Аннотация: Люди иногда скрывают свои лица под маской, даже самые близкие. Но случайные встречи не случайны, особенно в период Гражданской войны в Петрограде. И Оля ищет пути выживания и ответ на вопрос "кто есть кто?"
Глава девятая. Родственные души
До Выборга, то есть до Вииппури оставалось ехать всего пол дня, как говорил Георгий. Но спешить было нельзя. Необходимо остановиться на ночлег в Териоках, чтобы "погасить" карантин.
Дорога стала петлять совсем близко к морю, то выныривая к каменистому берегу, то обходя песчаные дюны с рыбачьими домиками и растянутыми на версты сетями.
Навстречу стали выходить замотанные в пуховые платки торговки с корзинами и бидонами, сонные битюги тащили тяжелые телеги по разъехавшейся колее правее укатанной дороги. У попадавшихся небольшими группами крестьянских дворов бегали чумазые собаки и куры, а вот дачи многие были заколочены. Сезон кончился. Или вовсе дачники сюда перестали приезжать. Ведь Петроград теперь отрезан...
В Териоках Георгий высадил Олю и Андрея у дома родственницы доктора Хендриксона, сговориться заранее не получилось, но накануне Ремизов из Лахты по своим каналам предупредил хозяйку о приезде "дорогих" постояльцев.
По документам три месяца в домике, расположенном совсем близко у самокатного батальона, не должны были вызывать подозрения, ведь на Атинкату у Виертотие жили только уважаемые териокцы.
Хозяйка дома Юля, владелица магазина сладостей в Кескикюля и двух лавок за железной дорогой, выглядела лет на тридцать - тридцать пять, но ее лоб был, словно мятая газета, испещрен складками морщин и мелкими темными веснушками, похожими на типографский шрифт:
- Бумаги! - с порога потребовала она, - "мсье и мадам Перовы..." Живете со второго августа. Карантин до третьего ноября... Ага. Деньги за три месяца!
- Мы же только на один день...- округлила глаза Оля на такую наглость.
Андрей не посвящал ее в тонкости перехода, а сейчас просто ткнул ее локтем, чтобы не вмешивалась и достал ассигнации.
- Не пойдет. Золотом надо. Ага?
Тут глаза округлил Андрей. Немного помешкав, он вытащил из папки с документами вычурный портсигар, в котором лежали женские золотые украшения, Оля сразу в них признала мамины украшения и украшения матери Андрея.
- Две цепочки на пятую часть фунта, - предложил Андрей, вытягивая толстые звенья. Баснословные деньги, считала Оля.
У Юли загорелись глаза. За ее спиной с перил свесился толстый юнец с конфетой за щекой и в сторону постояльцев из дверей аппетитно пахнуло яблоками, клубникой и чем-то терпким.
- Цепочки и тот камень, ага? - ткнула хозяйка почерневшим ногтем в подвеску с чистейшей изумрудом.
- Тогда одну цепочку и кулон с камнем...- нехотя уступил Андрей.
- Договорились! Ага! - подтвердила Юля и потянула длинные грубые пальцы к портсигару, - комнаты убраны, обед в пять. Завтрак вы пропустили, - с этими словами он пристроила драгоценности в полосатом кармане накрахмаленного передника и пропустила, наконец, гостей в дом.
Оля была очень голодна и, втянув ноздрями сладкий воздух съестных припасов, хранящихся на веранде, она услышала собственное урчание в животе.
Пока ребята размещались, Георгий объезжал с посылками знакомых. Оля видела, как отъезжая от палисадника на Антинкату, он притормозил у группы офицеров с велосипедами и, совершенно не стесняясь своего чекистского плаща, приветствовал их и с блеском в глазах жал руки.
Вернется за ними он только назавтра после небольшой передышки. Но для Оли это не было отдыхом, а только растягивало неприятную дорогу из Петрограда в дом ее детства в Выборге.
