели решусь вам противоречить.
  - Ваша матушка была очень умной женщиной, - сказала герцогиня. - Но мне думается, что вы только что выдумали всё это, так что вы лгун и льстец в дополнение ко всем прочим вашим недостаткам.
  - Каковы же остальные недостатки? - осведомился я с доброжелательной и ласковой улыбкой.
  - Не беспокойтесь, д'Эрбле, все ваши недостатки относятся к числу тех, за которые только и любят женщины мужчин, особенно, молодые и красивые женщины молодых и красивых мужчин, - сказала герцогиня.
  - Я уже далеко не молод, - попытался возражать я.
  - Бросьте, шевалье, мужчины вашего типа сродни вину в том, что годы лишь делают их крепче, утончённей, лучше, - ответила герцогиня.
  - После такой атаки с применением незаслуженных мной комплиментов, я сдаюсь на милость прекрасной победительницы! - воскликнул я. - Спрашивайте о чём угодно, утверждайте, что вам угодно, я заранее признаю себя побеждённым.
  - Вот это правильно! - сказала герцогиня. - Настоящий мужчина никогда не позволяет победить себя ни одному мужчине, и не разрешает себе победить ни одну женщину, а лишь сдаётся ей без боя. Только капитуляция подобного рода приносит плоды, на которые тщетно надеются те, кто во что бы то ни стало стремится одержать победу.
  - Итак? - спросил я, поскольку понимал, что у герцогини есть ко мне серьёзные вопросы, а вся предшествующая болтовня лишь подводка к ним.
  - Хорошо, я скажу вам, - сказала герцогиня. - Дело в том, что мой супруг в точности, как и вы утверждает, что он всего лишь друг герцогини де Шеврёз. Теми же самыми словами.
  - Я не думаю, что нам с вами следует беспокоиться по этому поводу, - отмахнулся я. - Я, как уже сказал, всего лишь друг герцогини, ваш супруг, как выясняется тоже. Если бы дружба с герцогиней де Шеврёз бросала тень, то следовало бы осудить и Королеву, и покойного Короля, и кардинала Ришельё, и Бекингема, и графа Холланда и многих прочих!
  - Ну хватит о дружбе, Анри! - сказала герцогиня. - Я люблю называть вещи своими именами. Ваша любовница отняла у меня мужа, и я намерена ей отомстить, отняв у неё любовника. Вас. Вам всё понятно?
  Некоторое время я просто молчал в недоумении.
  Герцогиня де Лонгвиль, Анна Женевьева, была на семнадцать лет младше меня и на Бог знает сколько ступеней знатней. Впрочем, мне не впервой было иметь дело со знатными дамами, герцогиня де Шеврёз была ничуть не менее знатной, но ведь Мария была одного со мной возраста! Анна Женевьева была одновременно и намного моложе, и намного знатней меня, она была красавица, умница, о ней грезила вся мужская половина Парижа, и мечтала бы и половина Франции, если бы знала её хотя бы поверхностно! Я попытался успокоить себя тем, что её супруг был на семь лет меня старше, но ничего не вышло, ведь её супруг был не в пример знатнее меня и богаче, он был герцогом королевских кровей, принцем крови, отпрыском дома Валуа, который мог бы при иных обстоятельствах претендовать на французский трон!
  - Философы лгут, говоря, что тот, кто молчит, может сойти за мудреца, - фыркнула герцогиня. - Чем дольше вы молчите, тем меньше вы похожи на умного человека. Учитывая то, что я вам сообщила, ваше молчание я могу воспринимать как дерзость!
  - Человеку, который оказался в раю прощается некоторая растерянность, - ответил я. - Дайте мне немного времени чтобы прийти в себя!
  - Ни минуты больше не дам, - возразила герцогиня. - Даю вам пять секунд на то, чтобы ответить 'Да' и начинаю отсчёт. Пять, четыре...
  - Да, - ответил я и поцеловал протянутую мне руку герцогини.
  Прикосновение губам к этой руке с осознанием того, что вскоре мне достанется и всё остальное, необъяснимым образом всколыхнуло всего меня. Мне думалось, что я уже далеко не тот, каким был в шестнадцать лет или чуть больше. Ничуть не бывало! Сердце моё грозилось выпрыгнуть из груди, и я его не удерживал. Голова моя закружилась. От руки герцогини исходил тончайший аромат роз и сирени.
  - Когда? - лишь смог спросить я.
  - В своё время узнаете! - ответила с улыбкой герцогиня и мягко шлёпнула по моей руке веером, после чего с величайшей грациозностью удалилась, даже не обернувшись.
  С этого мгновения я полностью принадлежал ей. Я даже забыл о своих обязанностях перед Орденом.
  Но ненадолго.
  Орден сам напоминал о себе при необходимости.
  Меня условным знаком на стене вызвали к графу Этьену де Лиону.
  - Вы делаете успехи, адъюнкт! - сказал граф. - Едва лишь Орден утратил интерес к одной герцогине и стал интересоваться другой, как вы уже переключились на неё! Что это? Совпадение или глубокая информированность из других источников, помимо наших?
  - Ни то, ни другое, святой отец, - ответил я. - Это сама Судьба делает за меня свой выбор.
  - Что ж, это даже лучше, - обрадовался граф, хотя я не могу поручиться, что он мне поверил. - Судьба подчиняется воле Господней, мы - тоже, так что знаки Судьбы мы уважаем и принимаем с должным почтением. Если Судьба сводит вас с герцогиней де Лонгвиль, она указывает нам, как нам надлежит этим воспользоваться.
  - Следует ли это понимать так, что мне предлагается использовать герцогиню? - спросил я.
  - Не беспокойтесь, Орден не возражает против вашего знакомства и против ваших чувств к ней, если таковые имеются, - ответил граф. - Вам лишь предлагается с уважением отнестись к политическим убеждениям герцогини и не отговаривать её от вероятных политических амбиций. Вы послужите катализатором её активности. Надеюсь, вы не возражаете?
  - Я не для того вошёл в Орден, чтобы возражать вышестоящим наставникам, - ответил я. - Даже если бы ваш приказ противоречил моим первоначальным планам, я подчинился бы. Но он им не противоречит. Герцогиня, как я могу судить, желает облегчить жизнь Мазарини, освободив его от обязанностей первого министра. Вероятно, у неё имеются лучшие кандидатуры на этот пост. Мне этот план не противен, и я готов поучаствовать в его осуществлении, если это соответствует планам Ордена.
  - Скажу вам откровенно, мы ещё не разобрались в характере Джулио до конца, - ответил граф. - Мы намереваемся испытать его некоторыми внутренними потрясениями, чтобы принять дальнейшее решение о его судьбе и о его влиянии на судьбу Франции. Орден не организовывал испытаний Королю Карлу, но Карл Английский сам устроил себе своего рода экзамен и провалил его. Мы бы хотели по возможности избавить его от самого страшного, что ему угрожает, и в настоящее время Орден изыскивает последние средства для спасения этого человека, но, впрочем, эта акция не имеет никакого значения для наших глобальных целей. Если спасти его не удастся, следовательно, Господь с помощью своей помощницы Судьбы таким образом определил его участь. В настоящее время мы всё же склоняемся к идее его спасения. Что касается Мазарини, мы ещё не выработали в отношении этого человека однозначной линии. Его способности должны быть подвержены испытанию, некоторые его шаги были поспешны, и он должен получить урок. Для начала мы немного припугнём его. Следует освободить герцога де Бофора. Вы этим займётесь с помощью герцогини де Лонгвиль и её друзей. У герцогини очень влиятельные друзья, каждый из которых с радостью занял бы то место подле неё, которое она предложила вам. Но не обольщайтесь.
  - Я знаю, - сказал я. - Герцог де Ларошфуко.
  - Ерунда! - возразил граф. - Он лишь обхаживает ей и распускает слухи о своих успехах. Но мы не исключаем, что он может преуспеть. В этом случае у вас будет соперник, а, следовательно, ваше влияние на герцогиню ослабнет или вовсе превратится в ничто. Когда я сказал вам: 'Не обольщайтесь', я не имел в виду, что у герцогини имеются другие любовники, я имел в виду лишь то, что она позволяет распускать слухи о том, что у неё таковые имеются, и лишь потому, что легко может опровергнуть их, так что очистится в глазах своего супруга в любой момент. Но герцог де Лонгвиль не ревнив, он, как вы знаете, направил своё внимание на герцогиню де Шеврёз. А вот ваш приятель герцог де Ларошфуко весьма ревнив. Он ревновал герцогиню де Шеврёз к вам, но у неё он, по крайней мере, пользовался успехом. Если он добьётся успеха и у герцогини де Лонгвиль, он, быть может, смирится с вашим присутствием у него на пути. Но вот если он ничего не добьётся, тогда берегитесь. Это человек сможет вас попросту убить.
  - Я вовсе не против дуэли с ним, - ответил я.
  - Не обольщайтесь! - сказал граф. - Он - герцог и принц, он не станет вызывать вас на дуэль, он натравит на вас своих многочисленных придворных, чтобы они попросту затравили вас как оленя или кабана на охоте и подстрелили или проткнули сразу десятком шпаг.
  - Но это же бесчестно! - возмутился я.
  - Это вполне в духе принцев и герцогов, шевалье, привыкайте не удивляться, - ответил граф. - На сегодня всё, я вас больше не задерживаю.
  
