Журнал Рец : другие произведения.

[журнал Рец 8, сентябрь 2003]

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Анастасия Афанасьева, Марианна Гейде, Дмитрий Зернов, Виктор Иванiв, Юлия Идлис, Наталья Ключарева, Кирилл Кобрин, Зарина Кубалова, Татьяна Мосеева, Яна Токарева, Аглая Андреева
  =============================================================
  Анастасия Афанасьева
  
  Живет в г. Харькове.
  
  http://www.stihi.ru/author.html?verdana
  verdana@hotbox.ru
  
  
  НИКОГДА И НИКТО
  
  1.
  Там, где ивы рыдают в мохнатость травы, прохожу - еще юный и нищий:
  лишь свистулька внутри, мыщцы глины, сливовая кровь.
  И рождается корень в груди, cкриплым ястребом свищет,
  и ползет по сосудам к ладоням, в подкожный альков.
  
  "Эй, оскальная жизнь, - от кого ты меня полюбила?
  Любвеликая смерть, - для кого ты меня бережешь?"
  Так томились деревья, беззвучно трава говорила,
  так дышали ушибы земли, разбиваясь о дождь.
  Для воды гулкой - почва порожняя, щедрая стала ли, стала ль могилой?
  Иль кормленье корней - это истинно жизнь,
  коль "живешь" здесь равно "отдаешь"?
  
  "Эй, оскальная жизнь, - от кого ты меня полюбила?
  Любвеликая смерть, - для кого ты меня бережешь?"-
  Небоглазая Анна горчащей водой говорила.
  Я же сладко болел, подставляя ладони под дождь.
  И, так словно кромешная правда, внутри моя молодость, молодость ныла,
  на руках вырастали сгущенные розы,
  словно самая чистая ложь...
  
  ...так, как я подставлял ей ладони - никто никогда и
  как она с них срывала цветы - никогда и никто.
  Ибо всю нищету свою юную - с корнем отдал ей,
  ибо всё, чего жаждал - немого срыванья цветов.
  
  2.
  Чем ты меня отравил, мой мертвец, признавайся!
  Розы твои, что ни тронь - ядовиты шипы...
  Видишь - с горошину бусины крови на пальцах?
  Слышишь ли - кровь моя пахнет, как эти цветы?
  Эй, журавлиные крылья, я ль вами владела?
  Рыбой немою не я ли плыла к берегам?
  Куда бы ни шла я - направо ли, прямо, налево,
  ястреб клюет: "Для него, для него берегла".
  Кровью цветочной - твоей - немота обезумела,
  Крылья - шипами. Закрой же отчаянья клюв!..
  Ивы рыдают в мохнатость травы - там, мой юный,
  выйди из почвы - я жизнь от тебя полюблю.
  
  ДОРОГА И МУЗЫКА
  
  Он тронулся - умом ли, с места ль, горько храня слепую юность в животе
  штормящей, океанящею полькой, - он вспарывал пейзажи (да не те).
  Тупым ножом стареющего тела апрельскую снимая чешую,
  он шел, вбирая воздух переспелый, держась за землю (только не свою).
  Воруя явь из городской кормушки - трухлявой и изношенной, как крест,
  он ел (не то), кормил (не тех). И скучно ломал он одиночеству хребет,
  но зарастало, будто на собаке, тоской виляла сука-ночь... Тогда
  он оступался в гибельные знаки смиренья и надежды, как миндаль,
  горчащие... Как зверь, недобезумясь, натягивал мелодий поводок -
  перекрывал ошейником латунным больное горло (видимо, не то)...
  
  
  ...он тронулся, держась за спелый воздух, уверенно идя в гортань метро -
  куда-нибудь, где "выход": безысходность ввинтилась в напряженное нутро.
  И музыка безудержно лилась (да все не та - рыча, свистя, фальшивя),
  но он держался за сердечный вальс, прося для цепкости - лишь шестирукость Шивы,
  как вдруг, случайно, обдала водой машина, просвистевшая тревожно...
  И он взглянул на брюки, а потом - на чистоту и суетность прохожих,
  и вдруг осел, лицо роняя в руки, стыдом царапая груди стекло так,
  что лопались внутри - как почки - звуки... И музыка апрельская умолкла:
  слились в одну все цифры циферблата. Желанья нового проклевывалась песня:
  мне б тронуться (умом ли, или с места), но чтоб туда. Откуда нет возврата.
  
  КАМНИ
  
  Мой дом из камня, время в нем - гранит.
  Здесь пули мотыльков свинцовым свистом
  пикируют в сердца.
  И так болит,
  что я кричу - "Баллиста мне! Баллиста!"
  Снаружи камни дышат в дверь шершаво.
  Полуночная плоть с глазами-яшмой
  на зов приходит - и вскрывает правой
  грудную клетку мне.
  Почти не страшно,
  нутром наружу, на булыжной койке
  своих потерь окаменелых соли
  крошить позволив левою рукою
  баллиста-на-ночь. На ночь - и не боле.
  ...Вот пальцы бьют по сердца родониту
  горячую и влажную чечетку -
  и пули, обездоленные ритмом,
  звенятся на пол - каменный и черный.
  И воздух, абрикосово-невинный,
  щетинится от звона против шерсти,
  стараясь рыком резать пуповину
  меж мною и любимыми - ушедшими.
  Соленое дыхание шалавы-
  баллиста у виска кричит о море -
  "Давай же, ну же, плачь о Них! Отравой
  безумных слез - да на гранит ладоней,
  на стены, пол, на каменное время -
  вода пытает и крошит породу..."
  ...С отчаяньем прирученного зверя
  зову воды целебные потоки,
  но вместо моря лечащего - только
  роняю в руки каменные крохи,
  лишь бусинные мраморные крохи...
  
  ДВА РОСТКА НАСТРОЕНИЯ, ОДНО ЗЕРНО ПРИЧИНЫ
  
  Небо-китаец сыплет последний рис
  на загорелую кожу земли-гречанки.
  Сладкую чушь пою, из-под струн ресниц
  глядя во двор, звенящий лаем овчарок.
  
  Воздух ладонью детской ерошит тишь
  и подставляет горсть под речные губы -
  так молока желает грудной малыш,
  так, запыленные, жаждут дыханья трубы.
  
  И под отрадный гомон вечерних рас
  встречной рекою я выдыхаю имя
  в горсти мгновенья, в холод пустых пространств
  меж рисом и кожей, с выдохом ставших твоими.
  
  ***
  
  Во всех моих скольжениях ночных -
  ни тени ястребиного полета,
  который так стремителен, как время,
  и так же бесконечен.
  Потому,
  лишенная небесностей иных,
  железную махину небосвода
  зрачками плавлю.
  По закону трения
  смертельно тягло плавленую тьму
  я пью...
  Когда желудок сводит,
  а глотка забивается как сток,
  что невозможно крикнуть - помоги мне,
  что хуже: словно чисел февралю -
  тебя мне, до сдавленья легких, мало,
  (все мотыльковый страх - прилипнуть мордой
  к непониманья жгучей паутине),
  - высвобождаю отчужденья жало
  и распускаю тараканьи строки,
  и их - своим бессилием травлю.
  
  В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ О РЫБАХ
  
  В скользкое рыбье время - язык молчания ближе.
  Сказали не больше воздуха, что вишневые жабры
  свистом и хрипом жалил;
  выдохом теплым вышел,
  с пузырьком отпустив на волю - немую жалость.
  
  И задрожало море, чувствуя кроткий выдох
  спазмами сожаленья, жаждой громадного шторма,
  волнами громче неба;
  скорбью о том, что рыбью
  плоть так легко вспороть, но - невозможно заштопать.
  
  ГОЛОСА ДОМА
  
  Кв. 1 Ледяная рыбешка
  
  Февралится мне, мое сердце, моя Ярославна!
  На каждый твой плач - существуют заглушки метелей...
  Ах, волки! Коль были мы братьями - хором запели б,
  Но я - ледяная рыбешка, плывущая плавно...
  По рекам любви - онемевшим, гортанно-глубоким,
  По морю смертей - засолЁнном плакучею ивой...
  О, южная боль моя, пальмовый зверь любвеокий!
  Прости, что с течением - ты все живей и красивей...
  О, волны, узорное дно - что проноситесь мимо?
  Волхвы обещали мне - жизнь...
  Остается безумно
  Стучать плавниками, увидев небесные руны:
  Да так, чтоб растрескался лед, не доплыв до Гольфстрима.
  
  
  Кв. 2 Птица
  
  Ты, запятая в предложении моем, песчаной жизни новый разделитель -
  То ль преисподний дух, то ль небожитель (Нам важно ли, к кому с ума сойдем?)
  В ладони носом тычется метель, и город подставляет спины-арки -
  Лишь для того, чтоб, расстелив постель, его освистывали, прогоняли шавкой?
  Я для того ль в тебе заточена, как новорожденный тот - в наготу закован,
  Чтоб, испугавшись косвенного слова любви, молчаньем страсти пеленать?
  И для того ль из сердца и из желчи отчаянная песня создана,
  Чтоб мне, молясь в отверстие окна, подумать - "Отче...", молвить - "человече"?
  ... в моей отчизне снежных четвергов в который раз вплываю в параллельность -
  и обживаю в хлопковой постели Голгофу, высотой в одну любовь...
  (и все поет, поет слепая птица в просторной клетке ребер неподвижных -
  Осанна! дай, и будь же милосерден! Помилуй грешных, праведных и иже,
  Налей же силы, и медовой веры...)
  И чаша полнится, и мы ее взахлеб, навылет - махом хлестким выпиваем -
  И желчь, и радость пьем, не разбирая (а птица в клетке - все поет, поет...)
  И воскресает новая зима, и бьет мороз игольчато стаккато -
  А мы прощаем жизнь, так виновато глотаем небо зимнего окна...
  И ты, пропущенная кем-то запятая, приходишь знаком препинанья - лишним.
  А воздух тих, и спел, и неподвижен, и клетка видится вдали - уже - пустая...
  
  Кв.3 Февральский сон
  
  "здесь время-тетерев, вельветовый барон
  клюет тугую мякоть грецкого ореха
  телесной юности.
  И если через реку -
  То вместе переправь нас, мил Харон!
  Пока ж - февральничай, звени, совместный голос,
  Двойное сердце, бей в гигантский бубен!
  Ладони сшив в ночном диване будней,
  Вдыхай метель предчувствием обола"...
  ... такую ночь в бокал разлили боги,
  что четверговым сном опустошив -
  ни праведничать мне, ни согрешить:
  ослепло сердце и бессильны ноги...
  и сахарно, и тяжко провисает
  февральский сон о нашем существе
  двойном, что возникает в голове:
  то ль ты похож на снег, а то ли сами
  снежинки полны прожитым...
  Окну
  и небу в нем, забыв слова молитвы,
  я напеваю свой вопрос улитки -
  бесснежно ль на плоту - и одному?..
  
  ...И утомленный перевозчик, вдруг
  Увидев снег над черной гладью Леты -
  Вздыхает: "Смертный, ты опять бессмертен,
  Коль мысли о тебе снежат в аду".
  
  СНЕГ
  
  ...плыл медленный август, медовый и медленный август
  И я застывала под ним - не растенье, не гриб...
  И млечный хрусталь зазвеневшей груди человечьей
  Немного - и был бы чешуйками трещин отмечен.
  Я падала наземь, я слышала грохот, пугалась,
  И слух забивала травой. Но гремело внутри.
  
  И лязгало сердце, и мне так хотелось признаться
  Тебе в этом сладостном звоне и грохоте... Вдруг,
  Пока находила слова, оголились деревья
  И абрисы слились, тончая, с венозною тенью...
  Молчала в стыдливую тишь, холод склеивал пальцы...
  Потом выпал снег, все засыпав - и зренье, и звук.
  
  ОДНО ВОСПОМИНАНИЕ
  
  Здесь, под готической вуалью летних
  теней густого, опечаленного сквера
  мы поднимали пыль тысячелетий
  и насыщали пылью атмосферу.
  И воздух словом вздрагивал меж нами,
  Тем оживляя в мир иной ушедших.
  Героев книг бессмертных вспоминая,
  Не-вечным нам - вдруг становилось легче...
  ...Так змейка обездоленного слова
  проскальзывала в сердца ржавый ящик,
  что раскрывался он свежо и ново,
  и вымысел роднился с настоящим.
  Так обживая плоскости друг друга,
  Покинув сквер, под небом потолочным
  Мы создавали идеальность круга
  Из полукружий наших одиночеств.
  "Свеча горела" на столе сосновом
  И тень любви, в которой не повинны,
  Ложилась на стену, увековечив снова
  Себя в стихах известных и старинных.
  
  СУШЕ СТАРУШЕЧЬЕЙ КОЖИ...
  
  ...шепелявая окись в груди у меня, в груди....
  (Полина Барскова)
  
  Суше старушечьей кожи, преснее отвара риса
  Залежь песка внутри у меня, внутри.
  Чем омывать, о боже, город ушедших близких,
  Коль на щеках - пустынная сушь горит?
  
  Глуше немОты рыбьей, гуще смолы еловой
  Тишь у меня в гортани, глухая тишь.
  Чем же мне песни глыбу рушить на старый глобус
  Мира, в котором ты, как и я, - молчишь?..
  
  
  РЫБОЛОВНОЕ
  
  -наживка-
  
  Ухожу, убегаю к воде. Мне особенно синим
  Нынче кажется небо, и море мне снится все чаще.
  Так душа растворяется в выси; безудержно, сильно
  Так впервые целуют любимых. Неистово пляшут
  Озорные бесята внутри. Выплываю, срываюсь -
  С этим чувством я здесь невозможна. Для будущей жизни
  Отложив самосуда сосуд, это существованье
  Я прощаю себе. Что же клюнет? Ведь, бог мой, наживкой -
  Бесконечно свихнувшийся, видишь, одной ногой- в лодке,
  А другой на два метра в земле - где-то возле Тибета...
  ... но за всю свою боль и за счастье, не стану заметней,
  чем песчинка на пляже. И это прекрасно, поверьте.
  
  -ожидание-
  
  Поплавок на поверхности. Знаешь, случаются дни...
  Это безумь диктует сценарий, и тонкий бамбук
  так и тянет сломать. Деревянное тельце ладьи
  обозначить пробоиной. Выпустить весла из рук.
  На свое отраженье в воде смотришь, как на билет,
  Что просрочен. Взлететь подмывает до дрожи, до крика.
  Напиваясь отчаяньем, круг замыкаешь. И смерть
  Запевает так тоненько-тоненько, близко и тихо.
  Но подумав - "сегодня любимым захочется с лодки
  посмотреть на закат", превращаешься в камень. Сжимая
  пресловутую удочку, слышишь знакомые нотки,
  только где-то вдали...
  
  -возвращение-
  
  Эти звезды и снег существуют. И дольше, чем мы.
  Эти истины - тысячи раз проговорены кем-то.
  Миллионами рук, что протянуты к небу - взаймы
  У времен получается - неповторимость момента...
  Выливаюсь, сбываюсь, всего на мгновенье дыханьем
  Ощутив эти море и воздух... И снова младенцем
  возвращаюсь домой - с неизменно пустыми руками,
  но с наполненным доверху гулким, трепещущим сердцем.
  
  БУДУЧИ ВОЗДУХОМ
  
  Грязно-белая чайка над замерзшей железной лужей.
  Коричневый пекинес куда-то тянет ребенка в куртке.
  Если здесь встретишь женщину - то вдову или проститутку.
  Быть в этом городе воздухом - означает ненужность.
  
  Мое присутствие видно по движенью цветных оберток,
  Взмывающих с тротуаров, над которыми пролетаю.
  Мастер, на что ты дал мне свободу и столько тайны,
  Но нЕ дал возможность выбора направленья полета?
  
  Что ж это каждый третий без повода сотрясает,
  Что ж во мне столько сердца, а вместо сосудов ветер?
  Сколько мою воздушность ярмо безумия стерпит,
  Столько и одиночества отпущено небесами.
  
  Ломоть со мной преломивший, куда же ты - стало вет-ре-но?
  Пряди со лба слетели, мурашки пошли по коже?
  Тропы "кафе-постель-тоска" скучны и исхожены.
  Новые проторяя, - как бы жалость не спутать с трепетом...
  
  Да, и еще вот эта трипроклятая тяга к рекам -
  Пребывание в городе напоминает слалом...
  О параллельности - правда, и будучи только ветром
  С тобой говорю, а значит - ты есть. И это немало.
  
  БЕСОТРИО
  
  Память
  
  А когда наступает вечер, и легче услышать
  Разговоры вещей, чем собственный тихий голос,
  В трюме памяти мечутся серые мысли-мыши
  И скребут коготками по темно-сосновому полу.
  Каждый шорох мышиный становится новым морем,
  Проступившим у радужек, рвущимся в явь сквозь пальцы.
  Духи неба-земли! Обжигала соленым горло,
  А найду ли причал, столь желаемый мной - скитальцем?
  Берега мои, каждый водою времен отточен
  И далек настолько, насколько далёки звезды.
  Я любила всех, но видимо - слишком поздно...
  Прижимаясь рукою к небу своих одиночеств -
  Я взываю: - куда же, куда они все уходят?
  Снегом тают в ладонях, плывут на плоту Харона?
  И мышами скребутся, звуком стремясь в свободу,
  Где волчица-ночь исходит протяжным стоном.
  
  2. Надежда
  
  ... и вот, наконец, с наступленьем рассвета, когда ты
  услышишь свой кашель вдруг так, словно он где-то сзади -
  в той плоскости, где и долги, и немые расплаты, -
  полночные бары тоски закрываются на день.
  
  В висках перестук гулкий - то бьют грядущим куранты,
  А ты же, ведомый надежды коварнейшим бесом,
  Сбываешься, плача от счастья, идя по канату,
  Натянутом над неизменно болотистой местностью.
  
  3. Влюбленность
  
  ... в точке времени "икс", вне пространств, отведенных для нас,
  Понимание ноет укусом гигантского шершня -
  Чтоб тебя полюбить, мне хватило воды сумасшествия,
  Но ее недостаточно, чтоб разлюбить. И сейчас
  Я настолько сильна, что спуститься в Тартар за тобою
  Не составит труда, но при этом - бессильна настолько,
  Что, увы, обернусь непременно. А после - так горько,
  Как способны безумцы, к воде прижиматься щекою
  И царапать песок, морем боли оттачивать грани
  Той любви, что чем тверже - тем больше в способности ранить.
  
  КОГДА ОНА ПОЕТ
  
  Когда она поет, тесно пространство
  Для птиц и флейт, для плача и для слов -
  И звук ее шагов, ее шагов
  Стихает в страхе: хрупко постоянство
  Той красоты, что порождает песня...
  И, выдыхая тихие миноры, на ноте "до"
  Звенит хрустальной трелью
  Слепое детство, мартовское детство...
  И в белом платье - белом!..- как метели,
  Ладонью чувствуя сухую кисть отца -
  Она идет смотреть на шапито...
  Там - вкус мороженого... Клоун без лица
  С огромным синим шариком в руке...
  А после - ночь... Сквозняк на чердаке...
  Скрип половиц - шаг сказочных чудовищ...
  А помнишь -
  Помню...
  Помнишь,
  Ярче, ярче!..
  - тугое соло на виолончели,
  И привкус слез, и пение метели...
  Глухую осязаемость потери
  И первое вхожденье в параллельность,
  В незыблемую параллельность с тем ли,
  Из-за которого ты целых две недели
  Лежишь без сна?..
  ...и скомканы постели,
  и влага на подушке,
  душно,
  душно!..
  - вдруг - переход в стабильность контрабаса...
  рассвет, глаза отца - "как ты посмела
  в таком-то возрасте?!"... и - яркая трава,
  да черные платки... а голова
  взлетает с мыслью - вот и сметь-то не с кем...
  а спеть бы детство, снова спеть бы детство!...
  но это - участь нового младенца...
  ...сейчас одеться,
  по-весеннему одеться,
  и каблуками цокотать, как по фарфору,
  шаги оставив сзади, как и город...
  сложить из множества накопленных пустот
  в душе - плеяду, тьму прекрасных нот...
  
  ... весь мир молчит, когда она поет.
  
  В тугом пространстве под безумным небом
  Летят, летят, летят копейки листьев...
  Стою недвижимо, вдыхая ошалело
  Морозный воздух. Осязаю кистью,
  Всей кожей - песню... И свои пустоты
  Я забываю, слушая ее... Ладонями зашториваю слух -
  "Господь, господь, мой бог, могущий дух -
  не дай услышать стон последней ноты,
  ее финальной, сумасшедшей ноты..."
  
  
  ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ЧУДА
  
  В январе, тридцать первого, небо глаза раскрывает
  До простой синевы, и земли испещренный пергамент
  Так белеет, что каждый зрачок, на него посмотревший,
  Превращается в точку. И я, становясь на год легче,
  Выдыхаю и радость, и боль вместе с паром. У края
  Губ храню неслетевшее слово любви: понимаю,
  Что слова - мишура: говорить, а не чувствовать счастье
  Есть предательство счастья. Все чаще тебя вспоминаю,
  Знаешь, как-то зудяще-навязчиво... Мелочи, части...
  Да, картинки, мгновения, кадры... А сколько меж нами
  Накопилось песка из часов? Пол-Сахары? Наверное...
  Странно, я забываю лицо твое; ярко-безмерно
  Помню вкус и все ямочки в смехе... Вот глупость-то...
  
  В январе, тридцать первого, крыши касаются бога,
  Идеальная синь сквозь зрачки остро тычется в душу,
  Замирает дыхание... Пауза... Дворик немного
  Растерялся. Восторженно окнами смотрит наружу,
  Где снежинка застыла в полете, на солнце сияя,
  В неподвижности словно являя предчувствие счастья...
  И на вдохе ловлю новый возраст - до самого дна я
  Прорастаю им, всеми "случится", "настанет" и "будет",
  Выдыхаю - "уже", "пережито". И в точке "теперь"
  Я курю, вспоминая тебя. Глупость, правда, но трудно
  В одиночку поверить в реальность столь зыбкого чуда.
  Появись, подтверди, сохрани его, чувствуя кожей -
  Тот же двор, тот же снег, ту же синь... И тогда я, быть может,
  Безвозвратно, всецело смогу в это чудо поверить.
  
  Алтын
  
  вот, говоришь, гордый - так выпрямись хордой, пересчитай ступеньки носом,
  поцелуй кафель на площадке, плюйся пылью, грязью c чужих ботинок
  выветрил гордость, выблевал вместе с грязью,
  и - сирота, изгибаешься дугой, ползаешь нагой.
  вот, говоришь, - сирота, нет ни черта, ни брата, ни жены, ни отца,
  ни врага-благородца, ни друга-подлеца,
  зияет черное дупло вместо лица,
  а в руках ивовый кнут да письмецо от гонца:
  "помнишь, был гордым, выбирал между медом и пирогом,
  прогонял гостей - я мол сейчас хочу говорить о другом,
  у моей женщины молоко в груди, в моем сердце кровь, в печени желчь,
  у меня есть всё, а всего не утопить, не сжечь.
  вот тебе кнут, хлещи по голеням, бедрам, спине,
  потому что печень сожгли, сердце водорослями поросло на дне,
  молоко выпил нищий - обогатившись, сложил голову на ее плечо,
  хлещи-свищи, зарывай любовь, обернутую парчой"
  в ответ яростно топчешь исписанный клочок,
  я тебе что, юла, я тебе что, волчок,
  чтобы крутиться, смотря потере в дырявый зрачок,
  да пошёл ты, гонец, ко всем чертям, мне и без того горячо!
  послушай и запиши, дружок, счастье - это когда нечего терять
  повторю, чтоб пропечаталось, счастье - это когда нечего терять
  счастье когда нечего некого когда некого нечего, как, впечаталось
  я абсолютно счастлив да я совершенно счастлив
  
  
  =============================================================
  
  
  Марианна Гейде
  Живет в г. Переславле-Залесском.
  http://www.stihi.ru/author.html?mariannah
  http://magazines.russ.ru/october/2002/12/oct-12-07.html
  http://vernitski.narod.ru/heide.htm
  thomas@u-pereslavl.botik.ru
  
  islands
  
  [islands]
  
  крапивниц и шоколадниц рябь и порох между двух - стекол ли, страниц ли - выцвели на поверхность моей памяти, выцвели, вызрели и уронили семена в клеклую толщу предпоследнего на сегодняшний уже день сновидения, аккурат перед тем, как будильник выговорит свой save our soul. Все они, кто тонет, сигнализируют: save our soul, никто никогда не save our body, потому что body-minde problem для них в этот момент ни какая не проблем, потому что единство постигается там и тогда, когда его почти нет или скоро не будет. Разъединение со сном вызывает страх, может быть даже страх и ненависть, а будильник - коллаборационист - делает вид, что с нами во всем и всегда, и выстукивает снова: save our soul from our body, как будто это не он сам только что своими руками. Какими руками, у него нет рук, у него внутри зато дергается что-то, если снять крышку, а вот у нас внутри тоже что-то дергается, только если снять крышку, оно тогда дергаться не будет, а начнет течь. Потечет и вытечет все. Вот это самое сухое, что называется, body, но то, что потечет и вытечет, опять-таки body, а если умеючи, то можно соединить одно с другим опять, и получится франкештейн.
  
  ты со мной танцевала, когда мы подарили тебе islands Олдфилда и объяснили, что "олдфилд" значит "старое поле", ты совсем не знала английского языка и мы по очереди на кухне тебя учили, ты бы выучилась, не звонили бы тебе каждый вечер разнообразно акцентуированные голоса и не убегала бы ты на своих как только не ломаются ногах в метро, а возвращалась на такси, и не сегодня. Ты подошла ко мне сзади, когда я набирал текст, а я ведь не терплю, когда подходят сзади, особенно если набираю тексты, но я тебе ничего не сказал, потому что очень уж это звучало бы глупо, ежели сказать: "я работаю", потому что мне за это ничего не платят, гораздо глупее, чем если бы ты, танцуя, сказала бы: "я работаю", потому что тебе за это именно что платят, покупают всякую там бурду, удесятеренную в цене исключительно за то, что изготовляют на твоих глазах, ну еще бы, и в жизни так бывает, мы, например, любим своих детей, потому что изготовили их у нас на глазах и при нашем непосредственном участии, а чужих тоже, конечно, а все не так, как своих, словом, ты подошла и я не сказал, что работаю, сказал - так, хренью страдаю, а она посмотрела через плечо превнимательно и сказала (а я все пишу): как это у тебя получается - я здесь стою, а ты пишешь так же, как раньше, как будто меня здесь нет, она, видите ли, понимала что-то, чего я никогда не понимал, поэтому мне стало неловко, я мог бы сказать: ну, я мол тоже здесь стою и не могу иначе, но она бы не поняла, она читала в своем географически несоизмеримом с моим детстве по-своему много, но это ее по-своему было так не похоже на мое по-своему, что я боялся с ней два слова связать, так и ограничивались - одними связками, черт те знает, что она знает, а чего не знает, и мы пошли танцевать под islands, ей всегда хотелось иметь, но дойти до киоска и переписать почему-то не, потому, что нам всегда чего-то хочется, куда не дойдешь, мне вот тоже хочется в Прагу, оно и не далеко, и не так дорого, и языки на уровне как пройти я знаю, а вот не еду в Прагу, потому что - потому что не зовет никто, а ее никто не звал слушать islands, а я вот взял и позвал, так мы и протанцевали под него, она периодически падала на пол и рывками вставала оттуда, и ломалась пополам не по сгибу, а по собственному усмотрению, и роняла свои ноги-руки, как булавы, а потом всегда подбирала, и создавала вокруг себя кольцо из собственных пальцев, и иногда вокруг меня, и мне конечно следовало бы что-нибудь, но мне лет тогда было слишком мало, и ума у меня было больше, чем воли, а у нее наоборот, словом эти islands закончились и она позвала на меня пить сидр на кухне, только я пить сидр отказался, потому что, дескать, трезвость норма жизни, у меня тогда определенно с головой было не все в порядке, не удивительно, что она меня потом люто возненавидела за это, а еще за то, что мы имели обыкновение при ней говорить: тебе звонила Аня - какая, номер один или номер два? - номер два, естественно, - а, ну это здорово, можно было подумать, что у нас так много Ань, что мы их коллекционировали, а мы их не коллекционировали, нет-нет-нет, мы их очень любили и уважали, просто с одной Аней познакомились первой, а с другой - второй, нужно было ей это объяснить, и вообще многое нужно было ей объяснить, например, что чай мы завариваем так долго не для того, чтобы ей досадить, а просто вкуснее так, и что Луи Маль - не идиот, и по какой причине, и нужно было вообще ей объяснить, что у нее идеальный вкус к кинематографу, просто следует переменить знаки и всякий раз, когда не нравится, осознавать, что это очень хороший фильм, да, и я даже один раз пересказал ей "Философию искусства" Шеллинга, и она слушала, да, надо было ей объяснить, что она очень хороша, и что - а, да что там, нужно было, конечно, только поздно.
  
