Редактор, литературный критик,издетель сетевого журнала "Квартира Х"
http://kvartx.on.ufanet.ru
В ПОИСКАХ ИСТОЧНИКА
Наброски об эссеизме прозы
Часть первая. Настройка
Эссеизм прозы - глубокий обморок сирени, то есть - сирень выбита (выбилась?) из привычной жизни, и эта непривычность подсмотрена художником.
Какая сирень, спросят меня, зачем сирень?
Расцветающая, отцветающая, отцветшая. И ни за чем.
В отсутствие традиционного рассказа и еще более традиционного романа пустота заполняется ну, не то чтобы дневниками и письмами... Дневники и письма все-таки требуют верности речевому этикету... Пустота заполняется стилистикой (хоть полистилистикой ее назови), которая, как вода в вольном ручье, может и просто блистать на солнце, а может и жажду утолить.
И в этом однократность бытия и однократность утоленья жажды...
Цитатность - свойство не постмодернизма, а жизни, увешанной пропагандистскими (прежде) транспарантами и рекламными (теперь) щитами.
Эссеистичная проза хочет быть цитируемой. Она помещается в пространстве между абстрактно-конкретной живописью и притчей (нет, не анекдотом) и почти что афоризмом. У нее есть опасность вообще превратиться в эссе. Она не боится этой перспективы, но играет с нею. С одной стороны, нельзя терять прозаического первородства, а с другой - где и как лоскуты превращаются в коврик из лоскутов? Нет границы, нет пособия по тишайшему проницанию на ту ли, на эту ли сторону.
Но вернемся к дырочной проводимости.
Лоренс Стерн вместо Льва Толстого...
Мы говорили про отсутствие традиционного романа. И, конечно, в возражение можно привести список из десяти-пятнадцати романов, которыми литература осчастливила читателей в последнее время: хоть бутовскую "Свободу" назови, хоть маканинский "Андеграунд", хоть совершенно неправильные тексты Пелевина (какие уж тут традиции - сплошной буддизм, кромешный кокаинизм!), хоть "Взятие Измаила" Михаила Шишкина. Уж не будем заикаться про "Бестселлер" Юрия Давыдова. Бестселлер - не жанр и не заголовок, а ширма...
Так вот, когда недостает электронов, на незаполненные места становятся дырки и продолжают их трудовой подвиг.
В литературе не так просто разобраться: где электрон, а где дырка. Перечисленные образцы не свободны от эссеистических поветрий. Размышления печально рефлектирующего персонажа при взгляде на паучка Урсуса - такие, я вам скажу, опыты, что поля текста превращаются в опытническое хозяйство.
А герои Пелевина все норовят сочинить какой-нибудь трактат или хотя бы слоган, при этом демонстрируя любопытствующий взгляд экспериментатора. Лабораторная работа от такого-то числа такого-то года такого-то учащегося. Учащегося, но и поучающего. То есть проповедующего...
Проповедь не имеет отношения к литературе. Красноречие - по ведомству риторики.
В наше время перманентных реформ ведомства прорастают друг в друга, путаются друг с другом, путаются друг у друга под ногами.
ПРОФЕТ не спутаешь с ПРОФИТОМ.
Я все время отвлекаюсь.
Эссеизм - это сплошные отвлечения. Никакой магистрально-генеральной линии.
В рассказе Георгия Балла "Кролик" мелкий мошенник Люсик дурачит публике голову, говоря, что он человек-змея. А потом таки становится удавом, проглатывает кролика и сам становится кроликом.
Человек-змея Люсик стал невидим. На его месте сидел кролик с оттопыренными ушами и несчастным лицом маленького ребенка.
- Брысь отсюда! - кто-то крикнул ему.
Кролик Люсик неторопливо прыгнул и исчез в толпе.
Может быть, эссеистическая проза и есть такая же мистификация, которая может обернуться против мистификатора...
"Как мир меняется, и как я сам меняюсь"... Знаем ли мы направление или хотя бы характер будущих метаморфоз? Ну хотя бы чисто литературных...
Ишь чего захотел!
Или наоборот - Лев Толстой вместо Стерна.
Вдумчивый помещик, сочиняющий романы и концепции переустройства жизни, приходит на смену стилистическому фейерверкеру, празднику, который всегда на книжной полке.
Ну не так, конечно, сразу приходит, а постепенно. Через реформистский зуд Левина.
Занудство (или его нехватка) как двигатель прогресса.
