Полк выстроился у штаба почти как на параде. Разница состояла лишь в том, что одеты все были разношёрстно, не слишком опрятно. В рядах я разглядел массу небритых солдат. Не придавая этому значения, они, радуясь свежему, тихому вечеру, негромко переговаривались, держась не слишком раскованно − конечно, расслабишься тут! − но всё же, свободно в отличие от меня. На середину плаца вышел командир полка. Не дожидаясь его команды, все замерли. Осанистый командир, несмотря на волнение, чётко довёл до личного состава информацию о недавней трагедии. Скупые холодные цифры жалили будто пчёлы. Я с трудом сохранял равнодушие. Дисциплина всегда находилась превыше чувств. Зачем она в армии? В топку! Личное мнение, пожелания, просьбы - всё летело в жерло вулкана, у которого мы собрались. Не будь дисциплины, мы могли моментально удариться в панику и ничем не отличаться от аборигенов, для которых главное - это спасти свою шкуру. Но воины, на то и воины, чтобы бороться не только за свою жизнь. Мы защищали мирных граждан, страну, горячо любимую родину. И всё это надлежало исполнить с высоко поднятой головой.
Потрясение вызвало целую бурю. Взревели грудные моторы, и понеслась едва уловимая гарь - плавились представления о войне, как о захватывающем приключении, ломались на мелкие осколки стереотипы, и с ними подвергалось сомнению и само пребывание на Кавказе. У некоторых на глазах выступили слёзы. Не выдержал и я. Толкнувший меня в бок Борончук, потребовал держать себя в руках, но лёд уже тронулся. Я старался найти логическую причину трагедии, копаясь в себе и вспоминая родных, близких и, конечно, погибших товарищей. Тяжёлые мысли оградили от окончания речи командира полка. Я не заметил, как закончилось построение.
Размеренным шагом мы отправились на вечернюю прогулку. Маршировать никто не принуждал. Для роты это оказалось целым событием. Во-первых, шли через тело полка без окриков взводного, свободно глазея по сторонам, а во-вторых, каждый солдат хоть на несколько минут мог забыть обо всём. Никогда ещё я не видел таких странных мест, как Борзой: перед нами простирался целый город из похожих на дома казарм, дорог, автопарков и приземистых складов, обнесённых заборами. Всё это располагалось среди холодных молчаливых гор, завораживающих своим величием. А ещё мне нравилось изобилие зелени с редкими вкраплениями маленьких огоньков - домов местных жителей. Воздух казался необычайно свежим, даже пьянящим. Но среди всей этой красоты чувствовалась необъяснимая тревога, будто за нами неустанно наблюдали тысячи глаз. Быстро темнело. Хотелось скорее оказаться в кровати и уснуть. А проснуться - дома и сказать отцу, что армия сейчас не та, в которой он служил в советское время. Мать начнёт причитать, суетиться, накрывая на стол, как в прошлый раз, когда я приезжал домой из госпиталя на поправку. Выхватывая из разговора отдельные фразы, станет обо всём переспрашивать, недоумевая, почему в военкомате ей всё время твердили: "С вашим сыном всё будет в порядке". "В каком же это порядке, когда он с пневмонией слёг через месяц?!".
Примерно с такими мыслями я зашёл в расположение роты. Быстро умылся, решив не утруждать себя бритьём. Дошёл до кровати и увидел, что она разобрана: покрывало свешивалось со второго яруса, на открытую настежь тумбочку. В ней кто-то устроил погром, даже выдавив зубную пасту и разбросав фотографии. Бережно подняв с пола несколько писем, я убрал их в карман. Огляделся. Возле меня толпились казахи. Один из них, тот самый задира, вызывающе ржал.
- Уважаемый, - нарочито спокойно обратился я к весельчаку.
Нас поспешил разнять Фурманов.
- Не вздумай. Видишь синяк на его лице? Это след от твоего кулака. Он отомстил. Прибери кровать и пошли к остальным.
- Но он же на этом не успокоится.
- Не злись. Выпусти пар, назревает какая-то буча. Мне рассказал Сидорчук. Он, как ты и просил, спелся со "слонами", что на побегушках у Реброва.
- Ребров будет мстить? - спросил я, удивляясь осведомлённости Сидорчука.
- Да, сержант хочет проявить себя перед возвращением своего призыва. Кажется, они нагрянут завтра.
- И накажут вас очень жестоко! - с ехидной нотой пропел один из казахов.
- Не слушай их. А вон и Женёк. Пойдём, будем держаться вместе.