В большой гостевой комнате с круглой печью почти не было мебели. Высокая кровать на скрипучей сетке и с холодной стальной спинкой; крашеный низкий сундук, покрытый дорожкой и такие же половички, разложенные вокруг кровати по истертым половым доскам. Комната запиралась на тяжелый ключ с красной лентой.
Несмотря на то, что было уже около двух, в комнате было не натоплено. И весь дом был какой-то простывший, по полу ходили сквозняки, и парило теплом только на кухне, где на отполированной до блеска плите кипели в тазах сиропы и вода.
Вслед за Андреем и Олей в комнату прорвался сын хозяйки с охапкой дров. Ногой сдвинув половички, он вывалил их на жестянку перед печью, улыбнулся и протянул Андрею руку.
- Топи, давай! - прикрикнул тот на пацаненка и хлопнул ему рукой по ладоши.
Мальчик насупился и присел, открывая печные створки с чугунными рельефами лилий. Затем шмыгнул носом, резко встал и, швырнув коробок спичек на кровать, убежал из комнаты.
- Какие ленивые эти чухонцы! - пробухтел Андрей и протянул Оле коробок.
Оля только сняла перчатки не понимающе на него посмотрела.
- Чего ты смотришь? Я в Администрацию пошел, а ты тут быт устраивай. Или ты хочешь мужскими делами заниматься? В конце концов, ты всего лишь жена при муже! - напомнил он.
У Оли подкосились ноги. И действительно, он - муж, она - жена. Даже кровать у них одна на сегодня.
Они договаривались, что не будут делить постель, пока Оля не будет готова, а может и вообще никогда.
В их браке даже родители понимали, что в сложившихся условиях ни о какой близости и речи быть не может. И по настоянию отца Оля согласилась на это пойти, лишь под предлогом абсолютно деловых отношений. Хотя он и намекал, что Андрей может быть не только другом, но и идеальным мужем.
Тогда после обысков в восемнадцатом, когда квартиру они стали делить со Степаном уже не водителем отца, а водителем Красной суконной фабрики, в доме был ужасный кризис.
Отец болел полгода. Он отсыпался в выходные, не выходя из спальни. А в понедельник, наглотавшись контрафактных порошков, выменянных Фросей у соседки аптекарской служащей, одевал свои обвисшие рабочие брюки и шел в свой сушильный цех.
Женщины не на шутку переживали за его здоровье, и Оля даже отважилась пойти работать, чтобы облегчить отцу жизнь. Ее пригласили в аптеку, но в первый же день от какого-то раствора у нее началась страшная сыпь на руках и лице. После чего, отдав ей карточку на двухнедельное довольствие, Олю отправили домой лечиться.
Тогда и пошли навязчивые намеки на замужество, а Оленька, рассматривая в зеркалах свои воспаленные шелушащиеся губы, все больше убеждалась, что замуж она не хочет.
Любовь в прошлом. Теперь остались близкие и друзья. Были и взрослые друзья, много опытнее её. И подверженная их авторитету Оля знала, что замужество в современном мире не обязательно. Вот, например, Анненков помогал ей получать пайки совершенно бескорыстно. Времена были трудные для всех, даже таких успешных. Он искал возможности, к тому же он не брезговал и другим талантливым людям помогать.
Они познакомились на похоронах Жанны. Он был той родственник по линии ее давно почившей матери. Юра тогда тоже помогал тете Жанны устраивать похороны. В Петрограде уже начались сложности с местами, с гробами... Он все организовал чин по чину, только далеко очень. Везли на конках до Георгиевского кладбища. Зато рядом все сплошь благородные девицы, Жанночке бы понравилось.
Юра - модный театральный художник, всего лет на десять старше Оли. С успехом он уже успел поработать в России, а потом в Европе, а потом опять в России. Он знал всех, и все знали его. Он мог стать отличным поручителем в кругу современных литературных звезд: Есенина, Маяковского, Ахматовой, он был на короткой ноге с самим Горьким!
Но приводить Олю в свой круг он не спешил:
- Вы так наивны, друг мой!