  Глава 130
  
  Я приехал в Блуа к Атосу для того, чтобы сделать ему предложение.
  - Рад вас видеть, дорогой друг! - воскликнул Атос после того, как я вошёл в его дом почти тотчас вслед за Гримо, доложившем о моём прибытии.
  - И я не меньше вашего рад нашей встрече, дорогой Атос! - ответил я. - Я счастлив найти вас в добром здравии и в хорошем настроении!
  - В отличнейшем, Арамис! - уточнил Атос. - Ваше прибытие для меня - праздник вдвойне. Впрочем, у меня в последнее время каждый день - праздник, ведь вы помните моего воспитанника Рауля?
  - Конечно, и я полагаю, что этот стройный юноша - он и есть? Кажется, я его узнал! - ответил я.
  - Только не хвалите его раньше времени, вы ведь ещё совсем не узнали его достоинств, - кокетливо сказал Атос. - И тем более не хвалите после того, как их узнаете, чтобы не избаловать его.
  - В таком случае я буду хвалить вас за то, что вы его великолепно воспитали, и обучили, вероятно, всему тому, что сами знали в его возрасте, - ответил я. - Я никогда не поверю, что вы не обучили его пользоваться шпагой, мушкетом, пистолетом и другими видами оружия, а также скакать на коне.
  - Не поверите, и правильно сделаете, поскольку всему этому я его обучил, - согласился Атос. - Я заменяю ему и отца, и мать, как видите. Но если серьёзно, мать ему могла бы заменить лишь женщина, так что с этим у нас нелады. Хорошо ещё, что он - мужчина, и нуждается в наставлениях опекуна намного больше, чем в сюсюканье опекунши.
  - Вы как всегда правы, дорогой Атос, - ответил я.
  - На этом предлагаю прервать череду взаимных комплиментов, перейти в столовую и отдать должное обеду, после чего вы расскажите мне своё дело, - подытожил Атос.
  - Моё дело? - удивился я. - Разве повидаться с вами - недостаточный повод для моей поездки?
  - Он был недостаточным на протяжении двадцати лет, кроме одного случая, так что он мог бы оставаться недостаточным и дальше, - ответил Атос. - Со мной, дорогой друг, нет смысла хитрить. Я ничуть не стану к вам хуже относиться оттого лишь, что вы не заглядываете ко мне без повода. Да и как бы я мог упрекать в этом, если я и сам в точности таков же? Ведь я тоже мог бы навестить вас, но не делал этого.
  - Вы, кажется, были заняты воспитанием вашего подопечного, а, кроме того, я слышал, что вы исполняли функции посла Франции при Английском Короле Карле, - уточнил я. - В то время как у меня нет подобного оправдания.
  - Я был бы послом и дальше, если бы от этого была хоть какая-то польза, - ответил Атос с глубоким вздохом. - Король Карл умел слушать только своего Бекингема, затем некую Люси Хей, чего уж точно делать не следовало, и, наконец, свою супругу Генриетту Марию, что следовало делать с осторожностью. Наконец, он перестал слушать и её советы в то самое время, когда они стали более разумными, чем его личные идеи. Что было делать мне при таком дворе? Я написал, чтобы меня отозвали и вернулся сюда, в Блуа. По счастью мои посольские обязанности не мешали мне выполнять функции опекуна, ведь они были не столь уж длительные, и всё это время меня заменяли Гримо, Блезуа и ещё кое-какие воспитатели и слуги. Зато радость Рауля при моём возвращении была настолько сильной, что она с лихвой искупила потраченное на посольские обязанности время.
  - Вы могли бы взять Рауля с собой, Атос? - спросил я.
  - Для чего? - удивился Атос. - В Англии нет ни хорошего климата, ни хорошей кухни, ни хорошего обхождения, и вообще ничего, заслуживающего внимания.
  - А как насчёт хорошеньких женщин? - пошутил я.
  - В меру хорошую женщину можно найти почти везде, а действительно хорошую почти нигде, - ответил Атос. - Кроме того, мне женщины уже не нужны, а Раулю, слава Богу, они ещё не нужны. Я, вероятно, предчувствовал, что моя миссия будет недолгой. Но пойдём же обедать! Блюда остынут!
  