  коммунальная жизнь омерзительна, да, омерзительна как советская власть, а почему советская власть омерзительна, спрашивала меня ее соседка, отофициантствовавшая ночь, выспавшаяся день и к вечеру обретшая дар речи, почему ты думаешь так, потому что в детстве тебе внушили, а я отбрыкивался, мол, в детстве мне ничего не внушали, просто заставляли запоминать бессмысленный набор слов, вроде 22 апреля такого-то года родился такой-то, а моя подружка, тоже девяти лет, запоминала это так: 22 апреля такого-то года совершилось великое чудо - родилась моя бабушка, а у меня не было бабушки, родившейся двадцать второго апреля этого самого года, поэтому я до сих пор не помню, и вообще у меня с этим всем ничего не было, у меня очень плохая память, я могу запомнить только то, что касается меня лично, вот как я говорил, а она слушала меня ни в одном глазу и лично меня не касалась. Потом вставала и уходила официантствовать дальше. Она работала, а ее соседка, то есть, ты, таскала бокалы и кружки из ресторанов, и жили вы в одной комнате.
  
  тебе ведь очень хотелось, я знаю, очень хотелось разнообразно прекрасного, тебе хотелось vivre pour celui qu"on aime и aimer plus que l"amour meme, только ты не знала французского языка, поэтому не понимала, как именно vivre и кого именно aimer, поэтому у тебя сперва отключились глаза - и ты смотрела только советские фильмы, желательно черно-белые, желательно с бурным весельем в конце, а потом - уши, и ты тридцатый раз ставила песню о том, что нужно vivre pour сelui qu"on aime и aimer plus que l"amоur meme, а потом у тебя отключилось обоняние, и ты варила на кухне омерзительную селедку, из которой сперва доставала молоки и прямо так заглатывала, предпочитала именно молоки, видимо, для повышения маскулинности, а выпотрошенная рыба отдавала суть свою воде, а вода обращалась в пар и распространялась везде, а я всякий раз сплевывал, зато был совершенно уверен, что ты не голову чью-то варишь, а селедку, а потом у тебя исчезло осязание, так что ты даже шляться по клубам в поисках тактильного экспириенса перестала, а сидела целыми днями на кухне, куда мы не заходили, плитку электрическую в комнате завели, сидела и бесконечно ела то суп из рыбы, то йогурт из стаканчика, то сыр из круглосуточного супермаркета, а то еще кочан капусты изрубала в - в капусту же, и заливала подсолнечным маслом, и томатной пастой, и уксусом, и посыпала перцем, и всю эту капусту перемалывала в капусту же своими зубами, и запивала все это пивом, или сидром, или водой с уксусом, томатным соком и перцем же, а когда не хватало места, шла в туалет и засовывала пальцы в рот, и все с начала - тебе ведь страшно хотелось разнообразно прекрасного, только тело твое выключилось, превратившись в тупик. Нужно было тебе сказать, нужно было тебе помочь, потому что ведь ты мне помогла, когда моя голова превратилась в тупик, потому что ты мне отдала свой прозак, когда моя голова превратилась в аппендикс, а этот аппендикс воспалился, ты мне его отдала, правда, потому, что сама не могла принимать, потому что его будто бы нельзя принимать когда пьешь, все неправда, а ты пила, что правда, то правда, но ведь ты мне его отдала, а не выбросила, мне нужно тоже тебе было бы - но я не. А что я мог, я не знаю, но мне нужно было что-то, а я все равно не.
  
  и ты нас возненавидела, ты на нас кричала, ты на нас молчала, ты выгоняла нас с кухни, из ванной, из природы вещей. Мы оба могли бы тебе помочь, но стоило одному из нас решиться, как ты делала какую-нибудь гадость второму и тогда нам становилось друг за друга обидно, что вот, мол, моего ненаглядного супруга обижает гадкая девчонка, а потом второй решался, но ты делала гадость первому, и так до самого конца, когда мы к твоему удовольствию или неудовольствию съехали, а твоя соседка съехала еще раньше, а хозяин всего этого бардака уехал на месяц, а мы уехали навсегда, но тем не менее, тем не менее - мне до сих пор кажется, что мне тебе нужно было что-то, а что - я не знаю. Только если я узнаю, тогда я тоже это не выброшу, пошлю тебе по почте, обязательно, непременно.
  
  [кантата]
  
  Meine Freundin, du bist schoеn - как смешно царь Соломон звучит по-немецки, по-детски как-то, как будто не царь, а так - непонятно кто, а так кантата называется, в костеле я слышал эту кантату когда-то.
  
  Meine Freundin, du bist schoen - из под самого потолка, всегда первым делом смотришь вперед - а никого нет, смотришь назад, опять никого нет, все спинами сидят и спинами слушают, так положено себя вести и усаживать в костелах. Смотреть надо назад и вверх, вот. Вперед и вверх мы все привыкли, на светофоры, там, и всякие другие недоразумения. Светофор - прекрасное слово, а если полностью по-гречески, то будет просто фосфор, а если полностью по-латински, то будет Люцифер. В костелах Люцифера нет, там обходятся электрическими лампами. Поэтому смотреть там нужно назад и вверх.
  
  Meine Freundin, du bist schoen - это я сижу и радуюсь, и-ра-ду-юсь, dies irae, dies illa, и ладно, это в прошлый раз было, в прошлый раз здесь разновозрастные херувимы и херувимы пели реквием Керубини, а великовозрастные серафимы аккомпанировали им на струнных инструментах, а на этот раз мы слушаем кантату под названием Meine Freundin, du bist schoen, и моя фройндин сидит рядом, она действительно шен, но у нее стерты ноги и она дрожит одной из них. Не дрожи, майне кляйне, не дрожи ногами по деревянной подставке, сие есть подставка для коленопреклонений. Мы не преклоняем колени, конечно, никогда, лучше стоя, стоя и в гамаке. Странно, что в спину ударяет волна от дернувшейся струны, а в голове при этом волосы майне кляйне фройндин, запутавшиеся в пуговицах майне кляйне фройндин, как будто спина и слух заключили заговор, что мы вот будем слушать, а на меня не обращать внимания, пусть я думает о чем хочет, не будем ему мешать, но и помогать тоже, майне фройндин скрежещет зубами, Meine Freundin, du bist schon sehr muede, я чувствую, что моему пальто становится страшно сидеть рядом с твоим жакетом, преисполненным статического электричества. Синтетического статического электричества, от тебя холодно моей правой щеке и немного - правой ноге, ведь говорили, что синтетика не греет, только холодит, и статическое электричество не светит, а только - дзынь, точнее шварк, я чувствую как ты уже совершенно muede, оборачиваюсь.
  
  в розетку пока еще проникает свет и в стекле запечатлевается звук каких-то будто бы поездов, хотя здесь нет нигде железной дороги, есть только общежитие для студентов-музыкантов, на какой перкуссионной установке делают этот гул, из какого дымохода его отпускают каждый вечер по стольку-то в руки и для каких целей?
  Meine Freundin, du bist frei, лучше убирайся и меня с собой не сманивай своими зубами, стучащими о колени, стучащие о стопы, стучащие о подставку для коленопреклонений, а меня не склоняй, я останусь, майне кляйне, слушать кантату про то как schoen bist du, meine kleine, als nicht in dieser Kirche, завтра мы встретились и ты спросила: это был хороший концерт, да, говорю, хороший, не из самых лучших, но хороший.
  
  [чарлику]
  
  я говорю сидеть, а ты не садишься, я говорю лежать, а ты не лежишь, я лишний в твоем щенячьем мокроглазом и мокроротом мировосприятии, потому что я говорю лежать и думаю, будто тебе до этого хоть сколько-нибудь есть дело, а у тебя ушная изнанка в фиолетовых прожилках, у тебя клещи в ушной пещерке, у тебя есть горячее желание их вычесать, потому что чешется, а больше пока ничего. Я на тебя сейчас закричу: лежать, а с таким же успехом можно бы закричать: летать, в одну букву разница, а эффект тот же. У тебя лоснящиеся бока, совсем тебе не нужные, у тебя живот поджат к позвоночнику, у тебя совершенно человеческие подмышки и совершенно нечеловеческие жирные блохи, они на мне никогда не жили, потому что на таких как я они не живут. Ты - уродец, у тебя хвост короче в четыре раза, чем положено по экстерьеру, у тебя уши короче тоже, наконец, ты черный, а должен быть рыжий. Ты ни черта не умеешь, только убегать с поводком, потом тебя подбирают незнакомые алкоголики и ведут на живодерню, а мы замечаем вас издалека по твоему ублюдскому хвосту и кричим: стойте, стойте, это наш Чарлик, алкоголик верит, но делает вид, что нет, чтобы мы дали ему на похмелиться. Так было раз, так было два, я думаю, вы с ними снюхались и заключили договор: ты убегаешь, он подбирает, мы ему на похмелиться, интересно, а он тебе - что? Манон Леско, вот ты кто, паршивая Манон Леско.
  
  ты, Чарлик, он же Чарли, сын Чары, как сибирская река, на которой добывают мой любимый камень чароит, как шарашкина контора, чьими акциями мой отец спекулировал в те годы, когда ты у меня был, Чара-банк называлась. У тебя на лбу большая шишка неизвестного происхождения, а за ухом шрам вполне известного: невовремя выбежал из лифта и он тебя протащил до самого потолка, потом пришлось долго лечить мягкую жирноватую рану мазью Вишневского, что тухлой рыбой пахнет. Ты, Чарлик, сукин сын, всегда выбегаешь невовремя, возвращаешься некстати, в четыре часа ночи зимой, в четыре часа утра летом, начинаешь скулить тошно так, все соседи уже знают, что это наш Чарлик, ни у кого такого нету больше.
  
  и собачьи команды - тошные, я бы на такие не отзывался тоже. Ну что такое "куш" - кажется, что это какой-то большой кусок, который надо укусить, а на самом деле это императив от французского coucher, что значит "лежать". Ну разве собаки по-французски понимают? Тут люди ни черта не понимают по-французски, а вы хотите, чтобы собаки. Или еще лучше - "апорт". Апорт - это яблоки такие, и вообще слово звучит отвратно. Вот "фу" - это понятно, хотя звучит все равно отвратно, лучше бы "фи". Больше всего меня радует команда "взять", только, спрашивается, кого и за что? В смысле - за какую такую провинность? При мне ты никого не брал, только меня и без всякой команды. Ну и, естественно, таких как ты - в больших количествах, с хрустом и визгом, твоим, надо заметить, потому что ты джентльмен был и кидался только на тех, кто крупнее и сильнее, что и требовалось. Твое дыхание пахло такой запредельной гнильцой, что если бы не зубы, я бы часами сидел и дышал твоей душой неразумной смертной. Где умещался твой язык, когда ты закрывал пасть - это вопрос из серии как пройти в игольное ушко. Твои глаза вечно текли глубоко лиловыми белками, обращаясь в янтарь. На твоей костлявой груди торчал один белый клок волос, вернее сказать, седой, с самого в нашем доме появления, когда ты весь день ходил за мной, как хвост, а твой хвост ходил за тобой, потому что ты тогда еще сам не знал, что есть часть твоего тела, а что - нет. Ты считал, наверное, что это ты - часть моего тела и должен ходить за мной, чтобы я не развалился на куски, а потом что-то произошло и тебе стало ясно, что ты - часть, большая, чем целое, а такого быть не может, и тогда уже стало поздно говорить тебе: лежать, сидеть, потому что ты знал сам, что тебе делать, это я не знал и, тащась за тобой на поводке, кричал тебе уже совершенно по-человечески: стой, сукин ты сын, не так быстро.
  
  [метрополитен]
  
  или, опять-таки, ландыши, ландыши. Сколько раз твердили метрополитену в громкоговоритель: не берите ландыши, берегите родную природу. Или, опять-таки, весна Вивальди, сколько раз говорили, не трогайте весну Вивальди, вы ее уже выморочили, вы ее оставьте в покое, и клавир у вас плохо темперированный, и хризантемы у вас в саду отцвели уже, а вы все за свое - ландыши да ландыши, не куплю я ваши ландыши, не куплю я ваши сушеные сыроежки. Не подам на восстановление храма преподобного Сергия Радонежского. Не подам на прокорм нищих кошек. Не дам паспорт гражданам милицейской национальности. Низачто и никогда. Не пойду в московский метрополитен, противно там.
  
  [о трудностях при обращении с предметами]
  
  экран, работающий на жидких кристаллах, тронешь - радуга. А если увлечься - то только радуга, и надо обращаться к знающим людям за помощью, они поморщатся и скажут: лапать меньше надо было, надо было не лапать вовсе. А как его не лапать, спрашивается, если тронешь - и сразу радуга. Отвечают: за радугой обращаться в твердый мир, в мир оптики, в хрустальные шары и пластиковые бутылки с газированной водой, радуга там будет.
  
  обращаюсь к твердому миру, к миру чешских брошек из шкатулки моей тети, в моем самом-самом детстве, еще без битья, когда на толстой крышке вырезали толстые узоры и покрывали лаком, я тогда взял две палочки и начал барабанить по крышке этой, да и настучал сотни две щербинок, потом тетя пришла с работы и стала возмущаться, кто сделал, а на меня даже не подумали, потому что, дескать, ребенку такое в голову прийти не могло, а я и сам-то, главное, не понял, что это от моих палочек щербинки остались, тоже все голову ломал - откуда щербинки, с твердыми предметами я обращаться не умел и не умею.
  
  за звуками обращаться надо к другим предметам, к специальным музыкальным предметам, или в специальных музыкальных местах, например, в классе, где уроки музыки проходили, слева направо дугой, потом оборот и вниз, потом плавно вверх и сделать петлю, потом резко вниз и завершающий крючок, так мы и делали. Потом нам раздали матрешки и велели выстукивать ритм: раз - два - раз-два-три - раз, раз, а кто будет хулиганить, сказали, у того отберут матрешку, у меня у первого отобрали, хотя я вовсе и не хулиганил, просто ритм у меня был какой-то неритмичный, а они говорят: хулиганишь, гейде, отдавай свою матрешку, пришлось отдать.
  
  вот что мне оставалось делать, только ходить по периметру ковра, стараясь не наступать на синие цветочки, наступать на желтые и делать шаг вбок, когда лиловые, все эти цвета следует воспринимать в жидко разведенном виде с примесью умбры от уличной грязи, на меня смотрели, конечно, как на ненормального ребенка, но это было совсем давно, а теперь так все делают.
  
  [о синкатегорематических различиях]
  
  э, как хочется иногда, чтобы в морду кто-нибудь дал, даже не важно за что. Размахнулся вдруг - и в морду. Но не по морде. Это некоторые думают, что все равно, что в лоб, что по лбу и, следовательно, что в морду, что по морде, а разница есть, и пребольшая. Мне совсем не хочется, чтобы мне давали по морде, потому что это оскорбление, это пренебрежение, это поверхностное презрительное скольжение, это, наконец, унизительно - получать по морде, я бы на это обиделся и одно из двух: либо тоже дал бы этому кому-то по морде, либо дал бы ему в морду. Ну, третий вариант - известно какой, его мы оставим на светлое будущее и рассматривать не будем. А получить в морду мне, определенно, хочется. Может я даже не против, чтобы мне дали по морде, потому что в этом случае этому кому-нибудь я как дам в морду, он потеряет самоконтроль и даст мне в морду тоже, вот и выйдет как надо.
  
  [о вандализме]
  
  на стоптанном фундаменте, весь в дырах вместо окон и в дырах вместо дверей, в крошках стекла и кирпича, сквозящий дранкой, закручивающийся штукатуркой, изнутри такой же, как снаружи,
  разоруженный дом сдан молодым вандалам, ждет, что на нем напишут. А пишут-то все одно и то же, и рисуют примерно то же самое. Глупые молодые вандалы, делать им больше нечего, взяли бы да и устроили хоть одну небольшую оргию - а писать-то всякий может, думает дом, когда я целым был, думает дом, во мне тогда жили, пели, целовались, даже если скандалили, то потом ведь все равно мирились, а вы все пишите и пишите, мне и посмотреть не на что, мне не о чем и погрустить, когда вы уходите, вот разве о ржавчине, что рисует на моих трубах, вот разве о женщинах, мывших мои полы, когда здесь еще полы были, хорошо, когда полы моют, вам, молодые вандалы, этого не понять.
  
  [о миролюбии жителей одного дома]
  
  вот мы пили пиво всегда в одном и том же самом предбаннике, между железной дверью и обычной, никогда не оставляли ни бутылки, ни даже крышки, но все равно ведь мешали, и это было странно, однако нас оттуда никогда не гнали, некоторые наоборот предлагали впустить совсем в подъезд, чтобы мы встали у батареи и не мерзли. Худшее, что мы там вынесли - несколько взглядов, чуть более косых, чем следовало, Люду это не задевало, а меня - немножко, может, потому что Люда тогда уже сама была немного косая, но в другую сторону, а может, это я был косой, но как раз в ту же самую, словом - ни одного неприязненного слова мы там не услышали и удивлялись вежливости жителей данного подъезда. Правда, очень часто эти жители, проходя мимо, слышали что-то типа: Мерло-Понти далеко не первым обратил внимание на психофизичность человеческого существа, но именно ему удалось тематизировать телесность перцептивного аппарата... - но, с другой стороны, иногда им, совсем напротив, приходилось слышать что-нибудь совершенно нецензурное, и они все равно ни слова дурного нам не сказали. Удивительно миролюбивые люди.
  
  
  
  =============================================================
  
  
  Дмитрий Зернов
  
  http://www.livejournal.com/users/zernov
  http://www.vavilon.ru/metatext/ocherki/zernov.html
  http://musagetes.kz/konkurs/AuthorAnketa.php?aidd=29;
  zerdv@mail.ru
  
  Давыдов В.В
  
  ПРО - ЗАИК
  
  
   вчера
   помнишь?
  действительно
   сделали
   из сигареты культ
  бесконечная по своей нежности: затянуться
   выпускать
   не сразу
   через нос -
   в легкие -
   через щелочку рта
   что-то осталось ?
   это мне
   благодарю
   и глубже в легкие
   и еще ниже
  обвенчались колечками дыма
   есть злость -
   если щиплет глаза
  не часто
   есть прощание
   но навсегда
  если бессильно мять в пепельнице
   окурки
   прежней
   ____________________________
   ____________________
  
   глава
  
  а что ты предлагаешь?
   поэтически
   растрепаться
   по ветру
   вместо
   прозаического секса
  
   глава
  
   смотрю на руки
   жду, когда пальцы поднесут сигарету ко рту
   слова разго-вора
   обманывают
   пропускаю момент собачьей свадьбы губ и сигареты
   не злюсь
   невнимательность даже смешит
   когда губы обнимают сигарету
  
  б до сблеву хочется курить
   до тошноты
  
   хотел-ось бы до
  
  в через
   маленькое оконце
   на теле
   сигареты
   убегает дым
   теряешь, не получается взять целиком
  
   снимаю ве-ликолепные паутинки с твоего лица
   ты молчишь
   ты смеешься?! - пугаюсь, но
   крепче
   прижимаюсь к тебе
   и
   еще крепче
  
   миг
   сопри-частности
   с тобой
  
  г бесконечно-продолжительное время
   интересно:
   относительно какого живого существа
   я живу сегодня
  
   а если ты умрешь, как по-веду себя я?
   наверное, как словно бы я ушел от тебя
   стыдиться, чувствуя взгляд в спину
  
  д хочу
   приласкать тебя
   пугаешься
   оглядываешься по сторонам
  
   глава
  
  е ты
   снежная
   птица
  
   ко-роль
   или
   домашняя у-тварь
  
  ж бритвенно
   законченный
   день
  
   сидел ря-дом и курил
   ругался
   но не
   боялся поцеловать меня
   ты наивный
   я зажал бритву между голодными губами
  
  з я сам выбирал для тебя сигареты
   чуть легче, чем обычно
   чуть нежнее, чем всегда
   нет, не курение - наслаждение сигаретой
  
   курение
   в-редит
   всем, кому
   хочется
   тебя
  
  и толпа
   я ненавижу толпу
   они уносят тебя
   а взгляд вдруг превратился в руки, сгибающиеся
   в многочисленных локтевых суставах, спешащие к
   тебе, и ладони, касающиеся твоего
  
   боль-но, когда мы не одни
  
  к ненавистный
   район
  
   заблудился
   в твоих
   к-улачках
  
  а лишь
   попроси
   серебром
   платить
   за тебя буду
  
   у-мой
   личико
  
  б отвори
   свое
   нутро
  
  в доступней
  
   так отвратительно
   изне-женный
   тобой
  
   глава
  
   молчание
   знак
   со-гласия
  
  г снимаю великолепные паутинки с твоего лица
   ты молчишь
   ты смеешься?! - пугаюсь, но
   крепче
   прижимаюсь к тебе
   и
   еще крепче
  
   безнравст-венно
   ласкаться
  
  д пусть им всем кажется, что я не могу любить
   это даже лучше
   так надо
  
   хорошо, я буду врать
   всему чел-овечеству буду врать
   а то, что я люблю тебя - насрать!
   извини, случайная рифма
  
  е раздеть
   на клеточки
  
   кофточка
   с круже-вами
  
   одежда
   холодное, равно-душное отношение
   ко мне
  
  ж побрили все свои тела
   раздражение
   покраснение от бритвы
   кожа стыдится своей обнаженности
  
   вп-адинка
   тела
  
  з между
   твоих ног
   и тобой
  
   родинка на твоем penis
   похожа скорее на нос, нежели на глаз
   меч-таю: пикантное
   пигментное пятнышко
  
  и раз!
   и медленный переход к сексуальному влечению
  
   глава
  
   неук-лонно
   путешествие к тебе под одеялом
   шаги пальцев
   от голого подбородка к обнаженному паху
  
   не до-хожу
   срываюсь на самого себя
  
  к уходить
   прихрамывая
   гудящей злобой
  
   обидел
   сказал, что вы-сокая любовь - сюсюканье
  
   ве-личина
   моей
   любви
   так ми-зерна
  
  а мне
   принадлежащее
   чувство
  
   глава
  
  б свернуться калачиком в уголке твоего сердца
   ну и что?
   да, мне нужна сентиментальность
   попытка тебя растрогать
  
   ты - муже-подобный
   я - муже-ложный
   в нас есть
   красота
  
  в проверять грамотность на "она моя"
  
   если ладонь - обладание
   ла-дно?
   ошейник ладоней
  
  г заставляющее дрочить
   возбуждение
   согласись, в этом есть
   боль: шрамы отрицательных эмоций
  
   до сблеву хочется курить
   до тошно-ты
  
  д сигарета на длинной ножке
  
  е позвоночник
   сигареты
  
   меня-лись
   с
   тобой
  
  ж молчание
   согласия
   знак
  
   согласиться на кои-тус
  
  з я и не мог
   предположить
   такую нежность
   с твоей стороны
  
   привлекателен
   при всей твоей
   халат-ности
  
  и мы будем играть в прятки
   я залезу в шифоньер
   я буду с той стороны зеркала
   буду держать дверь
  
   с-текло - это и есть взгляд
   дым - уловка
   сигаретный дым - слезы
  
  к твои пальцы входят в меня
   лицо
   твои глаза без ресниц
   я прошу: не потеряй лица
   за безобразными тысячами других лиц
  
   хруст-альные
   камешки
   глаз
  
  а объятия
   упоительного
   разврата
  
   при-брать
   к рукам
   твое нечейное
   тельце
  
  б так отвратительно
   изнеженный
   тобой
  
   исчезал, когда хотел
   помногу часов был с другими людьми
   я по-долгу сидел у зеркала
  
  в приходил
   ложился рядом
  
   мн-ожил
   движения
   помогал руками и ногами
  
  г все так вспотело
   что за искристыми
   капельками
   не было видно
   кожи
  
   глава
  
  д непринужденно
   разглядывал
   меня и вечер
   за окном
  
   смер-кается
   в окне
   меня
   как обычно, два
   и оба - там
  
  е больно , когда мы не одни
  
   хочу
   при-ласкать
   пугаешься
   оглядываешься по сторо-нам
  
  ж но ты плачешь на моей груди
   это так трогательно
   я хочу обманывать тебя
   я хочу, чтобы ты называл меня грязным лжецом
   лицедеем
   владельцем кукольного театра
  
   ебаный в рот
   ругательство
   смешная брань
   благо-дарю
  
  з ты смешно нагнулся
  
   он-о
   уже
   в тебе
  
  и нескрываемо
   страдаешь
  
   больно?
   бедный, иди ко мне
   я дотронусь до тебя
   возьму
   поло-вину
   боли
  
  к грубое животное
   по иным меркам
   нежно
  
   глава
  
  а цветы
   я любил цветы
   и раскидывал их
   по полу
   купали в море цветов
   тела
  
   глава
  
   но язык распа-дается на кусочки
   слова
   слюни
   желание
  
  б говорили
   говорили
   говорили
   а мы - врали этим словам
   любили смеяться над ними
   целовать губы, а не предложения
  
   у тво-их
   слов
   есть
   нежные бедра
  
  в безнравственно
   ласкаться
  
   когда ты про-падал
   я закрывал глаза
   прятался
   считал
   одиночество-от-которого-никуда-не-уйти
  
  г от себя не убежишь
   от себя можно скрыться в другом человеке
   в тебе
  
   ты
   смеялся над моим
   эстетическим оди-ночеством
  
  д прелесть слова
  
   тоже мне
   боль-шой
   любитель посплетничать
  
  е голос разговора
   ложный поворот
   тела в сторону эха
   отзвука
  
   уходить
   при-храмывая
   гудящей злобой
  
  ж возвращаться к тебе
   через твой взгляд
   через твой рот
  
   словно в пещере
   над головой не небо, а нёбо
  
  з стремление
   любить
   да, без разницы что
  
   мне
   при-надлежащее
   чувство
  
  и хочу нарушать
   черты твоего девственно-размытого лица!
  
   глава
  
  у твоих
  ушей
  есть
  нежные бедра
  
  у твоих
  глаз
  есть
  нежные бедра
  
  у твоих
  ладоней
  есть
  нежные бедра
  
  у твоих
  губ
  есть
  нежные бедра
  
  у твоих
  сосков
  есть
  нежные бедра
  
  у твоих
  рук
  есть
  нежные бедра
  
  у твоих
  ног
  есть
  нежные бедра
  
  у твоих
  ступней
  есть
  нежные бедра
  
  у твоих
  слов
  есть
  нежные бедра
  
  ты - первочеловек
  я - сделан из твоего бедра
  
   глава
  
   клоун-ада
  
  к любить свои руки
   любить любовь
   и без каких-либо персонажей любви этой
  
   лишь
   попроси
   се-ребром
   платить за тебя буду
  
  а родинка на твоем penis похожа скорее
   на нос, нежели на глаз
   мечтаю: пикантное
   пигментное пятнышко
  
   приходил
   лож-ился рядом
  
   я и не мог
   пред-положить
   такую нежность
   с твоей стороны
  
  б встречи за моей спиной
   что ж, я даже не против
   забыть
   а потом
   извлечь выгоду
  
   наждачные
   в своей
   я-рости
   лад-они
  
   за-верил в предан-ности
  
  в не собачья
   муравьиная
   преданность
  
   глава
  
   случилось, что
   ты
   не-обходим
  
  г двигаешь
   меня
  
   проверять грамотность на "о-на моя"
  
  д муза - это ОН, - убежденно доказывал ты
  
   но ты плачешь на моей груди
   это так трога-тельно
   я хочу обманывать тебя
   я хочу, чтобы ты называл меня грязным лжецом
   лицедеем
   владельцем кукольного театра
  
  е может быть
   разозлить
  
   вышел
   сильно прих-лопнул дверью тянущиеся за тобой
   пальцы-желание
  
   позво-ночник
   сигареты
  
  ж поводок
   дыма
  
   запачкаться
   словами
   зама-рать руки
  
  з больше
   не делай
   так
  
   глава
  
  и когда ты пропадал
   я закрывал глаза ладошками
   прятался
   считал
   одиночество-от-которого-никуда-не-уйти
  
   мы будем играть в прятки
   я залезу в шифоньер
   я буду с той стороны зеркала
   буду де-ржать дверь
  
  к кофточка
   с кружевами
  
  а одежда
   холодное, равнодушное отношение
   ко мне
  
   может быть
   раз-озлить
  
  б давай напишем "журнальный" вариант
   взаимоотношений
   и пошлем куда-нибудь
   всех
  
   что ты предлагаешь?
   по-этически
   рас-трепаться
   по ветру
   вместо
   прозаического секса
  
  в вспоминать
   неумело
   ворошить
   прошлое
  
   голос разговора
   ложный пово-рот
   тела в сторону эха
   от-звука
  
  г все твои слова-мне
   слово-мне
   слово-дефис-мне
   прекрасно!
   прекрасно
   дерьмо собачье
  
   омерзи-тельно
   над-ругаться
  
   сардонический
   с-мех
  
  д ты становился таким прелестным
   когда пытался грязно ругать меня
   или
   сплетничать
  
   ты
   с-нежная
   птица
  
  е ты плачешь?
   глупо, наивно, несуразно
   пусть слезы будут ножами для меня!
  