Куда вообще-то мог деться кролик, получившийся из человека-змеи? И как к этому относится общество защиты животных (а общество защиты человека)?
Никогда не пейте воду из ненадежного источника и не ешьте непроверенных кроликов.
Помните, как начал Мишель Монтень свои "Опыты"?
Это искренняя книга, читатель. Она с самого начала предуведомляет тебя, что я не ставил себе никаких иных целей, кроме семейных и частных. Я нисколько не помышлял ни о твоей пользе, ни о своей славе. Силы мои недостаточны для подобной задачи. Назначение этой книги - доставить своеобразное удовольствие моей родне и друзьям...
А почему же мы говорим о мистификации?
Искренность - стиль это или манера?
Или вдруг - таковы законы жанра?
И тут случилось страшное. Я потерял источник. Цитата есть - вон она, срисованная через команду "Копировать", а откуда - не помню.
Я изучил алфавит и могу рисовать каждую букву в отдельности. Мне страшно хочется писать слова, но я не знаю, как. Я пишу АВС рядышком, но чувствую, что это не слово. Никто таких слов не говорит. Я ищу учителя, и он объясняет мне, как составлять слова. Но слов самих по себе мне недостаточно, они только фиксируют предметы: мама, труба, топор, мамонт, яма, огонь. Или движения: ем, пью, иду, плюю, целую. Я пытаюсь описать свои действия, получается: я ем мама, я иду яма, я плюю мясо, я пью топор, я целую костер. Нереально. Мрачно. Можно ошибиться и напутать, и мне за такие слова попадет от современников. Я пишу про дом: избушк уж привык. Нежно, но это по-немецки. Расстроенный, я иду к учителю, и он объясняет мне грамматические правила. Без грамматики нет освоения речи. Аксиома вторая.
Тут содержится намек (почти цитата) на русские стихи Рильке.
Эссеизм придает прозе такую прелесть разрыва между языком и речью. Как надо не желает соответствовать тому, что есть.
Как этот "избушк". (На самом деле у Рильке в стихах, написанных по-русски так: "...Избушка уж привык...")
Без грамматики нет освоения языка, без освоения языка нет художественной речи.
Эссеистическая проза - некое междужанрие. Даже, точнее, она - между видами литературы. Между речами художников и просто речами.
Придется искать цитату по всему Интернету. (А в следующий раз, когда будешь чистить жесткий диск, думай лучше - где у тебя что!)
Бедный Люсик, как ему там, превратившемуся в кролика, среди непревратившихся?..
Предисловие все затягивается.
Эссеистичная проза - предисловие, комментарии, сноски к самой себе. Можно записать сюжет, можно впечатление, а можно глубокую (искреннюю!) мысль... А потом сшить-переплести листочки и написать на обложке: "Избранное".
Или: "Книга для тех, кто не любит читать".
Писать ли...
Короб опавших ли...
...и затягивается. Туже, туже...
Недопроявившаяся проза.
Недовыдуманный сюжет.
Писатель, который любит написанное раньше. Все клеит новые тексты из старых альбомов. А мы вздыхаем: "Ах, как это эссеистично"!
Недисциплинированные мозги - сил не хватает сесть и додумать, доделать, достроить.
Хотя...
Чем хуже быть мозаичистом? Не всем дано полотна живописные выдавать 5500х3400 мм (а бывает такой размер?).
Опять эти ассоциации из области изо.
Свободная ассоциативность. Вольный стрелок на невольных стрельбах. По мишеням и мимо, мимо...
Стрельба - все, цель - ничто.
Так что мы говорили про сирень?
(Кстати, в словаре Ожегова и компании дается множественное число: -и. Вы когда-нибудь слышали, чтобы так говорили?
Кажется, у Осоргина только и встретилась эта форма - сирени).
Что говорить? В романсе все сказано: "Я пойду свое счастье искать"...
Часть вторая. В предощущении лейтмотива
Неделю убив на поиски той страницы (или сайта), с которой я скопировал столь поэтическую аксиому, я понял, что занимаюсь ерундой.
Ну выясню я, что взял этот текстик у Н. Н. (сейчас я почти уверен, что у него) - und was nun? Что с того?
Цитата была мне нужна, чтобы задаться вопросом, что язык прозаиков-эссеистов несколько другой, чем у строгих романистов, а также авторов повестей и канонических рассказов.