- Юра! Вы невозможный! Ну почему мне нельзя с Вами?!
- Понимаете, это сложно... Я не могу привести Вас в Дом искусств и сказать: "Это Оленька - мой хороший друг, она поэтесса, прошу любить и жаловать!"
- А почему нет?
- Вы все-таки очень наивны! Что о Вас подумают? А обо мне? Знаете, когда так к нам привели Есенина, его на смех подняли. А Вы... Нет, Вы не подумайте, я все понимаю. Ваше положение затруднительно... Я помогу, насколько возможно. Вот несколько адресов, вы сходите, возможно будет место.
И она ходила по литературным фондам и кружкам, в артистического кабаре, кафе, маленькие театры, в которых встречались поэты, артисты и любители искусства.
Но дело ограничивалось одной встречей, где ей были рады, но стихов читать не просили, а служебные места уже были заняты. Времена-то какие!
В девятьсот девятнадцатом, когда еще было страшно в Петрограде, ею овладело отчаяние, она напросилась на встречу с Зощенко. Она надеялась, он устроит ее, но тот совершенно серьезно отправил Оленьку учиться на машинистку, сказал, что много нынче барышень творческих, уже ступить некуда везде курсистки талантливые, говорит: "А вы попробуйте поработать сначала, может и стихи получатся!"
Злой Зощенко! Но потом ей сказали, что он так шутит. Больше она не рвалась с ним встречаться. У них чувство юмора не совпало.
Дела были совсем плохи, хотя отец и продолжал работу на фабрике, а Степан в развозке. Дома оставались голодные домочадцы: четыре женщины и трое малолетних детей. Жизнь безумно дорожала не по дням, а по часам. Пайков не хватало. Блокада Антанты давала свои плоды даже здесь, в бывшей столице.
Дрова купить уже было не на что, да и не было в Петрограде дров! В расход пошла мебель, книги... Когда первую неделю опустела библиотека в гостиной. Оля рыдала, а через месяц она уже сама сидела возле камина и жгла второй томик Толстого, чтобы иметь возможность хоть чуть согреть руки в ноябрьские ветреные дни.
К декабрю в квартире будто стало просторнее. Софья Алексевна часто говорила дочери, что ей даже стала нравиться эта упрощенность жизни. Тогда вдруг пришло осознание, сколько, в сущности, лишнего, совсем ненужного съедало пространство и время. Что теперь они уже не рабы своего имущества, и могут больше времени проводить в общении.
И действительно, несмотря на общую скудность быта, полуголодное существование и уже привычную борьбу с нечистотами, Софья Алексевна стала веселее. Отца почти не было дома, а она присматривала за Степановыми детьми, пока Матрена ходила к Неве с бельем своим и соседским. Маме было весело с погодками Дашей и Глашей восьми лет, она готова была не выпускать из рук четырехлетнего Егора Степановича. Оля видела это и не переживала оставляя мать дома.
А уходила к друзьям она почти ежедневно. Но это были уже не друзья юности Тонечка, Володя, а новые люди с серьезной работой.
Анненков познакомил Олю с Борисом ГитманОвичем. Симпатичный мужчина с огромным лбом, лет тридцати, Каплун не стал ходить вокруг да около и сказал, что ему нужна помощница и Ольга Алексеевна ему подходит, только иногда будут поздние дежурства у него в кабинете.
Оля хотела сразу отказаться, но Юра сказал, что Борису можно доверять, и сам он будет заходить их проведать.
После недели вхождения в дело (Как только родители ее отпустили! Но служба в отделе Петросовета, ничего не попишешь, опять-таки Оленьке перспективы, не все по литкружкам-то шарахаться!), в один из обычных зимних дней, когда холодные синие сумерки затянули окоченевший Невский проспект, Ольга Алексеевна сидела в кресле у жаркого камина в зловещем кабинете Каплуна. Она с любопытством первокурсницы разглядывала замочные отмычки, отвертки, ножи, кинжалы, револьверы и прочие таинственные орудия грабежей, взломов и убийств. Её не смущали винтовки и пулемет, угрожающе высовывавший нос из-под дерюги в углу кабинета. Это было бы чудовищно, но в квартире жил тот, ради которого Оленька могла простить Борису весь этот антураж.