  Обед был на славу, но я не буду его описывать, да, впрочем, я уже и не помню, что подавали у Атоса. Могу лишь повторить, что все блюда были высшего качества, а вино выше всяческих похвал.
  После обеда Атос красноречиво посмотрел на меня, как бы повторяя свой вопрос о причине моего прибытия.
  - Что вы скажете о Мазарини, граф? - спросил я его.
  - Ничего, поскольку о людях в их отсутствии принято говорить или хорошо, или ничего, - ответил Атос.
  - В таком случае, что вы скажете о герцоге де Бофоре? - спросил я.
  - Прежде всего, сожаление о том, что он помещён в крепость, - ответил Атос. - Внука Генриха IV не должен был сажать в тюрьму какой-то там Мазарини. Если же его приказала арестовать Королева, я сожалею, что она это сделала.
  - Его вина, как вы знаете, в том, что он хотел избавить Францию от Мазарини, - сказал я.
  - Если подобное желание является виной, достаточной для заключения в крепости, тогда следует посадить всё дворянство Франции, - ответил Атос, - за исключением десятка человек, среди которых, разумеется, во-первых, сам Мазарини, во-вторых, Королева, в-третьих, вероятно, такие дворяне, которые при ближайшем рассмотрении таковыми вовсе не являются.
  - Полностью с вами согласен, Атос, - согласился я. - Итак, мы едем?
  - Куда? - спросил Атос.
  - Освобождать герцога де Бофора из крепости, куда его посадили без нашего с вами одобрения, а коль скоро мы не одобряем этого действия, трудно поручиться за то, что мы не отменим его, - ответил я.
  - Это мне нравится! - согласился Атос.
  - Вы ведь уже оставляли Рауля, - подхватил я. - Можно будет и на этот раз так поступить.
  По лицу Атоса пробежала лёгкая тень.
  - Здесь совсем иной случай, - возразил он. - Я оставлял малолетнего юношу, отбывая выполнять миссию, которую мне поручил Король. Я мог погибнуть, но я не мог попасть в опалу, и подобная опала не могла повредить моему воспитаннику. Напротив, он стал бы наследником моего титула и моего поместья, всего, что у меня имеется. Теперь же мы предполагаем пойти против воли Королевы и первого министра. В случае неудачи нас может ожидать не только смерть, но и опала наших близких. А Рауль, между тем, уже не дитя. Я сначала должен устроить его будущее, обеспечить его карьеру, после чего смогу смело отправляться на это дело. Я надеюсь, что герцог де Бофор простит нам недельную задержку? Ведь он, полагаю, уже почти привык к тюремному распорядку.
  - Это такое дело, к которому я никому не желал бы привыкнуть, - ответил я. - Но герцог де Бофор простит нам недельную отсрочку. Я, между тем, постараюсь разыскать Портоса и увлечь его этой идеей.
  - А почему вы не говорите о д'Артаньяне? - озабоченно спросил Атос.
  - Потому что, находясь на регулярной королевской службе, он естественным образом перешёл в подчинение к Мазарини, - ответил я. - Если для всех нас эта затея может окончиться тюрьмой, то для него - Гревской площадью, поскольку к его деяниям примешается государственная измена. Мы же на службе не состоим.
  - Это дело для всех нас может закончиться Гревской площадью, - спокойно ответил Атос.
  - Но Мазарини обязательно придумает для него что-то более отвратительное, - убеждённо сказал я. - Если нам отрубят голову, то его четвертуют.
  - Вы правы, Арамис, побережём нашего друга, - согласился Атос. - Но что если ему будет приказано предотвратить это дело, или, того хуже, разыскать и наказать виновных? Неужели мы скрестим с ним шпаги?
  - Надеюсь, до этого не дойдёт, - сказал я, хотя, признаться, о таком повороте дел я до этого вопроса не задумывался. - Так как же вы собираетесь устроить судьбу Рауля? У меня есть некоторый шанс на то, чтобы кое-кто из знатных особ посодействовал в этом деле.
  - У меня есть идея получше, - ответил Атос. - Но не спрашивайте меня, в чём она состоит. В своё время я, быть может расскажу вам о ней, и, полагаю, весьма удивлю вас.
  - Что ж, если ваша идея лучше моей, о которой я даже ещё не успел ничего рассказать, я считаю, что мы в целом решили все вопросы и обо всём условились, кроме одного, - сказал я. - Где и как мы встретимся?
  - Ровно через неделю в Париже в кабачке на улице Феру, где мы часто отмечали наши победы все вчетвером, - ответил Атос. - Надеюсь, этот кабачок всё ещё там?
  - Он всё ещё там, и хозяин у него тот же, только он полысел, потолстел и овдовел, так что в нём теперь подают больше разнообразной выпивки и чуть менее разнообразную еду.
  - Это несущественно, ведь нам нужно только место встречи, - ответил Атос. - Что касается выпивки, мне кажется, что свою норму я выпил двадцать лет назад, и с тех пор совершенно охладел к вину.
  - Что ж, в добрый час! - ответил я.
  Мы обнялись, я обнял Рауля, похлопал по плечу Гримо и вскочил в седло своего коня, направив его в Париж. Идею разыскать и привлечь к делу Портоса я решил реализовать чуть позже. Прежде мне следовало повидаться с герцогиней де Лонгвиль, которая уже назначила мне день и час, когда её обещания должны были претвориться в жизнь. Легко понять, что я не скакал, а почти летел на своём вороном жеребце.
  