Его последние слова меня отрезвили. Все пацаны подшивались, писали письма или обсуждали новость о сбитом Ми-26. Казарма напоминала растревоженный улей. Я поставил табурет около Сидорчука. Он, нахохлившись, молчал.
- Слушай, сейчас всем тяжело, - начал я.
- Что-то не вижу. Все стараются выставить себя в письмах героями, чтобы потом гордиться, хвастаться перед родителями или девчонками.
- А что в этом плохого?
- Да ничего хорошего. Правду надо писать. Глядишь, и приезжать родители будут чаще, жалобы строчить. И не получится тогда у офицеров поощрять грубость по отношению к подчинённым.
- Правильно мыслишь, - поддержал Фурманов Сидорчука, - и главное - глобально. Но у нас сейчас другая забота - как самим выжить. Где весь сержантский состав, где старший лейтенант Вязинский?
- "Слоны" говорили, они, вроде, собираются помянуть погибших. Вернутся поздно или совсем не придут, - предположил Сидорчук.
- Это плохо, - вставил Фурманов, закончив с подворотничком.
- Так! Всем встать, салаги!
В спальное помещение ввалился Ребров в развязанных ботинках и с потухшей сигаретой в зубах. За ним следом, шатаясь, зашёл Борончук. От обоих несло чесноком и водкой.
- Расслабились, негры? - глухо произнёс сержант, сжимая большие увесистые кулаки, которыми при желании можно забивать сваи. - Упор лёжа принять!
Опрокинув добрую половину табуреток и уронив недописанные письма, мы выполнили команду. Я нехотя вытянулся над лакированным полом.
- Вот урод, - стискивая зубы, бубнил я.
- Делаем раз! - орал Ребров.
Краем глаза я увидел, что сержант присел на кровать. Достал откуда-то початую бутылку водки и поставил на тумбочку. Борончук принёс из каптерки стаканы, наполнил их до краёв.
Каждое отжимание вызывало во мне отвращение к Реброву. Младшего сержанта ещё понять можно - судя по тому, как он неохотно пил и с сочувствием смотрел на нас, ему приходилось считаться с Ребровым.
- Делаем два!
Я отжимался, почти касаясь подбородком пола. Пытаясь отвлечься, посмотрел по сторонам. Счёт, проводимый сержантом, ускорился. Сидорчук тяжело дышал. У Фурманова тряслись руки.
- Локти под живот ставьте, вот так, - посоветовал я ребятам, когда темп стал снова медленным и сержант потребовал, чтобы мы замирали с согнутыми локтями в нескольких сантиметрах от пола. Товарищи начали слабеть и моя хитрость сработала. До армии я немного занимался спортом - ходил на тренировки, бегал и на спор с друзьями, делал отжимания. Тогда они меня и научили некоторым хитростям.
Захмелевший сержант, тряхнув головой, поднялся с кровати и обошёл роту. Из моего кармана выпали фотографии и письма. Ребров остановился напротив меня.
- Ну-ка, чё тут?
Он подобрал несколько снимков, повертел в руках. Передал подошедшему Борончуку.
- Трындец, у этого "тела" тёлка без сисек совсем, - промолвил заплетающимся языком сержант.
Меня кинуло в жар.
- А чё она плоская? Зачем тебе гладильная доска, салага? - не унимался Ребров.
- Чтобы ночью не свалиться с неё! - залился от смеха младший сержант.
Ребров смял фотографию моей девушки и бросил на письма. Я молился, чтобы сержанты при всех не надумали их читать. Но они были слишком пьяны и искали другую забаву.
- Опа, а эти чё локтями себя держат? Ребята, вы ничего не попутали? Прикалываетесь?
Ребров пнул ботинком Сидорчука и Фурманова.
Я почувствовал себя виноватым.
- А ну давайте сначала. И раз...
Обессиленный Сидорчук упал. Ребров ожесточённо принялся его избивать.
- Н-е-е-т! - вырвалось у меня.
Сержант, шатаясь, развернулся в мою сторону.
- Это у кого тут голос прорезался?
- Оставьте их. Я за них отожмусь.
- Ты?
Сержант засмеялся и даже слегка отрезвел.
- И сколько ты сможешь выдержать?
Я стал прикидывать...
- Значит так. В роте сейчас у нас сколько пацанов? Раз-два-три... Будешь отжиматься за всех!
- Тогда и я тоже! - вступил Магомет - один из уборщиков. Его коренастая фигура и решительный взгляд дожали мой вызов.