   снилось
   твое
   разорванное мной тело
   в цветных мел-очах
  
  ж случилось, что
   ты
   необходим
  
   глава
  
  з негодование
  
   ненавистный
   рай-он
  
  и ты на улице
   а я
   возлежал
  
  к ты увидел меня
   и
   обомлел
  
   персонаж
   с глазами цветом отличающимися
   от цвета глаз моих
   любовь без каких-либо персонажей любви э-той
  
  а заменить любовь к тебе - другим
   чем?
   а тем, что под рукой
  
   любить свои руки
   лю-бить любовь
   и без каких-либо персонажей любви этой
  
  б предавать
   предательство
  
   пре-давать
   преда-тельство
  
   на-правление
   меня
  
  в заблудился
   в твоих
   кулачках
  
   стрем-ление
   любить
   да, без разницы
   что
  
   ме-жду
   твоих ног
   и тобой
  
  г и волосами
   щекотал
   тебя
   там
  
   глава
  
  д прибрать
   к рукам
   твое ничейное
   тельце
  
   все так вспо-тело
   что за искрящимися
   капельками
   не было ви-дно
   кожи
  
   это, наверное
   слишком
   сов-окупиться
  
  е жаждать
   тебя
   другим
   аморальным
   способом
  
   я сам выбирал для тебя сигареты
   чуть легче, чем обычно
   чуть нежнее, чем всегда
   нет, не курение - наслаждение сигаретой
  
  ж иллюзия наслаждения сигаретой
   губы трубочкой
   носик пуговкой
   умиротворение
  
   переиз-быток радости
   мучительно размышляли - куда деть
   избы-ток радости
   резиновые мешочки со спермой
   а потом сидели за столом
   пьяные и голые
   пели "Дым сигарет с ментолом"
   в уни-сон
  
  з сидеть рядом
   ломать взглядом сжатые колени
   смотрю на твой penis
  
  и направление
   меня
  
   цара-пнул
  
  к ебаный в рот
   ругательство
   смешная брань
   благодарю
  
   пре-лесть слова
  
  а наждачные
   в своей
   ярости
   ладони
  
   ты становился таким прелестным
   когда пытал-ся грязно ругать меня
   или
   с-плетничать
  
  б запачкаться
   словами
   замарать руки
  
  в умой
   личико
  
   жаждать
   тебя
   другим
   ам-оральным
   способом
  
  г не слышать своего тела
   окончание
  
   бесконечно-пр-одолжительное время
   интересно:
   относительно какого живого существа
   я живу сегодня?
  
  д ты
   еще не самое плохое, что было во мне
   смеюсь
   издеваюсь над тобой
  
   воз-вращаться к тебе
   через твой взгляд
   через твой рот
  
  е согласиться на коитус
  
   глава
  
   непринуж-денно
   разглядывал
   меня и вечер
   за окном
  
  ж всего лишь миллиметр
   до утра
   осталось
   рассуждали
  
   лежали на холодном полу
   моя забота: быть самим собой
   в данный момент
   согревать тебя
   ты
   оттал-киваешь меня
   подни-маешься - бумажки, прилипшие к спине
   крошки
   совсем еще новые презервативы
   вместо пепельницы
  
   вспоминать
   неумело
   воро-шить
   прошлое
  
  з закурил
   я обиделся
   не спрашивая: "Почему"? курил одну за одной
  
   ложный выпад
   о-курок
   и твоя слюна, которой его тушил
  
  и но язык распадается на кусочки
   слова
   слюни
   желание
  
   я-зычком
   коснуться
   я-зычка
  
  к все, что угодно
   но "ВСЕ" - это не "ТЫ"
  
   сов-падения
   хорошими
   не бывают
  
   цве-ты
   я любил цве-ты
   и раскидывал их
   по полу
   к-упали в море цветов
   тела
  
  а трава на твоем теле
   чуть глубже, чем в поры кожи
   проникнуть
  
   всего лишь миллиметр
   до утра
   осталось
   рассу-ждали
  
  б множил
   движения
   помогал руками и ногами
  
   кор-мил
   своим с-оком
  
   глава
  
  в король
   или
   домашняя утварь
  
   все, что уг-одно
   но "ВСЕ" - это не "ТЫ"
  
   глава
  
  г тоже мне
   большой
   любитель посплетничать
  
  д жертвоприношение
   одежды
   во имя
   обнаженного-тела-любви
  
   обычно, когда режут руки
   думают
   о том, кому это посвящают
   странно
   я кон-центрируюсь только на себе
  
  е ты
   смеялся над моим
   эстетическим одиночеством
  
   толпа
   я нена-вижу толпу
   они у-носят тебя
   а взгляд вдруг превратился в руки, сгибающиеся
   в многочисленных локтевых суставах, спешащие к
   тебе, и ладони, касающиеся тво-его
  
  ж заверил в преданности
  
   глава
  
   ты смешно наг-нулся
  
  з царапнул
  
   ис-пытал
   нас-лаждение
  
   негА-дАвание
  
   ты - первочеловек
   я - сделан из тво-его бедра
  
  и ты - мужеподобный
   я - мужеложный
   в нас есть
   красота
  
   не слышать своего тела
   око-нчание
  
   глава
  
  к привлекателен
   при всей твоей
   халатности
  
   жертвопри-ношение
   одежды
   во имя
   обнаженного-тела-любви
  
   побрили все свои тела
   раздражение
   покраснение от бритвы
   кожа стыдится своей обна-женности
  
   глава
  
  а странная
   причуда
   обслюнявить
   с ног до головы
  
   больше
   не де-лай
   так
  
  б игра в
   конечности
  
   трава на твоем теле
   чуть глубже, чем в поры кожи
   про-никнуть
  
  в вплоть
   до пупочка
  
  г неуклонно
   путешествие к тебе под одеялом
   шаги пальцев
   от голого подбородка к обнаженному паху
   не дохожу
   срываюсь на самого себя
  
   я не со-всем такой
   но, черт знает, какой я на самом деле
  
  д полизать
  
   странная
   при-чуда
   обслюн-явить
   с ног до головы
  
  е сидеть у твоих колен
   облизывать беснующиеся пупырышки
   кожи
   пальцев
  
   свернуться калачиком в уголке твоего сердца
   ну и что?
   да, мне нужна сентиментальность
   по-пытка тебя рас-трогать
  
  ж больно?
   бедный, иди ко мне
   я дотронусь до тебя
   возьму
   половину
   боли
  
   сидеть рядом
   ломать взглядом сжатые колени
   смотрю на твой penis
  
   по-лизать
  
   нескрываемо
   стра-даешь
  
  з впадинка
   тела
  
   сидеть у твоих колен
   облизывать бе-снующие пупырышки
   кожи
   пальцев
  
   до-ступней
  
  и кормил
   своим соком
  
   двига-ешь
   мен-я
  
  к испытал
   наслаждение
  
   глава
  
  а омерзительно
   надругался
  
   изв-лечь
   выгоду
   а потом
   за-быть
   что ж, я даже не против
   встреч за моей спиной
  
  б смеркается
   в окне
   меня
   как обычно, два
   и оба - там
  
   им-я
   дам
  
  в совпадения
   хорошими
   не бывают
  
   муза - это ОН, - убежденно д-оказывал ты
  
  г переизбыток радости
   мучительно размышляли - куда деть
   избыток радости
   резиновые мешочки со спермой
   а потом сидели за столом
   пьяные и голые
   пели "Дым сигарет с ментолом"
   в унисон
  
  д клоунада
  
  е сардонический
   смех
  
   иллюзия наслаждения сигаретой
   губы трубочкой
   носик пуговкой
   умир-отворение
  
  ж тебя
   хочется
   всем, кому
   вредит
   курение
  
   сигарета на длинной нож-ке
  
  з ложный выпад
   окурок
   и твоя слюна, которой его тушил
  
   через
   м-аленькое оконце
   на теле
   сигареты
   убегает дым
   теряешь, не получается взять целиком
  
  и смотрю на руки
   жду, когда пальцы поднесут сигарету ко рту
   слова разговора
   обманывают
   пропускаю момент собачьей свадьбы губ и сигареты
   не злюсь
   невнимательность даже смешит
   когда губы обнимают сигарету
  
   повод-ок
   дыма
  
  к менялись
   с тобой
  
   игра в
   конечно-сти
  
  а стекло - это и есть взгляд
   дым - уловка
   сигаретный дым - слезы
  
   ты плачешь?
   глупо, наивно, несу-разно
   пусть слезы будут ножами для меня!
  
  б если ладонь - обладание
   ладно ?
   ошейник ладоней
  
   кому мой "ТЫ" ин-тересен
  
  в язычком
   коснуться
   язычка
  
   глава
  
  г исчезал, когда хотел
   помногу часов был с другими людьми
   я подолгу сидел у зеркала
  
   грустно?
   расслабь все мышцы лица
   смотри только на меня
   вот и вся тво-я грусть
  
   сегодня ?
   неужели все еще сегодн-я
  
  д ты и твои цветные кружочки
  
   заме-нить любовь к тебе другим
   чем?
   а тем, что под рукой
  
   глава
  
  е грустно?
   расслабь все мышцы лица
   смотри только на меня
   вот и вся твоя грусть
  
   раздеть на
   кле-точки
  
  ж величина
   моей
   любви
   так мизерна
  
   закурил
   я оби-делся
   не спрашивая "Почему"? курил одну за одной
  
  з обидел
   сказал, что высокая любовь - сюсюканье
  
   все твои слова-мне
   слово-мне
   слово-дефис-мне
   прекрасно!
   прекрас-но
   дерьмо собачье
  
  и а если ты умрешь, как поведу себя я?
   наверное, как словно бы я ушел от тебя
   стыдиться, чувствуя взгляд в спину
  
   пусть им всем кажется, что я не могу любить
   это даже лучше
   так на-до
  
   глава
  
  к хрустальные
   камешки
   глаз
  
   от-твори
   свое
   н-утро
  
  а оно
   уже
   в тебе
  
   в-плоть
   до пупочка
  
   и вол-осами
   щекотал
   тебя
   там
  
  б снилось
   твое
   разорванною мной тело
   в цветных мелочах
  
   грубое жив-отное
   по иным меркам
   нежно
  
   не собачь-я
   муравь-иная
   пре-данность
  
  в хотелось бы до
  
   пони-маю
   что
  
  г это было ... наверное
   ложь
  
  д и затянуться
  
   тяжелее всего жить рядом с самим собой
   тем более в одиночестве
   тело сжи-мается
   это причиняет боль
  
  е тяжелее всего жить рядом с самим собой
   тем более в одиночестве
   тело сжимается
   это причиняет боль
  
   заставляющее дрочить
   возбуждение
   согласись, в этом есть
   боль: шра-мы отрицательных эмоций
  
  ж вышел
   сильно прихлопнул дверью тянущиеся за тобой
   пальцы-желание
  
   твои пальцы входят в меня
   лицо
   твои глаза без ресниц
   я прошу: не потеряй лица
   за безоб-разными тысячами других лиц
  
  з лежали на холодном полу
   моя забота: быть самим собой
   в данный момент
  
   глава
  
  и согревать тебя
  
  к ты
   отталкиваешь меня
   поднимаешься - бумажки, прилипшие к спине
   крошки
   совсем еще новые презервативы
   вместо пепельницы
  
   ты
   еще не самое плохое, что было во мне
   смеюсь
   из-деваюсь над тобой
  
  а я не совсем такой
   но, черт знает, какой я на самом деле
  
   объяти-я
   упоительного
   раз-врата
  
  б это, наверное
   слишком
   совокупиться
  
   говорил-и
   говорил-и
   говорил-и
   а мы врали этим словам
   любили смеяться над ними
   целовать губы, а не пред-ложения
  
  в словно в пещере
   над головой не небо, а нёбо
  
   хочу нарушать
   черты твоего девст-венно-размытого лица!
  
  г понимаю
   что
  
   от себя не убежишь
   от себя можно ск-рыться в другом человеке
   в тебе
  
  д персонаж
   с глазами цветом отличающимися
   от цвета глаз моих
   любовь без каких-либо персонажей любви этой
  
  е имя
   дам
  
   брит-венно
   закон-ченный
   день
  
  ж обычно, когда режут руки
   думают
   о том, кому это посвящается
   странно
   я концентрируюсь только на себе
  
  з миг
   сопричастности
   с тобой
  
   раз!
   и мед-ленный переход к сексуальному влечению
  
   глава
  
   давай напишем "журнальный" вариант
   взаимоот-ношений
   и пошлем куда-нибудь
   всех
  
  и кому мой "ТЫ" интересен?
  
   это было ... наверное
   ложь
  
   и за-тянуться
  
   хорошо, я буду врать
   всему человечеству буду врать
   а то, что я люблю тебя - насрать!
   извини, случайная рифма
  
  один мне бы нравились твои длинные прямые волосы
   дождь
   дождь всю ночь
   выпить твои волосы до дна
   смех
   ладошкой по луже!
   капельки в уголках глаз
  
  два когда становилось холодно
   когда все смотрели телевизор
   мы сидели рядом и смотрели друг другу в
   глаза
  
  три ты мне что-то принес
   за светом ( ... ) не разглядел
   ты мне что-то принес? - переспрашиваю
   молчишь
   что-то чувствую
  
  четыре безобразное влечение
   без-образное влечение
  
  пять часов до трех
   по-моему
   не снимал презерватив
  
   глава
  
  Навсегда?
  Давай простимся по-длиннее
  
   глава
  
  Помнишь, я зажал бритву между губами
  ты
   - Наивный трусишка
   боялся поцеловать меня
  Но не ругался
  Сидел рядом и курил
  Твои пальцы
  Выбросил бритву в раковину
  Нет, в ведро!
  Достал бритву из раковины, она прилипла
   - Сволочь!
   к влажному дну и никак
  не давалась в пальцы
  Порезался
  Выбросил бритву в ведро
  Порезал тебе горло. Бисеринки крови на горле
  Обвел пальцем вокруг кадыка. Дотронулся
  до губ. Ты слизнул капельку крови. Ты курил
  Ты плакал
   - Ты истекаешь кровью. Возьми йод. Ты умрешь
  - сказал мне ты. Я улыбнулся. Я взял в рот
  обрезанные пальцы. Немного щипало
  Сел на пол
  Обнял колени руками
  Уткнулся в них головой
  Ты докурил. Ты вышел
  Было слышно, как ты одеваешься возле двери
  Словно цапля, стоишь на одной ноге, зашнуривая
  кроссовку на другой
  Ты бы не стал меня ругать, если бы увидел
  что
  я курю
  Курю твои сигареты
  
   Сегодня?
   Неужели все еще сегодня?
   Помнишь?
  
   ты на улице
   а я
   возле-жал
  
   ты увидел меня
   и
   обо-млел
  
  Завтра ты вернулся
  И мы расставляли на полу фарфоровых слоников
  нашего быта
  
  Как это нео-бычно
  
  
  
  =============================================================
  
  Виктор Iванiв.
  Живет в Новосибирске. Шорт-лист Дебют (2002). Автор книги "Город виноград" (2003).
  
  
  DANTE GABRIEL BATISTUTA
  
  СОБУТЫЛЬНИК СОМНАМБУЛЫ
  
  Поэма, сочиненная автором при посещении острова Новый Мадагаскар.
  
  
  
  На нашей клумбе много прекрасных цветов, но мы не будем валяться на ней до утра. Так говорит проснувшийся вдруг человек, над которым склоняется учтивая морда собаки. Встав с земли, он оставляет за собой небольшое углубление, чрез которое начинает понемногу проглядывать сонный гробик. Вернее, ранние солнечные лучи заставляют под его взглядом проглядывать, пробиваться по самой кромке земли бесконечно малые вещи. Которые возникают из под его пораненных век в весьма фиолетовом свете.
   Человека этого все зовут Батистута. Но это, так сказать, не искариотский, а другой Батистута. В городе Хрустальный Гусь он известен как Блуждающий Синяк. Он переходит из-под одного глаза под другой, от одного фонаря к другому. Со щеки автора на щеку читателя. Как маяк у ворот Херсонеса, он сияет переменным светом. Сейчас он обращен к нам весьма фиолетовым, чуть затронутым чернотой. Днем он начинает просвечивать, подобно подданному, отправленному на Мадагаскар. Он утверждает, что является настоящим автором поэмы, которую ты, читатель, видишь перед собой. По словам Синяка, ее длина эквивалентна длине Красного проспекта, с остановками у каждого столба, до набережной реки Обь от Заельцовского кладбища или от Городского аэропорта - откуда считать, он не помнит. Также он утверждает, что поэма и есть тот безмятежный и чистый цветок, что зовется Ночною Фиалкой. Когда горел дом Батистуты, то съехались Милиция, Скорая, и Батистута сказал, что так, по его мнению, выражаются Свобода, Равенство и Братство. Его любимая песня начиналась так: "Молодые менты взяли двух старых пьяниц".
   И последнее: в связи с частыми приступами собачьего бешенства, которое передаются воздушным путем, у читателя при встрече с помянутым Синяком, развиваются Гнев и Язва, поэтому, следует держаться от него подальше, а потом сообщить, куда следует.
   От автора - В. Iванов.
  
  
  
  
  посвящаю Лощилову
  
   1.
  
  В поля бездумные глядя из окон спален
  плачевные мы дни и ночи коротали
  Тряпичный человек и друг его Псоглавец
  а между тем гортани полоскали
  птицы небесные на мелях голосами
  
  в больнице пальцем мимо носа попадаю
  или ушами повожу забормотал он
  обводят за нос загибаю палец
  
  но думаю что я христопродавец
  так всякий раз как только предо мною
  перед едой фигура предстает
  
  держась за бок ища вокруг поддержки
  но только дверь я перед ней открою
  уж в темный полетит пролет
  
  и пьяница мне кажется умершим
  как дышит он быстрее солнце всходит
  и в дальний угол комнаты зайдет
  
  и вещи прежние все воедино сводит
  и небу черноты дает от ямы
  и в наказанье каждый камень бьет
  
  за то о чем подслушивает ночью
  и что потом помехой служит въяве
  как белый обморок при виде крови
  и пятна под водой проточной
  
  ты знаешь есть высокие широты
  у толстой тишины за загородкой
  где бандерлоги отправляют бандероли
  
  для спящих двух сестер молочных
  присутствие и напряженье слуха
  за тонкою газетною колонкой
  
  что днем ослабевает в наших кухнях
  коль краской пахнут наши некрологи
  землю и пух кладет под изголовье
  
   2.
  
  Ты говоришь что вздрогнуть можешь если
  вдруг кто-то третий вскрикнет вдалеке
  а коль ребенок сбросит одеяльце
  
  когда ему покажут сладкий персик
  или при виде человека в пиджаке
  и что тебя обводят вокруг пальца
  
  и что глядя в поля из окон спален
  бездушны дни и ночи коротали
  Тряпичный человек и брат его Псоглавец
  а между тем червей в земле копали
  двое детей среди проталин
  пока отцы копили капиталец
  пока их матери им тело обмывали
  покуда птиц их крошевом кормили
  и над столами колево носили
  и свечи их короткий день коптили
  
  Теперь ты видишь мальчик в туфле спящий
  не для него ли был готов потлач
  и ручеек для пары новобрачной
  
  и белых мух полет и ритуальный плач
  кормилицы и свадебных процессий
  казалось крестный ход и легкий стыд
  
  что чистоту больничных колпаков затмит
  и первый день а может пятый месяц
  и девства белый выброшенный флаг
  
  и вкрадчивый поклон что даст прохожий
  и сам он кажется коленопреклонен
  и удивлен разбитой носа розой
  
  когда идет из тела выступая
  под взглядами больных собак
  жених в толпе как будто облучен
  
  земля легка и мушка золотая
  ему на ухо шепчет как сквозь сон
  меж тем как отступления лишая
  
  с лица сомнений оттирает пот
  когда кто и умрет то оживет
  и за мушиным роем рай растет
  
  и вопль раненых во рву не долетает
  туда куда идет посреди неба
  где все пустеет и где нет знаменья
  
  и память там на отмели мелькает
  отсюда и до озера Женевы
  детей где кормит кровью пеликан
  
  и красные тельца катает
  и воду ту покорно пьют все звери
  но мордой натыкаются на сердце
  
  что скажет простота святая
  когда постится и когда говеет
  ужели это будет так по-детски
  
  ужель у Ангелов исчисленны все вздохи
  и мученики ходят друг за другом
  как каторжники или как Енохи
  
  и нет ни близнецов ни лилипутов
  что будет смерть вторая и конец им
  всем грешникам отсюда до Цхалтубо
  
  что корабли груженые прибудут
  а небу черноту дает Освенцим
  такую тонкую как женское белье
  
  которое мы продавали немцам
  ужели Кровь Христова вопиет
  ужели это будет так по-детски
  
  когда в пижамах новые святые
  стоят по струнке подле Иерихона
  они величественные благие
  
  в тени на лестницах как мальчики из хора
  как будто вставлены продеты в ухо
  кто сел из них одесную у Бога
  
  как будто Илия и длинный Гога
  играют ими в шахматы до двух
  но Богородица равно хранит
  
  беременных как и безбрачных
  и каждый раз в нас Господа растит
  среди детей приемышей невзрачных
  
  на голову она кладет лопух
  в день солнечный как пальмовые ветки
  одна благословенная в женах
  
  лишь перед ней одной могу принять послух
  тогда как перед дверью детской
  Архангелов мы пишем имена
  
  
  3.
  
  Быть может в этом есть моя вина
  что в те поля глядя из окон спален
  беспамятные дни и ночи коротали
  Тряпичный человек и сам третей Псоглавец
  они тогда сидели на кортах
  как принято у воровского люда
  и рожи их с согласья обоюдно
  еще горели в красных паспортах
  
  Ты говоришь что даже среди кладбищ
  к тебе Господь пустое прибавляет
  и среди памятников черно-белых клавиш
  
  ты деловитых рук не ослабляешь
  и повторяешь ты во-первых Абель
  лежит здесь ровно Лев Израйлич
  
  и во-вторых что Иванов Вениамин
  бездетный почивал здесь перед этим
  и прочие без гнева помирали
  
  о ком мы любим помним и скорбим
  пред кем на стол мы клали три предмета
  и ты припоминаешь перед тем
  
  что самой первой значит это в-третьих
  здесь похоронена была твоя Адель
  Сирота в девушках а по второму мужу
  
  кажется Вдовина и солнце не печет
  день был суботний 19..
  а сестры-пряхи все жуют бетель
  
  потом перед собой ты видишь лужу
  ты ей послал воздушный поцелуй
  и только-то а может быть на ужин
  
  ее ты пригласил был верный раб
  свои мечты надежды помышленья
  ты отдал ей и плакал как дурак
  
  когда она уехала в столицу
  и что сегодня мог быть день рожденья
  ребенка вашего который не рожден
  
  а мог бы быть и незаконнорожден
  и кем-нибудь теперь усыновлен
  воздушных ты ему б купил пирожных
  
  ему ты книги представлял бы в лицах
  и корчил рожицы смешные до сих пор
  она еще хранит твои рубашки
  
  ты думал пред могилою как вор
  пред ранцем им убитой первоклашки
  что ты не спишь под ангельское пенье
  
  уйди и не тревожь покой усопшей
  катая в ком подушек пух и перья
  сквозь дым кустов огонь горящей кровли
  
  ты видишь без числа усов шей
  мозгов сердец и печени и легких
  и думаешь а это дом не твой ли
  
  и за пометом всех птиц перелетных
  клянись пометом всех бездомных кошек
  и корками всех поминальных стопок
  
  и высотою всех новоприбывших
  на прежние места и в эти топи
  слезами всеми набожных из бошек
  
  и благостию у церковных мышек
  глядящих искоса пока пустеет скатерть
  и твое сердце падает на паперть
  
  клянись чревоугодьем мертвецов
  и именами неизвестных, их отцов!
  
   4.
  
  Клянись слезами матери своей
  которыми она тебя оплачет
  о том что ты виновен перед ней -
  
  клянешься ты как повар на раздаче
  но впрочем будет как тебе видней:
  во все глаза глядя в поля из окон спален
  под небом дни и ночи коротали
  Тряпичный человек и выблядок Псоглавец
  и крестные знамения считали
  за выкрестов как выстрелы считает
  веревок хлопаньем привязанный китаец
  и стуком сердца раненый хорват
  они к любой обновке припадали
  к аорте будто среди них страдалец
  больной водянкой плакал обретя их
  он говорил меня зовут Виталик
  но кто не спрятался то я не виноват
  
  Ты говоришь что без моей подстилки
  свое ты тело под собой носил
  с тех пор как синие твои прожилки
  
  ночной фонарик чей-то осветил
  должно быть затряслись твои поджилки
  и как с широкой грудью осетин
  
  себе казался ты и от автомобилей
  шарахался и говорил они впритык
  ко мне краснеют и белеют
  
  не знаю говорил где он где ты
  ботинки не мои и нос и на коленях
  Господь мой, как сучок среди извилин
  
  мне тело грешное двуногое мое!
  и чувствую что я на юбилее
  у паралитика и пью и ем как гои
  
  на поминках у третьего вдвоем
  и что сейчас я ухо съем свиное
  а обезьяна держит разворот
  
  и вроде бы что за моей спиною
  что видит око зуб неймет
  но словно поворачивает радио
  
  мои молоки словно виноградины
  уж отдерет протянутой рукой
  постылою и заползает гадина
  
  по пищеводной трубке мне в живот
  еще я вижу землю там на горке
  невдалеке но оторопь берет
  
  что там белеет на горе зеленой
  и рвет меня на траву меня рвет
  на всю эту прекрасную ботанику
  
  но что ты скажешь на тазу в цирюльне
  вплоглаза видишь много творога
  Отторгнутого словно сеет панику
  
  от пуль бегущие на площади Восстания
  иль от петард четвертого июля
  до Пасхи от Святого четверга
  
  и кажется что будто безголовый
  триста шагов прошел на острова
  не умер и теперь совсем как новый
  
  но еле-еле и едва едва
  как будто взвешен на весах после похмелья
  из каждой вещи простота сквозит
  
  и признан слишком легким для презренья
  не может быть - Господь не поглядит...
  разъятого меня на дне каморки
  
  я повторяю, солнце не слепит,
  да и в Москве заглядывает в морги,
  не может быть Господь не поглядит,
  
  не все же только нам мозги да морды...
  
   5.
  
  Сказал ты легкого и хрупкого меня
  лишь будет день спокойный и усталый
  только тогда придет Господне Око
  
  к тебе вслед за светилом дня
  как будто речь идет о снеге талом
  как будто ты оставлен за порогом
  
  меж тем меня бессонница тревожит
  всегда как будто кто на угли дует
  меня толкает среди римских пап
  
  в толпе средь продавцов морошки
  с главою непокрытой кожу дубит
  и никогда не оставляет ни на шаг
  
  воспоминание: оркестр похоронный
  по залитому снегу проведет
  опять передо мною гробик сонный
  
  и каждый зайчик солнечный живет
  вокруг него как будто в клетке черной
  мне попугая мертвого несет
  
  ты говоришь триста шагов а я не помню
  я будто на собаку наступил
  издохшую а их число огромно
  
  но хорошо шприцы прокипятил
  щипцы нагрел уже мой врачеватель
  и мысли мне одной не запретил
  
  и не дал надо мной лицеприятья
  везде я перекладины ищу
  бывало захожу в пионерлагерь
  
  там есть для физкультурников они
  вверх посмотрю задумаю петлю
  накинуть но меня переверни
  
  я где стоял так на земле просплю
  до утра и без сна с моей постели
  тогда не стану вскакивать чуть что
  
  
  как будто так и есть на самом деле
  безчувственно хоть это и грешно
  лишь изредка бывает чуть забрезжит
  
  похолодает вижу сон один
  перед тюрьмою вот стою я прежний
  с двором двойным
  
  и поднят словно мелкая монета
  из окон внутренних гляжу с руки
  на двор расстрельный как с лафета
  
  военачальники военруки
  их выкриков не слышно как сквозь пальцы
  как сквозь песок и словно постояльцы
  
  с салфетки крошки - все ушли после работы
  как передернутые ходят арестанты
  все очень чисто просят: дай помацать
  
  и на глазок я примеряю коты
  поглядывая на носок ноги
  и втайне восхищаюсь их осанкой...
  
  Свет воспаленных ламп из этих спален
  летит в поля и в темноту развалин
  и я прошу чтоб подвели осла
  а сам Тряпичник или же Псоглавец
  давно уж спят за шторами людей
  
  я вышел в ночь и звездам нет числа ей!-
  а это значит что Христос идет во Славе,
  несть эллин ты несть иудей.
   22 - 28 августа 1999
  
  Путешествие в город Антон
  
   Посв. М. Гейде
  
   1.
  
