Зильберман Михаил Израйлевич : другие произведения.

Гнев Энлиля

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 7.32*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повествование охватывает, практически,все стороны жизни древних шумеров.Использована масса клинописных текстов, археологические материалы, шумерские пословицы и поговорки.
  
   М.И. Зильберман
   ГНЕВ ЭНЛИЛЯ
   ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН
  
  
  
  Глава 1
  ВЕЩИЙ СОН
  Предрассветная белёсая дымка, заволакивающая небо, рассеялась и бездонное, ярко-голубое, всевидящее око Ана, воззрилось на землю. В венце позолоченных утренним солнцем туч, курился вулкан - обитель царственного Энлиля. Ничто в горах не нарушало прозрачной тишины нарождающегося дня. Все вокруг было наполнено первозданным покоем и умиротворением четвертого тысячелетия до нашей эры.
  Укрываясь в густом кустарнике, переползая в высокой траве
  от валуна к валуну, бесшумно ступая сандалиями по россыпи
  крупных камней, юноша-охотник осторожно подкрадывался к
  добыче. Когда коза взобралась на невысокую скалу, осмотрелась
  и спокойно легла, охотник, прячась за грудой валунов, достал из
  сумки-колчана длинный дротик с медным наконечником и вставил
  его в копьеметалку. Выпрямившись во весь рост, он плавно
  размахнулся. "Да свершится воля твоя, огненноокий Энлиль!"
  Нависший над ним каменный выступ не позволил сделать точный
  прицельный бросок, и, следя за каждым движением животного,
  охотник, пятясь, принялся быстро обходить валуны. Неожиданно
  его бедро ударилось обо что-то мягкое и упругое. Свирепый рев
  сотряс воздух. От неожиданности охотник выронил оружие.
  Огромный медведь, оторвавшись от падали, в ярости бросился
  на юношу.
   Увернувшись и петляя между валунами, сбросив колчан, охотник
  понесся вниз по пологому склону узкой горной долины. Медведь
  длинными размашистыми скачками мчался следом, хрипло и
  прерывисто дыша ему в затылок. Ужас охватил юношу: еще
  мгновение - и медведь настигнет его. "О Энки, отец мой. Владыка,
  продлевающий дни жизни, спаси меня, - взмолился юноша богу. - Да пребудет со мной благословение твое, о Господи".
  На бегу он круто свернул в сторону, и грузный медведь пронесся
  мимо. Острый глаз охотника разглядел карниз, нависший над
  пропастью. Собрав все силы, в отчаянном рывке юноша
  устремился к отвесному обрыву и, прижавшись спиной к каменной
  стене, встал на карниз. Под ним, далеко внизу, бурлила и пенилась
  неширокая горная река, несшая свои воды в долину.
  Рыча, медведь взобрался на карниз, широкий в начале, но
  быстро сужающийся. Топчась, скребя когтями и сбрасывая камни,
  зверь пытался дотянуться до юноши. Опасность свалиться в
  пропасть удерживала его от резких движений. Камни падали в реку,
  поднимая фонтаны брызг, радугой высвечиваемых на солнце. Шум
  пугал зверя. Свирепые, маленькие глазки жадно смотрели на
  добычу, из пасти капала слюна. Медведь обдавал его смрадным
  дыханием. После многочисленных попыток схватить охотника
  зубами, медведь отступил и лег у края карниза.
  Юноша поспешно переместился на широкую часть и,
  переминаясь, расслабил затекшие ноги. Он немного успокоился и
  внимательно посмотрел на своего преследователя. Издревле
  медведи, сильные и опасные животные, почитались священными,
  и их убийство являлось тяжким грехом.
  - О Могучий, почему ты так негостеприимен? Разве ты живешь
  не здесь, и эти горы и лес - не твой дом? Может быть, ты думаешь,
  что я таю зло в сердце своем? Шумеры никогда не враждовали с
  твоим племенем, и не было случая, чтобы мы обидели кого-нибудь
  из вашего народа. Смилуйся, о Господин, прости прегрешение мое
  пред тобой, содеянное по неведенью. Я искуплю раскаянием и
  постом вину свою.
  Я - Аннипад, первородный сын вождя, эна, нашего племени,
  любимого слуги Энки, бога и господина твоего, приглашаю тебя к
  нам в Город, и если ты соизволишь пожаловать в наш дом, разве
  так мы тебя встретим? Мы поднесем тебе корзину ароматного
  горного меда и одного, нет, трех козлят! А ты? Ты сам хочешь
  съесть меня! По-божески ли это, о Многосильный?
  Медведь, подняв тяжелую голову, настороженно прислушивался
  к звукам человеческой речи. Затем, коротко взревев, он встал на задние лапы, прижавшись животом к стене, влез на карниз и
  потянулся к юноше, стараясь зацепить его кривыми желтыми
  когтями. Юноша отступил от края насколько было возможно.
  Придерживаясь одной лапой за скалу, медведь время от времени
  осторожно взмахивал другой. Кончиками острых когтей зверь
  распорол тунику на бедре юноши и терзал его ногу. Вскоре светло-
  синяя туника стала бурой от крови. Лицо юноши при каждом ударе
  искажалось от боли.
  - О Могучий, что ты делаешь? Одумайся, остановись, прошу
  тебя! - Медведь рыгнул и вновь взмахнул лапой.
  "Да простят меня Великие боги", - не выдержал Аннипад и,
  вытащив из ножен кинжал, подставил его под удар лапы. И острая
  медь вонзилась в мякоть стопы. Медведь тонко взвизгнул, резко
  отдернул лапу и нанес удар такой силы, что острие кинжала пробило
  ее насквозь, а рукоятка так ударила юношу в бедро, что он
  зашатался и, выпустив кинжал, ухватился обеими руками за стену.
  Медведь заскулил от боли и страха и попятился с карниза. Когда
  он опустился на передние лапы, медный кинжал хрустнул и
  сломался, и рукоятка с остатками лезвия упала на камни. Медведь
  еще раз громко взвизгнул и заковылял в сторону леса.
  Прислушиваясь к затихающим шагам зверя, охотник выглянул
  из-за скалы: навстречу медведю неторопливо двигалась горная коза.
  Медведь угрожающе зарычал и встал на дыбы. У Аннипада
  потемнело в глазах. "Если он утащит эту козу, мне не исполнить
  воли Великой горы. Как же быть? Что делать?" Юноша
  почувствовал слабость и, опустошенный, присел на край карниза
  в безысходном раздумье. Донесшийся издали крик человека
  вывел его из состояния оцепенения, и Аннипад выбрался на
  цветущий луг. Местность, окружавшая юношу, показалась ему
  необычайно мрачной и тоскливой. К нему по краю обрыва бежали
  девушка и мальчик с шумерским копьем в руке.
  - Кто вы и что делаете здесь? - устало спросил Аннипад и
  поправил разорванную часть туники. Рана кровоточила.
  Разгоряченный мальчик отдышался первым и, едва переведя дух,
  произнес:
  - Я - Гаур, о господин, а она - моя старшая сестра Пэаби. Наш отец, горшечник Мешда, остался у реки. Мы добываем там белую глину,
  - Гаур подобрал обломок кинжала с золотыми заклепками на
  рукоятке и почтительно подал Аннипаду. Юноша повертел его,
  вздохнул и всунул в ножны.
  - Как только мы поняли, что медведь сбросит тебя в пропасть,
  господин мой, Гаур схватил копье и бросился на помощь, - пояснила
  девушка.
  - У тебя отважная душа, мальчик, - невесело сказал Аннипад.
  - О Господин, - воскликнула Пэаби, - твоя нога в крови! Позволь,
  я перевяжу тебя. И она повела его вдоль кустарника к широкой
  выемке, наполненной чистой дождевой водой. Ветер, усилившийся
  к полудню, морщил крупной рябью зеркальную гладь горного
  озерца. Юноша напился, ополоснул лицо и, подставив его
  освежающему дуновению ветра, опустился на зеленый травяной
  ковер склона. Пэаби отыскала целебную траву и, оторвав край
  своей накидки, наложила повязку.
  - Гаур, мое оружие осталось в долине, отыщи его, пожалуйста,
  - попросил охотник. Мальчик молча поклонился и, взяв копье,
  скрылся за кустами. Примостившись рядом с Аннипадом,
  девушка робко полюбопытствовала:
  - О достопочтенный энси, почему медведь напал на тебя, чем
  ты его прогневил?
  - Богам было угодно, чтобы я толкнул его, когда он ел.
  - А зачем ты забрался так высоко в горы?
  - Я охотился за белой козой. Зрачки нефритовых глаз девушки
  расширились, она побледнела и отпрянула в сторону. С состра-
  данием глядя на юношу, Пэаби прошептала дрожащим, срываю-
  щимся голосом:
  - Ведь это - святотатство! Как ты осмелился! Белые горные
  козы - собственность Энлиля, Великой горы, дар самого Энки! - Произнеся имя бога, она молитвенно сложила руки. - Ты обрекаешь себя на верную гибель!
  - Посмел бы я! - Аннипад грустно усмехнулся. - Наша жизнь в
  руках Энлиля, а Огненноокий опять ярится. Мои уши до сих пор
  полны его жутким грохочущим криком, от которого сердце
  замирает. Разве можно забыть, как Великая гора, закрывшись
  огненным облаком, потряс землю?
  - Да, так страшно еще ни разу не было, - голос девушки немного
  окреп, глаза заискрились, и она застенчиво улыбнулась. - У нас
  все горшки тогда разбились, пропала работа отца за два месяца.
  В тот вечер я долго не могла сомкнуть глаз, все вспоминала грехи
  свои.
  - А я и не заметил, как уснул. И посетило меня во сне видение.
  Ниспославший его бог явил вот что: будто бы стою я, колено-
  преклоненный, на вершине великой горы у алтаря капища Энлиля
  и вдыхаю аромат благовонных курений. Вокруг, переливаясь и
  сверкая, сияют облака и веет прохладный освежающий ветерок.
  И тут в небо взметнулся огненный столб, озаривший все вокруг
  ужасным ослепляющим блеском, и раздался громоподобный
  грохочущий голос: "Я - Энлиль, царь богов, явился пред тобою.
  Внемли мне, о сын благочестивого эна. Повелеваю тебе в день
  седьмой от сего взять шкуру козы стада моего, умастить лучшим
  маслом и возложить на алтарь ясноглазого Энки, брата моего,
  могучего горного козла бездны Абзу. Повинуйся." Страшный
  Огненный столб, превратившись в пылающий куст, от язычков
  пламени которого исходил мягкий теплый свет, тихим, ласковым
  голосом моей матери произнес: "Тебе, раб божий, будет подан знак,
  дабы ты не ошибся в выборе". Потом все исчезло.
  На лице Пэаби, слушавшей его, затаив дыхание, отражались то
  удивление, то страх, то беспредельное почитание и восхищение.
  - Скажи, о избранник божий, - заинтересованно спросила она, -
  а мудрый толкователь божественных откровений раскрыл истинный
  смысл сновидения?
  - Я рассказал отцу сон лишь после утренней трапезы
  Всевышнего, когда мы уже были дома. Отец повел меня к
  святилищу храма, дабы там открылась ему истина. Он вошел в
  святилище, а меня не впустил, и тогда я распростерся ниц у входа
  под нещадно палящими лучами солнца. После долгой беседы с
  богом он вышел из святилища хмурый и озабоченный, и высказал
  следующее:
  - В прежние времена блаженный праотец Зиусудра каждодневно
  совершал воскурения на вершине великой горы, а мы забылись и
  перестали почитать по достоинству грозного Владыку, капище его пришло в запустение, приношения оскудели. Энки, защитник и
  попечитель шумеров, истинное семя великого дикого быка, старший
  сын Ана, стал нашим главным богом. Пока не поздно, следует
  умилостивить Великую гору, вымолить у него снисхождение, ибо
  беспощаден и губителен гнев его.
  - Ты же, сын мой, - молвил он мне, - выполняй волю божью,
  благословляю тебя именем Владыки нашего. Аннипад глубоко
  вздохнул и облизнул запекшиеся губы.
  - Поначалу все складывалось удачно. Я получил благословение
  матери. Вознеся дорожную молитву, левой ногой переступил через
  порог и утром, в благоприятный день, определенный жребием,
  отправился в путь. Боги послали мне доброе знамение перед
  дорогой: я увидел коршуна, летящего справа налево. Поднимаясь
  в эту долину, я почувствовал, что именно здесь грозный Энлиль
  ниспошлет мне белую козу. Дабы напиться и немного отдохнуть,
  я подошел сюда, к озеру. И тут я встретил ее. Она, по внушению
  бога, посмотрела на меня, подпрыгнула и, не спеша, побежала к
  скалам. И я понял: это - знамение, вот коза, которую я должен
  добыть.
  Все шло хорошо до тех пор, пока я не помешал есть медведю и
  не разрезал ему лапу, а это - грех немалый. Я сам видел, как Энлиль,
  царь богов, утешая медведя, отдал ему козу. - Аннипад, закрыв
  лицо ладонями, понуро опустил голову. - А мне-то сейчас что
  делать? Куда идти? Теперь, когда я впал в немилость, выслеживать
  здесь новую козу все равно, что искать рога на голове собаки,
  Великая гора не дозволит. - Убитый горем юноша чуть не заплакал.
  - Выходит, что я сделался причиной грядущих несчастий всех вас,
  моего племени, ибо вместо прощения шумеров вновь постигнет
  гнев Энлиля. О, если бы можно было хоть что-нибудь поправить.
  Воистину, невыносимо тяжкий жребий послал мне Владыка судеб.
  Пэаби в порыве сострадания обняла юношу и погладила по
  спине, молясь за него, но он не заметил этого.
  Вынырнув из зарослей кустарника, появился Гаур и положил у
  камня колчан с оружием. Затем он протянул Аннипаду лезвие его
  кинжала. Юноша вскочил и схватил мальчика за плечи.
  - Откуда? Где ты нашел?
  - Выбил камнем из лапы мертвого медведя, о господин мой.
  Он лежит с той стороны кустарника, а вон там, за валуном у скалы,
  - большая белая коза с переломанным позвоночником.
  Аннипад схватил мальчика и подбросил его вверх.
  - Пойдем туда, - позвал он и побежал. У кустарника, залитый
  кровью, лежал медведь. Осмотрев зверя, Аннипад обнаружил, что
  коза дважды воткнула ему в сердце свои прямые, острые, как
  кинжалы, рога. Убив козу, медведь сам упал замертво, отойдя всего
  лишь на несколько десятков гар.
  Юноша вскинул козу на плечи и вприпрыжку понес ее к выемке.
  Обломком кинжала Аннипад и Гаур освежевали ее. Пэаби
  подобранным неподалеку плоским куском кремня выскоблила
  шкуру, вытерла насухо травой и сложила. Останки козы захоронили
  и тщательно забросали камнями, положив головой на заход солнца,
  где мрак и холод, смерть и разрушение. Счастливый Аннипад с
  благодарностью обнял Гаура и протянул ему свой колчан:
  - Ты будешь хорошим воином, мальчик, и я дарю тебе это
  славное оружие моего великого предка, эна Энмедуранны. Он, с
  выбитым глазом, раненный насквозь в бедро и плечо, со щитом,
  пробитым множеством ударов, все же не подпустил воинов
  хаммури к воротам Города. Оружие героя свяжет тебя с нашим
  древним родом энов. Будь достоин этой чести.
  Спутники осторожно спускались к реке по осыпи крутого,
  лишенного травы склона. Темные, тяжелые облака заслонили лик
  солнца. От сильного порыва ветра протяжно застонали лес и горы,
  со склона взметнулись вверх тучи коричневого песка. Молния
  серебряным копьем Иштура, бога грома и дождя, пронзила полнеба
  и где-то вдалеке расколола горы. Первые тяжелые капли упали на
  землю. Едва путники успели укрыться в небольшой пещере, хлынул
  ливень, превративший горный склон в водопад. Зеленовато-серая
  водяная завеса прикрыла вход в их пещеру.
  Аннипад выбрал место посуше, куда не долетали брызги, и
  расстелил шкуру. Когда все уселись, в тесноте прижавшись друг к
  другу, юноша неожиданно, всем своим существом ощутил горячее,
  трепетное, волнующее прикосновение бархатистого плеча девушки, ее легкое ароматное дыхание на своем лице и, удивленный, не
  совсем понимая, что произошло, слегка отодвинулся. Желая скрыть
  неловкость, он спросил:
  - Пэаби, ты совсем не похожа на шумерку, хотя и очень красива.
  Из какого племени твоя мать?
  - Она плохо помнит, мой господин. Мать попала сюда, на остров,
  маленькой девочкой, в год, когда священный бык убил главную
  жрицу храма Наннара. Корабль ее отца поглотило море, а сам он
  скончался на берегу. Если господин почтит посещением наш дом,
  - девушка лукаво посмотрела на Аннипада и, сняв ленточку,
  откинула волну густых золотистых волос, свободно и мягко
  рассыпавшихся по плечам, - мама расскажет подробнее.
  - Вы, наверное, знаете, - с воодушевлением начал Аннипад, -
  что и для шумеров Дильмун - не земля предков. - Он устроился
  поудобнее. - Сюда по воле богов привел наше племя прадед моего
  прадеда эн Зиусудра. Шумеры добровольно никогда бы не покинули
  свои цветущие города, свои древние святилища и могилы отцов.
  - И кто же нас смог заставить? - задумчиво спросил мальчик.
  - Кто? Великие боги. Они на своем совете пришли к
  заключению, что неблагодарные предки наши стали непочти-
  тельны с богами и высокомерны, перестали их бояться, погрязли
  в роскоши и более заботятся о радостях желудка и усладах любви,
  чем о благополучии богов. Гордыня затмила веру. И тогда
  разгневанный Энлиль убедил Великих богов изменить судьбу
  дерзких рабов своих и определить в удел племени нашего гибель
  от карающего потопа. И когда закричал Огненноокий и навис над
  землею шумеров, все покрылось мраком возмездия, а земля
  задрожала и раскололась. Огромные волны потопа высотой с гору
  обрушились на Города наши и опустошили их.
  Но владыка жизни, ясноглазый Энки, сжалился над творением
  рук своих и, дабы спасти семя рода человеческого от полного
  уничтожения, явился во сне к благочестивому и праведному эну
  Зиусудре и, вопреки воле богов, высказанной на совете, предупредил
  эна о предстоящей опасности. Мудрый Энки научил предка моего,
  как спастись от гибели, построив большую ладью "Жизнь дающая".
  Зиусудра, опытный мореплаватель, погрузив домашний скарб и скот, едва успел подготовить ладью к отплытию, как загрохотал
  Энлиль. Защитник племени нашего Энки, владыка вод, сам вел
  ладью к Дильмуну, плывущему, словно рыба в море.
  Семь дней и семь ночей бушевал ураган. С неба падали потоки
  воды, ветер рвал паруса, но могучий Энки устоял против бешеного
  натиска Энлиля, Великой горы. Увидев землю, Зиусудра пал ниц и,
  ступив на берег, произвел возлияние и принес в жертву богам Ану
  и Энлилю быка и овцу. Боги, одумавшись и пожалев людей, даровали
  Зиусудре вечную жизнь и принесли для него свыше божественное
  дыхание. Всемогущий Энки не покинул Дильмуна и остался с нами.
  Священна страна Дильмун: здесь не убивает лев, не хватает
  ягненка волк, нет диких псов, пожирающих козлят. Здесь даже
  солод, что вдова рассыпает на крыше дома своего, птицы небесные
  не поедают. Здесь великая Мать-Земля, богиня Нинхурсанг,
  взрастила восемь растений, без которых жизнь людей невозможна.
  Ливень прекратился, небо очистилось и лучезарный Ут озарил
  горы.
  Невдалеке от реки, у склона, стоял приземистый, коренастый,
  большеносый шумер, одетый в простую короткую шерстяную юбку
  с поясом и длинной бахромой, накидку и тростниковые сандалии.
  Он, энергично жестикулируя, громко ругал осла.
  - Мир тебе, о почтенный Мешда! - приветствовал его Аннипад.
  - И тебе мир, о сын мудрого эна, - поклонился гончар. Широкая,
  подкупающая улыбка осветила его круглое, коричневое от загара
  лицо. - А я, было, собрался искать вас. Да разве загонишь эту
  скотину на гору! Всю палку об него изломал. - Длинными
  жилистыми руками гончар переломил прут и отшвырнул в сторону.
  - Однако, давайте-ка поспешим, ночи здесь холодные. Хорошо бы
  заночевать под крышей.
  Живой, проницательный взгляд Мешды остановился на шкуре
  козы, и Аннипад кратко объяснил причину ее появления.
  - Да, - протянул гончар, - все мы - рабы божьи.
  Отец с сыном деревянными мотыгами накопали глины и уложили
  ее в широкие мешки переметной сумы, сшитой из козьих шкур.
  Когда сума наполнилась, они взвалили ее на осла и увязали
  веревками вместе с жертвенной шкурой.
  Аннипад размял пальцами влажный комок глины. - Белая, как молоко! Что вы из нее делаете?
  - Вазы и чаши, господин мой. С росписью дочери их охотно
  берут.
  Пэаби расстелила на траве циновку, положила ячменные
  лепешки, предварительно размоченные в воде, насыпала горкой сухие
  вареные бобы и жареные финики. Гончар лукаво прищурился:
  - Ну, вот, приходится есть всем вместе, какова бы ни была еда.
  Присядем? - Энси Аннипад махнул рукой: "Конечно, садитесь, к
  чему церемонии, не в Городе!"
  Зачерпнув воду из реки ладонями и запив наскоро проглоченную
  пищу, шумеры отправились в обратный путь. Мешда древком копья
  погонял осла. Аннипад шел рядом.
  - Скажи, почтенный, твой дед тоже был гончаром?
  - В моем роду, о господин, все - гончары. Ведь сказано: сын да
  унаследует дело отца! Судьбу людям уготовил Энки. Жаль только,
  что мой сын, этот рыжий неслух, и не думает перенимать дело
  отца своего, все время пропадает в гавани! Он и рыбу-то ловит
  лучше, чем лепит. Ему, видите ли, не по нраву быть горшечником!
  Ты что, сынок, думаешь, другие ремесла слаще моего?
  Шедший впереди осла Гаур понурился, но не повернулся.
  - Эй, Гаур, - окликнул его Аннипад, - кем же ты хочешь быть?
  Мальчик приостановился:
  - Хочу быть кормчим.
  - Ну, ты молодец! - усмехнулся юноша.
  - Он надеется, что я в один прекрасный день слеплю столько
  горшков, что их хватит на тростник для целой ладьи!
  - Гаур, ты еще не посвящен в мужчины?
  - Нет, господин, я родился в год спуска на воду корабля "Горный
  козел Абзу", и мое посвящение в этом году.
  - А письму учиться хочешь? Ты бы мог стать старшиной
  гончаров в храмовой мастерской.
  - Не знаю, говорят, выучиться письму очень трудно, смогу ли я?
  - Справишься. Меня отец отдал в школу еще маленьким, задолго
  до совершеннолетия.
  - Пэаби быстрее тебя выучилась бы писать, рыболов! -
  проворчал Мешда.
  - А зачем учить женщин? Зачем усиливать их чары? - Аннипад
  весело посмотрел на девушку. - Зачем собственными руками
  направлять стрелу ее прелести себе в грудь? Пэаби, зардевшись,
  как факел, смущенно потупилась.
  - Нам, простолюдинам, письмо недоступно, - посетовал гончар.
  Тут в его голосе зазвучали просительные нотки. - Вот было бы
  счастье, если бы ты, господин мой, покровительствуя нам, устроил
  моего сына в школу писцов за счет храма!
  Перед горным ручьем, рокочущие струи которого несли белые
  лохмотья пены, осел заупрямился и остановился. Гончар принялся
  понукать его.
  - О, проклятое животное! Почему ты не желаешь, чтобы на
  тебе возили поклажу, если бог сотворил тебя ослом? - Перетащив
  осла на другую сторону реки, Мешда стал поучать сына:
  - С тех пор, как покровитель мудрости Энки определил все
  ремесла, нет другой такой столь искусной работы, как дело писца.
  Грамотность подобна кораблю: с нею человек всегда выплывет в
  жизни. Любой из писцов принесет отцу десять гуров зерна, и
  шерсть, и масло, и овец! Писец всегда имеет должность, он -
  уважаемый человек, чиновник! А простолюдин-ремесленник?
  Посмотри на меня: мои руки всегда в глине. Я целый день, как
  привязанный, сижу на корточках и кручу тяжелый гончарный круг.
  А ювелиру, ты думаешь, лучше? Он работает с рассвета и до
  сумерек. Его колени и спина согнуты, он так устает, что руки у
  него отнимаются! Любой ремесленник работает больше, чем
  могут сделать его руки. И днем, и ночью при светильнике. Скажу
  я тебе и о рыбаке. Его работа хуже всякой другой: всегда он боится
  шторма или акулы. Но если человек знает письмо, то люди ему
  завидуют и говорят: хорошо тебе. Если ты хочешь достигнуть
  успеха в жизни, взгляни, сын мой, на предков, спроси у них совета.
  - Воистину, простой люд зарабатывает себе на пропитание в
  поте лица своего, - надменно заметил энси. Аннипад, сын
  владыки племени, несмотря на молодость, был энси Города - и
  жрецом, умеющим размечать основания,- архитектором, и военным
  предводителем рати общинников.
  - Ты говоришь, горшечник, дочь немного помогает тебе?
  - Да, господин, Пэаби прекрасно расписывает посуду и недурно
  лепит животных и птиц, поэтому и напросилась в горы за глиной, ибо,
  кроме побережья, она ничего не видела.
  Немного поотстав от Мешды, Аннипад пошел рядом с
  девушкой. Чтобы поддержать разговор и, отчасти, из любопытства,
  он принялся подробно расспрашивать ее о подборе красок, о
  тонкостях лепки и росписи, о выборе орнамента, интересовавших
  его как градостроителя. Несколько суховатый по натуре, Аннипад
  с изумлением почувствовал, что очарован необычным, трога-
  тельным звучанием ее глубокого, мелодичного голоса. Он с
  непривычным для себя интересом взирал на Пэаби, высокую,
  стройную и грациозную в расцвете ранней зрелости.
  Заходящее солнце позолотило вершины гор, поросших лесом.
  Свет медленно отступал перед надвигающейся ночью. Стано-
  вилось все прохладнее.
  Невдалеке от селения путники увидели две плавильные печи, у
  которых лежали наваленные в беспорядке куски медной руды и
  кучи древесного угля. Рыжебородый, преклонного возраста
  человек, одетый в коричневый плащ из тонкой овечьей шерсти,
  распоряжался у печи работой шести своих сыновей. Когда Мешда
  подошел к нему с приветствием, последний прощальный луч солнца
  высветил вышитый серебряной нитью край его плаща.
  - Мир вам, о досточтимый Хэлим. Все ли здоровы? Все ли
  благополучно? Милостивы ли боги? - Мешда знал его еще с той
  поры, когда Хэлим жил в Городе среди шумеров и слыл искусным
  медником. После того как сыновья его подросли и настало время
  приобщить их к какому-нибудь ремеслу, Хэлим вернулся в родное
  селение и, сменив профессию, занялся выплавкой меди, которую
  гончар и покупал у него в обмен на плоды своего труда. У медника
  же он оставлял и ослов, отправляясь за белой глиной высоко в
  горы.
  - Слава богам, Мешда, пока все идет хорошо. Желаю и вам, о,
  шумеры, благополучия и здоровья. - Хэлим радушно пригласил
  всех в свой дом и, оставив у печей троих сыновей, повел гостей в
  селение. Глинобитные одноэтажные дома с плоскими покатыми
  крышами террасами лепились к склону горы. Дом медника стоял крайним в нижнем ярусе. У входа во двор гостей встретила
  женщина, закутанная с головы до пят в большой темный платок,
  и распахнула перед ними дверь в дом.
  Висевшие на двери серебряные колокольчики дружно зазвенели,
  отпугивая злых духов. В главной комнате, куда провели гостей для
  ужина, было почти темно. Слабый свет взошедшей луны,
  пробиваясь сквозь узкие зарешеченные окна, едва освещал
  комнату, и дочери Хэлима зажгли глиняные светильники. Две жены
  хозяина дома, родные сестры, быстро расставили на покрывавшей
  часть пола орнаментированной циновке из тростника стопки горячих
  лепешек, большие медные блюда с пряным, дымящимся мясом,
  миски с овощами и с абрикосовым соусом, чашки с топленым
  маслом. Гости-мужчины и медник с сыновьями, одетые в длинные
  белые рубахи с узкими рукавами, расселись вокруг угощения на
  разложенных хозяином подушках, а его старшая дочь обошла всех,
  подавая тазик с водой для омовения рук и мохнатое шерстяное
  полотенце.
  Когда женщины и Гаур вышли из комнаты, хозяин дома совершил
  молитву, омыл руки, помазал маслом губы двум божествам дома,
  оберегавшим мир, покой и благополучие семьи, и, преломив хлеб,
  первым приступил к еде. Ели руками. Каждый отламывал
  небольшой кусок лепешки, опускал его в блюдо с ближайшей к нему стороны, а потом подносил ко рту, держа внутри лепешки кусочек мелко нарезанного мяса. Пользовались при этом только большим и указательным пальцами правой руки. Левая рука, считавшаяся нечистой, не прикасалась к еде. Гости ели с удовольствием и аппетитом. Полакомиться мясом большинству шумеров удавалось лишь в храмовые праздники, только во время жертвоприношений богам.
  Аннипад, сын эна, привыкший к разнообразной мясной пище,
  еще не пробовал такого блюда.
  - Как вкусно! Какое благо разливается внутри! - искренне
  восхитился юноша. - Никак не могу угадать, чем нас угощают, -
  повернулся он к хозяину дома. Медник загадочно улыбнулся и
  посмотрел на перевязанную ладонь своей левой руки.
  - Помнишь, Мешда, в день твоего прихода дети мои принесли сонного удава, заползшего в нашу шахту, дабы переварить пищу?
  - Ну, как же, помню, еще и четырех дней не прошло. Это был
  хороший, толстый удав, длиной локтей пять.
  - Мы хотели держать его к празднику и кормили мышами. На
  третий день мышей не оказалось и удаву бросили маленького,
  шустрого цыпленка. И случилось неожиданное: цыпленок по воле
  богов подружился со змеей - своим извечным врагом, но это мы,
  к сожалению, поняли лишь потом. Цыпленок спокойно укладывался
  в вялых кольцах свернувшейся змеи, лазал по ней и даже по ее
  голове. Он и кожу ее клевал, а удав почему-то все терпел, и я
  подумал, что он болен и в пищу не годится.
  Сегодня, перед полуднем, мы решили его выбросить, и я
  вытащил удава за хвост из клетки. Почувствовав себя на свободе,
  он вдруг взвился и схватил в пасть мою руку. К счастью, прежде
  чем ему удалось обвиться вокруг меня и сокрушить ребра мои,
  сыновья быстро воткнули ему кол в горло и освободили руку, а
  удава тут же рассекли ножами на части. Его мясо вы и едите.
  Помолчав, Хэлим обратился к Аннипаду:
  - Сын эна, ты оказал моему дому большую честь, разделив с
  нами пищу, ибо высокие не часто знаются с низкими. Но пойми
  меня правильно, о юноша, тебе пора идти в дом мэлика, вождя
  нашего племени. Если ты не пойдешь, то нанесешь кровную обиду
  другу твоего отца.
  Аннипад поспешно встал, поблагодарил хозяина дома за
  гостеприимство, низко поклонился и вышел.
  Беседа текла размеренно и плавно еще около часа. Говорили о
  событиях в Городе, о ценах, о видах на урожай. Когда глава семьи
  вышел, чтобы распорядиться о ночлеге, один из братьев попросил
  младшего передать ему кувшин с ячменным пивом, поданным
  после мяса. Тот засмеялся, показал кукиш старшему, схватил кувшин и
  и приник к нему, запрокинув голову. Старший брат вспылил,
  обругал младшего и запустил в него большой деревянной ложкой, измазанной соусом. Угодив в кувшин, ложка отскочила и попала в одного из двух алебастровых богов-хранителей дома, стоявших в нише стены на особой подставке. Статуэтка свалилась на сухой глинобитный пол и разбилась.
  Страх возмездия витал в комнате, когда медник вернулся. Он
  сразу заметил, что произошло.
  - Какое горе, - тихо произнес Хэлим, нарушив напряженную,
  гнетущую тишину. - Этот юноша принес несчастье в наш дом.
  Пусть Месхэлик Энзак покарает его за это. - В раздражении он
  напустился на гончара. - И что ты, почтенный ремесленник, отец
  семейства, заискиваешь перед этим юнцом?
  - Что же мне с ним - драться? Он - энси, сын эна, а двуногий
  лев опаснее четвероногого, - спокойно ответил Мешда. Гончар
  поднял черепок разбитой статуэтки. - Люди сделали одних кумиров,
  люди сделают и других. Скрепите пока осколки глиной. Моя дочь
  вылепит точно такого же нового бога, а вы его освятите. Это будет
  моим подарком тебе, медник.
  Не чувствуя всей тяжести возложенных на него обвинений,
  Аннипад сидел напротив мэлика в его большом и просторном доме,
  стоявшем в стороне от селения, и уплетал печенье, сваренное в
  меду. Мэлик, немного знавший по-шумерски, выслушав рассказ
  об исходе его похода, распорядился, чтобы гостю приготовили
  постель, дабы он мог отдохнуть и выспаться. Служанки омыли
  ноги гостю, умастили тело и перевязали ему рану, приложив к ней
  черную, горную смолу. Как только Аннипад коснулся постели,
  утомленную обилием впечатлений душу мгновенно обнял сон.
  За утренней трапезой мэлик сообщил, что вчера, после полудня,
  небольшой отряд воинов из приморского племени хаммури,
  обменяв жемчуг, финики и сушеные абрикосы на изделия из меди,
  золота и серебра, вышел из селения.
  - Хотя их племя и родственно нашему, но разбоем они не
  гнушаются, - посетовал он. - Остерегайся их в дороге, о сын Урэнки.
  Аннипад принял из рук мэлиха в подарок эну четыре крупные
  белые жемчужины с нежно-розовым оттенком - четыре цветка
  вечной жизни и молодости.
  Спустившись к дому медника, Аннипад застал своих спутников
  готовыми к выходу. Три осла стояли, навьюченные поклажей.
  - Ого, гончар, да ты, оказывается, богач! - приветствовал
  Мешду Аннипад.
  - Какое там, двух ослов я взял внаем у оружейника Мебурагеши,
  моего соседа. Мы с ним живем стена к стене. Я расплачусь с ним
  медью, когда вернусь. Медь здесь стоит дешево, а в Городе -
  дорого!
  Хэлим, вышедший их проводить, зловеще, с глубокой ненавистью
  глядел на крупный прямой нос Аннипада, на массивную
  серебряную цепь на его могучей шее, на браслеты на руках, и не
  желал ему доброго пути.
  Перед дорогой путники, дабы умилостивить бога этой земли,
  совершили возлияние масла на священный придорожный камень-
  монолит, обитель божества. Мешда тепло попрощался с
  гостеприимным Хэлимом:
  - Бог ведает, друг мой, когда еще свидимся! Да пронесешь ты
  до смертной черты благодушную старость в кругу сынов твоих.
  - Похоже, что медник тебя сглазил, - сказал гончар Аннипаду,
  выводя ослов. - Уж очень тяжелый взгляд у него был. Такой взгляд
  губительнее топора. Аннипад скривил в усмешке тонкие губы
  большого рта:
  - Пусть его глаз провалится ему в пятку. Мой амулет
  отталкивает взор и предохраняет меня от любой порчи, - он стал
  перебирать звенья серебряной цепи, творя молитву.
  Мягкая, неутоптанная тропинка желто-зеленой змейкой вилась
  между гор. Юноша и девушка, увлеченные друг другом, шли рядом,
  не замечая дороги, и беспечно беседовали обо всем на свете.
  Пэаби влекло к Аннипаду, ей было с ним интересно, легко и весело.
  Какая-то сила в нем сладко всколыхнула и привела в смятение ее
  доселе нетронутые потаённые женские глубины.
  Неожиданно из-за груды придорожных камней, держа копья
  наперевес, выскочило четверо воинов-хаммури. Еще вчера, выходя
  из поселка, они заметили малочисленный отряд шумеров,
  спускавшихся с гор. Энси Аннипад, вспомнив предупреждение
  мэлиха, тут же схватил мотыгу и бросился им навстречу. Высокий,
  мускулистый воин нанес удар первым. Энси проворно присел и,
  пропустив копье над плечом, мотыгой ударил воина по ногам. Воин
  подпрыгнул и удар пришелся в воздух. Противники сшиблись.
  Выпустив копье из рук, воин вцепился в горло Аннипада, но энси
  кулаком резко ударил нападающего в пах. Тот с гримасой боли
  отпустил горло и согнулся пополам. Ударом колена в челюсть
  Аннипад опрокинул его.
   Гаур, избрав себе коренастого, низкорослого противника, вспорол ему копьем кожу на груди. Низкорослый, держа свое копье
  как дубину, огрел мальчика с такой силой, что тот отлетел к склону
  и, не удержавшись, упал и покатился вниз. Боги не прощали
  убийство детей и женщин. Немолодой, бородатый, сурового вида
  воин ударом кулака в ухо свалил Пэаби на землю, схватил за волосы
  и поволок в сторону. У Аннипада защемило сердце от этой картины.
  Тяжелая волна крови ударила ему в голову и, не помня себя, он
  схватил кинжал у оглушенного им воина и бешено метнул его в
  бородатого. Кинжал вонзился в спину по рукоять, бородатый
  вскрикнул и упал ничком. Подобрав копье, Аннипад устремился
  на помощь к гончару, который успешно отражал выпады молодого
  хаммури. Почувствовав, что ему несдобровать под двойным натиском, молодой воин обратился в бегство.
  Низкорослый, взрезав мешки и увидев глину и медь, выругался,
  схватил богато расшитый бирюзовыми бусинами колчан с
  дротиками и, оценив ситуацию, бросился наутек. Аннипад с
  гиканьем послал ему вслед копье, но промахнулся. Копье лишь оцарапало руку низкорослого, но тот, бросив колчан, помчался еще быстрее.
  Лежавший без сознания воин очнулся, отполз незамеченным за
  камни и затаился.
  Когда бой закончился, гончар подошел к распростертой в пыли
  дочери и поднял ее. Дрожа и всхлипывая, Пэаби прижалась к отцу.
  Он обнял ее и, утешая, погладил по голове.
  - Тебе, доченька, суждена долгая жизнь. Ничего, скоро будем
  дома. Слава богам, все когда-нибудь кончается!
  Прихрамывающий, в царапинах, появился Гаур. Мальчик и
  Аннипад собрали разбросанное оружие и увязали в поклажу.
  Через два дня пути они подошли к Городу. Название, имя Города,
  данное ему самим Энки, отцом его, хранилось в строжайшей тайне,
  дабы защитить душу города от козней демонов и вражеских
  колдунов, и упоминалось лишь при священных обрядах.
  
