Людской поток тек. Вязким и тягучим движением он стремился в одном лишь людям неизвестном направлении. Кто молча и неспешно, уткнувшись в единственно возможную для них в ту секунду точку; кто яростно толкаясь и пробираясь в этой массе, остервенело орудуя локтями и плечами. Но по большей части все они шли, глядя друг другу в спины, и никогда не видя лиц остальных. Иной раз казалось, будто бы люди совсем не знают друг о друге или, что они - люди...
Для этого нужно быть слишком смелым, слишком свободным, чтобы открыто смотреть, не таясь и не утаивая в сердце своем ни дурного, ни доброго.
Быть может, лишь украдкой, зацепившись за некую (конечно же, неосознанно) крохотную деталь, но тут же теряли ее безвозвратно из виду и неминуемо забывали, увлекаемые все тем же потоком. Ведь так часто бывает со смутным чувством в груди чего-то необъяснимого важного, проходящим слишком быстро или, скорее, уносящимся, словно небесная птица. Все неизбежно исчезает так же, как и во сне. Медленном и тянущемся мучительно, словно пытка.
Но течение неизбежно увлекает; движение отнимает последнюю мечту.
Чтобы решиться, чтобы осмелиться, нужно быть слишком сильным. Слишком жаждущим, и поставить все лишь ради одного этого не призрачного, не иллюзорного счастья, но обладания им по праву данному каждому. И для этого нужно быть слишком ответственным, слишком преданным делу, мечте.
Если остановится один в потоке, его мгновенно сметут, растопчут, не дав опомниться; но если остановятся все, то один единственный вынужден будет также прекратить движение. Почему не случается иначе? Отчего поток склоненных под гнетом собственных мыслей людей продолжает угнетать всех и каждого в отдельности с таким явным наслаждением? Или в потоке люди становятся глухими и безразличными? Неужто чужое страдание так незаметно, так непохоже на свое собственное? А ведь оно одно! Быть может, одно на всех, и лишь кем-то разумно распределено на всех.
Лишь пробуждение принесет изменение. Чуткость к чужому горю и страданию. А сперва необходимо понять свое собственное.
***
Все кругом пустое и серое, хотя всюду столько пестрящих цветов и красок. И так лишь потому, что наполнено бессмысленностью. Все оскудевает, утрачивая капля за каплей, горсть за горстью жизнь. Как кровь из раны, которая не лечится; как земля, которую бросают на могилу. Сами себя хоронят живьем. Суть украдена или продана? Предана, словно честь, которой потеряли всякую цену? Все может быть; никто уже и не знает, не помнит. К чему уже, когда не за что цепляться?
Ради чего все это безумство?! Ради какой награды или наказания?!
И если вдруг найдется безумец; и если только подумает вдруг обратиться вспять; случись кому узнать ту хотя бы самую сокровенную его или ее мысль, то все в миг взбунтуются, с радостью и с жадностью осмеют, а после возжелают уничтожить, негодуя. Ведь не они, но другой дерзнул замереть, задуматься пусть и на долю секунды, но этого хватит для ненависти. Этого только и будет достаточно!
Как перестать быть ими? Как стать собой? А главное, чтобы остаться уже навсегда, не боясь, что растопчут, пусть даже и осмелятся, позабыв о гибнущем человеке, но не другом, а в себе самом.
Моя последняя фантазия...
Я думаю о тебе все больше и больше, все сильнее и сильнее, что, кажется, будто и не думаю ни о чем другом вовсе. Не стоит "другое" времени и сил. Времени не так уж много, чтобы обдумать то самое важное и заветное за короткую человеческую жизнь. Быть может, там - в вечности - времени и предостаточно, но ведь там - в бесконечности, где нет всего этого, за что цепляешься с таким остервенением, с таким надрывом, будто стоишь у самого обрыва, - там уже нет человеческого. Там только божье.
Верю, что узнаю; верю, что не пропущу. Лишь бы только течь не с ними в пустоту. Хотя бы даже и в никуда, но только бы не с ними! Хотя бы и в сторону, если уж нельзя по-другому.
Пусть я двигаюсь, но хотя бы не потому, что так хочет кто-то другой, а только лишь потому, что этого хочу я. Выбрал я! Мой путь, мое движение. Мой бунт! Хотя бы и в фантазиях... отчаянных, жалких, нереальных. С чувством, что слабну и погибаю, но я принимаю это глубокое одиночество, а не всеобщее безразличие, пусть и единое. Я принимаю, но не как кару, а лишь как испытание.
Моя фантазия проживет одинокую жизнь в моем кровоточащем сердце, моем суетном уме. Пусть это единственная правда, о которой знаю лишь я. Но она дана мне, и потому я торжествую! Не могу иначе! Если знает хотя бы один, значит и капля света очистит океан яда и лжи.