Б. Томашевский называл поэзией (в широком смысле слова) область, в которой "интерес направлен на самое произведение" - в отличие от прозы, где интерес направлен вовне. Так вот, получается, что эссеистическая проза - и проза и поэзия сразу. Потому как в этих заметках на полях, написанных будто бы без особого порядка (где композиция, а тема, а сюжет? - двукратное превращение Люсика - это просто фокус, а не сюжет!), иной раз больше интереса к миру и жизни, чем к самому тексту. И вместе с тем... Эта самая некоторая беспорядочность, эта фрагментарность - это и есть вполне законный порядок, за который литераторы бьются изо всех сил, помечая на манер современного Розанова курсивчиком: у телевизора, за чтением газеты, на остановке конки... пардон, трамвая...
У Владимира Тучкова в "Розановом саду" встречается - в скобках - за втиранием финалгона. И о чем думает садовник за этой процедурой? О том, что давненько не устраивали переписи населения.
Эта проза изо всех сил стремится не быть прозой.
Размышления об устройстве переписи посещают персонажа вместо мысли о том, что все смертны. Умрешь - и тебя недосчитаются.
А в другом месте так же аккуратненько напечатано: за перлюстрацией. И что или кого мог бы Василь Васильич перлюстрировать году эдак в 199... каком-то? Пушкина? Откуда же иначе взялись тут какие-то чужие дети, кричащие: "Тятя! Тятя!"?
В какой фрагментик ни глянешь - жизнь кончается, обрывается или, в крайнем случае, прерывается.
И эта прерывистость жизни и есть лейтмотив "Розанового сада", а может, и других тучковских произведений.
Да и не только тучковских.
Вообще склонность к рисованию штришочками, предъявляя детали в хронологическом порядке собственной (=собственно им измышленной) жизни литератора весьма характерна для направления, о котором мы тут толкуем.
Пусть будет - направление. Хотя никто никого в эту сторону не направлял, никакая газета, никакой журнал лакированный ничего такого никому не заказывал, а как-то синхронно в разных уголках неоглядной родины...
В разных уголках вместо романов - книжки таковой вот минипрозы.
Хотя как сказать и как посмотреть... Один критик предложил одной газете рецензию на книгу Евгения Шкловского "Та страна", а редакция впаяла в подзаголовок словосочетание "новый роман" и была при этом, знаете ли, не совсем не права.
Потому что жизнь, хоть и прерывается, но длится. И оказывается, что, когда поэзия (в широком смысле слова) встречается в узком месте - а что уже бумажной страницы! - с прозой, то и получается то ли проэзия, то ли поэпрозия. И кто бы еще смог разобраться, в каких соотношениях в этом коктейле намешано составляющих - лирики и эпики. Потому что сказка - это уже эпический жанр, а наши прозаики тяготеют и в эту сторону, выдумщики этакие.
Фокус может не удаться (как с Люсиком), но, тем не менее, он происходит, заставляя публику сомневаться в правдивости да искренности прозаика. Но совершенно напрасно свидетель зрелищ морщит лоб! Выдумки всегда искренны, особенно когда они чудно сымпровизированы.
Чужие дети. Чужой тятя. А чья сеть?
Сказка - тоже речь, а не язык, хоть она и воплощена по нормативам. Если по. Или как-нибудь поперек. По-другому не бывает.
В поисках лейтмотива - еще одна настройка? Ну и рояль у вас, маэстро!
Нет, нет, я просто думаю, что лейтмотив постепенно овладевает просто мотивами, чтобы проходить красной нитью...
Эссе - частью признание, как дневник, частью рассуждение, как статья, частью повествование, как рассказ. <...> Стоит ему (жанру - А.К.) обрести полную откровенность, чистосердечность интимных излияний - и он превращается в исповедь или дневник.
Есть еще художественная искренность - когда художник откровенен в выборе изобразительных средств. Даже если мы находим, что Тучков в чем-то пародирует Розанова, в этом нет натуги. Это - не пародия, просто ученик хорошо помнит прочитанную книжку. Может быть, она ему даже не нравится. Это - диалог с впередипрошедшим.
Но мы же не про чистые эссеи толкуем.
Лейтмотив собирает обрывки, фрагменты, аккорды, не ставшие мотивчиками.
Эссе только тогда остается собой, когда непрестанно пересекает границы других жанров, гонимое духом странствий, стремлением все испытать и ничему не отдаться.
А прозе-то?
В этом слиянии разнонаправленных побуждений - самая соль.
Может, прозаик-эссеист - это просто романист на отдыхе?