  
  Глава 2
  ГОРОД ШУМЕРОВ
  К вечеру посвежело, и тяжёлые, темно-синие облака усеяли
  небо. Огромные тени легли на обрамлявшие Город луга, на зеленые
  квадратики возделанных полей, примыкавших к изумрудной стене
  девственного леса, на весело текущие оросительные каналы и
  паутину водоводов. Путники, спускаясь по пологой каменистой
  гряде, жадно всматривались в знакомые очертания родного Города
  - средоточие их бытия, центр мироздания. Здесь, на этой земле,
  замыкались все интересы и помыслы его обитателей-шумеров.
  Когда Город только застраивался, оборонительной стеной
  предусмотрительно обнесли площадь, намного превышавшую
  потребности того времени. За несколько столетий Город,
  разрастаясь, выплеснулся из своих пределов, и его окружало уже
  несколько небольших пригородов. Двухэтажные дома с плоскими
  крышами, без окон со стороны улиц, почти лишенные архи-
  тектурного убранства, стояли вплотную друг к другу, образуя
  глухими, рыжими наружными стенами узкие, извилистые улицы,
  расположенные всецело по прихоти домовладельцев. На
  некоторых перекрестках улиц стояли небольшие святилища
  важных, влияющих на те или иные стороны жизни, почитаемых,
  всесильных, но не слишком значительных богов, которыми был
  наполнен мир шумеров.
  В центре Города, на высокой платформе, воздевало к небесам
  руки святилище - нетленная душа храма владыки и покровителя
  Города, отца людей, мудрого Энки. Невдалеке, сквозь яркую
  зелень деревьев, просматривалась сияющая голубизной крыша
  дома Наннара - храма бога Луны. В южной части Города, вблизи
  городской стены, под сенью священной пальмовой рощи, оранжевой
  в лучах заходящего солнца, приютился храм госпожи небес Инанны
  - богини любви и плодородия, дочери Наннара.
  Покрытые потом, изнуренные долгой дорогой и безжалостным
  послеполуденным солнцем, усталые путники направились к
  видневшейся издалека пастушеской хижине в надежде обрести
  тень и воду. Путь к ней преграждало пасущееся в предгорье,
  нестройно мычащее и блеющее стадо. Сытые, отяжелевшие от
  обильных кормов животные медленно брели по пастбищу,
  пощипывая сочную траву и лениво переходя с места на место.
  - Крупное стадо, - покачал головой гончар, проходя между
  животными, - по-видимому, храмовое.
  - А у тебя, Мешда, много скота?
  - Откуда, мой господин? Сейчас у меня всего шесть овец и две
  козы. Едва хватает на приношение храмам.
  Аннипад поманил пальцем вышедших им навстречу пастухов,
  вооруженных топорами. Они, не спеша, подошли поближе и, узнав
  энси, низко, до земли, поклонились ему.
  - Мир вам, шумеры, - приветствовал их юноша. - Чье стадо вы
  пасете?
  - Да хранят тебя боги, о сын эна. Стадо это принадлежит
  владыке Энки, - ответил вышедший вперед пастух преклонного возраста с черным лицом, дубленым солнцем и иссеченным глубокими
  морщинами. Пастух, в знак выражения глубочайшего почтения,
  встал на колени и коснулся головой пыльных стоп Аннипада.
  - О господин, не возжелаешь ли ты и вы, почтенные горожане,
  немного передохнуть с дороги и испить парного молока? - радушно
  предложил он.
  У хижины, сложенной из необработанных камней в
  виде башни и покрытой пальмовыми листьями, Мешда с сыном
  разгрузили ослов, стреножили их и пустили пастись. Старик,
  высокий, сухой и очень подвижный, мигом вынес широкую циновку
  и разостлал ее в тени хижины, рядом с повозкой, в кузове которой
  в три ряда стояли высокие глиняные кувшины, полные молока после
  недавней дойки.
  Каждый день для жертвенных трапез бога в храм посылались
  молоко, самые тучные коровы, овцы и козы, лучшие овощи и
  фрукты. Животных отвозили после полудня, а молоко - на рассвете,
  чтобы успеть к утренней трапезе.
  - Какого молока вам бы хотелось, мой господин, козьего или коровьего? - Седые брови вопросительно приподнялись над
  добрыми, еще не потухшими глазами старого пастуха. Аннипад,
  искоса посматривая на Пэаби, обратился к Гауру:
  - Какого молока, друг мой, тебе хочется? Наверное, коровьего?
  - Если можно, лучше коровьего, я ни разу не пробовал коровьего
  молока, - простодушно ответил мальчик.
  - Ну что же, налей нам, пастух, коровьего, да побольше!
  Старик обошел повозку, еще крепкими, покрытыми белым пухом
  совершенно седых волос руками бережно снял полный кувшин,
  вытащил из горлышка затыкавший его пучок травы, налил всем
  по большой кружке молока и вынес свежие лепешки. Гаур, присев
  на корточки, ибо энси Аннипад сел на циновку, скрестив ноги, а
  отец - рядом на траву, и прислонившись боком к одному из сплошных
  деревянных колес, обтянутых кожаными ободами, с наслаж-
  дением принялся попивать желтое, сладкое молоко.
  Аннипад подозвал старика, дабы побеседовать с ним. Пастух
  с благодарностью осторожно присел на корточки у края циновки,
  оправив набедренную повязку.
  - Скажи, пастух, давно ли ты в рабстве?
  - Давно, господин мой, давно. Навлек на себя гнев богов дом
  отцов моих! Но не был рабом отец мой. Он пас общинное стадо.
  Мы со старшим братом ему помогали, и он учил нас, как
  обращаться с животными. По воле богов случилось так, что,
  защищая стадо от разбойников из племени мелха, отец был ранен, захвачен в плен, там умер, и Намтар, обрезающий судьбы, унес его душу в Страну без возврата. Храм не успел выкупить отца живым.
   Нас же, детей, было у матери восемь, а самая младшая сестра была
  грудным ребенком. К несчастью, у отца не было братьев,- некому было позаботиться о нашей семье. Поэтому всеведущий Энки пожалел нас
  и поддержал: праведный эн, твой дед, мой господин, выдал нам на
  пропитание двенадцать гуров ячменя, которого хватило нам всего
  на два года. И тогда мать продала меня храму Энки, а маленькую
  сестру - храму Инанны. Ведь сказано, мой господин, сильный
  человек живет трудом рук своих, а слабый - ценою своих детей.
  Этого зерна тоже хватило только на год. И вновь мать припала к стопам эна, и он помог сирому брату моему, который к тому
  времени стал совершеннолетним, наняться пастухом на полное
  содержание. А пастуху, должен тебе сказать, господин мой, платят
  пять гуров ячменя в год, да еще выдают на пропитание два гура и
  два имера, и три ка растительного масла на умащение, да три
  мины шерсти на новую одежду. Хотя из тех овец, за которых пастух
  отвечает, на каждую сотню и нужно отдать сто двадцать, а за
  пропажу пастух теряет часть платы, однако у умелого пастуха
  каждая овца плодится и почти весь приплод выживает.
  - А другие твои пастухи тоже в пожизненном рабстве?
  - Не все, господин мой, у тех, кто в рабстве за долги, сроки
  разные. Вон тот, носящий волосы подобно женщине, - старик указал
  на молодого пастуха, ведущего оседланного верхового осла, -
  мелха, пленный, взят мальчиком. Мудрый эн женил его на рабыне-шумерке и дал дом. Теперь ему грешно бежать.
  - Что и говорить, - сквозь зубы проронил Аннипад, - в руках
  воина и простая мотыга - оружие, поэтому-то мы и не берем
  пленных.
  - Пастухи из рабов-шумеров, насколько я помню, никогда не
  убегали, хотя дойка - недостойное занятие для мужчины, -
  продолжал старик. - Какой смысл бежать: и родичи ответят за
  побег своим имуществом, и некуда. Человеку всегда нужен хоть
  какой-нибудь дом. Только пес не знает своего дома! А в чужой
  земле и добро не к добру. Да, господин мой, приходится следовать
  своему жребию. Где найдешь убежище от судьбы?
  - А семья у тебя есть?
  - О, слава богам, семья у меня большая. Наш попечитель,
  добрый эн, твой дед, мой господин, видя мою преданность и
  старание, внял моей просьбе и женил на очень красивой, доброй
  девушке-шумерке, ребенком пожертвованной храму по обету, и
  дал за ней хорошее приданое. Мы с ней состарились, живя в мире
  и согласии. Два моих сына при мне, а две дочери вместе с женой
  живут в пригороде. - И он указал на двух рослых пастухов,
  разжигающих очаг. Один из рабов, заметив, что энси с интересом
  рассматривает его, столь же высокого и мощного, как и Аннипад,
  низко поклонился ему.
  Допив молоко, энси Аннипад поднялся и через окно-бойницу заглянул в полумрак хижины. Пахнуло резким запахом чеснока.
  Вдоль стен стояли в ряд корзины из пальмовых веток и кувшины.
  На сложенных мешках лежали серпы из обожженной глины с
  кремниевыми вкладышами. С потолка свисали связка копий и
  ослиная упряжь.
  - Старик, по-видимому, ты здесь старший?
  - Да, мой господин. - Пастух поспешно вскочил и застыл в
  подобострастном поклоне.
  - Оружие у вас исправно?
  - У нас все в хорошем состоянии, мой господин.
  - Не испытываете ли вы недостатка в ячмене, полбе, овощах
  или в чем-либо другом?
  - Мы всем довольны, о, заботливый потомок божественного
  Зиусудры. Вот только, - старик понизил голос, - иногда люди храма
  Наннара выгоняют свой скот на наше пастбище. Они утверждают,
  что это мы пасем на их территории.
  - Хорошо, мудрый эн в этом разберется.
  - И еще, господин мой, недавно овца из стада храма окотилась тремя
  барашками.
  - О, это благая весть: и Город будет процветать, и достаток
  храма, хозяина овцы, приумножится. Я порадую этой новостью
  эна, господина нашего.
  - Если угодно, быть может, подать тебе верхового осла? Тогда
  к началу сумеречной стражи, господин, ты бы успел в Город.
  Лучшие ослы храма пасутся в нашем табуне.
  Юноша призадумался и мельком глянул на внезапно погрустневшую Пэаби.
  - Я, пожалуй, старик, продолжу путь с гончаром.
  Пэаби глубоко вздохнула, и лицо ее озарилось радостной улыбкой.
  Пастух же в ответ низко поклонился и приказал сыновьям
  навьючить ослов Мешды.
  Дорога петляла вдоль берега реки, густо поросшего кустар-
  ником и редкими деревьями, мимо полей и оросительных каналов.
  К каждому возделываемому участку, со всех сторон огороженному
  земляными валиками для задержания воды, от каналов шли
  неглубокие боковые канавы шириной в два-три локтя, и путники
  легко их преодолевали.
  Огибая крупную храмовую плантацию финиковых пальм и
  фиговых деревьев, обрабатываемую рабами и наемниками,
  Мешда заметил небольшой участок, на котором росли огурцы.
  - Хорошо бы сейчас съесть свеженького огурчика, а, дочка?
  Пойдем, попробуем купить. - Гончар вытащил четыре небольших
  горшка из числа непроданных меднику, подал пустой мешок дочери
  и, оставив сына присматривать за ослами, в сопровождении Пэаби
  и Аннипада направился на участок.
  - Будьте благословенны, почтенные горожане! - поздоровался
  Мешда с огородниками. - Пусть всеродящая мать Нинхурсанг продлит радости жизни тем, кто предан земле! Боги, как видно по урожаю,
  благоволят к вам, земля ваша щедро рожает и бережно взращивает.
  Не дадите ли мне за мои горшки немного огурцов?
  - Пусть и о вас помнят Великие боги, - приветствуя их,
  огородник, владелец земли, поклонился Аннипаду. - Да принесет и тебе достаток твое ремесло, гончар. Чтобы бог земледельца был милостив к
  нему, нужно поспешать: и успеть посеять во время прилива, и
  вознести молитву матери Великих богов Нинхурсанг, едва ростки
  пробьются сквозь поверхность земли, и хорошо поливать
  взращиваемое.
  Все поле было залито водой и хозяин, стоя босиком по щиколотку
  в воде, пробивал выемку в земляном валике, окружающем его
  участок, мотыгой с зубьями из рога и, регулируя уровень воды,
  спускал часть ее в водоотвод. Взрослый сын земледельца углублял
  канаву, очищая ее от ила. Он накладывал в корзину деревянной
  лопатой растекавшийся по ней плодородный ил и выносил на поле.
  - Вода не должна подниматься слишком высоко, иначе при
  спуске поток уносит слишком много земли, - пояснил земледелец.
  - У тебя не очень много земли, - отметил гончар, - сколько
  ты платишь храму за аренду?
  - Мне отмерен надел в один ган, участок в одно поле, и цена
  ему - баран. Ну и еще как все: отдаю седьмую часть урожая. Я
  вполне удовлетворен тем, что имею, на жизнь нам хватает. Семья
  у меня маленькая - все тут.
  Когда жена владельца надела, крепкая, еще не старая женщина,
  бросив взгляд на энси, за четыре горшка нарвала целую горку ярко-зеленых, сочных, пахнущих солнцем огурцов и уложила их в мешок гончара, земледелец громко и возмущенно пожаловался Аннипаду на своего приятеля-соседа, выращивающего тыкву, который
  воровал у него огурцы.
  Аннипад заверил его, что как только пострадавший обратится в суд,- похититель овощей непременно будет строго наказан: Ут покарает
  вора, - у бога глаза не закрыты. Хозяин, испугавшись суда
  старейшин, тут же пошел на попятную и принялся горячо доказывать, что сосед, даже пойманный с поличным, скорее всего, скажет, что
  решился взять в долг без спроса потому, что огурцы ему были
  срочно нужны, а владельца он тогда не смог найти, но если бы нашел, то
  обязательно попросил бы разрешения и договорился об оплате. И
  вообще, брать друг у друга овощи без разрешения - признак давней
  и прочной дружбы.
  Перед уходом Мешда, стоя на земляном валике, встревожено
  прислушался к плеску воды, пощупал ее пяткой левой ноги и
  поежился:
  - Вода сегодня какая-то злая, голодная. Боюсь я вечером духа
  воды. - После некоторого раздумья, улыбнувшись, он подошел к
  дочери. - А что, если и мне попросить у родовой общины надел в
  одно поле? Ты - уже невеста, Гаур тоже большой, и девочек пора
  приучать к работе. Осилим. Другие родичи и с большими наделами
  справляются! Мы посадим какие-нибудь овощи, и это будет
  неплохим подспорьем к нашему заработку.
  Жгучая дневная жара спала, и слетевшиеся невесть откуда
  мухи, комары и слепни, назойливо кружась над путниками,
  чрезвычайно досаждали людям и животным.
  Спеша попасть в Город до закрытия ворот, их обогнал на
  двуколке хранитель вод, чиновник, отвечающий за плотину и
  надзирающий за подачей воды для полива. Остановив онагров и
  дождавшись, пока опадет дорожная пыль, чиновник торопливо
  спрыгнул с двуколки, снял камышовые сандалии, взял их в руки и,
  приветствуя поклоном энси, спросил: "Чем могу почтить?" - и
  предложил подвезти в Город. Получив отказ, чиновник еще раз
  поклонился, сел в повозку, стегнул прутом онагров, и те резво
  затрусили по переброшенному через горловину отводного канала
  бревенчатому мостику.
  Набросив веревку на шею своего осла, Гаур также повел его
  через переправу. Мешда погонял следом двух других животных.
  Осел, идущий последним, рьяно хлестал себя хвостом по бокам,
  отгоняя слепней. Неожиданно он рванулся в сторону, взбрыкнул и,
  шарахнувшись в испуге от вертикальных кольев поднятой
  шлюзовой загородки, поскользнулся на влажных бревнах и упал
  набок у самого края мостика. Тяжелая поклажа - переметная сума
  с медными слитками - свесилась через край и потянула его в
  мутную, заиленную воду. Перевернувшись, осел беспомощно
  взмахнул копытами и скрылся в глубине. Все произошло так
  внезапно и быстро, что опешивший гончар не успел удержать
  упавшее животное. Глаза его от удивления и испуга округлились.
  "Двадцать четыре гура ячменя!" - похолодел Мешда и, не долго
  думая, прыгнул следом за ним в канал. Нащупав животное, он
  приподнял его и над водой показалась ослиная голова, вращающая
  остекленевшими глазами и жадно хватающая воздух открытым
  ртом. Мешда шел по дну и, пуская из глубины пузыри, тащил осла
  к берегу в надежде, что тот с его помощью сможет выкарабкаться
  на сушу. Обернувшийся на громкий всплеск, Гаур сорвал с себя
  юбку и, не мешкая, бросился на помощь отцу. Осел, ища опору,
  резко ударил копытом по плечу подплывшего мальчика, и Гаур
  исчез в воде. Задыхающийся Мешда отпустил животное,
  вынырнул, набрал воздуха и вновь ушел под воду. Осел,
  поддерживаемый выплывшим Гауром, лихорадочно барахтался,
  еле удерживаясь на плаву.
  Спокойно стоя на мостике и повернувшись так, чтобы не
  смотреть на свое отражение в воде, ибо дух воды мог утащить
  отражение, внешнюю душу человека, под воду, оставив его умирать,
  Аннипад с интересом наблюдал, как разворачивались события.
  Житель побережья, он с малолетства знал, что если человеку
  предназначено утонуть, стать жертвой духа воды, то спасать
  утопающего, вырвать жертву из лап духа - большой грех, вызов
  божеству. И дух воды впоследствии отомстит: обязательно утопит
  спасателя.
  Когда гончар вновь скрылся под водой, перепуганная Пэаби,
  забывшись, судорожно схватила юношу за руку, - 0, Аннипад, отец утонет и смерть прикроет ему лицо! Сделай что-нибудь, ведь ты все можешь!
  Вытащив из ножен обломок кинжала, юноша соскочил в воду
  и, избегая касаться людей, срезал с осла поклажу. И тот, освобожденный от груза, легко поплыл вдоль берега. Аннипад, догнал
  животное, схватил за топорщившееся ухо, медленно подтащил к
  берегу и, зайдя сзади, вытолкнул на траву. Мешда же, насмерть перепуганный, с налитыми кровью от натуги глазами, отвел душу,
  охаживая мотыгой осла.
  - Вот безрассудная скотина! Чтоб ты жаждал воды в
  преисподней! Чтобы тебя отправили на корм рыбам в твой самый
  счастливый день, исчадие демонов!
  Видишь, сын мой, как близка бедность, а богатство-то далеко,
  - повернулся он к Гауру.
  Успокоившись, гончар озабоченно оперся о мотыгу. - Сегодня мой бог-хранитель уберег меня от духа воды и сохранил жизнь, но, похоже, мне выпало зловещее предзнаменование.
  - Умилостивь Всесильных, Мешда, принеси искупительную
  жертву. Попроси владыку Энки, чтобы послал благополучие дому
  твоему. Быть может, все и обойдется, - сочувственно посоветовал
  юноша, доверительно коснувшись пальцами груди гончара. Глаза
  Мешды потеплели и увлажнились, лицо просветлело.
  - Блажен отец, которого боги одарили таким сыном, как ты,
  Аннипад. Ты добр и способен сострадать простому человеку в несчастье его. Воистину, сказано: "Лучше иметь слепые глаза, чем слепое сердце".
  У мостика через следующий канал несчастный осел зафыркал
  и, прядая ушами, остановился. Гончар не стал его понукать.
  - Придется переносить. А как? В это время здесь людей не
  собрать. Разве только их попросить помочь, - удрученно указал он
  на чучела из соломы и глины, защищающие посевы от злых духов
  и дурного глаза. - Остается ждать до утра, ничего не поделаешь,
  - вздохнул, смирившись, Мешда. - Давайте-ка, дети, снимем с этого
  бедняги поклажу. Я останусь тут до завтра, а вы все идите домой,
  в Город. Ты, Гаур, вернешься сюда пораньше. - Гончар не спеша
  принялся развязывать узлы.
  - Подожди, Мешда, давай перенесем вдвоем: ты - мешки, а я -
  осла, - хлопнув животное по крупу, с улыбкой предложил юноша. Гончар оценивающе, с сомнением осмотрел Аннипада: мощный торс и
  длинные мускулистые ноги атлета пробудили в нем некоторую надежду.
  - Всё в руках богов, попробуй, господин мой, может быть, и получится. Я сейчас свяжу его, чтобы не брыкался.
  Ноги животного прочно прикрутили к копью, накинули на его
  голову пустой мешок, и Аннипад, подсев под осла, обхватил его
  руками, примерился и без видимого напряжения выпрямился.
  Тяжело ступая по бревнам мостика, юноша с удовлетворением
  уловил ожидаемый им восхищенный взгляд Пэаби, и прилив сил
  облегчил его ношу. Используя тот же способ, путники преодолели
  и последний канал.
  Темнело. Облака из белых становились жемчужно-розовыми
  и золотыми, потом красными, позже багровыми. Защитник правых
  и отец бездомных лучезарный Ут входил через гору заката в свои
  спальные покои внутри небесного купола: солнечные лучи
  постепенно гасли и сгущающийся сумрак таинственной ночи
  окутал землю. Млечный Путь, небесная дорога туда, где живут
  Великие боги, засветился всеми своими видимыми звездами.
  "О Великие боги ночные: могучий Эрра, Лук и Ярмо, Крестовина
  и Дракон, Колесница и Коза, Овен и Змея, Пламенный Гибел, ныне
  восходящие, будьте к нам милостивы на нашем пути," - воздев к
  ним руки, воззвал Аннипад. На бледном западном небе появился
  ярко сияющий серебристый Наннар, украшение ночи, и ладьей
  поплыл по волнам небесного океана на восток. Перед Наннаром,
  зеницей сумерек, при его восходе, спутники с радостной молитвой
  преклонили колени.
  - В Город нам уже не попасть, все ворота закрыты. Пока
  подойдем - срединная стража заступит. Здесь недалеко, в
  пригороде, в новом доме, живет мой двоюродный брат, тоже гончар,
  он охотно нас примет...
  - Ничего, продолжим путь в Город. Нигде не бывает лучше,
  чем у себя дома...
  Мешда помолчал и нахмурился.
  - Хорошо, господин. Отсюда ближе к Козьим воротам, но надо бы войти через ворота Источника. Ослов давно пора поить.
  Продвигаясь в потемках вдоль стены, возведенной из блоков
  белого, тесаного известняка, путники отыскали ворота Источника.
  Над воротами, прикрывающими проем шириной в три локтя,
  отчетливо вырисовывались в бледном лунном свете две
  небольшие, сложенные из сырцового кирпича, сторожевые башни
  с узкими, длинными бойницами для стрелков из лука. Приложив
  ухо к воротам, Аннипад прислушался: ничто не нарушало тишины
  теплой, полной благоуханий южной ночи. Оживление и сутолока
  городского дня стихли и лишь изредка доносились далекие,
  приглушенные голоса ночных сторожей, обходящих улицы. Ни из
  караульного помещения, пристроенного к внутренней части стены,
  ни из башен не доносилось ни звука. Стража спала.
  - Стучи, горшечник, - приказал Энси.
  - Да пребудет со мной благословение бога моего, - прошептал
  Мешда, с опаской подошел к воротам и негромко постучал кулаком.
  Раздался заливистый лай сторожевой собаки.
  - Стучи громче, не стесняйся, - выждав некоторое время
  потребовал энси Аннипад, теряя терпение. Его голос сделался
  жестким, давящим, в нем чувствовалась нарастающая злость.
  Гончар повиновался и принялся колотить по воротам изо всех сил.
  За стеной послышались тяжелые шаги, грубая брань, проклятья.
  Осторожная Пэаби, устрашившись, поспешно увлекла брата
  подальше от ворот в густую тень у стены. Загремел деревянный
  засов и массивные створы, кованные медью, повернулись со
  скрипом на толстых опорных столбах.
  - Кому это не спится среди ночи? Кто тут еще не оплакивал
  день своего рождения? Ну, сейчас тебе не поможет и твой бог!
  Выскочившая из ворот собака прыгнула на Аннипада, но далеко
  отброшенная пинком, повизгивая, юркнула в караульное помещение
  и забилась под скамью. Прикосновение к нечистому животному
  вызвало у юноши-жреца отвращение, и он трижды сплюнул через
  левое плечо. В полумраке полусонные стражники наткнулись на
  Мешду и с побоями стали заламывать ему руки за спину.
  - Вы что, псы паршивые, - властно загремел энси, резко
  расталкивая стражников, - плетей захотели? Не видите? Перед вами - горожанин, полноправный общинник, а не чужак какой-
  нибудь? Как смеете наказывать без суда? Забыли, что пролитие
  крови шумера - деяние, мерзкое для Энки? Спите на службе?
  Почему на стене никого нет? Почему раскрываете ворота
  безоружными? Где старшина стражи, тоже спит? Позвать его!
  Стражники оторопело моргали глазами, почтительно стоя перед
  энси. Старшина стражи ошалело вылетел из ворот и виновато
  склонился перед воинским начальником. Аннипад впился взглядом
  в его заспанное, помятое, немолодое лицо.
  - Почему открываете ворота неизвестно перед кем? А если это - мелха или хаммури? Полгорода вырежут, пока опомнимся! - Энси, хлестнув старшину сандалией по лицу, сорвал с его пояса знаки различия - два дротика с серебряными наконечниками. - Ты разжалован в стражники. Завтра явишься в храм во время полуденной стражи.
  Старшина в отчаянии пал на землю, обнял ноги энси и забился
  в рыданиях.
  - Не губи, о господин, будь милостив, пожалей мои седины!
  Всю жизнь буду молиться за тебя!
  Аннипад с отвращением высвободил ноги.
  - Что ты ползаешь, словно червь! Поднимись! Мельком
  взглянешь - муж, а рукой потрешь - кирпич необожженный!
  Наскоро попрощавшись со спутниками и схватив шкуру,
  разъяренный Аннипад зашагал домой, в храм Энки.
  Круглый каменный колодец, осененный четырьмя пальмами,
  украшал небольшую, мощенную кирпичом привратную площадь.
  Около колодца лежало большое овальное, высеченное из цельной
  глыбы корыто с водой, днем наполняемое рабом. Здесь же было и
  место стоянки вьючных животных.
  Напоив вволю томимых жаждой ослов, гончар, пробираясь
  сквозь лабиринт улиц, направился к себе. На перекрестке, у
  ближайшего святилища, Мешда оставил для обмена остатки
  нераспроданной керамики. Завтра покупатели, забрав его товар,
  сложат точно в этом же месте даваемое взамен.
  Дом Мешды, с примыкающим к нему приусадебным участком,
  находился в центре одного из кварталов. Открытый внутренний
  прямоугольный дворик дома, соединенный с улицей коридором, был сплошь окружен двухэтажными постройками. Комнаты первого
  этажа, используемые для хозяйственных нужд, не имели окон, и
  свет поступал в них со двора через дверные проемы. Восемь
  жилых комнат верхнего этажа освещались сквозь небольшие,
  забранные тростниковыми решетками окна, выходящие на
  открытую, огибающую двор балюстраду с лестницей.
  Окна на ночь закрывались ставнями. Стены всех помещений
  были сложены из кирпича: нижние ряды кладки - из обожженного,
  выше - из сырцового и побелены. Верхний этаж был уже нижнего
  на балюстраду. Изнутри дом был обмазан глиной и расписан
  пестрым орнаментом и яркими цветами. Домашнюю утварь
  держали в нишах, прикрытых циновками, прибитыми к стенам
  колышками из обожженной глины. Соленья, овощи, молочные
  продукты и вяленая рыба хранились в подвале под домом. В
  палисаднике был разбит большой цветник и вскопано несколько
  грядок, а в саду росли абрикосовые деревья и финиковые пальмы.
  "Вот мы, слава богам, и дома", - Мешда любовно погладил
  почерневшее дерево калитки и тихонько постучал. Заскрипела
  старая лестница, во дворе прошуршали быстрые, легкие шаги, и
  калитка отворилась. В наброшенной на голые плечи шерстяной
  накидке, растрепанная, Шеми, жена гончара, торопливо шагнула к
  ним и с радостной обеспокоенностью оглядела мужа и детей.
  - О муж мой, - она молитвенно сложила руки перед грудью, -
  наконец-то ты вернулся! - Она поцеловала детей. - Я еще вчера
  напекла вам пряников, купила сливок и немного меда, ибо вчера
  утром, в саду, зеленая ящерица своим щелканьем предвестила
  скорую встречу.
  Прежде чем впустить в дом своих путешественников, Шеми
  принесла чашу чистой воды и четырежды окропив всех, именем
  бога очистила от чужеземной скверны, дурного влияния и чар.
  Когда дети, омыв ноги из стоявшего у калитки кувшина, вошли во
  двор, Мешда крепко обнял жену, и они долго стояли молча,
  прижавшись друг к другу.
  Поставив животных в стойло и задав им ячменя, Мешда
  поднялся в самую большую, главную комнату дома, занимаемую
  им как главой семьи. Здесь хозяин дома общался со своими богами и духами предков: в центре восточной стены комнаты, в небольшой
  нише, стояла терракотовая статуя Нинсихеллы, личной богини
  Мешды, покровительницы семьи, дочери владыки Энки; в
  западном углу был установлен домашний алтарь предков. Все
  стены были завешаны циновками с орнаментом.
  Жена гончара без лишних слов расстелила на полу кошму,
  положила поверх нее циновку из высушенных пальмовых листьев,
  шерстяное покрывало и легла сама. Приникнув к мужу, Шеми
  прошептала:
  - Ну вот, теперь, слава богам, и на моем лбу исчезнут пятна
  разлуки. - Мешда улыбнулся ей в темноте и умиротворенно
  вздохнул. - Скоро заступит рассветная стража, как вам удалось
  войти в Город так поздно?
  - Вместе с нами шел энси Аннипад, ему и открыли ворота. Если
  бы не он, ты бы никогда нас больше не увидела. Аннипад дважды
  спасал нас: и от смерти, и от бедности. Сердце его - поток добра.
  Теперь нет того, что бы я ему ни отдал. - Мешда подробно
  рассказал жене о пережитом.
  Ранним утром Ут распахнул ворота горы восхода и отправился
  в путь по небу, осеняя мир теплым, радостным светом.
  Разбуженная щебетанием и гомоном птиц, Шеми поднялась с
  легкой душой от сознания того, что вся ее семья при ней и больше
  не нужно волноваться и гнать от себя мрачные мысли. Вознеся
  рассветную молитву, она заботливо укрыла покрывалом спящего
  мужа, повернув его голову лицом к югу, и с удовольствием занялась
  собой. Шеми омылась, умастила тело маслом, заплела косу,
  уложила ее нимбом вокруг головы, обернула бедра куском яркой
  ткани и надела украшения, сулящие ей благополучие. В отсутствие
  хозяина дома все это женщине-шумерке было непозволительно.
  Прежде чем взяться за приготовление пищи для утренней и
  вечерней трапез, она, по заведенному предками порядку, подоила
  коз и овец и выгнала их из хлева за калитку в стадо. Шеми
  торопилась, ибо наступил последний, третий день недели - день
  Нергала, бога болезней и смерти, - средоточие коварства и злых
  деяний демонов.
   Сегодня благоприятными для домашних дел были лишь часы
  до полудня. Она принесла из амбара миску ячменя, смолола, вращая каменную зернотерку, просеяла и ссыпала в глиняный таз.
  Затем Шеми подняла дочь и, пожелав ей при пробуждении блага в
  новый день, отправила за водой к колодцу их квартала,
  приютившемуся в конце тупика, образованного городской стеной
  и стеной дома.
  Перед колодцем, посреди улицы, был выкопан небольшой
  бассейн, в который храмовый раб непрерывно наливал воду.
  Шумерка, первой приходившая к колодцу, прежде чем зачерпнуть
  воды, бросала в жертву духу источника несколько ячменных зерен,
  принесенных с собой. С утра и до поздней ночи у колодца царило
  оживление. Женщины, босые, в одних юбках, наполняя высокие
  кувшины водой или стирая белье в своих деревянных корытах, громко и
  оживленно обменивались новостями и сплетничали.
  Едва Пэаби успела набрать воды, ее радостно окликнула Дати,
  ее лучшая подруга, с которой они дружили чуть ли не с колыбели,
  - обычная, невысокая, черноволосая шумерская девушка с
  крутыми бедрами, тонкой талией и пышной грудью, увешанная
  бусами из раковин и вулканической лавы.
  Брат Дати, дочери соседа-оружейника, Энметен давно считался
  женихом Пэаби. Застенчивый юноша никак не мог выбрать
  благоприятный день, чтобы войти в дом Мешды, своего будущего
  тестя, со свадебными подарками. Девушки поцеловались.
  - Вчера возвратились?
  - Сегодня ночью.
  - В горах не страшно?
  - Мне понравилось: птицы там иные, чем у нас на побережье, а
  цветы - хрупкие, неяркие и очень нежные. К ним подошли еще несколько девушек.
  - Пэаби, скажи, когда, наконец, твоя свадьба? Девушка задумчиво потупила взгляд.
  - Кто знает? Это определит светлая Инанна. Энметен -
  завидный жених: здоровый, высокий, красивый, хороший мастер-
  оружейник.
  - А что, в самом деле, - вступилась бойкая Дати, - такого жениха
  еще надо поискать! Если бы другие юноши были такими, как мой
  брат, у нас у всех бы давно были дети. За кого, девушки, замуж-то
  идти: этот - скуп, тот - ветренен! Боязно.
  Девушки посетовали, повздыхали и заспешили с кувшинами
  по домам. Пэаби сходила за водой еще два раза. Пока дочь
  отсутствовала, Шеми совершила возлияние богу домашнего очага,
  быстро вращая деревянную палочку на деревянной дощечке,
  добыла огонь и разожгла очаг, поставила вариться молочную
  похлебку и принялась жарить финики. Хозяйка дома расторопно
  сновала по мощенному кирпичом, залитому солнцем внутреннему
  дворику дома - царству женщин днем и спальне всей семьи -
  летней ночью. Мать и дочь, очень похожие и лицом, и статью,
  сидя у очага на корточках перед объемистым блюдом, принялись
  месить тесто для выпечки лепешек.
  - Кого ты встретила у колодца?
  - Дати.
  - Она что-нибудь интересное рассказывала?
  - Нет, она меня расспрашивала...
  - Скоро, доченька, ты станешь женой Энметена и уйдешь жить
  в его дом, ибо ты расцвела и грудь твоя округлилась, как яблоко.
  У вас будут красивые дети! Муж, доченька, это - судьба, это - вся
  жизнь. Только его одного ты должна любить, только к нему
  стремиться. Нужно быть покорной и преданной женой. Ты должна
  петь и танцевать для мужа, холить свою кожу и волосы, сурьмить
  глаза и надевать самые лучшие украшения. Речь жены,
  обращенная к мужу, должна быть сладостна и благозвучна.
  - Да, мама, конечно, мужа даруют боги, - глухо вымолвила
  Пэаби.
  - Отец заметил, что ты приглянулась энси Аннипаду, а он тебе
  как, понравился? - Шеми подсыпала немного муки в тесто.
  - Он, мама, воистину Аннипад - избранный небом! Он прекрасен
  ликом и подобен мощному туру. Его широкая грудь крепка, словно
  склоны гор. Нет такого, чего бы он ни знал! Я, мама, все время
  думаю о нем.
  - Доченька, - встревожилась Шеми, - да оградит тебя от этого
  светлая богиня! А Энметен? Он же тебя любит!
  - Пролитую воду, мама, не собрать! Шеми в смятении встала на колени.
  - Мы ведь люди бедные и простые. Когда это было, чтобы сын эна женился на дочери ремесленника? Эн никогда не даст
  разрешения на такой брак. Если бы ты хоть была шумеркой! - Из
  глаз Шеми брызнули слезы. - Я еще не забыла, что на моей родине
  любой юноша счел бы за честь стать мужем моей дочери. Знать
  бы, где она, земля отцов!
  - Успокойся, мамочка, - Пэаби обняла мать, - ты знаешь; я -
  послушная дочь и поступлю, как ты скажешь; но ничего не
  поделаешь, это - сильнее меня, хотя мне и ведомо, что напрасные
  надежды - источник горести.
  Вытерев слезы, Шеми сняла с очага медный котел с готовой
  похлебкой, поджаренные финики и, бросив один богу в очаг,
  накормила дочь и послала стирать одежду. Поставив на три камня
  большой котел для омовений, она развела под ним костер из
  хвороста и налила воды, чтобы муж и сын могли вымыться после
  долгого отсутствия. Обычно мылись раз в три недели, в день,
  посвященный божеству дома, но сегодня был особый случай.
  Когда подошли первые лепешки и согрелась вода, Шеми
  разбудила хозяина дома.
  - Вставай, вставай, муж мой, уже пора. Да будет твое утро
  приятным, как сметана. Мешда, неторопливо поднявшись,
  очистился после соития с женой, потом окропил пол комнаты водой
  и заправил сезамовым маслом глиняный светильник, стоящий
  перед алтарем предков. Взяв из очага на дворе горячие угли, он
  положил их в чашку курильницы и, наломав кусочки кедра, мирта
  и камыша, насыпал благовония поверх углей. Поставив курильницу
  у ниши личных богов рода, хозяин дома возжег светильник, помолился, совершил возлияние в чашу у ног кумиров, и принес благодарственную жертву из смеси муки и масла за благополучный исход похода. Затем он
  возложил на алтарь духам предков угощение на пальмовом листе
  и воду в чаше. Вечером этой едой накормят детей, как бы
  передавая им добрые напутствия и пожелания предков.
   Хозяин дома вызвал в памяти облик своего отца, похороненного
  вместе с матерью под домом, чтобы посоветоваться и с его духом,
  и со своим богом-покровителем о том, что уже позади, что ныне и
  о том, что может произойти. Спустившись во двор, в одной
  набедренной повязке, Мешда вымылся, натираясь мыльным корнем и обливаясь теплой водой, которую черпал из котла
  небольшим кувшином. Гаур и девочки-погодки проснулись сами и
  сразу же попросили пряников со сливками и медом. Шеми,
  заставив сына помыться, накормила детей и послала их
  пропалывать грядки.
  Умащенный, одетый в чистое, хозяин дома, воззвав перед едой
  к своим богу и богине, предложил им первыми вкусить пищу,
  вознеся ее над головой. Расположившись на циновке у очага, он
  быстро съел лепешку, политую горячим топленым маслом, выпил
  чашку кислого козьего молока с жареными финиками и
  поблагодарил бога за ниспосланные ему пищу и питье. Спеша
  завершить свое хождение в горы, гончар подозвал сына и велел
  ему вывести из стойла ослов оружейника, с нетерпением вкушая
  радость встречи с другом. Мешда любил Мебурагеши,
  покладистого и доброго, своего лучшего друга с детства, и если
  по какой-либо причине несколько дней не мог с ним встретиться,
  то чувствовал себя тревожно, ибо ему чего-то не хватало.
  Оставшись одна, Шеми наскоро, но с удовольствием поела
  после длительного поста в знак печали по отсутствующему мужу,
  вынесла из всех комнат циновки, вытряхнула их, подмела, сожгла
  мусор и остатки пищи и окропила двор и дорожки перед домом
  водой. Вскоре возвратились нагруженные Мешда с сыном и
  сложили в ряд у калитки приобретенную в обмен на медь утварь:
  нож, лопату, два топора и пилу. Веселый и довольный, радуясь
  удаче, гончар возлил масло и пиво вдоль края лежащих изделий и
  произнес короткую молитву: "О бог мой! Пусть послужат мне эти
  вещи, и да будет здесь хорошо душам их, и да не грустят они о
  прежнем владельце".
  Мешда рассказал жене, что в уплату за аренду ослов пошло
  всего лишь полмешка меди, а за остальное оружейник дал еще и
  три овцы. Мешда передал ей подарок Мебурагеши - полную миску
  свежей сметаны. Погладив сына по голове, он назидательно
  произнес:
  - Запомни, сынок, с хорошо устроенным имуществом ничто не
  сравнится.
  Гаур, видя, что отец в добром расположении духа, не отпрашиваясь, потихоньку улизнул из дома. Близился полдень.
  Блюститель справедливости и ненавистник зла, лучезарный Ут
  все внимательнее, все пристальнее, укорачивая тени до предела,
  всматривался в будничные дела людей, снующих повсюду, как
  пылинки в его лучике.
  Возвратилась, закончив стирку, Пэаби и развесила мокрую
  одежду сушиться.
  - Знаете, - как бы мимоходом сообщил гончар, - Мебурагеши
  приглашает нас сегодня в гости. Энметен, наверное, соскучился
  по тебе, дочь моя. Так что, собирайтесь!
  - Опять до заката прилипнут к кувшину с пивом, - усмехнулась
  про себя Шеми. - Вот бы хорошо было, если бы богиня пива
  Нинкаси вам туда горечи подмешала.
  На следующий день Мешда проснулся с тяжелой, раска-
  лывающейся от боли головой, разбуженный криком глашатая,
  призывающего всех мужчин-общинников явиться на народное
  собрание. Он неохотно поднялся, потянулся, зевнул во весь свой
  большой рот, но, спохватившись, тут же в испуге закрыл его и,
  сведя вместе, сжал большой, указательный и средний пальцы левой
  руки: "О Нинсихелла, отврати демонов, не дай им вселиться в
  меня", - трижды произнес он. Вспомнив, что сегодня день Ута,
  первый день недели, благоприятный для любых праведных
  начинаний, гончар решил опробовать привезенную ими белую глину.
  Спустившись в полутемную мастерскую, Мешда распахнул дверь,
  передвинул поближе к свету гончарный круг и с молитвой протер
  его. Подошел Гаур.
  - Где ты вчера весь день болтался, как солома на морской волне?
  - напустился на него отец. - Разве ты не знаешь, что в день Нергала
  тебе, мальчишке, нельзя после полудня выходить из дома? Купался,
  наверное? Амулет-то хоть не забыл надеть? Мать, - крикнул
  Мешда, бросив взгляд на виновато поникшего сына, - дай ему
  выпить птичье яйцо, пусть отвратит беду. Ты, дитя мое, стремись
  сравниться в мастерстве с Энметеном, он - умный, и свое родовое
  дело знает. - Мешда поморщился от приступа головной боли. -
  Таким сыном можно гордиться. И не садится он никогда в
  присутствии отца, и говорит лишь тогда, когда отец его спрашивает, не то, что ты, рыжий! Почтительный сын огорчает отца и мать
  разве что болезнью. - Мешда снова мучительно поморщился и
  выпил полкувшина воды. Воспользовавшись вынужденным
  молчанием отца, Гаур жалобно попросил:
  - О отец мой, успокой свое сердце, я уже принес воды и взял
  корыто. "Энметен, Энметен, всегда Энметен, - с досадой думал
  Гаур, размешивая ногами глину, - не буду я горшечником, вот и
  все.
  - Иди, помоги раскрутить мне круг. Ты что, не слышал, что я
  сказал? Ты, сын мой, пока еще - пустой горшок! Учишь, учишь
  тебя, а проку никакого! Воистину, умасти дубину, никто не заметит!
  Ты и приличной миски-то слепить не сможешь к совершеннолетию.
  Стыдно сказать кому-нибудь об этом. Ну почему же ты, простой
  смертный, пренебрегаешь глиной и не хочешь быть горшечником,
  если даже сам владыка Энки, взяв со дна океана глины, как простой
  гончар, лепил из нее богов? И каких богов! Ремесленников,
  умельцев!
  Расстроенный мальчик подал отцу заготовку - комок мокрой
  глины. Гончар, призвав в помощь бога-горшечника, сжал его, оценил
  вязкость, и бросил на середину вращающегося тяжелого диска из
  обожженной глины. Слегка касаясь комка пальцами, он точными,
  неуловимыми движениями поворачивал и приподнимал кисти рук,
  оглаживая глину. И словно распускающийся после дождя цветок,
  из бесформенной заготовки возникла ваза - изящная, с длинной
  тонкой шейкой и широким венчиком. Мешда достал свою личную
  печать - небольшой стеатитовый цилиндрик, оправленный в серебро,
  с кожаным ремешком, продетым через отверстие в центре для
  удобства носки на поясе, - и прокатал ее по сырой глине вазы ниже
  венчика. На оттиске образовался узор: кувшин с изливающейся
  из него водой внутри венка из пальмовых ветвей, и четко
  отпечаталось имя, происхождение, род занятий и личное божество
  владельца. Такое удостоверение личности имелось у каждого
  общинника. Умирая, человек забирал с собой печать в могилу.
  Потеря личной печати была равносильна утрате части себя, своей
  личности. И если не отыскать потерянную печать, то можно было
  лишиться сына или дочери.
  Гончар сделал еще несколько ваз, чаш и чашечек и,
  удовлетворенный, поставил их сушиться на полки в глубине
  мастерской. Расставляя изделия, Мешда вспомнил о том, что пора,
  в счет обязательных приношений, отвезти партию готовых горшков
  в храм Энки. Гончар вынес из кладовой и упаковал дюжину
  невысоких горшков с широкими плечиками и утолщенным
  венчиком. Одни из них совсем не были разрисованы, у других
  плечики покрывал красно-желтый геометрический орнамент или
  изображения листьев, животных и людей; а остальная часть
  поверхности была темно-фиолетовой и имела глянец.
  Выведя осла из своего тупика на улицу и свернув за угол, гончар
  неожиданно столкнулся с маленьким, пышущим здоровьем крепышом с кувшином в руках и большой сумкой через плечо.
  - Ой, - завопил тот, - твой осел отдавил мне ногу! А, это ты,
  горшечник, - узнал он Мешду. - Мир тебе, сосед! Куда смотрит
  твой осел? Протри ему глаза и накрути хвост!
  - И тебе мир, брадобрей Агга! Куда ты собрался так поздно?
  К заклинателю? - Мешда заметил сильно раздутую щеку
  брадобрея.
  - Хотел я сходить к заклинателю, чтобы он заговорил мне
  зубную боль, но жена отсоветовала. Говорит - к лекарю лучше. И
  вот я иду от лекаря с удрученным сердцем!
  - А ты поешь чего-нибудь, частая еда облегчает сердце.
  - Не знаю, что теперь и предпринять, - продолжил брадобрей. -
  Видишь ли, когда лекарь приблизился и посмотрел мне в рот, он
  сморщил нос и, как ты думаешь, что он мне сказал? Он сказал,
  чтобы я шел к выгребальщику нечистот, а у него мне делать
  нечего. И что мне остается? Терпеть и уповать на богов?
  - У меня тоже второй день глаз болит, колет все время. - Мешда
  прикрыл левый глаз.
  - И у меня глаз болел. Я скажу тебе, что нужно делать: насурьми
  больной глаз, потом возьми крепких ниток из черной шерсти,
  пряденных со стороны захода солнца, и ниток из белой шерсти,
  пряденных со стороны восхода, и завяжи узлы. Завязывая каждый
  из семи черных узлов, произноси имя какой-нибудь вдовы, а
  завязывая белые узлы, семь раз произнеси имя богини врачевания Нинкаррак. Каждый день привязывай на больной глаз узел из
  черной шерсти, а на здоровый - из белой, и читай заговор. Когда
  снимешь узел с глаза, развяжи его, но на черный, прежде чем
  развязать, подуй - почувствуешь облегчение. Слова заговора я
  плохо помню, но ты зайди к заклинателю, жрец научит и даст амулет
  против демона. На этом амулете злой дух будет выглядеть таким
  отвратительным, что, увидев себя, Аннунак в страхе убежит, и ты
  выздоровеешь. Но ты все-таки после того, как развяжешь все
  узлы, эти нити с болезнью на них переплети и брось в реку, потому
  что жрец может перепутать и не от того демона дать амулет.
  - Завтра же попрошу ткача Туге напрясть мне ниток.
  - Не советую. Этот беззубый Туге, с глазами, похожими на рыбий
  пузырь, плохой человек, и его пряжа никудышная. Плохой человек
  не может сделать хорошую вещь.
  - Ты с ним поссорился? Он ведь твой ближайший сосед!
  - Скажу тебе как другу. Я тут недавно купил в храме кости
  ягненка и бросил их у своих дверей: пусть все видят, как мне
  хорошо живется, и радуются этому, и да пусть печалятся мои враги.
  И что же сделал прядильщик Туге? Представь себе, он ночью
  собрал эти кости и бросил их у входа в свой дом! Ну, этого я ему
  не прощу! - Агга прищурил глаза и покачал головой. Серьги в его
  у шах звякнули.
  - Забрал бы кости обратно, если они тебе так дороги.
  - Ну, нет! Пусть он подавится этими костями, да не продлится
  его род и да не будет погребено его тело.
  - Не гневи богов, Агга, - нахмурился гончар. - Тебе ведомо,
  Великие не одобряют ссор между шумерами. Воистину, человек,
  предающийся вражде, похож на того, кто бросает пепел с
  подветренной стороны: пепел летит назад и покрывает его с ног
  до головы. Ну да ладно! - прервал себя Мешда, - видишь, как я
  зарос? Очисти меня, побрей тело, лицо и голову, а то в храм не
  пустят.
  - Садись, ковыряя в зубах, сыт не будешь! Что и говорить,
  заросшая голова подобна полю, покрытому сорняками. - Брадобрей
  усадил Мешду на низенький деревянный треножник в тени стены
  ближайшего дома, вынул из сумки острый кремниевый скребок, развел в чаше на ножке мыльную воду и принялся за бритье.
  - Ну, что ты заерзал! Сиди спокойно, полнолуние не скоро
  наступит! Слушай, гончар, поможешь мне в следующем году
  убрать финики?
  - Почему бы нет? - пожал плечами Мешда. - Наймешь - помогу.
  Я и сам подумываю взять надел в одно поле под овощи.
  - Даже одно поле тебе выделят лишь тогда, когда твой род
  получит новые земли. Неизвестно, сколько придется ждать. Мне,
  когда отец умер, достались по жребию два гана пальмовой рощи
  на берегу реки. Эн не возражал против арендного договора на мое
  имя.
  - Не слыхал, зачем сегодня созывают народное собрание? -
  поинтересовался гончар.
  - Ты ведь знал кирпичника Дадашига, члена совета старейшин?
  Ушел в Страну без возврата четыре дня тому назад. Молебен о
  благополучии усопшего отслужили в храме Наннара, а о
  благоденствии и здоровье его осиротевших вдовы, детей и всего
  рода - в храме Энки.
  - Да, что-то такое сосед-оружейник рассказывал вчера вечером
  за пивом. Я брал у сына Дадашига в прошлом году кирпичи на ремонт
  стены. Он тогда дешево продал: за три сотни обожженных кирпичей
  взял всего два имера зерна.
  - Он тоже умер. Они умерли в один день: отец - в начале отлива,
  а сын - в конце.
  - Ой, ой, что ты говоришь! - Мешда схватился за голову. -
  Неужели Обрезающий судьбу пришел и за кирпичником Менуммой?
  Ведь он же еще стоял в середине жизни! Мы с ним - ровесники,
  вместе посвящались. И от чего оборвались их жизни?
  - Заклинатель говорит, что они сглазили друг друга, совсем этого
  не желая.
  - Увы, смерть не щадит никого, перед нею все равны! И мы
  умрем, и тоже будем, как прах, развеянный ветром. Хороший человек
  был Менумма, добрый и незлобивый. Пусть его жизненный путь
  не исчезнет из памяти! Пусть все его дочери выйдут замуж и
  пусть щедро умножится его семя!
  - Что делать, владычица Эрешкигаль неумолима! - погрустнел Агга. - Так вот, гончар, - сказал он после короткой паузы, - будем
  избирать из кирпичников нового члена совета старейшин, а кого -
  не слыхал. Ну и еще: у сына эна закончился срок его должности.
  Можно не сомневаться в том, что отец протолкнет его в энси и на
  следующие три года.
  - Аннипад - достойный человек, умный и сведущий в ратном
  деле.
  - Один он, что ли, такой? А сын великого дамкара Урбагар?
  Богатырь, воин - хоть куда! А какой мореплаватель! - Мешда
  промолчал, решив не ввязываться в спор с Аггой.
  Закончив бритье, брадобрей намочил в воде из кувшина
  большой прямоугольный кусок ткани и аккуратно вытер им
  клиента. Дабы демоны и колдуны не смогли использовать обритые
  волосы во вред их хозяину, брадобрей тщательно подобрал каждый
  снятый им волосок, завернул в тряпку и передал Мешде для
  сожжения.
  - Готово. Теперь я с тобой рассчитался и долга больше нет на
  мне! Ты идешь в храм Энки? Да? Тогда пойдем вместе.
  