  Некоторое время назад я начал страшно злиться
  оттого что не могу с собою прежним слиться
  не могу оттого что куражиться и веселиться
  
  подмечать стал на себе разные взгляды
  не могу больше носить цветные наряды
  что-то стали они мне маловаты да и аляповаты
  
  мне уже давно говорили что они никогда и не шли мне
  не к лицу были а к телу липли теперь больше в шинели
  хожу на края наступаю обтираю панели
  
  и при этом вид у меня исключительно зимний
  эдакий зимородок что смотрит разиней
  за угол спрячется выглянет снова взглядом окинет
  
  примерится а просмотрит хоть глаз и наметан
  глядишь кто по улице шел уж валяется мертвый
  и сам по следам шагаешь походкой нетвердой
  
  а что как и где ему акциденция вышла
  концы в воду только зачем клеймо ему выжгла
  особый предохранитель под кожу зачем ему вшила
  
  безносая дура и дернулась синяя жила
  хоть ухом он не повел не дрогнул ни один мускул
  и словно уснул день сделался мутен и тускл
  
  не обернулся не прянул сигнала не принял
  не угадал что за цвет красный или же синий
  меня не касается что нет его и в помине
  
  дело мое сторона не был я никогда забиякой
  теперь по иному вдруг сделался тенью маниака
  вот мой знакомец мне делает всякие знаки
  
  лучше б не у`знал меня за другого бы принял
  спрятаться бы иль спасенье в надменной мине
  я теперь сам не свой словно меня подменили
  
  он мне привет как дела а я ему чем обязан
  ходит тут этаким гоголем этаким знаете князем
  руку холодную мне протянул такая оказия
  
  ишь фанфаронит а сам-то всего лишь мужской парикмахер
  а налимонился словно смотрины у свахи
  хахель идет хэнде-хох не хватает лишь свастики плахи
  
  но это так пшик один все равно он не знает пароля
  и невдомек ему что на самом деле король - я
  только уж больно мне в свое время попортили крови
  
  белых телец кровяных или же красных
  много звенящих как перья испанских пиастров
  в них корпускулы радости чередование гласных
  
  красил я волосы прежде и хною и басмой
  в зеркале видел себя и слушал как пели согласно
  падал как на чело волос безвластный
  
  после же краску смывал и никому не показывался
  в доме своем затворялся и словно грязью обмазывался
  негром лицо воротил впрочем не долго обманывался
  
  выпали волосы как не успел моргнуть я и глазом
  все до единого сверкаю кожею гладкой соблазном
  на затылке слоновьем и улыбаюсь улыбкою гадкой
  
  а парикмахеров я избегал ведь были они мужскими
  темною тенью стоят за спиною вот бреют виски мне
  словно бы пасечники замирают над ульем пчелиным
  
  волос срезают и ногти подпилят видят глазами пустыми
  не размыкают рук и будто язык мне отнимет
  кто прикоснется к главе перстами своими
  
  нету теперь вот и стал я ужасно злиться
  словно ужален а в кране вода продолжает литься
  словно проснулся уже а все по-прежнему снится
  
  все меня раздражает и сигареты Virginia slims
  молча взираю глазами красными от контактных линз
  все меня раздражает как будто бы что болит
  
  мнителен я вот теперь гомика обращаю в фашиста
  а у него взгляд словно цветок душистый
  может быть ждет его встреча с метисом мясистым
  
  что на углу поджидает прохожих с кастетом костистым
  а как увидит любимого становится тих как молитва
  ласков как дурочка и на запястье намисто
  
  может поутру мотетом поют и пьют кровохлебку
  зуб золотой у него а дышит и смотрит так робко
  чтоб на любимом лице веки глаза не поблекли
  
  а подойдет незнакомец ко мне или американец
  амер как говорят нету на свете горших пьяниц
  спросит который час а уж сердце отпрянет
  
  или попросит курить и подмигнет как в рекламе
  или пройдет девушка с двумя моряками
  денег попросит калека с двумя кулаками
  
  вежливым шелковым голосом заговоришь извините пожалуйста
  будешь как мать родная ему только чтобы избавиться
  галстук поправишь оговоришься поправишься
  
  только ему все равно можешь ты не понравиться
  лучше уж в бегстве спасенье искать лучше все сделать заранее
  лучше на этот раз быть более покладистым
  
  только вот лучше ли если тебе намекают
  сделать вид что не понял тут не отделаешься синяками
  впрочем свернуть бы за угол как солнце за облаками
  
  пройти и выйти в соседнюю улицу никем не замеченным
  
   2.
  
  Выйти на улицу никем не замеченным
  улица с зуботычиной в улицу онемеченную
  где первый встречный вам погадает по печени
  
  где в витринах зеркальных как покалыванье в плече
  до вас донесется окрик картавый окрик ничей
  и манекен закачается в стеклах в параличе
  
  когда мимо вас и помимо вас проедет машина
  провезет на себе 20 пар гамашей на
  20 детей и 20 звонков позвонков шейных
  
  для стариков и гроб с сургучной печатью
  а еще повезет каждому по готовому платью
  плоть от плоти живому и за отдельную плату
  
  но неузнанному но названому младшему брату
  и закружится улица и умножится десятикратно
  ряд отдельных огней и ряд окон квадратных
  
  как темнеется в зимнее время ! носа высунуть не успели
  как уже полуночные огоньки зажгутся над каждой постелью
  тени удлинятся и задергаются в окнах теле-
  
  визоры приближается новая година на острове Пасхи
  сообщат вам кого-то съели потом предали огласке
  в исторический момент вы включаетесь без опаски
  
  ибо жизнь вне опасности окно задернуто шторой
  и вы ищете адрес все ищете адрес который
  ищете вы с утра и это адрес конторы
  
  где делают искусственное дыхание где учат неметь
  где зубы вставляют золото серебро и медь
  а потом вам в театр где сегодня играют комедь
  
  но театр там за углом а контора уже где-то рядом
  вы витрины обводите неуспокоенным взглядом
  вы дома огибаете словно углы страницы тетрадной
  
  на странице той буквицы пляшут
  все названия перемешались так вам втемяшилось
  как будто бы вас показали по ящику
  
  вы газетку берете и там сообщение видите
  говорят-де что будто Москве никогда не бывать новой Индией
  и что участи будто бы нет завиднее
  
  только лопнуло что-то и улица прежде немая
  вдруг заговорила точно лед ломая
  точно прорезались почки в начале мая
  
  заговорила баском тенорком и выписывать вензеля
  принялась понемногу начиная узнавать короля
  монограмму имени вашего в названиях вам говоря
  
  не подозревая того вы идете себе и доходите до театра
  где танцовщиц тени зыблются на пуантах
  а во рту медяки и такая вам выпала карта
  
  что иного нет в программе спектакля
  кроме "ужина с дураком" вы этакой вафлей
  проплываете между кресел выпивая последнюю каплю
  
  терпения чужих ног и на сцену шагаете прямиком
  посреди оказаться желая ужина с дураком
  хоть на сцену обычно вас не затащишь силком
  
  зато после того как вас вытолкают взашей
  и проводят туда где как в коробке карандашей
  пациенты лежат терпеливые окрик ничей
  
  вам уже не покажется незнакомым
  
   3.
  
  вам уже не покажется незнакомой
  и палата в которую вас отведут сквозь приемный покой
  и сквозь ванную комнату где вас поливают водой
  
  на затылок не льют больше воду на темя
  ни испанскому королю забытому всеми
  ни китайскому пленнику доводя до кипенья
  
  вот пижама на вас не хватает только бритья
  головы но на это особая будет статья
  санитар вам подаст кипятка для питья
  
  приговаривая а король то голый
  бегал по городу выпив алкоголя
  отморозил ногу сбежал из пятой школы
  
  и прямо в столицу прямо в город Антон
  где все ему казалось что-то не то
  то что готовят ему царский трон
  
  то что наступило царствие небесное
  то что воротилось что то из детства
  а теперь как здесь его будут пествовать
  
  вот беспамятный будет ему шептать
  колыбель качать имена называть
  незнакомые позабытые имена
  
  вот лунатик будет ночью ходить
  и молчать вот в падучей поклоны бить
  будет дерганный свою мать поминать
  
  за запястья схваченный тонким ремнем
  и объявят тебя шутовским королем
  из газет шапку напялив на лоб
  
  будет с коек кашель туберкулез
  раздаваться и до оцепенелых желез
  будет плач там и скрежет зубов
  
  никем не замеченный на улице Потешной
  где первый встречный вас стукнет по темечку
  где сгоришь точно свечка копеечная
  
  что же делал бедный учитель в Бедламе
  пусть вам расскажет женщина с двумя головами
  скажет так что и не опишешь словами
  
  мнителен был ты боялся маниака
  а надо на вещи смотреть двояко:
  с Федота на Якова с Якова на всякого
  
  
  ======================================================================
  
  Юлия Идлис
  
  Окончила филологический факультет МГУ. Автор книги стихов "Сказки для" (2003). Шорт-лист премии "Дебют" (2002). Живет в Москве.
  http://www.litera.ru/slova/idlis/
  http://www.stihi.ru/author.html?aranril
  
  
  Er hat einen Vogel
  Закон разговора, радуги, жизни, сна -
  один и тот же. Астрологи наболтали -
  движение небообразно (дуга как часть колеса):
  мечеть - минарет - эрекция - абортарий.
  Другими словами, есть точка, в которой все,
  что прожито или будет, - намного ниже
  и тонет в дымке; чем дальше, тем глубже в сон
  цвета уплывают - в синее. И они же
  смыкаются где-то с беззлобной живучей землей,
  и ей отдаются, и тонут в коричне... в корице...
  и с этого края, где ты говоришь со мной,
  до края того, где то же без нас говорится
  другими, - словами и стопами не перейти,
  а только стоять, озираясь, ловя равновесье...
  и птице летящей тихонько промолвить: "Лети!" -
  как будто ты бог, отдохнуть уезжавший на месяц.
  
  
  ***
  Неподвижно лежать. Терпеливо вылеживать страх
  И вылизывать зимнюю шелково-жалкую память.
  Все пути утопают в постели, как ласковый палец
  В волосах.
  Задыхаясь от запаха собственных терпких волос
  (это так говорится, на самом же деле - от колкой
  терпкой памяти), мучиться - сколько их было, и сколько
  порвалось
  этих тонких путей (не заметишь - наступишь, и вот -
  баю-баюшки, девочка, завтра и солнце не встанет
  на тебя!) - и останется только нагими листами
  на живот
  опускать распростертых ладоней горячую дрожь,
  и мурашки ронять в простыню, как на смертную скатерть,
  и шептать через силу: о господи господи хватит
  ты же врешь!
  
  ***
  Так и лежала, каждой ресничкой кололась;
  колоколом звала ротовая полость;
  влажное пламя и ледяной набат:
  голос объемлет голос объемлет голос -
  в губы мои - у твоего лба.
  
  Пальцами путаясь в нежно спешащих пальцах
  (как ахиллес, отстегиваешь свой панцирь,
  пробуешь воды стикса босой стопой...),
  в тысячу мелких запахов закопаться -
  в простыни, так пахнущие тобой!
  
  - Больно ли, девица, красным ли в белом поле
  путь твой отмечен - и по следам любой ли
  сможет дойти от глиняных ног до лба? -
  болью объемлет болью объемлет болью
  после - священное бла-бла-бла.
  
  paininsula
  слава, Господи, Иже всех!
  свет Твой волосы превращает в сеть;
  так седея, молишься: слезь же, слезь
  с меня! -
  семена
  лилейноголовые, болибелые - и лежат
  между ребрами. легкие - выводками мышат:
  пищат и дышат; мне из-за них дышать
  нужно тысячами мышиных вдохов.
  слава, Господи! каждой твари - по паре бед;
  руки, их обнимающие; хребет,
  возносящий их - перебит;
  пара глаз - рябит,
  расплывается мир, и, имя не вы-пус-тив,
  прорастают камешки. под моею стопою - стих,
  я иду, а Боже мой - вороватый тип,
  узконогий, чуткий - дрожит как струна, крадется,
  словно по следу пальцев его, обирая с кожи следы
  (аллергия пятнами. да блаженны Твои сады
  яблоневые, небеса из слюны слюды,
  Рыскающий По Судьбе и Телу Туды-Сюды!).
  я украла б тело свое - унесла бы себя, завер-
  нутую в красоту и кожу - куда ты меня завел?
  волчьим шепотом что-то меня зовет
  изнутри меня.
  стремена
  ладоней Твоих, о Господи, удила
  молитвы тебе - люби меня лю - бела
  и бумажна: китайский фонарик, лошадка папье-маше.
  ка-меш-ки
  перекатываются внутри.
  сохрани меня, Господи.
  сотвори меня.
  и сотри.
  
  Phelie
  Эта девочка - нимфа. Она не знает об этом.
  Указательным и большим, как страницу, трогай
  ее талию - ветром, в молитву навеки впетым, -
  только чтоб не додумалась быть пожилой и строгой.
  Не дыша, наклоняйся, хватая губами тени
  ее рук на постели - вчерашним теплом болея
  (он опять говорит - но словами, увы, не теми.
  Всех на свете спокойней девочка и белее.).
  Приноси ей охапки по-зимнему пахнущих лилий,
  изомни ее взглядом в тщедушной надежде поранить...
  нимфы - голые; но почему-то ее зачехлили
  в бесконечные юбки, завернутые в спирали.
  Утопи в ней желанье - пролейся в нее слезами.
  Как лежала - потом напишет Д.Г. Росетти.
  (не придет - так приснится; зачем тебе осязанье?
  Всех на свете мертвее девочка, всех на свете.)
  Нимфа - ей же не нужно ни рук, ни брюшины утлой,
  ни желёз твоих, ни жалости, ни сношенья...
  Лишь одно: не забудь, уходя от нее под утро,
  указательным и большим надавить на шею.
  
  ***
  Бывает, - ты заявляешь, настойчиво смотришь в пол,
  потом ковыряешь столешницу, не поднимая глаз, -
  как будто лгать помогает истерзанный буковый шпон;
  как будто словами капать - как пластырь на рану класть.
  Бывает - живешь как надо, почти хорошо: базальт
  принципов, устремлений панцири и режим... -
  и вдруг человек приходит - хороший пинок под зад:
  думала, самая умная? - на вот тебе, держи:
  
  бросаясь на голос, запах, тявкаешь: здравствуй, здрав...
  и тянешься взглядом сучьим к ботинкам его, к рукам,
  и целую ночь баюкаешь сны его, как сестра...
  И тут человек уходит. Матфей, Иоанн, Лука,
  что же вы не сказали, что станется через год?
  Скажите ей, - умоляешь, - дурочке, что - пиздец;
  что ныне даже в скрижалях памяти он - изгой,
  что умер, а возродится не для тебя, не здесь,
  а там, где синие скалы, к которым он и привык,
  а ты останешься - сука на поводке бытия,
  и будешь замаливать память, заламывать руки, выть,
  пока не придет твой первый мальчик для забытья,
  пока не забудешь насмерть (забудешь его, не злись).
  и будешь писать сонет - целый надгробный пласт, -
  как будто лгать помогает просторный бумажный лист;
  как будто словами капать - что пластырь на рану класть.
  
  колыбОльная
  Спи, моя радость; больше чем кто бы то
  ни был желаю тебе бестревожно спать.
  буря в стакане - всемировой потоп;
  в нем растворяется лунаспирин "упса" -
  oops, моя радость, кажется, я влюби....
  ласковый мой, если утвари нет конца -
  значит, бессмертна, и заповедь "не убий"
  явно бессмысленна (или comme ci comme ca);
  то есть, положим, я утопилась в дождь:
  я ли грешна или слишком шумна вода?
  "Жизнь" и "земля" - так? - нас убедили в том,
  что всех чудес взаимнее - нагота,
  ибо из глины взятое к глине льнет;
  вмятины оставляет ладонь и взгляд;
  а отрывать - попробуй... Бог те нальет...
  спи, моя радость, спи. Поудобней ляг.
  
  ***
  слушай, девочка, ибо сейчас к тебе говорит
  Тот, Кто пишет тобой по базальту церковных плит;
  Ему навстречу что-то в тебе болит,
  захлебывается, кричит.
  ночью, девочка, Он берет тебя и берет
  Словом Своим упругим твой распяленный рот
  и горло, легкие, живот, твою кожу и пот
  и речитативом врет -
  устами твоими, но голосом в них чужим,
  тяжелыми звуками про твою неживую жизнь,
  про после жизни, про каменные ножи
  по обе стороны лжи, -
  и лаской звериной смежая тебе глаза,
  как будто бы Он уже все тебе рассказал
  и можно баиньки, - Он уходит к себе, назад,
  в потрескавшийся базальт,
  и смотрит оттуда, как ты, остывая здесь,
  становишься - дымка, пенка, так, водяная взвесь,
  змеиная шкурка, сплошная благая весть, -
  а Он исчезает весь.
  
  
  
  ======================================================================
  
  Наталья Ключарева
  Живет в Ярославле. Закончила филологический факультет Ярославского педагогического университета. Шорт-лист премии "Дебют" (2002).
  
  http://www.f-abrika.ru/Personal/other_html?username=lucy81
  
  lucy81@mail.ru
  
  Лютеция
  
  1
  это моя ночь лютеция
  дышит во сне
  мое имя растворено как специи
  в кипящем вине
  
  растворено
  окном в океан
  из ковчега мансарды
  где я безымянен и пьян
  пьян как бес
  безымянен как барды
  
  как клошар что горланит куплеты
  на улице ада
  о подвязках жюльетты
  и прочих исчадиях сада
  
  и садится
  тень моя как бескрылая птица
  на иглы собора
  одержимая бесом столицы
  и призраком вора
  что повешен у южных ворот
  
  и поет
  галльский ветер гуляя в глазницах
  баллады
  
  тень мою
  потерял я на улице ада
  и пою
  что лютеция
  римский ребенок порочный и нежный
  спит со мной без одежды
  за горсть оловянных стихов
  
  
  2
  распутная девочка
  в спутанных косах
  лютеция спит уронив папиросу
   в папирусы
  желтой и древней
  беспамятной ночи
  
  и ночь полыхает
  глазами кокоток и прочих
   порочных
  парижских божеств
  париж это жест
  уводящий орфея
  под землю
  по стеблю
  ночных эстакад
  лютеция фея
  аида лютеция ад
  
  3
  дьявольски серой
  собакой на сене
  град люцифера
  
  римский подкидыш
  в мартовских идах
  высохший ландыш
  
  выкидыш мира
  мираж
  витражей
  ветра жест
  жесть
  карнизов на улице ада
  перкуссия града
  и звездопада
  
  пароль совершенства
  свершилась
  симфония каменных жестов
  с вершины
  капеллы
  капель
  а капелла
  лютеция пела
  прозрачным эфебом
  с драконом на торсе
  танцуя на тросе
  под куполом неба
  сияла люси
  в небеси
  
  бесноватая нимфа
  гимнастка
  гимн ласкам
  и ласточкам
  лета по лимфе
  плескалась впадая в аид
  
  рефреном
  лютеция спит
  люцифер снова падает в ад
  лютеция спит
  листопад
  
  
  
  
  Монологи немого
  
  (трилогия)
  
  -1-
  НЕБО
  
  Когда на землю на синий труп планеты слетятся стервятники, слетятся ангелы спецслужб с золотыми кудрями и в противоядерных шлемах, меня расстреляют в оливковой роще за косноязычные, языческие попытки мои полюбить детенышей человека, злых мальчиков с легкой походкой и вирусом надменной глупости в крови. Меня, немого, мычащего слова любви, произносящего звуки космических азбук, неземные аббревиатуры животных инстинктов, расстреляют, как лучшего поэта земли в оливковой роще при фатальном стечении звезд. Пули вакханки разорвут на куски мое тело, как тело орфея. Так в смерти своей я сравняюсь с ним, обретая дар речи. Одновременно человеческой, птичьей и ангельской. Я, дерево, научившееся издавать нечленораздельные звуки, умру с песней на устах. Дерево, смертельно влюбленное и ненавидящее птиц. Птиц, живущих в его опадающих комах. Птиц, поющих так, как ему не дано. Птиц, поющих в такт его иссушенному злобой древесному сердцу. Поющих легко, как легко нас, безгласных уродов, бросают красивые мальчики. Как легко переходят на левую сторону улицы, завидев меня на правой. Как легки голоса птиц и слова человеческой речи. Как тяжело звуки даются мне. Как я в кровь стирал неповоротливые губы, силясь произнести "люблю". Как тяжело закипала во мне бессловесная ненависть к людям и птицам, когда мальчик смеялся над моим окровавленным "лю": "что это? Лютня, лютеция, лютики, люди? О чем ты?" как легко он смеялся и как тяжело умирал. За это меня и казнят. За то, что его бесстыдные легкие губы тоже покрылись кровавой пеной. За то, что и он разучился говорить, умирая в моих ветвях. Но красавчик дионис это не преступление, это лишь дань олимпийцам, мое золоченое кресло, благодарность за злое уродство мое, за мою немоту. Когда каратели спецслужб прилетят, как стервятники, на тело земли, я крикну им: "НЕ-БО", что значит "не боюсь". Дионис мой поступок из рода простейших.
  Но как объяснить. Не карателям, а себе объяснить некрасивую девочку герду, офелию подмосковных прудов, вцепившуюся в стебель кувшинки. Ведь когда я отламывал ее серые пальцы от растительной пуповины цветка, когда яростно рвал из рук ее стебель кувшинки, я уже задал себе этот вопрос, а она еще смотрела на меня бесцветными глазами сквозь грязную воду. Сама покорность. И я был бы тронут. Я бы вытащил ее из пруда ее смерти. Согрел бы и спрятал в своих колыбельных ветвях, мою аннабель ли, укачал, успокоил и сделал невестой своей, эту кроткую личинку человека. Но ее подвели ее пальцы, которые схватили стебель цветка и пытались бороться со мной. Которые разозлили меня. И я опять возненавидел женщин, людей и ее. И лицо ее стало похоже на лицо скрипача с картины шагала, такого же цвета. А я наступил ей на грудь и смотрел, чувствуя себя еще более одиноким и отверженным, чем после смерти диониса.
  О, ангелы спецслужб, красавицы-блондинки с автоматами наперевес, бегущие к месту моего захвата, я целую ваши карающие руки, но послушайте, что я сказал этой жалкой русалке, подходя к ней сзади, шлепая по черной воде подмосковных прудов, я, урод и убийца, хрипло шептал ей: "НЕ-БО", что означало "не бойся". И она застыла на месте. И я видел ее так четко. Видел, как мышиные волосы прилипли к острым ключицам, как кожа покрылась отвратительными пупырышками страха, как пальцы сжались на горле кувшинки, а я заклинал ее ужас: "НЕ-БО". И вам, жестокие ангелы в шлемах, вам, красавицы в униформе, я, батист гренуй, чудовище франкенштейна, вам, блистательные мои убийцы, вам говорю я: "НЕ-БО". Это и есть мое последнее слово. Это и есть моя последняя песня: НЕБО.
  
  -2-
  война
  
  моя смерть избегает меня. Зато сколько чужих падает без памяти в мои отчужденные ветви. Сколько птиц и людей у меня на счету. Я устал ждать и жаждать расплаты. Оплаты труда. У пруда моей смерти безлюдно, как прежде. Эринии в полицейских фуражках, дивные девы жестокости и правосудия, миновали мои катакомбы. Бомбы и мины убили эриний. Подорвали их тонкие жизни сквозь бронежилеты. Собрали в букет и поставили в вазу на стол олимпийцам. Я остался в живых. Мычал, минотавр, призывая тесея-убийцу. Но тесей так запутался в нитях к концу лабиринта, что связанной личинкой, порочной куколкой рухнул к моим ногам. Так посмеялась надо мной ариадна, мстя за убийство жениха своего. Моего диониса. Убил их обоих. Несложно. Задушил той же нитью. Потом вытащил из паутины тесея и долго качал его на ветвях. И ходил с ним по каменным коридорам. Какая-то нежность случилась со мной. Какая-то песня. Одни только гласные. Странно.
  Когда наступила война, я решил, что пришел мой черед. Вспомнил юность и древность, когда короли-уроды были без рук, без ног и без глаз. Еще хуже, чем я. Их лечили магнитом и космосом. И они становились безумны. Их дряблую плоть покрывали горячими губами, поливали огненной кровью прекрасные юные воины. а когда начиналась война, короля выносили, как знамя, в самую гущу сраженья, чтобы он первым, как бог, дегустировал смерть. И я ждал. Смотрел телевизор и видел очищение мира от скверны и слабости. Упивался первобытной жестокостью этих солдат пустыни и новой эры. И ждал. Радовался новым казням. И ждал.
  Но они не пришли. Не нашли своего короля в глубине христианской страны и погибли. И с ними ушла в песок новая эра и хитрая скрытная смерть моя вероломной невестой отдалась не мне, но армии армагеддона. А я, агасфер, снова остался в живых. Так наступила старость.
  
  -3-
  снег, смех и смерть
  
  она звонит по телефону и говорит, что выпал первый снег. Ползу к окну. Окно заросло кораллами грязи. Провожу черту. Языком рисую просеку в коралловых лесах и вижу белое вещество, населяющее воздух. Прилив совершенства. Головой разбиваю стекло. Омерзительно чистый воздух. Обжигает жабры. Кричу: "смотрите, белый порошок! Ликуйте, личинки людей, это они добрались и до нас и рассыпают над городом белую смерть, это мышьяк и пыль эпидемий. Креститесь, крысы, ловите пастью ядовитую манну, это ваш день!" так я кричу. Пока не начинаю задыхаться. Пока не вспоминаю о своей немоте. Пока не слышу кипящий на губах моих кровавый клекот вместо гармонии человеческой речи. Во мне нет горечи. Я слишком презираю людей, чтобы быть понятным. Я падаю головогрудью на щит подоконника и страстно пожираю хлопья белого яда, рыча. Потом понимаю, что это обычный снег, обманка, очередная иллюзия смерти. А война проиграна очень давно. Усталость. Лежу на щите. Пою себе песню старею. Это колыбельная. В ней только гласные. Я никогда не пытался ее записать или запомнить. Она приходит каждый раз разная. По-разному красивая. Из разных гласных. В нее вселяются сны, утоляющие мою боль и жажду совершенства. Это сны смерти. Сны юности и жестокости. Похожие на черные подмосковные пруды. И я пою во сне.
  Проснувшись, я задаюсь вопросом: зачем она мне звонит. Ползу обратно. Трубка обреченно и женственно качается на шнуре. Короткие гудки кардиограммы. Значит, сердце работает. Давлю на рычаг: длинный сплошной гудок, сигнал остановки, нота освобождения, прямой, как стрела омелы, мост, по которому бежит мне навстречу прекрасная дикая смерть.
  Я думаю, кто мне звонит и зачем. Не дает мне покоя. Кто? Может быть, это вовсе не женщина, а мой ангел-хранитель, ненавидящий меня, как и все остальные, раз в сезон, для отчетности что ли, нарушает мой вакуум, сообщая, так официально и глумливо, о том, что происходит за моими заросшими окнами: снег, наводненье, война. А потом пишет доклад в небесную канцелярию: "звонил. Контактировал. Без изменений". Старею. Впадаю в постыдную мистику. Больно.
  Бывает и хуже. В минуты особенной старческой слабости, я начинаю думать, что это "она" и что ей есть до меня какое-то дело, если звонит. И я, мягкий, как мидия, растекаюсь по пыльному полу с цветами в душе, студень-мечтатель, дохожу до полного сумасшествия, представляя, что та несовершеннолетняя утопленница, так покорно смотревшая на меня сквозь воду, не умерла. Что ее сине-зеленое тело нырнул и достал какой-нибудь положительный юноша с мускулатурой и разрядом по плаванью. Что она долго болела, но все-таки выросла. И стала другой. Не такой, как они: не счастливой. И единственной яркой минутой обязана мне и воде подмосковного пруда. И поэтому я неизменный герой ее мыслей. И она мне звонит. И она собирается с духом, чтоб явиться ко мне во плоти, чтобы я воплотил то, чему помешал недалекий красивый ныряльщик. Чтобы вновь испытать оргазм отлученья от жизни. И придет. И натешусь с ней всласть. И никто не посмеет вспугнуть мою радость. И она, моя радость, мне будет покорна и утешится в кроне моей. Навсегда. Так я мечтаю. Но я видел сам. Видел заметки. В местных газетах. Утонула девочка. Утонула в пруду. Собирала кувшинки. Родители в горе. И прочий мусор. Другие мысли: придет не за смертью, но смерть приведет за собой, проводница, карающий ангел с зеленым лицом. Или, может, какой-нибудь родственник, как в древнегреческих мифах, какой-нибудь пылкий и мстительный брат, например. Стоп. Не надо мужчин. Не пускать в эту тему пленительных мальчиков, слишком жестоки. Да, я деградирую. Да. Мысли о женщинах. Женщину легче убить. И еще потому, что они мягкосердны. И смерть моя женского рода. Старею.
  Я аморфен. И мне нужна амфора, чтобы влить в нее морфий моей души, которая, как лишняя морфема, пришита к корню тела моего. Я думаю стихами. Я пою себе песни. Я нелеп. Я стар. Я стер, износил панцирь ненависти и насилия, я голое старое тело. Мой демон распался на пригоршню мелких бесов. Я больше не могу убивать, я слишком слаб. Мне нужна женщина. Я зависим от ее телефонных звонков.
  Она мне звонит и смеется,
   смеется,
   смеется,
   сме_____________________________________________________________
  
  
  
  ======================================================================
  
  
  Кирилл Кобрин
  
  http://magazines.russ.ru/novyi_mi/redkol/kobrin/kobrin.html
  
  ПИСЬМА В КЕЙПТАУН О РУССКОЙ ПОЭЗИИ
  
  В кейптаунском порту, с пробоиной в борту... Бог мой, кто бы мог подумать. Уж явно не те развеселые мэнээсы, в грубой вязки свитерах, помававшие шкиперскими бородками в такт этой песенки... Кто вообще мог помыслить о некоем Кейптауне, не как о "некоем", а как о конкретном, настоящем, зримо осязаемом, с белым, черным и индийским кварталами, с колониальной архитектурой под охраной корбюзеанских коробок, с настоящим портом - шумным, грязным, полным мышцатой матросней, будто сошедшей со страниц комиксов Тома-Финляндца? Что само слово "Кейптаун" имеет отношение не к строчке, а к точке, географической точке, расположившейся чуть выше 34 градуса долготы, в бухте "Столовая", километрах в 40 от легендарного мыса Доброй Надежды? И что заплывет сюда не романтическая "Джанетта" с коварной пробоиной в деревянном боку, а остатки экипажа потонувшего сверхлайнера под названием "СССР"? На берег был отпущен экипаж...
  
