Когда два лета назад я начала записывать, это оказалось очень легко и весело, и с самого начала, с первой записи пришел опыт: услышала - понравилось - запиши. Сразу не запишешь - забудешь.
Человеческую речь нужно воспроизводить точно. Или не воспроизводить вообще.
Тем летом почему-то все интересно разговаривали. А доминировала большая гостья-художница из Москвы, с которой Глеб в Москве не видится, а встречаясь в Г-ше, приветствует словами: 32 (трех, четырех, пяти) -летняя прекрасная девушка Елена
- Тебе обязательно так выё...ся?
Когда я поняла, что обязательно, я начала записывать.
А она случайно эти записи в поисковике открыла и рассказала Глебу. А Глеб сначала с ними мирился, пока не понимал, что, где и почему о нем пишут, а когда мы разъехались, то позвонил из Москвы и убедительно попросил: убери всё с глаз.
Я села и убрала. Целое лето, которое записывалось влёт, без черновиков, прямо в интернете.
И сразу оказалось, что Ленка вечером позвала компанию, чтобы почитать о самой себе, компания пришла, выпили, приготовились читать, а читать оказалось нечего.
Я не помню, как она в этом участвовала, и почему именно за эту стертую запись больше всего орала и расстраивалась. Помню, что было необычно: несколько дней среди лета шли дожди, речки вынесли в море много хлама, купаться было противно, и мы гуляли. По брошенным санаториям и пионерлагерям. Заброшенные санатории, в которых ходят тощие коровы породы гудаутская ребристая и дикие лошади, у которых в глазах раз и навсегда застыло непонимание для чего они, вещь крайне неприятная.
А пионерлагеря уютные. Они густо зарастают юкками, лавровишней, многолетними цветами, и их территория, с наивными прямыми дорожками, фанерными домиками с выбитыми дверьми и окнами и выкрашенными молотковой эмалью памятниками всегда очень симпатичная и похожа на брошенные дачи.
Лагерь, в который загоняли маленьких Шамиля и Ширван-шаха, расположен на невысокой горе и сделан террасами, причем на каждой террасе большая запущенная клумба, а посредине памятник.
На верхней террасе памятник с оленями, на средней - вожатая с пионеркой в широком платье, а над площадкой для торжественных линеек выкрашенный молотковой эмалью Володя Ульянов на синем постаменте среди пышных касмей и цинний, которые у нас называют панычами. Они яркие и расцветают, когда другие цветы уже отцвели или сгорели.
Я сказала: ух ты! Володя Ульянов в панычах.
Мы остановились и стали его разглядывать.
Лешка сказал: я на таких памятниках слово всегда писал.
Глеб подтвердил, что это правда: два раза ездил в лагерь и два раза туда вызывали мамашу жаловаться. А когда она однажды при директоре лагеря произнесла любимую лингвистическую сентенцию: Алеша, ты же умный мальчик... директор лагеря возразил: никакой он не умный мальчик
Алешка почувствовал в его словах некий юридический казус и начал об этом думать, а в итоге закончил юридический факультет и теперь точно знает, что за такую фразу директора можно было снять.
Вообще лагерь дал ему очень много. Если говорить честно, то маму вызывали не за написанное на постаменте слово, которое, если он и писал, то не при всех, а за то, что он называл больших девочек минетчицами, и девочки обижались, гонялись за ним и били, и то, как они гонялись и били, доставляло и ему и девочкам большое удовольствие, которое не понравилось директору лагеря. Директор вызвал его к себе и с недиректорским выражением спросил, какие у него есть основания называть девочек минетчицами.
Алешка назвал основанием очень короткие шорты, манеру целыми днями жевать резинку и враждовать с девочками других отрядов.
Директор счел ответ неинтересным и стал подсказывать.
(И за эти облеченные интонациями подсказки директора тоже можно было снять).