  
  Глава 3
  ХРАМ ЭНКИ
  Великая связь неба с землей - храм Энки, дом бога, стоял в
  центре старинного жилого массива. Храм окружала белая овальная
  стена с широкими воротами. На наружной части стены,
  примыкавшей к воротам, были прочерчены фигуры двух богинь в
  развевающихся на ветру одеждах. Из сосудов в их руках
  изливались потоки воды с рыбой - воды жизни. С внутренней
  стороны стену, расписанную цветами и растениями, украшали
  медные рельефы в два-три ряда, на которых воспроизводились
  события из истории о потопе, сцены погребения убитых врагов,
  жертвоприношения пленных и запечатлен победитель - эн, едущий
  на колеснице во главе отряда тяжеловооруженных воинов по полю
  битвы, усеянному трупами.
  Ворота храма, сработанные из кедрового дерева и отделанные
  золотом, были декорированы серебряными пластинками с
  изображением самого Энки в виде рыбокозла: туловище рыбы, а
  голова и передние ноги - козла, - и инкрустированы агатом и
  лазуритом. Над входом во двор возвышались две небольшие
  башенки с серебряными куполами.
  В глубине храмового двора, выложенного большими плитами
  серого камня, вздымалось выстроенное на высокой, облицованной
  кирпичом террасе, засаженной священными ясенями, длинное
  прямоугольное святилище с тремя идущими друг за другом
  внутренними двориками. Стены святилища были ориентированы
  на четыре стороны света. Великолепный портик, образуемый
  шестью колоннами, открывал вход во внутренние помещения
  святилища с востока, откуда исходят свет, тепло, жизнь и счастье.
  К портику поднималась широкая центральная лестница из
  известняка. Справа от лестницы, на неотесанных каменных блоках, был возведен из кирпича и ориентирован на восток четырех-
  угольный алтарь, окаймленный сверху и снизу бордюрами из золота,
  между которыми проходили ленты из цветного камня.
  Дабы жертвы, принесенные на алтарь, были угодны Энки, углы
  алтаря окропили человеческой кровью, заклав на нем юношу-
  добровольца. Этой же кровью окропили и святилище.
  Напротив алтаря, в высокой остроконечной золотой шапке, на
  каменном троне, восседал владыка жизни Энки, облаченный в
  длинное одеяние сине-зеленого цвета, светящееся яркими
  звездами. На шее бога висело ожерелье с четырьмя по-разному
  выгравированными серебряными дисками, а руки украшали
  браслеты. Ноги ясноглазый владыка погрузил в бушующий океан.
  Своей правой опущенной рукой он держал бумеранг, и левой - знаки
  власти: палку и кольцо. Благоуханный, очищающий аромат
  воскуряемых бледных слез желтого ладана жертвенным облаком
  исходил из семи золотых курильниц, расставленных перед ликом
  бога и вокруг него на поставцах в виде коленопреклоненных жрецов.
  Утром сжигался куфи, а на закате - мирра.
  Окруженный священными благовонными белыми кедрами
  бассейн - естественный каменный водоем с чистой, прохладной,
  бурлящей, словно в кипящем котле, водой, глубиной в шесть-семь
  локтей, находился посреди двора. На дне бассейна был изображен
  двуликий Кулулу - рыбочеловек, слуга и посланник Энки. Этот
  источник сладких, пресных, благодатных вод бездны Абзу,
  приносящий исцеление больным и немощным, удаляющий порчу,
  Владыка вод сам исторг из недр по повелению матери Нинхурсанг.
  Богиней-покровительницей Дильмуна и Города Энки назначил свою дочь Нинсихеллу, а она, заботясь о достатке воды для питья,
   попросила отца даровать Дильмуну воду в изобилии. И обратил
   Энки свой сверкающий лик, изливающий свет божественной
  премудрости, в сторону дочери, внял и повелел: "Да доставит тебе Ут
  сладкую воду из подземных источников, чтобы твои колодцы с
  горькой водой стали колодцами сладкой воды".
  Попутно Энки, владыка судеб, решил и предопределил судьбу
  самого Города: "Пусть Город, плоть моя, станет домом кораблей
  обитаемой земли, а пашни и поля его дадут в изобилии хлеб
  насущный".
  Вблизи бассейна, за кедрами, располагались правильными
  рядами семь и семь терракотовых жертвенников - низких, длинных
  столов с изображением деяний Энки, на которые богомольцы
  складывали подношения. В глубине двора, вдоль храмовой стены,
  размещались зернохранилища, склады и кладовые, мастерские
  ремесленников и кухни; помещения для администрации храма,
  архивы, жилища жрецов. На заднем дворе, за террасой, сквозь
  яркую, сочную зелень густого сада белел одноэтажный дом -
  дворец эна.
  Вокруг главного храма Города сосредоточивалась и кипела
  деловая жизнь шумеров, и по мере приближения к нему
  становилось все более оживленно. По улицам шли жрецы и
  чиновники, писцы и ремесленники, тут и там среди прохожих
  виднелись воины.
  Обмениваясь приветствиями и репликами со встречными,
  приятели подошли к воротам храма, где брадобрей Агга вдруг
  вспомнил:
  - Слушай, о сын Урсатарана, сегодня, во сне, я видел мудрого
  эна. Он говорил с тобой, а смотрел в мою сторону. Припомни, что
  он сказал обо мне?
  Гончар, усиленно наморщив лоб, в попытке вспомнить,
  сокрушенно почесал затылок. - Нет, Агга, никак не могу
  припомнить. Пусть жрец-толкователь объяснит смысл и значение
  твоего сна. Ему виднее!
  Оставив осла на стоянке перед воротами, они вошли во двор
  храма и направились к толкователю снов, сидевшему, поджав
  босые ноги, на кошме в тени кедра. Маленькая, круглая, черная
  шапочка прикрывала его бритую голову. Жрец, объясняя истинный
  смысл виденного, угадывая таинственную, непостижимую связь
  между разнородными предметами и явлениями, говорил звучно,
  размеренно, многозначительно. Прежде чем объяснить снови-
  дение, он подробно расспрашивал, в каких обстоятельствах оно
  явилось, и если сновидение явилось на рассвете, среди утреннего
  сна, то жрец-толкователь признавал его истинным прозрением
  души.
   В свою очередь, толкование сна, посылаемое жрецу всеведущим Энки, воспринималось им лишь в том случае, когда душа
  жреца была ясной, чистой и устойчивой к воздействию любой
  скверны. Жрецу запрещалось вкушать пищу в течение одного
  предшествующего дня, пить пиво и входить к женщине за три дня
  перед прорицаниями.
  Вокруг толкователя снов в задумчивости стояло несколько
  человек: одни вспоминали сны, а другие раздумывали над их
  толкованием. Посторонившись, приятели пропустили вперед
  дамкара, купца-мореплавателя, торгового агента храма, человека
  богатого и почтенного. Дамкар поставил на циновку, лежавшую
  рядом с кошмой, плату за толкование - кувшин с кунжутным
  маслом, и поведал жрецу свой сон:
  - Будто иду я по улице и вдруг с неба мне под ноги упал топор,
  чудесный видом. И так я обрадовался этому топору, сразу же
  полюбил его, привязался, словно к жене, поднял его, на боку
  повесил.
  Испив из серебряной чаши святой воды источника, толкователь
  прикрыл глаза в ожидании снисхождения на него благодати и стал
  тихонько раскачиваться взад и вперед, мелодично позванивая
  колокольчиками в руках. "Топор, топор это - мужчина и друг,
  которого тебе вскоре ниспошлют боги".
  Опустив мешок с зерном на циновку, к толкователю снов
  протиснулся молодой, опрятно одетый ремесленник.
  - Мне снилось, будто я сидел на берегу реки, опустив в воду
  ноги, и держал в каждой руке по медовой лепешке. Я ел их
  одновременно до тех пор, пока меня не стала преследовать змея.
  Жрец ухмыльнулся: "Побойся богов, ювелир, не сей в чужой
  борозде! Ты живешь одновременно с двумя женами и одна из них,
  твоя жена, коварная женщина, остерегайся ее козней".
  Пожилой однорукий рыбак, в рваной набедренной повязке,
  обратился к толкователю:
  - Мне приснилось, что я жарю козий помет. Что бы это значило?
  Может быть, я съел что-то скверное для моего бога, и ему от
  этого нехорошо?
  - Заплати и я растолкую значение твоего сна.
  Весь доход от толкования снов шел в казну храма. Жрец, как и весь персонал, получал жалование четыре раза в году в
  соответствии со своим рангом.
  - Если бы у меня было, чем заплатить, я бы нажарил рыбы, а
  не помета, и не ел одну зелень.
  - Во всяком случае, не употребляй запретной пищи. Не забывай,
  что обед человека - это обед его бога. Готовишь пищу - не нарушай
  ритуальной чистоты, а когда садишься за трапезу - призывай своих
  бога и богиню.
  Дождавшись очереди, Агга рассказал свой сон. Толкователь
  покосился на гончара.
  - Мудрый эн сказал, чтобы Мешда ничего тебе не давал в долг.
  Ты плохо помнишь свои долги.
  - Ну; если так, - сердито хмыкнул Агга, поворачиваясь к выходу,
  - совет дан тебе, горшечник, ты и плати. Змея знает, где ее ноги.
  Жрец метнул в Аггу насмешливый взгляд и, останавливая его,
  поднял правую руку, на которой выше локтя был надет неширокий
  пластинчатый кожаный браслет.
  - Постой, брадобрей, не спеши, выслушай и ты меня. Не будь
  глуп, как сон дурака. Я скажу и нечто, касающееся только тебя.
  Ты, Агга, - человек маленького роста с торопливыми движениями,
  у тебя широко открытые глаза, густые брови, румяное круглое лицо
  с родинкой на щеке, а это - признаки бесстыдства и нахальства.
  В мыслях твоих нет ни определенности, ни постоянства.
  Брадобрей громко засопел: "Всякому дан свой жребий", - и
  высоко подняв голову и ни на кого не глядя, вышел из храма.
  Обескураженный исходом гадания, Мешда принес и поставил на
  циновку четыре горшка.
  Он задержался в храме: получил в канцелярии от писца-
  чиновника глиняную табличку-расписку с большой храмовой
  печатью внизу, за сданные горшки, и навестил работающих в
  храмовой мастерской Мебурагеши с сыном. Оружейную
  мастерскую Мешда нашел по деревянному навесу, возвы-
  шавшемуся над небольшим, огражденным низкими стенами
  помещением.
  Стоя в кожаном фартуке у большого плоского камня,
  наковальни, Мебурагеши ковал молотом, камнем поменьше, нож, заготовку для которого двумя медными прутьями держал его
  младший сын. Энметен, сидя неподалеку на маленьком табурете
  перед врытым в землю каменным верстаком и, умело орудуя
  инструментами, делал из широкой серебряной пластины чашу для
  возлияний. Здесь же, у открытого огня очага, златокузнецы плавили
  золото и серебро в тиглях. Золотых дел мастерам требовались
  золотая и серебряная проволока для цепочек и колец, пластинки и
  ленты для оправы камней, золотые трубки для браслетов, большие
  пластины и слитки для различных поделок. Четверо ремесленников,
  стоя вокруг очага, держали во рту длинные тростниковые трубки
  с глиняными насадками на концах и усиленно раздували пламя
  тонкими струями воздуха. Когда металл расплавился, двое
  горновых выхватили прутьями тигель из огня, вскрыли его
  изогнутую горловину и вылили металл в изложницы из обожженной
  глины, расставленные на кирпичной скамье. Гончар, остановившись
  в дверях, немного постоял и, увидев, что сейчас не до него, вышел
  из мастерской. У храмового источника он вспомнил, что едва не
  утонул в оросительном канале, и решил по совету Аннипада просить
  Энки о милосердии и заступничестве.
  В краткой, быстротечной человеческой жизни никого не минуют
  ни невзгоды, ни переживания. Жаждая лучшей доли, люди, с их
  вечной неудовлетворенностью судьбой, приходят в храм божий,
  уповая найти и ощутить поддержку чаяниям своим в благодатном
  дыхании бога, веруя, что нет того несчастья, от которого бог не
  смог бы избавить, если сердце его смягчить жертвами и дарами,
  мольбами и молитвами.
  Сложив приношения на жертвенники и приобщившись тем
  самым к святости духа божьего, входящего в каждого богомольца
  и дарующего жизненную силу, страждущий преклоняет колена
  перед Энки, долго молится, затем подходит к водоему, пьет святую
  воду, которую жрец наливает ему в сложенную лодочкой ладонь
  правой руки, затем подносит руку к глазам, после чего вытирает
  ее о голову. Очищенный и просветленный, богомолец сообщает
  жрецу в нескольких горьких фразах суть своих бед и невзгод, и
  словно истинное озарение, повторяет слова молитвы, произнесенной
  для него жрецом устами бога.
  Встав на колени пред ликом Энки, Мешда, кланяясь, трижды
  простер к нему руки с молитвой:
  - О Владыка! О Создатель! О Знающий судьбы! Благостно
  имя твое в устах человечьих! Внемли словам послушного тебе,
  человека смиренного и маленького. Прими молитвы мои, будь
  милосерден. Покорно склоняюсь пред тобой. Сжалься надо мной,
  спаси от напасти, отврати беду. Встань около меня, склони ласково
  взор свой. Пусть не постигнет меня тяжелый рок! Даруй жизнь
  мне долгую - тебе молиться, наполни тело здоровьем, сохрани
  потомство. Да не убудет благополучие дома моего. О Жизнь людей,
  твоя мудрость несравненна! Тебе ведомо, о боже, есть ли в душе
  моей, в сердце моем, прегрешения, но не совершал я зла намеренно,
  нет скверны в помыслах моих. Сызмальства я следовал воле бога
  моего, простершись, с молитвой, искал богиню. Успокой
  гневающегося на меня, кто бы он ни был, отврати руку его
  карающую.
  О Попечитель, уповаю на твою неизбывную божественную
  милость: огради меня от греха нечаянного, в неведенье
  совершенного. О Милосердный, - голос Мешды сделался тише,
  вкрадчивее, - я же принесу тебе в дар козленка рыжего, чистого и
  светлого. И что сказал я, как сказал я, пусть и свершится, о
  Владыка!
  Мешда, излив душу, испил воды источника и омыл ею лицо.
  Взойдя на террасу, он присоединился к процессии жрецов, несших
  наполненные кувшины, и вместе с ними совершил возлияние святой
  водой на древа жизни - священные ясени, огромные деревья,
  выходящие из земли, словно дракон, порождение моря, и
  устремленные к небесам, словно крик героя. Очищенный и
  умиротворенный, в приподнятом настроении от приобщения к
  божественному началу, гончар, выходя из храма, столкнулся в
  воротах с возвращающейся полуденной стражей и заспешил домой,
  чтобы вовремя успеть на народное собрание - совет мужей Города,
  за опоздание на которое карал сам царь богов - могущественный
  Энлиль.
  Площадь у ворот Процессий постепенно заполнялась народом.
  Собираясь группами по родам, главы семей, старшины рабочих групп и кормчие, близкие и дальние родственники, всегда были
  рады возможности еще раз встретиться всем вместе. Общие
  хозяйственные интересы рода или общины, куда по профессии
  могли входить общинники из различных родов, отстаиваемые ими
  на народном собрании, высшем органе власти Города, определяли
  и достаток и занятость на общественных работах каждого шумера,
  а это в полной мере понуждало человека проникнуться необхо-
  димостью прочного единения с родом и со своей общиной.
  Проталкиваясь в толпе к своему роду, здороваясь, извиняясь и
  отшучиваясь, Мешда сквозь всеобщий гул и гомон уловил резкий
  возглас своего приятеля Агги. В ожидании прибытия эна брадобрей
  и его старший брат, окруженные шумными, темпераментными
  болельщиками-родичами, азартно играли на пиво в "угадай
  сколько". Встав напротив друг друга, играющие выбрасывали по
  одной руке с выставленными пальцами и называли общую сумму.
  Выигрывал тот, кто первым верно угадывал число пальцев.
  Распалившийся Агга так торопился, что называл сумму прежде,
  чем противник успевал выбрасывать руку.
  Неизбывная, все еще острая обида нахлынула на незлобивого
  Мешду и не позволила ему окликнуть приятеля. Гончар незаметно
  прошмыгнул мимо увлеченной игрой компании.
  У городской стены, в тени кожаного навеса, на невысокой
  кирпичной террасе, устланной циновками, собрались члены совета
  старейшин Города: главный жрец храма Инанны; великий дамкар,
  глава малочисленной, но очень богатой общины дамкаров;
  старейшины шести земледельческих родов; глава общины писцов
  и храмовых чиновников; глава общины оружейников и ювелиров;
  глава общины строителей и плотников; и глава всех прочих
  малочисленных ремесленников, объединенных в одну общину. Главу
  общины кирпичников и горшечников предстояло выбрать сегодня.
  В одинаковых длинных красно-синих шерстяных плащах и
  черных круглых маленьких шапочках-шумерках, с посохами в
  руках, старейшины и главы общин, люди степенные и богатые, в
  ожидании прибытия эна неторопливо обменивались новостями и
  предположениями относительно содержания предстоящего
  сообщения владыки.
  Жрец Инанны, облаченный в пурпурно-красный плащ из шерсти
  первородных животных, в опоясывающей лоб голубой повязке, с
  серьгами и ожерельем из мелких золотых и серебряных амулетиков
  в виде животных и птиц, беседуя со жрицей Наннара, заинте-
  ресованно, с пониманием и одобрением рассматривал ее новый
  убор, отдавая должное его изумительной красоте и вкусу жрицы.
  Диадема земной жены Наннара состояла из полосок белой кожи,
  расшитых тысячами крохотных лазуритовых бусинок, на голубом,
  сияющем фоне-небе которых разбрелись золотые фигурки рогатых
  животных - созвездия. Длинные нити золотых, серебряных,
  лазуритовых, сердоликовых, агатовых и халцедоновых бус
  ниспадали, как покрывало, от шеи до талии, окружая тело широкой
  каймой. В ушах жрицы висели большие серебряные серьги в форме
  полумесяца, а в руках, обвитых змеями браслетов, она держала
  лазуритовый амулет с изображением теленка.
  Ожидание затянулось и члены совета, переминаясь с ноги на
  ногу, томились в откровенном нетерпении, поглядывая на дорогу.
  Наконец, по людскому морю пронесся порыв благоговейного
  волнения: "Эн, эн едет", - и все замерли в низком, почтительном
  поклоне. Окутанный ореолом таинственного общения со
  всемогущим Энки, сходящим к нему, дабы поднять завесу над
  будущим или распорядиться о судьбах Города, земли со всеми ее
  обитателями, собственностью бога и его дома, храма Энки, эн,
  главный жрец храма, наместник бога на земле и управляющий его
  имуществом, пользовался среди шумеров, вверенных богом его
  попечению, огромным влиянием и властью. Дух Всемогущего
  осенял и наполнял эна и делал его носителем божественной силы
  и величия, чуть ли не равным богам. Мудрый Энки часто вещал
  народу устами эна, своего любимого слуги, для рода которого он
  являлся и личным, родным богом.
  Если эн справедлив, заботлив, соблюдает обычаи предков и
  почитает богов, то его правление угодно владыке жизни Энки, и
  тогда урожаи восходят на славу, стада умножаются, море
  изобилует рыбой, дети не умирают и ни один отпрыск не рождается
  уродом. Стихийные бедствия, голод, бесплодие, порча плодов и
  неурожай считались неопровержимым доказательством того, что эн плох, неугоден богам и его необходимо заменить: или переизбрать, или принести в жертву.
  На площадь, поднимая клубы медленно опадавшей сухой,
  коричневой пыли, выехала священная повозка, влекомая двумя
  онаграми. Впереди повозки, колеса и края которой были
  разукрашены кольцами, амулетами и длинными рядами бусин, шли
  три жезлоносца, а позади нее - отряд воинов со щитами и
  двухсторонними боевыми топорами. Около террасы энси Аннипад
  резко натянул кожаные поводья, пропущенные сквозь двойные
  серебряные кольца на дышле, и онагры остановились. Владыка и
  его сын сошли с повозки, а воины четырьмя шеренгами
  выстроились вокруг террасы.
  Эн, очень рослый и крупный мужчина, в белом длинном плаще
  с красно-золотой каймой и в белой шумерке, с висевшим на шее
  на массивной золотой цепи серебряным диском с выгравированным
  на нем глазом-оком Энки, величественно, почти не опираясь на
  оливковый посох, отделанный серебром, взошел по ступенькам
  на террасу и с легкой усмешкой осенил благословением
  склонившихся перед ним отцов Города, затем, повернувшись к
  собранию, благословил покорно взиравший на него колено-
  преклоненный народ. После этого эн, а за ним и Аннипад,
  поцеловались с главным жрецом Инанны, младшим братом эна, и
  обменялись с ним словами приветствия.
  Земной владыка подошел к середине края террасы, медленно
  потер ладонью высокий лоб, как бы снимая задумчивость; обвел
  грустным, сосредоточенным взглядом глубоко посаженных черных
  глаз стоявших перед ним людей, за которых был в ответе перед
  Энки, и обратился к племени, торжественно приподняв голову к
  лику небес.
  - Досточтимые граждане, братья! Мы все недавно испытали
  страшное землетрясение. Это зловещее, устрашающее знамение
  - предупреждение о новом потопе. Оно ниспослано шумерам
  гневающимся на нас огненнооким Энлилем, могучей горой. Увы,
  гнев царя богов ужасен для всего живого, неотвратимы кары его!
  Дабы познать, чем на этот раз мы, шумеры, не угодили великому
  гневом Энлилю, пал я ниц перед защитником племени нашего ясноглазым Энки, благословенно имя его, и молил открыть мне
  грядущее и поведать, как можно умилостивить Могучую гору, дабы
  он сжалился над нами и больше не гневался.
  И снизошел ко мне всеблагой Энки, и сказал, что дарует
  шумерам свое благорасположение и ниспошлет вещее предна-
  чертание - пророческое видение, сон, душе праведной, бого-
  избранной, которое только одна она приемлет и созерцает. И вновь
  всеведущий Энки одарил своим вниманием древний род праведника
  Зиусудры, спасителя имени всех животных, всех растений и семени
  человечьего, и повелел в видении Аннипаду, сыну моему
  первородному, быть вестником божественной воли, посланником
  царя богов к нему - всеведущему отцу нашему и попечителю.
  Эн поведал общинникам вещий сон Аннипада.
  - Владыка жизни Энки, мудрый мудростью неизреченной и
  сокровенной, явил мне, преданному слуге своему, истинный смысл
  видения и раскрыл соизволение Огненноокого: дабы снова воссиять,
  как светлый день, среди шумеров, желает он иметь земной дом,
  достойный его, царя богов, более грандиозный, чем храм Энки. В
  знак пожелания благополучия шумерам, могучий Энлиль послал
  своему старшему брату, пресветлому Энки, в дар шкуру козы
  стада своего.
  Братья! Неисповедим промысел божий, ибо человеку, видящему
  лишь малую толику деяний бога, не дано постичь всей сущности и
  смысла его замыслов. Прежде чем доверить энси Аннипаду
  чудесную шкуру, грозный Энлиль захотел удостовериться, достоин
  ли сын мой такой великой чести, и испытать, сколь мужественно
  сердце энси. И Огненноокий наслал на Аннипада громадного
  медведя. - Эн пересказал собранию эпизод с медведем. - Однако,
  грозный сын необъятного Ана не допустил несчастья и отвратил
  от энси ужасный грех - убийство козы стада бога, возложив его на
  медведя, которого сам потом и покарал. Хотя сын мой и осквернил
  себя кровью медведя, но совершил это по воле Энлиля. Очищение
  его угодно богам и принято ими: сегодня, на рассвете, он семь раз
  погружался в священные воды источника, принес всеми-
  лостивейшему Энки искупительные жертвы, и на него наложен
  строгий, трехдневный пост.
  Братья-шумеры! Нам предстоит трудная, долгая, но благо-
  честивая, святая работа: возвести для великого бога великий храм.
  Вам всем хорошо известно, что ослушаться мы не вправе, что
  наше предназначение - служить богам, работать на них, выполнять
  их повеления. Мудрый Энки создал людей исключительно с этой
  единственной целью. Кто послушен богам - дни того удлинятся
  подобно тени после полудня.
  Эн умолк и ненадолго задумался, вспомнив тайное, сокровенное
  знание о природе сотворения человека, известное только
  посвященным. Человек порочен изначально: глина, грязь из-под
  ногтей Энки, из которой он создан опьяненными богами, замешена
  на крови преступного бога-предателя. Потому и рождается человек
  оскверненным из нечистого чрева женщины и наследует дух того
  бога. Всю жизнь греховные помыслы преследуют его. Но Великие боги мудры и предусмотрительны. Прозрев сущность своего
  создания, они порешили: дабы соблюдался установленный Энки
  порядок, приставить к каждому человеку личных богов и духов-
  хранителей и поручить им заботу о том, чтобы человек следовал
  своему жребию; и на земле - вручить человеческое стадо эну,
  пастырю справедливому, благоразумному и богопослушному.
  - Воистину, душа толпы слепа! Видят, да не поймут божью
  премудрость люди! - воскликнул эн в сердце своем. Всматриваясь
  в лица общинников, эн помрачнел, насупился и плотно сжал уголки
  толстых губ.
  - Немало среди вас нечестивцев, нарушающих божьи заповеди!
  Дай вам волю, чего вы только ни натворите: вдовы и сироты будут
  обижены, сильный пойдет на слабого, древний порядок заменится
  хаосом. Поровну вам ничто не всласть!
  Неприязненно покосившись на великого дамкара, эн подумал,
  что после выступления Аннипада и этот бывший друг юности,
  забывший сон, утруждаясь для славы; хитрая бестия, взявший в
  жены его двоюродную сестру, обязательно затеет интрижку, чтобы
  вопреки его, эна, воле, выдвинуть своего сына Урбагара в энси.
  "Вот человеческая неблагодарность! Для него - капля в море, что
  я навязал общине дамкаров его, тогда еще молодого, старейшиной.
  Даже с отцом из-за него поссорился! Воистину, делай добро тому,
  кто сам творит добро"!
  - В совете старейшин есть мнение, - внушительно произнес эн,
  ни с кем предварительно уже давно не советующийся, -
  переизбрать энси Аннипада на последующие три года и поручить
  ему строительство храма Энлиля. Такова воля богов!
  В свое время его отец так же воспользовался своим влиянием
  и передал ему, молодому энси, еще при жизни свое место эна. Отец
  тогда прихварывал и опасался, что умрет внезапно.
  - А сейчас, братья, энси Аннипад по слову и вещанию божьему
  в общих чертах обрисует облик дома Огненноокого Энлиля.
  Аннипад, в длинной шерстяной юбке с бахромой и широким
  серебряным поясом, на котором висели печать-амулет в форме
  головы козла, золотой кинжал в маленьких ножнах и связка из
  четырех серебряных дротиков с золотыми наконечниками -
  воинские знаки различия энси, подошел к краю террасы, широко
  улыбнулся и поклонился народному собранию. На его голове
  чернела повязка из шерсти барана, снимающая скверну.
  - Мужи Города, воины! - Его низкий, звучный голос разнесся
  по площади. - Грозный владыка ниспослал мне способность узреть
  внутренним оком дом Могучей горы, каким он видится великому
  зодчему богов Мушдамме. Дом горы, зиккурат, являет собой гору,
  привычное, излюбленное место пребывания царя богов. Святилище
  зиккурата, на крыше которого полыхает неугасимый огонь, покоится
  на поднимающихся ступенями к небу, одна за другой, семи
  огромных прямоугольных башнях, соответственно семи планетам
  небесной сферы. Стены башен облицованы обожженным кирпичом,
  а штукатурка на них раскрашена в семь излюбленных богами
  цветов: черный, белый, розовый, синий, пурпурно-красный,
  серебристый и золотистый.
  Все сооружение стоит на обширной террасе. К святилищу на
  вершине горы, засаженной священными деревьями, ведут три
  широкие лестницы, сходящиеся к его входу.
  Братья! Мы должны так возвести и отделать зиккурат, чтобы
  все в нем было угодно богу, и он был бы доволен и захотел в нем
  жить, чтобы ему там было удобно и приятно.
  Воины племени! Общинники! Дабы не испытывать терпения
  Огненноокого владыки и не заставлять его ждать, необходимо трудиться денно и нощно. И только так мы сможем умилостивить,
  смягчить грозного Энлиля, избавиться от проклятия, наложенного им на племя наше, и отвратить угрозу нового потопа. - Закончив, Аннипад
  еще раз поклонился и отступил от края террасы.
  Выдержав небольшую паузу, вперед выдвинулся великий дамкар, старейшина купцов-мореплавателей, высокий, дородный, осанистый, с широким плутоватым лицом. Поклонившись народному собранию, он вкрадчиво начал:
  - Дорогие братья! Боги возложили на нас непростую
  обязанность: построить дом самому царю богов! Этот дом Горы,
  зиккурат, должен быть прекрасным, как грозовое облако в лучах
  восходящего солнца. Серебром, золотом и драгоценными камнями
  мы украсим его.
  Братья! Множество людей: камнерезы, камнетесы, кирпичники,
  землекопы, штукатуры, плотники - примут участие в этом богом
  данном деле. Всю эту массу работников, ход строительства,
  необходимо четко организовать и направить. А дабы здание храма
  не было криво и не завалилось, нужны правильный начальный
  расчет и точный план строительства. С такой большой, неимоверно
  сложной и ответственной работой в состоянии справиться только
  один из нас - избранный богами отпрыск благородного дома
  божественного Зиусудры, старший сын нашего владыки Аннипад.
  Дорогие братья! Трудно даже себе сразу представить ту
  тяжесть забот, которая ляжет на его широкие плечи. Изо дня в
  день, с утра до позднего вечера, он будет занят строительством
  храма. У достойнейшего Аннипада, пусть даруют ему процветание
  Великие боги, больше ни на что другое не останется ни сил, ни
  времени. И чтобы не отвлекать его от строительства - дела
  важнейшего, судьбоносного для шумеров, не мешать ему, а наоборот, помочь, - следует оградить Аннипада от иных забот, и в том числе, временно, освободить его от обязанностей военачальника. - От напряжения голос дамкара осип, и иногда срывался на шипение.
  "Отец Энки не закроет дороги демону Алу, поразившему твой
  нечистый рот, и ты утонешь в молчании, - злорадно поджал губы
  эн, - уж я поусердствую".
  - Кроме того, - подытожил дамкар, - ему и нужды нет быть
  энси: когда зиккурат освятят, достойного Аннипада, угодного богам,
  обязательно изберут главным жрецом храма Энлиля.
  Аннипад тихонько хмыкнул: за годы такого небывалого,
  обременительного строительства, он настроит против себя многих
  личных богов, принуждая общинников, их подопечных, работать и
  платить, а это обязательно скажется на результатах выборов, и их
  исход заранее предугадать невозможно.
  Члены совета, чьим личным родовым богом был Наннар, ещё со времён глубокой древности, когда их род был побежден, но не
  покорен могучими сынами Энки, постоянно боролись за ослабление неограниченной власти правящих жрецов из рода Энки. Как и великий дамкар, каждый из них отчетливо осознавал, что если сегодня, сейчас, упустить эту неожиданно возникшую ситуацию и не избрать в энси представителя их рода, то потом, после постройки храма, когда Аннипад сложит с себя полномочия энси и станет
  главным жрецом Энлиля, столь благоприятной возможности не
  представится, ибо младший отпрыск правящего дома возмужает
  и сможет не только претендовать на вакантную должность энси,
  но и занять ее.
  Аннипад встретился глазами со своим другом Урбагаром,
  высившимся над толпой, словно дуб в кустарнике, и тот, покраснев,
  низко опустил голову. Аннипад знал, что Урбагару - человеку,
  начисто лишенному сухопутного тщеславия, прирожденному
  моряку, больше всего на свете любившему море и только на
  корабле чувствовавшему себя хорошо и уютно, совсем не хотелось
  быть энси, но принуждал отец, мотивируя интересами рода.
  - Нет, друг мой, ты и море - неразлучны, - думал Аннипад. - И
  никакие происки отца твоего не омрачат нашей дружбы. Огонь
  можно разделить надвое, но разве можно разрезать воду?
  Бесцеремонно растолкав оробевших от неожиданного
  противодействия воле владыки, испуганно теснящихся плотной группой позади эна старейшин-земледельцев, вперед выкатился
  приземистый, коренастый толстяк, патриарх богатейшего и самого
  многочисленного земледельческого рода, рода детей Наннара,
  дядя верховной жрицы. Сложив на объемистом, как чан красильщика, брюшке пухлые ручки, унизанные множеством перстней с камнями для дня Ута, он недовольно забрюзжал:
  - Еще во времена Зиусудры уважался обычай: более двух членов
  от одного рода в племенном совете не должно быть. А что у нас
  сегодня? Почти половина членов совета старейшин - люди из
  одного рода. Конечно, род Зиусудры - богоизбранный, но сделаны-
  то все мы из одной глины, и все мы должны одинаково соблюдать
  обычаи предков. - Его заплывшие жиром выцветшие глазки горели
  злобой. - Почтенный Уркуг верно заметил: Аннипад разорвется
  на части, оставаясь энси - и в тоже время, руководя строительством
  храма. Это не пойдет на пользу делу - и воинство ослабнет, и храм
  не будет построен таким, каким нужно богу.
  Воины! Среди нас есть брат, способный заменить энси
  Аннипада как военачальника, и в его жилах тоже течет кровь
  Зиусудры. Это - Урбагар, герой из рода сынов Наннара, великий
  мореплаватель, храбрый и умелый воин! Вы все его знаете. Славой
  своей он обязан дарованным ему владыкой Энки мужеству и мощи.
  Нет ему равных по силе среди шумеров: он один, стоя на берегу,
  удерживает корабль на канате! Урбагар мягкосердечен, щедр и
  отзывчив. Он презирает зло и ненавидит слова вражды, а своим
  благочестием Урбагар давно завоевал милость и покровительство
  богов.
  Братья! Да будет любимец богов Урбагар - энси! - вскричал
  старейшина и с самодовольной улыбкой, уверенный в победе,
  торжествующе посмотрел на эна. Он был старше эна лет на
  двадцать пять и не испытывал перед ним ни благоговения, ни страха.
  Жесткий, порицающий взгляд земного владыки на протяжении
  всей речи старейшины сверлил его бритый, гладкий затылок.
  - Мечтает обеспечить своему роду большинство в совете, чтобы
  потом, при разделе новых земель, забирать лучшие участки. Все
  мало, мало! Вот они, сыны Наннара! - Эн с отвращением
  поморщился: - Наг ты на землю пришел, нагим ты с нее и сойдешь!
  Тонкие нюансы высокой политики власть имущих были
  невдомек простым умам общинников. Мешда, внимательно
  слушавший ораторов, как и большинство его соплеменников, не
  мог постичь, почему молодой, здоровый, умный Аннипад, которому
  и отец, эн, всегда поможет, не справится теперь с должностью энси. По божественному установлению испокон века энси обязан
  быть и военачальником, и главным строителем.
  - Что же тут разделять? - недоумевал гончар. Он расценил
  слова старейшин, неисчислимые, подобно каплям дождя, обильно
  падающим с неба, как необъяснимое заблуждение, ослепление,
  навеянное злыми демонами; и, памятуя все то доброе и хорошее,
  что сделал для него Аннипад, счел своим святым долгом рассеять
  неверие в его возможности. Опередив голосование, Мешда
  протиснулся к террасе, поднял правую руку и обратился к эну:
  - О владыка, непреложны твои повеления, да будет мне
  позволено высказаться по этому поводу?
  Эн неприязненно воззрился на гончара: "А этому-то что нужно?
  Но как он кстати!" - и, молча указав на террасу, ободряюще кивнул.
   Толстяк, вспыльчивый и необузданный, неистово топнул ногой и в
  досаде с бешеной яростью дважды ударил ладонью одной руки
  по тыльной стороне другой. Большие серповидные серьги из золота
  в длинных мочках его ушей подскочили и закачались. Рокот
  изумления потряс воздух: такое явное проявление недовольства
  на народном собрании считалось весьма предосудительным, и
  старейшина сразу же утратил расположение толпы.
  Мешда, однако, не взошел на террасу, а встал, как в прежние
  времена, на вросший в землю большой валун перед террасой, лежащий здесь еще до основания Города. На камне, - кости матери-Земли, козней демонов можно было не опасаться, а все сказанное приобретало прочность камня.
  - Братья! Я - Мешда, гончар, простой ремесленник. Да
  ниспошлет мне Мудрейший дар могучего и изобильного
  красноречия хоть ненадолго! Бог свидетель, я доволен своей
  судьбой! Власть - не мой удел, не мне судить великих. Да простят
  меня боги, если я скажу что-либо не так, и да не осудят люди.
  Конечно, сын великого дамкара Урбагар - достойнейший человек,
  да будет он здоров, богат и славен; но я плохо знаю его. А вот с
  энси Аннипадом мне выпал благой жребий прожить в горах бок о
  бок многие дни. Всему тому, о чем вам верно и правдиво поведал
  мудрый эн, и многому из того, о чем он не сказал, я по воле судьбы
  был свидетелем.
  Мой сказ о том, как на нас, меня с детьми и энси Аннипада,
  почти безоружных, напало четверо воинов из племени хаммури.
  Когда я их узрел, смятение овладело душой моей, тело ослабело и
  затрепетало, а руки онемели. Но сердце энси Аннипада загорелось
  сражением, и он защитил меня от смерти, а детей моих спас от
  рабства.
  Божьим соизволением, Аннипад - храбрец, не знающий страха,
  муж воистину: чело его грозно, гнев тура в очах. Лучший воитель
  пресветлого Энки, осиянный его высочайшим блеском, энси, повинуясь верному слову бога, обрушился на хаммури, как могучий небесный бык, и одной мотыгой сокрушил врагов: двоих убил, а двоих обратил в бегство.
  Энси Аннипад мастерски владеет любым оружием. Все вы
  знаете, как он сведущ, как опытен в ратном искусстве. Аннипад
  исполнен мудрости: ум и язык его - превыше лет. В лихую годину,
  да избавят нас боги от нее, - гончар сплюнул три раза через левое
  плечо и постучал костяшками пальцев по камню, - он, будучи энси,
  послужит щитом Городу, оборонит детей наших, и никто не сумеет
  этого сделать лучше него, ибо он всех превосходит твердостью
  духа.
  А как Аннипад понимает, как чувствует душу простого
  человека, даже раба! Не каждому дано это! Аннипад всегда готов
  прийти на помощь бедствующему, поддержать страждущего.
  Когда Мешда, приподнимая то одну, то другую босую ногу с
  раскаленного солнцем камня, пританцовывая, рассказывал, не
  жалея красок, о курьезном происшествии с ослом, всё собрание дружно хохотало.
  - Боги одарили Аннипада добрым сердцем, - сказал гончар в
  заключение, - жаждущему он даст воды, заблудшему укажет путь,
  нагого оденет. - Закончив, Мешда по обычаю поклонился собранию,
  спрыгнул с валуна и смешался с толпой.
  На протяжении всей речи гончара перед Аннипадом зримо стоял
  милый его сердцу образ Пэаби. Он помнил каждый день,
  проведенный рядом с девушкой, и за каждый был неимоверно
  благодарен судьбе.
  - Ну что же, братья, голос горшечника - это голос народа, а голос народа - это голос божий! И да будет Аннипад энси на
  следующий срок! - воскликнул эн, чутко уловив настроение толпы.
  "Да будет так!" - загремело ему в ответ народное собрание, и
  лес рук взметнулся в небо. Аннипад глубоким, земным поклоном
  поблагодарил общинников за веру в него и избрание.
  - Братья! - продолжил земной пастырь. - Все мы скорбим о
  смерти досточтимого главы общины, старейшины рода
  кирпичников Дадашига, душа которого в день несудьбы встречена
  Намтаром. Это был прекрасный человек. Мертвый, он живым
  платил добром за добро. И пусть грехи его домочадцев да будут
  забыты, а долги его прощены, ибо даже на смертном одре он,
  умирающий, чтобы не остаться должником перед уходом в мир
  иной, рассчитался, с кем успел. И хотя заменить Дадашига
  невозможно, община кирпичников и горшечников предложила
  вместо него в совет старейшин уважаемого Урнамму, избранного
  недавно старейшиной рода кирпичников. Тень Дадашига одобрит
  этот выбор.
  Зажиточному кирпичнику Урнамму, рассудительному и
  немногословному, удалось приобрести репутацию благоразумного,
  даже мудрого человека: на собраниях родовой общины его всегда
  просили разбирать возникавшие споры, и ему, по большей части,
  удавалось разрешать их ко всеобщему удовлетворению. Еще
  далеко не старый, Урнамму легко взобрался на валун и, глубоко
  взволнованный, обратился к собранию:
  - Боги, ну что же мне сказать о себе самом? Вы меня знаете,
  братья, ибо моя жизнь протекает среди вас. Не так уж я плох, но
  можно ли почитать меня добрым, - мне неведомо. Вам решать,
  достоин ли я великой чести быть членом совета старейшин Города.
  Возвысить и унизить - в руках собрания.
  Избранный единогласно, Урнамму поднялся на террасу, где его,
  равного среди равных, члены совета старейшин облачили в плащ
  и шумерку, а эн вручил посох власти. Урнамму низко поклонился
  народу: "Братья-шумеры! Клянусь всевидящим Утом свято
  соблюдать законы предков, быть добросердечным и терпеливым,
  и да не поразят меня демоны камнем зависти".
  На этом официальная часть общего собрания родовых общин Города завершилась. Члены совета покидали террасу по
  старшинству: первым спустился эн, затем главная жрица Наннара,
  потом главный жрец Инанны, за ним - энси и далее старейшины родов в соответствии с их возрастом. Все разошлись по своим общинам. К окончанию народного собрания из храма Энки на двенадцати повозках подвезли кувшины с пивом, горы лепешек, фиников и фруктов. Однако обычной радости, праздничности, пир, по традиции завершавший собрание, не принес.
  После того как Эн с сыном сели в повозку и в сопровождении
  воинов отбыли в храм Энки, площадь у ворот Процессий мало-
  помалу опустела. Озабоченные общинники расходились, сокрушенно вздыхая, без обычных шуток и гомона. Каждого занимали невеселые думы о том, какая доля бремени ляжет на его род, как отразится строительство храма Энлиля на его личном хозяйстве, и насколько труднее станет жизнь.
  Близилась к концу вечерняя стража и эн необычайно волновался,
  страшась божьей кары за возможное опоздание к началу второй,
  вечерней, жертвенной трапезы владыки Энки. Аннипад непрерывно
  понукал онагров, и воины, сопровождавшие их, бежали вслед за
  повозкой. Едва эн, торопливо сняв сандалии, вступил во двор храма,
  к его ногам бросился главный управитель, схватился за полу плаща эна,
  облобызал ее и положил себе на голову. Его тщедушное, плохо обритое тело сотрясалось в плаче, и черная шапочка чудом удерживалась на шарообразной, несоразмерно крупной голове.
  - О величайший из тех, кто допущен к созерцанию бо-
  жественных таинств, мне неведомо, кто сегодня угоден Мудрейшему из
  мудрых в этой трапезе его дома.
  Эн с легкой улыбкой, согнавшей сумрак тревоги с его лица,
  поднял управителя.
  - Успокойся, Гишани! Владыка Энки соизволил высказать мне
  свою волю лишь в народном собрании. Всеведущий распорядился
  созвать на трапезу Великих богов: Ана, Энлиля, Наннара, Ута, Инанну;
  дочь его Нинсихеллу, благодетельницу нашу, и божественного
  Зиусудру, предка моего, дабы на совете своем принять решение о
  строительстве дома Великой горы.
  Эн с надеждой заглянул в водяные часы: в верхнем кувшине еще было немного воды, и он успокоился, отдышался, коротко помолился и, более не задерживаясь, пошел к святилищу.
  - Супругу свою, пресветлую владычицу Дамкину, Господин
  повелел не беспокоить в ее покоях, - добавил эн и спросил Гишани,
  семенящего следом:
  - К трапезе у нас все готово?
  - Да, Владыка, как всегда жертвенной пищи заготовлено
  достаточно, святилище окурено дымом терпентина, и жрецы ждут
  тебя.
  Взбежав по лестнице и пройдя широкий, облицованный цветной
  мозаикой вестибюль святилища, по сторонам которого симмет-
  рично располагались длинные помещения для молитв, эн с сыном
  вошли в средний внутренний дворик, а оттуда - в покои владыки
  жизни Энки. Управитель Гишани следовал за ними неотступно.
  Внимательный взгляд его зорких глаз ловил каждое движение эна,
  дабы предугадать желание господина. Перед каждой дверью он
  угодливо забегал вперед и предупредительно ее распахивал.
  В огромной прихожей покоев бога, со стенами, заложенными
  глазурованными кирпичиками синего, зеленого и желтого цвета и
  покрытыми многоцветными фресками с изображениями морских
  животных и растений, их ожидали пятеро жрецов из рода Зиусудры,
  уже одетых в узкие, темно-синие набедренные повязки. Жрецы из
  других родов к непосредственному обслуживанию Энки не
  допускались. В комнате для омовений владыка и его сын поспешно
  разделись и с помощью Гишани наскоро смыли с разгоряченных
  тел скверну, пот и пыль. Жрецы умастили их тела благовонным
  маслом, и они, босые, надев набедренные повязки, поспешили в
  прихожую, ибо боги ждать не привыкли. Робко отворив двери
  просторного центрального зала покоев, где в глубокой нише на
  золотом троне, который держали на своих руках богини воды из
  его свиты, восседал, поставив ноги на скамеечку, сам хозяин дома.
  Эн и энси пали ниц на пороге и с молитвой, во мраке, вползли по
  сине-голубому фетру, устилавшему пол, в сокровенные недра
  храма и облобызали золотую скамеечку. Затем они окропили пол
  водой, внесли и расставили семь и семь зажженных золотых
  светильников в форме раковины, и терракотовые курильницы,
  пышущие клубами ладана и ароматного сандала.
  Стены и потолок огромной квадратной комнаты, обшитые
  кедром и расписанные яркими цветами, казались необъятным
  букетом, внутри которого обитало божество. Напротив трона у
  противоположной стены, на невысоком постаменте, стояло
  огромное, роскошно убранное ложе бога, а у дверей - две зеленые
  стеатитовые жертвенные вазы на подставках в виде головы козла,
  настолько древние, что одна из них раскололась и была стянута
  тонкими медными обручами. Часть комнаты при необходимости
  отгораживалась задергивающимися полотняными сине-зелеными
  занавесями.
  Вот эн едва слышно хлопнул в ладоши и пятеро босых жрецов,
  боязливо вышагивая и бормоча молитву, не смея взглянуть в яркий,
  живой, но неподвижный глаз Энки из драгоценных камней, внесли
  одежды Владыки вод, приличествующие по этикету собранию
  столь великих богов. Невидимые боги-прислужники и наиболее
  приближенные земные слуги Владыки, эн и его первородный сын,
  раздели своего господина, омыли и умастили тело бога, облачили
  в новые пышные многоцветные одежды и обрызгали благо-
  вониями. Жрецы принесли широкий, прямоугольный, отделанный
  нефритом стол из ясеня и установили его перед хозяином дома.
  Вокруг стола они расставили кресла-троны для приглашенных и,
  согбенные, удалились, пятясь к выходу.
  Под громкие сладостные звуки восьмиструнных лир начали
  появляться гости и, согласно рангу, занимать свои места. Из
  гостевых комнат святилища торжественно вынесли на драгоценных
  тронах-паланкинах разодетые изваяния богов и рассадили вокруг
  стола. Напротив хозяина дома, Владыки судеб богов и людей, в
  центре длинной стороны стола, воссел отец великих богов АН,
  справа от него - огненноокий Энлиль, слева - могучий небесный
  бык, серебристый Наннар, старший сын Энлиля. Справа от Энки,
  защитника шумеров, за столом расположились великий судья небес
  и земли Ут и госпожа неба, прекрасная Инанна, дети Наннара; а
  слева - дочь хозяина дома, покровительница Города Нинсихелла и
  божественный Зиусудра, для которого и в собрании богов было
  поставлено кресло.
  В каждой ритуально изготовленной и освященной статуе бога, кумире, из дерева, камня, глины или металла воплощена часть духа
  и плоти живого бога, обитающая на земле. Боги повсюду, они видят,
  слышат и говорят, чувствуют и действуют, едят и пьют.
  Благочестивый шумер постоянно ощущал близость бога, его
  непосредственное присутствие, его участие во всех делах и
  помыслах, его одобрение или порицание, нисколько не сомневаясь
  в божественном всеведении и наказании за грехи.
  Обычно изображения богов ваялись и подновлялись жрецами
  в специальной храмовой мастерской, где во время ночных
  магических церемоний, проводимых Эном, они наделялись живой
  плотью, их глаза, рты, носы и уши отверзались, после чего над
  ними заклинатели совершали ритуал омовения уст, придававший
  кумирам особую святость, так как только после этого дух божий
  входил в свое изображение.
  Этого кумира Энки, сидящего на троне в земных покоях,
  Ясноглазый владыка сам изготовил из серебра в бездне Абзу, в
  своем доме под морским дном, и преподнес его в дар шумерам.
  Морской прилив вынес статую на прибрежный песок в том месте,
  где блаженный Зиусудра впервые ступил на землю.
  Задвинув занавеси, дабы избавить совет богов от любопытных
  глаз, эн подал в золотой рифленой чаше холодную воду для омовения рук сначала хозяину дома, а затем и гостям. Вода, которой коснулись пальцы бога, благостна, чудодейственна, и каждый человек, окропленный этой водой во время богослужений получал божье благословение.
  Подачей жертвенной пищи из кухни в покои бога руководил
  расторопный и опытный Гишани, не смевший, однако, переступить
  порога центрального зала. Трапеза богов состояла из трех смен
  блюд. Вначале подавалось много баранины, говядины, рыбы, мяса
  морских животных, овощей, птицы и пива, потом лепешки, мед,
  топленое масло, финики; и в заключение - красиво уложенные
  фрукты. Богам предназначались определенные части жертвенных
  животных. Лучшие остатки с их стола отсылались в дом эна и
  семьям его близких родственников, жрецов высшего посвящения.
  Кое-что шло и на столы простых жрецов и храмовых чиновников,
  особо отличившихся в служении богу.
  Пища, разделенная с богом, благословенна, божественная благодать от нее передается человеку. Всякий знал, что если он осмелится отведать священной пищи без соизволения и благословения Энки, то есть не получив ее из рук эна, творящего волю бога, - рот и горло у него распухнут и воспалятся.
  Оставшееся от жертвенных животных подвергалось ночью
  сожжению на столах-лотках, установленных на террасе. Малые
  божества и тени предков упивались благоуханным дымом,
  вздымавшимся от жертвенных костров.
  Эн, главный управитель земного дома Энки, накрывал на стол
  под руководством богини Нидабы - заведующей пищей и питьем
  богов. Он расставлял наполненные золотые и серебряные блюда,
  кувшины, кубки и бокалы, которые вносили, подавали ему и
  выносили при смене блюд Аннипад и жрецы в строго предписанном обрядом порядке. Когда боги вкушали, занавеси закрывались и открывались при смене блюд.
  На протяжении всей трапезы хор мальчиков в сопровождении
  лир декламировал нараспев гимны, перечисляющие и восх-
  валяющие подвиги и деяния богов. Медленно и торжественно
  каждое блюдо проносилось перед глазами Великих, дабы каждый
  мог выбрать себе лакомый кусочек и насладиться им. Боги, глядя
  на пищу, вкушали ее душу.
  Двигаясь между столом и тронами, обнося присутствующих,
  эн напряженно, в трепетной надежде, прислушивался: не будет ли
  и для него что-либо сказано на этом совете, и тогда он услышит
  голос бога. Ночью эн беспокойно спал, томясь от духоты и тревоги
  за будущее. Его обуревали сомнения: разумно ли предпринимать
  столь многотрудное деяние без твердой уверенности в поддержке
  и помощи богов. Такого грандиозного, на пределе возможностей
  общины, строительства ни отец его, ни дед не затевали. Не
  приведет ли это к голоду и смуте и, как следствие, к неповиновению
  общинников, а тогда боги покарают всех.
  Помыслы и суждения, занимавшие ум эна во время прислу-
  живания на жертвенной трапезе, внушались ему богами, и сегодня
  в полной мере отражали разногласия и противоречия во мнениях
  на их совете. Не будучи сам в состоянии развеять свои опасения, уставший от тяжелого тумана неуверенности и опасений, эн
  беззвучно молился: "О Господин истинных слов, отец мой светлый,
  и ты, о Ут, справедливейший из богов, одарите меня наставлением,
  вниманием и лаской. Смилуйтесь, увещевайте, убедите Великих
  так разложить бремя тягот и невзгод между людьми, чтобы они
  не роптали и не вызывали гнева вашего. О Создатель жизней,
  знающий судьбы, смилуйся, яви видение. Дай узреть будущее во
  благо шумеров".
  И вот, в конце трапезы, когда эн поднес блюдо с фруктами
  хозяину дома, мудрому Энки, из его глаза заструился свет
  предопределения, вначале слабый и тусклый, но быстро
  разгоревшийся и достигший неземной яркости, превосходящий
  сияние Ута. Божественный свет, в котором Энки изливал свой
  разум, слепил глаза, и эн зажмурился. Ясный и чистый свет был
  прекрасен и лучист, эна непреодолимо тянуло к нему. Исходившие
  от света невыразимая всеобъемлющая любовь, теплота и
  сострадание, охватили все существо эна. Ему сделалось легко и
  радостно, когда в его голове зазвучал ласковый, умиротворяющий,
  знакомый голос, вызвавший трепет в каждой жилке.
  - Изгони сомнения с лика своего, чадо мое. Дозволено тебе и
  пастве твоей уповать на милость нашу. Во всяком праведном деле
  вы удостоитесь божьей помощи. - Рука всемогущего коснулась эна,
  неся озарение, и он увидел широкие трещины в земле, развалины,
  трупы горожан под обломками домов и Аннипада, своего любимого
  сына, отплывающего неведомо куда. Эта картина, выхваченная из
  будущего, заставила эна содрогнуться, но обещание милости божьей успокоило его.
  Впоследствии эн неоднократно воскрешал в памяти видение
  душераздирающего зрелища чудовищной катастрофы, пытаясь
  понять и прося владыку судеб Энки истолковать ниспосланное
  грозное предзнаменование, но бог молчал.
  Как-то, гадая о благе Города, эн принес в жертву нескольких
  животных подряд, но и на этот раз благоприятных знамений не
  добился.
  Ритуальная трапеза, а с нею и совет богов, завершились. После
  того, как эн вновь предложил всем чашу с горячей водой для омовения рук, статуи богов отнесли обратно в гостевые комнаты
  покоев, убрали стол и троны. Хозяина дома переодели, облачив
  его в одежды для сна; вынесли и погасили курильницы и
  светильники. Опустившись на колени у ног бога, эн трижды простер
  руки к его лику: "О мой бог, Господин мой, хранящий мне жизнь,
  давший потомство! Смиренно склоняюсь пред тобой подобно
  стебельку на склонах гор, к земле прижатому. О Светоч! Все ли
  тебе угодно? Вкусна ли пища и хмельно ли пиво? Если что-либо
  не так, вразуми раба своего и помилуй, дай искупить вину свою. О
  Заступник! Продли мои дни, суди мне жизнь судьбою благою! В
  здоровье плоти и веселии сердца веди меня ежедневно!" Пожелав
  доброй ночи богу, эн покинул зал последним, пятясь к двери в
  подобострастном поклоне.
  