  Глава 131
  
  Надо ли говорить, что встреча с герцогиней де Лонгвиль не разочаровала меня? С минуты этой встречи я стал её поклонником навсегда. В отличие от Марии де Шеврёз, герцогиня де Лонгвиль никогда меня не обманывала. Ни в чём. Мы были всегда заодно, я мог легко на неё положиться во всём, как и она на меня.
  Мог ли я предполагать, что подобные отношения возможны между мужчиной и женщиной? Разумеется, никогда бы мне и в голову не пришла такая несбыточная мечта. И это было больше, чем дружба, а также больше, чем взаимная любовь. Это было той небывалой смесью того и другого, когда одно невозможно отделить, отличить от другого. Наверное, о подобных отношениях мечтают дети, читая сказки, пока не вырастут и не поймут, что они только в сказках и бывают.
  Разумеется, не всё было идеально. Для меня не было идеальным то, что герцогиня - замужняя женщина, и нам приходится скрывать наши отношения. Но это нивелировалось тем, что её супруг, который был существенно старше меня, на целых семь лет, был при этом старше самой герцогини ещё существенней. Её почти дочернее отношение к герцогу никак не унижало моих чувств.
  По-видимому, герцог и сам понимал, что его сердце уже не может соответствовать пылкой молодости и страстности его молодой жены, которая вполне годилась ему в дочери, поэтому если он и ревновал, то никогда не дал повода почувствовать это.
  Для герцогини, вероятно, тоже было не слишком удобна необходимость скрывать наши отношения, но, вероятно, эта постоянная таинственность делала наши свидания более привлекательными для нас обоих. В политических взглядах мы настолько совпадали, что понимали друг друга не то, что с полуслова, но даже с полувзгляда. Мы были похожи в том, в чём похожесть сближает, и были не одинаковыми в тех качествах, которые должны быть противоположными, чтобы сделаться более привлекательным. Это была любовь, но я не прав, употребив слово 'была', ведь эта любовь продолжается и поныне, и будет существовать, пока я жив, или пока жива она. Убеждён, что если за гробовой доской есть хотя бы что-нибудь, то и за ней сохраним мы нашу взаимную любовь.
  Но как же мешал нашим отношениям назойливый Франсуа де Ларошфуко! Это немыслимо, нестерпимо, непередаваемо! Он даже устроил охоту на меня, самую настоящую охоту, какую устраивают на кабана или на волка.
  И это вопреки тому факту, что нам следовало бы быть политическими союзниками!
  Впрочем, быть может, презрение к нему у меня рождено тем, сколь сильно он похож на меня, как и все мемуаристы нашего времени, как господин де Гонди, коадъютор парижский, а впоследствии Кардинал, как его друг Талеман де Рео, как госпожа де Савинье. Вот и я вошёл в эту пишущую братию, что заставляет меня ощущать себя ровней Гримо, этого графомана, который записал столь же точно некоторые из наших похождений, сколь же нелепо нагромоздил в этих записях своих ошибочных суждений, выводов, впечатлений и Бог знает ещё каких безделиц, фантазий и заблуждений! Не устану опровергать его, но восхищаюсь его плодовитостью. Одно слово - графоман, которым я отныне должен называть также и себя.
  - Герцогиня! - сказал я. - Видеть вас для меня - высшее счастье, а видеть вас столь близко и, я осмелюсь сказать, интимно, это верх блаженства.
  - Для начала, когда мы наедине, зовите меня попросту Анже, - возразила Анна Женевьева. - Так звал меня дорогой мой батюшка. Это имя мне по сердцу.
  - Хорошо, дорогая Анже, - тотчас отозвался я и запечатлел поцелуй на её руке.
  - Вы можете продвинуться гораздо дальше, - сказала Анже, подставив для начала свою щёку.
  Описывать дальнейшее мне не позволяет скромность.
  Мы наслаждались близостью очень долго и потеряли счёт времени.
  Наконец, настал и тот момент, когда обоим нам хотелось поговорить о чём-то отвлечённом от наших взаимных чувств.
  - Анри, что вы думаете о правлении Мазарини? - сказала Анже.
  - Я полагаю, что его давно пора приструнить, - ответил я.
  - Ах, как это чудесно! - воскликнула Анже. - Ведь точно то же самое думаю и я!
  - С этой минуты мы можем не только разделять наши мысли на это счёт, но и объединить усилия для реализации нашего желания, - ответил я. - Мы могли бы организовать национальное течение, возглавляемое, разумеется, людьми знатными и наиболее достойным, как вы, например, и как члены вашего семейства. Это течение могло бы превратиться в партию, которая со временем могла бы добиться полной отставки Мазарини.
  - Именно о таком развитии событий я хотела посоветоваться с вами, и мне интересно знать ваше мнение о том, каковы перспективы у организаторов этого течения в наихудшем случае? - спросила Анже.
  - Я понимаю, почему вы не интересуетесь наилучшим вариантом развития событий, поскольку наилучшим вариантом должна считаться ваша полная победа, - согласился я. - Мне кажется, что наихудший вариант этого дела не представляет для вас серьёзной опасности, так что дело это стоит того, чтобы за него взяться.
  - Да, разумеется, объяснять мне вероятный исход наилучшего развития событий мне не надо, - согласилась Анже.
  - Что ж, полагаю, что Мазарини не решится преследовать представителей столь знатного рода, как вы, без особых на то причин и оснований, - ответил я.
  - Но ведь он решился арестовать и заключить в замок герцога де Бофора, разве не так? - спросила герцогиня.
  - Подобное заключение следует рассматривать лишь как временное неудобство, - ответил я. - К тому же у меня имеются основания полагать, что скоро оно закончится, и наш славный герцог де Бофор вновь обретёт свободу.
  - Неужели это правда? - обрадовалась герцогиня. - Откуда вы можете этот знать?
  - Я знаю это хотя бы уже потому, что приложу к этому максимальные усилия, - ответил я.
  - Вы надеетесь уговорить Мазарини освободить Бофора? - с сомнением спросила Анже.
  - Я надеюсь решить этот вопрос положительно, а какими средствами я при этом воспользуюсь, вы узнаете после того, как вопрос будет решён окончательно, - ответил я.
  Я обещал, что всё будет устроено наилучшим образом.
  
  Вечером я получил письмо от Шевретты. Она сообщила, что Кэтти, которую я ей рекомендовал в служанки, и которая стала ей за эти двадцать лет близка как настоящая подруга, хвала Господу, выздоравливает. Только после этого, там же она сообщила, что её жизнь чуть было не прервалась после жестокого покушения на неё одного страшного человека, который, быть может, опасен и для неё самоё. Я уже привык к некоторым нарушениям последовательности изложения в письмах Марии. Признаться, я отнёсся к этому письмо слишком пренебрежительно, поскольку все мысли мои были уже о моей дорогой Анже. Мне следовало бы написать Марии и расспросить о подробностях происшествия, и, в особенности, о том человеке или, точнее, о тех двоих людях, которые дерзнули осуществить нападение на дом герцогини. Если бы я уделил этому дело больше внимания, я убеждён, что многих несчастий впоследствии могло бы не случиться, ведь мы могли бы принять надлежащие меры для защиты себя и тех, кто нам дорог, или хотя бы в ком мы просто принимаем участие. Новая любовь совершенно отвлекла меня от всех событий вокруг моей прежней пассии, что объясняет, но не оправдывает моего пренебрежения.
  Описываемые мной события происходили в такие времена, когда любовь, политика, интрига и война переплетались в такой тесный клубок, что разделить их, отделить их друг от друга просто невозможно. Я должен был это учесть.
  Теперь-то я знаю, что человеком, который едва не убил Кэтти, был отец Мордаунта.
  Герцогиня не написала ни слова о том, что один из двух нападавших убит. Впрочем, в её письме содержался намёк на это, она сообщила, что страшная опасность отступила на половину.
  
  Глава 132
  
  Я подумал, что неплохо бы мне обзавестись поддержкой д'Артаньяна, но действовать решил издалека. Разумеется, кое-какие сведения о действиях лейтенанта королевских мушкетёров до меня доходили, и я знал, что он прилежно служит, что он на хорошем счету, и даже был наслышан о кое-каких его подвигах, что переполняло меня радостью. Но мне нужны были сведения иного рода, я хотел знать, насколько я могу надеяться вовлечь его в ту деятельность, которую мне предписывал Орден, которая мне самому казалась необходимой и справедливой, и к которой меня подталкивала и моя прежняя любовь, Мария де Шеврёз, и моя новая любовь, или даже единственная любовь всей моей жизни, герцогиня де Лонгвиль, моя Анже.
  Как я ранее писал, я очень надеялся, что какую-то информацию о д'Артаньяне я буду время от времени получать от Кэтти, но она уехала из Парижа вместе с Марией де Шеврёз, так что этот канал сведений прекратил своё существование уже очень давно.
  Я решил, что имеет смысл разведать о настроениях моего друга у Планше. По счастью я знал, где он проживает, и даже иногда захаживал в бакалейную лавку, которую он содержал. Я предполагал, что он не утратил связи со своим бывшим хозяином, так что сможет сообщить мне хотя бы какие-то сведения о нём.
  