  Среди нас, отпущенных последним генсеком на все четыре стороны, был и мой друг Петя Кириллов. Мы - последние везунчики Советского Союза, 1964 г.р. Последние, кого не брали в армию из институтов и университетов, кто получил заветный (и уже почти бесполезный) диплом в восемьдесят шестом; последнее поколение, выросшее при настоящем совке, вступившее в жизнь при совке упадочно-декадентском, сделавшее рывок (или павшее, или заснувшее навек) при совке агонизирующем. Вот как сделали этот рывок, так и бежим, остановиться не можем. Петя вот добежал до Кейптауна. Впрочем, обо всем по порядку.
  
  Мы учились в одной группе на истфиле университета, травились одним и тем же портвейном, влюблялись в одних и тех же девиц, спали с одними и теми же, только с другими. Читали, естественно, одни и те же книги. Можно было бы считать его моим "alter ego", если бы не весьма важное обстоятельство: Петя стремился стать, скорее, "художником жизни"; я - скорее, просто "художником". Уже тогда, в середине восьмидесятых, я стал сочинять нечто невообразимое в стихах и прозе; друг мой презрительно оставался лишь читателем. Читателем он был явно лучшим, чем я - писателем. Ближе к концу того ацетатного десятилетия обстоятельства наши стали несколько разниться: я завалился в полуанонимную педагогико-академическую нишу, он же ушел из школы и предался непрочным радостям тогдашнего кооперативного движения. Общаться мы не переставали; обсуждениям скудной читательской добычи не было конца - левкинский "Родник" (в нашем провинциальном городе, как выяснилось, было лишь два его подписчика; догадайтесь, кто), странная "Даугава", отвязный "Гуманитарный фонд" - все это обсасывалось до последних косточек, из которых потом мы возводили памятники новым литературным иерархиям. Петя (в отличие от меня) особенно любил современную поэзию: каждую неделю он заболевал то приговским идиотизмом, то католическими заговорами Елены Шварц, то монотонным кононовским бормотанием. В конце девяностого все это кончилось. Петя вдруг пропал на пару месяцев, видеозальчик свой передал еще одному нашему одногруппнику (тогда недурному рок-певцу; ныне - зам. начальника Пенсионного фонда где-то в Калмыкии), с квартиры, которую снимал, съехал. Затем все-таки объявился и заявил, что завербовался ехать в ЮАР. Тогда многие уезжали в эту страну капитана Сорви-голова; хотя в расползающейся империи уже тлело с десяток англо-бурских войн, "Копи царя Соломона", "Трансвааль, Трансвааль, земля моя в огне" и рок-шоу в пользу великого чернокожего сидельца выглядели явно романтичнее. Вот Петя и отправился в противоположное полушарие то ли укреплять треснувший апартеид, то ли вызволять Манделу с острова Иф. Широк русский человек.
  
  С тех пор он не писал и не звонил почти десять лет. Для нас, оставшихся разбирать руины Третьего Рима, ухнула целая эпоха; в ЮАР, кажется, тоже. Здесь от жизни десятилетней давности не осталось почти ничего, кроме, разве что, вечнопрекрасной Пугачевой на концерте в День милиции. О Пете я и вспоминать перестал, зато наше увлечение восьмидесятых - литературу - превратил в (увы) малоприбыльную профессию. И вот, месяца два назад по моему электронному адресу приходит послание, начинающееся, как ни в чем не бывало, словами: "Кирилл, привет, это Петр. Как дела?". Сначала я страшно разозлился. Затем - развеселился. Наконец, решил внимательно прочесть письмо. Петя сообщал, что у него все хорошо; что не писал он потому, что было очень трудно и не хотелось жаловаться, что сейчас он писать может, так как завел собственный бизнес, разбогател, нашел хорошего управляющего и have a lot of time to read & write letters. Что пять лет учился в Австралии на винодела, выучился и сейчас у него виноградники и заводик, где разливают недурные "Cabernet" и "Riesling". Что плантации, заводик и его собственный дом располагаются под Кейптауном, в Дарбонвилле. Так-то вот. На берег был отпущен экипаж.
  
  Но самым удивительным был вовсе не спокойный тон письма с того края земли, не сногсшибательное его содержание, а содержащаяся в нем просьба. Петя писал, что обнаружил меня посредством интернета (откуда и адрес взял), на неких литературных сайтах, где меня аттестовали как "критика и эссеиста" (со вторым согласен полностью, с первым - никогда!). Так вот, не могу ли я, раза два в год, посылать ему по эл.почте "письма о современной русской поэзии", где бы назывались некие имена, которые, в свою очередь, он мог бы отыскать запутавшимися во всемирной паутине. Выписывать "бумажные журналы" в Капскую провинцию Петя наотрез отказался.
  
  Честно говоря, я даже не возмутился. Причуда вполне в кирилловском духе. Пошел он куда подальше, Дон Периньон. Но забыть это письмо я так и не смог. Идея излагать южноафриканскому виноделу свои соображения по поводу современной русской поэзии показалась мне слишком безумной, чтобы от нее просто так отмахнуться. В конце концов, разве нынешняя отечественная публика не тот же самый Петя Кириллов, за десять лет не заглянувший ни в одну новую русскую книгу (истинно художественную, конечно)? И вообще, кто сейчас оный "русский читатель" - бур-африканер, зулус, ковбой, танцор фламенко, исландский программист, дублинский городовой? Кто вообще его, "русского читателя" видел? Так что та пустота возлюбленного Отечества, в которую вываливаются новейшие романы и рассказы, стихи, эссе и критические статьи, ничем не отличается от запредельной, черной, глухой пустоты южной оконечности того самого континента, где располагается самая сердцевина тьмы, где бывшие русские мальчики выращивают виноград, а бывшие пожизненные узники принимают подношения от супермоделей и королей поп-музыки. Не "ниоткуда с любовью", а "никуда с любовью".
  
  Думаю, Петя будет не против, если я (по неискоренимой гнусной привычке литератора) напечатаю свои "письма о русской поэзии. Впрочем, был бы и против - все равно. В этих письмах не выстраиваются никакие новые поэтические иерархии, не рушатся никакие старые. Автор не претендует на объективность и сколько-нибудь полный охват (невозможный, впрочем, и сам по себе). Концептуально автор бездарен. Литературной политикой не занимается, будучи сугубо частным лицом, проживающим в сугубо провинциальном городе. Хорей от ямба, пожалуй, отличит.
  
  Что же, с Богом!
  
  (Нижеследующие письма есть сокращенные варианты электронных писем, посланных автором Петру Кириллову. Сокращению и исключению подверглись только те их части, где речь идет о материях совсем не поэтических).
  
  " 17 февраля 2000 г.
  
  Дорогой Петр,
  
  трудно передать, как ты позабавил меня своим посланием (не говоря, конечно, о радости получить весточку от человека, исчезнувшего в Африке десять лет назад). Так и вижу тебя там, в твоем трансваальском (капском?) далеке, у компьютера (что там у вас висит, Windows?), по моей наводке набирающего в окошечке искалки: "Салимон", или "Седакова", или "Померанцев", или "Амелин"... Под рукой початая бутылочка собственного винца, пепельница, пачка не-знаю-чего-там-у-вас-курят. Наконец, нужная страница открыта, урчит принтер, из него медленно выползает белый листок с русскими буковками. Ты вынимаешь его, прочитываешь, в этот момент тебе звонит управляющий и срочно призывает в офис. Сменив рубашку, ты исчезаешь из кабинета; на оставленном листе незримый подглядыватель (в данном случае - я) читает:
  
  ...?
  
  Что читает?
  
  Вот вопрос из вопросов. Честно говоря, не знаю, о чем тебе писать. Перечислять, что произошло в русской поэзии за эти десять лет? Называть "основные тенденции"? Обозначать "мэйнстрим"? Вряд ли я смогу сделать это; и не только по причине невозможности и нежелания (не собираюсь же строчить диссертационное сочинение), сколько от отвращения к любому "мэйнстриму" и к любым "основным тенденциям". Помнится, раньше, десять-пятнадцать лет назад, ты это мое отвращение разделял. Так что, не обессудь.
  
  Впрочем два слова о мэйнстриме скажу. Там все по-прежнему; Пригов тот же, что и десять лет назад, Кушнер тоже. Елена Шварц безуспешно пытается подтвердить закон гегелевской диалектики о переходе количества в качество, но на этих путях она никогда не угонится за полноводным Рейном. Кому-то из них дали какие-то премии, но не помню - кому что. По-прежнему, на столицы методично наседает провинция: Кальпиди и Кекова стали классиками. Урал и Волга ликуют. Сейчас их успех развивает Елена Фанайлова из Воронежа. Были и неожиданности. Битов выпустил книгу стихов, а Гандлевский получил премию за отличную книгу прозы. Впрочем, денег, в конце концов, не взял. Рубинштейн оказался недюжинным эссеистом.
  
  Как ты знаешь, четыре года назад умер Бродский. Теперь в провинции молодые поэты пишут не под него, а под Тимура Кибирова. Либо - под Ивана Жданова. Кстати, о Кибирове. Года три прошло, как один культуролог объявил его новым Пушкиным и заявил, что ждет от поэта нового "Медного всадника". Пока не дождался.
  
  А теперь расскажу о других, тех, кого всегда любил - о поэтах "нетипичных", об "упрямых консерваторах", о "махровых поэтических реакционерах". Одним из важнейших событий в последнее поэтическое десятилетие стало для меня появление стихов Владимира Гандельсмана. Десять лет назад мы и знать не знали о его существовании; до эмиграции в США (на рубеже 80-х 90-х) он напечатал на Родине одно стихотворение. И за границей - еще несколько. Его книги стали выходить, его подборки стали печататься сразу после того, как ты занялся виноградарством в Южном полушарии. В 1991 появилась публикация в "Континенте", в 1992 - в "Октябре". Первую книгу стихов издал нью-йоркский "Эрмитаж", в 1993 там же появился в свет изумительный (и, к сожалению, почти не замеченный) роман в стихах "Там на Неве дом". Лучший, на мой взгляд, издатель стихов Г.Ф.Комаров ("Пушкинский фонд") переиздал роман в России, он выпустил и "избранное" Гандельсмана "Долгота дня". И все-таки первой книгой поэта выпущенной в России была "Вечерняя почта" (1995) в очень достойной серии (хотя и с несколько двусмысленным названием) "Мастерская" издательства "Atheneum/Феникс". Года полтора назад вышло новое "избранное" - "Эдип".
  
  Первые стихи (из опубликованных) Владимира Гандельсмана датируются 1973 годом. Он - поэт сложившийся, с большой историей, долгим путем. Я бы сказал, что Гандельсман появился в русской поэзии 90-х как Афина Паллада из головы Зевса - во всеоружии. Его движение - от ранних, по-пастернаковски избыточных, полных криками, запахами, цветными кадрами стихов к более монотонным, скорее - черно-белым, изобилующим намеренными повторами - все оно сконцентрировано до невероятной плотности в этих нескольких книжках, выходивших с разницей в год-два. Скажу пошлость, но Гандельсман - поэт совершенно "отдельный" (как и положено истинному поэту). Во-первых, он серьезен, серьезен онтологически, червячок модной нынче иронии не смог завестись в плотной плоти его стихов. Поэт сосредоточенно серьезен - в воспоминании ли, в наблюдении, в рассуждении; мне кажется, что серьезен он от осознания трагичности (а не драматичности, заметь!) мира. Трагедия эта немногословна и заключается не в страстях африканских (есть ли у вас такие в наличности?), а в постепенном и обреченном распаде самого мира, его картин, языка, вещей, людей. Остается только полусвязное, назойливое, повторяющееся бормотание:
  
  "Шел, шел дождь, я приехал на их,
  Я приехал на улицу их, наих,
  все друг друга оплакивало в огневых.
  Мне открыла старая в парике,
  отраженьем беглым, рике, рике,
  мы по пояс в зеркале, как в реке."
  
  ("Баллада по уходу")
  
  Гандельсман смотрит на все это с некоторой дистанции (он сам пишет в прозаических заметках: "Стихи образуются из той дистанции, которую поэт держит между собой и миром"), с дистанции взирает на горькую красоту полураспада окружающего мира, вместе с которым полураспадается и речь ("Не слишком красивая пара / целуется у окна, / короткие пальцы пожара / любовного на затылке его она" "В Блумингтоне"), сам как бы дистанцируется от полураспада собственной памяти (в изумительном стихотворении "Воскрешение матери"). Куда уж серьезнее!
  
  Во-вторых, в его стихотворениях происходят удивительные вещи. Не могу отказать себе в удовольствии процитировать одно из последних:
  
  "Тридцать первого утром
  в комнате паркета
  декабря проснуться всем нутром
  и увидеть как сверкает ярко та
  елочная, увидеть
  сквозь еще полумрак теней,
  о, пижаму фланелевую надеть,
  подоконник растений
  с тянущимися сквозь побелку
  рамы сквозняком зимы,
  радоваться позже взбитому белку,
  звуку с кухни, запаху невыразимо,
  гарь побелки между рам пою,
  невысокую арену света,
  и волной бегущей голубою
  пустоту преобладанья снега,
  я газетой пальцы оберну
  ног холода в коньках,
  иней матовости достоверный,
  острые порезы лезвий тонких,
  о, полуденного дня длинноты,
  ноты, ноты, воробьи,
  реостат воздушной темноты,
  позолоты на ветвях междуусобье,
  канители, серебристого дождя,
  серпантинные спирали,
  птиц бумажные на елке тождества
  грусти в будущей дали,
  этой оптики выпад
  из реального в точку
  засмотреться и с головы до пят
  улетучится дурачку,
  лучше этого исчезновенья
  в комнате декабря -
  только возвращенья из сегодня-дня,
  из сегодня-распри -
  после жизни толчеи
  с совестью или виной овечьей -
  к запаху погасших ночью
  бенгальских свечей,
  только возвращенья, лучше их
  медленности ничего нет,
  тридцать первого проснуться, в шейных
  позвонках гирлянды капли света.
  
  Прочитал? Еще раз перечитай! Знаешь, кого я вспоминаю в связи с этим стихотворением? Нашего любимца восьмидесятых Тома Уэйтса. Я долго не мог понять, почему; теперь, наконец-то, смогу артикулировать - при чем здесь дяденька Томас. Стих построен так (я первый раз с этим сталкиваюсь), что рифмы - ложные; то есть, они, конечно есть, но в потенциальном состоянии. Рифмы есть графически: "утром-нутром", "длинноты-темноты" и т.д. Но на самом деле их нет - чтобы они были, нужно менять ударение. А, значит, ломать ритм и метр. Получается, что скрытый сюжет стихотворения - война ритма с рифмой; стих начинает хромать и опираться на всякие костыли в роде внутренних рифм: "длинноты - ноты, ноты - позолоты". Описать таковую походку в логических понятиях невозможно: так же, как игру Уэйтса на пианино (помнишь наше любимое алкоголическое: "The piano has been drunken, not me"?). Ведь так не играют! А он играет! Весь фокус в том, что, читая это стихотворение, все время ожидаешь "правильную" рифму, а она не вылезает. Начинаешь присматриваться к тексту. Визуально, буквенно она наличествует. Хорошо. Попробуем прочитать с другим ударением. Получается совсем никуда. Снова тормозишь. А если еще вспомнить, что все стихотворение - одна большая фраза, закольцованная, прихватывающая в своем движении два временных пласта, то эти отступления, паузы, прикидки так-сяк с ударением и рифмами, делают его бесконечным. И все же движение происходит, наркотическое, вальсирующее, дразнящее обманутыми ожиданиями гармонии. Действительно, бесконечный такой вальс - именно в духе Уэйтса. И вот что еще очень важно: все это кружение, кружевение, отступления и наступления на месте - происходит на пороге Нового Года, будто автор никак не переступит роковую черту, отделяющую один год от другого, одну свою жизнь от другой. Такая вот "Blue Happy New Year Card"...
  
  А теперь о другом моем читательском открытии - только не последнего десятилетия, а последнего года. О поэте молодом и имеющем все шансы стать модным. Пока он таковым не стал - несколько слов.
  
  Вообще-то, я считал, что "Борис Рыжий" - это псевдоним, в роде "Андрея Белого" и "Саши Черного". Выяснилось - нет. Борис Рыжий - настоящее имя молодого екатеринбургского поэта со шрамом на лице и чуть приблатненым прищуром в стихах. Он счастливо набрел на давно ожидаемую интонацию: отчаянного парня, сентиментального, душа нараспашку, природного поэта, не испорченного всяческой витиеватостью и центонностью. Прямая речь и все тут. Есенинская челочка у парнишки из пролетарского гетто:
  
  "Выхожу в телаге, всюду флаги.
  Курят пацаны у гаража.
  И торчит из свернутой бумаги
  Рукоятка финского ножа"
  
  Тут, конечно, не только Есенин. Рыжий (перефразируя Гумилева) поддерживает воспоминание о некоторых традициях советской поэзии, учась у ее второстепенных представителей; особенно интересно то, что учится он у них - у Луговского, например, или Смелякова - посредством медиумического Рейна. Рыжий, прежде всего, ученик автора "Алмазов навсегда" и "Нинели"; смесь романтического отщепенства с форсированной сентиментальностью, безусловно, от него; только вот у пролетария побольше энергии, чем у интеллигента:
  
  "Жизнь, сволочь в лиловом мундире,
  гуляет светло и легко,
  но есть одиночество в мире
  и гибель в дырявом трико"
  
  Столичной литературной публике очень понравился этот "новый Есенин". Рыжему дали поощрительный вариант одной из литературных премий за (действительно удачную) стихотворную подборку в "Знамени". О нем переговариваются в интернете. Одного боюсь. Помнишь, Петя, фотографию прилизанного пейзанина в смазных сапогах, в косоворотке, с гармошкой в руках? Подпись "Сергей Есенин в салоне Мережковских. 1915 год"? Был бы я знаком с Рыжим, сказал бы ему: "Избегай, Боря, смазных сапог! Опасайся косоворотки! Не дай Бог, Мережковские прибьют тальянку к твоим рукам!". А поэт он настоящий. Чего стоит одна только многозначительная пауза в чудном стихотворении "Восьмидесятые, усатые...":
  
  "13 лет. Стою на ринге.
  Загар бронею на узбеке.
  Я проиграю в поединке,
  Но выиграю на дискотеке"
  
  Петя, ты чуешь в своей виноградной Африке это интонационное зияние: "Я проиграю в поединке, / Но выиграю на дискотеке"? Биографическая справка в "Знамени" сообщает: "...в 1989 году был победителем городского турнира по боксу среди юношей...".
  
  Мой эпистолярно-поэтический предшественник Гумилев замечал: "Любовь к сонетам обыкновенно возгорается или в эпоху возрождения поэзии, или, наоборот, в эпоху ее упадка". Трудно беспристрастно сказать, какую из этих эпох мы переживаем сейчас (я-то уверен, что "возрождения"!), но в этой связи симптоматично появление книги стихов, открывающейся сразу пятью сонетами. Книга называется "Над черным зеркалом", имя ее автора - питерского поэта и переводчика Алексея Кокотова - к сожалению, почти ничего не говорит читателю. А зря. Обрати внимание, Петя, на этого поэта; он как раз в нашем с тобой вкусе (если твой не изменился) - "махровый реакционер", "упрямый консерватор". Изящество и тщательность поэтической отделки, истинная (без манерности) культурность его стихов, тонкое чувство ритма, форсированная традиционность, даже старомодность - все это выдает в нем истинного маргинала, бережного ученика Ходасевича:
  
  "Оставь, не тронь пустой страницы,
  Ты будешь смят в стремнине слов
  Сопротивлением традиций,
  Чужих ночей, чужих голов.
  В четырехстопном ямбе стертом
  Каких еще открытий ждать?
  И рифму на стопе четвертой
  Легко по первой угадать.
  
  ...
  
  Но звуком, средь строфы распятым,
  Где пара рифм, как пара рук,
  Я откликаюсь, чуткий атом,
  Звучанью бубна звездных мук"
  
  Как ты понимаешь, мережковские смазные сапоги Алексею Кокотову не грозят.
  
  Ну вот, пожалуй, Петя, и все. Таково мое первое письмо к тебе о русской поэзии. Читай. Выделывай винцо и попивай его себе в удовольствие, счастливый ты человек. До следующей весточки. Пока.
  
  Всего наилучшего
  
  Кирилл"
  
  23 мая 2000 года
  
  Дорогой Петр!
  
  Я потрясен. На днях в теленовостях показывали сюжет: вина твоей второй (внеисторической? Хотя кое-какая историйка там есть) родины завоевывают итальянские рынки. Вах-вах, как говорят на алкогольно-абстинентном исламском Кавказе. Ты, наверное, слыхал, что за "рубку леса" с "фаталистом" у нас там разыгрывают... Впрочем, вернусь к более приятным вещам, я бы сказал, более насущным. К вину. Я понимаю: итальянский винный рынок не столь строг и прихотлив, как, например, французский; он более "неореалистичен", подвержен мимолетным увлечениям, демократической моде, желанию чего-нибудь дешевенького. Марио! Иди сюда! Пьетро, еще стаканчик красного за мой счет! Что-то в этом духе. Но все же... Ведь у них там и кьянти, и вальпуличелло, и салентино! Всех-то вы, антиподы с Мыса Доброй Надежды, объехали на сивой зулусской кобыле, обскакали на коренастых бурских пони. А твои каберне с совиньоном там присутствуют? Можно ли завалиться в венецианскую тратторию Fiaschetteria Toscana, а еще лучше - в тот чудный бар на Фондамента Нуова, где щедрый бармен дает пробовать все 8 сортов тосканского бренди, и потребовать там стаканчик "кирилловского"? Нальют? Вот будет счастье великое для моей русской души! Вот было бы действительно историческое событие в русской истории, не чета разным брежневским и ельцинским пакостям!
  
  Кстати об истории. Ты пишешь мне, что десятилетие твоего отсутствия было "историческим" для возлюбленного Отечества; быть может, не знаю. Возможно оно было а-историческим, но речь сейчас не о том. Ты спрашиваешь меня, как стихотворцы отечественные среагировали на эту историю; пожалуй, ты даже пишешь об Истории - с большой буквы.
  
  Трудно сказать. Их - стихотворцев - было и есть великое множество, разных и по эстетическим, и по политическим взглядам. Кажется, еще в бытность твою не южноафриканским виноделом, а позднесоветским кооператором, прозвучал довольно умильный кушнеровский вопрос: "А ты и с политикой дружен? И с ней...". Уже после путча какой-то друг собрал книжечку стихов московских поэтов под гениально идиотским названием "Поэты на баррикадах". Года два назад вышло похожее издание, только там поэты не демократию защищали топлесс, а поддерживали нынешнего Керенского по фамилии Явлинский. Вот и все о поэтах, вляпавшихся в историю (или Историю, как тебе будет угодно). Другое дело, что происходит с исторической рефлексией (не забыл еще истфак?) в нынешней поэзии. Об этом порассуждаю с удовольствием.
  
  Владимир Салимон, которого в неразборчивые восьмидесятые числили, как ты помнишь, то ли "иронистом", то ли "мета-метафористом", то ли кем-то еще московским, оказался просто поэтом, совершенно особым и непохожим на легионеров той несостоявшейся когорты. "Гуляка праздный", "московский чудак", "легкомысленный моралист" - вот его лирический герой, столичный обыватель, любитель прошвырнуться и поглазеть. Салимон недавно выпустил большую поэтическую книгу "Бегущие от грозы" (замечательную еще и тем, что все стихи сочинены в короткий срок: с апреля по август 1999), в самом названии которой есть странная перекличка с "Унесенными ветром". Герои американской эпопеи (каюсь, не "книги", а "фильма"; книгу не читал) "унесены" "ветром" - "историей", тут уж действительно приличествует заглавная буква - "Историей". Унесены и нет их. Лирический герой Салимона от "грозы" (той же самой "истории", "Истории") - бежит; в отличие от Стивена Дедалуса он не проснуться хочет от "кошмара истории", а улизнуть - от "грозы истории" ("гроза двенадцатого года" так и просится на язык). "История" - не "кошмар", а "гроза", во всем богатстве значений этого слова - от "природного явления, выражающегося в громе, молнии, ливне" до "угрозы". Впрочем, и убежать Салимон хочет не так, чтобы очень серьезно - с отчаянным лицом, на последнем дыхании - а весело, босиком, с криками и шутками, как в черно-белых советских фильмах 50-х - 60-х.
  
  "Детей, бегущих от грозы,
  веселых рыбарей и землепашцев хмурых,
  кобылок сивых и каурых,
  забредших поутру в овсы" и.т.д.
  
  В этом есть, конечно, толика созвучного последним 5-7 годам специального (и, увы, популярного) эстетизма, исповедующего очищенную от страха дурашливую совковость, неглубокий драматизм, наивное морализаторство; в общем, все то, что ты мог (в самом еще начале) лицезреть на выступлениях гостившего в Горьком в 1986 году Пригова. Но было бы ошибкой причислять Салимона к синдикам этого цеха. Он - чистый лирик, без, прости Господи, "концептов"; он знает цену своему поэтическому хозяйству и не позволяет инструменту становиться больше своей инструментальной функции. Что же до "грозы", то она - пришла, напугала и:
  
  "Нас напугала туча грозовая,
  воронья стая,
  поднявшаяся в небо столь поспешно,
  что тотчас стало нам известно:
  сопротивленье - бесполезно
  и отступленье неизбежно"
  
  Отступленье описывается как отступленье армии; впрочем, это, опять-таки, скорее кинематографические реминисценции, из "Унесенных ветром":
  
  "Чуть свет потянутся повозки,
  вслед за подводами - телеги,
  в них будут свалены на доски
  кровоточащие калеки.
  На историческую свалку
  Свезут и бросят всех вповалку"
  
  Что же до лирического героя, то он, слава богу, успел добежать до дома и благополучно пересидеть грозу:
  
  "... Я решил, что это - отголоски,
  отзвуки - кружочки и полоски.
  До того примерно с полчаса
  С севера на юг прошла гроза.
  Свежестью дохнуло.
  Липой сладкой.
  Так, как будто сливочной помадкой,
  Поманили нас издалека
  Тающие в небе облака".
  
  История не только прошла и не тронула, но и на прощанье поманила советской сливочной помадкой "Му-му". Слатенькой.
  