Огромный полицейский пес, гостеприимно принявший молодую женщину на свою территорию, жался к ее ногам, как щенок. Как только она заняла место у камина, он лег рядом и, шумно вздыхая и пыхтя, высунув язык, смотрел на нее своими темными глазами так, будто давно ждал.
Как ей не хватало этого многие годы! Безотчетная нежность затмиа все страхи, все переживания, скопившиеся за годы личных и национальных трагедий. Как громоотвод этот пес заземлил статическое напряжение и вновь вселил толику надежды. Ведь теперь у нее есть работа и все пойдет на лад!
Борис рассказывал о своих планах по строительству музея преступности и не без бравады отмечал свою часть работы над строительством в Петрограде крематориума. Оля слушала, представляя свое будущее рядом с этим амбициозным человеком.
Кутаясь в облезшие свои меха, она совсем разомлела, когда без стука вошел Юра, а с ним военного вида красавец с игривым взглядом. Потом он уже представился, как Николай.
Забыв, на чем остановился, Борис ГитманОвич из-за кулисья выставил бутылку вина, и пока мужчины обсуждали европейскую культуру, Оля успела даже вздремнуть в идиллическом викторианском кресле.
Ее разбудил крик Каплуна:
- Машину!
И в полном составе их компания направилась вершить запланированные дела.
Оля знала, что вопрос касается крематориума и была готова к неприятному зрелищу, в Петрограде повсюду сейчас были неприятные зрелища.
В огромном сарае трупы лежали на полу плотными рядами, их скрюченные, тощие тела прикрывали лохмотья. Сколько их тут было! А сколько тут было детей!
Навстречу вышли административный персонал во главе с директором заведения, воодушевленные предстоящим определением покойника для торжественного пробного сожжения, они довольно улыбались.
- Выбор предоставляется даме, -- любезно заявил Каплун, обратившись к девушке.
Оля стала в ужасе озираться, и, сделав несколько робких шагов между потемневших тел, указала трясущейся рукой в черной перчатке на одно из них. Кажется, это был мужчина.
За спиной зашептались, и Оле показалось, что это библейский змей шипит и готов ее наказать за излишнюю смелость. "Больше никогда, больше никогда..." - крутилось в ее голове.
На груди покойника лежала картонка с записью:
"Иван Седякин.
Соц. пол.: Нищий"
- Итак, и последние станут первыми! - объявил Борис и, обернувшись, заметил с усмешкой, - в общем, довольно забавный трюк, а?
На возвратном пути в служебном авто Оля не сдержалась и по-детски разрыдалась. Рядом сидевший Николай нежно гладил ладонью ее щеки и бормотал:
- Забудьте, забудьте, забудьте...
Её отвезли на Церковную, к дому.
Но в квартиру Оля не поднялась. Дождавшись в подворотне, пока скроется Мерседес Каплуна, она отправилась блуждать к Неве. Несмотря на то, что время клонилось к десяти и освещение уже было погашено.
Дул колкий морозный ветер, а Оле по-прежнему не хватало воздуха. За рекой светлело низкое снежное облако, и казалось, что воздуха здесь больше, чем в улицах между серых стен. Зимний светился окнами и на темном фоне остального города выделялся как тлеющие угли на пепле выгоревшего кострища.
Оля шла и шла, забывая о холоде, о боли в ногах, о растрепавшихся волосах, выбившихся из-под старой маминой шали, о близких, ждущих ее к ужину.
Пустынные чумазые улицы казались коридорами, набережная - порогом свободы, а темные воды полноводной реки - спасительным покрывалом от ужасов и жестокости реального мира.
Что было дальше, она почти не помнила, как будто кто-то вырезал это острым ножом, оставив оторванные бессвязные лоскуты: промокшая одежда, цыганская кибитка, камни мостовой, кровь, толпа красноармейцев вокруг жаркого костра, мгла...