  
  Глава 4
  ЗЕМНОЙ ВЛАДЫКА
  Освеженный омовением после утренней трапезы бога, эн еще с лестницы увидел у алтаря гору рыбы и целое стало овец и быков. Весь алтарь и семеро жрецов, методично исполнявших привычную работу, были залиты кровью от заклания бесчисленных жертв. У статуи Энки полукругом стояли золотые чаши, полные жемчуга и драгоценных камней.
  - Чего хочет этот человек? - задумчиво спросил эн у правителя
  Гишани. - Он жаждет божьей милости или уже достиг ее? Кто он?
  Уж очень он старается ублажить бога.
  - Это - великий дамкар, о владыка, приносит дар и обильную
  искупительную жертву. Он просит бога вернуть ему голос,
  пропавший у него после вчерашнего выступления. Сейчас великий
  дамкар молится, а вошел он в святилище сразу же после окончания обряда открытия дверей.
  Эн потупил взор, мрачно усмехнулся, побагровел, и, не повышая
  голоса, потребовал прекратить жертвоприношение.
  - Запомни, Гишани, - строго промолвил он, - этого человека
  вообще нельзя пускать в храм, ибо нечист он сердцем и помыслами
  своими, а его мерзостное присутствие оскверняет святость
  божьего дома. Дары и жертвы его неугодны богу, и он их не приемлет,
  ибо приносит Уркуг их не ради исцеления. Столь обильно жертвуя,
  он старается замолить некий тяжкий грех. Да покинет он храм
  немедленно, дабы и духа его здесь не было. Пусть и добро свое
  уносит.
  Эн приказал срочно позвать к нему начальника писцов; и
  напуганный гневом владыки Гишани сам стремглав бросился в
  канцелярию.
  - Эти приношения дамкара вы успели переписать? - спросил
  эн, еле сдерживая негодование. Его глаза метали искры.
  - Да, о мой господин, - склонился перед ним начальник писцов
  Буенен, данным давно приучившийся не задавать вопросов и
  беспрекословно повиноваться воле эна. За долгие годы службы в
  храме он был молчаливым свидетелем всякого. - Все тщательно
  подсчитано и записано на табличках поступления.
  - Таблички разбить, а дары вернуть дамкару.
  - Будет исполнено, мой господин, - Буенен склонился еще ниже.
  - Гишани, - обратился рассвирепевший владыка к управителю,
  дрожавшему перед его гневом, как одинокая былинка под
  порывами холодного зимнего ветра. - Скажи, чтобы стража ему
  помогла. - И отчеканил: " Это - приговор Энки, господина нашего".
  В груди у согбенного Гишани радостно ёкнуло: вот и дождался!
  Слава Всемилостивейшим богам, наступил черед и моего
  торжества, Уркуг-счастливчик. Наконец-то и я смогу воздать тебе
  по справедливости и увидеть, какого цвета слезы текут из твоих
  глаз! Грешно бы было отказать себе в удовольствии унизить,
  опозорить тебя, пусть ты и стал одним из самых уважаемых и
  богатых общинников. Я всенародно выставлю тебя за ворота,
  изгоню, как прокаженного, из храма, и весь Город будет говорить
  об этом. А тебе, Счастливчик, и не вспомнить, да и не понять,
  почему я так поступил.
  Гишани пронес острую, негасимую ненависть к великому дамкару через всю свою жизнь. В молодости он, тогда простой и
  неприметный жрец храма Энки, до самозабвения любил девушку-
  соседку, боготворил ее и собирался войти в дом ее отца со
  свадебным подарком. Но судьба распорядилась иначе. Как-то тихим осенним вечером, когда настала пора долгожданной прохлады, молодежь Города по обычаю веселилась, пела и танцевала в роще, у стены храма Инанны.
  Неожиданно, после окончания плавания, пришел вместе с товарищами по ладье прилично подвыпивший Счастливчик, в то время бедный помощник кормчего, веселый, лихой, удачливый моряк, уже
  снискавший славу бесстрашного воина, и почему-то прицепился к нему, маленькому и робкому Гишани, и принялся дразнить его. Когда
  юноши и девушки, ритмично звеня браслетами в такт барабанам,
  танцевали при свете факелов, встав в два ряда напротив друг друга, Счастливчик подставил ему ножку, и он не удержался и упал.
  Счастливчик брезгливо рассмеялся, плюнул на него, лежащего на
  земле, и пнул ногой. Девушка же сорвала с руки пурпурную нить,
  подаренную ей Гишани, и с презрением бросила ему в лицо.
  Счастливчик обнял его девушку, которая сразу же прижалась к
  нему с бесстыдством собаки, и они так танцевали до глубокой
  ночи. Потом Счастливчик увел ее купаться, на что он, Гишани,
  никак не мог отважиться. А его с тех пор эта девушка не замечала.
  Через полгода Счастливчик ее бросил и женился на племяннице
  эна, сделав более выгодную партию. Его последняя подружка
  родила мертвого ребенка, а когда это событие забылось, поблекло
  в памяти горожан, вышла замуж за пожилого вдовца. А он, Гишани,
  от всего этого очень страдал. Шли годы, эн возвысил его за
  исключительную преданность и изворотливость ума, но он так и
  не смог, не захотел сблизиться ни с одной из девушек или женщин,
  ни одна из них ему больше не нравилась. Многие дома мечтали
  выдать своих дочерей замуж за него, главного управителя храма,
  одного из первых сановников города, однако он так никогда и не
  женился.
  Теперь же жизнь прошла, и великий дамкар был виною тому,
  что у него нет сына, некому будет напоить и накормить его душу.
  Гишани очень надеялся, что определивший ему такую судьбу Энки,
  служению которому он посвятил всю свою жизнь, позаботится в
  Стране без возврата о его душе.
  Злорадствуя в предвкушении долгожданной расплаты, Гишани
  мигом отыскал дамкара в одной из молелен святилища, неслышно
  приблизился к нему и в тот момент, когда дамкар, стоя на коленях
  и отрешившись от всего земного, истово молился, боязливо
  прикоснулся своей маленькой изнеженной рукой к его дюжей спине
  кормчего.
  Дамкар вздрогнул и, выведенный из состояния экзальтации, резко
  повернул голову. Выражение благости на его просветленном лице
  сменилось вначале удивлением, а затем - раздражением и злостью:
  кто посмел, кто позволил себе его, великого дамкара, беспокоить
  в такую минуту? Оборвать молитву, вмешаться в общение
  человека с богом - святотатство, событие столь греховное, что пораженные случившимся богомольцы, ставшие невольными
  свидетелями неслыханного осквернения святилища, осеклись,
  прервали свои слезные просьбы к богу и со страхом и осуждением
  уставились на управителя и воинов за его спиной.
  "Если влепить этому паршивому щенку, этому жалкому
  головастику пощечину и отделаться простым штрафом - было бы
  терпимо, - думал дамкар, свирепея, но ещё неизвестно, кого из нас
  суд эна сочтет лицом высшего положения. Можно заработать
  пятьдесят ударов плетьми, особенно после вчерашнего. Какой
  будет стыд! Нет, не буду искать себе зла".
  Гишани, отведя глаза в сторону, настойчиво поманил дамкара к
  выходу, и сановник не посмел ослушаться жреца, исполняющего
  волю эна. Уркуг жаждал во что бы то ни стало, любой ценой,
  помириться с владыкой и приобрести вновь если не дружбу, то
  хотя бы его расположение. Обдумав последствия своей ни к чему
  не приведшей по воле Энки речи, дамкар, скрытный и неискренний,
  умеющий носить маску простодушия и многих этим распо-
  ложивший к себе, почувствовал опасность, испугался содеянного
  и очень раскаивался, что открыто выступил против эна и навлек
  на себя его немилость.
  "Воистину, жажда славы, - сожалел Уркуг, - подобна
  раскаленному очагу, что сам себя сжигает". Хорошо зная властный,
  безудержный характер эна и осознавая, что тот не простит попрания
  былой дружбы, великий дамкар решил задобрить, задарить его,
  дабы смягчить гнев владыки. "Что поделаешь, - думал Уркуг,
  вспоминая молодость, - теперь он - эн, и сердце его, как небо,
  далеко. А где пути на небо?"
  Когда на лестнице святилища главный управитель храма
  поведал великому дамкару о том, что светлый Энки не приемлет
  ни его молений, ни жертв, ни приношений и что эн распорядился
  его, нечистого, чьи желания отвратительны, а дела спутаны,
  выгнать вон из храма, Уркуг пришел в ужас. Большое и сильное
  тело кормчего обмякло, сановник рухнул на колени на широких
  ступенях лестницы и, простерев руки к кумиру Энки, возопил, хрипя
  и надрывно рыдая.
  - О, прости меня и помилуй, всесильный боже. Пощади меня, дай мне замолить прегрешения мои тяжкие. Не карай! - И принялся
  хлестать себя ладонями по щекам пред ликом господним, выражая
  глубокое раскаяние за содеянное.
  Быть отлученным от храма, потерять расположение Владыки
  жизни и по его повелению личных Богов-хранителей - несчастье,
  большее, чем потеря руки или ноги. Возмездие Энки могло внезапно
  изменить судьбу человека, обречь его на бедность и непрерывные
  страдания. Туда, где гнев бога, поспешно устремлялись злые
  демоны, посланцы Нергала, и приносили болезни и безмолвие
  Страны без возврата.
  Прямо на глазах великий дамкар осунулся, съежился и постарел,
  кожа его лица приобрела желтушный оттенок. Силы оставили
  Уркуга и он не мог подняться на ноги.
  - Убирайся прочь отсюда, - ударил его ногой Гишани и плюнул
  в лицо. - Нет тебе прощения. - Сообразив, что бог лишил дамкара
  способности самостоятельно передвигаться, управитель приказал
  воинам вынести его из храма. За воротами великий дамкар, ползая
  в ногах у удовлетворенного отмщением Гишани, умолял принять в
  дар золотую чашу с жемчугом, дабы жрец в своих молитвах
  заступился за него перед Энки и выпросил ему снисхождение.
  Однако, жрец, окруженный толпой любопытных горожан, громко и
  возмущенно отказывался от богопротивного подарка, но потом,
  передумав, уловил момент и незаметно шепнул дамкару, чтобы
  тот вечерком прислал жемчуг прямо к нему на дом. Ликующий
  Гишани, для которого этот день стал лучшим, счастливейшим в
  его размеренной, небогатой простыми радостями, жизни, поспешил
  сообщить эну об изгнании великого дамкара. Бесстрастно
  выслушав восторженный рассказ, владыка вновь вернулся к
  текущим делам канцелярии.
  - Буенен, в расходах на строительство храма Энлиля дом Энки,
  брата его, возьмет на себя треть всех затрат. Помимо этого храму
  предстоят очередные выплаты жрецам, писцам, воинам и
  работникам, а в недалеком будущем - праздничная, новогодняя
  раздача ячменя, масла и шерсти. Поэтому, повелеваю тебе за
  четыре дня произвести не только ревизию храмовых запасов, но и
  окончательный расчет поступлений товаров и продуктов. Учти также и отдельные ежемесячные приношения каждого общинника.
  Когда будешь составлять общий баланс, прими во внимание и
  дополнительные расходы на сирых и больных. Кстати, припо-
  минаешь, Гишани, ты выдал жрецу - толкователю снов,
  страдавшему головными болями, пятнадцать шекелей лучшего
  растительного масла для растирания головы? Необходимо учесть
  все, даже самые малые затраты.
  И еще. Поскольку отныне все общественные работы будут
  связаны лишь со строительством, распорядись, Буенен, чтобы,
  помимо стройки, люди выходили только на расчистку каналов и
  водоводов и закрепление их берегов. Даже на обработку храмовых
  земель никого из общинников больше не посылать. Гишани, -
  повернулся эн к управителю, - приблизься и склони ухо к моим
  устам. Я выскажу повеление, внимай ему. Для торговых операций
  медью с Маганом с сегодняшнего дня больше не нанимать
  кораблей великого дамкара. Торговать же будем кожей,
  шерстяными тканями, кунжутным маслом и финиками, а зерно
  нужно приберечь для себя. Прикажи изготовить новые меры
  объема и веса, и пусть дамкары возьмут их с собой в Маган.
  Заложив руки за спину, эн в раздумье прохаживался по
  центральной комнате канцелярии мимо писцов, сидевших на трех
  каменных скамьях за кирпичными столами, положив перед собой
  сырые глиняные прямоугольные таблички.
  В трех комнатах канцелярии трудились и писцы, приставленные
  к полям, и к различным мастерским, и писцы гавани, и писцы-
  хранители утвари и сокровищницы, и писцы, переписывающие,
  копирующие различные литературные тексты.
  - Буенен, - повелел владыка, остановившись у раскрытой двери
  архива, - выдели в помощь энси двенадцать писцов-счетоводов,
  умеющих вычислять дроби, площади и объемы для определения
  необходимого количества рабочих и строительных материалов. И
  пусть они возьмут в архиве все необходимые для расчетов
  математические таблицы и таблицы норм.
  В четырех соединяющихся друг с другом узких, полутемных
  комнатах архива и библиотеки, в поставленных на глиняные полки
  корзинках, замазанных битумом, чтобы уберечь таблички от сырости, хранились судебные протоколы, различные документы о
  податях и налогах, об арендной плате, долговые расписки, отчеты,
  списки товаров, а также разнообразные литературные про-
  изведения: мифы, гимны, молитвы, заговоры и заклинания.
  Чтобы легче было отыскать необходимый документ или текст,
  к корзинкам привязывались таблички-ярлыки с указанием
  содержания и даты или прикреплялись опечатанные глиняные буллы.
  В канцелярии было душно, несмотря на открытые окна и двери,
  и писцов мучила жажда, но они не смели подняться в присутствии
  эна и с нетерпением ожидали, когда он, завершив дела и отдав
  необходимые распоряжения, покинет канцелярию. Сидящий у
  прохода сухенький, сморщенный старичок, старший писец, в свое
  время научивший владыку письму и очень этим гордившийся,
  демонстративно встал из-за стола и, пройдя мимо посто-
  ронившегося эна к двери, где с кувшином воды постоянно стоял
  раб, в четыре глотка выпил кружку и вытер губы тыльной стороной
  ладони.
  Прежде чем снова приняться за писание, старый писец по
  обычаю преклонил колена перед богиней Нисабой, восседавшей
  на троне в нише. Мудрый Энки, изобретатель письма и наук, сделал
  свою дочь владычицей тростниковой палочки, покровительницей
  письма и отчетности.
  Пока писец молился, эн, заинтересовавшись тем, что же пишет
  его первый учитель, не поворачивая головы, скосил глаза и издали,
  замедлив шаг и беззвучно шевеля губами, прочитал одну из
  табличек, аккуратно разложенных на столе. Писец копировал
  повесть об Эдене для библиотеки храма Наннара. Эн увлекся и,
  сев за стол, прочитал всю почти позабытую им историю, столь
  созвучную его сегодняшнему настроению и состоянию духа.
  "Когда-то, давным-давно, жил на свете любезный богам
  праведник эн Эден. Боги благоволили ему и смолоду одарили Эдена
  богатством, силой, славой и долголетием - всем тем, что он сам
  себе пожелал. Но об одном упустил позаботиться юноша - о
  потомстве: его красавица-жена не могла рожать. Долго и
  счастливо, не зная тягот и волнений, жил Эден, и лишь на склоне лет, однажды задумавшись о смерти, опечалился, ибо не было у
  него детей, а если нет наследника-сына, то и некому будет зажигать
  по нему поминальный светильник. Старея, он все чаще и чаще
  горевал об этом, но отослать жену, которую очень любил, которой
  был верен всю жизнь, и взять другую не хотел.
  Как-то раз один старый-престарый жрец богини Нинхурсанг
  поведал Эдену о том, что где-то на свете, в далекой стране, растет
  чудесное растение зачатия, и оно обязательно поможет эну в его
  несчастье. Обрадовался Эден, щедро вознаградил жреца за
  благую весть и, жаждая подарить чудотворное растение своей
  дорогой жене как можно скорее, в тот же день, после недолгих
  сборов и молитв, отправился на поиски.
  Много стран исходил Эден, много разных народов повидал,
  терпел и холод, и голод, и лишения, истер не один посох в
  бесплодных поисках, но никто из живущих на земле не смог указать
  ему, где растет это целительное средство. Но вдохновленный
  мечтою о сыне, Эден все шел и шел, пока в ногах его была сила, а
  в глазах - свет. И вот, после долгого, изнурительного пути, больной
  и немощный, утратив всякую надежду, взмолился Эден о помощи
  и воззвал к покровителю путешественников, лучезарному Уту,
  который все на свете видит и знает.
  Сжалился над его муками милосердный Ут и решил помочь
  праведному Эдену добыть эту замечательную траву, растущую в
  небе, в прекрасных садах богов, куда простым смертным доступа
  не было. И привел Эдена милостивый Ут в горы, где в то время на
  одном дереве жили вместе могучий орел и огромный змей, и
  между ними была клятва дружбы.
  Орел, далеко улетая за добычей, изредка просил змея
  присматривать за своими птенцами, и друг-змей заботливо опекал
  их. Но как-то раз, когда орел улетел надолго, змей, потерявший
  рассудок от жестокого голода, проглотил всех его птенцов.
  Насытившись, он опомнился и очень сожалел о содеянном, но
  исправить что-либо было уже поздно. Змей испугался мести и,
  дабы сохранить свою жизнь, задумал недоброе: погубить орла
  прежде, чем тот узнает о случившемся. Хитрый и коварный змей
  набрал сонной, дурманящей травы, улегся в тени у источника, бившего из-под скалы, и принялся поджидать орла, глядя в небо.
  Усталый орел, возвращаясь с охоты, всегда пил из этого
  единственного в горах источника, отдыхал и затем кормил птенцов.
  И на этот раз, подлетев к источнику, орел напился и, увидев змея,
  оторвал часть добычи и поделился с другом. Змей, в свою очередь,
  предложил ему попробовать сочной, ароматной травы, очень
  расхваливая ее. Орел, не евший травы, из уважения к другу отведал
  редкого лакомства. После непродолжительной беседы, одур-
  маненный орел поник, глаза его закатились и он уснул . И тогда
  змей столкнул птицу в пропасть. Но праведный судья Ут не
  допустил его гибели: орел покатился по крутому склону, теряя пух,
  ломая перья, и застрял в узкой расщелине у дна ущелья, где и
  нашел его блуждающий в горах Эден.
  Израненный орел, выбиваясь из сил, бил по скалистым,
  обрывистым стенам огромными крыльями и никак не мог
  взлететь. Сердобольный Эден пожалел огромную птицу и рискнул
  помочь ей. Достав из дорожной сумки лепешки, Эден издали
  предложил орлу разделить с ним пищу. "На, ешь, чтоб были между
  нами хлеб и соль, и тогда ты не убьешь меня. Великие боги
  отомстят тому, кто обманывает хлеб и соль". Вспомнив
  вероломство змея, орел тяжело вздохнул, прослезился и ответил:
  "Кто, кроме богов, знает им цену? Ну что же, смертный, да будем
  связаны мы общей трапезой". Беседуя за едой, они поведали друг
  другу о своей жизни.
  Четыре недели Эден поил и кормил орла, врачевал его раны,
  таскал камни в расщелину и громоздил их друг на друга, пока,
  наконец, орел не стал на ноги и не смог взлететь. Лучезарный Ут,
  предопределивший их дружбу, в сновидении попросил окрепшего
  орла помочь Эдену вознестись на небо за вожделенной травой.
  Благодарный орел с готовностью согласился помочь новому другу
  и поднял Эдена на небеса к обители Ана, возведенной в третьей,
  верхней, части неба.
  Предупрежденные Утом боги-привратники, стражи небесных
  ворот, сочувствуя жребию скитальца Эдена, не только распахнули
  перед ним врата небес, но и отвели его в изумительные, полные
  совершенства и гармонии, бирюзовые чертоги великого Ана, где отец богов, увенчанный золотой тиарой, торжественно восседал
  на белом, высоком помосте. Ноги патриарха покоились на пуховой
  подушке-облаке, лежавшем на серебряной скамеечке. Он ласково
  принял Эдена, внимательно выслушал его и подарил гостю
  чудодейственное, волшебное растение зачатия. Однако, дабы Эден
  не приобрел бессмертия и не сравнялся величием с богами, его -
  гостя, по велению Ана, не угощали ни небесной пищей, ни
  небесным питьем.
  Покинув небо, орел и счастливый Эден на его спине,
  благословленные Утом, благополучно спустились на землю. Змей
  же, заметив живого и невредимого орла, парящего высоко в небе,
  устрашился, прижался к земле и пополз. Одержимый местью орел,
  жаждая крови врага, искал его повсюду и днем, и ночью и
  совершенно обессилел в поисках. Видя это, его старший сын
  безудержно зарыдал, взмолился и упал ниц перед орлом: "О отец
  мой, пожалей сына своего, не губи себя, забудь о мести, ведь зло
  порождает зло! Даст бог, потомство твое умножится, а преступный
  змей, где бы он ни укрывался, все равно будет наказан. Разве
  спрячешься от божьей кары? Все в руках богов, и что ни делается,
  творится божьей волей". И орел внял слезам и увещеваниям сына,
  успокоился и смирился с утратой, уповая на богов. А змей, преступивший древние законы дружбы, по приговору Ута до сих пор пресмыкается по земле и прячется от всех.
  А между тем, жена Эдена вскорости понесла и порадовала его
  крепким и здоровым младенцем-сыном. В благодарность за
  рождение наследника Эден построил великолепный храм
  милосерднейшему Уту и повелел всему народу каждое утро
  радостно, с молитвой, встречать лучезарного, сияющего бога, когда
  тот, сняв замок, отпирает гору восхода, венчает себя лучезарной
  диадемой и с высоко воздетой главой отправляется в свой
  привычный путь по небу, озаряя и согревая все на земле. И люди
  взывали к светлому богу:
  "О благостный Ут, пробудись, восстань ото сна! О лучезарный,
  с тобой да возрадуются небеса и да возликует бездна! О суд небес
  и земли, когда ты восходишь, твой приговор спешат услышать
  великие боги и мрачные Аннунаки. Все люди, скот всякий,
  травинка каждая тебя ожидают, лучам твоим глаза открывают. О
  мудрый и сильный, пробудись и пролей на рабов своих воду света и силы, ибо открыта тебе жизнь человека, и все, чем полнится
  сердце, оно тебе скажет". И Ут всегда благожелательно взирал
  на угодные богам дела Эдена. Но вскоре его благополучию пришел
  конец, ибо червь тщеславия источил его душу.
  Случилось так, что Эдена, побывавшего на небесах и
  видевшего отца богов, обуяла непомерная гордыня. Он заходил во
  все храмы своего города и вызывающе кричал богам, раздражая
  их шумом и наглостью богохульства, что великий АН сделал его
  таким же, как и они, и он - брат богам, а раз так, то и жертв
  приносить им он больше не будет. И вот, для того, чтобы получить
  у Владыки неба подтверждение своей божественности, в чем Эден
  и сам уверился, он отправился в горы, разыскал своего друга-орла
  и попросил вновь вознести его на небо.
  Предчувствуя недоброе и не желая быть сопричастным к
  гибели человека, спасшего его от смерти и вернувшего свободу;
  но, в то же время, не смея отказать, орел попросил своего сына
  поднять Эдена. Когда могучий молодой орел круто взмыл вверх с
  Эденом на спине и описал с ним первый круг, Эден, с любо-
  пытством глядя вниз, сказал ему: "Посмотри, друг, какая отсюда
  земля, посмотри на море и горы: земля стала маленькой, а море -
  как река".
  Заинтересовавшийся доселе невиданной картиной, молодой
  орел, поднявшись еще выше и описав второй круг, позвал Эдена:
  "Эй, друг, взгляни, как с такой высоты выглядит земля: она - как
  небольшой лес". На третьем круге орел, глядя вниз, сказал Эдену:
  "Погляди, друг мой, море сделалось, как садовый ручеек". Когда
  орел взлетел еще выше, Ут лишил богопротивного Эдена
  храбрости и того внезапно охватил страх. И Эден стал умолять
  орла прервать свой полет.
  "О друг, помилосердствуй, остановись! Я смотрю во все
  стороны, но земля исчезла. Я не хочу подниматься выше в небо,
  мне плохо, вернемся на землю, прошу тебя!"
  Но напрасны его мольбы, орел не может остановиться, бог не
  велит, и еще круче взмывает ввысь. Не удержавшись, небла-
  годарный Эден, неугодный богам, стремительно падает вниз.
  - Наверное, не следовало так жестоко мстить Уркугу. Нет у меня
  права на это. Когда-то он спас мне жизнь, заслонив собой от стрелы
  мелха, а потом сам долго болел и лечился. Простить, что ли, его
  вероломство, ведь он был моим единственным другом, и я любил
  его, как брата! Прошло много лет, как я отдалился, должен был
  отдалиться от него, на то была воля Энки; но он с тех пор не
  разгласил ни одного из моих секретов. - Чувство жгучей горечи одиночества на мгновенье овладело эном. - Нужно все-таки послать к нему вестника для приглашения на совет старейшин. Я ему - не судья,
  пусть гнев божий карает его на стезе греха! Однако объяснить
  ему следует, что всеблагой Энки простит его лишь в том случае,
  когда, во искупление прегрешений, он сам и его община принесут
  щедрые дары покаяния на строительство храма Энлиля.
  Подозвав кивком головы управителя и начальника писцов,
  ловивших каждое движение господина, эн объявил им, что до тех
  пор, пока строительство дома бога не будет завершено, необходимо
  уменьшить на четверть выплаты содержания храмовому
  персоналу, ибо каждый должен внести свой вклад в угодное богам
  дело.
  Покорно и безропотно воспринявшие сокращение своего
  жалования, люди храма собрались к середине утренней стражи у
  лестницы святилища, в ожидании очередной выплаты содержания
  за службу или работу. После удара гонга энси, главный управитель
  и начальник писцов, храмовые чиновники высшего ранга, стоявшие
  вместе со всеми, первыми вошли во дворик святилища, туда, где
  пребывал великий судья, праведный Ут, и приблизились к его
  кумиру.
  Взявшись за руки со словами призыва: "О, Ут, окажи нам
  справедливость!" - каждый из вошедших с благоговейным
  трепетом опустил свой жребий,- резную раскрашенную палочку из
  ясеня, в золотую чашу, стоявшую у ног Ута. Слепой жрец бога
  Солнца нащупал чашу, поднял ее, четырьмя широкими враща-
  тельными движениями перемешал жребии и бросил их перед Утом,
  установив по приговору бога очередность выбора вознаграждения.
  Ячмень, эммер, финики, рыба, овощи, растительное масло, шерсть,
  шкуры, овцы и козы, утварь, группируемые в различных по составу комплектах, и составляли вознаграждение. Его стоимость
  оценивалась в зерне или в овцах. Первый по жребию, более
  остальных угодный богу и отмеченный его расположением за
  прилежное и благочестивое усердие и радение, получал плату,
  увеличенную в два раза.
  Сегодня счастливый жребий выпал начальнику писцов,
  безотказному и безропотному Буенену, обремененному много-
  численным семейством и обширной родней, живущими на его
  хлебах. Удовлетворенно крякнув, Буенен гордо выпрямился и
  свысока посмотрел на Гишани, своего постоянного конкурента в
  соискании благосклонности земного владыки. Вторым возмож-
  ность выбора получил Аннипад. Энси, целиком ушедший в
  подготовку расчетов и планов строительства храма Энлиля,
  которые вскорости ему надлежало докладывать на совете
  старейшин, воспринял свой жребий спокойно, без обычных
  переживаний.
  Оказавшийся последним Гишани очень огорчился и расстроился,
  подумав, что всевидящий Ут, по-видимому, порицает его сделку с
  великим дамкаром, считая ее дурным, нечистым делом, но, тем
  не менее, с возвратом золотой чаши с жемчугом решил немного
  повременить.
  Храмовые ремесленники бросали жребии после жрецов, писцов
  и воинов. По воле Ута первым среди дюжины оружейников
  оказался Энметен.
  - Вот это - повезло! Спасибо справедливейшему из богов, да
  святится имя его, - потирал руки довольный Мебурагеши,
  пританцовывая. - Теперь ты, сын мой, хоть завтра сможешь войти
  с подарками в дом Мешды. Настало и твое время взять жену.
  Довольно откладывать! А Мешда-то, Мешда как обрадуется твоей
  удаче!
  - О, отец, позволь мне посвататься после праздника великой
  Инанны. Браки заключаются по ее воле, - застенчивая улыбка
  радости, преобразившая твердое, строгое лицо Энметена и так
  шедшая ему, сменилась выражением озабоченности и легкой
  грусти.
  - Хорошо, сынок, бог даст, придет и этот день.
  Перед вечерней трапезой бога Энки вывоз жалования из хранилищ
  и складов храма завершился, и эн, вызвав главного управителя,
  распорядился созвать собрание совета старейшин Города в
  ближайший благоприятный день Ута. Когда владыка приказал
  заблаговременно уведомить и изгнанного им великого дамкара, у
  Гишани испортилось настроение, и он с досадой подумал:
  "Воистину, ношу Счастливчика его бог сам несет!" Чаша с
  жемчугом всплыла в его памяти, и он самодовольно похвалил себя
  за хладнокровие и сдержанность в поступках. "Скорее всего, Ут
  учел эту чашу при жеребьевке, - решил он, - ведь сказано: служащий
  богу - в делах удачлив!" И умные уши управителя встали торчком.
  Гишани послал к великому дамкару гонцом верного ему человека
  и велел сказать, что смягченный его мольбами милостивый Энки
  вразумил эна сменить гнев на милость и призвать его, отлученного,
  в храм на совет старейшин племени в святилище, во дворик Ана,
  главы совета богов.
  В определенный богами день, к началу вечерней стражи, когда
  Великие восстали после полуденного отдыха, собравшиеся члены
  совета старейшин расположились в тени под навесом на четырех
  одинаковых широких кедровых скамьях, поставленных квадратом.
  По обычаю у подножия огромной статуи отца богов сидели: эн,
  главные жрецы храмов и энси; на скамье справа - двое богатейших
  старейшин-землевладельцев, великий дамкар и Буенен, глава
  общины писцов и чиновников; на скамье слева - четверо
  земледельцев; и напротив эна занимали места четверо ремес-
  ленников.
  Поодаль, у южной стены дворика, обрамленного сводчатыми
  нишами с кумирами богов, расположились четверо писцов с
  глиняными табличками для записи постановлений совета.
  Полный сил, подвижный и словоохотливый, Уркуг на этот раз
  выглядел болезненно удрученным и держался непривычно скромно,
  приниженно и сидел, виновато понурив голову. Его глубоко
  ввалившиеся глаза беспокойно бегали, и он время от времени
  тяжело и покаянно вздыхал, косясь на соседей по скамье.
  Старейшины, знавшие Счастливчика с малых лет, относились к
  нему, любимцу богов, дружелюбно и уважительно и, соболезнуя дамкару, в разговорах старались ни единым намеком не затронуть
  его горе, его обиду. Лишь в словах участия бывшего едино-
  мышленника и союзника, патриарха рода, из которого происходил
  и Уркуг, соседа по скамье, человека резкого и язвительного,
  сквозило явное глумление и насмешка. Уркуг, пришибленный
  случившимся и утративший на время былой кураж, с жалкой
  улыбкой ёрзал на месте и молчал, но в глазах его время от времени
  вспыхивали недобрые огоньки злопамятства.
  Когда во дворик вышел эн, дамкар, опередив всех, вскочил и
  низко склонился перед земным владыкой. Видя столь плачевное
  состояние всегда бравого моряка, своего сверстника, проходившего вместе с ним посвящение, эн неожиданно для себя огорчился, и у него защемило сердце. Благословив старейшин, эн подошел к великому дамкару, положил ему руку на плечо и участливо сказал:
  - Плохо ты выглядишь, Уркуг. Как здоровье твое?
  Сгорбившийся старейшина распрямился в порыве нахлынувшей
  радости, выражение уныния, не сходившее с его лица все последние
  дни, сменилось благодарной улыбкой робкой надежды. "Лишь
  пожив внизу узнаешь, как тяжело и опасно карабкаться наверх!" -
  подумал он, опустив глаза под взглядом владыки.
  - Всемилостивейший Энки, защита наша, простил твое
  прегрешение и исцелит тебя. Приободрись и возрадуйся. Птица
  Иттид, вестник смерти, еще не скоро издаст над тобой скорбный
  крик.
  - Благодарю тебя, о заботливый попечитель! - Дамкар схватил
  руку эна и приник к ней губами. - Да достигнет имя твое дней
  далеких, избежав забвения. О возлюбленный Аном, позволь
  заказать мне в храмовой мастерской свою статую и установить
  ее в молельне, посвятив владыке Энки, дабы она постоянно
  возносила мольбы и молитвы за меня.
  - Хорошо, Уркуг, переговоришь с Гишани.
  - Да благословит тебя Отец богов и Город, о пастырь племени,
  одаривший меня своей милостью. Сердце твое - поток доброты,
  источник которой не иссякает. Благодеяния твои - как воды
  обширного моря, что убыли не знают. Разум твой - северный ветер,
  дуновенье, приятное людям.
  Пока Аннипад вносил и раскладывал на голубых глазурованных
  плитках пола дворика четыре большие глиняные таблицы с чертежом общего плана зиккурата, сосед, толстяк-земледелец, вполголоса спросил:
  - Что, Счастливчик, ты не из тех, кого кинь в воду - вода станет
  затхлой, опять вывернулся? Смотри, родственничек, снова не
  попади в немилость, целовать-то тогда куда будешь?
  Сдерживая бешеное биение крови в висках, Уркуг сжал кулаки
  и процедил сквозь зубы:
  - Скажи, приятель, кто столь высок, чтобы достигнуть неба, и
  кто столь велик, чтобы покрыть землю? Разве есть среди нас
  такие? Не забывай, что слон и птичка сотворены одинаково.
  - Я-то думал, что ты одним глазом слезы льешь, а другим
  подмигиваешь. А ты сломался, как сухой тростник под ослиным
  копытом, - поморщился старик-земледелец и брезгливо отвернулся
  от родича.
  Получив от отца-эна разрешение начинать, Аннипад поднялся
  со скамьи и сообщил совету о том, что план зиккурата и его
  архитектурные особенности внушены ему зодчим богов
  Мушдаммой в сновидении. План разбивки участка под храм будет
  представлен совету после выбора участка гаданием, которое
  состоится сегодня в конце вечерней стражи. По ходу выступления
  энси давал подробные разъяснения об устройстве храма.
  Когда энси, производитель работ, перечислил все то, что должно
  быть сделано, определил сроки и объем необходимой рабочей силы
  и, в заключение, суммировал стоимость строительства и отделки
  зиккурата, члены совета старейшин приуныли как никогда,
  ошеломленные непомерным бременем предстоящих затрат.
   Толстяк-земледелец, что-то бормоча, подошел к плану и принялся
  сосредоточенно рассматривать со всех сторон.
  - А нельзя ли башни сделать пониже, и три, а не семь? Это
  стоило бы намного дешевле и заняло меньше времени.
  - Наш брат торгуется с Великой горой? - хмыкнул дамкар.
  - Откуда мне знать, почему в голову энси взбрело строить
  именно такой храм, и кто ему внушил это: Энлиль или злые демоны,
  - раздраженно проворчал старец. - Уж очень дорого и долго. Землю обрабатывать будет некогда - все будем строить. В запустение
  придет земля наша! Ведь сказано же: небо далеко, а земля
  драгоценна.
  - Наш брат сомневается в святости божественного провидения?
  Или, может быть, господня воля для него не закон? - с едва
  заметной угрозой спросил эн земледельца.
  - Да спасет меня бог от недруга моего! - ухмыльнувшись,
  промолвил тот, садясь на скамью и безбоязненно глядя в глаза
  эна. - Разве я за свою долгую жизнь совершил хоть одно
  прегрешение? Или нечист я по воле богов? Да пребудет мой бог
  со мною справа, а богиня моя да пребудет слева. И да не оставят
  меня они!
  Величаво подняв руку, эн прекратил все разговоры и в краткой
  речи указал каждому его бремя, несколькими словами определив
  на годы удел племени.
  - Достопочтенные старейшины! На совете богов, созванном
  мудрым Энки по поводу возведения дома для его брата, сказано,
  что нам, слугам божьим, дозволено уповать на высочайшую
  милость, совет и помощь в деле строительства.
  Братья! Перед племенем стояла многотрудная задача:
  надлежало, соблюдая мир, благочестие и доброжелательность,
  произвести между нами раздел затрат на строительства храма
  Энлиля. И боги позаботились об этом! Треть всех затрат берет на
  себя сам владыка Энки, брат Энлиля; седьмую часть затрат
  серебристый Наннар, ладья небес, первородный сын Огненноокого.
  Дочь Наннара, светлая Инанна, вносит в два раза меньше. По
  столько же заплатят земледельческий род детей Наннара и община
  великого дамкара. Пять остальных земледельческих родов и
  община оружейников и ювелиров вносят по половине этой платы.
  Остальные общины платят еще в два раза меньше.
  Вот, братья, какого постановление совета богов. - Эн встал,
  выпрямился и высоко поднял голову. - Кто может отменить слово
  Ана? Словам Энлиля кто не покорится? - спросил он старейшин,
  повысив голос.
  - Да снизойдет на нас божья благодать! - молитвенно вознес
  руки дамкар. - От своего дома я, в знак покаяния, принесу дары к
  подножию Великого храма, достойные грозного Энлиля.
  - Недурно, Уркуг, недурно. Я всегда говорил, что не напрасно
  твой бог наделил тебя большими ушами и широкими глазами. Ты
  поступаешь мудро! И да будет по словам твоим. Боги благосклонны
  к щедро дарящим. Таким путем ты вернешь их расположение. Да
  не оскудеет рука твоя!
  Пунцовая от негодования, главная жрица храма Наннара резко
  вскинула голову, подалась вперед и тихо, но решительно
  высказалась:
  - О владыка, у Наннара земли столько же, сколько и у Инанны.
  Мы платим Энки, господину земли нашей, одинаковую арендную
  плату. Так почему же храм Наннара должен заплатить за
  строительство вдвое больше?
  Скептически глядя на ее узкие, плотно обтянутые, худосочные
  бедра, тонкие ноги и впалые, покрытые зеленым гримом щеки, эн
  в душе посочувствовал богу: "Ну и жена у Наннара! - и
  снисходительно пояснил:
  - По обычаю предков отец и дочь не могут нести одинаковое
  бремя забот. Кроме того, не будешь же ты отрицать, сестра, что
  жертвоприношения Наннару много обильнее, чем Инанне, ведь каждое
  новолуние все благодарят Серебристого за дарованный людям
  новый месяц. Да и стадо Наннара так велико, что ваши пастухи
  вынуждены пасти его на чужих полях.
  Не скрывая неудовольствия и всё более ярясь, повел речь
  толстяк-земледелец, глава рода Наннара.
  - Мне понятно желание Уркуга-Счастливчика оплатить свои
  грехи за счет общины дамкаров, ибо укушенный змеей боится
  пестрой веревки. Но мой род разве так же богат, как храм Инанны,
  или мы в два раза богаче, чем какой-нибудь другой род
  земледельцев? А с какой стати община писцов и чиновников так
  мало вносит? Живут-то они - дай бог каждому, не хуже нас?
  Увидев, что старейшина закинул ногу на ногу и обнял ее руками,
  эн иронически усмехнулся: "Напрасно ты мыслишь в сердце своем
  спутать собрание, всевидящий Ан не позволит", - и ответил без
  неприязни, мягко:
  - У твоего рода земли самые плодородные и орошаются они
  лучше, чем у других. А у кого столько работников? Что касается общины писцов и чиновников, - большинство из них не имеют
  наделов, а живут за счет храмов. Кстати, Буенен, у твоего дома
  есть поле кормления?
  - Нет, мой господин. Мне некогда заниматься обработкой земли.
  Все мои помыслы и все силы направлены исключительно на
  служение храму. - Немалый доход приносили Буенену две дюжины
  ослов, пасшихся в храмовом стаде, которых его жена регулярно
  сдавала внаем.
  - А почему род Зиусудры обойден и ничего не платит? - с
  напускной наивностью осведомился толстяк.
  - Род Зиусудры - жреческий и облечен благоговением, -
  сдержанно пояснил эн, нынешний глава рода. - Мы - исполнители
  обрядов, необходимых богам, и у нас нет ни наделов земли, ни
  своего скота.
  - Да так ли это, Уренки? - взвился, несмотря на свой солидный
  возраст толстяк, вскочил и в запальчивости ринулся вперед,
  надвигаясь на эна. - Побойся богов. Здесь почти все принадлежит
  тебе и твоему брату, но если это неправда, то почему же ты пожалел
   богу богово и так мало взял, нет, не у брата своего - а из дома
  Инанны для дома Энлиля? - задыхаясь от ярости и ненависти,
  охвативших его, с налитыми кровью глазами, патриарх шаг за
  шагом приближался к владыке. Остановившись в шаге от него и стукнув посохом об пол, старейшина выпятил голову и с зубовным скрежетом возвысил голос. - Если и высокий не осознает своих деяний, судьба, не знающая различий, пожрет его. Путь беззаконных - как тьма, не знают они, обо что споткнутся!
  - Ороси молчанием гордыню свою, безумец. Придержи язык. -
  Эн в холодном бешенстве шагнул навстречу ему. - Как смеешь
  ты, раб из сынов глупого барана, пророчествовать мне, сыну
  огненного козла, избраннику божьему, каркать на мою голову? Твой
  бог - слуга Энки, бога рода моего! Молчать, раб! Да пребудет
  надо мной благословение владыки судеб, да вольются в меня его
  сила и мощь! - Повернувшись так, чтобы луч солнца падал на око
  Энки - большой серебряный диск, всегда висевший на его груди,
  эн резко произнес напряженным, звенящим, как натянутая струна,
  голосом:
  - Смотри в око Энки! Смотри! - Нечеловеческая воля сквозила
  в его огненном взоре. Присутствующие, трепеща в смятении перед
  всевышним гневом, не смея, страшась взглянуть в ярко
  блестевшее, слепящее око бога, зажмурились и отвернулись.
  Великий дамкар вскрикнул и прикрыл глаза руками. "Когда
  разбивается волна, нагни голову", - подумал он, дрожа. На лбу
  дамкара выступил холодный пот, по спине побежали мурашки.
  И только брат и сын эна не опасались Энки: личный, родной
  бог, прародитель, без серьезной причины не оставит и зла не причинит чадам своим. Аннипада - часть ствола древа рода, преемника земного владыки, Энки, как и отца, наделил способностью приобщаться к его мощи, черпать от него силу божественного внушения, под воздействием которого люди теряли волю и обычную для них сущность, превращались в воск.
  Патриарх устало осел, держась за посох, и не будучи в состоянии
  оторвать взгляда от блестящего диска, пристально, почти не мигая,
  все смотрел и смотрел в око Энки.
  - Закрой глаза, - негромко скомандовал, подняв к его голове
  ладони эн, и старейшина послушно опустил веки. - Тебе хочется спать,
  твои веки тяжелеют, тяжелеют, - монотонно и очень уверенно
  говорил эн. - Ты - дитя, маленький мальчик, любимый матерью.
  Ты - дома. Поиграй, поползай, тебе все дозволено.
  Убеленный сединами старейшина, как двухлетний ребенок, сел
  на пол дворика и, громко мыча, стал катать посох, затем снял
  свои сандалии и с радостным лепетом принялся их подбрасывать.
  Когда старейшина встал на четвереньки, подбежал к жрице и залаял,
  та не выдержала и сокрушенно зарыдала. Жалостливо, с изумлением и брезгливостью смотрели члены совета на доселе самого почтенного и влиятельного старейшину, трезвомыслящего человека, опытного земледельца, нечистого с этих пор, покинутого личными богами.
  - Что и говорить, боги карают строптивых, - прошептал кирпичник Урнамму. - Да не выпадет и врагу моему столь плачевный жребий. Тяжкая старость ему досталась.
  После того, как эн вывел патриарха из гипнотического состояния, тот, несколько придя в себя, заикаясь, спросил: "Что, что это было со мной"?
  - Он стар и ветх, а разрушенный дом - жилище злых духов, -
  объяснил эн. - И поэтому он, впав в бешенство, словно пес, говорил
  собранию немирно и недостойно. Владыка жизни Энки отнял у
  него за это разум, смешал его мысли и ввел в безумие. Буенен и
  Уркуг, - повелел владыка, - отведите его домой и уложите в постель. В конце вечерней стражи подойдите ко мне, я сам сниму с вас скверну. Воистину, малый ум - великая ноша, - с презрительной улыбкой сожаления произнес эн.
  Плачущего старика взяли за руки и навсегда вывели из храма,
  стараясь никого не задеть.
  - Что же теперь рыдать - бросил Буенен. - Кто сам упал, плакать
  не должен!
  Эн, его брат и сын задержались во дворике Ана, чтобы
  предварительно, до выбора гаданием места под храм Энлиля, обсудить особенности каждого из трех участков, предлагаемых энси.
  - Зловредный был старик, умничал много, - заметил главный
  жрец Инанны, когда все вышли. - Его еще отец наш терпеть не
  мог.
  - В старости недостатки ума становятся заметнее. Пусть он
  бесшумно, как светильник, угаснет в доме своем, сам догорев до
  конца, - промолвил успокоившийся эн. - Любил он мутить воду!
  Можно не сомневаться, что теперь их род выберет более
  осмотрительного и сговорчивого человека. Племянница его мне тоже
  как-то не слишком нравится. Красавцу Наннару нужна другая
  жена: юная, свежая, сладкая, а не такая вяленая рыба.
  - Действительно, - подхватил брат, - небесный бык, украшение
  ночи, может разгневаться на нас за нерадивость и малое рвение в
  заботе о нем.
  - Вот именно, Тизхур, брат мой. Если еще и сын Энлиля возмутится и рассердится, то народ наш ожидают большие неприятности. Необходимо предвосхитить гнев Наннара. Должно отдать богу самую лучшую девушку племени, самую соблазнительную.
  - Подыскать ему жену следует из нашего рода - предложил Тизхур, жрец богини любви. - У других девушки не такие прелестные, уж я в этом, брат мой, хорошо разбираюсь!
  Аннипад отчетливо вспомнил Пэаби и ему отчаянно захотелось ее увидеть. Разве где-нибудь ещё существовала девушка, более привлекательная и милая, чем она?
  - В ближайшие дни обязательно зайду в дом Мешды, - решил
  он, - я, кажется, и обещал!
  - Запомни, сын мой, - эн повернулся к Аннипаду и положил руку
  на его плечо. - Причинять людям зло по большей части не так
  опасно, как делать им слишком много добра. Ну, а теперь поведай
  нам, где ты узрел подходящие участки для строительства храма.
  Образ Пэаби померк, растаял и улетучился из сознания.
  - В черте Города есть всего один участок - площадь у Рыбных
  ворот, но почва там слабая - прибрежный песок, может не
  выдержать тяжести дома Великой горы. Два неплохих участка
  есть за Городом. Один - почти рядом с Козьими воротами, другой
  - на расстоянии шести полетов стрелы от ворот. И там, и там
  почва каменистая. К реке немного ближе первый участок.
  Эн присел на скамью и сосредоточился.
  - Храм Энлиля должен стоять в Городе, как и дома остальных
  богов. Поэтому, мне думается, участок вблизи Козьих ворот
  предпочтителен. Разумеется, придется перенести городскую стену.
  Тизхур, что ты скажешь об этом?
  - Ты - мой старший брат, я не был равен тебе с самого зачатия.
  Я чувствую, что Огненноокий одобрит твои слова при гадании.
  Собравшиеся к вечеру у алтаря храма Энки члены совета старейшин
  отлично знали свой Город и его окрестности, и после сообщения
  энси Аннипада о подовранных им участках, сразу же оценили
  преимущества и недостатки каждого из них. Мнения старейшин
  разделились: многие считали целесообразным строить храм в
  Городе - и дешевле, и быстрее.
  Эн, не вступая в дискуссию, отдал распоряжение главному
  управителю храма привести жертвенных животных - ягнят одного
  помета, дабы по знамениям их печени прозреть замысел Энлиля.
  Трое жрецов, держа ягнят на поводках, подвели их к алтарю и
  окропили святой водой. Сделать столь важное предсказание эн
  поручил умудренному годами опыта прорицаний старшему жрецу,
  ведающему прорицаниями. Сей престарелый служитель бога
  передавал свое умение молодым жрецам, обучая в храмовой школе искусству прорицания божьей воли на детально выполненных
  глиняных моделях печени, где каждый дефект, каждое отклонение
  от нормы отчетливо и однозначно связывалось со свойствами
  характера предсказываемого явления.
  Держась около ягнят, жрец-прорицатель пристально наблюдал за поведением каждого из жертвенный животных перед закланием. Бог, заинтересованный в выполнении своего желания, воздействовал
  на поведение животного и дополнительными приметами прояснял
  сообщение на печени о своих намерениях.
  Прежде чем приступить к жертвоприношению, жрец наделил
  порядковыми номерами отобранные для гадания участки. Совершив освящение рук водой источника, он по жребию определил, какой из ягнят ответственен за судьбу того или иного участка. Произведя заклание, прорицатель преклонил колени и обратился к оракулу, всеведущему Энки, с мольбой о даровании прозрения начертаний о пожеланиях Энлиля на печени жертвенных животных.
  Жрец каменным ножом вспорол животы ягнятам, погрузил туда
  руки, вытащил и тщательно осмотрел каждую печень, ища
  знамения, а затем, стряхнув кровь, стекающую с рук, объявил
  совету, что печень дальнего участка несет на себе следы
  серьезных отклонений от нормального состояния, и это
  препятствует использованию его под застройку; две другие печени
  не имеют отклонений, но вторая печень, ответственная за судьбу
  участка, расположенного за Городом вблизи Козьих ворот, - более
  крупная, что указывает на предпочтительное отношение бога к
  застройке именно этого участка.
  Кроме того, свое волеизъявление бог подтвердил и поведением
  животных: первый козленок при окроплении вел себя неспокойно,
  тревожно блеял, а второй - ни в чем дурном не был замечен.
  Исследовав внутренности ягненка, жрец предсказал также
  благоприятный день и час закладки храма.
  
  
  Глава 5
  ЧЕРНАЯ МАГИЯ
  В день общественных работ все мужи Города поднялись,
  пробужденные требовательными призывами глашатаев. Предстоял
  неблизкий путь к оросительным каналам, к запрудам и водо-
  хранилищам.
  Мебурагеши, старшина рабочей группы квартала, еще в начале
  сумеречной стражи, получил в храмовой канцелярии задание на
  расчистку участка водоводов, ремонта мостика через отводной
  канал и обновление слоя тростниковых циновок, которыми
  укреплялись стенки канала. Старшине под расписку выдали со
  склада циновки, топоры, лопаты, корзины и кувшины с возлияниями.
  Оружейник с двумя взрослыми сыновьями, горшечник Мешда с
  Гауром, увязавшимся за отцом ради рыбалки на канале, брадобрей
  Агга, ткач Туге, плотники - отец и сын, и остальные соседи-
  ремесленники группой из двенадцати человек вышли из Города
  затемно, в конце рассветной стражи. Хозяйственные горожане вели
  с собой ослов, чтобы привезти из леса побольше хвороста на
  топливо. И лишь живущему на грани нищеты ткачу Туге, не сумевшему обзавестись ослом даже внаем, предстояло возвращаться в Город с вязанкой хвороста на плечах.
  - Как же ты, Туге, без осла? - пожурил ткача старшина. - Вон
  Агга, помоложе тебя, раздобыл скотину, чтобы самому не
  уподобиться ослу! Ну, бог тебе судья, довезем и твою вязанку, -
  пожалел оружейник долговязого, худого и нескладного пря-
  дильщика. Заискивающе, с благодарностью глядя тусклыми
  бесцветными глазами на старшину, ткач оправдывался, жалуясь
  на тяжелую участь:
  - Работаю, сосед, от темна до темна, но нет мне божьего
  благословения, все никак не могу выбиться из бедности! В
  злосчастный день я родился!
  - Действительно, сам ты тут ничего не поделаешь, - сочувственно вздохнул оружейник, брезгливо рассматривая струпья коросты, покрывавшие тело ткача, давно не умащенное маслом. - Человек - глина в руках судьбы. Если предопределено разбогатеть - не торопись, богатство к тебе само придет; а если нет - как ни трудись, все равно ничего иметь не будешь!
  - Воистину, кому судьба покровительствует, она все устраивает
  к его выгоде, а мой удел - горькая бедность! - сокрушенно
  проговорил ткач. Скорбное выражение его смиренного лица и вялое,
  медлительное движение рукой, которой он махнул, жалуясь на свою
  судьбу, отразили привычное для него безнадежно подавленное
  настроение. - Что и говорить, для бедняка и немощного все дни
  недели неблагоприятны.
  - Не ропщи на свой жребий, ткач, не гневи судьбу, - остановил
  его Мешда. - Пусть все то недоброе, что выпало тебе от богов,
  будет окутано тьмою. А вот блага и радости, сколько их есть на
  твоей доле, выставляй перед всеми, дабы умножились они.
  - Скажи, Туге, - полюбопытствовал гончар, помолчав, - что бы ты
  сделал, если бы разбогател?
  - Я бы, сосед, - Туге мечтательно приосанился и сразу же
  сделался значительно выше ростом, - я бы каждый день ел мед с
  толчеными кунжутовыми зернами и запивал бы сладкими сливками.
  - Ты бы лучше соткал себе новую головную повязку, твоя-то
  вся истрепалась и в каких-то жирных пятнах. Шерсти, что ли, для
  себя нет, прядильщик? - осадил его мечты Агга.
  - Сестра моя оспой болеет, - грустно пояснил ткач, - пока она
  не выздоровеет, нельзя ни мыться, ни стирать, чтобы оспа не
  подумала, что мы считаем ее нечистой. - Туге встряхнулся и
  оправил свою помятую, замызганную юбку. - Если всемогущий
  Энки исцелит сестру от болезни, а меня избавит от нужды, то я
  принесу ему в жертву козу.
  Вертевший головой во все стороны брадобрей Агга ударился босой ногой о придорожный камень и чертыхнулся.
  - Кто споткнулся с утра, - хихикнул ткач, - спотыкается до
  полудня!
  - Ты-то, любимец злосчастья, зачем каркаешь? - брадобрей
  подозрительно покосился на прядильщика. - Шел бы ты сам к
  воронам!
  - Вороны - не всегда посланцы дьяволов, - примирительно
  заметил Мебурагеши, - и их карканье не всякий раз приносит
  несчастье. Недавно, когда Мешда был в горах, со мной произошел
  вот какой случай. Отправился я на осле в дальний лес за хворостом,
  связал большую вязанку и, возвращаясь обратно, почувствовал
  сильную жажду. Когда я взял кожаный мех, чтобы напиться,
  нахальная ворона, появившаяся невесть откуда, закаркала мне
  прямо в лицо. От неожиданности я вздрогнул и выронил мех. Почти
  вся вода вытекла и разлилась по траве. Разозлившись, я схватил
  топор и разрубил кожаный мех. И что бы вы думали? Оттуда
  выползла большая гадюка. Она, прячась от жары, незаметно
  пробралась в мех, когда я наполнял его водой у ручья.
  Мешда сокрушенно покачал головой:
  - Хорошо, что твои бог и богиня всегда с тобой! Не иначе, как
  благое знамение было тебе в начале дороги
  - Да, так оно и есть. Жена все утро чихала на меня.
  - А я сегодня видел приятный сон, но не успел его досмотреть,
  жена разбудила, чтобы ей все ночи не спать! - Оттеснив на ходу
  плечом гончара, Агга вклинился между ним и оружейником. -
  Снилось мне, будто я сижу в большой лодке, все гребут, а я правлю
  и пью теплое пиво, но знаю, что где-то в лодке есть холодное.
  - Твое сновидение - дурной сон, - разочаровал Аггу идущий
  впереди плотник. - Править лодкой - проиграть тяжбу; а тот, кто
  пьет во сне теплое пиво - понесет убытки.
  - Нет у меня ни с кем тяжбы, - воскликнул опечаленный
  толкованием брадобрей.
  - Не горюй, сосед, не всякий сон сбывается! - утешил его пожилой, сухощавый плотник. - Есть хорошее средство от дурных снов, и ведомо оно мне от старой колдуньи, бесплодной вдовы, живущей в пригороде за воротами Источника. Слушай и запоминай. Дабы сон не сбылся, перемешай кусочки черствой лепешки с мелко нарубленной травой плача, смочи все холодным пивом, добавь в смесь немного благовоний и на следующую ночь обмажь этим средством свое лицо. Проделай так семь раз и ты стряхнешь с себя сон.
  Оружейник с сомнением покачал головой.
  - Мыслю я в сердце моем, что противодействие божьей воле,
  Агга, и грешно, и бесполезно. Бог во сне внушает, предупреждает
  и наставляет. Если хочешь, чтобы сновидение не сбылось, принеси
  жертву и умоляй об этом своего бога. Кстати, скажи, Агга, что
  случилось вчера в твоем доме? Вечером, возвращаясь из храма,
  я слышал женские крики и плач у тебя во дворе? Змея кого-нибудь
  укусила?
  - Слава богу-хранителю, нет. Я своего мангуста кормлю один
  раз в неделю. С женой у меня вышла небольшая размолвка: она
  решила зажечь очаг в неблагоприятный день.
  - Ты, брадобрей, наверное, произносил всуе имя бога, роптал на
  него, - с укоризной предположил старшина. - Вот и начались в твоем
  доме ссоры да раздоры.
  Не утруждавший себя сколько-нибудь серьезными раз-
  мышлениями о прошлом или будущем, порывистый, живущий
  сиюминутным чувством, Агга, озадаченный непредвиденным
  тяжким подозрением, раскрыл рот и, вскинув брови, безмолвно
  уставился на оружейника. До конца пути он больше не проронил
  ни слова. Его наморщенный лобик отражал непривычную для
  брадобрея работу ума. Он сосредоточенно думал о том, что и
  одной лишь грешной мыслью можно преступить законы, данные
  богами, а тогда жди кары.
  Общинники пришли на свой участок задолго до полудня и
  расположились на краткий отдых в тени кустов и деревьев на
  берегу реки. Старшина, прежде чем распределить работу, объявил,
  что кому-то надобно отправиться к главному пастуху храмового
  стада за жертвенным ягненком. Гончар Мешда, знакомый с
  пастухами, сам вызвался сходить за животным.
  - Судя по всему, пойти следует мне, - сказал он, вставая, -
  пастухи меня знают, даже коровьим молоком угощали! Мы с энси
  недавно заходили к ним.
  - Ты, сосед, после собрания сделался знаменит, - засмеялся
  Мебурагеши, передав гончару глиняную расписку на получение ягненка. - Какую же замечательную речь ты произнес, друг мой!
  Слушай, Мешда, ты мне никогда не рассказывал: к тебе в детстве
  на уста не опускался рой пчел и не передал языку твоему сладость
  меда? Нет?
  Мешда с улыбкой отрицательно покачал головой.
  - Теперь весь Город говорит, что ты - друг эна. Гостем в его
  дом тебя еще не приглашали? Ничего, наберись терпения, подожди:
  время, пока жив, есть! Счастье твое, что нет в нашей группе
  великого дамкара, он бы тебя сегодня утопил.
  - Ему сейчас не до меня, - усмехнулся Мешда, - он свои грехи
  замаливает.
  - Послушай, о сын Урсатарана, - осенило оружейника, - кто
  знает, может быть и я через тебя породнюсь с родом Зиусудры!
  У тебя ведь, кроме Пэаби, еще две дочери. Смотришь, и я в честь
  войду!
  Гончар тепло улыбнулся другу.
  - Твой жребий, брат мой, в другом. Тебе уже не нужно беспокоиться о том, чтобы тебя знали. Воины гордятся оружием с твоим клеймом! Да и печать бесславия не лежит на детях твоих: вон Энметен - герой!
  Когда Мешда, запыхавшийся от быстрой ходьбы на жаре,
  вернулся, общинники работали, расчищая водоводы от сплошного
  бело-зеленого ковра из лилий и буйно разросшегося тростника. Два
  плотника, поджидавшие Мешду с жертвенным ягненком,
  искупались в прохладной воде реки и, освеженные, дремали в густой
  тени. Гаур прикрыл голову огромным цветком лилии и ловил рыбу,
  забросив удочки в горловину канала. Плотник-отец с трудом
  приоткрыл глаза, нехотя поднялся и сообщил Мешде, что старейшина поручил им, троим, заменить два бревна мостика через канал.
  Погрузив на ослов топоры, веревки, жертвенного ягненка,
  кувшины с молоком, пивом и маслом для возлияний, лесорубы
  двинулись к ближайшему лесу. На опушке, опустившись на колени,
  они вознесли молитву богине деревьев Нинильде со смиренной
  просьбой оказать милость и выбрать для них два дерева, позволив
  забрать их с собой. Лесорубы излили для богини на корни одного из деревьев жертвенные молоко, пиво и масло. Плотник-отец
  заклал под деревом ягненка и окропил листву свежей кровью.
  Мешда с плотником-сыном развели большой костер из сушняка,
  собранного на окраине леса, и с молитвой возложили на огонь тушку
  ягненка. Богиня приняла жертву, и лесорубы вошли в зеленый
  полумрак, под непроницаемый свод сомкнутых крон деревьев.
  Плотники, не углубляясь в чащу, подобрали подходящие деревья и
  обратились к живущим в них лесным духам с мольбой покинуть
  свои дома и отдать людям деревья.
  - Спускайся вниз, о дух, обитатель веток и листьев, - взмолился
  лесоруб облюбованному им дереву. - Спускайся, тебя ждут пиво и
  масло, насладись ими. О дух, прости меня! Это не я выбрал твой
  дом, всесильная Нинильда привела меня к нему. О дух, обитатель
  дерева, отведай же пива и масла, которые я с радостью дарую
  тебе, покинь свой дом и помоги мне срубить твое дерево и свалить
  его на землю.
  И лесорубы совершили обильное возлияние пивом и молоком
  на корни деревьев. Затем каждый из них воткнул свой топор в
  землю, лезвием по направлению к тому дереву, духу которого
  возносил просьбу, помазал топор маслом и воззвал к нему:
  - Встань, пробудись, о топор, и поработай для шумера. - Отец и
  сын легко и плавно вскинули тяжелые топоры и с силой опустили
  их на живые тела деревьев. И возлил гончар на глубокие зарубки-
  раны масло и молоко и вновь призвал духов вкусить жертвенной
  пищи и покинуть дома свои. Выждав некоторое время, Мешда,
  как человек, не причинивший деревьям зла, не вызывающий у них
  ужаса, безразличный духам деревьев, вслушался, затаив дыхание,
  в шелест деревьев - голос духа дерева. Одно из деревьев дух
  покинул: стонов и криков боли не было слышно, а в другом - дух
  страдал от раны.
  Мешда обеспокоено покачал головой: дух мог отомстить
  лесорубам, не умилостивившим его, и убить человека деревом при
  повале. Гончар вылил все оставшееся масло на свежую рану-
  зарубку и вновь прислушался; но ничего подозрительного не уловил.
  "Можно рубить", - сказал он. После того, как убитые деревья
  свалили, обрубили сучья, и стесали кору со стволов, бревна выкатили на опушку, впрягли в них ослов и волоком потащили к реке. Лесорубам пришлось прорубать проход к воде в буйно разросшемся прибрежном кустарнике. Бревна связали в маленький плотик, и молодой плотник, управляя шестом, спустился на нем вниз по течению реки к мостику.
  Когда плотник-отец и гончар бродили по лесу, собирая хворост
  на топливо, плотник больно ударился коленом о большой, не
  замеченный им старый пень. Лесоруб удивленно потер ушибленное
  колено.
  - О, лесные духи, разве мы вас плохо умилостивили? - с обидой
  произнес он, затем схватил первую подвернувшуюся под руки палку
  и стал усердно бить то место пня, о которое ударился. Мешда,
  сочувственно, с одобрением поглядывал на это заслуженное
  наказание духа леса.
  Возвратившись к каналу, они быстро и сноровисто заменили
  рассохшиеся и потрескавшиеся бревна мостика новыми и вкопали
  их концы в землю, а старые, собственность храма, подкатили к
  дороге. Показался Гаур, с трудом волочивший по траве корзину,
  полную свежей рыбы. Удочки, на которые ловил мальчик,
  смастерил он сам: крючки были выточены из перламутра раковин
  и костей, а леска сплетена из пальмовых волокон.
  - С обильным уловом тебя, сын мой! - приветствовал его
  обрадованный Мешда. - Твоя рыба как нельзя кстати. Все мы
  тут за день проголодались, как дикие собаки. Отдыхавший после
  работы ткач Туге подошел к корзине, полюбовался и громко,
  проглотив слюну, облизнулся.
  - Хорошая рыба. Не помню, когда и едал такую. Ты ее домой
  повезешь, о сын Мешды? - скучно спросил он у мальчика.
  - Нет, - ответил гордый успехом сына гончар. - Мы ее здесь
  зажарим и съедим. Братья-шумеры, давайте быстренько разведем
  костер, - пригласил он всех на рыбу. Не ожидая повторного
  приглашения, общинники вытащили сучья из своих вязанок,
  Энметен привычно добыл огонь, сухой хворост сразу загорелся и
  костер запылал.
  - Пойди к реке, сын мой, и собери камни, чтобы было на чем
  испечь рыбу, - распорядился Мешда. Энметен взял корзину.
  - Я пойду с тобой, Гаур, и помогу.
  Когда на берегу реки они набрали крупной гальки, Энметен вдруг остановился, положил на плечо мальчика свою тяжелую руку и непривычно высоким от стыда и волнения голосом тихо произнес:
  - Ты знаешь, Гаур, что я люблю тебя как брата, а твою сестру
  - так, что хочу взять ее в жены. Мы с нею с детства предназначены
  друг другу, и я не представляю свою жизнь без нее. Но мне кажется,
  что в последнее время, после гор, Пэаби не только охладела ко
  мне и избегает меня, но и очень редко вспоминает обо мне. Я
  знаю, я гадал: лист мака не разрывается на локте от удара ладони.
  О, брат мой, я не в силах понять, что случилось, в чем я провинился.
  И почему заслужил такую немилость. Меня постоянно снедают
  самые ужасные подозрения. Это несчастье разрывает мне сердце
  и причиняет жестокую боль. Я даже работать не могу, руки меня
  не слушаются!
  О Гаур, - Энметен убрал руку с плеча мальчика, - я никогда ни
  о чем не просил, а сейчас, как это ни стыдно и ни тяжело для
  мужа, взываю к тебе о помощи. - Энметен встал на колени и
  простер руки к мальчику. - О, помоги мне, брат мой, поддержи
  судьбу шаткую, переменчивую - и я всю жизнь буду в долгу у
  тебя. - Юноша извлек из складок юбки глиняный флакончик и
  протянул оторопевшему, напуганному мальчику.
  - В этой маленькой чашечке приворотное зелье. Здесь нет ничего
  ядовитого и наводящего порчу. Тут мои слезы, пот и семя, мед и
  жир змеи. На, возьми мазь. Ты должен, а кроме тебя больше
  некому, во время сна Пэаби смазать ей грудь и лоб; и тогда она
  вновь полюбит меня.
  Испытывая неловкость и за себя, и за него, растерявшийся Гаур горячо заверил юношу, что исполнит его просьбу, и спрятал флакончик под набедренную повязку.
  Вернувшись, они принялись класть камни в костер. Не перенося
  сильного, нестерпимого жара, мальчик, дуя каждый раз на руку,
  был вынужден бросать камни куда придется. Энметен же ловко и
  аккуратно укладывал на угли камешек к камешку. Глядя на то,
  как бухает в костер камни Гаур, отец не выдержал:
  - Скажи, ты что, безрукий, или в ворон швыряешь? На твоих
  камнях рыба не пропечется! Посмотри, как у Энметена добротно
  получается, ему камни послушны. Делай, как он: клади ровнее, а
  не можешь - отойди в сторону.
  "Опять Энметен, Энметен! Хорошо бы дома, а то при людях, -
  обиделся на отца Гаур и неприязненно, с досадой, покосился на
  улыбающегося юношу. - Пусть тебя наш осел любит, а не сестра
  моя. Клянусь Нинсихеллой, что намажу длинноухого твоей мазью!"
  - И вечером сего дня мальчик не забыл выполнить задуманное.
  Когда камни достаточно раскалились, Мешда разложил на них
  рыбу, накрыл ее толстым слоем ивовых листьев, засыпал сверху
  землей и заложил дерном. Общинники развернули у костра свои
  небогатые запасы и, усевшись тут же, в длинной тени деревьев,
  отдыхали, ожидая, когда рыба будет готова. Вскоре, сняв пробу,
  гончар объявил, что время приступать к трапезе и разбросал
  насыпь. Рыбу брали по старшинству: вначале хозяин Мешда, затем
  старшина, и далее, по возрасту. Отведав аппетитной тушеной
  рыбы, не потерявшей своего первоначального вкуса, общинники
  не скупились на похвалу и дружно превозносили удачу Гаура. Все
  ели сдержанно, спокойно и неторопливо. Сидевший рядом с ткачом
  брадобрей неприятно удивился, подметив, что пока он ел одну
  рыбину, то и дело дуя на нее и перебрасывая с ладони на ладонь,
  голодный Туге уже заканчивал вторую, жадно глотая обжигающие,
  непрожеванные куски и выплевывая кости себе на ноги.
  - Послушайте, братья-шумеры, что я расскажу, - начал Агга,
  взяв себе рыбы и положив ее на лепешку. - Как-то раз, в прошлом
  году, я был в гостях у прядильщика Туге. Когда он, наконец,
  пригласил меня на трапезу, то, взяв в руки лепешку, сказал мне:
  "Люди говорят, что мои лепешки малы. Но я хотел бы увидеть
  такого обжору, который смог бы одолеть целую лепешку". И что
  вы думаете? Я на радость ему съел целых три штуки, хотя и запивал
  одной водой!"
  - Конечно, у тебя рот - отверстие бурдюка, ты и корову съешь!
  И куда в тебя, коротышку, столько лезет? - беззлобно усмехнулся
  Туге и, подумав, что вей зерно, пока дует ветер, взял следующую
  рыбину. Горшечник Мешда вспомнил обиду, которую нанес
  брадобрею ткач, и поинтересовался:
  - А Туге после этого приглашал тебя хоть раз в свой дом?
  - Скорее мой бык ему молока принесет, чем я войду в его дом!
  Теперь у него гостят одни мухи, если только он не ест в полночь,
  когда они спят!
  - Не смотри, что перец мелкий, посмотри, какой он горький! -
  засмеялся сидевший поблизости дюжий оружейник.
  - Кстати, старшина, - повернулся к нему Агга, - помнишь, ты
  дал мне за финики полную меру ячменя? Из нее получилось всего-
  то шестьдесят лепешек!
  - Да ты что надумал, брадобрей? - кусок рыбы выпал из рук
  Мебурагеши, его мощная грудь гневно заколыхалась, глаза метали
  молнии. Оружейник вскочил и сжал в запальчивости кулаки. - Да
  покинет душа твое тщедушное тело за такое оскорбление. Нечисты слова твои!
  - Остынь, друг мой, уймись. Не бросай души своей в водоворот
  ненужной тяжбы! Подумай о детях своих, - ухватился за его ногу
  Мешда.
  Оружейник с заметным усилием сдержал пробудившийся гнев,
  скрепил сердце и медленно уселся обратно. - Да будет сказанное
  тобою злое слово несказанным! - примирительно произнес он. -
  Что же я могу поделать, сосед, если твоя жена печет лепешки
  величиной с колесо повозки.
  Рассерженный гончар довольно сильно толкнул подобравшегося,
  готового к отпору брадобрея:
  - И ты угомонись! Ну что ты, Агга, за человек! Каждое слово
  твое - разрушение, и оборачивается оно то змеей, то скорпионом!
  Ведь сказано: не злословь - да не постигнет беда.
  - Не учи рыбу плавать, - огрызнулся брадобрей.
  - Рана, причиненная словом, - наставительно произнес ткач, -
  заживает медленнее, чем рана от копья! - Туге, быстро поглощавший
  одну рыбу за другой, привстал и нагнулся, чтобы дотянуться до
  следующей.
  - Тоже мне, умник нашелся, - поморщился озлобившийся Агга.
  - Не вмешивайся, не твое это дело! Смотрите, смотрите! - вдруг
  возмутился брадобрей, - он один съел половину рыбы! На, жри в
  два рта! - закричал Агга. Он быстро схватил горячую рыбину и, приподняв ткачу юбку, воткнул ее тому в тощий зад. Ткач, не
  разгибаясь, всхлипнул и тонко завизжал от боли. Глядя на торчащий
  из-под его юбки рыбий хвост, все дружно захохотали. Оружейник,
  задыхаясь от смеха, вытащил и отбросил рыбину:
  - Ты в своем уме, Агга? Лучшего ты ничего не мог придумать?
  Ткач выпрямился, широко расставил ноги и, ощупывая зад,
  осыпал брадобрея отборной бранью.
  - У тебя разве рук нет, один язык, что ли? - надоумил его
  старшина. Туге послушно схватил толстый сук и бросился на
  брадобрея, но никак не мог нагнать ловкого и увертливого Аггу,
  который, дразня его, прыгал через пепел кострища и вертелся
  между развеселившимися общинниками. Наконец, Туге устал,
  бросил сук и, готовый заплакать от обиды, заковылял к реке.
  В воде боль от ожога несколько поутихла, и ткач бесшумно
  вылез из реки и спрятался в прибрежном кустарнике. Сидеть он
  не мог и вынужден был стоять на четвереньках. Ему не хотелось
  никого видеть из осмеявших его соседей, и он не откликнулся, когда
  перед уходом старшина дважды позвал его. Мебурагеши крикнул
  ткачу, что он захватит с собой его хворост, и пусть Туге зайдет за
  ним.
  "Чем я провинился перед ними, - уныло думал ткач, - что сделал
  плохого, за что Агга меня так опозорил"? Перед ткачом явственно,
  осязаемо всплыло злое, наглое, довольное лицо Агги. Откуда
  брадобрею было знать, что он третью неделю сидит без работы,
  и в его доме вот уже второй день нет еды, а печень его горит от
  тоски по хлебу. "Бедность проклятая одолела! Но это - от бога, но
  пред тобой, брадобрей, я чист и безвинен. Беззаконное дело ты
  сотворил: зло свое ты сорвал на мне! - все более ожесточаясь,
  думал ткач. - А работать-то как я теперь смогу, если даже судьба
  и пошлет мне заказчика? Кто из них станет ожидать, пока я
  поправлюсь? Последних заказчиков потеряю"!
  Мрачные, преступные мысли вошли в его ищущее мести
  очерствевшее сердце. "Доколе врагу моему возноситься надо
  мной"? Дождавшись сумерек, Туге вышел из укрытия.
  Призрачный свет луны, едва пробиваясь сквозь плотные тучи,
  разбросал по земле причудливые, изменчивые, пугающие блики. Невольно приобщенный к темным таинствам глубокой ночи, ткач,
  дрожа от страха, как болотный тростник на ветру, возвел взор к
  небу и вознес молитву ночным богам и призракам - духам умерших,
  выходящим по ночам к людям из беспросветной тьмы Страны
  без возврата, сделать для него эту ночь доброй и пощадить его. В
  пугающем полумраке он подошел к кострищу, дабы отыскать на
  том месте, где сидел брадобрей, остатки недоеденной им пищи.
  Ткач знал, что до тех пор, пока пища не переварится в желудке,
  между нею и несъеденными остатками, через душу пищи,
  сохраняется тесная, неразрывная связь. Нанесение вреда остаткам
  передастся пище в желудке и принесет мучения едоку. С твердой
  верой в справедливость, богоугодность возмездия за содеянное,
  он без труда нашел кусок рыбы и остатки лепешки, брошенные
  убегавшим от него брадобреем.
  "Пусть, Агга, животу твоему эта пища причинит такой же вред,
  какой ты нанес моему заду, - решил ткач. - Сейчас я разведу огонь".
  Он собрал остатки хвороста, лежащие около, и, разворошив палкой
  потухший костер, извлек из-под пепла тлеющие угольки. И тут
  ткач на остывшей золе неожиданно обнаружил след маленькой
  ступни брадобрея. "Какая удача! Благой жребий выпал мне! Боги
  одобряют умысел!" Сердце Туге взыграло, печень наполнилась
  дикой, дьявольской радостью. "Сейчас ты у меня охромеешь на
  одну ногу! Жаль, что не на обе". Нервно вздрагивая от возбуждения,
  ткач воткнул в след Агги подобранную здесь же острую рыбью
  кость. "Ну как, сосед, очень болит ноженька? Погоди, это только
  начало!" Воодушевленный успехом, ткач задумал совсем извести
  брадобрея, ибо пока Агга жив, он не перестанет глумиться и
  унижать его.
  Пока Туге раздувал костер, подбрасывая сухие ветки, тучи
  ошалелой от света ночной мошкары подлетели к огню и облепили
  освещенное мерцающим пламенем лицо ткача. "Дурной знак", -
  сказал он в сердце своем, набирая охапку сухой травы и листьев.
  Ткач еще подбросил хвороста в потрескивающий, искрящийся
  костер, и он окутался клубами дыма. Небо, безоблачное днем,
  заволокло серыми, непроницаемыми тучами, приплывшими с
  великой горы. Лунный свет померк и все окружающее: и кустарник, и канал, и лес - погрузилось в непроглядную, застывшую тьму,
  наполненную бесчисленными шорохами, писком, легким топотом
  и фырканьем. Хрупкий, ненадежный свет костра терялся в
  кромешной тьме бездны безбрежной ночи.
  Пугливо озираясь по сторонам и трепеща от каждого шороха,
  ткач сделал из сильной, зеленой травы кольца на шею и каждый из
  пальцев рук и ног, дабы демоны не смогли проникнуть в его тело.
  Немного успокоившись, он выкопал неглубокую яму, разрыхляя
  землю палкой; подкатил к ее краю большой валун - ночной
  жертвенник; и уложил вокруг него охапку сухих листьев и травы,
  символы разрушения и распада. Перенося костер в яму, ткач
  очистился от мирской, будничной скверны огнем, опалив себя в
  семи местах. Проколов средний палец левой руки, Туге окропил
  жертвенник и принес в дар подземным богам остатки рыбы и часть
  лепешки Агги, раскрошив их над огнем.
  "О Эрешкигаль, владычица мертвых! О всесильный Нергал,
  господин Страны без возврата! О, могучие Аннунаки, боги
  подземные! - громко воззвал он над ямой. - Внемлите мольбе
  смертного, чья тень вскоре предстанет пред судом вашим! О,
  Великие боги, смирите свой гнев и обратите взоры свои на
  лежащего ниц у ваших ног. - Туге прижался лбом к камню и закрыл
  глаза. - Заклинаю вас душой преисподней, - Судьбу врага моего,
  брадобрея Агги, беспричинно надо мной надругавшегося,
  прокляните. Определите ему дни краткие. Пусть праведный Ут
  исключит его из живых, и душа его вытечет, подобно воде.
  Оскверните дом Агги, не дайте ему имени в потомстве". Когда
  Туге произнес последнее, тринадцатое проклятие, костер вдруг
  затрещал и выстрелил целым снопом красных искр.
  Ткач возрадовался и решил, что это - благое знамение:
  подземные боги благоволят мести и жизнь Агги теперь полностью
  в его руках. И пожелал он окутать брадобрея чарами, против
  которых нельзя бороться. "О Эрешкигаль! О Нергал! Отвратите
  бога-хранителя Агги от него! Пусть бог отступится и откроет
  дорогу демонам! Пусть нападут злые духи на него, словно
  одеянием его покроют. А я, о Великие, отращу волосы и принесу
  их вам в дар, как самого себя!"
  Из глины, остатков лепешки и части тела брадобрея - золы
  следа от его ступни, ткач вылепил фигурку своего врага и возложил
  на жертвенник, головой в сторону дома Агги. Стуча зубами от
  страха, он вызвал из Страны без возврата злых духов - демонов.
  "Семеро вас! Семеро вас в бездне! Семеро вас! Ни мужчины вы,
  ни женщины, в недрах подземной бездны взращены вы! Взываю к
  вам, о демоны! Войдите в тело брадобрея Агги, поразите его члены
  тяжкой болезнью, неисцелимой хворью, вонзите жало смерти в
  этого человека!"
  Ткач проколол рыбьей костью обе ноги фигурки: "О Удуг,
  пронзающий больших и малых, словно рыб в реке, хаос повсюду
  рождающий! Заклинают тебя преисподней, землёй и небесами! Вой,
  кричи, но порази его ноги!" В тот же миг демон Удуг вошел в обе
  ноги Агги и лишил его способности ходить. "Вот теперь, брадобрей,
  попробуй заработать на пропитание своим ремеслом! О Шарраби,
  всепроникающий, чья душа не знает дрожи, войди в его руки! - И
  ткач, испытывая непривычную, острую радость, проколол обе руки
  Агги. - Ну что, плохо тебе, сосед, больно? Очень больно? - Глаза
  ткача свирепо сузились. - О Ал, повергающий в грудь великих мира
  сего, войди в его грудь и сокруши ее! - Торжествуя, ткач проткнул
  острой иглой грудь Агги. - О, Ашаг, не внемлющий мольбам богов
  и людей, порази его в голову! - И Туге с наслаждением вонзил
  кость в ненавистное лицо. - Пусть и голова твоя болит! Стонет он
  или кричит? - всполошился ткач. - А если весь квартал сбежался
  на его крики? Если кто-нибудь догадался, что порчу навел он, Туге?
  Тогда, о ужас! Он будет изгнан из Города!
  - Я потушу твое дыхание, Агга, пора кончать. - Ткач нагнулся
  над ямой и позвал:
  - О могучие, о непобедимые демоны Диммеа и Демме, обескровливающие человека, выпейте кровь врага моего! Да замолчит он навеки! О Намтар, разлучающий людей, порази его горло и унеси его душу, - и ткач поспешно воткнул кость в горло Агги.
  В багровом свете костра появилась большая черная ночная
  бабочка - воплощение одной из душ, покинувших тело умирающего
  брадобрея, и, часто махая крыльями, облетела вокруг пламени. Туге поймал ее и вместе с фигуркой бросил в огонь. "Сгори, черная душа", - прошептал ткач и, удовлетворенный, тяжело опустился на землю, решив завтра же принести искупительную жертву духу Агги, дабы умилостивить его.
  Благой, свет зари рассеял дурман темной, таинственной мглы,
  и тени умерших исчезли. Ткач, озираясь по сторонам, выгреб несколько горстей золы из ямы, и быстро закопал в ней ночной жертвенник - инструмент его чародейства. Дабы убийцу не преследовала гневная душа Агги, умершего от порчи, необходимо было тайно пройти очистительные обряды и четыре дня пробыть в изоляции от людей.
  С первыми лучами солнца ткач вошел в реку, семь раз окунулся
  с головой в живую, текучую воду и обсыпал всего себя золой. "О,
  великий АН, отец богов, - воззвал он к небу. - Пусть бог реки снимет
  с меня скверну чародейства и очистит от соприкосновения с
  мерзкими демонами. О Всевидящий, защити меня от мщения души
  убиенного мною Агги. Не по своей воле совершил я это! Знать,
  судьба моя такая! Жребий себе не выбирают!" - Окунувшись
  еще четыре раза и смыв золу, Туге плотно прижал руки к телу,
  дабы защитить свою душу от ожесточившейся души брадобрея,
  и с трудом переставляя ноги от боли, но в приподнятом настроении
  побрел в Город. И это был день его радости.
  Дома он завернулся в рваное одеяло, дабы душа убитого месяц
  его не узнавала, окропил себя водой и помазал лоб серой. Туге
  подозвал жену и, объявив, что болен, спросил, не слыхала ли она
  ночью какого-нибудь шума или криков в их квартале. У ткача
  отлегло от сердца, когда жена заверила его, что прошедшая ночь
  была спокойной. Он рассказал ей, что вынужден был заночевать
  у родственников в пригороде, и там его посетил дурной сон о
  соседе-брадобрее. И Туге попросил жену проведать, не случилось
  ли какого-либо горя в доме Агги. В ожидании ее прихода, ткач,
  стоя на коленях, медленно, с удовольствием пил свежую, холодную
  воду. Он знал, какие новости принесет жена, но было бы приятно
  еще раз узнать о гибели своего врага, хотя его триумф немного и
  омрачался жалостью к сиротам - малолетним детям брадобрея.
  Туге любил детей: дети никогда его не задирали, а своих бог не
  дал.
  После того, как жена вернулась от колодца и сообщила, что видела не только жену брадобрея, но и его самого здоровым и веселым, у
  ткача перехватило дыхание. Он рухнул лицом на циновку и безутешно, горько, но беззвучно зарыдал, кляня судьбу. Успокоившись вскоре и все обдумав, Туге пришел к выводу, что если Агга спасен, то он не так уж и плох и не настолько грешен, чтобы его личный бог-хранитель отступился от него и утратил желание противостоять демонам. Однако, бог Агги не обладал большей магической силой, чем его личный бог, ибо он не смог вернуть порчу обратно, и с ним, с Туге, пока ничего страшного, непоправимого, не произошло.
  Когда, закутанный в одеяло ткач неуклюже поднялся с циновки,
  свежий ожог дал себя знать резкой болью. "Ну что же, посмотрим,
  как брадобрей и его бог-хранитель устоят против земного суда
  эна", - думал он, не простив и не утратив надежду на мщение. Туге
  позвал жену.
  - Посмотри, старая, какой у меня ожог. - Он отбросил одеяло и
  нагнулся. - Иди, позови знатока воды, лекаря.
  - Зачем? - остановилась жена, - у нас ведь нечем платить. Я
  тебя сама козьим жиром вылечу.
  - Зови, зови, поспешай. Лекарь мне нужен как свидетель в
  суде.
  Недели через три, когда ранки от ожога совсем затянулись, ткач
  обратился в храмовую канцелярию как пострадавший, с иском о
  возмещении убытков за нанесение оскорбления действием, за лечение и вынужденный простой в работе. Судебный писец зафиксировал на глиняной табличке его претензии, записал заявленных свидетелей и пообещал, что в ближайшее время поданная ткачом жалоба будет рассмотрена на суде старейшин, а его, как и остальных участников разбирательства, о дне суда оповестит храмовый вестник.
  