  Хотя, конечно, Петр, Москва и нынче есть Москва - бегущая от своей истории, от Истории вообще - в наив, в модную французскую философию (обратно тому, как рвалась она в Историю лет сто шестьдесят назад, и опять же, не без философии - модной философии - только немецкой), в мухоморные глюки, в пикейную политику, наконец. Противоположность ей, как и раньше, - Питер, завороженный Историей, которая видится ему в скульптурной пантомиме металлических истуканов, в вытертой строчке полузабытого поэта, в краеведческой подкованности. Лев Лосев, поэт петербургского разлива, поэт поколения Бродского, Кушнера, Уфлянда, Еремина, неожиданно (прежде всего, как мне кажется, для себя) стал едва ли не главным поэтом нынешней русской словесности. Его первая книга вышла в Штатах в тот год, когда мы с тобой, Петя, хипповали и катались в Питер на концерты богоравного БГ. Два года назад вышла предпоследняя, названная, впрочем, как последняя: "Послесловие". Книга эта буквально соткана из Истории, тем паче, что непосредственным поводом к ее изданию стала смерть Бродского. Но я сейчас не о том; исчезновение "последнего римлянина" с поэтической карты Империи Русского Стиха стоит отдельного письма.
  
  В "Послесловии" действительно все - История, с большой буквы История, а не частная - с маленькой. Здесь стихи начинаются с эпиграфов из Вейдле, с "коринфских колонн Петербурга", а заканчиваются "жмыхом в блокадном хлебе", "латинским металлом". Лосев совершает удивительный трюк: чтобы не сойти с ума от постоянного присутствия Истории он превращает ее в произведение искусства, в артефакт, вещь мертвую по определению, а, значит, не страшную. Фокус иной, нежели у москвича Салимона, но результат тот же. Лев Лосев видит Историю по-александрийски, по позднеалександрийски, в духе Кавафиса и Даррелла: как прекрасный, полуразвалившийся памятник культуры, взывающий к чувству прежде всего. К минорному чувству принадлежности к пост-исторической эпохе. История кончилась, остались только детали. Ее детали. Так мыслят лишь "poetas minoris", точнее, поэты, сознательно играющие эту роль. Например, Случевский.
  
  Случевский и есть один из главных героев (и соавторов) книги Лосева. Роль его двояка. На первый взгляд, он - исторический двойник самого автора, "Лосев до Лосева", предваряющий его стихи своим эпиграфом, наставляющий в поведении, в принятии культурно-исторических поз:
  
  "Научился писать, что твой Случевский.
  Печатаюсь в умирающих толстых журналах.
  (Декадентство экое, александрийство!
  Такое бы мог сочинить покойный Кавафис,
  А перевел бы покойный Шмаков,
  А потом бы поправил покойный Иосиф.)
  Да и сам растолстел. Что твой Апухтин,
  До дивана не доберусь без одышки,
  Пью вместо чая настой ромашки,
  Недочитанные бросаю книжки,
  На лице забыто нечто вроде усмешки.
  И когда кулаком стучат ко мне в двери,
  Когда орут: у ворот сарматы!
  оджибуэи! лезгины! гои! -
  говорю: оставьте меня в покое.
  Удаляюсь во внутренние покои,
  прохладные сумрачны палаты."
  
  Эпикурейство эпохи тяжелой бронзы и расчесанных надвое бород. Фан-де-съекль, только не нынешний, а прошлый: под романс на слова Апухтина или Ка Эра, под золотистый ветерок левитановых пейзажей, под арию подстреленного Ленского из "Евгения Онегина", под далекие залпы англо-бурской войны, чтобы тебе было понятнее. Ладно-ладно, не обижайся.
  
  Однако, ты, наверное, уже заметил, что Случевский здесь - не только знак определенного культурно-исторического типа. Еще он - зеркало, в котором отражаются Кавафис, Шмаков, Иосиф (Бродский, естественно), Апухтин. Заметь, все они, как изящно выразился поэт, "покойные". Толстые журналы - "умирающие". Все, что составляет жизнь этого стихотворения - мертво, ибо - артефакт. Все, кто грозит в нем смертью - сарматы, оджибуэи, лезгины, гои - живы и находятся у ворот самого царства смерти под названием "Культура". Лосев поворачивается к живчикам-варварам спиной и будто последний римский патриций (вспомни латинский профиль растолстевшего Бродского) преспокойно уходит от их кипящей протоплазмы к себе, "во внутренние покои", к холодным питерским истуканам в "прохладных сумрачных палатах". Истинное "послесловие", не так ли?
  
  Ну, нагнал я на тебя, Петя, мрачности. Но есть, есть у нас в поэзии и молодые, и совсем молодые; правда тоже не шибко веселые. Вот юная Дарья Суховей из Питера серьезна донельзя: она разрабатывает особую поэтически-лексическую жилу, пытаясь декодировать некие английские словечки в банальных русских словищах. В этой руде уже намыто несколько унций золота. Посуди сам:
  
  "Обратно. В темном кузове машины
  с повешенным - на стенку - полотенцем:
  совсем одни в разметанной стране.
  И, разRUSSIAясь в выбитом окне,
  
  Спешим пешком к христу на именины..." (стихи, естественно, именуются "рождественскими")
  
  Или совсем уж сканвордное:
  
  "Старое Северное Созвучие - Роковая
  октава:
  до= =ре= =мифа - forget
  me - поворот руля
  направо".
  
  Интересно, узнал ли ты аббревиатуру бывшего своего Отечества?
  
  Эти молодые люди - серьезные, догматичные, наивные - напоминают мне, Петя, героев левацких фильмов Годара ("Мужского-женского", например): они вполне способны долго и без иронической трещинки в голосе обсуждать насущные теоретические проблемы. Они серьезно верят в то, что искусство, поэзия - не просто плетение словес, но средство исправления (или прогресса - по склонности) языка (или, опять же, по склонности, - жизни). Ей-богу, они настоящие модернисты! Они иногда по-настоящему глубоки:
  
  "Ночевать лучше на улице, за как минимум двумя дверями
  от того, от чего тоскуется вечерами.
  Спится лучше на улице, ветерок щекочет ресницы,
  ни о чем не думается, поэтому так спится.
  Спится лучше на улице. Вода с суффиксом "ка"
  невероятно приятна, но глубока.
  Это холодное лето ветром колышет колени
  тени.
  Пройдут боль, века, электрички;
  кончаются спички"
  
  Я в этом письме уже поминал Стивена Дедалуса; в отличие от него Дарья Суховей от "кошмара истории" хочет не проснуться, а уснуть. Прямо, как видишь, на улице.
  
  Другой замечательный поэт этого же "нео-годаровского" поколения - Филипп Минлос, в отличие от своей питерской коллеги, немногословен, слова роняет как роняет капли неподтянутый кран на кухне. Его книга "да нет" - самая "современная" поэтическая книга сейчас, ибо в ней вообще нет ни "Истории", ни "историй", есть только "сейчасные" слова, возникающие в луче авторского внимания на миг и тут же ухающие в глухую тьму безмолвия. Слова кажутся случайно подобранными - на улице, из телепередачи, с рекламного плаката - но в том и высший класс поэта, что он тщательнейшим образом проводит их селекцию. В результате, эта внешне бесстрастная книга, не приправленная даже знаками препинания, волнует сильнее, чем любое рифмованное заклинание, нерифмованная исповедь:
  
  "солдатики
  раззвенелись
  по паркету
  карамельные дни
  медные всадники
  ну оловянные
  песочные часы
  а потом опять
  книга перемен"
  
  Поверь мне, Петя, это- лучшая из историософий эпохи второй чеченской войны.
  
  На том и закончу. Извини за мрачность. В новостях крутят телефонный разговор одноногого Басаева с каким-то его подельником. В Москве, если верить все тем же новостям, бушует конгресс ПЕН-клуба. Журналисты митингуют в защиту собственной либертэ. Слушай, а сколько стоит билет из Москвы до Кейптауна?
  
  Шутка.
  
  Ладно, прощай и почивай на лаврах победителя европейских винных рынков. Когда твои бутылочки появятся в лавках "Victoria Wine" в Британии, считай, что ты переиграл историю столетней давности. Президент Крюгер победил Джозефа Чемберлена.
  
  Твой
  
  Кирилл"
  
  "23 августа 2000 года
  
  Нет, Петр,
  
  сказать тебе, что я потрясен - значит не сказать ничего. Ты бы видел морды моих соседей по известному тебе подъезду - засранному, заблеванному, облезлому - когда у него остановилась начальницкая черная "Волга" и из нее выполз черный же африканец в безукоризненном опять-таки черном костюме и, белозубо улыбаясь, указал хамоватому шоферу на картонный ящик на заднем сиденье. Прошествовав мимо неторопливо пьющих водку безработных литейщиков, они, затаив дыхание, проскочили две большие лужи у лестницы, утопили подплавленную кнопку лифта, затем - тоже подплавленную кнопку девятого этажа и, наконец, - еще не успевшую быть подожженной кнопку тридцать третьей квартиры. Моей. "Кто там?" - услышали они голос из-за двери. "Здесь живет Кирилл Кобрин?" - вопросом парировали пришельцы вопрос хозяина. "Да, это я". "Здравствуйте, Вас беспокоит секретарь культурного атташе посольства Южно-Африканской Республики Хорас Мбирну. У меня для Вас посылка".
  
  Це была посылочка, гарная посылочка, Петенька. В картонном ящике... да, впрочем, ты же ее и собирал... восемь бутылок твоего "Cabernet-Sauvignon" и ровно столько же - "Riesling". Це же была радость у меня, хлопца гарного: и тебе Белинский, и тебе Красницкий! Гран мерси, дорогой! Как ты уговорил посольство отправить ко мне дипкурьера эдаким Хлестаковым? тут ведь к его приезду весьма расстарались местные городничие: и "Дни Южноафриканской культуры в Нижнем Новгороде" провели и рок-концерт "Памяти рок-концерта в защиту Нельсона Манделы". Говорят, не обошлось даже без потасовки с конной милицией...
  
  Теперь вот сижу, умащаю глотку захлоделым вкусом твоего производства рислинга и, благодаря эпитету (помнишь?), возвращаюсь к нашим баранам, то есть - к нашим ягнятам, агнцам, еще точнее - к золотому руну русской поэзии. Ты - винодел, который без ума от русской поэзии; в русской поэзии (и прозе) есть автор, который без ума от виноделия - Игорь Померанцев. Помнишь его раздувшегося от лексического обжорства "Возлюбленного" в суверенном "Роднике"? Недавно вышла его книга, которую тебе непременно надобно заказать у книготорговца, ибо называется она "Красное сухое". Там и стихи есть, так что жанра нашего эпистолярия я не нарушаю... Да и проза Померанцева, как стихи, особенно, где про красное (да и про белое тоже ничего - сдается нечто поэтическое, как говаривал князь Вяземский). Посуди сам (из отчета о дегустации в лондонском клубе "Иберия"): "Шесть проб позади. Целый календарь, отливной календарь. Пустых бутылок на столе так много, что зал кажется зеленей. Легко постанывают пробки. Красное "Монте Реал Гран Ресерва" 1970 года. На запах - гречиха в цвету. На вкус - вялый шелк. Пожилое вино, кроткое". Замечу, что твое "Каберне" "кротким" не назовешь. Оно густое и душное, медленное, объемное и ... не очень поворотливое. Может задушить в своих неторопливых объятьях. В следующий раз в картонном ящике счет должен быть 3:1 в пользу "красных". Шутка.
  
  Померанцев тебе, безусловно, понравится: и как автор, и как потенциальный покупатель. Демонстрирую его питейное кредо, его "на том стою!": "Вот что я ненавижу: пристойные, но безликие вина на всякую глотку". Вина твои, Петр, тоже не отнесешь к серийному мэйнстриму; не знаю, кто уж тут постарался - твой ли благоприобретенный опыт, морщинистые ли, высохшие руки антиподских батраков, подгоревшее ли солнце южного полушария. О нем, родимом, о мэйнстриме, только не винном, а поэтическом, я тебе сегодня и черкну пару электронным страниц.
  
  Помнишь, когда мы еще были советскоподданными (советскоподдатыми?) и катались на толкучку торговать-меняться пластинками с бесподобными патлатыми группами, что называлось тогда "мэйнстримом", "рок-мэйнстримом"? Уверенная в себе, тяжеловатая забойно-балладная музыка, уснащенная хриплыми голосами, гитарными запилами, сентиментальными аккордами чуть надтреснутого фоно. "Слушать можно", - так говорили мы о ней. Сейчас, двадцать лет спустя, эти хрипуны, удавленники, фаготы живее всех живых: морщинистомордые, обновленные всяческой абстиненцией и тотальным переливанием крови, тщательно разлохмаченные они все поют свой нескончаемый "Ветер перемен", свое разливанное "Крэйзи". Мэйнстрим есть мэйнстрим. В джазе дело обстоит примерно так же, если не хуже. Мы-то с тобой всегда любили нечто остренькое, необычное, дикое и смурное. И в стихах тоже. Потому тогда - в восьмидесятые, нам было не до бурного основного стихотворного потока, хотя и дань ему отдавали. По белке с дыма. Сейчас, когда наиболее актуальным потоком для тебя являются мощные течения вокруг мыса Доброй Надежды, попытаюсь прояснить тебе (и себе, в первую очередь), что же такое - русский поэтический мэйнстрим сегодня.
  
  Из чего он состоит, как сделан, где следует искать его истоки и смысл? Вот что пришло мне в голову между двумя глотками соломенного рислинга. СРПМ глубоко консервативен, если не сказать - реакционен (что не является, конечно, оценочной категорией). Его генеалогия довольно скудна и включает в себя Тарковского и Слуцкого, поздних Заболоцкого и Пастернака; иногда (по культурно-географической склонности) либо Мандельштама, либо Есенина, либо Ходасевича. Подавать, припудрив пыльцой с раздавленных набоковских бабочек. Среди классиков жанра - Чухонцев, Рейн, Кушнер. Список открыт.
  
  Он состоит из негромких культурных, чаще всего - рифмованных, стихов про природу, любовь, бытовые перипетии, артефакты. Стихи - иллюстрации к фильмам про всяческую духовность. Стихи - иллюстрации к картинам Дюрера, Брейгеля, Рембрандта, импрессионистов и пост-. Стихи, которые обычно читали в телевизоре под Рихтера и Ван Клиберна. Стихи, стоящие на страже русской просодии. Дай Бог им здоровья и долгих лет жизни.
  
  Сейчас СРПМ переживает тяжелые времена. Он оказался на краю, на обочине, калика переходная. Классики жанра - нынешние классики, а не отцы-основатели - довольствуются мизерными тиражами в малоизвестных издательствах и оскорбительным молчанием критики. Немногочисленный читатель книг на вопрос "Какого вы знаете современного поэта?" обычно отвечает "Пригова". В лучшем случае - "Кибирова". Стихов в телевизоре больше не читают, а если и читают, так только бессмертные - евтузнесенские. Духовность срочно перевели по синодальному ведомству. Все это, естественно, тяжело; и для самой поэзии, и для поэтов СРПМа. Для человека с установкой на "традиционность", "нормальность", "человеческое измерение" невыносимо ежесекундно разыгрывать "проклятого поэта"... "Кто виноват?" - задашься ты типичным южноафриканским вопросом. Отвечу тебе типично советским ответом. "Виновата система, Петенька!". Более занудно: на то есть социальные, социо-культурные причины. Главная из них - исторические судьбы главного адресата СРПМа - советской интеллигенции. Он - СРПМ - находится сейчас примерно в том же самом месте, в котором находится и адресат. В каком - вообрази себе сам. Вообразил? Правильно! Именно там.
  
  Впрочем, мне больше нравится другое объяснение - эстетического свойства. Быть может, даже природного. СРПМ переживает осень. Самое декадентские время года. Ходишь, глазеешь по сторонам, шуршишь листвой, глотаешь горьковатый вермутный воздух, вспоминаешь былое. Осени нужны подпорки, костыли, чтобы дожить, дотянуть до зимы - бабье лето, битва за урожай, болдинское чудо. Осень несамодостаточна; точно так же несамодостаточен СРПМ. Именно для своего "оправдания" он тащит в стихи все "красивое" - музейную живопись, классическую музыку, историю литературы.
  
  Я говорю, Петя, "осень", имея в виду не возраст поэтов, а возраст стихов. Тридцатилетний Александр Леонтьев, выпустивший уже четыре книги стихов, с самого начала писал как поэт эпохи начала упадка. Процитирую тебе одно небольшое стихотворение из его первой книги с типично СРПМ-овским названием "Времена года":
  
  Опишем стол и дом. Опишем по старинке
  Казенный реквизит, попробуем связать
  Сей шестистопный ямб и лезвие сардинки,
  Отточенное так, что страшно в руки взять.
  Опишем все как есть. Стихи еще подкатят
  К гортани, точно спазм, сильнейшие, - потом.
  Опишем: чашка, тень свою пролив на скатерть,
  Ждет обжига опять, кофейного притом.
  Опишем просто дом. Опишем все обиды,
  Нет-нет, обеды все (Державина открой).
  И да простят меня сегодня аониды, -
  Им тоже суждено дурачиться порой.
  Недвижимость моя! О как прекрасна опись!
  О как подвижно все! Растет день ото дня!
  Но слишком знаю я - кто ниже ставит подпись,
  Кто, список удлинит, в него включив меня.
  
  Ну чем не совершеннейшее произведение СРПМа? Поэт сразу заявляет свою эстетическую позицию: "опишем по старинке", "шестистопный ямб", далее - опираясь на крепкую живописную трость - переходит к старику Державину, держась за Державина, еще шаг - к неназванному Мандельштаму, затем - неявный кивок в сторону кушнеровского словоупотребления, наконец - немного то ли о Смерти, то ли о Боге, но не так, чтобы было очень страшно. Да, еще, Петя, стихотворение это посвящено автору "Таврического сада". И самое главное, чуть не забыл: стихотворение написано автором, когда (если верить книге) ему было 23 года. Почему не 53? Почему весной его жизни, а не осенью? В предпоследней книге Леонтьева я наткнулся на подтверждение своих эстетско-сезонных бредней - на цикл "Фрагменты осени"; там можно обнаружить не только непременных Пруста и Моне, но и такие показательные строки: "Вертоград - это осень и ветер в саду, / Осыпающийся мой рай. / Я в него, как в блистающий сон войду: / Продолжайся, не умирай!". СРПМ и есть этот "осыпающийся рай" отечественной словесности; основное занятие его адептов - восклицать: "Продолжайся, не умирай!".
  
  Вообще, Леонтьев стоит особого разговора. Представь себе, Петя, эдакую фабрику по воспроизводству культуры, гигантский переработочный цех, куда в качестве сырья поступают картины, мелодии, книги и из которого выползает на белый свет продукт устойчивого лицензированного качества: ровные квадратики и столбики стихов. Есть что-то устрашающее в этом конвейере; есть что-то неуловимо порочное в самой идее его. Казалось бы: ясное дело - караван идет, акын поет. Любая поэзия такова. Но как только представишь себе мир, битком набитый аккуратными прямоугольниками стихов - ни повернуться, ни вздохнуть, ни плюнуть - становится жутко. Разыгрывается культурно-поэтическая клаустрофобия.
  
  Впрочем, Александр Леонтьев, безусловно, один из лучших поэтов своего поколения. Его стихи похожи на современный джазовый мэйнстрим, впитавший в себя все: и неуловимый свинг, и педантичный бибоп, и смурной авангард, и горячий фанк, и пижонский кул. Все хорошо, все по высшему культурному разряду, все в смокинге. Мир шампанского и свежесрезанных орхидей. Но причем здесь потный клоун Гиллеспи? Профетичный шаман Колтрейн? Скупой на ноты пастор Льюис?
  
  Знаешь, Петя, мне иногда кажется, что жизнь навсегда ушла из русской литературы - в рекламу, в видео, в журналистику. Лучше бы, конечно, в виноделие...
  
  Впрочем, не буду столь мрачным, не буду смущать твое кейптаунское спокойствие. Хай живе руска мова! Недавно я открыл для себя замечательнейшего поэта, незаметнейшего среди незаметных поэтов СРПМ - Валерия Черешню. Его книга "Сдвиг" вышла в прошлом году в серии "Избранное" питерского издательства "Абель". На первый взгляд - все как надо, все как положено - музыка, литература и, особенно, живопись. Живописи очень много в этой книге; я даже произвел некоторую инвентаризацию. Более всех присутствует Рембрандт: "И старческой растерянности Рембрандт / В плохой улыбке снова скалит зубы" и "... но мрак, как Рембрандт, прячет...". Итальянская живопись представлена Беллини: "Ее писал задумчивый Беллини", а французская - Лорреном ("такого утра, как Лоррен увидел") и Дюфи ("И праздник синего и красного: Дюфи"). Но вчитавшись, понимаешь, что перед нами не совсем типичный представитель СРПМа; несмотря на то, что "Сдвиг" - книга "избранного", она - неровная, и уже в этой неровности (по человечеству понятной) угадываешь аритмию жизни, а не метроном стихопроизводства. Закажи себе эту книгу, Петя, а не сможешь, я отсканирую и вышлю тебе; и ты оценишь концентрическое разворачивание сюжета в "Послании", где каждая из последовательных строф представляет собой все сужающийся круг света, и эта закономерность перебивается лишь третьей строфой, выводящей читателя из реальной топографии в волшебное измерение сна, и отстраненную интонацию "Выздоравливающего", написанного действительно будто очнувшимся после тяжелой болезни, после прохода по узкой экзистенциальной дорожке меж жизнью и не:
  
  Смотреть балетов томное жеманство,
  Тягучих пьес натужное усилье, -
  Всем, что ненужно, наполнять себя,
  Чтобы узнать, что вправду существуешь,
  Среди любого вздора невредим...".
  
  И, конечно, ты оценишь восхитительный нерифмованный стих, начинающийся с полуслова - "переболел / ветрянкой детского внезапного восторга", где есть место удивительной красоты, ритмическое и фонетическое пиршество, внезапно возникшее и столь же внезапно ушедшее:
  
  Я так же, как и он,
  готов нестись, на пустырях свиваясь
  в крутящиеся, тающие вихри,
  ломиться в одинаковые окна...
  
  Ты слышишь этот свист поэтического лассо - "свиваясь", спеленавшего ахнувшего читателя и бросившего его - мазурика, пришельца, гринго - в пятибальную волну:
  
  ся, та
  
  щие ющие
  
  В крутя ?
  
  И дальше - кружева морской пены на берегу и хруст гальки под ботинками случайного ротозея: "в и х р и".
  
  Все вышенаписанное, Петя, заставляет-таки задаваться и задаваться вопросом: так что же делать с СРПМом? Бросить с парохода? Сочинить оправдание в духе борхесовских "оправданий"? Воспеть? Да ничего не надо делать. Надо оставить его как есть. Не трогать. Кристаллизуясь и отвердевая, он превратится, в конце концов, в русский аналог пекинской оперы, театра Кабуки, чайной церемонии. В Большой Культурный Артефакт. В Александро-Невскую Лавру Русской Поэзии. Как писал поэт:
  
  Тесный зал ожиданья, базар антикварной
  Лавры: вазы, чернильницы и циферблаты.
  
  Будем водить туда любознательных на экскурсии. Будем брать с них деньги. И на эти деньги покупать твои, Петенька, чудесные вина.
  
  С последним глотком и прощаюсь.
  
  Пойду, смягчу горло неспешным "Каберне".
  
  Твой
  
  Кирилл"
  
  4.01.2001
  
  "Ах, друг мой, зачем возложил ты на меня эту тяжкую ношу - писать о поэзии, почему не о прозе? Знаю, знаю, ты ленив, но (в противовес золотому пушкинскому) любопытен. Увы. А то описал бы я тебе изумительную новую книгу Андрея Левкина "Цыганский роман", книгу прозы, да такой, что почти никому нынче и не снилось. Ведь если приснится такая проза - многословная, неторопливо с синкопами ритмичная, аутичная - считай, сон удался; чуть ли не рай тебе приснился. Но обещал, так обещал. К тому же, памятуя о твоей нынешней профессии, поэзия и вино - вещи одного порядка. Да-да, именно, священное опьянение поэта.
  
  Знаешь, совершенно неожиданно взаимное притяжение, точнее - родство вина и поэзии, недавно проявилось на очередном литературном мероприятии. Объявляли лауреатов премии Андрея Белого - есть нынче такая премия; хотя, постой, ты должен помнить ее. В семидесятые она появилась; присуждали эту явно (судя по названию) модернистскую премию герои поколения дворников и сторожей. Яблоко, бутылка водки и рупь. Я не помню лауреатов той поры, но это были авторы, которыми мы с тобой зачитывались в восьмидесятые. В новые времена премия как-то стушевалась, да и сама идеология модернизма не была в моде. Андрей Белый выглядел столь же враждебно в окружении героев эпохи смерти автора (но не авторских гонораров), как и в окружении упитанных немцев в берлинской пивной начала двадцатых. Наконец, кадавр автора перестал смердеть, восстал и потребовал восстановления свих прав. Публика вдруг поняла, что постмодерн надоел. Посыпались предложения вспомнить нетленку. В этот момент премия Белого воспряла и тоже вспомнила нетленку. Одним из лауреатов стал М.Л.Гаспаров. Интересно, что сказал бы по этому поводу профессорский сынок Боренька Бугаев, профессионально ненавидящий профессуру? Ты помнишь эти упоительные ругачие пассажи из "На рубеже веков"?
  
  Извини, что я так заболтался; впрочем, мы уже совсем недалеко от любезных твоему сердцу поэтов и вина. В этом году Белый был бы доволен - премию (по разделу поэзии) дали истинному модернисту, более того - жизнестроителю не хуже символистов.
  
  Говорят, когда на той самой литвечеринке объявили, что поэтическую премию Андрея Белого присудили Ярославу Могутину за книгу "Сверхчеловеческие супертексты", некая дама плеснула вином из бокала в лицо свежему лауреату. Так и сошлись вино с поэзией - в лице Могутина. Если бы это был "Совиньон" с твоих виноградников, что ты мне давеча присылал, я бы умер от счастья.
  
  Хочу черкнуть тебе пару электронных об этой скандальной книге. Вряд ли ты сможешь достать ее: "Сверхчеловеческие супертексты" гипер-изданы в архи-Нью-Йорке. Тираж - 1000 экземпляров; учитывая принадлежность автора к разросшейся секте уранистов, тысяча уже давно преспокойно разошлась по своим. С другой стороны, эта нечитанная абсолютным большинством книга вызвала конфуз, шурум-бурум, яростные выпады, решительные отповеди, площадную брань. Меж тем, ни одной осмысленной рецензии я не читал.
  
  Что обсуждают? Что премию имени классика дали хулигану. Мало кто вспомнит нынче, что в начале века Белого величали "идиотом", сочинения его "бредом", да и сам Борис Николаевич не прочь был запустить в небеса ананасом. И я, как ты понимаешь, даже не заикаюсь о знаменитом менаж де труа... Меж тем, книга Могутина (или "Супермогутина", как он препочитает, чтобы величали автора) действительно интересна.
  
  Во-первых, она задорна и несколько наивна. Автор (вослед почти за всей русской классикой) считает, что книга может изменить мир; только, в отличие от своих предшественников, он хочет изменить жизнь к худшему. В этом смысле ему нужно было премию не Андрея Белого давать, а Федора Сологуба.
  
  Во-вторых, это только на первый взгляд кажется, что супермогутинская гиперкнига написана не чернилами, а спермой. Или кровью. Просто читатель разучился читать. Чернилами эта книга написана, Петя, чернилами и гусиным пером. "Сексуальное" ("биологическое") для автора почти равняется "социальному". Потому никакой эротики, тем паче - порнографии, там нет. Есть социальная ненависть, социальная приязнь, социальная а-социальность. Очередная иллюстрация идей Фуко о сексуальности, как о типе социальной практики, навязанной репрессивной культурой. Отсюда недалеко и до бородатого Маркса. На "Манифест коммунистической партии" похожа эта книга - мировоззренчески. Перверсивные маргиналы всех стран - объединяйтесь!
  
  В-третьих, так же, как и во-первых, сочинение Могутина действительно традиционно для отечественной словесности. В том числе и детской. Помнишь что-то такое из Маршака-перелагателя английской поэтической чепуховины: из чего сделаны мальчики, из чего сделаны девочки? Довольно двусмысленный текст, насколько я понимаю... Так вот, Могутин сочинил свое "из чего сделаны", только не мальчики или девочки, а Элтон Джон, не меньше. В его отрывочке идет речь о том, как автор (а точнее - лирический герой и "истинный автор" "Сверхчеловеческих супертекстов" Супермогутин) отработал call-boy-ем у "Фантастического капитана". Процитирую тебе супермогутинскую инвентаризацию толстяка Элтона:
  
  "Вот из чего состоит Mr.Crocodile Rock в реальной жизни:
  вежливый голос с английским акцентом
  шестикомнатный номер в отеле St.Rigis с интерьерами в стиле Людовика XIV
  три бодигарда в черном отдыхающие перед телевизором при входе
  очевидно искусственные волосы кривые зубы идиотская улыбка подозрительные красные пятна на лице
  "NICE TATOOS!"
  жирное бесформенное тело с короткими конечностями
  на массажном столе - как на столе у паталогоанатома
  не кожа но шкура - бритая толстая шкура"
  
  Интимности опускаю. Так вот, в этом океане социальной ненависти, вдруг - неизвестно из каких хлябей упавшая капелька жалости, ну просто "Господин из Сан-Франциско":
  
  "человек никогда не знавший бесплатного секса".
  