  Итак, я вошёл в лавку Планше.
  - Боже праведный! - воскликнул Планше. - Какой желанный гость удостоил моё скромное заведение! Жан, подай Его Светлости господину д'Эрбле всего, что у нас есть, самого лучшего, да поживей!
  Молодой паренёк стремительно бросился накрывать на стол.
  - Планше, приятель, я не голоден, - возразил я. - Не беспокойся, я не планировал обедать у тебя, а лишь зашёл перекинуться с тобой парочкой слов.
  - Одно другому не мешает, - ответил Планше. - Жан, неси лучшее вино, кофе по-турецки, вишни в глазури, венские вафли и голландский шоколад в кабинет.
  Услышав столь соблазнительный перечень, я подумал, что, быть может, следует уделить внимание кулинарии Планше.
  - Вы не уйдёте от меня, Ваша Светлость, не откушав хотя бы одну изюминку и не сделав хотя бы один глоток вина, - убеждённо и вместе с тем ненавязчиво произнёс Планше.
  - Ты прав, приятель, против такой атаки мне не устоять, - с улыбкой согласился я и проследовал в кабинет, с такой прекрасной и толстой обивкой, что никто не смог бы подслушать наш разговор.
  - Я пришёл расспросить тебя о твоих делах, дорогой Планше, а также о делах твоего бывшего хозяина, если ты в этом сведущ, - сказал я. - Прошу тебя без чинов, садись со мной за стол, отдадим должное твоему угощению и побеседуем накоротке.
  - С превеликим удовольствием, Ваша Светлость, но я могу и постоять, - ответил Планше.
  - Не забывай, что я - духовное лицо, и мне комфортнее беседовать с любым христианином как с равным, - возразил я. - Садись же, и поговорим.
  - Благодарю вас, Ваша Светлость, - ответил Планше с поклоном и примостился на краешек стула на углу стола.
  - Так-то лучше, - сказал я, подставляя бокал для себя и для Планше, куда он налил великолепного бургундского.
  - Вероятно, вас интересует прежде всего именно мой бывший господин, а обо мне вы спросили из вежливости - ответил хитрый бакалейщик. - Но вы не разочаруетесь если проявите интерес и к моей скромной персоне. Но я начну с того, что удовлетворю ваше наипервейшее любопытство. Скажу честно, я уже не служу у господина д'Артаньяна, но вижу его частенько, и он удостаивает меня своими посещениями, смею надеяться, в память о моей верной службе.
  - Не сомневаюсь в этом! - ответил я.
  - Погодите-ка, ведь вы не хотите от меня узнать, что он за человек, поскольку вы сами его прекрасно знаете, - продолжал Планше. - Если бы вас интересовало, всё ли у него благополучно, вы бы спросили об этом у него самого. Следовательно, вы хотите узнать, годится ли он для какого-то дела, в которое вы хотели бы его вовлечь, так, чтобы сам он не знал об этом разговоре. Его таланты вам известны, стало быть, вас интересуют его нынешние политические ориентиры.
  Я невольно покрылся холодным потом. Двадцать с лишним лет стажировки в Ордене не научили меня скрывать свои интересы, простой лавочник легко меня раскусил.
  - Я не простой лавочник, - продолжал Планше так, словно бы подслушал мои мысли. - Ведь я человек служилый, военный, а к тому же я служил господину д'Артаньяну достаточно, чтобы узнать и его, и с вашего позволения, вас, и других его друзей. И я сомневаюсь, что вы желаете призвать его разделить с вами избранное вами поприще аббатов. Скорее вы желаете вернуться из аббатов обратно в мушкетёры и хотели бы иметь его компаньоном в каком-то крупном и рискованном деле. И это дело, конечно же, не связано с поддержкой Мазарини. Вы не покорились Ришельё, так вы ли покоритесь Мазарини, его уменьшенной копии, его тени? Итак, вы замышляете заговор против Мазарини, Ваша Светлость.
  - Планше! - воскликнул я. - Если бы такое сказал мне кто-то другой, я бы его уже заколол вот этим кинжалом! Но ты - это ты, и я верю, что твои предположения не пойдут дальше того, чем им следует быть, а именно - твоим личным фантазиям и мечтам. И твои фантазии не будут обращены во вред кому бы то ни было, прежде всего, самому тебе. Так что я продолжаю тебя слушать, не отрицая и не подтверждая твоих слов.
  - Кинжал ваш и впрямь очень убедителен, - ответил Планше, спокойно взглянув на кинжал, который я достал для большей убедительности своих слов. - Я не сомневался, что у вас имеется что-нибудь подобное, и это к лучшему, поверьте. Чтобы покончить со всем разом, я скажу вам две вещи, которые не оставят между нами сомнений. Первое - господин лейтенант слишком верен своей присяге, чтобы участвовать в каком-либо деле против первого министра. Если ему отдадут приказ его арестовать, он его арестует, но не иначе. В этом он весь таков же, каким является наш ветеран господин де Тревиль. Он всегда готов был арестовать Ришельё, но никогда не сделал бы это никак иначе, кроме как по велению Короля, Людовика XIII. Господин д'Артаньян арестует или, если хотите, убьёт кого угодно по приказу Королевы или юного Короля. Но такого приказа никогда не будет.
  - Почему ты так уверен в этом? - спросил я.
  - Я в этом убеждён по многим причинам, но излагать их все не смогу столь связно и красиво, как вы, господа дворяне, а вам не к чему тратить время на то, чтобы выслушивать мои ничтожные доводы, - ответил Планше. - Если бы вы не верили мне, вы бы не пришли спрашивать моего мнения, но коль скоро вы его спросили, я ответил прямо и коротко. И второе, что я вам хотел сказать. Вы, Ваша Светлость, можете целиком и полностью положиться на меня. Что бы вы ни задумали, Планше будет с вами, господин д'Эрбле.
  - Моё предприятие может оказаться чрезвычайно опасным, - возразил я.
  - Иначе и быть не может, - согласился Планше.
  - В случае неудачи мне и моим соратникам может грозить не просто тюрьма, но и смертная казнь, - добавил я.
  - Само собой, - подтвердил Планше.
  - Дворянину могут лишь отрубить голову, а человека простого сословия могут ведь и повесить, - сказал я.
  - Да хоть четвертовать! - воскликнул Планше. - Я своё пожил, и за жизнь не цепляюсь, а жизнь моя, надо вам доложить, скучна и безрадостна, так что её скорое окончание меня ничуть не пугает. Я лишь не согласен сам наложить на себя руки. Господь не велит так поступать. Но рискнуть жизнью ради правого дела я готов хоть сию минуту.