"Книга для тех, кто не любит читать" Алексея Слаповского - много маленьких романов (не в смысле литературы, а в смысле судеб: и жизнь, и слезы, и любовь, и курам на смех). Упоминавшаяся "Та страна" тоже по достоинству оценена газетчиками.
А может, всплеск эссеистической прозы обозначает собой стремление к большому роману (эпопее!), будучи приготовлением к нему?
На вторую неделю тщетных поисков я, несчастный чайник, понял, что надо спросить у Яndex"a. И поисковая машина, подумав, выдала мне точный адрес: Виктор Соснора. Александрийцы (http://www.rema.ru:8100/komment/komm/10_1.htm).
Кстати, я совершенно не знаю, что делать с такими странными ссылками. Где тут год, где издатель, а где страница?
И при чем же здесь Н. Н.?
Или, предположим, Тучков?
Только при том, что вообще есть некая эссеистическая походка. Этакий строевой шаг (я про словесный строй толкую) эссействующих прозаиков.
Сердито-точный в слоге и шаге Тучков - и этакий Кузанский литературы Соснора, - все бы ему теоремы да треугольники.
Вдумчивый исчислитель мировых капель. Сколько их стечет с крыши избушки-избушка?
Жизнь как изба-читальня.
...впереди них - избачи.
Каждый повестователь-эссеист строит свою маленькую избушку, свой дом посреди океана земного.
Но по законам прочности сооружений в них должно быть что-то общее.
Одни строят из еловых иголок, другие - из сосновых, третьи - из швейных.
Но - все иголки колются.
Эссеизм - это опыт объединения без принуждения, опыт предположить совместимость, а не навязать совместность, опыт, оставляющий в сердцевине нового Целого переживание неуверенности, пространство возможности, то осторожное монтеневское "не умею", "не знаю", которое единственно свято перед лицом сакрализирующей массовой мифологии.
Остановимся в раздумье перед этим входом в пещеры.
Часть третья. Вариации
Читатель уже догадался, что этот опус написал хитрый и коварный иллюзионист. Сначала он говорил о настройках, потом - предощущениях (видимо, это психологическая настройка), теперь в ход пошли вариации - тоже поиск, перебор.
Может, вы морочите нам голову? - гневно спросит читатель и будет прав во всем, кроме гнева.
При всей переменчивости, переливчатости, прерывистости прозы, наклоненной в сторону эссеизма, здесь надо, чтоб душа была тверда.
Твердость и еще раз твердость!
Проза требует твердой руки.
Особенно та, что кажется расслабленной.
Вы когда-нибудь пробовали склеить разорванное письмо? И удалось ли вам это? Вот то-то и оно, что рвать не следовало.
Разбитая на черепки и осколки жизнь - и есть повод для эссеизма, но наш прозаик ничего и не думает склеивать в прежнем порядке.
Ибо - знает какой-то свой.
Если хотите, назовите это игрой в бисер.
А повод может быть любой.
Например, страх.
Или, лучше сказать, ожидание страха.
У Евгения Шкловского первая часть сборника называется мощно-философски: "Воля к жизни". Но самый первый текст - "Школа черного кота" - делает некое примечание к этому энергичному именованию. Потому что в школе черного кота учат и учатся совсем другому. А если воле - то другой или других...
Вообще надо сказать, это самый загадочный рассказ Шкловского. И вроде бы состояние человека в нем описано - расплывчатое состояние, в котором нас посещает целая вереница темных предзнаменований. А потом все эти предзнаменования складываются в некую жутковатую сумму. Бывает у вас так? Еще как!
Так вот, состояние - музыкально тревожное ожидание еще большей тревоги. Удивительно красиво льющаяся музыка слов и словосочетаний. И только один штрих, повторяющийся и беспокоящий своей повторяемостностью, - эти непонятные бритоголовые. Чего от них хотеть, героев убойных анекдотов? Как эта немузыка сюда залетела?
Однако, прислушавшись, понимаешь, что именно немузыка и звучит и, странно сказать, очаровывает.
В подвальчике меня встретили двое бритоголовых, в черных тренировочных костюмах, потом появился еще один, очень высокий, гибкий как кошка или даже как змея, ему пришлось наклониться, чтобы войти в дверь, но он не наклонился, а изогнулся, ввинтился, - это и была школа черного кота.
Это кажется страшным сновидением, из которого почему-то не хочется возвращаться в реальность.