  Вот тебе и слишком человеческое в "Сверхчеловеческих супертекстах".
  
  Вообще же, Петя, с модернизмом сейчас, после воскрешения автора и смерти кадавролюбивого постмодернизма, как-то странно. Последние три десятилетия уравняли в правах авангард с традиционализмом - для концептуалиста, для центонщика все было едино, все культурный перегной. Теперь он сам попал в гумус и все смешалось: араб, его лошадь, стремена и подпруги, и даже изречение из Корана, вышитое на тюрбане. Поэты, много лет назад постулировавшие свою позицию как традиционалистскую, антимодернистскую, оказались в общей могиле со своими супостатами. Кто их сейчас разберет...
  
  Недавно вышла книга стихов Юрия Колкера - одного из тех, кто видит себя эдаким строгим Ходасевичем на ярмарке жолтых кофт. Книга называется "Ветилуя" - в честь той самой библейской крепости, которая одна не сдалась язычникам. Книге предпослано нечто в роде введения, где рассказывается (со ссылкой на известный стих Пушкина) эта история. Автор прокламирует себя как защитника (а то и строителя) этой самой Ветилуи, однако самое замечательное в тексте - дата его написания. Двадцать второе июня. Что бы не назвать книгу "Брестская крепость"?
  
  На задней странице обложки напечатано эстетическое кредо Юрия Колкера: "В моей литературной судьбе было, собственно говоря, только одно событие: в 1970 году я осознал себя консерватором. Новизна, всеми вокруг превозносимая, внезапно потеряла для меня всякую ценность, и я решил этого не стыдиться. Я понял, что хочу не оригинальности, а точности и естественности ... Естественность я понимал как следование традиции, а не природе". Я надеюсь, Петя, ты понимаешь, что этот "консерватизм" есть не что иное, как один из самых распространенных вариантов модернизма; да и компания тут собралась неплохая - Паунд, Честертон, Оден - каждый из них на свой лад и консерватором себя осознавал, и точности с естественностью хотел, и традиции (в своем понимании) стремился следовать. Ветилуя оказалась на гусеницах, в броне, со стодвадцатимиллиметровой пушкой.
  
  Что же до стихов Колкера, то они, прости Господи, скушны. Может быть, Петя, это и называется "консерватизмом"? Впрочем, я нашел в "Ветилуе" одну забавную перекличку. У Пушкина читаем:
  
  "И над тесниной, торжествуя,
  Как муж на страже в тишине,
  Стоит, белеясь, Ветилуя
  В недостижимой вышине".
  
  А вот, что пишет Колкер о другой вечно непокорной гористой местности, Шотландии:
  
  "Грустно шотландцам. История не удалась.
  Жемчуг творительный родина подрастеряла.
  Все чемпионам досталось: и воля, и власть.
  Не восстановишь таинственного матерьяла".
  
  Это не о шотландцах, Петя, это - о себе. Не удалась своя портативная Ветилуя, все досталось нахрапистым чемпионам в жолтых кофтах. Ей-Богу, хоть бы разок желчь ходасевичевская разлилась по такому случаю...
  
  Вообще же, Петя, анахронизм, особенно педалированный, кажется окончательно уступил место всеобщей охоте за новым трепетом. Время стилизаций "под", воспоминаний про Россию, которую мы потеряли, рекламных апелляций к роскошнобородым купцам и белопанталонным кирасирам прошло. Если раньше какие-нибудь яти и еры могли скрасить скуку при чтении, то сейчас они, скорее, помешают. Жертвой собственной страсти к графической стилизации стал Геннадий Барабтарло, которого ты, может быть, помнишь как переводчика англоязычного Набокова и того же Набокова - веда. Два года назад Барабтарло выпустил книгу с таким названием, которое мой компьютер по электронной почте ни в жизни не передаст, потому даю его в современной транскрипции: "На всяком месте". Позаголовок - "Книга стихов и переложений". С точки зрения дизайна издание - совершенно футуристическое: все эти "i", "Ъ" и совершенно уже непереводимые в мою "кириллица-виндоуз" "яти" ползают по страницам книжки, будто жучки-червячки; рябит в глазах, щекочет в носу, звенит в ушах. Прихотливый эстетский традиционализм Барабторло привел к тому, что "На всяком месте" расценили как неуместное щегольство распоясавшегося набоколюба, как кунштюк хорошо фриштрикающего репатрианта. И не прочли. А жаль, Петя, книга хорошая. Автор старательно (не всегда, впрочем, успешно) пытается дышать по-фетовски, по-набоковски легко, но, по странной иронии, лучшее стихотворение книги - об астме. В нем есть потрясающие строчки - точные, емкие, просящиеся в формулы, но не в готовые чугунные, на каждый день, а в праздничные, шампанские:
  
  "Дыханье надо заслужить,
  И колкой астме
  Обязан я желаньем жить..."
  
  Не говоря уже о том, что и с медицинской точки зрения Барабтарло сочинил едва ли не самое точное описание астматического припадка:
  
  "Всхлип каломельного сиропа,
  Комок, глоток,
  Прозрачный запах гелиотропа.
  Глотая, комкая платок,
  Переминаюсь
  С виска на вздувшийся висок".
  
  Думаю, что более всего ты оценишь концовку этого стиха:
  
  "... Сквозь муть осадка - круглый рот
  Безумный глаз, отлив припадка,
  И жабер алая прокладка.
  Дышать что пить".
  
  В алой прокладке жабер - истинная поэтическая жемчужина, только вот вырядили ее в какие-то типографские рюшечки. Скучающий посетитель поэтического отдела книжного магазина вряд ли возьмет эту книгу в руки. Увы.
  
  В заключении - о любезных твоему сердцу (и кошельку) виноградниках. Прошлой осенью был я в Питере и на каком-то странном мероприятии в Эрмитаже ("именины Шлимана"? "выставка любимых нот Ван Гога"?) ко мне подошла незнакомая милая девушка и подарила свою книгу стихов. Я был тронут таким старомодным способом распространения своих сочинений и взял брошюрку домой. Прочел в поезде. Знаешь, Петя, кажется прогресс есть не только в виноделии. В наше с тобой время так здорово девушки не сочиняли. Посуди сам:
  
  "беременные долго не живут
  они сезон всего лишь плодоносят
  и падают подрубленной лозой
  у той лозы засушенные стебли
  отрывистый и тонкий издают
  свистковый звук..."
  
  Тут тебе и Пан, и вино и Греция вся... Книгу Елены Сунцовой "предпочитаю говорить кончать" ты, конечно, не достанешь в своих африканерских палестинах, но хотя бы - сделай милость назови сорт какого-нибудь молодого, с задорным и чистым вкусом "Шабли" ее именем! Не сейчас, через год-два, ведь виноделы, в отличие от беременных, живут долго.
  
  Кстати, надеюсь твои виноградники не стригут беременные зулуски?
  
  Пока, плантатор.
  
  Перечитай на ночь "Хижину дяди Тома"
  
  Твой
  
  Кирилл"
  
  07.06.2001
  
  "Уж и не знаю, Петя, как я дальше тебе буду эти письма сочинять. Месяц назад случилось такое, что заставило меня думать о русской поэзии со злобой, даже не со злобой, а с отвращением. Подлая старуха, питающаяся жизнями молодых, вот кто она. Все ей мало: жрет и жрет, хрустит, чмокает, косточки облизывает; а на лице элегическое настроение.
  
  Покончил с собой Борис Рыжий, екатеринбургский поэт, о котором я тебе рассказывал в самом первом письме. Да что там писал, почти накаркал; непонятно как теперь говорить о живых, почему они так упорно следуют представлениям окружающих; будто боятся их - окружающих - смутить непослушанием. Вспомни-ка (цитирую из себя в предположении, что ты делетируешь электронные письма по мере загнивания, даже из России, даже о русской поэзии):
  
  "Столичной литературной публике очень понравился этот "новый Есенин". Рыжему дали поощрительный вариант одной из литературных премий за (действительно удачную) стихотворную подборку в "Знамени". О нем переговариваются в интернете. Одного боюсь. Помнишь, Петя, фотографию прилизанного пейзанина в смазных сапогах, в косоворотке, с гармошкой в руках.? Подпись "Сергей Есенин в салоне Мережковских. 1915 год"? Был бы я знаком с Рыжим, сказал бы ему: "Избегай, Боря, смазных сапог! Опасайся косоворотки! Не дай Бог, Мережковские прибьют тальянку к твоим рукам!".
  
  Стихи - опасная штука для русского человека, Петя. Борис Рыжий не смог отмахнуться от назойливой есенинщины; точнее - в жизни не смог, в стихах не успел.
  
  Смешение литературы и жизни, придуманное романтиками, оказалось смертельным коктейлем не только для них. В этом году будет сто шестьдесят лет гибели Лермонтова. Погиб он, как ты помнишь, во время первой чеченской войны вовсе не от пули горца. Погиб он от собственной жизни, с которой ему было неохота управляться; вот и не стал. Ему все казалось, что поэту умереть на дуэли, в смертельном поединке, нет, не с противником, а с судьбой - красиво. А умирать пришлось от собственной шалости, от пули дурака, под проливным дождем. "Погиб поэт, невольник чести" - это одно, а быть трупом в измазанном грязью мундире, под рогожкой, на телеге, в окружении людей, не знающих как и куда этот труп пристроить - совсем другое.
  
  Но то романтики. Они изводили себя абсентом, опиумом, дурацкими дуэлями, беспорядочным сексом, шизоидной политикой, мало ли чем еще, думая, что возгонят всю эту сивуху в чистейший галлюциноген искусства. У некоторых получалось, но, как мне кажется, не благодоря, а вопреки. Впрочем, черт их разберет. Но затем коктейль "жизнь-поэзия" (употреблять straight, сразу и безо всякого льда) показался недостаточным; точнее - показалось недостаточным количество и способ производства. От кустарного метода перешли к фабричному в лучших традициях индустриальной эпохи. Так появился русский символизм.
  
  Только не подумай, что эта очередная благоразумная лекция на предмет о должноствовании поэту быть мещанином, обывателем. Щей горшок, да сам большой. Человек, который сочинил это, так и не стал образцовым бюргером, семьянином, прихожанином. В пожелании поэту быть ничтожнейшим из ничтожных детей мира слышу только презрение и гордыню. Поэт - и псих, и гад, и маму не любит, и счет в банке у него не шибко длинный. Дело в другом. Профессиональные издержки образа жизни поэта (да и вообще литератора) - пиянство, нелюбовь к идее представительной демократии, склонность к промискуитету, ползучая лень, муравьиный спирт вместо крови в венах, многое другое - есть его частное дело; более того, прежде всего - по отношению к его сочинениям. Отъявленный мерзавец может сочинить чистейшие религиозные стихи. Но их же может сочинить и святоша. Или просто клерк в целлулоидном воротничке.
  
  Стихи, на самом деле, могут изменить окружающий мир; но не моральным, политическим, эротическим мессаджем в них якобы содержащимся, а тем, что они - есть. Самые лучшие из них входят в молекулярный состав языка, на котором написаны, и преображают его, пусть на йоту, но преображают. Люди, которые думают и говорят на этом языке, зависят теперь и от поэта. Только так, и никак иначе, поэзия соотносится с жизнью.
  
  Но вернусь, Петя, к русским символистам. Их жизнестроительная затея, основанная на дурно понятом Ницше и отравившем их сознание огнеглазом Владимире Соловьеве, была, пожалуй, самой грандиозной из всех русских затей гораздого на опасные выдумки прошлого века. Они решили человека изменить в самой его биологии и только потом - во вторичных уже политике, экономике, культуре. Эти не очень молодые люди и, увы - не атлетического сложения, одевались в хитоны и туники, и водили свои уморительные хороводы на разного рода дачах и башнях не забавы ради и даже не для того, чтобы девушкам (юношам) нравиться. Нового человека они создавали.
  
  Биология антропоса осталась нетронутой; но новое существо символисты штучным образом создали - самих себя; людей алмазных со стальными нервами и бесстрастным, как маятник Фуко сердцем. Кажется, Лидия Яковлевна Гинзбург отметила, что эти люди, не моргнув глазом, переносили ситуации, от которых обычный человек лез на стенку. Мережковские, Сологуб, Вяч.Иванов, Брюсов прошли по жизни как горячий нож по маслу - точно, экономно, до донышка. Некоторые, впрочем, сломались и до финиша не дошли - то ли потому, что оказались поэтически талантливее, то ли - талантливее душевно.
  
  И тут, Петя, я возвращаюсь к несчастному Борису Рыжему. Его первая (и последняя прижизненная) книга стихов "И все такое..." открывается так:
  
  "Над саквояжем в черной арке
  всю ночь играл саксофонист,
  пропойца на скамейке в парке
  спал, постелив газетный лист.
  Я тоже буду музыкантом
  И буду, если не умру,
  В рубахе белой с черным бантом
  Играть ночами на ветру.
  Чтоб, улыбаясь, спал пропойца
  Под небом, выпитым до дна, -
  Спи, ни о чем не беспокойся,
  Есть только музыка одна".
  
  Знаешь, еще от чего погиб Рыжий? От снижения, от редукции.
  
  Это ведь блоковская музыка, другой в поэзии не бывает, "одна" она и есть. Но ее не играют окуджавистые саксофонисты в советских парках. Ее нельзя унижать расхожей романтикой; даже дальний предок саксофониста из этого стихотворения, герой кортасарового "Преследователя", нестерпимо пошл. Ведь это - музыка сфер, Петя. Здесь прилично только вслушивание.
  
  Сам Блок сведя к уличной частушке в "Двенадцати" ту музыку, которую слышал во время своих прогулочек на острова, в Стрельну, Озерки, во время шатаний по Коломне и походов в световые балаганы, погиб. Музыка сфер мстит. А ведь он был из той породы алмазных символистов, он-то изменил свой молекулярный состав, лунный Пьеро, андрогин чертов. Если уж он погиб, то Борис Рыжий, не купавшийся в этих стиксах, был еще уязвимее.
  
  Впрочем, как и Есенин. Вспомни-ка, Петя, эту породу людей, зацепивших лишь хвостик эпохи алхимической переделки слишком человеческой биологии в сверхчеловеческую духовную плоть мистагога; всех тех, кто, родившись примерно в 1885-1900, успел недолго поплясать на символистских радениях. Судьба их была различна; некоторые в этом пламени приобрели свойственную старшим твердость алмаза, некоторые - обуглились. Женщины оказались сильнее: Ахматова, Берберова, Л.Я.Гинзбург величественно прошествовали сквозь катастрофу во вторую (более безопасную) половину столетия, а потом безукоризненно отпели первую. Мужское дыхание оказалось короче; погибли почти все. Борис Рыжий по своему психологическому складу принадлежал к последним; он был живым анахронизмом в поэтической, литературной среде девяностых; и дело даже не в том, что писал в рифму.
  
  Рыжий - поэт именно легкий, попытавшийся сплавить традиционную напевность (которую он и принял за "одну только музыку", хотя это была даже не кузминская "музычка" - помнишь, Петя, "у нас не музыка, а только музычка, но в ней есть свой яд"?) с юношеской романтикой уркаганских пролетарских пригородов. Он попытался спеть свой родной Екатеринбург как-то чуть ли не по-фетовски. Хронологически последние поэты, которые вошли в состав его крови - советские романтики от Багрицкого до Луговского и Слуцкого. И Рейн, конечно. Ему надо было родиться совсем в другую эпоху, в четырнадцать лет зачитываться Брюсовым и выписывать единственный экземпляр "Весов" в своем губернском центре, в семнадцатом - ходить по улица города с большим красным бантом, повоевать с белыми где-нибудь в Средней Азии, пожить в двадцать первом в "Диске", ходить к Гумилеву в студию, нюхать нэповский кокаин с Вагиновым... Дальше не знаю. Впрочем:
  
  "Боже мой, не бросай мою душу во зле, -
  я как Слуцкий на фронт, я как Штейнберг на нары..."
  
  Он будто и сны видел того самого юноши - из двадцатых, и сны эти прорывались иногда на бумагу:
  
  "Что махновцы, вошли красиво
  в незатейливый город N.
  По трактирам хлебали пива
  Да актерок несли со сцен.
  Чем оправдывалось все это?
  Тем оправдывалось, что есть
  За душой полтора сонета,
  Сумасшедшинка, искра, спесь.
  Обыватели, эпигоны,
  Марш в унылые конуры!
  Пластелиновые погоны,
  револьверы из фанеры.
  ...
  Вы - стоящие на балконе
  Жизни - умники, дураки.
  Мы - восхода на алом фоне
  Исчезающие полки"
  
  Две последние строчки я так себе и представляю - как последний кадр "Неуловимых мстителей". Черные силуэты всадников на алом фоне огромного солнца.
  
  После его смерти появилось несколько некрологов, изображавших его чуть ли не дикарем, слегка окультуренным маугли, слоном в посудной лавке постсовесткой словесности. Не верь им, Петя. Борис Рыжий был начетчик. Некоторым образом, книжный поэт. Его дворовая лирика построена вся на скрытых цитациях и аллюзиях, она многослойна, многослойно и эстетическое наслаждение от ее восприятия. Сначала ты слышишь "историю" (а он любил сюжетные стихи, истинный ученик Анненского и акмеистов), затем замечаешь сигнальные флажки, оставленные тут и там, чтобы не заблудиться и попасть в нужный поэтический контекст, затем уже - ту самую "одну музыку", превратно Рыжим понимаемую, но от того не менее пленительную. Одно из лучших его стихотворений начиналось не только изумительно точными (еще один урок акмеизма) строчками, но и намеком на ... впрочем, сам догадайся:
  
  "Отполированный тюрьмою,
  ментами, заводским двором,
  лет десять сряду шел за мною
  дешевый урка с топором".
  Да-да, с бритвою в руке.
  
  И Родина его была не Сведловск, Отечество ему - не "РТИ" из прекрасного стиха:
  
  "...
  
  Ты полагаешь, Гриня, ты
  Мой друг единственный, - мечты!
  Леонтьев, Дозморов, Лузин,
  Вот, Гриня, все мои кенты.
  Леонтьев - гений и поэт,
  И Дозморов, базару нет,
  Поэт, а Лузин абсолютный
  На РТИ авторитет".
  
  Нет, Родина, Отечество Бориса Рыжего - русская поэзия, вся, от Кантемира до Заболоцкого. Не надо путать присущее ему тяжелое озорство, свойство вообще слишком русское, с дикарством. Да и это самое тяжелое озорство тоже чуть ли не литературного происхождения; маска есенинского "озорного гуляки" была ему чаще всего не к лицу, но он так уж решил. И она намертво приросла к коже.
  
  Как лермонтовский Мцыри, Борис Рыжий, вкушая, вкусил мало меда и оттого умер. Только это был не мед, а яд. Яд русского стиха. Чтобы приобрести иммунитет надо было вкусить больше, жить дольше. Чтобы стать русским поэтом, в том значении, которое вкладывали в это понятие в начале прошлого века, он должен был стать бесчувственным чудовищем. Монстром. Рыжий не смог, или не захотел этого сделать, оттого и погиб. Слишком человеческое осталось собой.
  
  Прости меня, Петя, за мрачное и беспорядочное письмо. Я больше не буду. Постараюсь попривыкнуть к этой гадине, питающейся живыми людьми - к страшной и восхитительной русской поэзии.
  
  Пока
  
  Твой
  Кирилл"
  
  "13 сентября 2001 года
  
  Ну что же, вот и приходит конец нашему эпистолярию; то есть, конечно, не "нашему", а моему, ведь ты мне почти не писал, точнее - писал, "мылил", но не о том, не о стихах и стишатах, а так, о презренной прозе жизни, о низкой вещественности, о ней: родимой, тянучей, горько-сладкой. Дело не в том, что мне надоело сочинять тебе послания о русской поэзии, тебе - Дионису, Вакху мыса Доброй Надежды, зулусскому виноградному гуру, увитому лозой памятнику четвертой русской эмиграции. И, надеюсь, не в том, что тебе надоело их читать - не так уж много посланий я отымейлил с Северного полушария в Южное; если быть точным - пять. Это - шестое и последнее.
  
  Переменилась сама эта "вещественность", да так переменилась, так задвигала своими тяжелыми корпускулами, что явила изумленным нам новый воздух, новый эон, что ли, и, в придачу, новый, потрясающий образ красоты. Такой красоты, что по ту сторону известно чего находится, не имея никакого отношения ни к этике, ни к здравому смыслу. Тем и напомнила об истинной своей сущности.
  
  Поверь, это не оправдание собственной лени, или внезапного охлаждения к предмету. Напротив, я надежно утвердился на эпистолярной колее и легко мог бы провести пару десятилетий, сочиняя по паре писем о русской поэзии в год. Big deal! Поэтов русских много, становится - еще больше, так что, в конце концов, образовался бы объемный томик, а то и два - не тоньше какого-нибудь "Заката Европы" или дневников Гонкуров. Вот, например, только-только вышла книжечка поэтических творений автора, спрятавшегося под кикиморским псевдонимом "Шиш Бряшский" - право, прелестная вещица. Название имеет такое кузминское - "В нежном мареве", да и происхождение свое ведет отчасти от автора "Мудрой встречи" и "Русского рая". Кузмин вообще много влиял на поэзию прошлого века (успокоительно звучит, не правда ли, "поэзия прошлого века"? как-то не опасно...): некоторые его интонации можно уловить и в жеманных ахах Кушнера, и в верлибрах Померанцева, и в аллитерационном барокко Пурина. Я не говорю уже о поэтах стилистически всеядных, но зато строгих в определении сексуальной ориентации... Наш же Шиш воспринял хлыстовскую, радеющую о духе часть многоцветного кузминского спектра; в костре, который он возжигает из книг, пристойности, учености вообще, культуры, он видит одно закаливание духа, который несколько комически шибает читателя то духом специфически "русским", то сортиром, то жаром невидимого гностического огня.
  
  Мы с тобой договорились где-то года полтора тому, что - из вялого снобизма - я не буду цитировать строки, оскорбляющие так называемую "общественную нравственность". Потому Шиша Брянского не воспроизведу ни строчки. Он безнадежно, избыточно, по-детски сквернословит; я бы даже сказал - поливает читателя из своего рода фекальной машины с ручным приводом. Некоторые его стихи - нарочито небрежные, придурковатые, но горящие странным и сильным огнем - есть, на первый взгляд, ни что иное, как грубые пародии на того же Кузмина, да вообще - на поэзию. Но пародия вовсе не из того разряда, к которому мы привыкли за последние двадцать лет: не легкое хихиканье, не пулеметные ленты центонов, не маразматическое ерниченье концептуализма. Нет, здесь иное. Пародия грубая, низменная, тупая, но обладающая силой, хотя бы интонационной.
  
  Шиш Брянский - оживший персонаж "Болотных чертенят" Блока. Помнишь:
  
  "И сидим мы, дурачки, -
  Нежить, немочь вод.
  Зеленеют колпачки
  Задом наперед.
  Зачумленный сон воды,
  Ржавчина волны...
  Мы - забытые следы
  Чьей-то глубины..."?
  
  Шиш наш - безусловный "дурачок", вернее, он косит под "дурачка", но делает это азартно и талантливо. Ключевая фраза в блоковском стихотворении: "Мы - забытые следы/Чьей-то глубины". Это и есть главное определение антикультурного пафоса "В нежном мареве" - забытый след чьей-то глубины.
  
  Возмутительный жест Шиша Брянского хорошо продуман; сам псевдоним говорит об этом. "Шиш Брянский" - одна из ипостасей "Русского Бога", грязного, косматого ерника и озорника из лесной чащобы. Он - отец знаменитого советского "тамбовского волка". По Далю, "шиш" - и "островерхая дуля", и "кукиш", "фиг", "дуля", "ничто", "шатун", "бродяга", "шеромыга", "вор", "нечистый", "сатана", "бес", "злой кикимора", "праздный шалопай". Кажется, тебе понятно теперь, Петя, с каким "концептом" мы имеем дело? Да, вот еще: "хмельные шиши" - "опойная горячка". Вот он, вот он, Русский Бог!
  
  Ну и, как ты понимаешь, "Шиш вам! Брянский!". Маяковщина. Нате!
  
  Тут бы еще вспомнить хлыстовского шиша Клюева, да я не помню наизусть ничего из него, а под рукой и книжки-то нет.
  
  Кстати, о том, почему нет книги под рукой и почему это письмо - последнее.
  
  Разворачивается с вертикали в горизонталь и стремительно укорачивается географическая ось нашего эпистолярия. Повествовать о русской поэзии адресату в Кейптауне - значит, говоря шкловским языком, остраннять предмет, вырывать его из привычных контекстуальных связей, выставлять его на твое, Петя, обозрение без погон, выданных генералами литпроцесса, да и без мундира тоже. Так, субъективные заметки частного человека, посланные другому частному лицу, проживающему на другом конце света. Точка. Сейчас же все меняется. Я, как ты знаешь, волею судеб оказался в центральноевропейском историческом закутке, в котором события завершились еще лет десять тому, а истинное Событие - вообще в 17 веке. Живу в городе, который называют "Золотым", в городе, где есть гора, на ней - Замок и Собор, внизу - самое древнее в Европе сохранившееся еврейское кладбище. В общем, что твой Кейптаун: русским духом здесь и не пахнет, несмотря на десятки тысяч русскоговорящих экспатриатов в настоящем и почтенные традиции эмиграции первой волны в прошлом. На Ольшанском кладбище, почти сразу после православной церкви, налево пойдешь - могилу матери Набокова найдешь, направо - юмориста Аверченко. Идеальное место изгания.
  
  Соответственно, и книжечек русских здесь нет. Не то, чтобы совсем нет, но, в общем, нет. В лучшем случае, мелькнет что-то из продукции одного из нескольких новомодных издательств; но уж, конечно, то будут не стихи. Стихи русские, Петя, товар неконвертируемый, невывозной. Есть, конечно, интернет, где вывешиваются миллионы поэтических строк на кириллице, да ведь они тебе так же доступны, как и мне. Справишься, это не вино делать. Зайди на www. ....., в общем, сам знаешь.
  
  Тем более, ты давеча написал мне, что собираешься на полгода на Родину, в Москву - хочешь залить возлюбленное Отечество своим "Совиньоном", "Шардоннэ" и "Рубиновым каберне". Приветствую! Здесь, в Праге, я довольно быстро привык к вольготному алкоголическому режиму; капризничаю: то чилийские цежу из провинции Тарапака, то отменные красные твоих конкурентов из Капской колонии, то местные моравские, среди которых и крепенькие попадаются и даже, in local terms конечно, нежные. Все это, как ты понимаешь, не по миллионерским ценам. Так что миссию твою в Москву я благославляю - расправь иссохшиеся водочные русские души своим нектаром, подвигни их к неторопливому пиянству, смягчи нравы среднего класса, подтяни к нему нижний. В пивной стране, где я сейчас обитаю, как ни странно, полно винных разливух, там сидят и ведут бесконечные беседы мрачноватые швейки, тем самым надежно изолированные от города, в котором обитают. Чужого города. Прага была выстроена немцами, евреями и совсем другой породой абригенов, которая повывелась почти четыре века назад; точнее, ее повывели в Тридцатилетнюю войну Габсбурги с помощью иезуитов. Памятники этой катастрофе стоят здесь на каждом шагу - гигантские барочные соборы, своими крестами намертво пришпилившие католицизм к некогда бунтарской душе богемца. Трудно даже представить, сколько денег было затрачено. Воистину: лучшие инвестиции - в Господа.
  
  А город остался - потрясающий и мертвый, так как все, кто его задумывал, строил, уничтожал, снова строил, все, совершенно все мертвы. И дела их мертвы оказались. Время, история ушли из этого места, омертвел сам состав воздуха; живут в Праге бывшие окрестные крестьяне и иностранцы. Первые не понимают, что с этой каменной могилой собственого народа делать, другие беззаботно занимаются своим бизнесом, а вечером шатаются по сказочно дешевым кабакам. Вот и я из их числа.
  
  Потому лингвистическое одиночество русского литератора прячется здесь еще под латы других одиночеств - исторического, экзистенциального, географического. Жить иностранцу в Праге - все равно, что оказаться в полной изоляции. Несмотря на то, что можно сесть на поезд и через три часа оказаться в Вене или Дрездене. Но надолго без акваланга не занырнешь.
  
  Потому особенно ценным здесь начинает казаться опыт поэтов-отщепенцев, обочинных, подживающих в своих метафизических Александриях или Харбинах. Говорят, в Москве вышла книга "Русские поэты Китая". Если увидишь ее - купи, пожалуйста и вышли мне. В самый раз будет.
  