  
  Глава 6
  СУД
  Первым поползновением Агги, разбуженного звенящими ударами медного жезла судебного вестника в ворота его дома, было паническое желание убежать, немедленно где-нибудь спрятаться от суда, но боязнь темницы, куда приволокут его воины, когда отыщут, и где дадут двенадцать ударов палками по пяткам, чтобы впредь не бегал, и будут впроголодь держать до благоприятного дня следующего суда, удержала его. Со злополучного вечера у костра Аггу постоянно не покидало какое-то беспокойство, смутная, необъяснимая тревога. Его охватило
  предчувствие опасности, возрастающее с каждым днем. Происшествие с ткачом почти выветрилось из его памяти, и смятение своей души он никак не связывал со случаем у костра. Доискаться иной причины предощущения беды он сам был не в состоянии и поэтому непрестанно умолял бога дать ему обрести в душе мир и покой.
  К полудню, когда брадобрей нехотя приплёлся в храм, у лестницы
  святилища уже толпились мужчины и женщины в ожидании
  судебного разбирательства. У ворот, во дворе храма и на лестнице
  воины зорко следили за тем, чтобы пред ликом Владыки Города
  Энки не происходило бурного выяснения отношений между прив-
  леченными к суду. Ровно в полдень зазвучал гонг, и судебный
  чиновник вызвал участников первого дела, выкликая вначале истца,
  затем свидетелей, и последним - ответчика. Одного за другим,
  вызванных ввели во дворик Ута и усадили у входа. Судьи - эн и
  совет старейшин - восседали напротив алтаря у статуи Ута, покровителя законов, стража правды и милосердия.
  Позади судей, в нише стены возвышалась та, что знает каждого сироту, знает вдову, знает горе угнетенного и обиженного - богиня
  правосудия Нанше, дочь сияющего Ута, его помощница. Напротив
  двери, на скамье у стены дворика, располагался секретариат суда
  из четырёх писцов с квадратными дощечками на коленях. Рядом с
  ними стояли три больших горшка: два - со свежей глиной для
  табличек и один - с водой, чтобы смачивать таблички и писать на
  мокрой глине. Писцы секретариата вели протокол и записывали
  весь ход судебного разбирательства.
  Преступление пред человеком - тяжкий грех,- нарушение божественных предписаний, пренебрежение законами, уста- новленными свыше. И Ут, блюститель справедливости, беспощадно
  карал тех, кто нарушал обычаи и попирал договоры; тех, кто
  благосклонно взирал на неправедные, злые дела; кто выдавал
  малый вес за большой и малую меру за большую.
  Прежде чем открыть день суда, эн зачерпнул горсть ладана из
  золотой чаши, стоящей у подножья алтаря, бросил его в огонь
  курильницы и пристально всмотрелся, высоко ли вздымается дым,
  как чадит пламя и на сколько разделяется языков. Наконец, узрев
  в чистоте огня доброе знамение, эн провозгласил начало суда. И
  тогда жрец лучезарного бога подвел к кумиру всемилостивейшего
  Ута судящихся и свидетелей и приблизил к их лицам горящий
  светильник бога, дабы человек мог озариться светом истины и
  очиститься от скверны лжи божественным огнем.
  Каждый протягивал к пламени руки, затем касался ими глаз,
  приветствовал бога сложенными ладонями и просил его:
  - О Великий судья земли и небес! О Сияние справедливости!
  Воздай мне по заслугам, суд твой светел и милосерден. Возложи
  на грешника грехи его, возложи на преступника его преступления.
  Дай безвинному очиститься пред тобой!
  Первой разбиралась тяжба между двумя земледельческими
  родами, чьи поля соседствовали. Суть иска пострадавшей стороны,
  подробно изложенная старшим судебным писцом, состояла в
  требовании возместить убытки за нечаянно погубленный урожай.
  Молодые мужчины из рода-ответчика, открыв шлюз и пустив воду
  на свой участок, принялись пить пиво, принесенное с собой,
  увлеклись и не заметили, как вода разрушила пограничный валик, затопила чужой участок и, размыв земляной валик со стороны
  противоположного водовода, унесла, смыла с соседнего поля весь
  слой плодородной почвы. Однако, ответчик, настаивал на том, что пострадавшая сторона не следила за обваловкой своего участка; и не их вина, что плохие валики не смогли противостоять воде. Истец же, потомственный земледелец, в свою очередь, возражал против
  оскорбительного обвинения в нерадивости, утверждая, что это -
  клевета и что валики у него отменные, а участок свой он знает,
  как лицо друга или соседа. Ни с той, ни с другой стороны не было
  свидетелей.
  Чтобы вынести справедливый приговор, судьи апеллировали к
  Уту, дабы бог укрепил их сердца и направил судопроизводство по
  истинному пути. Судьям и, в особенности, эну приходилось держать
  в памяти законы и нормы, опирающиеся на традиционное право,
  основанное на обычаях, сложившихся еще во времена далеких
  предков. Действуя по велению Ута, эн, в угоду ему, заботился о
  соблюдении правды и справедливости.
  - Когда пьют пиво - урожай тонет! - засмеялся он. - Раз нет
  свидетелей, то пусть все они принесут клятву перед богом в
  правдивости своих слов.
  С легкостью, не колеблясь и не робея, пострадавшие дружно
  поклялись перед Утом в искренности данных ими показаний.
  Главный ответчик, цветущий старик, отец двух присутствующих
  на суде сыновей, с трудом преодолевая страх, шаркая ногами по
  гладким золотистым глазурованным кирпичам дворика, приб-
  лизился к богу и, уставившись куда-то вниз, сбиваясь и заикаясь,
  произнес клятву, после чего схватился за грудь, покачнулся, и с
  трудом поплелся к скамье. Крупные, блестевшие на солнце капли
  пота сбегали с его чела.
  Обман бога считался самым страшным прегрешением, влекущим скорую, неминуемую кару. Судьи переглянулись. Старейшина пострадавшего рода презрительно заметил:
  - Честь человека подобна молоку, даже мельчайшая пыль ее
  грязнит, а тут...
  Старейшина рода ответчика громко проглотил слюну, неловко
  отвернулся от проходящего мимо, прежде почтенного родича, и потупился. Смущенные, напуганные состоянием отца, молодые
  земледельцы в замешательстве не рискнули навлечь на себя гнев
  праведного Ута, хотя и были готовы к этому, и отказались от
  клятвы перед богом, что было равносильно признанию собственной
  вины.
  - Ну, здесь - все ясно. Зло, порождение демонов, - вездесуще! -
  сказал эн и вынес приговор. - За затопление чужого участка
  заплатите из расчета три гура ячменя за один ган поля. -
  Определить размеры затопленного участка он поручил судебному
  исполнителю - чиновнику секретариата. - Плату за убытки и за
  разбирательство жалобы, одну треть стоимости убытков, принесете
  в течение месяца и отмерите в храме. Итак, дело решено, -
  подытожил эн. - Пусть месть и проклятие бога обрушится на того,
  кто осмелится нарушить приговор суда старейшин.
  После того как истцу и ответчику были вручены глиняные
  таблички с записью решения суда, заверенного малой храмовой
  печатью, воины вывели их из зала Ута.
  Следующим разбиралось дело о корабельном мастере,
  плохо, некрепко построившем тростниковую лодку вместимостью в
  двенадцать гур. Не прошло и года, как на дне лодки образовалась
  брешь. Владелец лодки, представив клин договора с печатями
  шести свидетелей и датой, документально подтвердил, что
  изготовил ее за две овцы именно этот мастер. В тексте таблички-
  конуса мастер клялся богами Энки и Утом, а также эном Уренки,
  что если лодка испортится по его вине в течение года, то он за
  свой счет построит и отдаст новую. На суде мастер доказывал,
  что лодка сломалась по вине ее хозяина, вследствие небрежности
  обращения. Владелец лодки представил суду двух свидетелей с
  хорошей репутацией, показавших, что он бережно обращался со
  своей лодкой и не перегружал ее, а брешь образовалась из-за
  использования плохого тростника. Посовещавшись, судьи
  постановили, что мастер должен отдать пострадавшему новую,
  хорошую лодку взамен дырявой, а испорченную лодку следует
  сломать. Плату же за судопроизводство внести обоим поровну,
  исходя из одной четверти стоимости спорного имущества. У истца
  изъяли запись прежнего договора и разбили.
  По делу жены утонувшего полгода тому назад дамкара,
  женщины ловкой и энергичной, подавшей жалобу в суд на парня,
  отец которого, писец, нарушил взятые при жизни мужа обя-
  зательства по отношению к ее дочери и женил своего сына на другой,
  одним из свидетелей проходил горбун. Эн не допустил его к
  разбирательству и отослал, заметив при этом: "Можно поверить
  вору, но нельзя верить уроду!"
  Великий дамкар, знавший мужа и дочь этой поблекшей женщины
  в серых одеждах вдовы и веривший ей, предложил себя вторым,
  недостающим свидетелем, и принес присягу Уту. Разобрав дело,
  суд старейшин счел прежнюю невесту пострадавшей и назначил
  ей большую компенсацию. Покидая зал суда, вдова, расставшаяся
  после смерти мужа с яркими украшениями и одеждой, с косметикой и живыми цветами в волосах, именем Ута благословила старейшин племени и до земли поклонилась главе своей общины.
  Когда во дворик Ута ввели ярко и нарядно одетую, жалобно
  плачущую истицу, судьи насторожились. Аннипад, не выносивший
  женских слез, тотчас же подошел к ней и, мягко взяв ее под руку,
  осторожно подвел к скамье.
  - Успокойся, сестра, и укрепи свое сердце. Того, кто чист и чужд
  зла, боги милуют и наделяют всяческой благодатью, - ласково
  увещевал он плачущую.
  Склонившись к Аннипаду, вернувшемуся на свое место, эн тихо произнес: - Запомни, сын мой, мудрый Энки повелел, чтобы жизненная
  сила души находила свое отражение в теле. Особенно душа влияет
  на тело во время сильного волнения или печали, и тогда те чувства
  и свойства характера, которые обычно утаивает душа, тело выражает открыто. Скажи, сын мой, ты внимательно прочитал написанное судьбой на лице этой женщины?
  Аннипад отрицательно покачал головой. - Видишь, у нее густые
  брови, маленькие, глубоко сидящие глаза и длинный нос, а ее
  красная верхняя губа шире нижней? Такая женщина ловка, как
  обезьяна, и редко говорит правду. Пусть ее слезы не обманывают
  тебя, сын мой.
  Тем временем старший писец доложил содержание тяжбы между этой женщиной, ранее бездетной вдовой, и ее новым мужем,
  который недавно оставил ее. Женщина утверждала, что между
  ними, при присутствующих на суде свидетелях, в храме Инанны
  заключен брачный договор, в чем они оба тогда и принести присягу
  богине. В этом случае бывший муж должен был дать бывшей
  жене содержание стоимостью в тридцать овец. Если клятвенного
  обязательства жениться не было, бездетная женщина не получала ничего.
  Ее бывший муж упорно отрицал и договор, и свидетелей, заявляя,
  что вообще знает их лишь с виду. Поскольку каждая сторона
  твердо стояла на своем, судьи потребовали принесения клятвы
  Уту, и все четверо без тени сомнения поклялись перед богом в
  своей правоте.
  - Вот это да! - изумился великий дамкар, подозревающий
  женщину во лжи. - Бог никого не заставляет менять свои показания!
  Воистину, на суде слово грешницы сильнее слова мужа! - Для
  установления виновности подсудимых он предложил подвергнуть
  свидетелей испытанию водой, и эн тут же распорядился принести
  святой воды из храмового источника. Свидетелей поставили перед
  Утом и вручили им серебряные чаши с бурлящей водой. После
  того, как каждый из них, захлебываясь, отпил по нескольку глотков,
  одному из свидетелей вода бросилась в глаза и у него потекли
  слезы, а у другого началась рвота. Рыдая, они признались святой
  воде в том, что вдова их подкупила, предложив по десять овец.
  Женщина, блестя высохшими, покрасневшими от злости глазами,
  плюнула в их сторону и накрепко сомкнула губы до окончания суда.
   Старейшины определили всем меру наказания: бывший муж
  считался очищенным, оправданным перед Утом; лжесвидетели
  уплачивали храму стоимость двадцати овец; женщина оплачивала
  разбирательство жалобы - десять овец, а за недостойное поведение
  и неуважение к Уту,- за плевок,- должна была во время первого же
  народного собрания, под смех и улюлюканье мужчин Города,
  четыре раза обойти вокруг террасы старейшин с тремя кирпичами
  на голове.
  С тревогой и возмущением восприняли старейшины обвинение,
  возведенное братьями ювелира на старуху, его соседку, которая
  колдовскими чарами извлекла душу из их брата и поместила ее в тело презренной собаки. Когда братья вытряхнули из мешка собаку
  и ударили ее, ювелир скорчился и завизжал. После того как собаку
  укололи ножом, тело ювелира покрылось волдырями. Собака
  принадлежала старой ведьме, и та регулярно мучила их брата,
  истязая собаку у него на виду. Дабы избавить ювелира от
  колдовских чар, братья предлагали старухе принять от них в дар
  шесть овец, но ведьма от подарка отказалась.
  Посуровевший эн быстро поднялся и предостерегающе поднял
  руку:
  - Не убивайте животное - погибнет и человек. Уберите собаку
  в мешок, а с ювелира глаз не спускайте! Нужно немедленно пресечь
  это богопротивное дело и положить конец козням колдуньи. Энси
  Аннипад, - приказал земной владыка, - возьми воинов и жреца-
  брадобрея, найдите старуху и сбрейте ее волосы, дабы лишить
  колдунью силы и злых чар, заключенных в ее белых волосах, а
  чтобы избежать омерзительных заклинаний волшебницы и не быть
  связанными ее словами, выбейте вначале старой ведьме передние
  зубы. После этого свяжите ведьму по рукам и ногам и подвергните
  испытанию рекой. Если бог реки не отвергнет ее и очистит, то
  река примет тело старухи в свое лоно как невиновное. Тогда
  похороните ее по обычаю предков. Но если нет, и ко дну нечестивая
  не пойдет, тогда сожгите старую колдунью на площади у Козьих
  ворот.
  Аннипад почтительно поклонился владыке и без промедления
  покинул зал Ута.
  Последними разбирались дела о пролитии крови ближнего.
  Храмовый бык, убивший человека и осквернивший себя кровью,
  был подвергнут осуждению, наказан побитием камнями и изгнан
  за пределы Города чистых, божественных законов.
  В деле двоюродных братьев один обвинил другого в том, что
  тот заступил за межу его участка земли при подновлении обваловки
  и, кроме того, избил его. Однако старейшины усмотрели, что
  завязалась обычная драка, в результате которой один из спорщиков
  лишился двух зубов, а у другого оказалась сломанной рука. И суд
  единогласно вынес определение: братья должны заплатить друг
  другу: за сломанную кость - двадцать четыре овцы, а за каждый
  выбитый зуб - по две овцы.
  Брадобрея Аггу, расстроенного, грустного, не верящего в
  милосердие суда, ввели последним. О причине его вызова в суд он
  догадался, когда в толпе у лестницы увидел ожидавших своей
  очереди оружейника и ткача. Мебурагеши, подошедший из
  храмовой мастерской, опросил всех знакомых и выяснил, что
  проходит свидетелем по делу Туге. И оружейник не замедлил
  выразить ткачу свое неудовольствие по поводу привлечения его к
  этому, по общему мнению, никчемному делу. Туге лишь жалко
  улыбнулся и еще ближе придвинулся к воину, надзиравшему за
  порядком. В зале суда оружейник изложил перед Утом проис-
  шествие с горячей рыбой, а лекарь рассказал об ожоге и
  длительности его лечения.
  - Твои дед и отец, Агга, да пребудут их тени с миром в Стране
  без возврата, были добропорядочными общинниками. Ты-то когда
  угомонишься и станешь, наконец, настоящим мужчиной? Ну,
  сколько можно озорничать, дети-то твои что скажут? - пожурил
  брадобрея старейшина его общины, почтеннейший, всеми
  уважаемый старец.
  - Ну да, - пробурчал Агга, - на чужом поле урожай всегда
  полновесней! - И вдруг он, сидевший понурясь, вскочил, пронзенный
  внезапной идеей, поднял руку и воззвал к эну: - О, владыка, позволь
  обратиться к суду, дай слово молвить!
  - Говори, брадобрей, уста человека спасают его. - По древнему
  обычаю эн давал право высказаться любому человеку и в любой
  форме. Земной пастырь полагал, что каждый общинник должен
  изложить свою позицию прежде, чем будет вынесено решение суда.
  - Я тоже хочу пожаловаться всемилостивейшему суду на ткача
  Туге. Как-то раз, месяц тому назад, темной ночью, я, возвращаясь
  из гостей, пел около его дома, а он выскочил из ворот и каменным
  челноком выбил мне зуб.
  Свидетелей моего посрамления не было, и поэтому в суд на
  него я в ту пору, по-соседски, не подал, а теперь прошу при решении
  суда учесть выбитый у меня зуб.
  Преступление, совершенное ночью, каралось много строже,
  чем, если бы оно было совершено днем. Агга пальцами оттянул
  верхнюю губу и показал дырку. Зуба он лишился у лекаря на
  следующий день после народного собрания.
  - Ткач, ты выбил зуб у брадобрея? - с сомнением спросил
  старец-старейшина общины Агги. Туге отрицательно покачал
  головой:
  - Я за калитку-то ночью не выхожу, - и робко улыбнулся.
  - Поклянись, ткач, перед Утом. А ты, Агга, чист перед богом?
  - с иронией спросил брадобрея старец после клятвы Туге. Агга
  бросил быстрый взгляд в сторону Ута. Бог знал все, чего желал
  и о чем помышлял он, и мог своим жаром негодования мгновенно
  испепелить грешника. "Да, бог - не человек, не проведешь и не
  обманешь, бог видит душу". Горячая волна прокатилась по всему
  его вдруг обессилевшему телу, зашумело в висках, ноги
  подогнулись, сделалось жарко от гулких ударов трепещущего
  сердца.
  - Нет, о, старейшина, - еле слышно проговорил он. - В темноте
  я мог ошибиться и принять кого-нибудь другого за ткача.
  - Дело решено, - остановил дальнейшее выяснение под-
  робностей эн. - За травму, вынужденный простой в работе и лечение
  ты, брадобрей Агга, сын Тизмаха, брадобрея, выплатишь
  прядильщику Туге стоимость четырех овец, а за разбирательство
  жалобы отдашь храму одну овцу.
  - Ячменя-то, ячменя почти на полтора года пропитания, -
  возликовал ткач. - Мой бог меня не оставил! За такую плату я
  готов подставить свой зад еще раз!
  Агга шагал по Городу, не осознавая времени и плохо понимая,
  куда он идет и где находится. Еще не высохшая табличка с записью
  решения суда в его горячей, судорожно сжимающейся руке,
  превратилась в простой комок глины. "Пять овец - весь мой урожай
  фиников за год! Вот и пришло время познать нужду, дети мои!" -
  скупые слезы текли из его немигающих глаз. Под вечер ноги сами
  незаметно привели Аггу к дому старухи, торгующей пивом.
  Брадобрей остановился, подбросил комок глины, поймал его,
  забросил на крышу дома старухи и постучал в калитку.
  Когда совсем стемнело, сердобольная старая женщина
  осторожно вывела за ворота еще более помрачневшего от трех
  кувшинов свежего пива брадобрея.
  - Теперь я тебе долг не скоро верну, мамаша, - промычал Агга и потащился, не разбирая дороги, домой. Избыток жидкости в его
  желудке побудил брадобрея срочно справить нужду. Долго не
  утруждая себя поисками подходящего места, он приткнулся к
  какой-то стене и поднял край юбки. Отойдя затем на несколько
  шагов и обернувшись, Агга в матово-желтом свете высокой,
  полной луны узнал ворота храма Наннара, у которых только что
  стоял.
  Брадобрей, затрепетал и сразу же протрезвел, ужаснувшись содеянному: он, в присутствии бога Луны, хозяина храма, позволил себе так отвратительно осквернить его дом! Хорошо еще, что никто не видел, ибо мать, породившую его, с позором привели бы на храмовый двор. Схватившись за голову, Агга тут же бросился наутек. Подбежав к
  своему дому, он гулко хлопнул в ночной тиши распахнутой калиткой
  и, стуча по лестнице грязными, необмытыми у входа ногами, ступни
  которых были покрыты толстой, загрубевшей кожей от постоянной
  ходьбы босиком; взлетел на галерею и, оттолкнув выскочившую на шум жену, вбежал в главную комнату, рухнул на колени у домашнего алтаря перед нишей с Ниназу, богом ритуальных омовений, личным богом рода брадобреев, и воззвал к нему, плача и стеная, омывая душу слезами тела.
  - О мой бог! О родитель! О Господин мой! Плохо мне, всё время
  плохо! Я как в котле с кипящей водой, где нет холодного места!
  Душа моя изнемогает! Тоска и отчаяние поселились в груди моей,
  лик затмился и стал я подобен идущему дальним путем. Злая
  участь держит меня в своих руках, отнимает дыхание жизни! -
  Агга поник и распростерся ниц перед богом. - О создавший мне
  имя! Тебе ведомо, я - мерзость пред тобой! Тяжки мои
  прегрешения: и храм Наннара я осквернил, и согрешил в помыслах
  своих против Ута, задумал неправедное. Не мне судить тебя, о
  боже, но как ты - и ты, о моя богиня, ведущие меня по жизни,
  могли допустить до такой беды, до такого безысходного несчастья?
  - возроптал он. - Доколе ты, о боже, породивший, взрастивший меня,
  будешь забывать обо мне? Кто тебе даст другого такого, как я?
  Что же ты мною пренебрегаешь, чем я пред тобой провинился? Я
  ли не угождал божественной воле? Я ли не был всегда послушен
  вам? Задержал ли я приношения? Я ли не восхвалял вас? А ты?
  Ты лишил меня пропитания, вместо добра зло явил мне!
  Уж не за грехи ли предков караешь ты меня в эти дни
  наказания? Припомните: пока ты, о отец мой, и ты, моя богиня,
  были со мной во всех моих деяниях, и оберегали от невзгод, был я
  удачлив и процветал. Доброго что ты мне сделал, о бог мой, того, чем меня возвеличил, не забыл я. А теперь сгинула радость, и удел мой - одни слезы! Неужто, о хранители, покинули вы дитя своё? Рок тяжелый постиг меня - злые, коварные демоны совратили. Судьба, кусающая, как лютый зверь, прилипла, словно грязная одежда, и нет от нее мне пощады!
  О отец мой, быть может, она уже насытилась моими тяжкими
  бедствиями, и Владыка судеб дает надежду на лучшую долю? И
  ты, о моя защита, пресветлый боже, сжалишься надо мной,
  простишь и возвратишь мне свои милости и заботы? О Создатель,
  взгляни на семью мою, на больших и на малых, ради них пожалей,
  пощади меня! Да смягчится твой гнев, да подаришь ты прощение
  мне. О отец, поддержи сына своего, пусть достигнет меня помощь
  твоя!
  О сострадательный и милосердный, да увижу я твой лик, стопы
  твои да облобызаю! Склони сердце свое к рыданиям, к горьким
  слезам рожденного в доме твоем Агги. Благосклонно внемли мольбам несчастного, услышь и прими их. Пусть прежняя благодать по молитве вернется, открой мне врата мира и жизни, укажи дорогу, выровняй стезю! Да не оскудеет ко мне твоя божественная милость.
  Вспомнив врата храма Владыки ночи, Агга мучительно
  поёжился, представив себе, какие кары может наложить на него
  беспримерно обиженный, гневающийся бог. Он заскулил сквозь
  слезы и, поднявшись на колени, воздел руки и устремился всей
  душой к своему родному богу Ниназу.
  - О отец! Умоляю, спаси, отврати погибель неминучую! Ничто
  не дорого, кроме сладостной жизни! Заступись за раба твоего
  перед великими богами Наннаром и Утом, любящими тебя, вымоли
  у них прощение. Да не истребят меня они и да отпустят грехи мои
  тяжкие!
   В то время как брадобрей до рассвета молился, стенал и
  всхлипывал, жена его беззвучно сидела на галерее, прислонившись
  спиной к стене у приоткрытой двери главной комнаты, и вспоминала свою не слишком радостную, полную забот и беспокойства жизнь в доме мужа, незаслуженные обиды и побои. Однажды, очень разозлившись, Агга даже решил прогнать ее и развестись. Он обрезал бахрому ее юбки, привязал шкатулку с разводной платой к ее лону и вывел за ворота. Однако он вскоре остыл, догнал ее и вернул в дом. А она, слава богам, не поспешила снять брачные браслеты и оставить их на пороге дома мужа. Она упорно отгоняла назойливо набегавшие мысли о вдовстве, в которое ей совсем не хотелось верить. Эти думы вызывали в ней острую, ноющую жалость к себе и к детям. Ее Агга был таким же, как и все, не лучше и не хуже других, лишь более беспутным и легкомысленным, но он, и она это знала, по-своему любил ее и жалел.
  Когда Агга, разбитый и обессиленный, затих и забылся в тяжком сне, свернувшись калачиком у ног Ниназу, жена подложила под него циновку, накрыла, подоткнув углы, покрывалом и осторожно, чтобы не заскрипеть, затворила за собой дверь комнаты.
  Пробудившись ото сна, Агга принял обет перед личным богом
  возложить на себя строгий трехдневный пост как лучшее средство
  искупления грехов и очищения. Изо дня в день, с восхода и до
  наступления сумерек, он, не выходя из дома, молился, неотступно
  прося об отпущении грехов, каялся и окроплял себя водой храмового источника.
  Пост делает тело человека и его дух легкими и светлыми, готовыми к восприятию ясных, пророческих сновидений. И вот, в конце первой ночи посетил Аггу сон, и явилось ему, что он обильно возжигает курения на алтаре перед Владыкой ночи в храме Наннара.
  Жена брадобрея, возвратившись от толкователя снов, со слезами на глазах рассказала ему, что этот сон - дурное предзнаменование, предвещающее божьи кары, и что в недалеком будущем могущество Наннара обернется против Агги и поразит его. И перевернулось у Агги сердце, а его дух от страданий помутился, ибо мучительно ожидание наказания божьего. И пал он пред богом, надрывно заголосив, и расцарапал себе лицо, сокрушенно сетуя на преследования злой, безжалостной, неумолимой судьбы, и стал биться головой о стену.
  Однако на следующее утро он поднялся, успокоенный и немного повеселевший и сообщил жене, что отец отцов его, мудрый Ниназу,
  внушил ему в сновидении: дабы умиротворить Наннара и
  умилостивить его, надобно посвятить Светочу ночи их младшую дочь,
  трехлетнюю девочку, и принести ее в дар храму. Горестно вздохнув,
  жена безропотно, без слез и рыданий, покорно восприняла повеление
  бога и пошла подогревать воду, чтобы еще хоть раз, напоследок,
  самой вымыть малютку.
  После последнего дня поста Агга, дабы поскорее прозреть волю божью, лег спать пораньше. Странные видения и жуткие кошмары мучили его. Брадобрею чудилось, что страшные змеи обвились вокруг его горла и душат под чьи-то дикие вопли. С ужасом взирал он, как пламя сплошным потоком низвергается с неба на землю, испепеляя всё и вся. И лишь под утро увидел во сне он, что искупался, омылся в водах священного храмового источника.
  Жена, бегом вернувшаяся из храма Энки, с радостью пересказала ему истинное толкование вещего сновидения: он омыт, очищен богом от всех грехов и прощен. И упало бремя с просветленной души Агги, и стало вдруг легко и покойно на сердце.
  А тем временем могучий Наннар, плывя на восток по небосводу
  и каждую ночь посещая один из двадцати семи своих небесных
  домов, старился, убывал и, в конце концов, умер - его последний
  серп истончился, погас и растаял. Жрецы храма Наннара неотрывно смотрели на запад, дабы поскорее узреть на горизонте несущуюся по кромке водной глади огненную ладью с высоко поднятыми носом и кормой - народившегося, вновь возникшего из небытия, нежного младенца Наннара, вскормленного в Стране без возврата своей матерью Нинлиль. У бога Луны три пути движения по небосводу: северный, средний и южный; и каждый он проходит за три трехдневные недели.
  Однако бог Луны гневался и не появлялся, лишив тем самым горожан сна и покоя. Каждый шумер, молясь, с волнением и страхом
  перебирал свои прегрешения, напряжённо ожидая, когда же, наконец, бог смилуется и засверкает в небе его золотой рог тельца. И лишь один Агга знал, что причиной недовольства, негодования Наннара послужил он, злосчастный брадобрей, но рассказывать кому-либо об этом он
  опасался. Трое суток Наннар не появлялся в небе, но когда он все-таки соизволил выйти и явил свой сияющий лик, все облегченно вздохнули и встретили бога ликующими приветствиями и благодарениями.
  Первый серп народившегося месяца каждое новолуние
  торжественно встречали радостным, долгим, трубным звуком
  бараньего рога, которым храм Наннара провозглашал наступление
  нового месяца и созывал шумеров в дом бога, чтобы сообщить
  народу сокровенное - каким будет грядущий месяц. Дабы прозреть
  будущее, жрецы-звездочеты тщательно вглядывались в огненный
  лик золотого тельца и место на небе, где он появился. Обсудив,
  худ ли или полновесен младенец, насколько он светел и ярок, жрецы
  делали предсказания. Когда печальная, непонятная, сумрачная пора
  таинственной невидимости благостного бога завершалась, наступала первая, светлая и счастливая часть месяца, содержащая совершенное и благоприятное, нечетное число дней.
  Весь этот период, вплоть до первых признаков ущерба Луны,
  посвящался празднествам в честь возрождения и расцвета Наннара
  и сопровождался обильными ежедневными жертвоприношениями,
  возлияниями и молебнами, освящающими обновленный молодой
  месяц; торжественными шествиями и прославлениями, в которых
  участвовали все пришедшие в храм с дарами и жертвоприношениями.
  Еще затемно, пропустив вперед стадо жертвенных быков,-
  приношения храмов Энки и Инанны, которых тут же в воротах
  пересчитал и занес в табличку старший жрец, ведающий
  жертвоприношениями, Агга, держа на руках спящего ребенка, свой
  искупительный дар, вошел вместе с группой богомольцев в
  огромные, распахнутые настежь ворота дома Наннара.
  Храм был обнесен высокой оградой из нетесаного известняка с обычными хозяйственными, бытовыми и служебными постройками,
  теснившимися во дворе вдоль стены. Святилище храма, длинное
  прямоугольное здание с центральным боковым входом, поста-
  вленное посреди большого квадратного двора, покоилось на
  невысоком, окрашенном в черный цвет каменном основании,
  обрамленном красной полосой. Позднее к зданию святилища
  пристроили симметричные боковые помещения. Массивные
  кирпичные стены святилища с равномерно отстоящими друг от друга выступами, с мозаикой из цветных глиняных конусов и каменных розеток, были облицованы черными, желтыми и лазурными рельефными изразцами, слагающимися в изображение святых животных, символизирующих различные фазы Луны.
  Дарительница жизни и провозвестница смерти принимала в
  своих постоянных превращения образ то бычьих рогов - молодая
  нарождающаяся Луна; то головы льва - полная Луна,- и тогда Наннар,
  могучий бык Ана, появлялся во всем своем блеске и красе; то
  змеи - ущербная Луна, но обновляющаяся, как вечно живущая змея,
  сбрасывающая старую кожу. На широкой перемычке входа в
  святилище, поддерживаемой двумя деревянными колоннами,
  обшитыми листовой медью и инкрустированными перламутром,
  сланцем и красным камнем, стояли в ряд медные статуи трех
  быков с повернутыми назад головами. Высоко над пасущимся на
  лугу стадом, на большом рельефе, птица Имдугут, орел с львиной
  головой, держал в лапах двух ланей.
  Вход в святилище охраняли две львиные головы с красными,
  далеко высунутыми языками. Свирепый, немигающий взгляд
  львиных глаз, инкрустированных красной яшмой, белым
  ракушечником и зеленым стеатитом, направленный в упор на
  входящего, проникал в самую душу человека, заставляя ее
  боязливо дрожать и сжиматься уже в преддверие лицезрения бога.
  С правой стороны от входа вздымался высоко над землей
  громадный, четырехугольный, сложенный из грубых, нетесаных
  камней, алтарь для огненных, сладко благоуханных жертв.
  Алтарь украшал горельеф с изображением длинногривого
  барана - священного зверя бога Луны. По другую сторону входа
  стояли три по три и три по три терракотовых стола-жертвенника,
  так же помеченные священным знаком бога. Жертвоприношения
  и возлияния маслом, молоком и пивом во славу и на благо
  возродившегося Наннара начинались сразу же после трубного
  звука.
  Агга возлил молоко на жертвенник и зашагал к святилищу.
  Брадобрей остановился, засмотревшись на то, как несколько
  дюжих обнаженных жрецов тащили на заклание очередного быка,
  упиравшегося, ревущего в страхе от острого, ничем не уничтожимого запаха крови во рвах у алтаря. Шествие возглавлял жрец в красном, расшитом золотыми серпами плаще с черной каймой. Из небольшой серебряной чаши в простертой руке жреца курились очищающие благовония.
  У алтаря он быстро заглянул быку в рот и, решив, что тот чист
  ртом своим и, следовательно, не осквернен болезнью, распорядился,
  чтобы быка ввели на алтарь. Бык - крупной животное, могучее и
  быстрое, и справиться с ним непросто. Но вот опытный молодой
  жрец ловко накинул быку петлю на левую переднюю ногу, чуть
  повыше копыта, а веревку перебросил через его спину на правую
  сторону и резким рывком оторвал ногу быка от поверхности алтаря.
  В тот же момент на неустойчиво стоявшее животное кинулись
  остальные жрецы. Один из них вскочил на шею быка и, схватив за
  рога, задрал ему голову; другой вздернул быку заднюю ногу, третий
  сильно потянул быка за хвост. Опрокинув животное в золу, ему
  тут же связали задние ноги с передней, охваченной петлей. Бык
  больше не смог подняться и лишь, хрипя, согнулся в кольцо, пытаясь
  отсрочить предрешенную участь. Жрец в красном плаще подскочил к быку, одним движением медного ножа перерезал ему горло и воззвал к богу:
  - О пресветлое дитя! О господин полного сияния! О священный
  корабль, странствующий по небесам! Прими кровь, струящуюся
  из горла, выпей силу его! - Всматриваясь в бьющую фонтаном кровь, жрец решал, чиста ли она и не осквернит ли юного бога. Сняв с быка веревку, на него возлили масло и, обложив сухими дровами, поднесли горящий факел. Сгоревшую жертву заменяли новой, и неугасимый огонь горел днем и ночью.
  Сила и мощь каждого быка, принесенного в жертву, переходила к
  Наннару, и посему этому жрецу-резнику, единственному среди шумеров слуге божьему, Великие тайным знамением дали право на убийство быка и отпустили этот грех.
  Когда разбуженный шумом ребенок проснулся и закапризничал,
  Агга отвлекся от зрелища и, уныло поникнув, обреченно пошел к
  святилищу. Здесь, в храме, дух бога и его мощь обретались
  повсеместно: и в стенах, и в деревьях, и в камнях, которыми был
  вымощен двор. Вход и стены внутри святилища покрывали узоры
  в красновато-коричневой и черно-белой гамме с добавлением голубого и зеленого цвета в виде кратных трем спиральных
  орнамента из лунок и змеевидных волнистых, символизирующих небесную воду, линий и лент. На многочисленных фресках и медных рельефах живо и выразительно были изображены сцены любви Наннара в образе сверкающего крылатого быка к юной, простодушной телице; борьба у священного небесного дерева: бык и лев, поднявшись на задние ноги и обхватив передними друг друга, напряженно застыли в
  упорной борьбе; лев и змея, символ умирания, переплелись в ожесточенной, смертельной схватке.
  У стен, на цветных деревянных скамьях с ножками в виде
  копыт, стояли невысокие каменные фигурки людей с краткими
  опознавательными надписями - личные статуи горожан с чашами
  для возлияния в сложенных и прижатых к груди руках. Изображения
  непрестанно молили всесильного Наннара о ниспослании им благодати
  и заступничества.
  Напротив входа, в нише стены центрального зала, на двух
  лежащих на постаменте каменных тельцах, стоял окруженный
  нешироким возвышением с тройным полукольцом чадящих
  ладаном серебряных курильниц на нем, ясеневый трон самого
  хозяина дома - владыки Наннара. Бог, в золотисто-черной одежде,
  увенчанный высокой, остроконечной, серебряной тиарой с большими золотыми рогами, задумчиво сидел, возложив руки на подлокотники трона - две золотые львиные головы, и взирал на стоявшие перед ним
  невысокий сине-голубой алтарь, окаймленный у пола черной полосой, и ряды жертвенников.
   На верхней половине плиты мать Наннара, пресветлая Нинлиль,
  стройная, обнаженная до пояса женщина, с головой змеи, держала
  на левой руке младенца-сына и вскармливала его в Стране без
  возврата своей левой грудью. Ибо из-за проступка Энлиля, сын его, могучий Наннар, родившийся в Стране без возврата, по закону этой Страны, вынужден умирать каждый год и возвращаться в преисподнюю вместе со своей матерью, где он вновь появлялся из ее чрева, вскармливался и оттуда выходил на небо таким же ребенком, как и в первый раз.
  На нижней половине передней плиты алтаря была изображена
  змея с ногами и птичьим хвостом, расчлененным на три части.
   Свет проникал в святилище лишь через открытую дверь, и в
  дни второй, темной, траурной половины месяца, когда Наннар,
  страдая, медленно угасал и отходил в небытие, светильники не
  возжигались, и в зале царил полумрак и скорбная тишина. В это
  неблагоприятное, бедственное время жертвоприношения в храме не проводились, а дары не принимались.
  Агга благоговейно приблизился к алтарю, преклонил колени и
  вознес молитву пресветлой божьей матери:
  - О ты, которая живет в небе и на земле; ты, которая - смерть
  и воскресение; ты, вскормившая золотого тельца и возродившая
  его к новой жизни; заступись за меня, грешного; встань перед
  сыном твоим, удержи гнев его праведный, отврати кару
  неминуемую. Да простит он меня, неразумного, да примет он дар
  мой, семя мое, дочь мою младшую. О богиня, нет выше дара у
  меня! О всеблагая матерь, яви рабу твоему благорасположение:
  не дай мне погибнуть во цвете лет, сохрани дом мой, пошли
  здоровье чадам моим!
  К Агге неслышно подошли сзади главная жрица храма и два
  старших жреца-старца. Дождавшись окончания молитвы, жрецы
  ласково подняли брадобрея с колен, и он припал к маленькой,
  обтянутой тонкой, сухой кожей руке жрицы, а из глаз его беззвучно
  потекли слезы. Один из жрецов вначале окропил отца и дочь
  святой водой, помазал маслом, затем, помолясь, возлил перед
  богом воду на алтарь и, взяв у Агги ребенка, посадил его на плиту.
  Девочка заплакала, ей было мокро и холодно, и она протянула
  ручки к отцу, просясь обратно в его надежные родительские
  объятья. Вода стекала по желобкам в плите алтаря и капала в две
  жертвенные вазы, на верхних краях которых рельефно выделялись
  две переплетенные между собой крылатые змеи с черно-бело-
  красным узором на спине, а ниже, под ними, - львиноголовые орлы
  парили над быками. Удовлетворенные тем, как стекала вода, жрецы
  обменялись кивками, и земная жена Наннара изрекла, что дар
  брадобрея угоден богу и он принимает его.
  Главная жрица, отдав помощнику свой серебряный жезл с
  обвившейся вокруг него змеей и навершием в виде головы барана,
  неумело взяла крошку на руки, прижалась своей щекой к пушистой
  головке девочки, нежно поцеловала в лобик и успокоила отца:
  - Утешься, брат. Милосердный Наннар хорошо позаботится о
  ней. Бог избавит твою дочь от мирских страстей, что горьки,
  подобно морской воде. Девочка здесь, в храме, будет жить
  спокойно и счастливо, озаренная благодатной божьей любовью и огражденная могуществом Наннара. Не тужи, брат. Бог явит тебе
  за твой дар свое благоволение, укрепи сердце и иди с миром.
  Ощутив доброту и тепло женских рук, успокоенная девочка
  переливчато засмеялась и доверчиво обвила ручонками шею
  одинокой, лишенной традицией радости материнства, немолодой
  женщины. Глаза жрицы радостно блеснули. Она поправила свои
  растрепавшиеся, седеющие, высоко уложенные волосы, переколов
  три серебряных гребня с золотыми цветами и листьями из голубого
  лазурита, и, крепко прижав ребенка к груди, закутала его широкой
  шалью с бахромой.
  Агга, вдохнув аромат ладана, глубоко, до земли, поклонился
  Наннару; утер ладонью глаза, немного потоптался на месте, все
  еще не осознавая, что лишается дочери навсегда, осторожно
  коснулся пальцами ножки ребенка, высунувшейся из-под шали, и
  вышел из святилища. И тут он впервые почувствовал, как болит
  сердце. По дороге домой смирение, озарявшее лик брадобрея,
  угасло.
  "Выходит, что и зарезанной овце больно, когда с нее шкуру
  сдирают", - грустно думал он, вытирая глаза.
  Ранним утром следующего дня, оценив стоимость своего
  скромного запаса фиников, брадобрей Агга направился в Город на
  поиски заимодавца. У храмовой площади он случайно встретил
  Мебурагеши и его сыновей, спешивших на работу в оружейную
  мастерскую, и почтительно поинтересовался, не знает ли
  оружейник какого-нибудь дамкара или богатого земледельца,
  ссужающих под не слишком высокие проценты. Мебурагеши, как
  и другие соседи по кварталу, уже знал о приношении брадобрея и
  от души соболезновал Агге.
  - Бедняк занимает - себе забот наживает, - в раздумье
  проговорил оружейник, глядя на провалившиеся щеки и потухшие
  от слез глаза. - Воистину достойно вести себя, когда судьба
  благоприятствует, гораздо труднее, чем когда она враждебна, -
  думал Мебурагеши. - Знаешь, Агга, мой старший сын Энметен
  при жеребьевке перед Утом был отмечен богом и первым среди
  оружейников получил полугодовое содержание, - не скрывал
  гордости счастливый отец. - Теперь, сосед, я, пожалуй, смогу одолжить тебе четыре овцы на четыре года и не возьму с тебя
  процентов. Каждый год ты будешь возвращать мне финиками цену
  одной овцы. Если согласен, войдем в храм и совершим запись при
  свидетелях.
  Узрев в предложении оружейника промысел Ута, брадобрей
  низко поклонился соседу и поцеловал край его одежды.
  - Да ниспошлют тебе боги многие блага за слова твои и за
  благодеяния, о сын Энетурша, - еле слышно проговорил он.
  - Доброе дело, сосед, - Мебурагеши коснулся рукой груди Агги,
  - останется при мне, а это уже благо, и оно не уйдет прочь! Ибо
  воистину сказано: пока ты благоденствуешь по милости своего
  бога, - давай брату, не забудь сестру и поддержи соседа.
  Вернувшись домой, Агга надел конус, клин договора, на
  деревянную палку, вбитую в стену, и произвел возлияние масла у
  края клина. Если по заключенному договору возникнет какой-либо
  злой умысел, то дерево разорвет клин договора.
  