***
Туман и сумерки расстилались над болотами. Летняя северная ночь была наполнена звуками живого и неживого. Затуманенное сознание рождало в мозгу болезненные алые вспышки, казалось, от громких причмокиваний болотной жижи, звона ручья, далекого лая псов.
Сил не было. Их маленькая сохранившаяся толика была направлена на то, чтобы поднять веки и увидеть хоть что-то похожее на реальность. Звуки и вспышки становились все ярче, резче, громогласней. И вот Олю уже мчал темный всадник в окружении своры собак с горящими в ночи глазами. Следом на распаренных лошадях несутся, разрывая туманную мглу люди в плащах с закрытыми лицами. Оля пытается приподняться с седла и разглядеть лицо своего властелина, но как только открывает глаза, просыпается, ощущая в голове всю ту же безумную скачку в лесу...
Взволнованные глаза Александра, одетого лишь в нательную рубаху, говорят о том, что он тут с ней провел всю ночь и видел, как Оленька в поту металась по съежившейся от старости подушке, может даже бредила. Он широко таращит в полутьме на нее глаза, он забыл, что голыми ногами стоит на холодном полу и что его любимая может видеть его прикрытые только колечками темных волос бедра. Он суетится, пытаясь ей помочь, путает в какой последовательности его соседка показывала, как делать примочку.
Оле теперь уже стало лучше, она уже готова подмечать, что происходит кругом, вот только сон тревожил своей незаконченностью.
- Саша, уйди! Мне хорошо уже и ничего не надо...
Александр резко сник, даже полотенце выпало из его рук. Он торопливо поднял его с пыльного пола, встряхнул и накинув на ржавую спинку кровати, спросил:
- Не надо? А пить?
- Нет.
- Полотенце?
- Нет-нет! Уходи! Я не хочу еще говорить. Я хочу тишины!
ОН растерянно оглядел комнатку и тихонько ушел за занавеску.
Скрипнула спинка кушетки, раздался тяжелый вздох и все стихло.
Оля закрыла глаза в надежде все же увидеть Его. Своего повелителя.
Она могла воссоздавая звуки, запахи, видения, вернуть улизнувший невзначай сон. Почти сразу она соскользнула вновь в зыбкую прозрачную материю дремы, где опираясь рукой о потную вздрагивающую холку лошади, увидела Его.
Из-под широких полей шляпы на нее смотрел улыбающийся Александр. Не тот бедный, униженный, что только вот без портов накладывал ей примочку в воняющей потом и мочой комнатке. Александр из сна был статен, крепок и зол. Она чувствовала, что он зол на весь мир за то, что их пытались разлучить, за то, что она болела, за то, где пришлось ей бывать и что видеть, и за то, что никто не может защитить его любимую Олю!
***
Она сидела на коленях у круглой печи и завороженно смотрела через решетку, как жадное пламя пожирает сухое дерево. Она поменяла пальто на шерстяную кофту и вместо промокших ночью ботиков надела парусиновые домашние туфли.
Перехватив кусок хлеба, посланного Фросей, голод притих. Дикая усталость тянула ее в кровать, но она понимала, что если сейчас ляжет, то заснет сразу, а кто будет следить за печью? Ведь Андрей неизвестно, когда вернется. Хотя выспаться, пока его нет, было очень заманчиво!
"Как много общего между этой комнатой и комнатой Александра, где я болела. Какие они похожие, но в то же время разные. Печь, окно, одна кровать на двоих ... Только тогда враг оказался другом, а теперь? Друг, оказался...? - даже в своих мыслях она пока не могла назвать его предателем или врагом, она ни в чем не была уверена, - Может я все придумала? Может Андрей, как Андрей - хороший парень, и мы чудесно выспимся на одной кровати. Ведь мы договорились, а вместе будет даже теплее" - уговаривала она себя. Но руки уже сами снимали золотой увесистый крестик вместе цепочкой. И, так же продолжая мысленно защищать друга детства, второй своей мыслью она была готова врать.