  В минувшее десятилетие русской поэзии некоторые фигуры так и остались "русскими поэтами Китая" - сами по себе, в эстетическом карцере, в ватном одеяле непонимания, да и собственного нежелания из-под него вылезать. Действительно, ради чего? Подыграть на жестяном барабане Тимуру и его команде? Прокричать болотной выпью над трясиной последнего Большого стиля? Воспеть детей капитала-гранта?
  
  Я тебе, кажется, писал, что летом случайно оказался в Роттердаме на очередном фестивале Poetry International. Зрелище поучительное. Десятка два-три стихотворцев, отобранные преимущественно по соображениям политкорректности, тем не менее, действительно, как капля Мирового океана в пробирке ученого повествует о всем океане, являли характерные черты Мирового поэтического племени. Почти все - чудаки, чудачество которых практически одинаково: после сорока лет - легкая академическая небрежность, мятые универсистетские пиджаки, сигареты vs трубки, желтоватый цвет лица (вовремя усмиренный алкоголизм); до сорока - короткие стрижки, общая угрюмость, политический пафос. Присутствовали, конечно, и исключения, но их псевдоштучное чудачество было производным от конвейерного чудачества остальных. Зулус (да-да, твой земляк!) в бурнусе, завернутый в покрывало племенной расцветки; он был сопровождаем письмом от вашего президента Мбеки. Парень даже не пел, а плясал; потом раздавались его книги на английском - там (как и в его наряде, плясках, ужимках) все скучно и предсказуемо: эксплуатация, угнетение, прибавочная стоимость, долой буржуев (читай - белых). Устроители фестиваля смогли собрать почти полный спектр поэтов из актуальной, с точки зрения жгучей этносправедливости, бывшей Югославии: серб, словенец, македонец, албанец. Такое впечатление, что до 1989 года все они состояли в одном Союзе Писателей, а потом надолго потеряли друг друга: кто -то осел в Германии, кто-то - во Франции, кто-то - в родной деревне. И вот, волею голландских культурегеров, они собрались на одной сцене: много чего повидавшие, много чего написавшие, ухватившие именно ту интонацию национальной песни и пляски, за которую цивилизованные европейцы дают деньги. Да, Петя, много, кто еще был там в Роттердаме. Человек из Свазиленда, похожий на свергнутого диктатора из романа Роа Бастоса или Алехо Карпентера (помнишь таких?). Он - пел, но, в отличие от прочих, довольно уныло, словно пушкинский ямщик. Два ражих молодца, палестинец и израильтянин; ждали драку, но не вышло: лозунги, которые они толкали со сцены, мгновенно забывались в цивилизаторских кулуарах, где всегда были наготове чай-кофе-вино-сэндвичи-свежие газеты. Старик серб страшно обрадовался, увидев на столе "Комсомольскую правду"; "Комсомолка! Комсомолка!", - запричитал он, но знакомой газеты, в конце концов, не узнал: ни тебе Политбюро, ни БАМа, ни архангельского мужика - сплошной "Санди Таймс".
  
  Так вот, там, в Роттердаме, я встретил поэта, чьи стихи я до сих пор знаю наизусть, несмотря на то, что с этим делом, как ты помнишь, у меня слабовато. "Воскликнул Ерзи-Морзи, качая головой". "Вы когда-нибудь ели грюши? Нет, не груши, а именно грюши". "Друзья, салату оливье нельзя ли подложить?". Эта книга - Спайк Миллиган "Чашка по-английски" - была одна из первых, которые мы с женой читали дочке Кате в самом начале девяностых. Оттого и помню, что провел десятки, если не сотни часов в обществе этого поэта, не Миллигана, конечно, а того, кто сочинил всю эту прелесть по-русски. Григория Кружкова. Примерно в то же время, когда я зубрил наизусть его англо-саксонскую чепушатину, когда ты, Петя, отвалил в свое заэкваторное далеко, то есть, примерно десять лет тому, вышла книга стихов Кружкова под неспешным названием "Черепаха". Я встречал ее несколько раз в книжных магазинах, но то денег не было, то душа в тот момент не была конгруэнтной к стихам, то опять не было денег; в результате "Черепаха" доползла ко мне декаду спустя. Прямо в руки приползла в Роттердаме.
  
  Я познакомился с Кружковым на Poetry International. Через несколько дней, в экспрессе "Амстердам-Париж", голодный, невыспавшийся после хальсовских возлияний в этом самом лучшем в мире городе (ты-то должен знать, ведь твоя Капская колония, твой Оранжевый Трансвааль, основан был предками тех алкоголических полубогов, что так благородно обвисают у стоек амстердамских баров: одна рука свалилась, другая упрямо держит на тусклом исцарапанном цинке рюмку, в которую разливальщица автоматически подливает йеневер) я познакомился с его стихами десятилетней выдержки. Они оказались благородными; не удивляйся, это качество старых друзей, хороших вин и недоступной бывшему советскому школьнику осанки вполне распространяется и на стихи. Более того, его катастрофически не хватало русской поэзии (и жизни) минувшего десятилетия. Тонкость, выдержаноость, благородство - все это надо скармливать современному русскому поэту как витамины анемичному пермскому ребенку: методично и последовательно. "Черепаху" я бы сейчас переиздал большим тиражом и бесплатно раздал каждому нынешнему стихотворцу.
  
  Кружков - поэт неожиданный именно своей вменяемостью, неэкстремальностью, точностью, негромкой интонацией, мастерским владением размерами (впрочем, для настоящего переводчика стихов с иностранного, это вполне естественно). Неудивительно, что его почти не упоминали в приказах по литармии, он не фигурировал в коротких и длинных списках на получение чего угодно; будто здесь прожил эти десять лет, в Праге, под многослойным покровом одиночества. Это - несмотря на выход еще одной поэтической книги "Бумеранг", на многочисленные переводы... Впрочем, не буду сетовать. Собственно, о таких, говоря по-розановски, "литературных изгнанниках" я тебе, Петя, и писал в своих электронных посланиях. "Писал"... Прошедшее время несовершенного вида... Как успокоительно звучит, будто впереди целая вечность, будто застрял где-то в сороковых девятнадцатого века и уютно переписывашься с Жуковским, Плетневым, Тютчевым, а адресаты гуськом медленно растворяются в исторической ретроспективе, пока не оставят тебя одного - желчного, хандрящего старикашку в заляпанном чернилами халате. Или будто вечерами, свободными от приступов безумия, сидишь в деревянном своем царскосельском доме и беседуешь о покойном Анненском с бывшими его гимназистами, а потом умрешь, прочитав в газете о начале войны и ничего не увидишь, совсем ничего. Разве что на том свете есть своя лента новостей, какой-нибудь "Парадайз Пресс".
  
  У Кружкова в "Бумеранге" есть превосходное стихотворение как раз об исторических перспективах и ретроспективах.
  
  "Гумилев с Мандельштамом, как лев с антилопой,
  прогуливаются по Летнему саду, по Серебряному веку.
  На скамье Труффальдино шушукается с Пенелопой,
  из-за Зимней канавки доносится кукареку.
  
  Скоро, скоро, видать, розовоперстая жахнет,
  скоро Святой Гавриил с патрулем нагрянет.
  Скромная тучка на горизонте темнеет, и пахнет
  жареным, хоть пока в ней огня нет.
  
  Гумилев, сняв фуражку, крестится на колокольню,
  голова его похожа на сжатую ниву.
  Мандельштама одолевает какой-то хронический дольник,
  он мычит, глядя в сужающуюся перспективу
  
  аллеи - где, вдали алея,
  видится что-то, еще видимое в радужном свете,
  что-то такое невинное, чего и Блейк не наблеял...
  Но уже Петр обернулся, и вскрикнул петел."
  
  Как хороши эти "Гумилев с Мандельштамом, как лев с антилопой"! "Святой Гавриил с патрулем" вместо блоковского Христа с двенадцатью! Гумилеская бритая голова похожая на "сжатую ниву" (или на сжатую "Ниву"?)! Ну и, конечно, "хронический дольник", одолевший Мандельштама, отчего испуганные антилопьи глаза его опущены долу: он знает, что-то страшное там, вдали.
  
  Увы, теперь мы находимся уже по ту сторону линии, разделяющей эпохи перспективных и ретроспективных утопий. Теперь поэт, как и положено Орфею, обречен оборачиваться назад. Раньше, складывая свои песни, наигрывая на лире, он пытался воплотить архетип прекрасного, неземную красоту, чей смутный, неверный образ иногда мелькал в его сознании. В силу своей смутности, образ Прекрасного, Идеального Произведения Искусства, никогда и не мог быть воплощен: не проверишь, не сравнишь. Теперь, Петя, он нам дан во всей своей наглядности.
  
  11 сентября миллиарды людей увидели идеальное произведение искусства. Ярким солнечным днем, на фоне нестерпимо голубого неба, авиалайнер медленно, будто во сне, пропарывает насквозь башню Всемирного Торгового Центра. Жирная огненная вспышка. Толпа внизу, как-то мгновенно обмякнувшая и дрогнувшая. Феерический обвал небоскреба. Перекошенные ужасом лица зевак. Серо-коричневая взвесь, настигающая бегущих. Все. Занавес.
  
  Никогда еще людям не демонстрировали с такой наглядностью - Красота находится по ту сторону страданий, жизни и смерти. Эстетическое вовсе не противостоит этическому; оно к нему безразлично. Потому идеальное произведение искусства имеет отношение только к смерти. Потому и создать его смогли лишь зомби, ставшие орудием в руках гениального сумасшедшего. Писать стихи после 11 сентября, нет, не невозможно, но очень трудно: каждый честный поэт теперь знает о тщете своих попыток. Теперь он знает, истинную цену Совершенству.
  
  Это, Петя, совсем другая эпоха. Сидя в ней, я дописываю тебе последнее письмо о русской поэзии предыдущей. Я ставлю точку - к ней сходится сужающаяся ретроспектива.
  
  Удачи в Москве!
  
  Звони, пиши и приезжай в гости. Попробуешь моравского, сходим на могилу Кафки.
  
  Твой
  Кирилл"
  
  
  ======================================================================
  
  Зарина Кубалова
  http://www.stihi.ru/author.html?faioli
  rani2002@mail.ru
  Девочка red label
   Девочка red label
  Девочка - тэгами*.
  Красной -
  По знакам препятствий
  И препинания;
  Для однострочных ответов
  Отложенная на лето
  Красное.
  Сверху вниз карандашом
  Красным.
  Слева направо
  Учеником школы змеи,
  Пилотом уличных формул.
  Для пристальных взглядов,
  Для субботней забавы.
  
  Больше не надо вымучивать с языка
  На язык перекладывать сленг.
  Преувеличивать свой акцент,
  И преуменьшать привычку
  Вымучивать с языка на язык...
  
  Идеальная девочка red label,
  Послушная девочка - тэгами
  Для иероглифа "рука",
  Для иероглифа "бумага",
  Журавлика на полях...
  Каллиграфическая боль
  В висках -
  Красная.
  
  Стереокартинки -
  Вырвались, рассыпались
  Стереосердечко
  Набухает, разрывает круг
  Красным.
  
  Идеальная ученица школы обезьяны,
  Мастер расцарапанных лиц,
  Мастер выжимать апельсины на раны
  И декрылировать птиц.
  Меняться поясами...
  Красными
  Ученикам разных школ
  Не стоило бы...
  Стрелять по оригами - бумажным стрекозам
  Прицельно...
  
  Девочка red label
  Девочка - тэгами...
  В шелковом конверте
  Красном
  С пометкой "fragile",
  С пометкой "лично в руки"
  Ученику школы змеи.
  
  *(тэгами) - письмо (яп.)
  all about eve
  ужин с осьминогом
  
  it is so jaded: лиловый осьминог, распластавшийся на
  серебряном блюде, густо пересыпанный дикими
  розами и земляникой дикой, влюблен немного.
  - знакомьтесь. осьминог, это девочка. всего лишь. еще одна
  воздухоплавающая тварь. - ваш воротничок алыми криками
  захлебывается, мой официант, унесите лилового осьминога.
  
  facing the wall
  
  сыновья генерала, ползущего по внешнему, растянутому,
  по последнему кругу своей паутины, - все они
  о стальных ногах и все они каждый последний
  четверг месяца стреляют мне в спину. генерал,
  ни один из ваших сыновей не хорош достаточно
  быть моим мужем; и потом, генерал, что мне
  калибр, пусть и стальных, колибри? еве, задушившей
  стольких почтовых, церковных, цирковых голубей?
  
  к лицу
  
  но все это безделица, в самом деле, так -
  погремушка в руке моего сыночка, дюжина мыльных
  пузырьков во рту, обезьяний язычок, пустяк
  это в сравненье с тем, мой милый,
  что ева морена мертва. мертвее. еще мертвее.
  
  little eve
  
  а в тебя я вдохнула бы нежность heart made и мадонну
  сикстинскую. просочилась спелой кровью слив
  лесных в тебя бы. сонно
  рассыпалась в ладонях поющими вишнями. окостенела
  бы ребром твоим if i was more than little eve
  little heart little love...когда чертово колесо наберет
  поглубже неба, поцелуешь меня в затылок и в белую
  стаю
  столкнешь. наперед
  знаю
  все о еве. все.
  все.
  circus
  
  кот-считальщик
  
  камышовый кот манул думал о лодках
  и рыбе. вытягивал лапы, осторожно вбирал кислый
  воздух: палочек цветных считальных выложено сколько
  раз судьба разделится на легкость мысли?
  
  сколько девичьих сердечек в летних трепещет сачках,
  сколько детей темноглазых снилось зимой магдалене,
  сколько влажных звезд уместится в твоих зрачках
  долгой августовской ночью в вене?
  
  рыбки
  
  носит она платье в хризантемах белых. климат липкий
  не выносит местный.
  верит в иисуса и voodoo. к песням кубинских сирен
  пишет тексты.
  а на языке у нее бьются дрессированные рыбки:
  и та, что золотая - мэ-рэ-лин, а та, что голубая - марлен.
  
  скорая фаза снов твоих - хаккинен, долгая - хэмингуэй:
  ты спишь, и она тебе снится; ты проснешься, приснишься и ей.
  
  'живот'ные звери
  
  если ты, мамочка, погасишь свет и дверь закроешь наглухо,
  вернутся зверьки; в животе соберутся, зашепчут мне на ухо;
  припадут к ключице губами толстыми налитыми;
  станут тянуть по капельке сукровицу, мамочка, если ты.
  
  то, о чем молчат все диггеры
  
  под влажной ли, сухой ли кожей
  земляной, там
  за латунными ли, свинцовыми ли решетками
  ребер, глубоко
  в клокочущих недрах груди
  через огненный обруч прыгает
  'земля'ничное сердце.
  
  scarification
  
  а у тебя по телу шрааамики: этот-не-мой, этот-не-мой
  и этот-не-мой.
  вышепни, высмейся, выплюнь. высмейся мне в ладонь.
  
  клоуну (доктор'маркес'кортасар'mix)
  
  приходи, милый клоун, "старый-престарый сеньор
  с огромными крыльями".
  приходи в мой "захваченный дом". дай мне
  еще одну
  "инструкцию, как правильно плакать",
  "инструкцию, как правильно заводить часы".
  я по-прежнему "ева внутри своей кошки",
  ты по-прежнему самый мой долгий "экзамен".
  
  заводная обезьяна
  
  жженый сахар к деснам лип. детский смех
  наполнил купол золотой. синие костры хвостами
  тигры высекали. голуби клевали бисер. в земляной орех
  прятался фокусник и ловил discovery усами.
  ...а девочка в первом ряду бледная-бледная, нарядная.
  и по алой кайме обезьянку водили. в пачке белой
  балетной. скалила зубы. смеялась как велено. что было силы.
  а в тельце металась африка, а на дне зрачков тоска осела.
  разноцветная вата таяла. до кровинки губу закусила
  девочка в первом ряду бледная-бледная, нарядная.
  
  
  ======================================================================
  
  
  Татьяна Мосеева.
  http://www.stihi.ru/author.html?terless
  terless@nm.ru
  
  
  *
  
  не стоило писать ни про осу, ни про пчелу
  обе они чувствовали, что я скоро умру,
  даже кукушка на третьем ку-ку
  поперхнулась и камнем слетела вниз
  
  я лежала в траве и стебли кололи грудь
  и длинные иглы сосны протыкали соски
  шипела земля кока-колой: забудь и уссни
  и эхо шептало в ответ: уссни и забудь
  
  и стояла такая жара, что сгорали зрачки
  чтобы выжать воды, я сжимала тебе кулачки
  так мы сидели: час, полтора и два
  я была жива
  
  
  
  *
  
  оно порвётся. ты увидишь, как оно порвётся.
  оно еще взвизгнет в воздухе, а потом о асфальт разобьётся.
  разольётся, осколками вырвет его на чёрный
  асфальт. не останется в тебе ничего,
  а ей будет больно
  
  а потом завоет она на пыльной стене, ярославна
  с ногтями длинными, с грязными волосами,
  одни мы с ней знаем, что главное
  и что в этом главном главное,
  а ты торгуешь глазными яблоками
  и помнишь, под кем теплей
  
  с ней бы еще хоть немного с ней хорошо же с ней
  с ней рукава длинней и звезда в карман
  падает с ней и вино пьяней и во рту сильней
  память о языке и ее губах
  
  но порвется оно, как порвалось, что было до
  как накрахмаленное бельё, как плюшевое зверьё
  а пока тебе хочется ей принести в подол
  только ехать долго
  
  
  *
  
  
  давай молчать: сыро внутри
  вокруг только голуби-поводыри
  на каждой дыре заплата
  
  и вырвать бы с мясом больной язык
  и крикнуть бы чревом, но ты привык
  молчать на вопрос: куда ты?
  
  а серые птицы в глаза клюют
  все думают: больно - а мне уют
  и рваные раны мои заткнут
  платками и старой ватой
  
  а нет наготы, так могу соврать
  эти же пальцы привыкли брать
  давай молчать, словно брат для брата
  давай молчать
  
  *
  
  
  траты мои: полынь за щекой вышла не в сладость, а в горечь.
  по стратосфере плывут корабли, раскачивая паруса,
  их губы льняные просят стеречь в теплых моих ладонях
  тело твое, живот живота, ибо во мне ты вся
  
  ссоры мои: не вдоль, поперек, режу листы салата.
  знать бы, из сора какого в стихах появляется стыд.
  ты не виновата. и только поэтому ты виновата
  не в том, что болит, а в том, что пройдет - и опять заболит
  
  *
  
  
  
  фэншуй
  
  споткнуться, ползти от соска к соску
  не дальше, чем море от соленых скул,
  чем грязь от ногтя, чем бакс в чулке
  видишь, все плохо во мне, чтобы близко
  
  подходить, рассекать, подставлять ладонь
  ты лучше молчи, все равно динь-донн
  сюда поставим кровать, говоришь, фэн-шуй
  а мне, говорю, по хуй, то есть когда-нибудь
  
  видишь, плохая я, руки крестом,
  дурная примета, не носи в мой дом,
  у меня там брат, говоришь, у меня там мать
  да, говорю, блядь, то есть и там любить
  
  *
  
  столько слышать - разорвется барабанная перепонка
  с визгом, что не поможет масло,
  закапанное нелюбимым.
  
  *
  
  тонкое должно прятаться в теплом
  свитере, животе, руке,
  в крайнем случае, на реке,
  где стояла баржа, а теперь лишь плот
  
  в пресную воду соленый пот
  в долгие ночи, хорошо, не так
  сон тебе в руку, телефон на знак
  денежный ближе к груди, как фетиш
  
  где же тебя вот такую встретишь
  чтобы так: оружием стала лень
  чтобы так: мои речи лишились речи
  и лежит на холодном плоту илейн
  
  
  
  
  ГОРОД
  
  Марьяне Гейде от сына
  
  1.
  Город сложился из букв. В запахе хны и желчи
  Постигается суть, и святых несут, как младенцев беззубых, женщины.
  Нагие, непричесанные, на ногах нарисованы швы,
  Они бредут с севера на восток, не в силах поднять головы.
  Такие же, как и вы.
  
  И город расходится пополам, как расходится шов.
  Ангелы слепнут, думая, что и без них хорошо.
  Мышцы правой руки устали ее иметь,
  И мокрые пряди липнут к лицу, как плеть.
  Только нельзя не петь.
  
  И тогда, ровно в полночь, город пронзает гимн.
  Люди в погонах дарят себя другим,
  И ту, что стояла молча всех позади,
  Ебут микроскопом и стекла у ней в груди.
  И сил не хватает сказать: уйди.
  
  
  2.
  доска от которой занозами тело исходит
  гниет, отдирает с себя плесневелый муар
  и ржавые гвозди из ног и из рук вынимает
  чтоб снова вогнать, но туда, где еще горячо
  
  сто тысяч таких, бывших кольцами старых деревьев,
  приготовились встать, как одна, деревянным кольцом
  для какой-то невесты, неважно какой молодухи
  ими бьют по лицу, и они не жалеют лицо
  
  и когда расцарапано и изполосано, словно
  это хищников когти пытались тебя разлюбить,
  ржавый гвоздь и доска, неразлучны, в костер попадают,
  чтобы углями с пеплом колючим на раны возлечь
  
  08/09 03
  
  
  Илейн
  
  Женщин, с которыми я сплю без любви, я всегда называю Илейн. Что-то есть в этом имени блядское, хотя, видит бог, среди моих знакомых нет ни одной настоящей Илейн.
  Илейн имеет низкий голос и всегда курит.
  У нее очень тонкие кости, поэтому спать с ней странно и страшно одновременно.
  Илейн спрашивает: - Эти книги ты все читала?
  Потом откидывается назад, на кушетку, и думает о чем-то.
  У Илейн незаконченное образование. А вчера она ходила в клуб "ничего особенного". У нее есть мобильный телефон, но наибольший кайф Илейн получает не от разговора, а от набора номера.
  Возможно, я познакомилась с ней в клубе. А может быть, я просто шла по улице, она меня остановила, попросила сигарету или зажигалку, потом вспомнила, что у нее есть своя, и закурила вот так. Два пальца (указательный и средний) должны быть вытянуты параллельно друг другу, чтобы ногти смотрели куда-то в сторону. Илейн курит только так.
  Был дождь.
  - Я очень люблю дождь. Пожалуй, стоит сварить кофе. У тебя нет теплых свитеров? Ты всегда ходишь вот так?
  Я беру ее за руку: вот же! лежит великолепный плед. Оборачиваю ее, как мумию, потом она обязательно махнет рукой:
  - Не так уж и холодно.
  Можно поставить музыку, но я больше люблю тишину. Музыка будет перебивать настроение, и мне захочется спросить у Илейн ее настоящее имя.
  - Я буду юристом, - говорит Илейн.
  У нее такие тонкие руки.
  - Много денег, богатые клиенты, думаю, я справлюсь.
  На них можно записывать ноты, на этих руках.
  - Сначала мне не очень нравилось учиться, приходилось столько запоминать, голова шла кругом...
  Она собирает свои вещи, как будто они здесь оставлены до нее.
  - Тебе хорошо, ты знаешь, чего ты хочешь.
  С чего она это взяла.
  Я запоминаю, что пальцы, когда куришь, надо держать вот так, потому что потом я где-нибудь использую. Хотя пока неясно где.
  Завтра, когда сюда придет другая девушка, я покажу ей, как правильно держать пальцы.
  - Мои родители - вполне состоятельные люди, но я от них не завишу.
  Можно поставить музыку.
  Мне не хочется знать о людях то, что я в состоянии домыслить. Пожалуй, я уже настолько изучила людскую природу, что зная несколько ярких черт, я легко пририсую все остальное. Я ошибалась всего один раз.
  Мотылек летит на тепло.
  Илейн приносит кофе и пару минут мы сидим и пьем кофе.
  - Я уверена, что у тебя есть какая-нибудь слабость! - вдруг возбуждается она. - Скажи, ты любишь сладкое? Ты вяжешь по вечерам? Ты смотришь сериалы? Ты часто перекрашиваешь волосы?
  Она понимает, что ни попала ни разу, и замолкает. Ей очень грустно, это видно. Она привыкла, что вокруг нее праздник.
  Вот такую, грустную, я ее очень люблю.
  
  1 09 03
  
  
  ======================================================================
  
  
  Яна Токарева.
  Живет в г. Москве. Шорт-листер премии Дебют (2001).
  http://vernitski.narod.ru/tokareva.htm
  http://www.geocities.com/fedor_frantsev/tokareva.html
  http://www.vavilon.ru/metatext/vavilon7/tokareva.html
  http://gallery.vavilon.ru/img/portraits/tokareva01/id_847/
  
  
  
   К счастью. Ода.
  
  
   Смотри, что мне в один прекрасный день
   заметить перепало:
   что руки у людей - что редкая сирень,
   хрупки и пятипалы.
   Смотри, какое мне заметить довелось,
   какое в воздухе нашлось
   всего за день до помраченья духа,
   до беспросветной, давящей любви,
   чреватой, впрочем, обостреньем слуха -
   и се - la vie.
   Ай зелень! Сколько ни дави,
   а всюду ко двору.
   И так-то снисходительно спокойна,
   что урны сталинского дома ввечеру
   становятся Италии достойны.
   Что нужды, что грядет на следующий день,
   что редкая сирень,
   что руки у людей,
   еще асфальт лежит как бы зеркальный,
   омытый влагой майския дождей
   и струями машины поливальной,
   слова еще просты,
   прозрачны фразы,
   еще, как подзаборные коты,
   мне вешние мальчишки ясноглазы
   и я не доросла до высоты
   служения с другими наравне;
   надломленный, поверхностный подросток,
   я только то и чувствую вполне,
   как просто эта жизнь дается мне
   и как потом отнять ее не просто.
  
  
  ***
  
   О жалости: щека как будто в саже.
   М. Айзенберг
  
  я только и могу сказать наверняка
  что чем-то у тебя испачкана щека
  
  вольно ж теперь порхать вокруг да около
  и тихо недолюбливать Набокова
  за чопорное "копоть на скуле"
  
  за бабочек не преданных земле
  
  
  ***
  Я сама не знала, что знала слово багульник,
  ан, поди ж ты, целую ветку в дом принесла.
  
  Как ты скажешь,
  встретив меня в середине апреля/мая/июня/июля,
  
  долгая выдалась в этом году зима/затяжная весна.
  
  Улыбнусь, словно бы снова вернусь тугда (туда и тогда),
  гда мне жить (где и когда) не казалось пресно;
  гда я думала, что за неделю до Христа,
  вероятно, верба воскресла.
  
  Детство мое, как ты видишь, грозит затянуться -
  да, я не спорю,
  я нередко разные ветки в дом приношу.
  Я впаду в него непременно,
  как Москва-река - в Каспийское море,
  но вот что еще сперва у тебя спрошу:
  
  приучив себя, что я бываю жива
  один или два
  раза в неделю,
  в свободное время подыскивая слова,
  
  как ты думаешь,
  угадай с трех раз,
  
  чего я хотела на самом деле?
  на что надеялась?
  в чем была не права?
  
  Я забыла, багульник дерево или трава.
  
  * * *
  
  я хочу чтоб ты замерла такой
  с чрезмерно вздернутой вверх рукой
  турникет метро от избытка сил
  карточку укусил
  
  чтобы ты схватилась чудесный сплав
  на ходу поправив ли придержав
  подбородком скрипку ли головой ли
  воздух предгрозовой
  
  речевой фигурой или морской
  от озноба скорчившейся в жару
  я хочу чтоб ты замерла такой
  что и я взглянув на тебя замру
  
  а потом на чье-либо раз два три
  выдохни отомри
  когда подводить под мечтою черту,
  то что в результате чему предпочту:
  adieu телефонное или
  абзац телеграфного стиля?
  
  чего тебе надобно, горе-душа,
  и ты не подарок, и я хороша...
  и я ли сама или ляля другая
  годами глядит в монитор не мигая,
  
  надеясь, что все разрешится само,
  как некая анна, чумной богомол,
  как некая екатерина,
  елена, надежда, мария (марина?)
  
  
  ======================================================================
  
  Копирайты::
  
  Анастасия Афанасьева(с)2003,
  Марианна Гейде(с)2003,
  Дмитрий Зернов(с)2003,
  Виктор Иванiв(с)2003,
  Юлия Идлс(с)2003,
  Наталья Ключарева(с)2003,
  Кирилл Кобрин(с)2003,
  Зарина Кубалова(с)2003,
  Татьяна Мосеева(с)2003,
  Яна Токарева(с)2003,
  Аглая Андреева(с)2003;
  
  
  Выпускающие редакторы номера::
  
  Константин Бандуровский.
  Марианна Гейде,
  Дмитрий Зернов,
  Женя Риц;
  
  Журнал делали:: (с)"РЦЫ"=Ирина Максимова, Павел Настин, Евгений Паламарчук, Юлия Тишковская.
   Все работы присланы авторами и опубликованы с их согласия.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"