  - Что же довело тебя до такого состояния, дорогой друг? - спросил я.
  - Благодарю за 'дорогого друга', Ваша Светлость! - ответил Планше, встал и поклонился, после чего снова сел за стол. - Что довело, спрашиваете вы? То самое, чего нет ни у вас, ни у господина лейтенанта, ни у господина графа. Жена.
  - Жена, вот как?! - воскликнул я со смехом. - Неужели же женитьба сделала из тебя бунтовщика?
  - Смейтесь, смейтесь, Ваша Светлость, - угрюмо буркнул Планше, опрокидывая в себя полную рюмку. - Как это юные феи превращаются в злобных фурий, и всё - под нашим пристальным присмотром? Вы приносите в дом прекрасный цветок, а он незаметно для вас превращается в отвратительную прилипчивую ядовитую колючку. Собственно, у меня к ней лишь одна претензия.
  - Какая? - спросил я.
  - Я не могу простить ей, что в ответ на предложение стать моей женой она дала согласие, - ответил Планше. - Если бы не это обстоятельство, я простил бы ей всё.
  - Ёмко и обстоятельно! - восхитился я.
  - Я слишком часто думал об этом по ночам, что позволяет мне легко сформулировать это днём, когда разговор заходит об этом, - ответил Планше. - Удивительное дело! У алтаря эти красотки обещают любить своего мужа, слушаться его, поддерживать в горе и в радости, а стоит им выскочить замуж, они делают всё в точности наоборот! Кажется, любого нищего они уважают больше, чем собственного супруга, поскольку никогда не позволят себе разговаривать с ним столь пренебрежительно, как с собственным мужем! И, спрашивается, для чего ты выходила за муж за меня, если так сильно презираешь меня за те вины, которых нет, ненавидишь за те недостатки, которые сама же придумала, и считаешь себя во всём выше его, чего и близко нет? Я бы спился, если бы не язва. А так приходится терпеть её характер, от которого не могу найти спасение даже в алкоголе.
  - Почему же ты не бросишь её? - спросил я.
  - Не хватает мужества, - объявил Планше. - Я скорее восстану против всех Королей Европы, чем против своей благоверной. Ведь как-никак, нас венчали перед лицом Господним!
  - Что ж, быть может, в твоих взглядах есть здравая философия, - ответил я задумчиво.
  - Ещё какая! - с энтузиазмом ответил Планше. - Семейная жизнь приучила меня стоически принимать любой скандал, любую неприятность, не планировать нечего хорошего и светлого, смиряться перед неизбежным и нести свой крест. Мне кажется, что Спаситель тоже был женат, просто об этом никому не известно.
  - Что тебя убеждает в этом? - спросил я, с трудом подавляя смех.
  - То, с каким смирением он претерпел бичевание, нёс свой крест на Голгофу, зная, что там его ожидает смерть, и с каким смирением принял эту самую мучительную смерть, которую только можно вообразить, - ответил Планше. - Смерть, даже самая мучительная, завершает все мучения земные, тогда как женитьба их только начинает. Человек, который бок о бок живёт с тобой долгие годы и поэтому знает все твои слабые места может нанести такие душевные раны, которые не нанесёт ни один палач, способный лишь терзать наше тело, но не душу.
  - Не буду вступать в полемику с тобой, друг мой Планше, - ответил я. - Итак я узнал больше того, что хотел узнать. Меня интересовало лишь то, насколько я могу положиться на д'Артаньяна, а я уже узнал и это, а также и то, что могу положиться на тебя.
  - Узнайте же тогда за одно и вот ещё что, - сказал Планше. - Вы, конечно, помните графа де Рошфора.
  - Как же мне не помнить его!? - воскликнул я. - Было время, когда сам Портос грозился уничтожить его за историю с де Шале, да слишком скоро забыл свои угрозы. После этого д'Артаньян потратил уйму сил для того, чтобы встретиться и сразиться с ним, и, кажется, скрещивал с ним шпаги пару раз!
  - Три раза он имел дуэль с графом, и три раза нанёс ему чрезвычайно болезненную, но не смертельную рану, - уточнил Планше. - Мне кажется, что если бы он желал убить Рошфора, он это сделал бы ещё в первый раз. Он хотел именно того, чего достиг - заставить Рошфора три раза мучиться от крайне болезненных ран.
  - И что же с того? - спросил я.
  - Мне кажется, что после этого мой хозяин простил графа, и они примирились, - ответил Планше.
  - Допустим, - согласился я.
  - Вам требовался человек, обладающий всеми качествами господина д'Артаньяна, но такой, который пошёл бы против Мазарини, - сказал Планше. - Такой человек - граф де Рошфор.
  - Граф де Рошфор? - переспросил я. - Занятно! Я никогда не думал о нём как о возможном союзнике.
  - Времена меняются, Ваша Светлость, - ответил Планше. - Бывшие друзья куда ни кинь становятся врагами, так отчего же бывшим врагам не стать союзниками?
  - Очень интересная мысль, Планше! - воскликнул я. - Но где мне найти Рошфора?
  - Этого я не знаю, - ответил Планше. - В одно время он попытался предложить свои услуги кардиналу Мазарини, но он его отверг. Думаю, что Королева велела ему не связываться с графом. Вероятно, у неё с ним свои счёты.
  - Ещё бы! - воскликнул я.
  - Ну вот по этим самым причинам граф Рошфор, который надеялся быть при Мазарини тем же, кем он был при Ришельё, разобиделся на него, и, кажется, стал враждебно к нему относится. Но он, по-видимому, слишком явно выступал против него, так что его вполне могли упрятать в Бастилию.
  - Рошфор в Бастилии? - спросил я.
  - Я бы этому не удивился, - ответил Планше. - И если он там, то мой совет разыскать его и вовлечь в ваши дела бесполезен. Но если он на свободе, или если он когда-нибудь окажется на свободе, тогда припомните мой совет, Ваша Светлость.
  - Хорошо, благодарю, Планше, - ответил я. - Я пойду, но прежде я хотел бы задать тебе один вопрос. Почему ты зовёшь меня 'Ваша Светлость'?
  - Потому что ещё рано звать вас 'Ваше Преосвященство', но уже поздно называть вас 'Господин шевалье', - ответил Планше.
  Я поразился уму этого непростого простолюдина и решил, что использую его, если для него будет подходящее дело, после чего щедро с ним расплатился и покинул его заведение.
  