  
  Глава 7
  БОЖЬЯ ВОЛЯ
  Неисчерпаемая, преодолевающая любые преграды, энергия Аннипада, благословленного Всеведущим Энки на строительство храма Энлиля, в течение нескольких дней изменила привычное, устоявшееся течение жизни Города, каждой семьи. В дремучих, непроходимых лесах острова день и ночь прокладывались дороги, чтобы возить по ним прочные стволы смолистых кедров для кровли святилища. На горных кручах высекались узкие тропинки, по которым можно было бы спускать из каменоломен вниз, к реке, каменные блоки.
  Сотни землекопов приступили к рытью канала, чтобы по воде
  доставлять грузы до места стройки. Множество ремесленников
  переквалифицировалось и сделалось кирпичниками, ибо потреб-
  ность в кирпиче была велика. В храмовых мастерских изго-
  товлялись из отборной древесины мотыги, лопаты и формы для
  кирпичей, а топоры и пилы - из лучшей маданской меди. Дабы
  успеть осуществить закладку дома Энлиля в срок, определенный
  гаданием, эн повелел выходить на общественные работы через
  день. Сам он, как и жрецы других храмов, из-за утренней трапезы
  своего господина несколько запаздывал к началу работы. Раб
  божий, эн приходил на стройку, как и все, пешком. Подоткнув полы
  плаща за пояс, он сноровисто, не придерживая руками, носил на голове
  строительную корзину с землей, глиной или кирпичом.
  Члены совета старейшин работали отдельной командой,
  возглавляемой эном, который получал задания не у главных
  мастеров-строителей, как остальные старшины, а непосредственно
  у энси. Регулярно встречаясь с великим дамкаром, неизменно
  веселым, бодрым, искрящимся неиссякаемым соленым юмором,
  эн вновь приблизил его к себе и частенько беседовал с ним в
  ожидании, когда их корзины наполнятся грузом. В глубине души Уркуг, однажды отлученный от храма Владыки жизни, панически боялся эна и любыми средствами старался заслужить его расположение.
  Как-то, когда дамкар, с юности уступавший эну в силе, услужливо бросился поднимать полную глины корзину земного владыки, дабы облегчить его труд, эн, мягко воспротивившись, благодушно пояснил, величественно подняв груз, что человеку грешно перед богами не выполнять своего предназначения на земле, ибо каждый сам должен трудиться для бога в полную меру отпущенных ему сил.
  Уркуг, специально приходивший на стройку одним из первых,
  присвоил себе право выбирать для владыки строительную корзину,
  тщательно очищать ее и лично вручать эну.
  После завершения подготовительных работ энси и главные
  мастера натянули на колышки мерные веревки и определили
  границы основания зиккурата и пределы храмового участка. Прежде чем приступить к рытью траншей для закладки фундамента под стену-
  оболочку террасы зиккурата, со всей колоссальной площади храмового
  участка сняли верхний слой каменистого грунта, именем Энки
  очистили и освятили территорию будущего храма и засыпали ее слоем чистого морского песка.
  В выбранный гаданием день, главный жрец храма Энки, освятив
  заступ и вогнав его в землю, отслужил торжественный молебен в
  честь начала строительства зиккурата и вновь призвал собрание
  шумеров поусердствовать во славу Энлиля.
  - Братья! Сегодня Знающий судьбы послал мне, Уренки,
  благочестивому эну, добрые предзнаменования и подарил взор
  жизни. Когда он, Опора наша, повелел воздвигнуть дом во славу
  царственного Энлиля, мы, шумеры, верные и послушные слуги
  божьи, во имя благополучия Города нашего, сразу же приступили
  к работе. А сейчас, братья, мы делаем первый шаг на пути закладки и
  возведения храма! Да будет стоять вечно дом Великой горы,
  радость сердца, чудо и украшение земли. Итак, братья, начатому
  делу - сияющее чело! И да вознесем внемлющим нам богам
  мольбы и молитвы, дабы облегчили они путь наш тернистый и
  сделали его посильным и беспечальным.
  Все пали на колени и трижды, с тихой молитвой, истово вознесли руки к небу. Поднявшись с земли, эн сбросил белый плащ и сандалии и первым взмахнул заступом.
  Изготовление и доставка каменных блоков для фундамента стен
  представляли собой весьма трудоемкое дело. Глыбы белого
  известняка отсекали от скалы и долго и тщательно обрабатывали
  инструментами из меди, камня и дерева до тех пор, пока они не
  приобретали необходимую форму блоков. Воины храма, мужи
  сильные и выносливые, осторожно спускали готовые блоки на
  веревках к верховьям реки. Сплавщикам же следовало предельно
  внимательно управлять неповоротливыми, тяжело нагруженными
  плотами, чтобы не утопить блоки в реке или канале. Далее
  каменные блоки перегружали на повозки с тремя впряженными в
  них волами и везли на строительную площадку, где их снимали и
  раскладывали вдоль траншей.
  Кирпичи с именем эна, оттиснутым на каждом из них, подвозили
  к траншеям семеро храмовых возчиков, среди которых был и Агга,
  нанявшийся на эту работу и надолго отложивший свои каменные
  бритвы. Возчики развозили храмовым кирпичникам, работающим
  на дому, дрова, глину и опалубку для кирпичей, а готовый товар,
  обожженный кирпич, забирали партиями по шестьдесят штук, выдавая за каждую партию отдельную глиняную расписку с печатью. Всякий раз, когда Агга сгружал кирпичи на стройплощадке, он норовил завалить, засыпать тень Туге, копавшего траншею вместе с другими землекопами, дабы погубить, уничтожить врага своего, зарыть его внешнюю душу. Но Туге зорко следил за каждым возчиком и оберегал свою драгоценную тень.
  Готовиться к ритуалу закладки фундамента энси Аннипад начал
  за три дня до того, как по его расчетам должно было закончиться
  рытье траншей. После полудня небольшая процессия жрецов пришла к глиняной яме на берегу реки, где под пение гимна в честь
  Огненноокого Энлиля энси освятил яму и вылил в нее из лазуритовой
  чаши смесь поджаренной муки с пивом из эммера, совершив возлияние. Бросив в яму чашу, он произнес:
  - О глиняная яма, прими свой выкуп за глину твою. На третий
  день от сего я приду за глиной и сделаю из нее статую Нуска,
  глашатая Энлиля, вестника слов его быстрокрылых.
  Аннипад и остальные жрецы пали ниц перед духом ямы, а затем
  торжественно удалились на строительную площадку. Здесь процессия прошла по дну траншей, образующих в плане замкнутый прямоугольник. В середине каждой из траншей процессия останавливалась и жрец-энси взывал к великому Энлилю:
  - О господин, дозволь изготовить бога огня, посланца твоего,
  исполнителя твоих наказов. Пусть пресветлый Нуска приблизится
  к тебе и сам поведает о делах наших.
  На третий день энси Аннипад медной лопатой, очищенной огнем
  и освященной водой, набрал в огненно-желтый, блестящий таз глины из ямы и в храмовой мастерской вылепил из нее изображение Нуска, а затем вложил в его руку золотой жезл благого вестника. Эн, главный
  жрец храма Энки, ночью совершил священный обряд наделения статуи плотью и духом божьим.
  Рытье траншей завершилось, и в них приготовили ложе для фундамента, обмазав дно и стены толстым слоем глины, перемешанной с мелко нарезанной соломой, и освятили его. На рассвете следующего дня жители Города, оповещенные глашатаями о начале церемонии закладки храма, собрались на стройке и окружили со всех сторон ложе фундамента. Жрецы храма Энки расставили по углам траншей по семь серебряных курильниц и в их чаши наломали мирта, сандала и кедра. Эн, облаченный в роскошные праздничные одежды, смоляным факелом, принесенным из храма, сам возжег благовония. И боги почуяли запах,
  добрый запах курений.
  К центру основания зиккурата, где воздвигли из кирпича небольшой алтарь Энлилю, торжественно, с пением и музыкой, подвели четырех жертвенных юношей-шумеров, умащенных ладаном и миррой и увитых гирляндами свежих ярко-красных цветов. Семь последних дней своей жизни юноши провели в тиши храма, где они молились, постились и очищались, погружаясь в священные воды храмового источника.
  Горожане, в едином порыве преклонив колени, молитвенно простерли руки к героям, несущим на алтарь ради них свои жизни,
  и попросили замолвить перед Энлилем слово во благо и
  здравие рабов его. Эн благословил героев, поцеловал каждого из
  детей племени своего в лоб и окропил водой. Юноши приблизились с четырех сторон к алтарю и возложили свои прекрасные головы
  на его смертельно холодную квадратную плиту, в центре которой
  пылал ярким пламенем факел, очищая огнем священные жертвы.
  Восславив Энлиля, четверо жрецов по знаку эна, одновременно
  подняли тяжелые каменные топоры и опустили их на юные шеи
  жертв. В толпе за траншеей истошно закричала какая-то женщина и забилась в истерике, но ее тут же увели подальше от всенародного торжества. Жертвенная кровь, возлияние Энлилю, бурно хлынула с плиты алтаря на землю и оросила закладку постройки, которая отныне будет прочно стоять в веках, ибо всесильный Энлиль превратит души жертв в духов-охранителей фундамента.
  За честь быть принесенным в жертву грозному Энлилю,
  умилостивить его ради благополучия и процветания племени,
  соперничали многие юноши в каждом из родов. Но лишь этим
  четверым улыбнулось счастье. Семьи, к которым они при-
  надлежали, получали от бога, отдавшего им предпочтение, особое
  расположение и благодать. Энметен, в единоборстве добившийся
  права быть первым претендентом в жертву Энлилю от своего рода
  и по жребию не попавший в заветную четверку, с чувством
  некоторой зависти и странного, неожиданного облегчения смотрел,
  как быстро кровь, еще так недавно наполнявшая юную, могучую
  плоть, полную живой, бьющей через край силы, впитывалась,
  уходила в песок, оставляя какие-то бурые, блеклые, совсем не
  героические пятна. Он искоса взглянул на Пэаби, вместе с его
  сестрой стоящую рядом: осталась бы она невестой героя или
  вскоре бы вышла замуж и досталась другому? От этой мысли у
  Энметена перехватило горло.
  Пэаби все последние дни часто встречалась с юношей и относилась к нему необычно тепло, даже предупредительно, так как, в отличие от гордившейся братом Дати, очень жалела Энметена, обрекшего себя пусть на героическую, но раннюю смерть. Энметен же, возродившееся, как ему казалось, чувство девушки приписывал силе воздействия колдовского зелья, которым намазал ее Гаур. Благодарный юноша подарил крайне озадаченному Гауру отличное копье своей работы.
  Сейчас Пэаби даже немного сожалела, что Энметен не сделался
  героем и не принесен в жертву Энлилю. Всё бы разрешилось само собой: Энметена не стало бы, а Аннипад, который ее совсем не замечает, никогда не будет ей мужем, и тогда она упросила бы мать вообще не выдавать ее замуж, ибо она больше никого не полюбит.
  Пододвинувшись к брату, Дати, купавшаяся в лучах его славы,
  обняла Энметена сзади за плечи и утешила: " Не печалься, о мой
  старший брат, боги, наверное, предназначили тебя для других великих дел". Весь месяц она постоянно сопровождала брата и отца, которых родичи наперебой приглашали в гости, чествуя героя.
  Но вот жрецы громко запели поминальный гимн, положили на
  красные покрывала тела юношей, торжественно прошли с ними
  вдоль ложа фундамента и погребли героев вместе с зарывшими
  их заступами в четырех углах траншеи, ориентировав по сторонам
  света. Перед закапыванием священных жертв эн, сидя на
  корточках у ямы-алтаря подземных богов лицом на заход солнца,
  семикратно очистил от скверны лежавшие там заступы огнем и
  освятил их четырехкратным омовением водой. Заступы, посвященные подземным богам, четверо жрецов несли вслед за телами юношей и пред ними также благоговейно падали ниц, как и перед жертвами Энлилю. Ничья тень не должна была попасть на заступ, ибо Намтар тут же уносил душу несчастного в Страну без возврата.
  Оборотившись на восход солнца, эн, стоя у алтаря, воззвал к
  народу:
  - Братья! В этот день Энлиль, господин наш, пожелал, чтобы
  мы приступили к закладке основания его дома. И мы, слуги его,
  сегодня начинаем возведение храма по его высокому повелению.
  Да сохранится нетленным святое дело наше! - Эн трижды воздел
  руки, величественно приподнял к лику небес лицо и воззвал к
  Энлилю; - О господин, взгляни благосклонно на труды трепетно
  чтящих тебя. И пусть посланец твой расскажет тебе о нас.
  Энси, главный архитектор и строитель храма, торжественно
  поднял с земли маленький глиняный футляр с надписью "гонец
  Энлиля", в котором лежали фигурка Нуска и серебряная пластинка с изображением музыкантов, дабы в дороге ублажать слух бога.
  Аннипад возложил статуэтку Нуска на алтарь Энлиля, господина
  его, потом высоко вознес над головой и, творя молитву, в
  сопровождении хора жрецов обошел вокруг алтаря, чтобы Нуска
  смог хорошо рассмотреть деяния шумеров и правдиво поведать
  обо всем своему владыке. Освятив футляр, его глубоко закопали
  под алтарем, дабы Нуска всегда мог присутствовать на этом
  месте, все видеть и все слышать.
  Под музыку и пение молитв мастера-строители с благоговением
  опустили первый каменный блок фундамента в центр восточной
  траншеи, под будущий вход в святилище зиккурата. Жрецы подали
  эну плетенную из золотых и серебряных прутков строительную
  корзину с первым ритуальным кирпичом, обильно намазанным
  маслом и медом. Кирпич ослепительно блестел и изливал светлое,
  как Ут, сияние. Эн, поставив корзину на алтарь, склонился перед
  жертвенным кирпичом:
  - О кирпич! Когда владыка Энлиль, господин наш, поселится в
  доме своем, пусть семя мужей племени, на котором ты возделан,
  естество наше, сущность нашей плоти, принесенная в жертву
  Огненноокому, раскроет уста твои перед грозным богом. И да
  склонится он со вниманием к словам твоим. И поведаешь ты, о
  кирпич, Всемогущему, что приняли мы обет на себя, и на семя
  семени своего, чтить великого Владыку и поклоняться ему, пока
  живо племя наше, пока сохраняется семя его. И пусть возлюбит
  он народ Энки и не гневается на нас! О кирпич! Замолви за нас,
  грешных, доброе слово перед грозным богом. И да будет тебе
  тепло и покойно на месте твоем!
  Цвет племени: Аннипад, Урбагар, Энметен и остальные
  победители родов, первенством отмеченные богом; герои, чтимые
  Городом, ежедневно приносили в храме Инанны в жертву Энлилю
  свое семя, созданное и дарованное каждому личным, родовым
  богом-хранителем. Сбором этого божественного дара на алтаре-ложе богини занимались жрицы храма, телицы Инанны. Всякий
  новый день взятие семени осуществлялось одним из восьми
  освященных богиней способов.
  В последний, восьмой день обряда, из-за затянувшегося ритуала кормления семьи бога Энки, Аннипад, опаздывая к назначенному сроку, прибежал в храм Инанны голодным. Молоденькая, почти девочка, очень красивая жрица, сама получавшая с ним посвящение в иеродулы, прильнула к Аннипаду, сняла с него юбку и, едва касаясь тонкими, нежными, как лепестки цветов, пальчиками, лаская, втерла в его тело благовонную амбру. Девушка покрыла жаркими поцелуями живот и ноги юноши и голосом, полным страсти, прощебетала: - О, мой повелитель, ел ты или нет, семя твое прекрасно!
  Когда семя племени в золотой чаше пышно и торжественно, на
  носилках, доставили в храм Энки и освятили, старейшина кирпичников, вместе с богом кирпича Кабтой, принялись сообща созидать первый
  ритуальный кирпич. Дабы быть допущенным к изготовлению священного кирпича, Меннума в течение четырех дней не покидал
  пределов храма и подвергался очищению: постился и утолял
  жажду водой храмового источника. Сам эн дважды в день обносил
  вокруг Меннумы горящий факел и освящал его помазанием маслом.
  В одну из ночей полнолуния, определенного жребием, кирпичник,
  ведомый своим богом, добыл глины из ямы у реки, тщательно
  перебрал каждый комочек и, возложив на алтарь благостного брата
  Энлиля, окурил ладаном. В глину, замешенную на святой воде,
  мастер добавил ароматной амбры, влил семя, а затем этой сырой священной смесью наполнил серебряной лопаткой доверху чистую, ясеневую - из древа жизни, четырехгранную форму для кирпича,- изобретение мудрого Энки. Нанеся на будущий кирпич священный знак Энлиля - огнедышащую гору, Меннума внес форму во дворик святилища Ута, быстро опрокинул ее у ног кумира в золотое блюдо и осторожно поднял, дабы священный кирпич сушился на солнце под постоянным присмотром самого бога. И лучезарный Ут, оставив на время свои обыденные труды, тщательно следил затем, как подсыхает священный кирпич, ибо через четыре и четыре дня предстояла церемония закладки храма. На ночь Ут передавал заботу о кирпиче - высочайшем, бесценном приношении шумеров, отцу своему, серебристому Наннару. Могучий бык всю ночь с удовольствием и одобрением, умиротворенно взирал на необычайный дар его отцу и охранял покой кирпича.
  И вот эн, с драгоценной корзиной на голове, жрецы и старейшины
  Города, громко восхваляя Энлиля, обошли вокруг алтаря и
  приблизились к месту закладки первого кирпича, где главные
  жрецы храмов сняли с эна корзину и поставили на землю. Пастырь
  шумеров благоговейно поднял кирпич, трижды вознес к небесам,
  дабы боги узрели сей дар, и с молитвой передал его почтительно
  стоявшему в траншее энси - главному строителю храма. Музыка
  и пение зазвучали громче и торжественнее, когда Аннипад, а за
  ним и весь народ, опустился на колени.
  После того как энси заложил ритуальный кирпич под каменный
  блок основания храма и поднялся на ноги, дробно, весело и
  призывно зазвучали праздничные барабаны. Однако, шумеры, хорошо помнящие угрозы и кары Энлиля, и опасавшиеся потревожить и рассердить грозного бога, заговорили в полный голос не сразу. Люди,
  радуясь возможности отдохнуть от дел и повеселиться, приступили
  к жертвенной трапезе тут же на строительной площадке, у алтаря.
  В последующие дни строители опустили в траншею все
  каменные блоки фундамента и обложили их обожженным кирпичом. Бусы из золота и серебра, камни гор и морского побережья разложили жрецы внутри основания фундамента, масло и благовония положили под кирпичи.
  Кладку стен оболочки террасы храма строители вели одновременно на различных участках, независимо друг от друга. Там, где происходила стыковка частей стены, щель снизу доверху закладывали нестандартным кирпичом, положенным на торец.
  Когда оболочка приподнялась над землей локтя на два, ее
  начали заполнять крупнозернистым песком, перемешанным с
  галькой, и утаптывать. Через каждый локоть насыпь раз-
  равнивалась и цементировалась тонким слоем гипсового раствора.
  Терраса росла вверх, и чтобы доставлять грузы до нужного уровня,
  Аннипад распорядился построить из кирпича, камня и песка
  длинную наклонную насыпь, которая по мере строительства
  поднималась и удлинялась. Насыпь давала возможность тащить
  грузы вверх на деревянных санях, которые хорошо скользили по
  грязи, образующейся в результате полива водоносами дороги перед
  санями. Чтобы Энлиль мог наслаждаться тенистой рощей и
  цветниками у дома своего, в каменистом грунте участка вокруг зиккурата вырубили глубокие ямы, которые позже соединили
  подземными каналами с рекой, дабы растения получали обильную
  влагу; участок же засыпали плодородной землей.
  И вновь наступил благодатный, желанный праздник полнолуния.
  Затихла стройка, никто не выходил на поля и не работал дома.
  Люди отдыхали, молились, каждодневно приносили дары Наннару
  и посещали друзей и родственников, как было заведено издревле.
  Светоносный бог, ублаготворенный почитанием и бесчисленными
  заботами о его божественных нуждах, милостиво, кротко и всепрощающе изливал свое серебристое сияние на Город, возносящий ему обильный тук.
  Ничто не предвещало гнева божьего. И тем не менее во вторую
  ночь полнолуния Наннар неожиданно потускнел и сделался от ярости коричнево-красным. Весь Город всполошился: что случилось? В чем они провинились? Почему бог гневается? На следующую ночь, повинившись перед богом за неосознанно содеянное и принеся ему от Города обильные искупительные жертвы, в святилище храма Наннара собрался совет старейшин, дабы испросить самого бога о причине его недовольства.
  Эн, заботливый пастырь шумеров, поведал собранию о том,
  что Владыка судеб, к которому он обратился за разъяснением
  этого прискорбного события, случившегося из-за нерадивости
  главной жрицы храма Наннара, усмотрел три возможные причины
  гнева бога: либо жертвы оскудели, либо бог пожелал иметь более
  удобный и просторный земной дом, либо красавцу Наннару нужна
  более красивая и молодая земная жена.
  Без промедления окропили пивом и молоком трех священных
  баранов, и опытный прорицатель, обратившись к богу Луны с просьбой
  запечатлеть свое пожелание на внутренностях жертвенных животных, дабы по ним прозреть его высочайшую волю, заклал на алтаре первого барана, выбранного жребием.
  - О Светоносный! - обратился прорицатель к лику Наннара. -
  Если причина твоего гнева - оскудение жертвоприношений, то пусть
  знамение будет неблагоприятным.
  В принятой последовательности жрец изучил дыхательные пути,
  легкие, печень, желчный пузырь и кишки животного, ища отклонений от нормального состояния. Результат божественного предначертания оказался благоприятным, но противоположным запрашиваемому, и, следовательно, отрицательным.
  - Если единственная причина твоего гнева, о Лучистый, в том,
  что тебе нужен новый дом, яви откровение и пусть на этот раз
  знамение будет благоприятным. Старейшины оцепенели в тяжком,
  напряженном ожидании божественного волеизъявления: строить
  два храма одновременно непосильно общине; это - гибель Города.
  Вздох облегчения встретил неблагоприятный исход гаданья - у
  барана одна почка оказалась больше другой.
  Самым дешевым и безболезненным жребием для городской
  общины явилась бы замена престарелой жены бога, главной жрицы,
  другой женой, пусть пока неопытной в сложных взаимоотношениях
  людей и храмов, почти девочкой, но желанной и угодной богу.
   Третье, последнее жертвоприношение выявило пожелание Наннара
  развестись с прежней, опостылевшей ему женой, и взять себе
  новую, молодую. По закону предков, сошедшему с небес, бывшая
  главная жрица становилась частным лицом и покидала храм, ибо
  вид ее раздражал бы бога, хотя он и обеспечивал ей безбедное
  пожизненное содержание из средств своего дома. Жрица получала
  при жизни родителей и свою долю наследства.
  Когда была произнесена воля бога, главная жрица сняла с
  головы диадему, поцеловала ее и положила вместе со священными
  украшениями у ног Наннара, бывшего мужа, отвергнувшего ее,
  принесшую богу в дар свою молодость и красоту. Женщина наскоро
  помолилась и, не простясь ни с кем и не оборачиваясь, ушла из
  храма.
  К следующему полнолунию, когда Наннар войдет в полную
  мужскую силу, совет старейшин Города должен подготовить трех
  претенденток, из которых бог и выберет себе жену-жрицу. Почти
  месяц в храме Наннара шли гадания. Столько юных, прекрасных
  и очаровательных девушек уже давно не собирались вместе.
  Предложить Наннару в жены свою плоть каждый род почитал за
  счастье, за великую честь, мечтая, помимо божьей благодати,
  обрести и немалую выгоду от сана, влияния и возможностей
  главной жрицы.
  На конкурс от родовых общин было представлено по три
  девушки не старше шестнадцати лет. Безродная Пэаби, дочь
  чужеземки, в конкурсе не участвовала, а Дати вошла по жребию в
  заветную тройку и очень гордилась этим. Пэаби не завидовала
  подруге. Ей не хотелось быть ничьей женой, даже бога! Девушка
  в глубине души все еще надеялась, что Аннипад, быть может,
  хоть немного любит ее и по воле Инанны, заступницы влюбленных,
  когда-нибудь обнимет ее своими большими и ласковыми руками.
  После многочисленных жертвоприношений и гаданий,
  выяснилось, что в последнюю ночь перед полнолунием светлый
  бог соизволит сам избрать себе женой одну из трех девушек: из
  рода земледельцев, дамкаров или из жреческого рода Зиусудры.
  Девушек поселили в храме Наннара, где они очищались от мирской скверны и готовились к обряду бракосочетания с богом. И вот пришла ночь, когда бог совершил свой выбор: он не захотел избрать невестой
  никого другого, кроме девушки из рода Зиусудры, ибо прекраснее
  ее не было на земле! Двух других претенденток с богатыми дарами
  торжественно проводили из храма домой. Отныне эти девушки
  стали самыми почетными невестами Города.
  Молодой жених, серебристый Наннар, выставил Городу
  особенно богатые и щедрые угощения. Веселый, с барабанным
  боем, пением и танцами, пир не затихал в храме три дня и три
  ночи. В первую брачную ночь полнолуния могучий Наннар рано
  появился на небе и, ярко светясь от страсти, повелел вести в
  опочивальню молодую жену.
  Одетую в серебристый брачный наряд и увитую гирляндами из белых цветов девушку торжественно вывели из помещения в глубине двора и почтительно повели сквозь ликующую толпу в святилище. Народ громко славил Наннара и его молодую жену и желал им долгого счастья во взаимной любви. В святилище жрецы храма, творя молитву, усадили девушку на алтарь и принесли ее душу в дар богу. Отныне она отдавала служению Наннару все свои помыслы, всю свою жизнь и под
  страхом смерти не смела любовно взглянуть ни на одного из мужчин.
  Под звуки посвятительного гимна, исполняемого хором жрецов-кастратов, эн окропил ее молоком священной коровы Инанны, воспламеняющим в сердце любовь, и помазал медом. Возложение на голову девушки диадемы возвело ее в сан главной жрицы Наннара, земной жены великого бога. Поцеловав жрице руку, ее сняли с алтаря и поставили у ног восседающего на троне Наннара, пред ликом его. Жрица на коленях омыла ноги бога, расцеловала его ступни и вознесла призывную молитву своему божественному жениху:
  - О великий бог, одаривший рабу твою своей милостью и
  обласкавший взглядом! О мой Владыка! О господин мой и
  защитник! Ты покорил меня, пред тобой трепещу я! О суженый
  мой, сердца моего любимый, ненаглядна краса твоя, сладкий мой
  мед! О мой возлюбленный! Твой приказ - это жизнь, твое
  приближение - изобилие! Возложи длань свою на то, что мило тебе!
  О муж мой, до зари в нашем доме возляг, как одеяньем покрой
  меня! И да предадимся мы радости, веселящей сердце! И да
  порадую я душу твою, о мой божественный хранитель!
  Жрецы, старейшины и родители жрицы поднялись с колен, дабы
  сопровождать жену бога в его опочивальню. Родные возвели ее
  на громадное ложе, украшенное омытыми в благовониях руками
  жрецов великолепными тканями и подушками. Юной жрице поднесли
  золотой кубок хмельного питья с вставленной в него тростинкой, и
  она возлегла на ложе сладчайшей ночи, в нетерпении ожидая
  нисхождения сияющего мужа, дабы возрадоваться благу его неземных могучих ласк и насладиться несказанной божественной любовью.
  Сопровождающие перед уходом погасили факелы, освещающие
  необъятную спальню, а эн плотно затворил за собой тяжёлую дверь. И взволнованная девушка, ее горячая, жадная женская плоть, с огнем нерастраченного чувства в крови, до конца дней своих осталась одна в
  тиши огромной, пустой и темной комнаты.
  Перед восходом солнца к святилищу стеклась огромная масса
  праздновавшего всю ночь народа. Люди с беспокойством и
  опасением ожидали, как воспримет капризный Наннар новую жену,
  ибо от этого зависело благорасположение бога к шумерам, его
  благодеяния. Прорицатель выпустил из потемок святилища черного, длинногривого барана, выпоенного молоком, священное животное Наннара. Когда баран, немного побегав, весело и довольно заблеял и принялся щипать цветы, люди возрадовались и шумно возликовали.
  Убедившись, что бог ублаготворен и сменил гнев на милость,
  Шеми вспомнила, что вскоре проснутся дети и их нужно кормить;
  и вместе с Пэаби вернулась домой. Мешда с Мебурагеши, оба
  пьяные, остались в храме бражничать в мужской компании. Шеми
  прилегла после бессонной ночи, но сквозь дрему и какие-то
  расплывчатые, призрачные сновидения услышала негромкое,
  приглушенное всхлипывание, насторожилась и открыла глаза. В
  углу комнаты, лежа на своей циновке и уткнувшись лицом в пол,
  горько плакала Пэаби. Шеми придвинулась к дочери, обняла и,
  целуя ее мокрые, соленые щеки, обеспокоено попросила:
  - Доченька, открой мне свое сердце и расскажи, что произошло,
  что тебя так огорчило?
  Пэаби, почти ребенок, прильнула к матери.
  - Мамочка, - пожаловалась она сквозь слезы, - он совсем не
  желает меня замечать! Вчера вечером, при свете факелов, выходя
  из дверей святилища он задел меня плечом и не узнал! Ему все
  равно: умерла я или еще живу на свете! Другой он увлекся и не
  нужна я ему! А раньше, в горах, мне казалось, что он меня хоть немного любит! Душа у меня болит, мамочка, будто что-то туда вонзилось. Мама, мама! Всей мною, несчастной, он владеет!
  - Не убивайся так, доченька, он смотрел в другую сторону и не
  заметил тебя, а в сердце его, наверное, еще теплится любовь. Ведь душа,
  дочь моя, всегда готова верить в то, что пугает. Не печалься пока
  и не теряй надежды, возможно, он еще помнит тебя. Уповай на
  день завтрашний! Ведь сказано: пока колодец не иссяк, жажда
  терпима! Вот что, доченька, пойдем, погадаем на него. Спросим
  у милосердной Инанны, какая судьба ожидает твою любовь.
  Шеми вынесла из дома медный таз и поставила его на кирпичи
  пола дворика, а дочери дала полную чашку воды. Отойдя от таза
  на восемь ступней, девушка громко произнесла имя возлюбленного
  и выплеснула воду в таз, не пролив ни капли. После этого мать и
  дочь принялись рассматривать цвет брызг, стекавших по медным
  стенкам и падающих на дно таза, звеня, как колокольчики. Однако
  предсказать что-либо определенное не представлялось возможным, так как прозрачных и замутненных брызг оказалось равное количество. Длинные, опущенные книзу ресницы Пэаби вновь сделались влажными, а губы затрепетали.
  У Шеми защемило сердце при виде измученного, бледного от
  постоянной тоски и сомнений, опавшего лица почти утратившей
  надежду дочери. Вяло подкладывая хворост в топку чадящего очага, Пэаби надолго задумалась, держа в руке толстую, суковатую палку. Беззвучно подкравшись сзади к убитой горем дочери, Шеми опрыскала ее холодной водой и произнесла заклинание:
  - О очаг, сними с рабы божьей тоску-кручинушку и испепели
  ее, чтобы Пэаби не тосковала по Аннипаду.
  Девушка вздрогнула, с благодарностью посмотрела на мать и
  грустно ей улыбнулась. Шеми, в течение дня наблюдая за дочерью, пришла к убеждению, что если срочно не выгнать страсть из скорбящего сердца, не снять избыточный любовный жар, не
  облегчить ее муки, то она вскорости заболеет, ибо в груди у нее ни
  на миг не умолкает страдание.
  - Доченька, если хочешь, сходим к ведунье, она вернет тебе
  любовь Аннипада с помощью колдовства. Я знаю, где живет одна
  старая вдова-чародейка. Раньше я сама у нее бывала. Все волшебные зелья, которые порождает земля, ей подвластны! Сейчас полнолуние и вечером можно идти к ней. Отцу, если он сегодня забредет домой, я скажу, что мы идем в гости к жене его двоюродного брата, а ее предупрежу.
  - Хорошо, мама, я согласна, - опустив глаза, чуть слышно
  вымолвила Пэаби.
  Старая ведунья жила на окраине пригорода, в обветшалом,
  требующем мужских рук, доме. Когда мать и дочь, нагруженные
  двумя кувшинами с маслом, постучались к ней, спустилась ночь,
  и небо покрылось серебристым мерцающим ковром. Отогнав и
  заперев заливающихся лаем собак, старуха открыла калитку и
  вышла к гостям. Шеми что-то пошептала ей в ухо, ведунья кивнула
  головой и впустила гостей во двор, освещенный тремя факелами.
  При виде развешенных повсюду змей, ящериц и жаб, девушку пробрала дрожь, и холодные капельки пота, как роса, покрыли ее
  лоб. Старуха, в черном плаще и черной головной накидке, вынула
  факел из поставца и, шмыгая длинным, кривым и крючковатым
  носом, как бы принюхиваясь, обошла вокруг Пэаби, с любо-
  пытством рассматривая ее со всех сторон.
  - Да, ты выросла, девочка. - В недобрых, но умных и живых
  глазах чародейки отразился свет пламени. - Созрели и распус-
  тились бутоны твоих грудей, заблестели зубки, лоно твое высоко.
  Пришло и твое время, о дева, любить и страдать. А сейчас в утробе
  твоей, дочка, поселилась тоска, печально сердце твое и голова
  поникла. Знай, дитя, и утешься: нет на свете любви без тоски и
  обиды. Когда-то и я была красавицей! Немало зла совершено ради
  меня! И я грешила, и за это воздалось мне смертью трех мужей
  моих. Да, давно это было, но память хранит все до мелочей!
  Кстати, дочка, способен ли любить твой замечательный и
  необыкновенный избранник? Вложила ли в его сердце пресветлая
  Инанна этот дар? Ведь есть на свете травы, не дающие цветов, и
  цветы, не дающие плодов! Или, может быть, он ловок в любви,
  как козий подпасок? Сейчас посмотрим. Когда я раскину бобы,
  ты, дочка, произнесешь его имя. Распусти свои волосы.
  Старуха вынула из кармана горсть вареных бобов и швырнула
  их к ногам Пэаби. После непродолжительного созерцания расклада,
  ведунья воскликнула, повинуясь внушению свыше:
  - О! Инанна благоволит твоему избраннику, в его сердце - огонь!
  - Старуха вынесла из дома сумку и предложила посетителям
  следовать за ней. В пустынной местности, на издавна облю-
  бованном ею перекрестке трех дорог, чародейка остановилась,
  пошептала заклинания и, вытащив из сумки медную чашу, ударила
  в нее медным пестиком три раза, дабы отогнать враждебных
  чародейству духов.
  Колдунья выкатила с обочины на перекресток плоский камень,
  выкопала около него ямку и поставила рядом дымящуюся
  курильницу. Обсыпав алтарь чародейства солью, старуха развела
  в яме небольшой жертвенный костер, вылила в него масло и бросила
  зерна. Затем она заклала на камне черного щенка, принеся его в
  жертву богине чародейства, а его кровью помазала лоб, грудь и
  живот оробевшей девушки.
  - Ты, о Наннар! - вознесла она руки к Луне. - Ты, о мой
  покровитель! Ярче, приветней сияй! И ты, о дух молчаливый,
  чародейства владычица! - Старуха пала ниц и поцеловала землю.
  - К вам я взываю! Будьте мне верной подмогой! Наполните силой
  волшебной меня! Вновь привлеките к Пэаби вы Аннипада!
  Сердцем его привяжите, прикуйте вы к ней! Ныне ж заклятьем и
  жертвой свяжу я его.
  Колдунья извлекла из сумки медный кубок и клубок рыжей
  овечьей шерсти и, поставив Пэаби на колени у камня, подала ей.
  - Девушка, обмотай поплотнее кубок, друга милого привяжи к
  себе. - Старуха, творя заклинание, поставила обмотанный кубок
  на алтарь и велела Пэаби повернуть его. - Пусть так же повернется
  сердце Аннипада к тебе, о прежняя любовь! Трижды я лью молоко
  и к Великим взываю: пусть он никогда не свершит возлияния во
  имя новой любви! Женщина возле него, девушка ли - пусть
  позабудет о них навсегда!
  Колдунья возлила молоко на алтарь с трех сторон кубка.
  - Раньше всего пусть ячмень загорится! Вот он. - Старуха
  пошептала над горстью ячменя, заговорила его и протянула
  девушке. - Сыпь же скорее и молви: "Пусть так же сгорит его
  безразличье ко мне".
  О боги, - воззвала она, - вновь приведите к Пэаби вы сердце
  его! - Достав из сумки кусок воска, колдунья быстро слепила из
  него человеческое сердце и затем, что-то бормоча, бросила в
  огонь.
  -О боги! - хрипло воззвала она, - сведите вы Аннипада с Пэаби!
  Так же, как воск этот мягкий я здесь растопляю, пусть растает
  бесчувствие сердца его. - Чародейка протянула девушке три ветки
  кедра и подтолкнула ее, поднявшуюся с колен, к костру.
  - Скажи: "Так же, как ветви в огне разгораются с треском и,
  вспыхнув, пепла потом не оставят, также пусть в прах его бренное
  тело истлеет, если меня он вновь не полюбит!" О боги! Вновь
  привлеките к Пэаби любовь ее друга!
  В заключение действа старая чародейка мелко распушила кисть
  от колчана Аннипада, поданную ей Шеми, смешала с травой
  любовного безумия и бросила в жгучее пламя.
  - О боги! - вновь возопила чародейка. - Пусть зажжется в нем
  безумная страсть к Пэаби! - Сложив атрибуты волшебства в
  сумку, старуха сама воссела на алтарь и завыла, как собака по
  покойнику: - О Наннар! О Владычица чародейства! Да пребуду я
  жертвой для вас! - Вырвав у себя клок волос, старуха бросила
  его в огонь. - В грязи душа моя пред вами! Вся кровь моя
  принадлежит вам! - Взрезав левую руку острым камнем, колдунья
  кровью что-то нарисовала на алтаре.
  Мать и дочь, испуганно прижавшись друг к другу и призывая
  Нинсихеллу, попятились в темноту, но ведунья вскоре позвала их
  обратно.
  - Где вы, мои милые? Куда исчезли? Место мокрое, а ребенка
  нет! - она басовито засмеялась. - Идите, идите к свету, не бойтесь!
  Скажи, дочка, - спросила она Пэаби резким, немного осипшим
  голосом. - Ты страдаешь? Ты маешься? У тебя болит печень?
  - Да, о всесильная, - пролепетала девушка сквозь вздох,
  вырвавшийся из груди.
  - Если ты, моя красавица, будешь продолжать томиться и худеть
  от огня Инанны, то красота твоя пропадет, ибо, когда дерево сохнет,
  листья его опадают. А когда ты, моя прелесть, перестанешь
  нравиться мужчинам, вот тогда к тебе и придет настоящее горе.
  Ну, скажи, кому нужна гнилая, истлевшая веревка? Что в ней проку?
  Поостынь, девушка. Пусть твой любовный жар выпадет холодной
  золой. - Колдунья окурила Пэаби серой и смазала ей грудь
  охлаждающей шафрановой мазью, творя заклинание.
  Шеми поблагодарила чародейку, поцеловала ей руку и они
  разошлись в предрассветной мгле в разные стороны. Дома Шеми
  с удовольствием обнаружила, что загулявший Мешда все еще не
  появлялся.
  Целый месяц успокоенная Пэаби жила в радужном пред-
  чувствии важных перемен в своей жизни. Но все текло обычным
  порядком и не было даже намека на то, что Аннипад ищет ее.
  Когда девушка вновь затосковала, ее осенило, что она сама может
  пойти в храм Инанны и просить великую богиню о заступничестве
  в любви.
  В памяти Пэаби отчетливо всплыли нежданно пришедшие к ней ее первые месячные и последовавшее затем первое посещение храма Инанны. Тогда, года два тому назад, ей, внезапно сделавшейся настолько опасной для всего живого, что пришлось просидеть в одиночестве четыре дня в темной комнате первого этажа северной стороны дома.
  Демоническая, таинственная сила, смертоносный яд, который
  исходил в то время от нее, мог отравить величайшие источники
  жизни - землю и солнце. Да и сама она пострадала бы от
  соприкосновения с ними: покрылась бы язвами, если бы
  дотронулась до земли, а от лучей солнца - усохла. Даже её
  случайный взгляд мог в ту пору убить мужчину. К крайне нечистой,
  к ней даже мать не смела прикасаться, а воду и пищу, то, что
  дозволялось, подавала ей в особых мисках. На пятый день от
  начала менструации мать, захватив с собой ритуальный голубой
  плащ и желтую шаль, доставшиеся ей в наследство от бабушки
  Мешды, повела ее, наполненную радостным волнением пред-
  вкушения таинства посвящения в совершеннолетние, а храм богини.
  В обширном, как площадь у ворот Процессий, дворе храма Инанны,
  сплошь засаженном финиковыми пальмами, паслось священное
  стадо овец и коз, ручных газелей и Антилоп. Невдалеке от входа,
  возле цветника, стоял возведенный из красно-коричневых глыб
  камня, крытый пальмовыми ветвями алтарь-часовня. По
  мраморной плите куба алтаря, от углубления в центре, проходило
  два стока для жертвенной крови или возлияний, которые стекали в
  заполненную чистой, взрыхленной землей большую квадратную
  яму. У ямы, обрамленной с трех сторон вертикально стоящими,
  глубоко врытыми в землю, массивными каменными плитами со
  сквозными отверстиями в каждой, происходило заклание
  жертвенных животных.
  Над часовней возвышалась во весь рост статуя Инанны в
  длинной желто-голубой одежде. Ее ниспадавшие на плечи
  заплетенные рыжеватые волосы венчала небольшая рогатая
  золотая корона. Глаза богини светились. Поднятой вверх правой
  рукой Инанна милостиво благословляла всех входящих в храм.
  Они с матерью вначале поклонились священному жертвенному
  быку, лежавшему у часовни, покормили его принесенными с собой лепешками, а затем, помолившись пресветлой богине, подошли к
  святилищу. Над его входом нависала медная перемычка со
  вздыбленным, готовым к оплодотворению быком. Окрашенные в
  голубой цвет стены и колонны святилища были облицованы
  мозаикой, составленной из маленьких красных, черных и белых
  глиняных штифтиков и инкрустированы цветными каменными
  розетками с восемью лепестками. Вышедшие за ней четыре
  жреца-кастрата сняли ее одежды, взяв у матери плащ и шаль,
  медленно, с молитвой, ввели ее в святилище.
  Зябко поеживаясь в прохладном полумраке, она во все глаза
  смотрела по сторонам. Потолок длинного прямоугольного
  центрального зала, выложенный лазуритом, своей синевой
  напоминал небо. Стены, примыкавшие ко входу, украшали
  обрамленные медью фризы с растениями и животными.
  Многоцветные фрески с разнообразными сюжетами из жизни
  людей и животных повсюду чередовались с медными панелями и
  инкрустациями. Стоя вдоль стен зала на коротких кирпичных
  скамьях и молитвенно сложив на груди руки, небольшие
  посвятительные статуи шумеров из терракоты, алебастра и
  песчаника вымаливали у богини милость и благополучие себе и
  своим близким. Просьба, мольба в их широко раскрытых глазах
  сочеталась с удивлением неожиданного прозрения. Между
  скамьями тускло горели золотые светильники. В середине зала,
  около восьми низких каменных жертвенных столов для
  искупительных и благодарственных подношений богине, ее
  встретили четыре обнаженные жрицы и повели в большую,
  светлую боковую комнату с бассейном проточной воды.
  Сняв с шеи свой детский амулет от сглаза, надетый на нее в
  день появления на свет, Пэаби, погрузившись в бассейн, принесла
  его в жертву богу ритуальных омовений Ниназу. Жрицы натерли
  ее порошком мыльного дерева, вымыли с ног до головы и
  совершили обряд очищения от скверны. Ее распущенные волосы
  расчесали, вплели в них желтые и красные цветы и, умастив ее
  тело миррой, подвели к алтарю святилища - большому каменному
  ложу, облицованному голубыми изразцами и окаймленному снизу
  барельефом с изображением бычьих ног.
  Во всю ширину ложа-алтаря лежал красный толстый войлок,
  украшенный ткаными голубями и усыпанный свежими белыми и
  красными лепестками жасмина. В изголовье ложа лежала большая
  охапка только что сорванных пальмовых листьев. В нише стены,
  над алтарем, возвышалась Инанна в набедренной повязке и в
  рогатой короне. Восемь жемчужных ниток украшали ее шею.
  Богиня держала в руках, обвитых золотыми запястьями, рог
  изобилия. Две жрицы, благоговейно склонившись над алтарем,
  осторожно поправили войлочное покрывало и взбили охапку
  листьев. Две другие жрицы окропили ножки ложа водой из
  жертвенных чаш. Сладостный дымок благовоний струился из
  золотых курильниц, расставленных по углам алтаря на серебряных
  подставках - козлах, поднявшихся на задние ноги у дерева и
  запутавшихся рогами в его ветвях.
  Жрицы, преклонив колени, облобызали по очереди ноги богине
  и, склонившись в поклоне, удалились. Из-за ширмы боковой
  комнаты появился главный жрец богини - высокий, стройный,
  широкоплечий мужчина в голубом плаще, обшитом звездами
  Инанны с восемью чередующимися красными и черными
  расходящимися лучами, число которых соответствовало
  количеству месяцев пребывания Инанны в небе. Жрец, негромко
  творя молитву, с доброй улыбкой возложил руки на ее почти
  детские, еще не округлившиеся плечи и пристально посмотрел в
  глаза. Сбросив плащ и оставшись обнаженным, он положил свои
  руки на ее маленькую, упругую грудь и более громким голосом
  запел гимн Инанне. Сразу же за ширмой раздалось пение хора
  скопцов, сопровождаемое мелодичными звуками лиры. Она
  почувствовала, как руки жреца осторожно сжимают и поглаживают
  ее грудь.
  Когда главный жрец положил ее на алтарь под высокий, голубой,
  усыпанный звездами балдахин, она закрыла глаза и тут же ощутила
  тяжесть и аромат его тела. Острая боль, пронзившая ее, быстро
  утихла, а лепестки цветов, шурша и нежно лаская, вещали что-то
  успокаивающее. Через некоторое время тело жреца задрожало в
  конвульсии. Он поднялся, набросил плащ и принялся внимательно
  рассматривать изменчивые формы, которые принимали, чуть-чуть клубясь и извиваясь, вздымаясь вверх к небесной обители богини,
  тонкие, голубоватые струйки дыма из курильниц. Жрец
  одобрительно хмыкнул, поднял ее, поцеловал в губы, поставил на
  пол у ложа и с удовлетворением произнес: "Твоя жертва, о дева,
  угодна светлой Инанне. И ты должна знать, что с этого дня ты -
  девушка, создание нечистое по природе своей".
  Музыка и громкий хор голосов за ширмой смолкли. Ее вновь
  омыли розовой водой, окропили голову маслом и перевязали
  распущенные волосы ленточкой. Одетую в голубой плащ, с желтой
  шалью на плечах, с новым амулетом от сглаза, ее вывели из
  святилища и передали матери, спокойно дожидавшейся у входа.
  Привратник предупредительно распахнул перед ними ворота, а все
  встречные приветствовали ее, почтительно кланяясь и поздравляя
  с совершеннолетием.
  Отпраздновать это событие собрались приглашенные накануне
  родственницы и подруги, было много сладостей и подарков. После
  захода солнца мать выбросила из ее темницы циновку и сожгла
  вместе с оскверненной одеждой, а пепел развеяла. Утром отец
  пожертвовал храму Инанны четырех лучших овец из своего стада
  и дал один имер зерна.
  Пэаби, сидя на кошме и подтянув колени к подбородку, глубоко
  задумалась. "Инанна тогда благосклонно приняла ее жертву.
  Наверное, и в этот раз богиня не оставит ее в горе и будет к ней
  милосердна. Ведь и сама Великая богиня познала муки
  неразделенной любви!" Решившись, девушка задумалась над тем,
  что же принести ей в дар. "Наверное, богине будет приятно и угодно,
  если поднести ей фигурки быков, священных животных богини", -
  вспомнила она.
  И Пэаби принялась за дело. Она вылепила четыре фигурки,
  выгравировала на них знаки Инанны - розетки с восемью
  лепестками, разрисовала и попросила отца обжечь их. Мешда,
  погасив печь, извлек из нее статуэтки и залюбовался: точно
  воспроизведенное строение тела и позы быков были переданы
  живо, выразительно и удивительно лаконично. Сам умелец, отец
  не смог удержаться от похвалы: "О, дочь моя, ты стала настоящим
  мастером"!
  Девушка еле дождалась утра дня Инанны, дня недели,
  принадлежащего женщинам, дня их отдыха, в который они особенно
  тщательно совершали омовение, надевали свежие одежды и шли
  в храм богини на общую молитву, созываемую звоном коло-
  кольчиков. Мужчины в этот день дарили своим невестам и женам
  яркие цветы.
  Уложив в корзину фрукты и фигурки быков, Пэаби поднялась в
  женскую половину дома, чтобы умаститься и переодеться.
  Девушка сняла браслеты, ожерелья и серьги, расчесала волосы,
  смотрясь в медное зеркало, надела светло-красное платье и
  набросила на плечи зеленую накидку. Когда Пэаби, открыв дверь,
  выходила из комнаты, внизу, в стойле, оглушительно заревел осел.
  Вздрогнув от неожиданности, она приостановилась и ступила ногой
  на порог.
  - О боги, он создан для того, чтобы орать! - воскликнула она и
  тут же в замешательстве убрала ногу с порога. - Рев осла - это к
  добру, а вот то, что она наступила на порог - грех, очень плохая
  примета! Наверное, злые духи противятся посещению храма, -
  думала она. - Хотя рядом, за стеной, в комнате отца и обитала
  Нинсихелла, дочь Энки, покровительница их семьи, однако Пэаби
  не отважилась перешагнуть через порог. Упав на колени и
  повернувшись лицом к храму Энки, она взмолилась, возжелав себе
  спасительной благодати могущественного бога.
  - О Владыка жизни! Прости мои грехи, если я в чем-либо
  провинилась, не ведая того! Твое чистое сердце хочу успокоить. Я
  всегда соблюдаю обряды. Я никогда не говорила вместо "да" -
  "нет" и вместо "нет" - "да". Мои уста никого не обозначили
  враждебным проклятьем, и язык мой не был злоречив! О Могучий
  защитник! Заступись за меня, закрой двери злобным демонам! О
  Знающий будущее! Вся жизнь моя перед тобой, и тебе ведомо,
  почему я иду к светлой богине. Благослови мой путь! Пролей на
  меня воду света и своей силы! Да буду жива я всевышней волей
  твоей, и да буду здорова!
  Пэаби сменила одежду и не только окропила себя водой, но и,
  для вящей силы воздействия, выпила несколько глотков и успокоилась. Дабы окончательно обезопасить себя, девушка надела на пальцы рук кольца-амулеты от демонов.
  В храме она оказалась одной из первых богомолок. Излив
  жертвенное молоко на алтарь часовни, Пэаби вошла в святилище и
  сложила принесенные ею дары на один из жертвенников; затем,
  обойдя справа алтарь-ложе, покрытый голубым шерстяным
  покрывалом со звездой Инанны в центре, и приблизившись к богине,
  перед ликом которой курился благовонный кипарис, девушка
  поверглась ниц перед Великой матерью, прижалась лицом к стопам
  ее и, обливаясь горючими слезами, истово вознесла молитву.
  - О прекрасная богиня любви! О сострадательная! О
  милосердная! Благостно имя твое в устах человечьих! С мольбою
  припадаю к тебе в слезах. Пусть мои слова достигнут тебя, внемли
  им, прими молитвы мои! Ясный день для меня померк на земле в
  рыданиях. Горькая доля мне досталась. Любовь иссушила душу мою,
  мысли о нем обжигают, мне страшно, что он позабыл меня. О
  Великая мать! Поверни ко мне свой лик, будь милостива, ты видишь.
  как я несчастна. Нет мне покоя ни ночью, ни днем. Сжалься надо
  мной! Пусть он возлюбит меня в сердце своем. Нет жизни без
  него.
  О пресветлая владычица небес, дарующая земле плодородие,
  пошли мне его любовь, дай мне приникнуть к груди его. Он подобен
  блистающему утру, восходящему в лучах солнца. Тоскует по нему
  мое сердце. Мое лоно жаждет его. Сжалься надо мной. Великая
  богиня, верни мне душу и наполни ее радостью. Одари меня
  наставлением и лаской. Прими мои живые, горячие слезы как
  приношение тебе. И что сказала я, как сказала я, пусть и
  свершится! Да достигну я своих желаний твоею милостью, о
  Великая!"
  Пока Пэаби молилась, святилище наполнилось богомольцами.
  Завершив молитву, она, перед уходом, подошла под благословение
   жреца-Думузи,- жреца, в благостном, святом теле которого нашла на полгода приют душа бога Думузи, любимого супруга Инанны. Жрец добровольно согласился сделать своё тело временной обителью, земным сосудом божественной души, а затем быть принесенным в жертву богине плодородия. Его собственная душа, слившись с душой бога, обретала в Стране без возврата вечное блаженство. Жреца почитали как самого бога Думузи, перед ним падали ниц, ему молились и приносили жертвы. Полгода жрец готовился к ритуальному закланию, соблюдая целомудрие и постом очищая от скверны юное, стройное, не имевшее ни малейшего изъяна, прекрасное тело.
  С важностью и чувством божественного величия отвечал юноша на поклонение верующих. Его высоко поднятую голову украшал венок из пальмовых листьев, расходившихся в виде лучей. Черный, цвета отказа от радостей жизни, плащ свешивался густыми складками с его плеч. В носу юноши сверкало золотое кольцо, в его ушах подрагивали бирюзовые серьги, а на руках красовались золотые браслеты. На ногах жреца, обутых в сандалии из пальмовых листьев, при каждом шаге позвякивали золотые колокольчики. Шею юноши обвевали ниспадающие на грудь ожерелья из амулетов и драгоценных камней.
  Пэаби поцеловала ногу жрецу-Думузи и с новой надеждой покинула храм.
  