Кстати, такое впечатление, что змеи и коты (кошки) - любимые звери актуальной прозы. В описываемых персонажах наши авторы часто замечают нечто кошачье или змеиное. Или вдруг (как в данном фрагменте) наделяют людей какими-то нечеловеческими свойствами. Не человеческими, а...
Только у Гофмана так противопоставлена-связана (и через музыку тоже) природа людская и природа инаковая: растительная, животная.
Не будем беспокоить Кафку. Здесь иные превращения.
Нужно опереться изнутри себя на какие-то резко человеческие свойства, чтобы произошло изменение - от непохожести к похожести, чтобы похожесть привела к перемене зримой телесности. Зримой и, стало быть, описываемой.
Главное - нащупать этот самый перерыв постепенности. Или пусть описание уподобится стихийному бедствию (если порепетировать - получится цирковой трюк, построенный на неожиданности).
Этот рассказ Е. Шкловского в сборнике - самый прозаичный. Чисто внешне и даже чисто внутренне.
Мысль не шарахается от полюса к полюсу на манер эссеистичных оппозиций, а перешагивает - внешне спокойно - со ступеньки на ступеньку.
Когда мы боимся, мы больше всего боимся неизвестности. Потому боимся своего страха.
Что же в результате происходит в рассказе Евгения Шкловского?
Выдрессированные коты - против дрессировщика и дрессуры? Они теперь сами кого хошь выдрессируют?
И тут мне вспоминается роман Лао Шэ "Записки о кошачьем городе". Антиутопия, которая, мне кажется, тоже содержит в себе мысль о дрессуре, об опасности дрессуры, точнее.
Но если вернуться к "Школе...", то тогда - кто же эти самые бритоголовые?
Представители темных сакральных сил?
Еще чего!
Эссеистичная проза не дает точных ответов.
Хорошо, если она ставит точные вопросы.
Хотя страх непереводим на язык вопросов.
Если бы можно перевести наши детско-взрослые страхи в вопросы, на их язык, - можно было бы их избыть.
Надо, однако, помнить, что страх - это защита. Снятие защиты - опасно.
Симпатии-антипатии.
Страх, конечно, имеет животную подоплеку.
Хотя и многие другие эмоции, на которые способны литературные персонажи или авторы произведений, тоже происходят из темного леса физиологии. И сколько бы мы ни напрягали воображение, нам не дано предугадать ответ на вопрос, например, что такое любовь. Вся мировая литература только этим и занята, что отвечает.
Отвечает, отвечает и... никак не ответит.
Я сам не люблю читать.
Иногда вдруг захочется, снимешь с полки, начнешь - и после двух страниц скучно станет, бросишь. Вечно автор доказывает, что он умнее меня, а мне это не нравится.
Мне нравится, когда просто, коротко и большими буквами. Но я же не ребенок, чтобы детские книжки читать.
Вообще-то я думаю, что здесь написано о любви - к чтению и литературе.
Скучно читать бывает от недоверия к тому, что этот автор выдумывает. А поскольку жизнь-литература (иначе: литература-и-жизнь) есть такая дружная пара, такая законченная мысль, то и не надо над ней глумиться. И как говорил Заяц в любимом всеми взрослыми и детьми мультфильме, а чего бояться!
Любовь - это направление наших мыслей.
Очень боюсь, что меня неправильно поймут.
Интеллектуальные предпочтения - это одно, а любовь - хоть и по соседству, но другое.
А потом у Виноградовой заболела сестра в городе Калининграде Московской области, она поехала ухаживать за ней - и осталась там навсегда.
А Соловьев умер.
Он умер, правда, через тридцать восемь лет от старости, и это вроде бы не имеет отношения к рассказу, зато имеет отношение к Соловьеву, а ведь о нем тут речь, а не чтобы рассказ написать.
Это самое "не чтобы" и есть руководящий принцип эссеистической прозы, который роднит ее с обменом впечатлениями о прожитом в местах массового скопления хороших людей. На скамеечках, на завалинках. Где речь течет свободно и непринужденно. И можно не говорить то, что и так понятно, но надобно указать, жив ли повествователь.
А что, кстати, с Виноградовой?
Город Калининград - это уже другие миры. Уехать туда - умереть для нас.
Нас это не интересует.
Мы родились где - там и пригодились.
Автор-рассказчик у Слаповского начисто лишен каких-либо интеллигентских заморочек. Он - действующая модель простонародного сознания.
Вечный двигатель со сказовой смазкой.