  Глава 133
  
  Господь - свидетель, я страстно желал привлечь на свою сторону д'Артаньяна, и столь же сильно опасался этого. Мне ни к чему лгать перед самим собой, особенно теперь, когда я всё это описываю. Я хотел быть лидером в этом деле. И хотя Атос был, безусловно, старше нас всех и, как мы единодушно признавали, более рассудительным, его рассудительность, в основном, состояла в скепсисе и в поиске благородных мотивов как в прошлых наших поступках, так и в предстоящих. Ему казалось, что все наши действия диктуются лишь высшими соображениями, и иного просто быть не может. Как будто бы мы родились на этот свет лишь для того, чтобы служить благой цели защиты Королей и Королев всех мастей, а также выполнять лишь то, что должно дворянам. При этом у него в голове сложился настолько фантастический и романтический образ идеального дворянина, что кроме него самого, пожалуй, таких дворян и не было на свете, нигде и никогда. Вместе с тем, он, конечно же, не всегда был таким. В дни нашей молодости мы и кутили, и ввязывались в драки, и Бог знает, что ещё вытворяли. Таким же точно был и он с начала нашего знакомства и до казни Миледи. Полагаю, что он в связи со своей неудачной женитьбой считал себя ответственным за позор, который она принесла всему его роду, так что уже не заботился всерьёз о нравственных ценностях своего поведения, как бы приняв имя Атоса вместо имени графа де Ла Фер. Хотя и в это время в его поступках всегда сквозила тяга к благородству поступков. После того, как Миледи получила своё, он не только счёл позор своего рода смытым её кровью, что позволило ему вернуться к жизни благородного графа, полностью возвратив себе своё имя, но, кроме того, он, вероятно, считал себя виновным в совершённом злодеянии, вследствие чего наложил на себя некий дополнительный обет, то есть хотел быть более благородным, чем следовало, святее Римского Папы, невинней новорожденного младенца, чище пера с крыла ангела. Разумеется, таковым ему быть не всегда удавалось, вследствие чего он ещё больше усугублял собственные требования к своему поведению, стараясь руководствоваться лишь поистине возвышенными целями. По этой причине Атос не мог быть лидером и руководителем в таком предприятии, которое я замыслил, хотя он был наилучшим исполнителем при условии, что с целью и методами предприятия он был согласен. При всём этом он мог в любой момент взять на себя руководство, и каждый из нас подчинялся ему даже в том случае, если внутренне не был с ним согласен. Если бы на меня напал сам чёрт, и единственным спасением я видел бы пистолет с серебряными пулями, и если бы при этом Атос сказал мне: 'Арамис, бросайте пистолет', я бы бросил его, не задумываясь. И даже если бы передо мной стояла сковородка, раскалённая до красна, и Атос сказал бы мне: 'Берите её голыми руками, так надо', я бы повиновался. Может быть, после этого я пожалел бы об этом, но в минуту, когда он произнёс бы эти слова, у меня не хватило бы духу ослушаться. И всё же я знал, что он не отдаст плохого приказа мне во вред никогда.
  Что касается Портоса, то я был убеждён, что легко смогу им управлять, так что я мог бы от его имени дать любое обещание кому угодно, и уверен, что он выполнил бы мою просьбу, как собственное желание. Но это лишь при условии, что он уже не был связан словом с Атосом или д'Артаньяном. Эти двое для него были большим авторитетом, чем я, уж сам не знаю, по какой причине.
  Если бы я привлёк на свою сторону д'Артаньяна, то Портос неминуемо был бы с нами, так что следовало бы разговор начинать именно с него.
  Но у меня не хватало духу подбивать д'Артаньяна на измену присяги. По-видимому, я интуитивно понимал невозможность этого.
  Признаться, теперь я считаю, что не следовало бы мне ввязываться в дело, которое не одобрил бы д'Артаньян. Но после того, как я получил согласие Атоса, я считал своё предприятие чуть ли не священной миссией. Атос умел заражать энтузиазмом!
  Итак, я двинулся к Портосу для того, чтобы вовлечь его в наше дело. Я говорил себе, что если мы трое будем заодно, д'Артаньян обязательно к нам присоединится. Я обманывал сам себя и не признавался себе в этом. Впрочем, как знать? Ведь мне не удалось привлечь Портоса просто по той причине, что я не застал его дома. Мне не пришлось его разыскивать, как это впоследствии делал д'Артаньян, я всегда знал, где находятся мои друзья, ведь у меня для этого были все средства. Что ни говори, Орден очень неплохо поддерживает своих членов, необходимые сведения передаются от тех, кто их имеет, к тем, кто в них нуждается, и даже не только в том случае, когда это необходимо Ордену, а просто для более тесного сплочения его членов. Я, конечно, знал, где живёт Портос, но не знал, что именно то время, которое я избрал для его посещения, сам Портос решил отправиться лично на ярмарку бычков, чтобы лично отобрать самых сильных и породистых.
  Я увидел весьма благополучные поместья, многие земли принадлежали Портосу. Когда разжиревший на портосовых хлебах Мушкетон сообщил мне о цели поездки Портоса, я удивился причине этой поездки и даже поначалу не поверил старому слуге. Ведь я увидел такие стада столь крупных и породистых животных, что мне показалось просто нелепым докупать ещё каких-то быков и коров к ним. Однако, Мушкетон произнёс мне философскую фразу: 'Никакие богатства никогда никому не кажутся достаточными', с чем я не мог не согласиться.
  Итак, вот что делают двадцать лет вдали от военных походов. Гримо превратился я няньку, Мушкетон - в философа, Базен - в причетника, а Планше - в буржуа, мечтающего стать заговорщиком!
  - Прикажете ли что-нибудь передать господину барону? - спросил меня Мушкетон.
  - Не надо, - ответил я. - Напротив, прошу тебя ничего не сообщать ему о моём приезде, поскольку я приеду через недельку и хочу, чтобы это было для него сюрпризом.
  При этом я заговорщически подмигнул Мушкетону.
  - Я вас понял, Ваша Светлость! - ответил Мушкетон и подмигнул мне в ответ.
  Я понимал, что солгал ему, но это был единственный способ заставить его не проболтаться. Не знаю точно, по какой причине, но интуиция подсказала мне, что будет лучше, если Портос не будет знать о моём визите.
  
  В своём рассказе я дошёл до того места, с которого Гримо начинает вторую книгу своих мемуаров, озаглавленную 'Двадцать лет спустя'. Что ж, я не думаю, что мне следует пересказывать эту книгу, хотя я считаю себя вправе пояснить некоторые моменты и исправить неточности, допущенные этим мемуаристом. Некоторые неточности я уже исправлял. Буду делать это и впредь, стараясь избегать повторов, поскольку в целом Гримо верно изложил последовательность событий, начавшихся с новой встречи всех нас, сначала поочерёдно с д'Артаньяном, а затем и нашим объединением перед лицом общего врага, Мордаунта, который действовать против нас, имея в своём распоряжении всю военную силу Оливера Кромвеля. Я напрасно сетовал на Судьбу, ведь она, как-никак, уберегла нас от ужасной смерти на фелуке, начинённой порохом, которая взорвалась от фитиля, зажжённого рукой Мордаунта. Впрочем, далее всё по порядку.
  
  
  На этом я полагаю целесообразным окончить третий том моих трудов.
  
  (Продолжение следует, см. Книгу 4)
  
  
   
  Глава 240
  
  Вчера, я закончил свои мемуары.
  Я записал последнее событие своей жизни, которое, на мой взгляд, имело смысл записывать.
  Теперь они содержат объяснения многих событий, а также описания поступков людей, которых я знал, с некоторыми из которых я был дружен, с другими враждовал, с иными поддерживал товарищеские отношения, а других попросту наблюдал со стороны, никак не вмешиваясь в их жизнь.
  Я описал то, как я, простой шевалье, аббат и мушкетёр д'Эрбле, стал сначала епископом Ванским, затем, фактическим генералом Ордена Иезуитов, в то время, как все прочие члены Ордена полагали, что этим генералом является отец Джовани Паоло Олива, который был лишь номинальным моим представителем и исполнял мою волю, представляя меня в явном виде, скрывая за своей фигурой того, кто руководил всем, меня, истинного генерала Ордена. Я стал герцогом д'Аламеда, послом Испании во Франции.
  При моём участии Королева Франции Анна Австрийская трижды избежала смертельной опасности, кардинал Ришельё избежал почти неизбежной смерти, герцогиня де Шеврёз избежала казни четырежды, граф де Рошфор - трижды, граф де Ла Фер и его сын Рауль де Бражелон - один раз.
  Я один из оставшихся в живых знаю, кто был истинным отцом Короля Людовика XIV.
  Я чуть было не спас фаворита Короля Людовика XIII Сен-Мара от гибели, вместе с моими друзьями я чуть было не спас Короля Англии Карла I от казни. Я вмешивался в дела Европы и исправлял ход событий так, как считал нужным.
  При моём участии герцог де Бофор совершил побег из крепости, примирился с Королевой Анной, Королём Людовиком XIV и кардиналом Мазарини. Я осуществил почти единолично, с небольшой помощью барона дю Валона, подмену Короля Людовика XIV на его брата Луи-Филиппа, а после того, как капитан Шарль д'Артаньян и Фуке вернули Людовика обратно, вынужден был некоторое время скрываться в Испании. Я догадался по некоторым известным мне приметам, что д'Артаньян осуществил самостоятельно эту подмену Короля на его брата вторично, после чего Луи-Филипп находился на троне более трёх месяцев. Когда судьба доверила мне повлиять на то, кто же из двух принцев останется на троне Франции окончательно, я, как и мой друг д'Артаньян, взвесив все 'За' и 'Против' принял решение, которое лично мне было крайне невыгодным, но в точности соответствовало интересам Франции, я выбрал Людовика XIV, чем приговорил Луи-Филиппа к повторному изгнанию. Наконец, я соединил Луи-Филиппа с возлюбленной им Катериной Шарлоттой де Грамон, княгиней Монако. Я вызволил из рук Карла Лотарингского его пленников Луи-Филиппа и Шарлотту де Грамон, обеспечив им тихое счастье вдали от всех, кто их знал, и кто мог помешать им насладиться любовью и простой жизнью, не обременённой никакими заботами. Наконец, я перестал снабжать Карла Лотарингского тем противоядием, которое могло бы поддерживать его жизнь, после того, как он нарушил данное им обещание не бунтовать против Людовика XIV и не ввергать Францию в новую череду гражданских войн, вследствие его Карл Лотарингский умер. После этого я отошёл от дел во Франции и уделил все свои силы делам божьим.
  Я стал, наконец, кардиналом Антонио Пиньятелли, заменив собой погибшего человека, носившего прежде меня это имя, воспользовавшись значительным с ним сходством, в следствие того предложения, которое сделали мне мои агенты, члены Ордена. Под этим именем я стал кардиналом, а затем в возрасте 89 лет я стал Папой, приняв имя Иннокентия XII. Мне понравилось это имя, поскольку я, действительно, считая себя невиновным в тех бедах, которые происходили в Европе, и которые я по мере своих сил стремился отвести от милой моему сердцу Франции.
  Всё это я описал в своих мемуарах.
  
