Относительная уединенность, связанная с рождением сына, вынудила меня пересмотреть отношение к людям, чему поспособствовала и беременность, а еще раньше желание иметь ребенка. Так давно я приготовлялась увидеть вас такими, какие вы есть.
С самого детства меня удивляла многочисленность людей с бледными напряженными лицами - я пыталась представить себе внутренний мир каждого из них, груженого вдобавок пакетами и детьми, и мне становилось страшно стоять с ними в одной очереди. С другой стороны, вхожих в мою жизнь оказалось немного, да и те, кого я на тот момент знала лично, мои родственники, служили лишь фоном, на котором я росла.
Та в целом спокойная жизнь наполнила мои нынешние сны кошмаром. Как в сероватой душности некто я идет к старому немецкому дому, подымается по винтообразной лестнице на второй этаж - выше только чердак, основной ужас там, заходит в большое жилье, не разуваясь, не останавливаясь - в комнату, ложится на диван и в трещинах на потолке читает. Спустя час мое внимание начинает отвлекать шум, доносящийся с чердака, как будто палкой ворошат огромное осиновое гнездо. Сейчас разъяренные осы просверлят сотню дыр в потолке и набросившись, зажалят до смерти. Спалить дом? Выбежать без оглядки или прильнув к одному из множества пулевых отверстий в трухлявом чердачном полу, хорошенько рассмотреть, кто лежит на диване сегодня?
Но бывает и так. Проходя мимо дома, принуждаю себя заглянуть в окно. Ветерок-шалун теребит занавеску. Отодвигаю ее и вижу, что сплю в комнате, разметалась во сне, рот полуоткрыт. "Как странно, -
думаю, - надо разбудить себя поскорей." Захожу в комнату, начинаю трясти себя за плечо. Просыпаюсь и говорю в полоборота: "Ну и сон!", тому кто меня будит, сама себе и в ужасе просыпаюсь.
Размеренная действительность уводит в будни. Но я не обольщаюсь. Время от времени книгой себя или человеком, что есть сил. Только бы не заснуть!
- Зачем так сложно? - спросит сторонний наблюдатель.
- Ради семи человек, которым я обязана.
ПЕРВЫЙ
Отца моего звали Полип Терентьевич. Я редко видела его: он был капитаном сухогруза, исповедовал сон-буддизм и верил в одну старую легенду.
Будто давным-давно обитали на суше в хижине прибитые к берегу отец с сыном. Собирали и вялили выброшенную морем рыбу, спать укладывались засветло, на сухие намятые водоросли, засыпая, слушали шелест волн, трущихся о песок, а в воду не лезли - боялись утонуть.
- Где наша мама? - часто спрашивал сын.
- На работе, - отвечал отец, - на тамошних островах в качестве сирены.
- Пусть с нами живет. Будет весело.
- А она снами и живет. Говорит, домашнее хозяйство вредит вокальным данным, приземляет. А слушателей все меньше. Море кости морякам перемывает.
Скучно. Без страха в воду не заглянешь - голову кружит. Хотели плот строить, чтобы за мамой плыть, потому как отец еще с прежних времен помнил способ избежать одуряющего действия сладких сиреновых голосов - уши заткнуть. Обошли округу. Нет ни дерева, и куски пенопласта не валяются. Решили тогда поступить следующим образом: вырезать из брезента спинной и боковые плавники, закрепить их где надо стеарином и бросится в воду.
Так и сделали. Отец нырнул первым, за ним - сын, через десять минут волны вынесли на мокрый песок плавники и бутыль с запиской, в которой говорилось, что здесь ничего, жить можно, только темно очень, отправляемся искать обетованные места, где, со слов рыбы-улыбы, планктон слоем в метр и жирный-прежирный, хоть на хлеб намазывай.
Связь с отцом прервалась, когда мне было тринадцать. Говорят, его смыло за борт вместе с курительной трубкой у берегов Земли. Матросы его судна, как дети, размазывали слезы по лицу, когда спустя месяц передавали маме томик стихов почитаемой отцом чешской поэтесы Доры Радович с шелковой ленточкой в качестве закладки на странице 36, содержащей такое стихотворение:
Силовек, силовечек.
Тонкие ножки,
Руки, как плети.
Тридцать три года осталось до смерти.
В горсть соберу последние силы,
Но доживу до могилы.
Правительственные награды отца и теперь пылятся в серванте за стеклом. Одну медаль "За спасение души" я ношу на серебряной цепочке. Мой отец, окажись он жив, всегда узнает меня по ней.