Отыскав хозяйку, она почти шепотом сказала:
- Извините, у меня есть затруднение...
- Обед через час, ага?
- Нет, мадам, я не про то... Понимаете, у меня такие дни, а постель одна... - и Оля протянула ей сакральный символ своей веры.
- Ааа! Понимаю! - ловким движением Юля закинула драгоценность в полосатый карман, - там только печи нет, ага?
Хозяйка показала дощатую дверь из кухни. Открыв ее, Оля увидела небольшое помещение, больше похожее на шкаф, чем на комнату, но здесь была лампочка и узкая кушетка, а близость к кухне наводила на мысль, что тут будет не холодно. Она повернулась к хозяйке и улыбнулась в знак согласия.
Оставив жарко натопленную комнату мужу, Оля перетащила несессер к себе, припёрла дверь лысой метлой и, не дожидаясь ни обеда, ни Андрея, уютно устроилась на кушетке. Подготовки к обеду, суеты, топота и разговоров она не слышала, несмотря на щели. Оля спала, словно очутилась наконец в самом безопасном месте на земле.
Когда в доме все стихло, она проснулась. Сладко потянулась и вернулась к мучавшей ее мысли сравнения Андрея и Александра.
Тогда после болезни у Саши она не совладала с чувствами и нежно касаясь его узловатых пальцев, сама затащила его под одеяло. В лихорадочном дурмане она жаждала поставить точку в их прерванных отношениях. Закрыть его тощим телом свою рану. Почувствовать его холодные ноги и хотя бы за это возненавидеть его.
А он целуя и лаская ослабшую Олю, обливал ее тело слезами и твердил: "Я не убивал, не убивал... Меня оговорили... Я люблю тебя, я всегда любил тебя... Останься со мной, я всё устрою... Прошу..."
Позже примчался отец с воспаленными глазами, от испуга за свою растрепанную дочь с разбитой бровью. Он кричал на Александра, угрожал. А когда узнал, что Оля была в лихорадке, сдержанно извинился, дал тысячу за уход и решительно вывез её, не слушая никаких объяснений.
На Олю с того декабря напала смертная тоска. К Каплуну она не вернулась, старых друзей своих избегала, только с Анненковым ей было интересно и весело. Он рассказывал ей про известных людей, слушал ее тоскливые серые рифмы, все обещал, что поговорит с редактором в "Жизни искусства".
Оля доверилась ему во всем и только он знал, что было после того, как они привезли её домой от Бориса. Иногда, когда Оля непринужденно общалась с Юрой, она ловила себя на мысли, что у него голос похож на Жаннин, и поэтому, она так его слушается и во всем ему верит. Это как наваждение, перечить ему невозможно.
Что могло случиться у них дальше, неизвестно. Вот только город стал вставать на ноги, отец опять заговорил о замужестве. Он с трудом терпел Олины "выходы в свет", как он называл встречи дочери в мастерской известного художника, и только и ждал момента все это прекратить.
Но все равно решение об отъезде было принято вдруг, совершенно для нее неожиданно. И особенно неожиданно его поддержала мать. Пускай и с другом, но молодым мужчиною ей предстояло обходными путями несколько дней, а может и недель добираться в Европу.
Это "вдруг" случилось после Сентябрьских вечеров двадцать первого года. В Петрограде летом стало легче дышать, по крайней мере в литературной среде. Для Оли только-только начал вырисовываться путь в творческое сообщество. Появились знакомые, настоящие художники и поэты. Ей уже исполнилось 21 год, она чувствовала себя свободной и охотно принимала предложения на посещение различных встреч и все еще не ушедших в небытие литературных салонов. Однако стихов читать не просили, скорее рядом посидеть. Но и это радовало Ольгу, после таких мероприятий, она непременно что-то вдохновенно писала.