  
  Глава 8
  ЛАДЬЯ "ДИЛЬМУН"
  Строительство храма Энлиля, вызвавшее глубокие перемены
  в жизни мужей Города, повлекло за собой столь же заметные
  изменения и в привольном существовании мальчишек. От зари и
  дотемна Гаур, сделавшийся, как и отец, кирпичником, размешивал
  глину, формовал кирпичи в опалубке и следил за пламенем в печи.
  Только в дни общественных работ, когда бдительное око отца не
  надзирало за ним, Гаур иногда мог выбраться к вечеру на море, в порт,
  где мальчишки играли и купались, ловили рыбу и черепах, встречали
  иноземные корабли и экзотических чужеземцев.
  Ясный, ветреный, зимний день был на исходе. Мгла, обычно
  застилавшая даль, рассеялась и через широкий проем Рыбных
  ворот отчетливо виднелась возвышавшаяся у входа в гавань
  колоссальная статуя владыки вод Энки, покровителя Города. На
  приворотной площади остановился направляющийся в храм
  небольшой караван осликов, груженных тюками и корзинами с
  медью из Магана. Высокие, сильные, дочерна загорелые
  корабельщики в синих шерстяных накидках, с кольцами в носу,
  громко переговариваясь на непонятном, гортанном, необычно
  звучащем языке, жадно пили из колодца свежую, сладкую воду
  Дильмуна. Гаур, положив на плечо копье, подарок Энметена,
  которое ему очень хотелось показать своему лучшему другу
  Нанмару, младшему брату Урбагара, залюбовался караваном и
  моряками, от которых веяло манящим, терпким запахом дальних странствий.
   За воротами, на площади, примыкавшей к гавани, обычно шла
  оживленная торговля. Однако сегодня здесь было не людно: у
  стены сидели ветхий старик в потертом, с заплатками,
  сомнительного цвета, плаще, продававший нескольких овец, да
  вдова, предлагающая двух молочных коз. Одинокий покупатель -
  немолодая женщина, тщательно изучала вымя одной из коз.
  Гавань, где могли разместиться десятки судов, занимала
  большую, овальную бухту. Длинные мысы и островки, окай-
  млявшие бухту, хорошо защищали гавань от морских волн. Только
  два узких судоходных прохода соединяли бухту с открытым морем.
  Четыре сторожевые башни у проходов, на плоских верхних
  площадках которых по ночам зажигались сигнальные костры,
  служили надежной защитой от вражеских кораблей. Губительный
  ливень стрел и камней встретил бы врагов и вынудил повернуть
  обратно разбойничье судно. Невдалеке от причальной стенки, на
  набережной, мощенной булыжником, стояли два длинных
  одноэтажных здания, где обычно поселяли чужеземцев и размещались склады, таможня и управление портом. Здесь храмовые чиновники
  проверяли привозимые и увозимые грузы, взвешивали товары и
  метили печатями сопроводительные документы на глиняных табличках.
  Еще издали Гаур услыхал крики и увидел у задней, глухой, стены
  таможни свалку из четырех дерущихся мальчишек. Сцепившись,
  они катались по песку, глотая пыль, сопя и переругиваясь.
  Дерущиеся тузили друг друга руками, ногами и головой. Вот свалка
  рассыпалась и рослый, крепкий подросток, в котором Гаур узнал
  Нанмара, вскочил на ноги, подмял под себя одного из мальчишек
  и, что-то прижимая рукой к груди, попытался удрать. Однако двое
  других проворно схватили его за ноги и вновь свалили на землю,
  стараясь разжать его руку. Гаур бросился к ним во всю прыть и, подбежав, принялся ожесточенно бить и колоть копьем обидчиков своего друга. Мальчишки, ошарашенные натиском, немного отбежали
  и, вытирая кровь песком, потребовали, чтобы сын горшечника
  положил оружие, и тогда видно будет, чья возьмет. Размахивая
  копьем, Гаур заявил, что проткнет каждого, кто будет к ним
  приставать, и недруги нехотя ретировались, пообещав отомстить.
  - За что они к тебе привязались? - спросил сын гончара,
  пристально глядя на прижатую руку сына великого дамкара.
  - Посмотри, что я нашел! - Нанмар разжал кулак и показал
  маленький шлифованный кубик из кремнистого сланца. - Это - гиря
  из Меллухи. Я видел такую, когда с братом заходил на их склад. На,
  посмотри. Это не то, что наши гири-уточки! Понимаешь, мы играли в камешки и, наверное, одновременно заметили этот кубик, но
  схватил его я первый, и поэтому он мой! - Нанмар потрогал пальцем
  качающийся зуб. - Если бы не ты, они бы мне его совсем выбили...
  - Знаешь, - сказал Гаур, - когда твой зуб выпадет, ты его не
  выбрасывай, а положи в мышиную норку, и твои зубы будут
  крепкими и острыми, как у мышей.
  - Этот зуб мне не помешает, лучше бы он не выпал! - Нанмар
  осторожно прикоснулся пальцем к медному острию копья. - Какое
  острое! Откуда у тебя такое хорошее копье? Дай подержать.
  - Оружейник Энметен, жених моей старшей сестры, подарил. -
  Мальчик пожал плечами. - На, возьми поносить.
  - Я Энметена хорошо знаю. - Нанмар взял копье наизготовку и
  сделал несколько выпадов. - Он могучий герой, но мой старший
  брат ему не уступит.
  - Что будем делать? - спросил Гаур.
  - Пойдем ловить черепаху, - предложил Нанмар. - Если поймаем,
  то обменяем ее на крючки, а то у меня уже мало осталось. -
  Нанмар был лидером в их дружбе. Он был сильнее и лучше
  плавал, но Гаур глубже нырял и ловко лазал по деревьям.
  В дни общественных работ таможня и управление порта не
  работали, и в порту не было обычной, шумной деловой сутолоки.
  Не сновали носильщики от складов к ладьям и обратно, жалобно
  не скрипели сходни под тяжестью грузов, не ревели ослы в
  ожидании, когда с них снимут поклажу. Лишь на нескольких ладьях,
  стоявших у причала, шли разгрузочные работы. Корабельщики из
  Магана, опасаясь частых зимних дождей, лениво переносили
  огромные тюки на склад, под крышу. По двое, по трое собирались
  они у сходней и что-то громко обсуждали, непрерывно жуя и
  выплевывая густую тягучую красноватую слюну.
  Дежурный матрос, страж их ладьи, слоняясь по палубе и глядя
  в море, неожиданно обнаружил у входа в бухту двух дюгоней.
  Корабельщики тут же оставили разгрузку и, поспешно устре-
  мившись на лодках в погоню за животными, настигли их, окутали
  тростниковыми сетями и подтащили к берегу. Мальчики подошли
  поближе, к самой воде, чтобы посмотреть, как развеселившиеся
  чужеземцы выволакивают опутанных сетями дюгоней на песок и
  бьют дротиками, соревнуясь в меткости и силе.
  Страж ладьи, охранявший неразгруженные товары и ходивший
  вдоль бортов, кутаясь в шерстяной плащ от сырого морского ветра,
  не утерпел, в азарте сбежал на берег, оставив свой пост, и длинным
  копьем добил животных. Немного погодя на ладье у маганцев
  задымил очаг и зазвучала заунывная мелодия их верховному богу
  Нантулле.
  Друзья еще некоторое время потоптались в пенной кайме на
  берегу неспокойного моря и отправились на верфь за лодкой. На
  верфи, в длинных ямах, выкопанных вдоль берега, вымачивались
  в морской воде стебли строительного тростника.
  - Сухой стебель легко ломается и крошится, но после
  вымачивания становится гибким и прочным, как канат. - Нанмар
  извлек из ямы два стебля и крепко связал их хитрым морским
  узлом. - Можешь так? - похвастался он. - Меня Урбагар научил.
  Гаур взял узел, осмотрел его со всех сторон и завязал такой же.
  - Молодец! Рано или поздно я все равно стану кормчим и тогда
  обязательно возьму тебя в помощники.
  - Когда мы были в горах,- помнишь, я тебе рассказывал, энси
  Аннипад пообещал устроить меня в школу за счет храма. Я хочу
  уметь писать, чтобы быть кормчим.
  - Аннипад - друг Урбагара. Я знаю от брата, что если он что-
  нибудь пообещает, то обязательно сделает, чего бы это ему ни стоило! Отец, после посвящения, и меня отдаст в школу. Вместе будем
  ходить учиться, вот здорово будет!
  - Во время посвящения нам придется целый месяц жить в храме
  Энки. Боязно как-то! Там нужно и поститься, и многое учить
  наизусть, да и кто знает, что еще там с нами сделают!
  - А чего бояться? В храме же нет злых демонов, сам могучий
  Энки будет нас защищать! Никто ведь еще не умер во время
  посвящения, и мы выйдем оттуда живыми, зато взрослыми, даже
  жениться можно!
  Друзья почтительно обошли лежащие на земле огромные веретенообразные тростниковые бунты длиной локтей в шестьдесят, туго обвязанные веревками по спирали. Из таких веретен собиралась ладья. Два достаточно толстых бунта обеспечивали устойчивость судна и опору для палубы. Невдалеке от береговой кромки, у канала, стояла на песке готовая к спуску на воду серповидная тростниковая ладья без мачты, с загнутыми кверху высоким носом и кормой, водоизмещением триста гур. На ладье было две рубки: малая и большая.
  - Это - наша новая ладья, - с гордостью сказал Нанмар. -
  Смотри, какая огромная! Через несколько дней Урбагар поплывет
  на ней в Меллуху за благовониями и лазуритом. Завтра ее будут
  освящать и спускать на воду. Приходи на праздник, и тебя пустят
  на корабль.
  - Я бы и ночью, в серединную стражу, прибежал ради этого, но
  отец не разрешит, кирпичи нужно делать.
  - А ты скажи ему, что тебя приглашает сам великий дамкар.
  - Я попробую, Нанмар. Я маму попрошу, чтобы она с отцом
  поговорила. Она - добрая!
  Мальчишки отвязали тростниковый челнок и, взяв в руки по
  веслу, поплыли к одному из островков, лежащему за пределами
  бухты. Мальчишки знали, что там, на черных, нагретых солнцем
  камнях, любили подолгу нежиться морские черепахи. Вытащив
  челнок на берег, они спрятались за кустами, то и дело выглядывая
  и всматриваясь в прибрежные воды. Гаур первым заметил
  высунувшуюся из воды треугольную голову черепахи. Она то
  плавала, то лежала на поверхности моря, затем ушла под воду и
  вынырнула почти у самого островка. Черепаха подплыла к берегу,
  тяжело вылезла из воды и поползла вверх по рыхлому серому
  песку.
  И тут мальчики выскочили из засады. Гаур, в мгновение ока,
  воткнул копье позади черепахи и друзья, дружно навалившись на
  него, опрокинули черепаху на спину. Нанмар несколько раз вонзил
  копье в мягкое брюхо беспомощно взмахивающей лапами и
  отчаянно пытающейся перевернуться черепахи, и она затихла. Юные охотники прыгали от радости, издавая победные кличи своего племени. Такой большой черепахи им еще ни разу не удавалось добыть!
  Искупавшись, они блаженно растянулись на теплых камнях,
  широко раскинув ноги и руки, убаюкиваемые шумом прибоя, и лишь надвигающиеся сумерки заставили их возвратиться домой.
  Мальчишки с трудом перетащили черепаху, лежавшую в панцире,
  как на блюде, на другую сторону островка, задвинули вовнутрь
  наклоненной набок лодки и столкнули ее на воду.
  - Ну, теперь у нас будет много крючков! - воскликнул Наннар. -
  Встретить бы только однорукого.
  С середины бухты Гаур разглядел согбенную фигуру старика,
  одиноко хлопотавшего у дымного костерка между кучами раковин.
  - Вон он, однорукий рыбак, - сказал Гаур, - он что-то варит.
  Гребем к нему.
  Однорукий варил на берегу похлебку из морских водорослей и
  моллюсков. Старик был при деле: он сторожил несколько десятков
  разложенных на солнце, еще живых, с сомкнутыми створками
  раковин-жемчужниц, принадлежащих ловцам жемчуга, занятым
  на общественных работах. Друзья высадились около него и
  выволокли черепаху на мерцающий белый песок.
  - Мир тебе, о почтеннейший! Не купишь ли ты у нас мясо этой
  черепахи за крючки? - с поклоном обратился к нему Нанмар.
  Рыбак даже не посмотрел на черепаху, поскольку уже успел воздать
  ей должное. Вкусное черепашье мясо ценилось очень высоко.
  - Какие вам нужны крючки? На акулу? - искорки смеха заиграли
  в глазах старика.
  - Нам нужны небольшие крючки из перламутра и рыбьих костей,
  - вступил в разговор Гаур, - и еще леска из пальмовых волокон.
  Для изготовления хороших крючков необходимо было обладать
  временем и огромным терпением. Крючки вырезались особым
  резцом из акульего зуба и обтачивались о камень, смоченный водой
  и посыпанный песком.
  - Сейчас у меня нет столько крючков, чтобы заплатить за
  черепаху. Послезавтра утром я вам отдам все заговоренные, что
  у меня есть, и локтей двенадцать лески, - сказал рыбак, помешивая
  варево палкой в глиняном горшке. - За остальными крючками
  приходите через месяц.
  В знак завершения сделки старый рыбак сдвинул покупку с
  места. Затем он снял дырявую, но чистую накидку, зябко поежился
  и, придерживая черепаху ногами, острым каменным ножом вырезал у нее сердце, грудной хрящ и отрезал одну из ласт. Утомившись, старик присел на кучу заготовленных им камней, которые покупали ловцы жемчуга, чтобы привязывать к ногам при погружении. Жалуясь на подагру и закат жизни, он с трудом поднялся, ополоснул в море кровь с единственной руки и попробовал похлебку.
  - Вы убили зверя Энки, вы и должны принести богу иску-
  пительную жертву. Забирайте, - указал рыбак на отрезанные куски,
  прикидывая, сколько кувшинов пива ему дадут за все мясо.
  Мальчики поставили челнок на место и побежали в храм Энки,
  дабы успеть до закрытия ворот сделать подношение Владыке вод.
  На храмовой площади друзья неожиданно столкнулись с великим
  дамкаром, медленно и утомленно идущим со стройки.
  - Ты куда на ночь глядя? - прикрикнул он на сына. - Ну-ка быстро
  иди домой, а то тебя утром не добудиться! - Нанмар поспешно
  отдал Гауру хрящ и сердце, которые он нес, и поплелся за отцом.
  У ворот храма совершался обряд закрытия дверей. Гаур
  объяснил жрецам свое дело и его ненадолго пропустили в храм.
  Когда он, оставив копье у входа, подбежал с дарами к жертвеннику,
  на него сердито напустился раб-шумер, ежедневно убирающий
  двор.
  - Ты что же, мальчишка, другого времени не смог выбрать?
  День тебе мал? Уходи быстрее, не мешай работать!
  Гаур в спешке бросил куски черепахи на жертвенный стол. Что-
  то свалилось на землю, и у него промелькнула мысль, что это -
  дурной знак, но поднимать было уже некогда, ибо его настойчиво
  выгоняли из храма.
  Дома, за ужином, мальчик рассказал о том, как Нанмар
  пригласил его на праздник спуска на воду нового корабля. Отец
  рассмеялся: "Кто знает, может быть, он и поможет тебе стать
  кормчим", - и разрешил пойти в порт.
  На следующий день, ранним утром встретившись у таможни,
  друзья сразу же пошли к рыбакам, наблюдавшим с пальм на мысе
  за ходом косяков рыбы. Когда выяснилось, что один косяк пройдет
  вблизи от берега, рыбаки, подкравшись к нему со стороны моря
  на лодках, хлопками и криками погнали рыбу к суше, где ее ждали люди с сетями. В центре сети имелся мешок, или карман, который
  рыбаки периодически опорожняли, увозя рыбу на лодках. Эти
  карманы бдительно охранялись подводными пловцами, чтобы
  рыба не могла из них выскользнуть. Гаур присоединился к
  ныряльщикам, а Нанмар, оставшись на берегу, помогал выгружать
  и носить рыбу. Получив по рыбине за помощь, мальчики
  направились на верфь.
  - Знаешь, в сети попалась акула длиной локтя в три, я два раза
  дернул ее за жабры! - похвастался Гаур.
  - Я тоже не боюсь акул, - заявил Нанмар.
  Первым, кого они встретили на верфи, оказался однорукий. Он
  сидел, свесив ноги, верхом на конце бунта с кувшином пива между
  колен и ожидал начала праздника. При виде огромных рыбин его
  глаза загорелись.
  - Послушайте, братья! Отдайте мне рыбу, она вам будет мешать
  на празднике, - принялся он уговаривать мальчиков. - Вас же с
  рыбой не пустят на корабль. Да и кому будет приятно, когда вы
  разок-другой хлестнете по ногам рыбьим хвостом кого-нибудь в
  толпе? А я вам за нее еще дам лески. Соглашайтесь, братья!
  - Ну ладно, бери, - махнул рукой Нанмар. - Только не забудь о
  леске.
  Глотнув пива, однорукий спрыгнул с бунта и тут же зарыл рыбу
  глубоко в песок.
  В другом конце верфи мастера-кораблестроители, под громкие
  команды старшины, собирали корпус очередной ладьи. Между
  двумя толстенными бунтами одинаковой длины они поместили
  третий, тонкий, бунт, к которому привязали единым канатом
  вначале один, а затем и другой толстые тростниковые бунты-
  веретена. Чтобы вязка была равномерной, мастера прокопали в
  песке по всей длине бунта, равноотстоящие друг от друга
  отверстия. Разделившись поровну, кораблестроители ухватились
  за концы каната и затянули бунты так, что средний сплющился
  боковыми, слился с ними воедино.
  - Скажи, уважаемый, - подошел Нанмар к старшине, когда его
  люди отдыхали, - этот корабль вы долго строили? - Он показал на
  готовую к спуску ладью, принадлежащую его отцу.
  - Да, почти год, - с удовлетворением произнес мастер. - Такую
  красавицу до нас еще никто не собирал. Сегодня наш праздник! - он помолчал в раздумье. - Как-то поведет она себя на воде? Слава
  богам, она в хороших руках! Брат твой Урбагар - милостью божьей
  великий мореплаватель.
  Гости, приглашенные на торжество, хозяин, кормчий и команда
  корабля собрались к полудню. Горожане явились в праздничных
  одеждах, украшенные гирляндами цветов и пахучих трав, с бусами
  и браслетами из морских раковин. Великий дамкар, организатор торжества, распорядился расставить кувшины с пивом и столы со снедью вдоль обоих берегов канала, чтобы спуск на воду был виден всем гостям. Дамкар, открыв торжество, поблагодарил богов и
  кораблестроителей за благополучное завершение их труда.
  - Пусть этот корабль, - сказал он, - всегда выходит в плавание
  лишь с благой целью, и тогда праведный Ут и попутные ветры
  приведут его в достойные порты. Если же когда-нибудь он выйдет
  в море с дурными намерениями, пусть владыка Энки выбросит
  его на берег и разобьет в щепки. - Владелец судна поклонился
  каждому из мастеров, стоящих вокруг отдельного стола у ладьи,
  и преподнес подарки старшине. Затем мастера приняли
  поздравления и подарки от всех приглашенных. Когда на пиру
  появился энси Аннипад, великий дамкар, радушный хозяин, вышел
  к нему с распростертыми объятиями.
  - О достойный отпрыск Зиусудры! Я и мой дом благодарны
  тебе за то, что ты, несмотря на свою непомерную занятость, нашел
  время почтить нас своим присутствием.
  Аннипад, один из немногих высших жрецов, посвященных в великие таинства Энки, пришел по просьбе Урбагара, чтобы очистить и освятить новое судно. С широкой улыбкой на открытом, дубленном солнцем и штормами, круглом лице, светящемся искренней радостью встречи, Урбагар приветствовал Аннипада вслед за отцом.
  - Когда, друг мой, ты отплываешь? - спросил Аннипад, обняв
  его за плечи и отводя в сторону. Урбагар был плечист и почти так
  же высок, как и Аннипад, но заметно массивнее его.
  - Я еще не гадал, когда выход в море благоприятен и не
  спрашивал у Всеведущего, что меня ожидает.
  - Приходи завтра в храм перед заходом солнца. Я освобожусь
  после вечерней трапезы Владыки и все сам для тебя узнаю.
  - Спасибо, Аннипад. В прошлый раз, когда по просьбе отца
  гадание совершал наш наиболее сведущий и старейший прорицатель, овца при жертвоприношении вырвалась из слабых рук почтеннейшего и убежала, а мне пришлось отложить отплытие на месяц. Хотя кто
  знает, возможно, это и дурное предзнаменование, ниспосланное
  свыше. Ну, а у тебя-то и бык не вырвется!
  - Этот прорицатель тогда поранил себе руку и осквернил своей
  кровью алтарь. Он лишен права священнодействовать и больше
  ты его не увидишь, - нахмурился Аннипад.
  - Что тебе привезти из Меллухи, друг мой? - добродушно
  спросил Урбагар.
  - Привези мне, о сын Уркуга, красивый флакон с душистым
  шафраном. Я подарю его девушке, любимой моим сердцем.
  Кстати, вон у стола стоит ее брат Гаур и вместе с твоим Нанмаром
  наперегонки уплетает медовые пряники. Пусти его на корабль,
  пусть посмотрит. Он мечтает быть моряком.
  - Этого рыжего шалопая я давно знаю. Он - друг моего
  младшего брата. - Урбагар помолчал. - Так значит, ему ты подарил старинную семейную сумку с дротиками? Это меняет дело.
  Настоящая дружба, дарованная достойному праведным Утом, сопровождалась полной откровенностью, и друзья знали друг о друге буквально все, ибо бог порицал отступника от законов мужской дружбы и наказывал утратой ее благости и счастья.
  Когда великий дамкар объявил о спуске судна на воду и призвал
  всех присутствующих принять участие в обряде, горожане
  сгрудились у ладьи и запели хвалебный гимн в честь владыки вод
  Энки. Жрец Аннипад, обойдя ладью вокруг семь раз, помазал ее
  яйцом и окурил серой, очистив от скверны, и, четырежды окропив
  зеленой веткой ясеня, освятил ее. Урбагар - первый кормчий
  корабля, старшина строителей и отец корабля, дамкар - его владелец,
  и Аннипад - провозвестник воли Владыки вод, посоветовавшись, дали имя ладье - "Дильмун", которое празднично настроенные гости одобрили восторженными криками. И было громко названо имя ладьи,
  определившее судьбу ее. Прислужник бога Энки возлил вокруг
  ладьи "Дильмун" жертвенное пиво, помазал маслом и благословил первого кормчего корабля. Перед спуском на воду глава
  строителей обратился с молитвой к богам, дабы они помогли
  успешно столкнуть ладью в море.
  Мастера, команда ладьи из сорока человек, и все приглашенные
  мужчины, изо всех сил толкая ладью в канал по прорытому
  наклонному спуску, ритмично пели гимн Энки. Наконец, под
  оглушительные крики толпы, ладья соскользнула в канал и
  закачалась на волнах, поднявшихся, чтобы приветствовать ее
  выход в море. Старшина строителей, отец корабля, преклонил
  колени перед своим детищем и в напутственном слове пожелал
  ему долгой жизни. И воззвал он к душе корабля, которой наделили
  ее боги вместе с именем: "О, ладья "Дильмун"! Пусть Владыка вод даст
  тебе плавать, пока не сгниёт твой тростник!"
  Один из мастеров, взобравшись на корабль, сбросил с него
  носовой канат. Ладью подтянули поближе к берегу и привязали к
  деревянной причальной тумбе. Мастера и команда втащили по
  сходням на палубу ладьи бревна и оснастку двойной двуногой
  мачты, собрали ее, установили между рубками, крепко привязали
  канатами к корпусу и закрепили на рее большой парус из циновок.
  Затем мастера оснастили ладью длинными, тяжелыми, с широкими
  лопастями, рулевыми веслами, и два из них веревками укрепили
  по бокам кормы. Гребные весла внесли на судно сами матросы.
  Гости-мужчины, которым дозволялось подняться на ладью,
  одобрительно, со знанием дела, осматривали ее устройство и
  оснастку. Женщин на корабль не пускали до тех пор, пока он хотя
  бы раз не вышел в море. На новой ладье до захода солнца нельзя
  было ни есть, ни пить, ни справлять нужду, иначе судно сразу
  же становилось тихоходным.
  Уркуг, хозяин ладьи, и ее кормчий Урбагар с пристрастием, тщательно ощупали каждую снасть, проверили весла, подняли и опустили парус, заглянули во все углы и щели.
  Стоя на берегу, дамкар, бывалый моряк, залюбовался кораблем:
  - Взгляни, сын мой, на это чудо, созданное руками человека.
  Какое совершенство формы! Какие изумительно плавные, изящные
  обводы! Воистину, сам Энки вдохновлял мастеров! Да, они
  постарались! На такой ладье, сынок, еще никто не плавал!
  - Счастье, о отец, быть кормчим такого корабля! - сказал Урбагар с горящими от восторга глазами. - У него сильная и отважная душа, он выдержит любые бури!
  - А его могучий парус наполнит и слабое дуновение бога, -
  добавил Аннипад.
  - Летом, сын мой, возьмёшь с собой в плавание матросом Нанмара,
  он уже созрел для этого, - сказал дамкар, с улыбкой глядя на
  застенчиво стоявших около сходней Нанмара и Гаура, не
  решавшихся взойти на ладью. Урбагар подошел к мальчикам и
  приветливо обхватил их за плечи. На его правой руке блеснул
  оправленный в золото, зеленовато-золотистый хризолит, камень,
  приносящий удачу дамкарам.
  - Ну что, друзья, очень хочется взбежать по сходням?
  - А разве нам можно? Мы еще не прошли посвящения, -
  неуверенно спросил Гаур с надеждой в голосе.
  - Идемте, вы почти мужчины, и если станете хорошими
  моряками, боги простят мне этот грех.
  Стоя на палубе, мальчики, не помня себя от радости, во все
  глаза взирали на корабельные снасти, которые можно было
  потрогать, на парус над их головами, вдыхали сладковатый запах
  тростника и чувствовали себя настоящими мореходами,
  покоряющими туманные, неизведанные морские дали. Урбагар
  провел мальчиков от носа до кормы, показывая и объясняя
  устройство корабля.
  - Знаете ли вы, будущие кормчие, почему парус внизу делают
  намного уже, чем вверху, и не шире корпуса ладьи? - серьезно
  спросил Урбагар.
  - Я знаю, - Нанмар выступил вперед. - Чтобы гребни волн не
  захлестывали его, когда груженая ладья сильно осядет и палуба
  будет находиться у воды.
  - Молодец, братишка, правильно. А почему рулевые весла
  привязаны внизу слабее, чем наверху? -
  Мальчики молчали. - Не знаете? - Кормчий подождал немного.
  - Для того, чтобы весла не сломались от ударов тяжелых
  штормовых волн, и корабль не потерял управления. Пусть порвется
  нижняя веревка, но весло уцелеет!
  - А вот этот, самый толстый канат - зачем? - Гаур хотел показать пальцем на канат, соединяющий загнутый внутрь кончик высокой
  кормы с палубой у мачты, но Урбагар быстро перехватил его руку.
  - На борту корабля нельзя показывать пальцем на что-либо, -
  строго сказал он, - ибо туда вселится злой демон и погубит душу
  вещи. Запомни это. А канат, - Урбагар кивнул головой в сторону
  каната, - удерживает корму, чтобы она не прогибалась и не уходила
  под воду на сильной волне.
  К этому времени дамкары подготовили два судна водо-
  измещением тридцать и сто двадцать гур, которые должны были
  состязаться в быстроте с новой ладьей. Если даже новый корабль
  уступал своим собратьям в скорости, он, тем не менее, непременно
  должен был победить. Урбагар, оповещенный о начале состязания,
  извлек из-за пояса серебряный жезл кормчего и, подняв его над
  головой, предложил гостям покинуть палубу, а матросам приказал
  продеть весла в отверстия бортов и приготовиться. Вот убрали
  сходни, отдали носовой конец и под громкие приветствия и
  поздравления толпы ладья "Дильмун", на веслах, по короткому
  каналу, впервые вошла в гавань Города.
  И три корабля, выстроившись в линию, с нетерпением ожидали
  сигнала к началу соревнования. Гости вместе со столами и их
  содержимым, перебрались на набережную, и пир возобновился в
  порту. Никто не сомневался в победе Урбагара, и спорили лишь о
  том, легко ли она ему достанется. Потребовав тишины, великий
   дамкар, старейшина мореходов, ударил своим жезлом в медное блюдо, и десятки весел с плеском рассекли воду. Три ладьи должны были
  выйти из порта в открытое море, доплыть до одинокой скалы, торчащей из воды на расстоянии трехсот полетов стрелы от гавани, и вернуться к причалу. Первой вырвалась вперед и устремилась к одному из двух проходу самая маленькая и легкая ладья, хотя на "Дильмуне" и налегали на весла по девять и девять гребцов с каждого борта.
  Одаренный богом воздуха Энлилем кормчий Урбагар ощущал каждое дуновение ветра и в любое время года предугадывал его прихотливые, необъяснимые порывы. Обладая поистине морским чутьем, он, любимец Энки, знал почти все о характере моря, длине и направлении волн, умел точно предсказывать погоду. Многие шумеры-мореходы были отличными кормчими, но лишь своего любимца Урбагара бог ветра шепотом предупреждал об опасности.
  Великолепная, исполненная мощи фигура, мужественная, одухотворенная красота черт побуждала моряков преклоняться перед Урбагаром и почитать его как сына бога.
  Попасть в экипаж к Урбагару было непросто. Матросов он
  ценил не столько за добрый нрав и отменную физическую силу,
  непременные качества члена его экипажа, и даже не за мореходные
  навыки, сколько за неизменную стойкость и мужество во время
  штормов и кровавых стычек в чужеземных портах. Справедливый,
  всегда ровный в обращении, Урбагар требовал на корабле самого
  беспрекословного повиновения и порядка. На чужих берегах он
  смотрел сквозь пальцы на проступки и шалости матросов и за них никогда не наказывал. После же долгого и удачного плавания Урбагар, помимо платы, всегда одаривал членов команды дорогими подарками и
  давал полную волю отдохнуть и разгуляться на родном берегу.
  Помолившись Энлилю за ниспослание попутного ветра и совершив ему возлияние масла, Урбагар, господин кормила, сам стал к одному из рулевых весел. Дул порывистый боковой ветер, и Урбагар уклонился от прямого курса к проходу, чтобы потом, развернувшись, использовать свой огромный парус во всю силу ветра. Это вызвало громкие возгласы недоумения у большинства зрителей, особенно женщин, не понявших, почему кормчий направил ладью в сторону от цели, да еще и против ветра. Великий дамкар и стоявшие вокруг него
  пожилые, бывалые мореплаватели, члены общины дамкаров, сразу
  оценили и одобрили маневр, выражая лишь сомнение в том, успеет
  ли разогнаться тяжелый корабль, чтобы первым подойти к одному
  из проходов. Соперники также разгадали замысел Урбагара, но в
  середине бухты тактику менять было поздно. Осуществив поворот,
  Урбагар первым развернул парус, и вскоре, когда его ладья набрала
  ход, приказал сушить весла.
  Кормчий с удовлетворением отметил, что огромный корабль
  чутко слушается рулей. У выхода из бухты Урбагар опередил
  ладью водоизмещением сто двадцать гур и, не убавляя парусности,
  на полном ходу, красиво прошел узкий проход и вторым вышел в
  море. На подходе к скале он догнал первое судно, но при повороте тяжёлое судно потеряло скорость и вновь отстало. Маневрируя к ветру, Урбагар снова разогнал ладью, но только к середине бухты смог
  окончательно обойти соперника.
  На причале гребцы сбросили одну сходню и, чередуясь от обоих
  бортов, сошли на сушу. Кормчий, не дожидаясь сходни, спрыгнул с
  борта на берег и угодил в объятия отца. Сквозь восторженный рев толпы до него донеслись тихо сказанные, радостные слова дамкара:
  - Возлюбили Великие боги нашу ладью "Дильмун" и даровали ей
  жребий победить в честной борьбе. - "К сыну моему, тоже потомку Зиусудры, - думал он, - Владыка вод всегда благосклонен. Воистину, мощный дух мудрого Энки - кормчий при личном боге того, кто ему любезен!"
  Дома Гаур, стоя во дворике у очага и размахивая свежей лепешкой, взахлеб рассказывал о ладье, об Урбагаре и его победе.
  - Ты хоть там на пиру в волю наелся? - спросила мать, протягивая
  ему чашку козьего молока.
  Когда Гаур с гордостью сказал, что энси Аннипад сам
  заговорил с ним, с мальчишкой, на виду у всех, и велел отыскать
  его, энси, сразу же после праздника Нового года, чтобы не опоздать
  к началу занятий в школе; Пэаби, погрустнев, отвернулась и
  тягостно вздохнула, а горшечник Мешда серьезно, без обычной
  иронии и насмешек заметил:
  - Быть может, даст Бог, ты выучишься, сынок, и на самом деле
  станешь кормчим, как отец твоей матери. Пути Владыки судеб неисповедимы.
  - Энси пообещал посетить наш дом, как только немного
  освободится, - добавил Гаур.
  - Да ниспошлют ему боги долгие лета за память о нас, людях
  маленьких, незаметных. Мы всегда рады принять этого достойного
  человека, которому наш дом стольким обязан. - Мешда собрал
  крошки хлеба в ладонь и высыпал в рот. - Завтра, сын мой, день
  Нергала, и ты лучше посиди дома после полудня.
  Вспомнив крючки и однорукого рыбака, Гаур упрямо сжал губы:
  разве мог он завтра не пойти в порт!
  Лишь к началу вечерней стражи, когда мать вышла к соседке,
  Гауру удалось улизнуть из дома. Нанмар уже ждал его, сидя на песке у глухой стены таможни. Заметив Гаура, он вскочил на ноги
  и подбросил вверх небольшой пестрый узелок.
  - Я взял у однорукого крючки и леску. Поделим поровну. Крючки
  все хорошие. Давай поплывем снова на наш остров, может быть,
  опять чего-нибудь добудем. На острове мальчишки долго сидели
  в засаде, но черепахи не появились.
  Усмиренное зимнее солнце так низко стояло над горизонтом,
  что вода утратила свою прозрачность и почернела. Ласковый
  северный ветер навевал бодрость. Высоко-высоко в светло-
  голубом небе парили облака.
  Наконец друзьям надоело прятаться в кустах, и они решили
  поискать других развлечений. Гаур принялся нырять за раковинами-
  жемчужницами, прыгая в воду с челнока с тяжелым камнем в
  руках, а Нанмар взял копье и стал охотиться на мелководье на
  рыб и крупных крабов. Он нырнул и ранил острием копья двух или трех, но юркие создания ускользали от него, теряя кровь и прячась на дне среди камней. Нанося удар еще по одному крабу, мальчик вдруг увидел огромные, как у вола, но мутные и немигающие глаза большой
  акулы, ее трепещущие жабры. Нанмар, стоя на дне, сразу же
  выставил копье и занял оборонительную позицию, поворачиваясь
  на месте вслед за кружащей вокруг него акулой, которая с каждым
  разом подбиралась все ближе.
  Гаур в этот момент выбрался на берег за очередным камнем
  и, рассмотрев зеленоватое, с желтыми полосами на спине, длинное
  тело хищницы, охотящейся на Нанмара, беспомощно застыл в
  испуге и растерянности. Он видел, как Нанмар, задыхаясь и теряя
  силы, прежде чем начать подъем, имитировал атаку, чтобы
  отпугнуть акулу. Изогнувшись, он взмахнул копьем и случайно
  ранил хищницу. Рассвирепевшая от боли акула ринулась на
  всплывшего мальчика, перекусила его пополам и заглотила. Гаур
  дико закричал, потом захрипел. Черный, неимоверно тяжелый небосвод навалился на него, и он медленно осел на камни и упал ничком.
  Когда мальчик пришел в себя, чистое, доброе, милосердное небо
  уже светилось крупными яркими звездами, а ночная прохлада
  настойчиво пробуждала мысли о тепле и доме. Гаура немного
  знобило. Что-то детское, светлое и беззаботное безвозвратно покинуло его омраченную душу. Бессознательно, машинально, с
  затуманенным разумом, вернулся он в порт и привязал ялик.
  Проходя по причалу мимо ладьи "Дильмун", он свернул к ней, думая
  найти Урбагара. Кормчего на ладье не оказалось, и мальчик,
  удивляясь своей вялости и странному, какому-то сонливому
  спокойствию, поведал стражу ладьи о постигшем Урбагара
  несчастье, свидетелем которого он сделался помимо собственной
  воли.
  Дома, у калитки, его поджидал отец с прутом в руке:
  - Только бродячий пес не знает своего дома, - сердито проронил
  Мешда, и поднял палку, но Гаур одной фразой смирил его
  родительский гнев, и негодование гончара сменилось искренним
  соболезнованием дамкару.
  Мальчик весь последующий день не вставал с постели,
  отказываясь от еды и не желая ни с кем говорить, и лишь к вечеру
  приход среднего сына дамкара вынудил его подняться. Урбагар
  просил Гаура, ради спасения души умершего, показать место, где
  погиб Нанмар. Тени умерших, не получивших погребения, не
  прикрытых землей, чьи останки не обрели покоя в могиле,
  перевозчик, угрюмый Уршанаби, не перевозил в Страну без
  возврата через мрачную реку Хабур, веслом отгоняя прочь от своей
  широкой, черной ладьи. И неприкаянные души, плача и стеная, в
  вечных скитаниях, бродили по земле, плавали по воде, висели на
  деревьях, творя зло людям, нападая на них по ночам, силой уводя
  их души.
  Мертвым, как и живым, не чужда благодарность, они также
  могут воздавать добром за добро. И Гаур поспешил с братом
  мертвого друга в порт, где Урбагар уже ждал их, сидя в лодке.
  Хотя день был ясным и безоблачным, неожиданно вокруг солнца
  появилось радужное кольцо. Урбагар, выскочив на берег, до земли
  поклонился Уту, судье богов и людей, за благое предзнаменование
  и вознес Лучезарному молитву. Урбагар знал, что акула на другой
  день вернется к тому месту, где она подстерегла его брата и
  хорошо поела. Необходимо было вынуть из акульего брюха хоть
  что-нибудь: уцелевшую руку, ногу или голову, и похоронить по
  обряду. Сразу же после открытия храма Энки Урбагар принес искупительные жертвы Владыке вод. Весь день он творил молитву, прося о заступничестве и справедливости, и прямо из храма явился на схватку с акулой, освятив на алтаре Энки широкий медный кинжал.
  Когда они вдвоем плыли к островку и сосредоточенно гребущий
  Урбагар, ободряюще погладив мальчика по голове, с вымученной
  улыбкой попросил рассказать, как погиб Нанмар, Гаур вдруг
  отчетливо понял истинную причину гнева Владыки вод: Нанмар,
  убивший его зверя копьем, не принес благодарственной жертвы.
  И он тоже бросил дары богу на землю! Простит ли такую
  непочтительность Энки? Мальчик совсем пал духом.
  На мелководье у островка Урбагар, возлив в зеленоватые воды
  моря жертвенную кровь ягненка и омыв ею лицо, прыгнул в воду
  с лодки и с кинжалом в руке принялся медленно плавать вокруг
  нее. Акула вскоре появилась. Ее треугольный спинной плавник легко
  резал спокойную гладь моря, а длинный хвост буравил воду и
  вздымал горы пены. Акула заметила Урбагара и начала описывать
  круги вокруг лодки, все более приближаясь к врагу. Урбагар, держа
  кинжал лезвием вниз в правой руке, согнутой в локте, спокойно
  ждал нападения. И вот ненасытная хищница энергично ударила
  хвостом и бросилась на пловца: вспенилась вода, стрелой
  мелькнули плавники. Гаур крепко зажмурился и отвернулся, горячо
  молясь о спасении Урбагара.
  В тот момент, когда на поверхности показалась голова акулы,
  настигшая пловца, Урбагар, плавающий, как рыба, отпрянул в
  сторону и вонзил кинжал в брюхо чудовища, мчавшегося по
  прямой. Еще миг - и из распоротого брюха хлынула кровь. Акула,
  исчезнув под водой ненадолго, всплыла и мертвая закачалась на
  волнах. Гаур приоткрыл глаза, когда Урбагар попросил его сбросить
  в воду веревку, еще не до конца веря, что все закончилось
  благополучно. Урбагар быстро обвязал акулу, отбуксировал ее к
  берегу и выволок на сушу, опасаясь нападения сородичей акулы.
  Запретив Гауру помогать, дабы и ему не оскверниться
  прикосновением к телу умершего, Урбагар распотрошил брюхо
  акулы и нашел в нем полупереваренные останки брата. Омыв их в
  море, он завернул останки в черное покрывало, а труп акулы
  столкнул в воду.
  Похороны Нанмара прошли тихо и неприметно, ибо такая смерть
  - кара господня, павшая на него либо за свои грехи, либо за грехи
  его близких. Это злосчастное воздаяние Энки, отец Нанмара,
  великий дамкар, относил на свой счет, связывая его с гневом бога
  за лицемерие и коварство в храме, его доме, и попрание святости
  дружбы. "Вот и исполнился день наказания!" - непрерывно стучало
  в его висках.
  Вечером, для участия в похоронах, во дворе дома Уркуга
  собрались ближайшие родственники. Бережно поддерживая под
  руки, сыновья вывели рыдающую мать в разорванных одеждах, с
  расцарапанным лицом, и головой, посыпанной прахом, еле
  стоявшую на ногах. Много лет, в течение всей жизни Нанмара,
  она знала, что потеряет любимого сына еще маленьким, но уж очень болезненной оказалась утрата. Все эти годы она не забывала знамений, посылаемых ей матерью-землей Нинхурсанг: все три раза, когда она рожала своих сыновей, на стволе дерева их приусадебного участка внезапно вырастали новые ветви - явное указание на будущее
  каждого младенца. Первая ветвь была сама как дерево. Вторая - крепкая и длинная, что указывало на большое счастье ребенка, а третья
  ветвь выросла очень слабой и вскоре завяла. Вот и свершилось
  предопределённое судьбой!
  Из своей комнаты спустился стойко державшийся отец. Глаза Уркуга были сухими и красными, а его опавшее, серое, каменное лицо за день избороздила сеть глубоких морщин.
  Жрец Аннипад, из любви к Урбагару, испросил в храме
  Энки позволения главного жреца совершить погребальный обряд
  над останками Нанмара, ибо обычно жрецы избегали сопри-
  касаться со следами проявления гнева господня. Жрецы опасались,
  что если возмездие божье не исчерпано до конца, то оно может
  пасть и на них ужасной, гибельной тенью.
  Моля Энки о прощении, Аннипад пять и пять раз обошел с факелом
  лежащее завернутым в центре двора тело, посмертно очищая
  его от скверны проступков и кары за грехи. Жрец, приподняв черное
  покрывало, четырежды окропил тело святой водой. Из алеба-
  стрового сосуда возлил мирру на голову умершего, угольком из
  очага возжег поставленный в его головах золотой светильник в форме раковины и зажег погребальные травы в расставленных
  вокруг тела пяти курильницах. После прочтения заупокойной
  молитвы отец последний раз накормил и напоил сына, вложив ему
  в рот несколько зерен ячменя и разбив погребальный кувшин с
  водой у его изголовья.
  Братья подняли труп и понесли его к яме, выкопанной под домом -
  в полу одной из комнат первого этажа. Хозяин дома с молитвой возлил
  на дно ямы,- в жертву лежащим здесь предкам, масло, а жрец - погребальное пиво. Аннипад и Урбагар, старший брат погибшего,
  развернули покрывало и, надев медный обруч на левую ногу
  умершего, дабы посмертно лишить его душу способности совершать злые деяния, положили части трупа на правый бок. Руки покойного
  подняли к лицу и вложили в них глиняную чашу, дабы в Стране без
  возврата тень Нанмара могла утолять свою жажду.
  Прежде чем зарыть останки, их усыпали красными, глиняными, погребальными черепками, а родственники, прощаясь с покойным,
  поднесли ему погребальные дары, которые жрец, с молитвой об
  их принятии, расставил в могиле вокруг тела. Затем гости омыли
  водой руки и, окропленные и очищенные Аннипадом, молча
  разошлись. Во дворе, на месте, где лежало тело покойного, остался
  гореть светильник. Подвергнув сменивших одежды домочадцев
  очищению и посыпав дворик серой, Аннипад ушел последним из
  дома, попавшего в немилость. По дороге в храм он невесело думал
  о необычайном жребии, выпавшем мальчику, - быть погребенным
  и в земле и в море; и о том, что у всякого достанет силы перенести
  несчастье ближнего, а каково самому отцу-горемыке!
  Утром родные умершего совершили в храме Энки погребальное
  жертвоприношение - заклали десять овец; и внесли плату за
  погребение: три кувшина пива, восемьдесят лепешек, полимера
  зерна, одно одеяние и одного козленка.
  Семья умершего в течение пяти дней не разжигала очаг и
  не готовила еду дома. В эти дни семью, постигнутую несчастьем,
  кормили родственники. В течение двенадцати дней со дня похорон
  отец и братья Нанмара приносили в дар своему личному богу пищу
  и питье в память о покойном, а затем состоялись поминки.
  