Именно в лебердоновском (ЛеБерДон - левый берег Дона) пионерском лагере Алешка сделал открытие, что когда много девочек по идейным соображениям ловят и бьют одного мальчика - это самое приятное, что может случиться с мальчиком в пионерском лагере. Что не все взрослые некрасивые и нудные, и мужчина с незамысловатой внешностью и фамилией Кирдяшкин может не только знать тинейджерское понятие минетчица, но даже понимать его значение, и, как показалось Алешке, испытывать большую симпатию к этому понятию.
Ему даже показалось, что мамашу он вызвал для того, чтобы посмотреть, как выглядит мамаша такого мальчика. А мамаша в его казенном кабинете начала путаться, краснеть, не понимать, и почему-то решила, что новое слово минетчица и ни к чему не применимое слово автоматчица - одного значения и чуть ли не одного корня.
После Лешки мы стали вспоминать, как ездили в лагеря и что с нами было интересного, хотя после Лешки ничего особенно интересного вспомнить было нечего. Глеб играл там в футбол и целыми днями хотел есть, а когда попал в Кабардинку на Черном море, то вместе с местными ребятами уходил в горы и трофейничал, находил артиллерийские снаряды времен Отечественной войны, бросал в костер, и они взрывались.
Шамиль не трофейничал и ничего не взрывал, выдерживал в лагере неделю, пропитывался убеждением, что он чурка, убегал домой и после того, как Соня вымывала и вычесывала из его головы пионерских вшей, возвращался в привычное состояние гордого абрека.
Я в лагере была один раз, с первого дня начала рыдать и хотеть домой, минетчицей меня там никто не называл, правда, один неинтересный мальчик написал записку "Лиля я тебя люблю. Вова Б." Б значило Бондаренко. В то время как у меня дома был интересный мальчик с польскими корнями и польской фамилией Зибров, которую я произносила с ударением на первом слоге. И я была Юля, а не Лиля.
Я жила в лагере восемь дней, пока папа приехал меня забрал. И все восемь дней рыдала. А когда вернулась домой и начала учиться в седьмом классе, оказалось, что меня могут отправить в Артек с лучшей в школе коллекцией марок, на два с половиной месяца. В октябре в Артеке назначили смену для филателистов СССР, и я чувствовала, что рыдать в Артеке и вызывать папу забрать меня оттуда будет очень странно. Но меня туда и не взяли, так как нужно было коллекционировать и везти в Артек Советы и олимпийскую тематику, а у меня были болгарские иконы, блоки с Адольфом Гитлером, которые я купила по 4 рубля, а врала, что их можно продать по сто, и европейская живопись, включая большие блоки с Альбрехтом Дюрером, которые в Артеке никому не были нужны.
Шамиль спросил: а что ты на них писал?
- Как положено. Сверху Паша х... Снизу Таня б...ь
- Таня - это любимая девочка?
- Конечно.
Мы ушли гулять по лагерю, а Алешка продрался к памятнику, снял носки и повесил их сушить. Я не помню, почему он был в носках. Летом в Абхазии в носках никто не ходит. Но он их забыл на постаменте, а дома оказалось, что мы продолжаем думать о лагере и о кудрявом Володе на пышной клумбе.
Даже мальчики Шамиля об этом думали, потому что Анзор спросил: Володя паничах что сделал?
- Чего?
- Что хорошего сделал, что ему пам`ятник поставили?
Алешка сказал: вот что ты видишь вокруг себя - это он и сделал. Как ты его назвал?
- Володя Паничах.
- Это он и есть. И все это он и сделал. Блин, я на нем носки забыл.
- Зачем тебе в августе носки?
- На них Адидас написано.
Мы пошли за носками, он качнул памятник, и памятник качнулся. Оказалось, он не очень устойчивый и не очень тяжелый. Вдвоем с Глебом они выворотили его из земли и перенесли на дорожку, а потом сбегали за Шамилем и УАЗиком и поволокли вниз по склону. Я шла сзади, несла алешкины белые носки и читала нацарапанное на постаменте восхитительное слово. И мне почему-то было смешно, как никогда в жизни, одно это слово казалось смешнее юмористических программ. Памятник они тащили истово, менялись местами, выворачиваясь из-под него, как из-под гроба, и деловито сквозь зубы матерились.