  Сегодня я написал мало. Буду ли я продолжать свои мемуары, описывая день за днём те события, которые случатся со мной завтра, через неделю, через месяц или через год?
  А случится ли со мной что-нибудь ещё?
  Сколько ещё Господь будет терпеть моё бренное существование, и когда он призовёт меня к себе? Ведь мне уже далеко за девяносто лет. Ведь не могу же я льстить себя надеждой дожить до ста лет и дольше? Никому в подлунном мире этого не дано. Светильник моей жизни неминуемо угасает, счёт пошёл уже не на годы и не на месяцы, а, вероятнее всего, на дни или даже на часы. Я уже не надеюсь, что со мной случатся события, достойные того, чтобы их записать.
  Слава богу, о преемнике я позаботился!
  
  Я подумал, что, быть может, следует припомнить ещё кое-что из того, что со мной случилось ранее? Не запамятовал ли я о чём-нибудь важном?
  Разумеется, кое-какие события я описал сумбурно, не уделяя, быть может, должного внимания тем деталям, которые следовало бы записать.
  
  Добавить их сейчас? Смысл?
  
  Но нет, это не имеет никакого смысла. Ведь эту книгу никто не прочитает, я пишу её исключительно для себя. Так зачем же принуждать себя, для чего торопить своё перо? Должен ли я соблюдать последовательность изложений, соразмерность глав и подчиняться прочим предрассудкам?
  Бьюсь об заклад с самим собой, что я могу изъять десяток-другой глав и бросить их в камин, и никто даже не заметит никаких изменений. Ведь у меня нет читателей, и, я надеюсь, их никогда не будет. Между тем, я заметил, что всё, что я записал на бумагу, остаётся в моей памяти навсегда. Иными словами, вопреки тому, что я надеялся записать свои воспоминания для того, чтобы забыть их и очистить свой ум для других мыслей, новых и полезных, я, как оказалось, лишь развлекаюсь и излишне закрепляю в своей памяти давно ушедшие события. Впрочем, какая-то польза от этого есть. Я расставляю все свои воспоминания по полочкам, привожу их в порядок, и после этого они уже оставляют в моем сердце лишь спокойствие и теплоту, словно сознание от честно выполненного долга.
  
  Любопытно, прочтёт ли кто-нибудь мои труды? Как-то один гадатель научил меня гадать на картах Таро. Попробовать что ли раскинуть шутки ради?
  
  Я сложил карты Таро и прочитал какую-то абракадабру. Я хотел узнать имена возможных моих будущих читателей, а вижу какие-то странные сочетания символов! Zhiznobud... Tinaswift... Sofialagerfeld... Какая-то ерунда! Разве могут людей называть такими именами? Верно говорят, что гадание - развлечение для дураков. Выброшу-ка я эти карты Таро и не буду больше тратить время на них.
  
  ѓѓѓѓѓѓѓѓѓѓѓѓ_____________________________________________
  
  
  ПРИМЕЧАНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА: На этой двести сороковой главе, быть может, не окоченной, завершается папка с листками рукописи, которая, как я думаю, должна была быть озаглавлена 'Мемуары Арамиса'. На ней было иное название, о чём я сообщил в предисловии к выполненному мной переводу.
  
  
  Актуальные высказывания кардинала де Ришелье
  
  Разум должен быть универсальным правилом и руководством: всё следует делать согласно разуму, не поддаваясь влиянию эмоций.
  Распоряжения и законы <...> совершенно бесполезны, если они не сопровождаются приведением их в исполнение.
  Чтобы управлять государством, нужно поменьше говорить и побольше слушать.
  Чтобы ввести в заблуждение противника, обман позволителен; всякий вправе использовать против своих врагов любые средства.
  Непорядки <...> должны реформироваться лишь постепенно. Нужно медленно подводить к этому умы и никоим образом не переходить от одной крайности к другой.
  Дайте мне шесть строчек, написанных рукой самого честного человека, и я найду в них что-нибудь, за что его можно повесить.
  Кто уклоняется от игры, тот её проигрывает.
  Точно так же, как безобразным стало бы человеческое тело, снабжённое глазами на всех его частях, так и государство обезобразилось бы, если бы все жители стали образованны, ибо вместо послушания они преисполнились бы гордостью и тщеславием. Всеобщее образование привело бы к тому, что число сеющих сомнения намного превысило бы число способных их развеять.
  Кто покупает правосудие оптом, торгует им в розницу.
  Короли не обязаны разъяснять решения, которые принимают; в сей привилегии и заключается их величие.
  Умение скрывать - наука королей.
  Если можно, используя все честные способы, сохранить скромность и искренность между обычными людьми, то как сделать это посреди разгула пороков, когда перед испорченностью и алчностью распахнуты двери, когда самым высоким уважением пользуются те, кто продавал свою верность по самой высокой цене?
  Предательство - это всего лишь вопрос времени.
  Безопасность - это категория неизмеримо более высокая, чем величие.
  Вы называете это коварством? Я бы скорее именовал это кратчайшим путём.
  Если бы Господь хотел запретить пить вино, то зачем нужно было делать его столь вкусным?
  Купить верность, раздавая направо-налево должности и деньги, - неплохое средство обеспечить себе спокойствие.
  Финансовые дельцы <...> представляют собой особый класс, вредный для государства, но тем не менее необходимый. Этот род чиновников есть зло, без которого нельзя обойтись, но который должен быть введён в границы терпимого.
  Если бы народ слишком благоденствовал, его нельзя было бы удержать в границах его обязанностей <...>. Его следует сравнивать с мулом, который, привыкнув к тяжести, портится от продолжительного отдыха сильнее, чем от работы.
  Я ставлю наказание на первое место сравнительно с наградой потому, что, если бы пришлось лишиться одного из них, скорее можно было бы обойтись без последней, чем без первого.
  Люди легко теряют память о благодеяниях <...>. Когда они осыпаны ими, желание иметь их ещё больше делает их и честолюбивыми, и неблагодарными.
  Бич, который является символом правосудия, никогда не должен оставаться без применения.
   
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"