- Всем встать! - потребовал Ребров, и ехидно посмеиваясь, гаркнул нам двоим, - тысяча отжиманий! Выполняйте...
Казахи сочувственно посмотрели на единоверца, потом перевели взгляд на меня. В казарме царил полумрак. Сержанты, оседлав табуреты, следили за нашим отжиманием. Пот ручьями тёк со лба прямо на письма и фотографии.
Ребров, не вставая с табуретки, взялся выкрикивать по списку солдат. Громкие отчётливые "я" после каждой фамилии звучали отрывистым лаем. Пацаны ждали приказания, вытянув руки по швам, боясь пошевелиться. Сержант скороговоркой пояснил, кто заступает в наряды. Объяснил задачу на завтра: кроме помывки в бане и знакомства с его одногодками нас ожидала разгрузка продовольственного склада. На этот раз было приказано украсть как минимум двенадцать банок тушёнки.
- Смекалистых вознагражу, а кто не принесёт ни одной банки, тому лично "пробью фанеру".
Все прокричали "так точно" с отчаянием и страхом. Так, словно перед ними стоял заключённый, который собирался их в случае промаха "посадить на перо". Борончук тем временем досчитал до 170. Рук я почти не чувствовал. Сердце готовилось выпрыгнуть из груди. Магомет, что удивительно, не сдавался. Откуда он черпает силы? - задавался я одним и тем же вопросом, чувствуя, как теряю контроль над собой. Кто-то подошёл ближе и уставился прямёхонько в мой затылок. Я даже не пытался рассмотреть владельца грязных сапог. Всё было чужим и не нужным.
Неожиданно как в детстве, когда я рисовал грозных, как мне казалось, солдатиков, всё расплылось и затанцевало в странном и неподвластном разуму ритме. Солдаты растворились в пространстве. Их место заняли кровати и тумбочки, которые, обнявшись друг с другом, принялись вальсировать по спальному помещению. Даже разбитый телевизор и тот подпрыгнул и задёргался в ритме брэк-данса. Стены казармы, видимо не выдержав подобного зрелища, изогнулись под нелепым углом и раздвинулись в стороны, будто раздираемые неведомой силой. На полу обозначились фотографии. Я впился в них пронзительным взглядом, стараясь получить от запечатлённых на них родственников, поддержку. Но близкие смотрели на меня почему-то с укором. Возможно, они упрекали за слабость и не умение преподнести всё в выгодном свете.
- А что же Измайлова? Она ведь меня понимала лучше, чем кто-либо другой, - шёпотом произнёс я, натужно изобразив на лице подобие радости.
Пред глазами поплыли лица опечаленной девушки. "Зачем она связалась с этими самоубийцами? Они же больные! Психи!". В голове копошилось что-то едва различимое и вполне ко мне равнодушное. Тёмные одежды, чёрные мысли, слова, полные холода... Сквозь фотографии проявился мальчик с игрушечным вертолётом. Он держал пластмассовую винтокрылую машину перед собой и голосом Реброва монотонно продолжал счёт. Неожиданно мальчик запнулся на полуслове и выронил игрушку из рук. Раздался оглушительный взрыв, раскидавшей фотокарточки по спальному помещению. В адском пламени я увидел знакомых ребят. Они выходили из огня с невозмутимыми обнажёнными, как открытый перелом лицами. В кровавых лохмотьях, босые, они ступали по размокшей от горючего глине, падали и без единого слова снова вставали, хватаясь за тёплый склизкий суглинок. Им необходимо было как можно скорее добраться до меня, прийти и обнять, но не как родного им человека, а как предателя, которого при встрече принято мысленно хоронить.
Видение показалось чертовски реалистичным.
- Зачем? - вырвалось у меня. - Погибло столько солдат, а вы тут издеваетесь...
- Мы?
Сержант прошёл мимо казахов, из-за которых ему сегодня попало. Ударил одного по ноге и тот завалился на кровать.
- Нет, тебе только кажется. Это разминка, патриот недоделанный. Давай отжимайся, рядовой!
- Я младший сержант, - хотя и обессилев, с достоинством проговорил я.
- Разве?
- Его разжаловали, - отозвался Золотов. - Луков вступился в Волгограде за однополчан и поставил в известность командование об издевательствах над солдатами.
- Вот оно что, - отозвался Ребров. - А что ты там про погибших вякал? Среди них были твои знакомые?
Ребров, ожидая ответа, насторожился.
- Были, - выдохнул я.
- А мне плевать на них, понимаешь - плевать, "душара" ты эдакая!
- Гнида... - выдавил я и отключился.