ВТОРАЯ
Такая взаимная ненависть могла быть только любовью. Она держала их в постоянном поле зрения, притягивала друг к другу, как медом намазанных, кружила.
На свет эта девочка появилась в результате причинно-следственной связи, и родители честно назвали ее Карма. У нее был улыбчивый характер. Светом било из глаз. Знаете ли вы, о чем думает она лет шестнадцати, когда идет мимо тополиного духа по аллее, по квадратикам, каждый надтреснутый непременно обходя? Лысеющий толстяк, вспотевший, с одышкой вместо внутреннего голоса, ей не встретится, нет.
Но она лукавила. Ничего ужасного в том толстяке не было: он не был толст и звали его Марк. Они познакомились на вечеринке, устроенной в честь отъезда родителей одной подруги Кармы.
Домой шли вместе. Оказалось, ему двадцать семь, играет на валторне, немного смущается, когда во время исполнения раздувает щеки, и краснеет от похвал. До сих пор верит в деда Мороза и внучку его Прекрасную Даму. Карма смутилась. Ее мама часто повторяла: "Будь какой захочешь, но внутреннюю правду лелей, как дитя." Сообщить ли Марку, что деда Мороза придумали атеисты, чтобы не верить в Бога и ангелов его?
Все решилось само собой. Он пригласил ее к себе. Подымались в лифте - первый этаж, второй, он поцеловал ее страстно и обнял - третий, четвертый, пятый, кончиками пальцев пересчитал на ней одежды - шестой, шепнул: "Разденься, кроха," - шестой, одним прикосновением тронул все тело сразу - шестой, увидел в ее глазах - седьмой, восьмой, девятый...
Назад возвращались пешком. Марк все время отставал и просил прощения, пытался схватить влажной рукой за ускользающий подол. Да куда там! Легкая Карма, она ведь поток, лилась, лилась и вылилась на улицы вечернего города, затопив его неутолимым желанием.
ТРЕТИЙ
Силовек без надежды совсем непригляден,
Словно костлявое облако в небе.
Дора Радович
Марку было двадцать семь, когда он впервые задумался о смысле жизни. До этого было все (так ему казалось) в его жизни, все, кроме смысла. Он спрашивал об этом отца, как только смог подползти к его письменному столу. Тот внятно сказал ему: "Маркел, тебя мать кличет", втайне надеясь, что мальчишка сам когда-нибудь разгрызет этот гордиев узел и поднесет ядрышко чистого знания отцу, как на ладони. Марк изобразил на лице, что только вчера родился, и с воплями у-у-у вошел в штопор.
Мама не звала Марка. Она мыла посуду, тарелка за тарелкой, вела мысленный диалог с отцом ребенка, со своим покойным отцом, с подругой семьи, с семейным врачом, с комментатором вечерних новостей, тарелка за тарелкой, в цветочек, в ромбик, просто белая, цвета сливочного мороженого , а та - с медвежонком в штанах. Она своему счастью: "Гуси, гуси," и хлеба крошит. Оно ей: "Га-га-га!"
ЧЕТВЕРТЫЙ
Мы сделаны из своих родителей. Мы, конечно же, от бога, но между богом и нами стоят вочеловечившие нас родители. Кто как пытается порешить с этой преградой, уйти насовсем, остаться навсегда в свете деспотичной, мешающей развитию личности родительской любви или ненависти, высмеивать везде и всегда недостатки своих родителей, не подозревая такие же точно в себе. С этим нельзя смириться, этому нельзя противостоять. И если родители умрут - вот, кажется, проблема и решена - то за чувством вины и несправедливости уже никогда не выберешься из вязи себя самого, созданного ими по своему образу и подобию.
Люди ходят друг за другом змейкой, держась за хлястики черных пальто, один уже умер, этот живет, тот еще не родился, звенья одной цепи. Личные связи опутывают все человечество.
ТРЕТИЙ
Мать Марка была дура. Таких даже не жалко. Всю жизнь она отдавала супружеский долг и шагу не могла ступит без того, чтобы не подумать, как все друг другу должны! И очень нервничала, если кто-то не хотел соответствовать, думал иначе. Еще долго потом Марк выбирал себе в спутницы жизни подобных психических дур с тонкими профилями.
Отец Марка не захотел соответствовать.