Однажды посреди ночи, в плохо освещенную и жарко натопленную спальню к Оле зашел Алексей Хрестианович и рукой поманил дочь в столовую. Не смотря на поздний час, было около полуночи, она еще читала и выписывала интересное в свою простенькую тетрадку.
Когда отец вышел за дверь, вылезла из-под одеяла, накинула кружевной пеньюар, огромный, по старой моде, и вышла в гостиную. Отец сидел за столом, уставившись на продолговатую нераскрытую, но изрядно измятую коробочку папирос. Вокруг была ватная тишина, какая бывает только глубокой ночью, и лишь ходики на стене отсчитывали секунды.
- Как ты могла? Как ты могла? - поднял он глаза на застывшую по среди комнаты дочь.
- Папа, папочка, ничего не было, он только рисовал! - затараторила шепотом с подвизгиванием Оля. Она как-то сразу поняла, о чем речь и сердце ее похолодело.
- Голую? Там же все на показ! Оля! Доченька! Ты меня убиваешь!
Напуганной ланью она подскочила и припала к блестящим голенищам военных сапог.
- Дорогой мой, миленькииий! Простиии! Я толь...ко в мастерской...он всех и Троц...кого тож...е писааал. Он поряд...очный человееек! - заливая слезами отцовские галифе, Оля захлебывалась в своих оправданиях. Она и в правду не видела за собой вины, она считала, что отец все поймет, он только должен ее выслушать.
-Уйди ты, Христа ради...Боже, какой позор! - он оттолкнул рыдавшую на полу в кружевах пеньюара Олю, схватился за свои куцые сизые виски и бухнулся обратно на стул у семейного круглого стола. - И это в пятничном номере! Это же весь Петроград читает, ты понимаешь? Все! - он больно швырнул скрученную довольно толстую газету в поникшую фигуру дочери.
Оля беззвучно тряслась в рыданиях, она до смерти боялась, что проснется мать и тогда всё будет кончено. Что будет кончено - она не думала, но понимала, что точно - всё!
Отец встал из-за стола застегнул пуговицы рабочего сюртука, одернул его обтрепанные полы:
- Сожги, пока мать не увидела! И моли Бога, чтобы ей не насудачили в хвосте. За Жанкой хочешь?Хватит! Нагулялась! Я готовлю твой отъезд, - Он взял папиросы и вышел из комнаты, больно толкнув сидящую на его пути Олю. - Я обратно на фабрику, не говори матери, что приходил.
Оля, не поднимая глаз, молча кивнула. Несмотря на полное отчаяние, обиду и растерянность, она схватила ненавистную газету нашла рисунок Юры: "Странно, волосы вычернил... Но все равно похожа, - не без гордости подумала она, - Вот же пятигузъ! Инициалы поставил!"
Но испугавшись своих воспоминаний, обежала стол и хотела бросить газету на тлеющие угли, но рука дрогнула, газета упала перед решеткой камина. Она подняла ее, и аккуратно разорвала газетный лист, оставив свой портрет на клочке не больше пяди величиной. Остальное, как сказал отец, бросила в камин. Пламя тут же охватило рыхлые сероватые газетные листы.
"Хорошо горит искусство!" - Подумала Оля, ухмыльнулась, сложила рисунок в несколько раз и, зажавши его в кулачке, тихонько пошла переживать свой позор в будуар. Позор был похож на триумф.
Ее портрет напечатал в газете "Жизнь искусства" Анненков. И это был, можно сказать, дебют. Она им свои стихи отправляла, но, как и с другими журналами, результатов не бывало. А вот портрет напечатали...
***
Оля, вспоминая, и сейчас слегка улыбалась. С отцом уже месяц у них установились молчаливо-почтенные отношения. Он больше не обличал ее, но слушать оправдания не желал. Не советовался по работе, не ругал новое правление, не жаловался на мать и простецкие привычки соседей, не читал ее стихов. Они, вообще, почти не говорили.
Отъезд подготовили очень быстро. Две недели и расписались с Андреем, еще две недели и Пал Павлович нашел Георгия в своем окружении и выхлопотал паспорта.