Она держалась молодцом. То есть, когда ее били по лицу или швыряли грязью в лицо, или бросали лицом в грязь, Люси не отворачивалась, хотя грязь - это неприятно и липнет, и никогда не подставляла другую щеку, потому что не было у нее другой щеки. Люси была профилем на монете стоимостью в жизнь человека, такого как Люси, человека. Поэтому, за глаза, о ней говорили гадости, толки и пересуды не умолкали.
И все потому, что люди смотрели не на обворожительный, греческий профиль девушки, а на ее обратную сторону, которая, по их мнению, ломанного гроша не стоила.
(23 августа 2000 года)
II
И все потому, что Люси никогда не говорила правды, и, даже когда она не врала, она все равно увиливала от ответа, преувеличивала или сочиняла небылицу за небылицей. Поэтому вскоре большинство людей уже составили о ней свое мнение, и, как таковая, Люси потеряла ценность. И когда она во все горло закричала, что в доме номер пять по улице Лель пожар, ей тут же пришлось замолчать - с такой укоризной посмотрели на нее зеваки, и она сама вынесла на обгоравших руках младенца месяц от роду, мать которого в пожар не поверила, и даже ожоги на руках Люси не стали доказательством.
Это и заставило Люси пересмотреть собственное отношение к действительности. Она решила больше никогда не врать, но не с теперешнего момента, а с некоторых особо мучавших ее эпизодов прошлой жизни.
Однажды она пришла к зубному врачу, и он спросил у Люси, не болит ли у нее зуб? Она не знала, как нужно ответить, чтобы избежать еще большей зубной боли, и, желая как-то разрядить атмосферу, спросила у врача стоматолог он или дантист? Но тут пришел хирург и вырвал зуб. Тот вырванный молочный зуб бросили за батарею, мышке, чтобы новый рос быстрее прежнего, и с этого дня ложь расцвела пышным цветом.
Люси подумала еще немного и пошла на кладбище рассказать отцу одну неправду. Был праздник, День чьего-то рожденья, отец уходил из дома, Люси плакала. Отец подошел к ней и извинился за то, что всегда причинял ей боль, и даже сегодня, когда все радостны и веселы, она плачет. Это была правда - ей горько было расставаться с отцом, но плакала она оттого, что у нее болел зуб. Жаль, что тогда она не решилась обидеть отца правдой.
Меж тем Люси была очень искренним человеком - легко доказуемая вещь. Все, что она успела наврать за свою жизнь, обернулось против нее.
Однажды Люси решила уйти с урока посмотреть интересное кино про серого собаковолка, притворившись, что у нее болит живот. Ей поверили и отпустили, проводив соболезнующими взглядами. Ей едва удалось добраться до сквера - так скрутило желудок, и там отсиживаться на скамейке и смотреть, как осень помаленьку выгорает, словно ненужная, брошенная на ветер тряпица. Потом она увидела, что серой собаке холодно и страшно дожидаться зимы и забрала ее под пальто. В другой раз, когда шло другое интересное кино, Люси соврала про больной зуб и, наверное, этого не стоило делать.
2000
[Маленькая история]
В малюсенькую дырочку, что зовется замочной скважиной, подглядывать нехорошо, но я все видела: и то, как в больших картонных коробках шевелилось что-то, донося оттуда озабоченный говор и перешептывание, и то, как с трудом эти коробки были открыты изнутри, и из них во множестве великом на холодный пол вывалились старые тряпичные паяцы, лупоглазые куклы в полинялых платьях, воплощающие в облике своем подобие Его сильнее, чем образ, невеселые бумажные клоуны и другой им подобный народец и уже в молчании большом стали рыскать по комнате, выдвигая ящики стола, заглядывая в каждый прямой угол и за шкаф, под портретные сходства и даже под оконник, пока с веселым ликованием не приволокли вдруг, откуда ни возьмись, огромные-преогромные канцелярские ножницы, в силу чего и начали по очереди перерезать нити, уходящие от рук их и ног долгими хитросплетениями прямо в небеса, единя этот кукольный мирок с не менее ходульным Всевышним, снимать с тоненьких шей друг друга петли и веревочки, на которых каждый из них носил крохотный знак своей веры, и даже пояса, что сберегали их от нечистой силы, по слухам и суевериям хранящейся в строжайшей темноте и неведении в комнате напротив, за дверью, подписанной "ВЫХОД", так, что никто этой нечисти даже и в пуговичные глаза свои не видел.
Все добытые нити, отрезанные и снятые, стаскивали в общую кучу, носили и радостно думали: " будет теперь Господу Богу нашему Петру Палычу, обносившемуся вконец, рубаха ".