А Марк оказался на диво живучим, как любой ребенок. И в двадцать семь, еще раз поставив перед собой вопрос "зачем я живу", убрал лишнее, на его взгляд, вопросительное слово и стал избавляться от ложных Марков, которыми, наводнил себя в прошлом, чтобы выжить в семье и на улице. ЛжеМарки отшелушивались неохотно. Но затем началось: вот Марк-гениальный, немного не в себе валторнист, как мечтала мать, вот, по представлениям отца, из Марка вышел стоящий человек, а вот понесся вдаль Марк-принц на белом коне и с розой в петлице, хотя этого-то стоило попридержать. Громко хлопнул косяком Марк-рубаха-парень. Хороший был. Замкнутый мечтательный Марк удалился, задумчиво процитировав
что-то тошнотворное из Сартра. И Марк схватился за голову, кто, кто же останется последним?
Неужели тот, внутри которого пусто?
ВТОРАЯ
Все выяснилось само собой после одной вечеринки, где, как в тумане, мимо проплыла девушка, в которой честного было только имя, в остальном, напичкана ложными представлениями по самое горло. Хлоп-хлоп глазами по сторонам и отрыгивает еще не переваренное и не превращенное в цель вранье. Марк подошел поближе, чтобы рассмотреть в ней три основополагающих представления:
"МАЛЫШ и КАРЛСОН", о муже, который спустится с небес, немного разбитной, опытный, а она два раза категорично откажет: "Нет, нет", потом скажет, опустив глаза долу: "Я подумаю", и, не подумав, ответит: "Да!".
"ВОЛК И СЕМЕРО КОЗЛЯТ", как он будет любить и воспитывать всех ее детей, вести домашнее хозяйство, зарабатывать приличные деньги, встречать ее с прогулки за накрытым дивными блюдами столом, добрый и сексуальный.
"КРАСНАЯ ШАПОЧКА", какая она умная, как все хорошо придумала.
Такое невинное создание, но Марк разглядел в ней разрушительную силу намерений, которые погубят, по скромным подсчетам от двух до семи розовых, беззащитных существ. И решил спасти их. Взял Карму за локоток и повел сквозь вечерний город к единственной многоэтажке. И там, в лифте, избавил ее от иллюзии, что она невинна.
ТРЕТИЙ
А потом сказал, что пустота внутри нас животворяща. Но надо быть действительно пустым. Тогда Господь аукнет в тебя и все пробудится, запоет.
ПЯТАЯ
У моей мамы красивое круглое имя-перевертыш. Когда его произносишь, чувствуешь вкус вишневого варенья: немного терпкой сладости и косточковой синильной кислоты вместе с гладкими морскими камешками перекатывается во рту. В этом имени вся ее добрая телесная душа.
Она носит шерстяные свитера цвета липового меда и пахнет сдобным печеньем.
В нашем доме круглый год цветут комнатные растения.
У нас две собаки, белая и черная, и три разноцветные кошки.
Мы любим поесть.
Когда приходит весна, мы одеваем синие плащи и едем к морю. Там строим песчаный замок, дышим,
кричим против ветра, брызгаем соленой водой, жуем припасенные бутерброды с ветчиной и паприкой, маслохлебы, как называл их отец. Валяемся на песке.
Вваливаемся в дом. "Аккуратно, балбесы, с вас песок сыпется!" - кричит мама, переворачивая блин. "Мы не так стары!" - отвечает самый старший, девятнадцатилетний Матвей, мой брат и лучший друг. Он рыжий, не в нас. Мама краснеет, когда мы пытаемся узнать, почему он рыжий, а мы нет. Мой младший брат Норман выдвигает очередную теорию на этот счет: "Нас насли в капусте, когда выискивали гусенис бабоски-лимонки, позыраюсих капустные листы до дыр, а Матвея принесла в пасти рызая львиса, у которой консилось молоко."
Мама посмеивается, она рада, что у Матвея другой отец и что Матвей может заменить нам отца, ведь к рыжим тянутся.
ПЕРВЫЙ
С тех пор, как отца смыло за борт, прошло пять лет. А мы ждали. Фотоснимки с его изображением первое время зарастали бородой и усами. Кто-то постучит в дверь, откроешь - пусто. Или звонки по телефону с молчанием на том конце провода. Мы надеялись, но знали, что не стал бы отец молчать по телефону, убегать, постучав в дверь, и не бриться. Это черт знает что мучило нас и изводило, и подбрасывало письма с корявым отцовским почерком:
"Здесь ничего, жить можно, только темно очень и пахнет сыростью. Рыбы много, бывало войдешь в косяк, слева, справа, по бокам и снизу все мелькет серебристой чешуей и круглые глаза бездумно блестят, сотни, тысячи глаз.
Подводная трава колышется..."