А когда мы выгрузили его из УАЗика и начали втаскивать во двор, вышедшая навстречу Соня торжественно, на глубоком вздохе прочитала слово на постаменте, и мужчины крякнули. Многие местные женщины имеют манеру звучно читать вслух короткие надписи на вывесках.
Так она первый раз узнала, что не все, что написано на памятниках, следует читать вслух. Мальчики были потные, будто глазированные, и такие красивые, такие современные. А рядом с ними бедный Володя в старомодной широкой блузе с кособейкой, на синем облезлом постаменте. И мы вдруг подумали - зря мы вообще его приперли. Поискали для него место и установили за гортензиями, так чтобы он не совсем хорошо виден был с дорожки.
Зорик продолжал о нем думать и спросил: Володя Паничах, когда вырос, широких штанах ходил и вот так рукой показывал, где море?
- Ну да. Приехали - идите купайтесь вон туда!
Облезлая молотковая эмаль и синий цвет постамента так и не стали гармонировать с пышной зеленью двора, но теперь их почти не видно, потому что их густо обвил куст киви, осенью с кудрявого Володи во все стороны свисают толстые волосатые плоды, можно рвать и есть. А тем летом новый памятник больше всех понравился дочерям Ширван-шаха, которым вменено в обязанность относить к мусорным бакам пакеты с мусором. Они полюбили его за уединенность и мусор носили не на другую улицу, а за постамент. Ночью приходили еноты и бездомные кошки, рвали пакеты, разбрасывали хлам по двору, и по утрам Шамиль возмущался и не понимал, почему так грязно. Дочки Ширвани в это время спали, а Анзор бдительно наябедничал: Анжелла носит мусор за Володю Паничаха. Шакалы приходят кушают.
Шамиль перелез через гортензии и обошел памятник, потом разбудил девчонок и велел Дианке подмести двор, а Анжелке выщипать вокруг постамента весь бурьян. Пока она щипала, он варил кофе и ругался.
Я сказала: Гоголь написал, что в России нельзя поставить памятник, потому что возле него начнут наваливать мусор и сделают помойку.
Глеб сказал: исходя из этих двух составляющих ты можешь считать, что ты в России.
А я смотрю, что толстая заспанная Анжеллка как-то повеселела и немножко растерянно начала на меня поглядывать. Пошла к ней - и увидела, как из-за выщипанного ею бурьяна побуквенно открывается дивное алешкино слово, нацарапанное на постаменте желтым камнем.
И вот странная штука: увидишь рано утром три буквы на старом памятнике, и радуешься им какой-то очень чистой, очень понятной радостью, и почему-то кажется, что смешнее них ничего не видела.
Шамиль принес кофе, а Глеб за компанию с ним подошел посмотреть, отчего мы веселимся, и дал Шамилю возможность заговорить первым. Хотя Шамиль понятия не имел, что сказать, и молча отдал мне чашку с кофе.
Прибежал Зорик, Глеб стер буквы подошвой шлепанца и сказал Шамилю: я вообще не это имел в виду.
Зорик хлебнул из чашки, и Шамиль сказал: Зорик, кто тебя научил говорить Володя Паничах? Он Володя Ленин!
- Юля сказала: какой красивий Володя Паничах, - бдительно напомнил Анзор, и Шамиль не возразил, потому что слышал, что я действительно сказала: Володя Ульянов в панычах.
Подумал, что раз я приехала из России, мне виднее.
Глеб спросил: - А где этот проходимец?
- Он юрист.
- А где этот юрист?
Так и осталось: Володя Паничах, с ног до головы оплетенный нежным киви, и вручая Анжелке пакеты с мусором, Шамиль предупреждает: Анжелла, увижу, что носишь за Володю Паничаха, у-бю! Голову вот так тоже оторву.