Эмоции трудно описывать. Проще описывать их отсутствие. Это как тот же "глубокий обморок" - ничего нет по причине переизбытка всего, пустота, вызванная полнотой.
Или еще - попробовать провести границу между тем моментом, когда ничего не было, и другим, когда что-то вдруг появилось. ("Ах, я умру!" - говорим мы себе в восторге или же от страха. Оказывается, они так близко друг от друга).
Для отвода глаз персонаж в этот серьезный, переходный момент пусть скажет: "Не будем опошлять наших отношений". (Так и случается в одном из текстов Слаповского).
Можно придумать, вычитать, вычислить тысячу поводов перехода на синкопированную речь эссеизма. Но это будут, скажем так, внутренние побуждения литератора. На самом деле, в разное время Время (то есть историческое) звучит по-разному - то телеграфной строкой, то пулеметной очередью.
Когда Тучков в своих "русских книгах для чтения" все возвращается к словосочетаниям типа "заработал много денег" - это тоже позывные эпохи.
Кстати сказать, это самое "для чтения" вполне синонимично "для тех, кто не любит читать" у Слаповского. Делая вид, что желает приохотить народ к чтению, писатель-просветитель окончательно сбивает его к толку, заставляя производить настоящую переинвентаризацию взглядов и перепись идей населения.
Симпатии телезрителя и читателя быстро превращаются в антипатии.
Новорусские люди - они, конечно, бандиты, но иногда добры молодцы. А что касается добрых молодцев (например, банкиров), то тут все наоборот.
Очень хорошо, что в своих записках откуда-то сбоку - с дачи, из Саратова - писатели учитывают, что страна у нас повсеместно занята делом, попросту говоря, телевизор смотрит.
Тут их тексты превращаются в комментарии к телепрограмме, уже вышедшей в эфир или еще предполагающейся.
Такая страшная, жуткая, смешная, милая жизнь, что только телевизор ее и вынесет. А с ним - и тот, кто глядит в этот самый ящик.
Часть четвертая. Другие вариации
Или другие, но на ту же тему...
Любовь же - ч е р е з человека и ему не принадлежит. Горячий такой трепет в груди, озноб такой восторженный, с мурашками по коже и слезинкой в краешке глаза: весь мир обнять, прижать, согреть, осветить...
Тут еще можно добавить издевательски (возможно, своей легкой ироничностью прозаик провоцирует на это): присвоить, опустошить...
Искусство, не я первый придумал, занимается тем, что отчуждает не свое.
Словесное искусство делает это особенно удачно.
Наши эссеисты все время говорят о любви, а дабы достичь совершенства в описании, надо умертвить предмет или хотя бы даровать ему другую жизнь.
Вдохнуть новую жизнь... Подобрать собачку, кошечку, принести в дом, полюбить, присвоить, поить молоком, ожидать ответного чувства. Какие могут быть чувства у зверя? А вот и могут...
Раз ч е р е з человека, то это как электрический ток.
Эссеистическая манера писания хороша для стенографирования таких вот движений.
Как говаривала моя бабушка, наскрозь.
Аппарат, конечно, реагирует, фиксирует, но кончается ток в сети - и что же? Значит, надо, чтобы ток не кончался...
Я уже не о поводах толкую, но о содержании, если хотите о смысле...
Мировая литература дает примеры большой любви, колоссальной страсти.
Нынешняя эссеистическая проза - мы уподобили ее дневнику наблюдений над природой - не претендует на колоссальность, монументальность. Но - штрих за штрихом - она может изобразить некий археологический срез. Большую повесть поколенья... Или поколений...
И тут необязательность, фрагментарность, отсутствие стопроцентной уверенности в чем-либо как-то сразу преобразятся-преобразуются в противоположные, может быть, качества.
Похоже, я опять сползаю к тому, что проза - любая и всякая - стремится стать романом.
Но если бы она стремилась всерьез, она бы и стала... ну, допустим, "Школой для дураков" Саши Соколова. Прекрасная проза с элементами птичьей, что ли, речи. Обязательное записыванье необязательно-дурацких речей. Другой ум предстает перед нами сам по себе. Как ум. Как чудо человечности и заранешней любви к человеческому.
Я. Голосовкер сказал про мир чудесного: "В нем нет нелепого - в нем все лепо".
То есть дело, выходит, в оптике.
У эссеиста - она всегда двойная. С одной стороны, для него привлекательны художественные миры, с другой - реальность.