ЧЕТВЕРТЫЙ
Пока живешь - жизнь, когда умрешь - смерть. Приходи, беда, отворяй ворота - мы как раз в отъезде. Тетенька Смерть - толстая дура.
ПЯТАЯ
Она держит в сердце маршруты своих детей. Матвей по дороге в универ заведет Нормана в детский сад и, сдав его воспитательнице, в который раз напомнит не давать пластмассовых игрушек: у Нормана на пластмассу и синтетику аллергия. Я бреду в школу, пыталась увязаться за братьями, но мне сказали, что опаздаю на урок и пнули под зад. Ну, я вам это припомню!
И вдруг вижу, какая удача, моя подруга Карма переходит дорогу, по всему видно, никуда не торопится. Тоже решила прогулять. Вид так себе, грустная.
- Что-нибудь случилось? - спрашиваю.
- Случилось, - говорит, - оказывается, меня нет. Один парень сказал после недолгого опыта.
- Как зовут?
- Марк.
- Фигня, я тоже в карму не верю. Не по-божески это, делать из Господа шарманщика.
- Ну, а кто же тогда Бох?
- Бох - организующий принцип, в основе которого любовь и доверие. Так как звали парня, заставившего тебя призадуматься?
- Марк, великий в будущем валторнист. Хочешь познакомлю?
- Конечно, хочу! Еще бы! Марк! Какое имя!
ЧЕТВЕРТЫЙ
Уж плакать - так плакать, а если смеяться, то без оглядки на того, кто рассмешил. Грусть - это хрустальное переживание, от которого в душе свежо, хрупкое и ненадежное.
Пройдет время и Землю населят смешливые взрослые дети, а от невеселых взрослых не останется и следа.
Тогда мы перестанем пожирать мясо замученных перевоплощениями свиней-однодневок и священных коров. Мы будем питатся лесными ягодами и кореньями, жаренными корнями лопуха. К нам в гости на масленицу обязательно приедут все африканские, немного лоснящиеся, дети. И мы вместе сожжем чучело взрослого в пыльной фетровой шляпе и солнцезащитных очках.
ТРЕТИЙ
Силовек, как заспанный ребенок,
Видит жизнь спросонок.
Дора Радович
Синяк на ноге лиловел и лиловел. Пока, высунув язык, рассматривала его, зазвонил телефон и голос в автоответчике сказал: "Я Марк, знакомый Кармы, выходи к центральному городскому пруду в 19.00., будем знакомится."
Так-так, короткую в клеточку юбку не наденешь. Длинную с неприличным разрезом тоже: жарко. За лето выросла из двух изумрудных платьев. Джинсы на болтах, джинсы с сотней мелких карманов, брюки очень похожие на джинсы - все это было модно в прошлом веке. В итоге оделась, как Пеппи родом из окуппированного фашистами французского городка.
- Здравствуй! - разглядываю удивленно эту нелепую девчонку.
- Здравствуй, Марк, - а сама думаю, ну и верзила.
- Карма мне говорила, ты заинтересована узнать о Бозе.
- Да, но сейчас мне важнее ты, потому что это любовь с первого взгляда: тебя ударят - я почувствую, выиграешь в лотерею - мне приятно.
Пошел дождь. Марк достал большой зонт, на котором была нарисована черепица, оплетенная виноградной лозой. Забарабанило, как по кровле. Стало уютно.
- Хорошо с тобой жить.
- Согласен.
- А Бох?
- Поймешь про себя, тогда и про Бога станет ясно. К сожалению, другого пути нет, и я тебе не помощник.
- Но Карме ты сказал другое.
- То же самое по-другому.
- Смотри, лужа к нам подбирается.
- Ты же ноги промочишь! - схватил и понес легкую девчонку, которую увидел вдруг насквозь.
ЧЕТВЕРТЫЙ
В нашем мире все такие, совершенно прозрачные. Сквозь их тонкую кожу просвечиваются механизмы, отвечающие за малейшее душевное волнение, колесики вращаются, в каплях машинного масла нет, нет, да и блеснет вдруг солнце.
Мы одомашнили паука-волка, он, перебирая мохнатыми лапками, стережет теперь по углам радужных навозных мух и можно не заботится о кусках еды: сыра и хлеба, разбросанных по столу. Мы не любим порядок. С тех пор как исчезли взрослые глупые дяти и тети, наши вещи лежат, где придется и большинство - на своем месте.
Пьем мы росу, каждая капля которой отражает и лист, и божью коровку, ползущую по листу, и того, кто ее направляет. Наши чумазые рожицы в каждой капле.
В волосах сор. Одежда - лохмотья. Климат благоприятствует.
ПЕРВЫЙ
На вавилонских реках
Течения быстры,
Стремнины такие
И водовороты,
Что гибели не избежать.
Дора Радович
"...вода стеной. Одна, вторая, четыре стены, вроде как комната вышла. Берешь ржавый болт, с трудом ввинчиваешь в толщу воды и можно вешать картину. Картина о любви, самое ценное, что есть у меня - ты? Плечи, волосы, лужа золотого света над и вокруг головы. Улыбка и сразу смех. Всего не вместить в двадцать пятый кадр.
Мы познакомились, потом подружились и больше никогда уже не говорили о любви. Маленькая дочь, задумчиво склонив голову, сказала бы "лубофь", как о диковинной птице. А мы не говорили. Сколько нежно-тревожных слов на лю - "лютня", "лютики", "люк", но означающее нашу человечью "любов" доносит запах свеклы из борща.
Зачем самолету пушистый ангорский хвост?"
ШЕСТОЙ
- Иди спать, малыш, - мамин голос.
- Норман, немедленно в постель, - сонный Матвей.
- Кто последний спать, тот дурак! - я.
- Где ты? - снова мама.
- Он под кроватью.
- Он под столом.
- Мам, а они ябиднисяют, - другим голосом, механически, - я вылез в окно. Я прошел через сад. Остановился у дороги.
- Продолжай.
- Потом побежал по ней, чтобы скорее увидеть, что в конце.
- Увидел?
- Нет, он сел и заплакал.
- Добрые люди привели его домой и незаметно втолкнули.
Да, вот же он, у дверей, заигрался в жизнь и уснул с плюшевым силовечком на руках.
- В кроватку его.
СЕДЬМОЙ
Матвею часто снился один и тот же сон: прозрачный осенний с миниатюрными деревцами. Под каждым по грибку: поддубники под дубками, под елкой по веселке. На сосенках иголки мягкие, все, как одна, ювенильные. Заяц с мышонка, голодный, кору подгрызает. Лесная мышь с крупного жука в норку юрк. Испугалась шагов большого человека - Матвея-великана.
Он остановится, заслонит рыжей головой светило и станет припекать каждой травинке, каждой зверюшке заместо несостоятельного осеннего солнца.
ВТОРАЯ
Карме не спалось. В конце концов Марк может встречатся с кем пожелает. Он ей сразу сказал: "Буд-демте д-д-рузьями-ями." Да, так и сказал. Он ведь заика, этот Марк-заинька.
Найти бы парня что надо. И красивого, как парсифаль. Где? Стала перебирать варианты и, уже задыхаясь от надвигающегося сна, решила - надо сходить в ки-немо-мо-не мо-то-не то-граф-аф.
И пришел сон. Оседлав жабу с умными серыми звездочками вместо глаз, Карма въехала в камне-на-каменный город. Дети всех возрастов, даже очень маленькие, встречали ее халвой и хвалой, пели, танцевали, веселились. Карма слезла с амфибии, и жаба ушлепала вглубь, где ее стреножили и давай кормить хлебосолами с сыром. Карма переобулась, промыла глаза, прилепила у верхней губы золотистую мушку - и готово. К чему церемонии, если наверху, в башне, тебя ждет родная мать, мамама!
По лестнице поднялась в башню. Там, расплывшаяся в весе так, что уже касалась боками белых-беленых стен, полулежала на софе ма.
- Кормят здесь хорошо. И все время кофе подают, на девятой чашке кофейные плантации перед глазами. Даже ночью будят, чтобы покормить пончиками или ватрушками. Ты не знаешь, для чего это им?
Для чего, для чего, мама. Не ела бы ты эту дрянь, никогда бы не узнала.
ТРЕТИЙ
Засыпая, Марк подумал: "Третьему не дано", во сне увидел синюю змею с детками. Она свивалась и развивалась, сматывалась в клубок, из змеят получались то ноли, то бесконечности отчетливо синие. "Ма, мамама, дай нам каши, каши, ши", - просили ноли и бесконечности. И мама-змея давала всем одинаково, по ложке вареного с медом и дегтем пшена, и приговаривала: "Таковых будет рай, таковых - ад, а таких не будет ни в раю, ни в аду. Они не родятся, они не умрут, не будут играть в чехарду."
ЧЕТВЕРТЫЙ
Мы вернем Богу игрушки, отнятые у него взрослыми. Мы подарим ему новые.