  
  Глава 9
  ПОСВЯЩЕНИЕ
  Гаур мучительно переживал трагическую гибель своего
  лучшего друга. Несколько дней он не выходил из комнаты, а отец,
  жалея его, не привлекал к работе. Мальчик сделался угрюмым,
  более замкнутым и заметно повзрослел. Отец, наблюдая за ним,
  ждал, когда, наконец, грубая, беспощадная рука горя разожмется
  и отпустит его хрупкое детское сердце. Как-то вечером, за
  трапезой, он обнял мальчика и ласково сказал:
  - Нельзя, сынок, грустить и мучиться всю жизнь, ты бы пощадил
  нас с матерью. Начни, если сможешь, завтра утром помогать мне.
  Если займешься делом, переживать тебе будет некогда, а на
  сердце станет легче.
  Работая, Гаур уже не искал возможности удрать в порт
  пораньше, ведь Нанмара там больше не было. Он попросил отца
  разрешить самому обжигать кирпичи и за несколько дней освоил
  эту премудрость. Глядя на него, Мешда радовался и печалился: слишком разительной была перемена, со временем рана залечится,
  но шрам не исчезнет.
  Однажды, когда Агга не привез им вовремя топливо и работа
  остановилась, Гаур вышел от скуки из дома и бесцельно побрел
  по улицам Города. Дурной знак - протяжный, словно мычание, стон
  разнесся из тупика у стены храма Наннара и вывел Гаура из
  состояния отрешенности. Когда мальчик заглянул в тупик, перед
  ним открылась жестокая картина. Два жреца, повалив молодого
  бычка, держали несчастное животное, в то время как третий,
  кастратор, положив на деревянный брус мошонку бычка, наносил
  по ней сильные удары дубиной. Животное корчилось от боли, а
  жрец все бил и бил. Гауру сделалось совсем тоскливо, и он побежал
  в порт, где всегда можно было найти какое-нибудь развлечение. Знакомые мальчишки позвали его на песчаную косу, и Гаур, не
  задумываясь, согласился пойти с ними. Искупавшись, мальчишки
  зарылись в теплый прибрежный песок и весело перебрасывались
  камешками.
  Гаур рассеянно брел вдоль берега по колено в прозрачной воде
  и вспоминал те светлые дни, когда они с Нанмаром тут ловили
  рыбу, купались и бегали наперегонки. Вдруг он резко остановился
  и с громким воплем стрелой взлетел вверх. Подняв фонтан брызг,
  мальчик плюхнулся обратно, но тут же издал еще более
  душераздирающий крик и вновь взвился вверх. На это раз Гаур,
  упав в воду, уже не смог подняться на ноги и выбрался на берег
  ползком, подтягиваясь на руках. Подбежавшие к нему приятели
  успели разглядеть уплывающего электрического ската.
  - Это - прыгающая рыба! Смотрите, своим копьем она поразила
  его в обе ноги! Ну и страшилище: голова - словно мотыга, зубы -
  гребень, а кожа - гладкий кожаный мех для воды!
  Гаур с закрытыми глазами лежал навзничь на влажном песке,
  задыхаясь, бледный и дрожащий. Когда мальчишки принесли его
  домой, Мешда осуждающе покачал головой и недовольно
  проворчал:
  - Смотреть нужно под ноги, если ходишь по песчаному дну.
  - Он, наверное, наступил на прыгающую рыбу после того, как
  она зарылась в песок и сделалась невидимой, - оправдывала
  ребенка мать. - Твое счастье, сын мой, что рыба ударила тебя в
  ноги, а не в голову. Ну, ничего, недельки две-три полежишь и
  встанешь. - Шеми, не медля, омыла ноги Гаура, приложила к ним
  золу тростника и напоила медом с горячим молоком. Прошло три
  недели, но Гаур все слабел и ему становилось все хуже и хуже: то
  его бил озноб, то он пылал от жара, прерывисто дыша и иногда
  теряя сознание. Сердце Шеми разрывалось от горя при виде
  исхудавшего, скуластого лица, заострившегося носа, черных
  глазных впадин, в глубине которых едва светились потухшие глаза.
  - О дитя мое, - сквозь слезы причитала она, - как затаю я скорбь
  свою? Как о печали своей скажу? Тяжкий рок постиг тебя, о сын
  мой! Взор твой помутнел и меня ты больше не слышишь! - Она
  растирала его молодыми пальмовыми листьями, утром и вечером обкладывала тростником руки и ноги, чтобы унять жар. Но Гаур
  горел, как в огне. Мешда принес из храма Энки ветви древа жизни
  - священного ясеня, и положил ему в изголовье, однако и это не
  помогало. Дабы установить причину болезни, Мешда привел в храм
  двух овец, и по внутренностям одной из них, выбранной жребием,
  прорицатель определил, что в тело Гаура проникли два злых демона
  Димме и Диммеа, овладели им и мучают тяжким недугом, ибо
  грешен Гаур перед богом. Но распознать грех его прорицатель не
  смог.
  - Открой, о премудрый, будет ли жить сын мой, - хрипло, едва
  слышно спросил прорицателя Мешда.
  - Все в руках Владыки нашего. Сейчас мы спросим его об этом.
  - Жрец повел Мешду в одну из комнат святилища, где, взяв
  гадательный кирпич, он опустил его в золотой котел с водой.
  Наблюдая за погружением, жрец уныло произнес:
  - Гадание на кирпиче не сулит жизни.
  Мешда, сокрушенный таким известием, упал перед котлом на
  колени и слезы потекли из его немигающих глаз. Прижавшись
  головой к краю котла, он взмолился Энки:
  - О Владыка судеб! Не дай серебру моему светлому покрыться
  прахом! Окажи благодеяние покорнейшему из рабов твоих: пошли
  отпрыску моему единственному дыхание жизни. Пожалей меня,
  пусть Намтар вернет ему душу. О, милосердный! Не карай дитя
  малое за грехи отцов его. О Господин, прости и помилуй!
  Жрец, знавший Мешду и его семью, предложил:
  - Хоть и нехорошо вопрошать бога во второй раз, но милостив
  Энки и, быть может, внял он твоей молитве. Спросим Владыку
  еще раз о судьбе сына твоего. - И прорицатель налил масло в
  золотое блюдо с водой, стоявшее на низеньком столике. Масло не
  вспенилось, а то, как масляная пленка растеклась по воде и какие
  фигуры образовала, определял сам бог. Жрец со всех сторон
  рассмотрел масляные пятна и обрадовано сказал:
  - Владыка по молитве изменил свое решение и сообщает, что
  сын твой может выздороветь.
  Мешда благодарно поцеловал руку жреца и принял обет
  принести в дар храму за выздоровление сына всех своих овец.
  - Иди с миром, порадуй семью, - сказал жрец, провожая Мешду
  из святилища во двор храма. - К началу сумеречной стражи в твой
  дом придет заклинатель духов и успокоит болезнь, вырвет у
  демонов жало смерти. И да будут изгнаны злые демоны именем
  бога и да покинут твой дом навсегда.
  Еще не начало смеркаться, когда пришел заклинатель. Он бодро,
  обнадеживающе сообщил с порога о благоприятном знамении,
  посланном ему богами по дороге сюда.
  - Когда я выходил из храма, то встретил большой караван
  ревущих ослов, груженых зерном. Не печальтесь, боги не оставят
  вас своей заботой. Где больной? Введите его во двор.
  Отец и Пэаби вынесли мальчика и уложили на приготовленную
  матерью циновку в светлой части двора. Заклинатель духов
  скрупулезно осмотрел родимые пятна и приметы на нечистом теле
  больного, дабы предсказать исход черной хвори. Не слишком
  довольный осмотром, жрец очень осторожно высказался о судьбе
  исцеления, ибо жизнь еле теплилась в теле мальчика. Затем,
  нарисовав на земле образ Гаура, он переложил на рисунок самого
  больного, и возлил над его головой святую воду. Вытащив из
  огромной сумки четыре курильницы, он расставил их с двух сторон
  тела больного и возжег травы жизни.
  Болезнь - кара за грехи, следствие нарушения бого-
  установленных норм и обрядов. Дабы излечиться, надобно
  очиститься от грехов, устранить причину, из-за которой утрачено
  благорасположение бога. И когда бог простит, демоны,
  совершающие возмездие, отступятся и сгинут. Выясняя
  прегрешения мальчика, заклинатель начал расспрашивать его:
  - Скажи, раб божий, не указывал ли ты на равного себе пальцем,
  не обидел ли ты слабого, не презрел ли ты отца и мать, не наговорил
  ли дурного на старшую сестру, не обманывал ли, не крал, не
  вопрошал ли отца через горящий очаг и не обидел ли чем-нибудь
  своего бога или богиню?
  Гаур, сколько ни старался, сам не мог догадаться, какой именно
  грех из перечисленных он совершил; и заклинатель, разведя костер
  у головы больного, принялся читать таблички с перечнем
  всевозможных грехов, явных или неосознанных, за один из которых
  Гаур и наказан.
  - О Великие боги, владыки прощения! Да будет прощен Гаур,
  сын Мешды, хворый и скорбящий. Прости его, о Ут, дающий
  справедливость богам. Прости и ты его, о бог грешника, бог' мужчин
  этого дома. О, боги и богини, сколько вас названо по имени!
  Встаньте в день этот около Гаура, сына Мешды, и грех его, вину
  его истребите, уничтожьте, снимите проклятие его.
  Для освобождения от греха и излечения жрец расколол таблички
  и бросил их в огонь костра. Заклинатель духов наполнил водой
  кувшин, положил в него тамариск и веточку ясеня, аромата которых
  страшились демоны, и окропил этой водой больного. Поставив
  между костром и головой мальчика восковые изображения демонов
  Димме и Диммеа, заклинатель извлек из сумки могущественное
  оружие против них - медный тимпан, обтянутый шкурой черного
  быка, в которого была внесена божественность. Сердце быка
  сожгли перед тимпаном, передав ему тем самым священную силу
  животного. Заслышав грохот тимпана, демоны испугались и
  съежились от страха - их изображения таяли и уменьшались вблизи огня. Изгоняя демонов из Гаура, жрец-заклинатель все быстрее
  вертелся вокруг тела больного, все громче грохотал священный
  тимпан.
  - О, не мучьте его! Отпустите его! Не держите его так крепко!
  Уйдите прочь, вас Великие боги заклинают! О Нинсихелла! О духи-
  хранители! Дайте выступить из членов Гаура, сына Мешды, тяжкой
  болезни! Да сбросит он злую хворь, которую не исцелить, в которой
  лекари не сведущи.
  Благодатная ночная прохлада опустилась на Город и целебно
  прильнула к телу больного. Когда статуэтки растаяли полностью,
  жрец, потрогав холодный лоб Гаура и его прохладную грудь, заявил,
  что злые демоны изгнаны, ибо тело больного охладилось. Дабы
  демоны не возвратились, заклинатель обложил Гаура заго-
  воренными черными камешками.
  - Если тебе покажется, что злые демоны возвращаются в тело
  больного, - наставлял жрец Мешду перед уходом, - дабы помешать
  им: возьми белую овечку, положи ее рядом с сыном, вырви у нее
  сердце и вложи в его руку. И Великие боги воспротивятся тем, кто
  терзает тело человеческое. Поставив кувшин с маслом, плату за труды, на голову, заклинатель духов посоветовал завтра же, утром, позвать лекаря.
  - Мое лечение, - пояснил он, - успешно только в темноте, ибо
  темнота - дорога демонов.
  Хозяин дома вывел его за калитку и проводил предписанные
  обычаем семь шагов. Через некоторое время, после того как
  мальчика перенесли в комнату, его охватил жар и он потерял
  сознание. Под утро он впервые стал бредить и звать Нанмара.
  - По-видимому, душе Нанмара скучно без души его друга, и
  она уводит душу Гаура в Страну без возврата, - дрожащим шепотом
  сказал Мешда, прикрывая рукой рот. Шеми схватилась за голову
  и сдавленно, не размыкая губ, застонала. И она решилась на
  крайнее средство: опасное, оскверняющее общение с неумо-
  лимыми, жестокими подземными богами, рассчитывая отстоять,
  вырвать у них жизнь единственного сына. Она бросилась в сад,
  выкопала яму, вылила в нее вначале молоко с медом, потом пиво
  и воду, поданные ей Мешдой, и посыпала вокруг ямы мукой. Когда
  муж скрылся за стеной сада, Шеми громко позвала богов
  преисподней.
  - О Нергал! О Эрешкигаль! О Намтар, уносящий души!
  Внемлите мне, о подземные боги, владыки прощения! Смилуйтесь!
  Примите искупительную жертву от несчастной матери, чье сердце
  разрывается от горя. Пощадите ребенка моего, кровь и плоть мою!
  О Великие боги! Сделайте так, чтобы сын мой не умер! Оставьте
  на земле душу его. Не дайте угаснуть дому нашему. - Шеми
  принесла углей из очага и, разведя у ямы костер из сухих трав,
  бросила в огонь отсеченный острым камнем сустав мизинца своей
  левой руки. - О Владыки прощения! Примите кровь и живую плоть
  мою в жертву за сына моего. - Костер вспыхнул и боги преисподней
  соизволили принять дар. - О сыночек, о дорогой мой! Ты не умрешь!
  Ты увидишь новую весну, и бог твой еще долго будет хранителем
  дня и ночи души твоей!
  С рассветом жар спал, и Гаур, открыв глаза, попросил пить. К
  полудню Мешда привел лекаря. Жрец, поднимаясь по лестнице к
  больному, рассказывал хозяину дома о том, какой он редкий знаток
  воды и масла; что он сведущ в целебных травах и искусен в приготовлении различных зелий и снадобий; а лечение его всегда успешно.
  Поставив курильницу у ног больного, лекарь возжег ладан,
  тщательно исследовал тело мальчика, его кровеносные сосуды, и
  в нескольких местах проверил пальцами температуру кожи.
  Потрогав пульс на правой руке, он предсказал близкий конец
  болезни. Служитель бога врачевания ощупал живот, спросив болит
  ли, и посмотрел язык больного.
  - Ну что же, господин мой, - обратился он к Мешде. - Больной
  не кашляет и воспалений нет, но немного бледен и лоб его покрыт
  испариной. Будем лечить. - Повернувшись лицом к храму Владыки
  судеб, лекарь воззвал к Асаллухи, богу-целителю, сыну Энки, дабы
  снизошла на больного благодать божья и сила его, исцеляющая
  немощь телесную. Жрец достал из сумки флакон с крепким пивом
  и протер тело Гаура.
  - Здесь, - показал он хозяину дома другое снадобье, - толченый
  панцирь черепахи, побеги растения нага, срезанные на рассвете
  медным серпом, соль и горчица. Это - очень сильное средство,
  оно обязательно выгонит хворь. Лекарь растер приготовленным
  составом грудь и спину больного и, подождав, пока кожа
  покраснела, смазал ее мазью из смеси растертых в порошок игл
  пихты и растительного масла. - К началу вечерней стражи омоете
  тело больного горячей водой, - предписал жрец. - Здесь
  укрепляющее питье, - передал он Шеми маленький кувшинчик. -
  Будете давать по семь капель перед каждой едой, а кормить нужно
  четыре раза в день. Предупреждаю, питье горькое, но его
  необходимо принимать, ибо лекарство создал бог, и отвергать его
  - грех. Завтра я вновь приду к вам перед полуднем.
  Постепенно молодой организм победил недуг, Гаур поправился
  и окреп. Чтобы окончательно очиститься от скверны болезни,
  Шеми настояла котел воды на ветвях ясеня и омыла выздо-
  ровевшего сына, а Мешда принес храму Энки благодарственный
  дар - четырех овец.
  Однажды, когда Гаур остался с матерью наедине, он поведал
  ей о странном виденье, посетившем его во время болезни.
  - Помнишь, мама, ночь, когда я долго лежал в забытьи? - Шеми
  кивнула головой и бросила быстрый взгляд на свой искалеченный палец. - К утру я пришел в сознание, но вскоре почувствовал себя
  особенно плохо. На меня опустилась какая-то серая, плотная дымка,
  и мне почудилось, что меня вынесло из моего тела. Я как бы
  поплыл по воздуху, затем оглянулся назад и как бы увидел всего
  себя внизу на постели. Я вначале не понял, кто же лежит на моем
  месте, но когда узнал себя, то не испугался, хотя и не осознавал,
  что умираю. Вскоре я ощутил, что не один в комнате. Вокруг меня
  под потолком плавало множество людей. Рядом со мной находился
  Нанмар. Я сразу узнал его, несмотря на то, что он был в каком-то
  светлом теле. Я увидел лицо бабушки; какую-то женщину, похожую
  на тебя, других людей. Я чувствовал, что все они пришли помочь
  мне. Когда Нанмар сказал, чтобы я вернулся в свое тело, а иначе
  умру,- я послушался и вернулся, а потом уснул. Интересно, что среди
  них не было никого, похожего на страшного демона Намтара.
   Шеми трижды, с молитвой, окропила сына водой.
  - Слава богам, сыночек, все это позади, сжалились над нами
  Пресветлые. Постарайся больше не вспоминать о своей болезни.
  Дни проходили за днями, близилось окончание дождливой и
  ветреной зимы. Все чаще и чаще люди вспоминали, что вскоре
  грядет Новый год, с приходом которого всегда связывалось
  ожидание перемен, упование на новую, лучшую долю, мечта о
  светлой и счастливой судьбе. За месяц до пришествия новогоднего
  праздника Мешда прикрепил к калитке зажженный светильник и
  сообщил сыну, что настало время его посвящения в мужчины, и
  завтра он пойдет в храм Энки. Гаур давно ожидал наступления
  этого одного из самых важных событий в жизни шумера, но долгое
  ожидание притупило остроту радости, и он сдержанно, по не без
  удовольствия, воспринял сообщение отца. Очень повзрослевшему
  после событий истекшего года Гауру уже не хотелось, было
  неприятно, считаться мальчиком. За последние месяцы он заметно
  продвинулся в мастерстве горшечника и неплохо освоил кирпичное
  дело, - глина слушалась его пальцев. Отец редко попрекал его за
  нерадивость или неумение, но и хвалил не часто.
  Приготовив чистую одежду, Шеми вымыла сына и прослезилась:
  - Больше мне уже тебя не мыть, сынок! Завтра ты уйдешь из дома маленьким, а вернешься взрослым, мужчиной, другим человеком!
  - Ты, Гаур, только не женись сразу после Нового года, -
  засмеялась Пэаби, - погуляй немного.
  - А мне, вроде бы, и не на ком, - улыбнулся он. - Не стану же я
  жениться на трехлетней, как ослы!
  - Возмужай вначале, войди в тело, а потом и женись! - заметил
  отец. - Невесту мы тебе быстро найдем!
  - Хочешь, сыночек, лепешку с медом? - спросила мать и
  заспешила в подвал. - В храме тебя завтра никто не покормит.
  Когда Гаур с отцом вошли в украшенные ветвями кедра ворота
  храма Энки, у лестницы стояло довольно много мальчиков, родившихся
  в год спуска на воду ладьи "Горный козел Абзу", и их отцов. Ровно
  в полдень к собравшимся спустились из святилища эн, главный
  жрец храма Инанны, главная жрица храма Наннара и старейшины
  Города. Подбодрив подростков, они тепло и торжественно
  поздравили сверстников и их отцов, пожелали всем успешно пройти
  таинство посвящения и выйти из храма мужами.
  Осененные благословением эна, родные мальчиков, празднично одетые и оживленные, испив крепкого жертвенного пива, покинули храм без обычных напутствий детям.
  Среди трех дюжин посвящаемых Гаур знал по имени лишь
  половину, а некоторых из пригородов вообще видел впервые. Мальчики держались спокойно и невозмутимо, как и подобало настоящим мужчинам. Никто не зубоскалил, не толкался и не задирал другого. Хотя они и осознавали, что с сегодняшнего дня им предстоит четырехдневный пост, глаза их светились блеском радости и надежды.
  Эн лично очистил каждого посвящаемого огнем и серой, окропил
  маслом. У священного источника Энки мальчики, в знак начала
  поста, осушили по бокалу святой воды. После этого их всех окурили
  ладаном и поставили перед ликом бога, восседающего на троне
  во дворе храма. Посвящаемые пали на колени перед Владыкой и
  вознесли мольбу о даровании им благой судьбы в будущей взрослой
  жизни. Мальчиков отвели в комнаты-кельи, где им предстояло
  провести в одиночестве четверо суток на одной воде.
  После того, как дежурный жрец со стуком запер дверь на засов, Гаур, стоя у порога кельи, осмотрелся. На полу маленькой комнаты с
  крошечным оконцем под потолком, рядом с кувшином и чашкой,
  лежала новая циновка. Гаур, сняв юбку и оставшись обнаженным,
  улегся на свое прохладное, немного шершавое ложе и закрыл глаза,
  вслушиваясь в душную, сумрачную пустоту кельи. Знамения во
  время поста, вещие видения и озарения, которые ниспошлет ему
  Владыка судеб, навсегда запечатлеются в его памяти и определят
  всю его последующую жизнь. Гаур двигался мало, он или сидел,
  или лежал в полузабытьи, а его мысли непрерывно текли тихим,
  прозрачным, неглубоким ручейком. На третью ночь после поста,
  когда мальчик перестал различать, спит он или бодрствует, Гаур
  неожиданно увидел себя в раннем детстве, и прожитая жизнь
  прошла перед его внутренним взором, год за годом, вплоть до
  последних дней. Гаур видел себя маленьким мальчиком, играющим
  около работающего отца черепками разбитого горшка. Вот он, уже
  двухлетним ребенком, бежит по песчаной косе вслед за матерью
  к месту гибели ее отца. Затем он увидел себя более взрослым,
  когда отец подарил ему на Новый год первую удочку. Сцены и
  образы, яркие, живые и отчетливые, разворачивались в
  хронологическом порядке и так, что Гаур смотрел на себя со
  стороны.
  Перед ним проплывали картины прожитой им маленькой,
  короткой, но такой дорогой жизни. Вот его в первый раз побили
  мальчишки, и он в слезах пришел домой. Вот перед глазами
  возникла картина первой встречи с Нанмаром, когда у того не
  ловилась рыба, и Гаур дал ему свой крючок. Вот они пекут свежие
  черепашьи яйца. Появлялись и другие картины того времени,
  соседи, различные места, где он побывал. Он увидел горы,
  Аннипада с медведем; себя, катящегося под откос от удара воина-
  хаммури; Урбагара, гибель друга и соседскую девушку, которая
  ему нравилась и для которой он собирал красивые ракушки на бусы.
  Когда образы прошедшей жизни погасли, Гаур с огорчением
  отметил, как мало доброго и хорошего он успел сделать, а все то,
  чего он хотел или к чему стремился - одни шалости. Юноша сел,
  медленно, глотками, выпил полкружки воды, облизнул запекшиеся
  губы, снова улегся и, предавшись размышлениям о том, какой бы он хотел видеть свою будущую жизнь, забылся в неспокойном,
  тревожном сне. И вновь перед ним замелькали картины. Вот его
  рослого юношу, связанного веревками вместе с Аннипадом,
  Урбагаром и Энметеном, подгоняя уколами копий, незнакомые
  воины гонят куда-то.
  Потом он увидел себя высоким, атлетически сложенным
  мужчиной, на корабле, подплывающем к причалу в незнакомой
  гавани. Он стоит на носу корабля и держит в руке жезл кормчего.
  Перед внутренним взором Гаура возникло видение невиданного
  доселе города. Когда он сошел на берег, из толпы встречающих к
  нему бросилась красивая, стройная, рыжеволосая, как и он,
  женщина с мальчиком на руках. Гаур во сне рванулся к ней, но
  неожиданно ударился ногой о стенку кельи. Пальцы ноги заныли
  от боли, и виденья пропали. Юноша поднялся в волнении, прошелся
  по комнате, припоминая дарованное ему Энки прозрение будущего,
  затем опустился на колени и долго молился, благодаря бога за
  ниспосланный ему счастливый жребий, за воплощение в жизнь его
  самых смелых мечтаний.
  Утром, в день завершения поста, эн поздравил подростков с
  окончанием первого испытания и предостерег их:
  - Многим из вас Владыка судеб, мудрый Энки, послал
  откровения; и вы кое-что узнали о своей судьбе. Однако запомните
  дети, что видения свои, свои благие надежды на грядущие годы,
  вы должны хранить в глубокой тайне, не открывая их никому. Ни
  единого слова не должно быть произнесено, ибо слова эти станут
  пылающим углем во рту вашем и сожгут язык ваш. Душа ваша
  будет страдать и возропщете против бога. И особенно осте-
  регайтесь творить зло, ибо Всемогущий в гневе своем изменит
  жребий ваш.
  Затем подростков подвели к алтарю подземных богов,
  воздвигнутому у террасы, с противоположной стороны от
  центральной лестницы святилища. У массивного валуна, в круглой
  и глубокой яме гудел огонь огромного костра. Острые языки
  жаркого пламени, низко простираясь над землей, лизали края ямы
  и жадно тянулись к ногам посвящаемых. Здесь, в багровом свете
  подземного огня, впервые обрили головы подростков, а волосы вложили в ладони их левых рук. Эн, возлив на валун мёдом, водой и пивом, маслом и молоком, громко воззвал к подземным богам:
  - О Нергал! О Эрешкигаль! Боги великие, владыки подземные!
  Примите в дар тела детей этих беспорочных! О Намтар, унеси их
  чистые младенческие души в Страну без возврата! И да будет
  им хорошо там! И да обретут они мир и вечный покой во владениях
  ваших! - И эн помазал миррой голову каждого умирающего.
  Скучившиеся мальчики, пугливо сбросив свои детские юбки,
  кидались к яме, словно прыгали в пропасть, и под негромкий рокот
  барабана бросали в огонь преисподней свои детские амулеты и
  волосы, заменяющие самого человека. В то мгновение, когда
  волосы вспыхивали и исчезали в пламени, Намтар уносил детскую
  душу, и трясущийся от страха, обессиленный мальчик, отступив
  на несколько шагов от ямы, валился на холодную землю, не
  чувствуя себя живым. Воины храма осторожно переносили
  посвящаемых к алтарю Энки и усаживали их на кошму. Эн тут же
  снимал с воинов скверну прикосновения к трупам. Наконец, хор
  жрецов истово вознес молитву всеблагому Энки, прося его оживить
  посвящаемых, возродить их тела и вдохнуть в каждого новую душу,
  душу мужа. Жрецы под руки подводили подростков к алтарю, дабы
  они, отпив полкубка жертвенного пива, совершили остатками благо-
  дарственное возлияние на алтарь Всемогущего.
  Каждый подросток, называя себя по имени, данному ему
  личным богом при рождении и в обиходе не произносимом,
  возносил Всевышнему благодарность за благодеяние, за
  дарованные тело и душу мужчины. И ничьи слова не остались
  без ответа, ибо каждый ощутил прилив бодрости и силы. Жрецы
  здесь же, у алтаря, в гимне возвеличивая божью благодать,
  облачили молодых мужчин во взрослые, одинаковые, темно-синие
  юбки с бахромой и поясом и торжественно повели на трапезу в
  центральный дворик святилища. За узким, длинным столом
  юношей рассадили по родам, ибо они должны были вкусить от
  плоти своего предка - родового бога, дабы слиться с родом
  воедино; вкусить пищу, приготовленную из их тотемного животного,
  в котором воплощена сущность личного бога, - рыбы, козы, овцы,
  гуся, быка, скорпиона, змеи и других. Когда юноша поедал свой тотем, в его душу и тело вливался поток свежей жизненной энергии, которой род наделял его.
  Закончив трапезу, молодые мужчины совершили возлияние
  кумирам своих личных родовых богов, расставленных в нишах
  стен дворика, и вознесли им благодарственные молитвы. Главный
  управитель храма Гишани показал посвящаемым святилище,
  проведя по всем его помещениям и рассказав об их назначении.
  Святая святых - покои владыки Энки, мужчинам племени
  дозволялось увидеть лишь раз в жизни - в день обретения
  мужественности. Юноши с робким любопытством жались у
  раскрытой двери центрального зала покоев, настороженно
  заглядывая в его полумрак. Во дворике Ана они впервые узрели
  кумиров великих богов своего племени, и эн подробно рассказал о
  каждом из них, сообщил о священных церемониях и обрядах, о
  связанных с ними преданиях и разъяснил их тайный смысл. Усадив
  посвящаемых на скамью, главный жрец храма Энки поведал новым
  полноправным членам общины о том, как был создан мир и зачем
  сотворен человек.
  - Давным-давно, в стародавние незапамятные времена, -
  сказывал жрец, - когда еще не было ни небес, ни тверди; когда не
  был явлен никто из богов, не названы имена, не суждены судьбы; в водном хаосе, заполнившем весь мир, Абзу изначальный и
  праматерь Тиамат воды свои воедино мешали. И породили они
  гору земли и небес, где подножье горы было низом земли, а ее
  вершина - верхней частью неба. В глубинных недрах земли
  могучий Ан, отцам своим равный, зачал Великих богов -
  Аннунаков. Юные, резвые, суматошные боги беспокоили своим
  шумом и гамом великого праотца Абзу и очень досаждали ему.
  Не желая лишаться былого покоя, Абзу замыслил в сердце своем,
  вопреки воле праматери, погубить всех молодых богов. Осуществить
  злой замысел он поручил верному слуге своему и советнику
  Мумму. Узнав об этом, испугались юные, беззащитные боги,
  заметались, трепеща и стеная. Но покоряясь судьбе и смирившись с неизбежной гибелью, они вскоре утихли и обреченно, покорно стали ждать своего конца. И лишь один мудрый Энки, первородный сын Ана, не дрогнул при столь безысходных обстоятельствах.
  С помощью заклинаний он усыпил врагов божьих Абзу и Мумму и уничтожил их. В бездне вод, над телом Абзу, Энки возвёл свои
  чертоги, а коварного Мумму герой вначале пощадил,- протащил на веревке и лишь насмеялся над ним, лишив заклинаниями волшебной силы. Однако поскольку в стихии первозданного хаоса лишь Мумму воплощал собой благоразумие и мировой порядок, Энки лишил его жизни и отнял у мертвого его ауру, его лучи сияния, и сам сделался устроителем мирового порядка и владыкой судеб Великих богов. И поклонились Энки могучие боги, и в гимне вознесли ему славу за избавление от верной смерти.
  Когда подрос Энлиль, единоутробный брат Владыки, он тоже
  захотел создать то, что полезно, и задумал отделить небеса от
  земли, а землю от небес. И разрезал он острым ножом
  первородную гору и опустил землю, а отец АН поднял небеса. И
  повелели они произрасти травам на лугах и лесам на склонах гор,
  и тростникам в болотах и лагунах. Мудрый Энки, знающий
  будущее, наполнил реки и моря рыбой, леса - дичью и взрастил
  злаки на равнинах. Бог неба АН, дабы украсить мир, населил
  поднебесье пернатыми и силой своей поддерживает их во время
  полета. И стали вить они гнезда на ветвях деревьев и в расселинах
  скал, и выводить птенцов. С тех пор всесильный и всемогущий
  АН, отец богов, передал свою мощь и царственность владыке
  Энлилю, сыну своему.
  Скудна и неприглядна была жизнь богов после сотворения мира,
  тяжек труд, велики невзгоды. Подобно нам, людям, - у эна задрожал
  голос, - они носили огромные корзины, выкапывали каналы, строили
  жилища и добывали себе пропитание. И взбунтовались изнуренные
  непомерным трудом простые боги против Великих, владык небес
  и земли, возложивших на них это бремя, в огонь орудия свои
  побросали. Чтобы выяснить причину их недовольства, Энлиль, царь
  богов, вступил с мятежными богами в переговоры, послав к ним
  слугу своего, бога огня Нуска.
  Когда царь богов узнал, что небесные труженики жалуются на
  доставшуюся им тягостную и горькую долю, он, посоветовавшись
  с отцом, на общем собрании богов предложил сотворить им
  служителей, которые будут обрабатывать землю, пасти и доить
  скот, и обеспечат богов, своих всесильных господ и покровителей, всем необходимым. И собрание дружно, с воодушевлением
  ответствовало: "Да будет так! Нам нужны такие служители". Дабы
  снять с возроптавших грех смуты, боги, по повелению Энлиля, убили
  по жребию одного из них, и праотец АН кровью его очистил
  отпрысков своих от скверны неповиновения. Но сотворить богам
  слуг мог только всеведущий Энки. В это время он, утомленный
  заботами о судьбах богов и мира, спал глубоким сном у себя в
  опочивальне храма Абзу.
  Дабы прервать его сон и побудить к созиданию, Нинхурсанг,
  мать Владыки, давшая жизнь Великим богам, принесла Энки слезы
  своих детей, горькие от горя. Окропив его слезами, она призвала
  сына проснуться, подняться с ложа и сотворить то, что мудро.
  Энки почтительно и радушно принял свою мать, с которой давно
  не встречался. Он усадил ее за праздничный столик, напоил
  холодной водой, накормил свежими лепешками с маслом и угостил
  пивом. Вылепив из глины Абзу первого слугу божьего, Энки назвал
  имя его: "Человек. И да породит он себе подобных!" - и попросил
  мать свою, богиню земли, определить судьбу человека.
  Энки, создавая людей и определяя удел их, сделал слуг божьих
  обликом, подобных богам,- смертными, удержав жизнь в своих руках.
  Всемогущий дал людям душу и вывел их из глубин бездны Абзу
  на землю, проделав отверстие в тверди изобретенной им мотыгой.
  На земле мудрый Энки обучил людей, как работать мотыгой и
  подарил ее слугам божьим. Когда боги собрались посмотреть на
  создание рук мудрого Энки, Великая мать-земля Нинхурсанг с
  удовлетворением сказала: "Ну вот, дети мои, тяжкий труд ваш я
  удалила; бремя ваше на людей возложила", - и тем самым
  определила участь человека в этом мире.
  Дабы сделать пищу богов и людей более обильной и
  разнообразной, взрастила мать-земля восемь съедобных злаков.
  Энки, прослышав от своего посланца, двуликого Исимуда, что они выросли, пожелал познать новые, заинтересовавшие его растения.
  Они оказались так прекрасны и столь вкусны, что бог Энки не
  удержался и съел их без остатка. Этот поступок вызвал такой
  гнев его матери, что Нинхурсанг прокляла имя сына своего, сказав
  : "Пока он не умрет, я не взгляну на него глазами жизни". И Энки смертельно заболел, его восемь органов поразил страшный недуг.
  Хаос наступил в мире, ни в чем больше не было порядка, все
  смешалось и боги погрузились в уныние.
  Простираясь во прахе перед Нинхурсанг, они умоляли простить
  и помиловать Владыку судеб мира, но мать богов была
  непреклонна. И лишь хитроумной лисице, зверю праотца Ана,
  удалось уговорить обиженную Нинхурсанг сменить гнев на
  милость и пожалеть первенца своего. Она спустилась к Энки в
  бездну Абзу, села около его постели и восемь раз участливо
  спросила: "О, сын мой, что болит у тебя?" Энки называл свою
  болезнь и по слову богини-матери рождался бог-врачеватель этого
  органа. И Энки излечился.
  Вот, братья, - завершил эн повествование, - как опасно
  неуважение к матери своей! Отцу богов Ану, мы, шумеры, воздаем
  честь превыше всех Великих богов. И милосердный АН часто
  посылает людям божественные откровения через полет своих птиц.
  Такую же честь, друзья мои, нам следует воздавать и родителям
  нашим, пока длятся их благословенные дни. - В заключение эн
  рассказал о древней родине шумеров, о ее горах, лесах и реках; о
  гневе богов и о праотце Зиусудре, спасшем семя рода чело-
  веческого по слову владыки Энки. Затем он поведал о многих
  милостях и о благодеяниях, оказанных Мудрейшим своему народу.
  Во все дни пребывания в храме Владыка посылал посвя-
  щаемым священную пищу со своего стола, дабы благодать от
  нее передалась и молодым мужчинам племени, породив в них
  доброту, справедливость и мужество. Перед трапезой, дважды в
  день, эн окроплял посвящаемых чудодейственной водой, которой
  коснулись пальцы бога, его именем благословляя каждого.
  Разбившись на группы по родам, молодые мужчины, будущие главы
  домов, их хозяева, обучались молитвам личным богам и домашним
  обрядам приношения им жертв и совершения возлияний во время
  различных праздников и семейных торжеств. Дабы запомнилось
  навсегда, подросткам семь раз читали перечень греховных
  нарушений ритуала служения богам и запретных помыслов.
  Знакомя с храмом Наннара, юношей посвятили в особенности
  поклонения серебристому богу и рассказали о жизни богов в небесах и в Стране без возврата. Начальник канцелярии Буенен
  посвятил юношей в историю племени, описал подвиги знаменитых
  энов, героев и великих мореплавателей. Собирая посвящаемых во
  дворике Ута, Буенен излагал им племенные обычаи, законы и
  нормы права, освященные веками, комментируя каждое
  нарушение традиций степенью воздаяния и мерой судебного
  наказания. Переспрашивать, задавать вопросы или уточнять плохо
  понятое было не принято.
  После полумесяца обильного, живительного, священного
  питания в храме юноши посвежели, округлились и выглядели
  молодцевато. Наступила пора знакомства с воинским искусством.
  Обучение владению оружием и боевым приемам, борьбе и
  кулачному бою проводили опытные военачальники и храмовые
  воины. Тренировки начинались на рассвете и заканчивались
  воинской пляской под барабаны с заходом солнца. Юношей
  выстраивали в колонну по четыре и выводили на учебное поле за
  стеной храма. В начале занятий энси Аннипад поздравил молодых
  воинов со вступлением в городское ополчение, заметив с улыбкой,
  что с таким могучим пополнением шумеры дадут отпор всякому.
  Перейдя на серьезный тон, энси сказал: - Братья! Если мы будем плохо вооружены и обучены, враг всегда будет стоять у ворот нашего Города. Главное, что вы должны твердо усвоить, это то, что на войне ратник без командира - поле без хозяина - И энси рассказал о роли военачальника во время боя. Молодым воинам продемонстрировали вооружение и
  некоторые приемы владения оружием. Аннипад сам встал на
  двухколесную колесницу с двумя колчанами на передке, полными
  дротиков; и разогнав двух онагров, точно метнул на скаку несколько
  дротиков в цель - деревянный столб, врытый в землю. Семь и
  семь тяжеловооруженных копейщиков показали движение
  сомкнутым строем. Семеро хорошо обученных храмовых воинов
  с кинжалами на поясах, в войлочных плащах, обшитых большими
  медными бляхами и в медных конусообразных шлемах, держа в
  руках тяжелые, плетенные из тростника щиты в рост человека,
  выстроились в плотный ряд. Вторая семерка воинов, с кинжалами,
  в таких же плащах, но в войлочных шлемах, подойдя сзади вплотную к передней шеренге, выставила длинные, тяжелые копья
  и, защищенная щитами переднего ряда, как монолит, мерно
  двигалась по полю. Два легко вооруженных воина в набедренных
  повязках с защитными, обшитыми бляхами, перевязями через
  левое плечо, в войлочных шлемах с завязками, вооруженные
  кинжалами и боевыми топорами, продемонстрировали показа-
  тельный бой. Лучники с колчанами, подвешенными сбоку, и
  метатели палиц метко поразили цели.
  Войны между племенами - это битвы между их богами. И богу-
  победителю нужны кровавые жертвы, подобающие его величию.
  Пленение врага, вооруженного коротким копьем и кинжалом,
  показал один из опытнейших военачальников. Он, немного
  покружив вокруг противника и несколько раз сильно отбив каменной
  булавой выпады копьем, уловил подходящий момент, распростер
  боевую сеть и ловко набросил ее на голову и выставленное копье
  врага. Бросив бесполезное копье, противник попытался выхватить
  кинжал, но тут же был сбит с ног булавой и обезоружен.
  Всем мальчишкам присуща любовь к оружию, с ним всегда
  связываются мечты о подвигах и славе. И подростки с восторгом
  и неистребимым желанием целыми днями без устали занимались
  военным делом. За четыре дня до окончания срока посвящения
  энси выстроил молодых воинов в одну шеренгу на учебном поле и
  по жребию вручил им военные амулеты, защищающие от
  вражеского оружия. Гауру выпало первым получить амулет, и энси
  воздал хвалу его удаче:
  - Я следил за твоим обучением, Гаур. Ты стойко переносишь
  боль от ударов, ты вынослив и ловок, а сильным ты еще будешь.
  Ты лучше многих освоил умение воина, без которого нельзя быть
  настоящим мужчиной. Передай отцу твоему мои поздравления и
  пожелание счастья и здоровья в новом году. Скажи ему, что я
  сдержу свое обещание и, как только представится возможность,
  приду гостем в его дом. - И вновь он увидел прелестную головку
  Пэаби и услышал ее голос. Однако на этот раз его обычную
  спокойную уверенность что-то смутило и поколебало. Аннипад
  тревожно ощутил, как нарастающее чувство утраты помимо воли
  всплыло откуда-то из потаенных глубин его недр и захлестнуло
  его сердце и душу.
  - Скажи, Гаур, у вас в доме все по-старому?
  - Да, мой господин.
  Аннипаду сделалось немного легче. "Любит ли она меня все
  еще, - думал он, приуныв. - Мы с ней так давно не виделись! В ее
  годы любовь быстро вспыхивает, но и быстро остывает, а подул
  ветерок - и совсем нет огня!"
  Завершая свою поздравительную речь, энси пожелал молодым
  воинам в битвах снискать себе почести и уважение соплеменников.
  Посвящение в мужчины заканчивалось в храме Инанны. В
  воротах храма юношей встретил и приветствовал сам главный
  жрец. Усадив всех в одной из боковых комнат святилища на пол,
  покрытый войлоком, жрец сообщил молодым людям, что только
  после практики с опытными жрицами в храмовой школе любви и
  плодородия, где они овладеют искусством и техникой любви, они
  обретут право быть воистину мужчинами.
  - Запомните, дети мои, - внушал жрец, - жрицу, как и любую
  другую женщину, грубость не привлекает. С женщиной надобно
  быть мягким и нежным, она всегда рада ласке и всегда на нее
  отзовется. Нельзя стремиться сразу переходить к страстным,
  откровенным поцелуям и объятиям. Женщину нужно зажечь,
  воспламенить и здесь, в храмовой школе, вы познаете тайны и
  способы ее возбуждения.
  Жрицы школы, разом вошедшие в комнату, выбрали по своему
  усмотрению юношей и увели их. Через четыре дня интенсивного
  обучения главный жрец Инанны собрал молодых мужчин в той же
  комнате и, завершая их пребывание в храме, сказал в назидание:
  - Братья! Подобно тому, как ветви и плоды украшают дерево,
  а густой лес - гору, так и мужа украшают его дети и жена. При
  выборе девушки в жены вы должны помнить, что истинная красота
  женщины - в красоте ее характера, а прелесть женщины - в
  краткости ее речи. И не забывайте: тяжкий недуг угрожает
  каждому, кто осмелится сблизиться с женщиной в день Инанны
  или в дни полнолуния, когда все женщины племени принадлежат
  могучему Наннару.
  Молодых мужей, завершивших обучение в храмовой школе Инанны, торжественно сопроводили в храм Энки, где у алтаря бога им, отныне полноправным членам общины, в присутствии совета старейшин Города выдали личные стеатитовые печати, которые они тут же привесили к поясам. Эн, отслужив молебен, напутствовал их в жизнь словами истины и здравого смысла:
  - Дорогие братья! Теперь вы уже не мальчики, детство ваше
  позади и бегать по Городу в одной набедренной повязке вам более
  ни к лицу. Отныне вы - мужи, воины и в недалеком будущем -
  отцы. Да не изрекут уста мужа слов, которые он не обдумал в
  сердце своем, и да будут всегда деяния его праведными и
  мудрыми.
  Дети мои! Не будьте слепы к тому, что видите, глухи к тому,
  что слышите, невнимательны к тому, о чем напоминают. Здесь, в
  храме, вы лучше узнали друг друга, подружились и стали братьями,
  осененные единым божьим благословением. Любите друг друга,
  помогайте друг другу и пронесите это святое братство
  незапятнанным через всю вашу жизнь. Помните, что нить тройную
  и нож не режет! Друзья! Желаю вам всем стать достойными
  общинниками, а наиболее доблестным из вас - старейшинами племени.
  И да хранят вас боги! И да сопутствует вам удача! - Эн на
  прощание помазал юношей маслом и благословил.
  Дома Гаур снял с калитки горящий светильник, потушил его и,
  отдавая Мешде, сказал:
  - Ну вот, отец мой, теперь в нашем доме двое мужчин, - и сел
  за праздничный столик, где юношу уже ждали.
  
  
  
  Глава 10
  НОВЫЙ ГОД
  Наконец, долгожданная весна вступила в свои права. Близилось
  равноденствие, и лунный год, завершаясь, уходил в прошлое.
  Провозвестник его смерти Наннар, украшение ночи, теряя свет,
  угасал и со скорбной печатью муки на лице уходил в небытие. И
  пришел день, когда жрецы-звездочеты, наблюдавшие за
  расположением звезд и за изменениями фаз Луны, известили
  горожан громкими и протяжными трубными звуками бараньего
  рога, разнесшимися повсеместно, о начале празднования Нового
  года.
  Новогодние церемонии и торжества длились восемь дней в
  старом году и четыре в новом. В конце старого года люди,
  очищаясь от грехов и годичной скверны, постились, молились и
  приносили искупительные жертвы. Во всех празднично украшенных
  зеленью храмах Города горели очистительные костры, чадили
  серой и служили молебны. Первый день новогоднего праздника,
  первый день покаяния, начинался с заходом солнца и открывался
  суточным постом. В дни покаяния запрещалось носить обувь,
  умываться и умащаться, вдыхать ароматные запахи благовоний
  и веселить сердце женщины плотскими радостями.
  Дабы вымолить у богов прощение за грехи истекшего года; за
  зло, вольно или невольно причиненное другому; за слова, сказанные
  необдуманно; люди каялись, обращаясь к богам с мольбой о
  милосердии, в надежде обрести снисхождение при определении
  жребия на следующий год, при внесении Всевышним корректив в
  судьбу. Раз в году боги давали силу человеку заглянуть в тайники
  своей души и беспристрастно оценить себя и свои поступки.
  Искренним раскаянием грешник еще мог спастись от божьей кары
  и склонить к лучшему свою судьбу, смягчить свою участь.
  В дни покаяния боги пристально внимали мольбам и молитвам,
  дабы оценить меру раскаяния, идущего от сердца. Люди, воистину
  грешные, снедаемые угрызениями совести, начинали каяться
  заранее, за много дней до объявления праздника. Во искупление
  греха нечестивцы приносили богам богатые и обильные
  поздравительные новогодние дары и ставили в храмах личные
  посвятительные статуи. Большинство шумеров не чувствовало
  себя настолько грешными, чтобы не радоваться празднику,
  испытывая страх за свою судьбу. Они без боязни ожидали прихода
  нового года, несущего здоровье и благополучие. Уверенность же
  человека в добром определении его судьбы всегда склоняла
  владыку Энки в его пользу.
  Когда, наконец, долгожданные звуки рога донеслись до дома
  гончара Мешды, мужчины тут же прекратили работу и, поздравив
  друг друга с наступающим новым годом, бросились наводить
  порядок в доме, во дворе и в саду. До захода солнца оставалось
  три стражи, и все спешили подготовиться к началу праздника.
  Хозяин дома собрал в одно место в саду всю старую, ветхую и
  вышедшую из употребления одежду, рваные мешки и циновки, и
  сжег, ибо новый год следовало встречать в новых одеждах,
  освободившись от всего старого и ненужного. Женщины наносили
  воды из колодца и вымыли полы в комнатах, балюстраду и
  лестницу. Затем они вычистили домашнюю и кухонную утварь,
  заменив побитую новой, и украсили котлы, горшки и миски
  зелеными веточками.
  Мешда осмотрел очаг и, обнаружив кое-где дыры, замазал их
  глиной. Одна из младших дочерей, вертясь около отца, мешала
  ему работать, и Мешда хотел ее отшлепать, но вовремя вспомнив
  о праздничном запрете, погладил по голове и вместе с ней украсил
  очаг шафрановыми листьями. Гаур наломал в саду зеленых веток
  подлиннее и украсил ими крышу и забор, Пэаби расписала стены
  забора изнутри новыми узорами из красной глины. Мешда вынес
  из кладовой двенадцать новогодних светильников, вычистил их и
  заправил маслом. С появлением первых звезд Гаур их расставит
  и развесит и будет следить за тем, чтобы они горели в течение
  всех ночей праздника. Шеми поставила греться котел с водой и наскоро приготовила еду, дабы вся семья помылась и поела горячего перед приходом дней покаяния.
  Смеркалось, когда в комнату Пэаби впорхнула Дати, чтобы
  поторопить подругу поскорее пойти на берег реки, где уже началось
  предпраздничное гуляние.
  - Здравствуй, подруженька! Счастья тебе и радости в новом
  году. - Девушки расцеловались.
  - И тебе, милая Дати, пусть бог даст благой жребий. Ты в
  обновке? Твой новый плащ - просто загляденье! Он тебя так
  украшает! Отец подарил?
  - Да, но посмотри, какой подарок я принесла тебе! - Дати
  извлекла из-под полы красного с черным плаща, расшитого
  серебром, квадратное медное зеркало с ручкой, инкрустированной
  перламутром. - Это - Энметен для тебя сделал. Он сейчас во
  дворе с твоим отцом разговаривает. Брат подарил ему топор, а
  Гауру - нож.
  Пэаби, не взяв зеркало, раскрыла шкатулку, стоявшую в
  занавешенной циновкой стенной нише, и вынула из нее длинную
  нитку разноцветных керамических бус, сделанных ею самой.
  - А вот и мой подарок тебе, - протянула она бусы Дати, и
  девушки обменялись подарками. Дати тут же примерила
  украшение, смотрясь в новое зеркало. Она, любящая все яркое, а
  сегодня вынужденная довольствоваться серебряными гребнями
  в волосах и такими же сережками и браслетами, рискнула оставить
  бусы на себе. Бусы шли к ее подведенным сажей глазам, и она
  выглядела очень нарядной.
  - Ты еще не одета? - повернулась она к подруге, отдавая зеркало.
  - Поторопись и захвати побольше фиников. У Энметена с собой
  целая сумка свежих медовых пряников, я сама напекла. Вкусные
  очень! Знаешь, подружка, когда мы услышали трубный звук, первые
  слова моего старшего брата были о тебе: "Следующий новый год
  Пэаби встретит в нашем доме". Готовься, милая, к свадьбе!
  Пэаби, сдержав горестный вздох и потупившись, надела чистый
  голубой плащ, серебряные украшения и наспех расчесала волосы.
  - Расскажи, голубка моя, кто теперь тебе нравится и будешь
  ли ты сохнуть по нему? - спросила она Дати, чтобы отвести от
  себя разговор.
  - Сейчас, пожалуй, больше всех мне по сердцу Урбагар, сын
  великого дамкара. - Дати не имела тайн от подруги. - Его шея,
  украшенная широким ожерельем из камней Меллухи, прекрасна.
  Точно небо - рост его, точно земля - его мощь! Он - словно горная
  вершина, гордо возвышающаяся над всем остальным. Но замуж
  за него я бы не пошла Я не хочу быть молодой вдовой, а он
  обязательно когда-нибудь утонет, ибо отец его ни разу не тонул.
  - Да, таких, как кормчий Урбагар или энси Аннипад, богоравных
  героев, - в голосе Пэаби засквозила грусть, - среди шумеров очень
  мало. - Ей вдруг захотелось остаться дома. Она знала, что
  Аннипад вряд ли придет на реку, так как его храм готовился к
  празднику, а Энметен с некоторых пор тяготил ее.
  - Не огорчайся, сестренка. Наш Энметен не многим уступит
  им! - утешила ее Дати, усмотрев в словах подруги зависть. - Ну,
  ты готова? Надень сандалии, сегодня еще можно.
  - Давай возьмем с собой Гаура, теперь он - мужчина!
  - Пусть идет с нами, он никому не мешает.
  Стемнело. Молодые люди, освещая путь факелами, направились
  через весь Город к реке. Здесь, вдоль всего правого берега, уже
  горели костры и отовсюду неслись веселые возгласы, пение и
  ритмичный, воодушевляющий грохот барабанов. Расположившись
  вокруг костров, горожане постарше степенно сидели, беседуя, а
  молодежь резвилась и танцевала. Многие, даже женщины и дети,
  прыгали через высокое пламя, прося бога огня Нуска очистить их
  от всяческих болезней и избавить от несчастий и прегрешений.
  Некоторым, в особенности престарелым, было не под силу прыгать
  через костер, и они заходили по колено в воду и, творя молитву,
  стряхивали грехи с себя и с одежды, ибо речной бог примет грехи
  людские и унесет их в глубины моря.
  Гаур, встретив своих друзей по посвящению, державшихся
  вместе, набрал из сумки Энметена полные горсти фиников и ушел
  к ним. Подростки сами развели огромный костер и прыгали через
  него, а потом, взявшись за руки, кружились вокруг огня под бой
  барабана. Пэаби не хотелось танцевать с Энметеном: ей были
  неприятны его прикосновения, и она, запев вполголоса, взяла под
  руку Дати и повела ее к группе поющих девушек. Энметен, жуя пряник, немного потоптался сзади, потом сел рядом с флейтистом,
  но увидев родственников, подошел к ним.
  - Девушки, хватит петь, давайте прыгать через огонь, ведь и
  мы небезгрешны! - со смехом предложила Дати. - А потом
  потанцуем. Женихи-то наши грустят в одиночестве! - И она
  посмотрела на Энметена. - О, мой старший брат, не болит ли у
  тебя плечо под тяжестью пряников? Иди сюда и угости всех нас.
  Энметен с готовностью широко раскрыл сумку, и девушки с
  визгом и хохотом одновременно запустили в нее руку. Сумка упала
  на траву, и когда Энметен нагнулся к ней, девушки взгромоздились
  на его спину, свалили на колени и, повиснув на юноше, осыпали
  поцелуями.
  - Не ревнуй, сестренка, - Дати чуть не плакала от хохота. -
  Энметен любит только тебя одну.
  "Очень жаль, - подумала Пэаби, - ему бы потом было много
  легче".
  Мешда, Мебурагеши и их жены, гуляя, подошли к одному из
  костров.
  - Ну как, брат, - засмеялся гончар, - прыгнем через огонь или в
  воде пойдем грехами трясти?
  - Мы еще с тобой, Мешда, хоть куда, и не такой костер
  перепрыгнем, - ответил оружейник и, отступив на несколько шагов,
  разогнался и, описав крутую дугу, пролетел высоко над огнем. В
  свою очередь, гончар слегка присел, напружинился и перескочил
  костер с места.
  - Видно, грехи тебя совсем не тяготят, о сын Урсатарана, -
  несколько удивился оружейник, - прыгаешь, как горный козел.
  - Да, грехи меня никогда не обременяли, а вот годы - скоро
  начнут.
  - Рано тебе плакаться, накличешь чего-нибудь на свою голову,
  - сердито промолвила Шеми. - Ты, муж мой, еще долго будешь
  молодым! А ты, о достойный сын Энетурша, разве старый?
  Посмотри на себя: ты, как тур, полон сил и многим юношам за
  тобой не угнаться!
  - Ты его, соседка, не очень хвали, - с улыбкой остановила Шеми
  жена оружейника, - а то он вознесется и подумает, что я для него - старая.
  - Хвали меня, Шеми, хоть ты хвали, а она-то все больше
  ругается, грызет, как собака кость!
  Когда на небосводе засверкали первые звезды, люди,
  помолившись Наннару, поздравили друг друга с началом
  новогоднего праздника и, погасив костры, сдержанно, без смеха и
  шуток, разошлись по своим домам. И наступили дни покаяния. В
  каждом доме глава семьи, его чада и домочадцы сменили
  нарядные одежды на простые и черные и зажгли праздничные
  новогодние светильники. Мужчины в доме собирались в главной
  комнате у статуй личных богов и возносили им новогоднюю
  поздравительную молитву. Затем, оставаясь наедине со своим
  богом, общинники совершали возлияние и приносили ему жертву,
  каясь перед ним во всех грехах и неблаговидных поступках, скорбя
  о содеянном, ибо бог-родитель знал сердце каждого сына своего.
  И взывал человек к богу своему:
  - О, творец! Неизбывна сила твоя, свет твоей милости
  проникает в каждую часть моего существа. О, отец! Отврати меня
  в будущем году от дел неправедных; удержи от слов обидных,
  необдуманных; отведи от меня мысли грешные; дабы не быть
  мне в вечном страхе за жребий свой.
  Вслед за тем вся семья собиралась вокруг очага и коле-
  нопреклоненно благодарила бога домашнего очага за труды его,
  за то, что он весь год исправно варил и пек для них. Жена хозяина
  дома, погасив очаг водой из реки, совершала возлияние пивом на
  его холодные угли и приносила богу очага бескровную жертву
  мукой. Хозяйка дочиста выметала угли и золу из погасшего очага
  и зарывала их в землю.
  Утром, в пост, Шеми накормила своих маленьких дочерей
  размоченными в воде лепешками с молоком и финиками, и босая,
  облачившись в черные одежды и взяв с собой новогодние дары,
  отправилась, как и все женщины Города, в храм Инанны,
  владычицы жен, дабы покаяться в грехах. Мешда с сыном пошли
  в храм Энки для участия в первом, главном молебне покаяния,
  который служил сам эн. У жертвенных столов они избавились от
  четырех овец, праздничного приношения храму, и подошли к
  священному бассейну, где собирался народ. Дома Мешда все утро вспоминал, кого он оскорбил или обидел в течение года, и все ли
  обеты исполнил, дабы в покаянии своем не забыть ничего.
  - Ты, муж мой, - успокоила его Шеми, - никогда не принимал на
  себя необдуманных или невыполнимых обетов. А всем ли ты
  отплатил добром за добро, - мне не ведомо. Наверное, всем. Я
  знаю, что если тебе хоть кто-нибудь даст щепотку соли, ты
  помнишь об этом полгода.
  - Так-то оно так. Но нужно еще и у Мебурагеши спросить об
  этом, у него хорошая память. - Гончар довольно быстро отыскал
  у бассейна оружейника с сыновьями. Рядом с ним стоял брадобрей
  Агга и другие соседи по кварталу, все босые, в черных плащах. В
  этот день во дворе храма Энки женщинам быть не полагалось, а в
  молельни святилища их, нечистых по природе своей, не пускали и в обычные дни.
  - Да ниспошлет Владыка каждому из вас благой жребий, -
  приветствовал общинников гончар. - Не вступая с ними в беседу,
  он незаметно спросил оружейника: - Скажи, друг мой, да отпустит
  праведный Ут все твои прегрешения, ты не помнишь, какое зло я
  содеял в этом году?
  - По-моему, никакого. Да ты и мухи не обидишь! - заверил
  Мебурагеши гончара. - Не волнуйся, Мешда, нет за тобой зла.
  Заметив в толпе ткача Туге, пробиравшегося к жертвенникам
  с корзиной в руках, брадобрей Агга съязвил:
  - Смотрите, ткач принес богу муку, которую унес ветер.
  - Нет, у него там что-то прикрыто тряпкой, курица, наверное, -
  возразил плотник-отец.
  - Правильно, - не унимался Агга, - он одну курицу в семи местах
  в жертву приносит.
  - Не гневись на него, - остановил брадобрея оружейник. - Он -
  человек безобидный, а ты, пусть дорогой ценой, но искупил свой
  грех перед ним без остатка. Прости его.
  - Туге - неплохой человек, - подхватил Мешда. - Однако, рожден
  он для печальной доли. Вот и детей у него нет. Пожалеть его нужно,
  а не поносить.
  - То, что устроено богами - свято и нерушимо, - строго напомнил
  плотник-отец, - и не нам, смертным, судить об этом.
  - С угля черноту и молоком не смоешь, - не унимался Агга.
  - Напрасно ты так, - увещевал Аггу оружейник. - Ты молви о
  нем правдивое слово, порадуй бога своего.
  "Когда больному плохо, лишь мать заплачет", - с горечью
  подумал Агга.
  От едкого запаха паров серы, клубящихся из расставленных по
  всему двору храма курильниц, Гаур сильно закашлялся.
  - Здесь, слава богам, - Мешда одобрительно похлопал сына по
  спине, - и скверна болезни выходит; куда ей устоять против святости
  храма!
  Звон медной литавры призвал кающихся мужчин на молебен, и
  люди сгрудились перед огромным очистительным костром,
  разведенным между алтарем и кумиром Энки. Заструились
  тоскливые, рыдающие звуки восьмиструнных лир: пятеро
  музыкантов, стоя на лестнице над костром, с молитвой перебирали
  струны.
  Эн, босой, в скромном черном плаще и черной шапочке, в
  сопровождении хора жрецов спустился в святилище к народу и
  встал перед костром. Шумеры опустились на колени и в едином
  порыве, благоговейно, в слезах, вознесли покаяние Владыке судеб
  и Судье богов и людей. Во искупление грехов Города эн, очистив
  огнем костра обсидиановый нож и освятив его, сам принес на алтарь
  в жертву Энки пять и пять белых коз, которых жрецы затем возложили
  на костер. По окончании молитвы кающиеся подходили к костру и
  посыпали себе голову пеплом, взывая об очищении к Нуску. С
  заходом солнца строгий пост завершился, и шумеры утолили голод
  и жажду, не разводя очага. Во второй день покаяния горожане
  семьями направились на богослужение в храм Наннара. Обычно
  закрытый при умирании бога, он в эти дни конца года был открыт
  для покаяния и новогодних поздравительных даров.
  Из дверей святилища появилась процессия жрецов, шествие
  которых сопровождалось печальными, заунывными стонами флейт.
  Затем жрецы окружили алтарь, вокруг которого пылал ярким
  кольцом костер. Один из слуг божьих, взойдя на крышу храма,
  протяжным, высоким голосом созвал кающихся на молитву. Жрецы
  запели траурный гимн, а затем молитву покаяния, и народ на
  коленях вторил им. В конце службы главная жрица, взойдя на алтарь, пеплом священных жертв, лежащим на нем, осыпала кающихся,
  очищая их животворящей силой святого праха.
  Перед уходом Агга долго и безуспешно искал свою маленькую
  дочь. Куда бы он ни заглядывал, куда бы ни заходил, нигде ее не
  было, а спросить о ребенке у жрецов он не посмел. И охватила
  Аггу глубокая грусть, и горько стало ему. И он искренне ругал
  себя за свой несносный, петушиный нрав, за неуживчивость и
  беспечность. И лишь здесь, в храме Наннара, он пообещал себе и
  своему богу сделаться покладистым и рассудительным, больше
  жалеть жену и детей, больше работать.
  Третий, последний день покаяния шумеры-мужчины провели в
  храме Инанны, а женщины - в храме Энки.
  В день благодарения во всех храмах Города жрецы до конца
  полуденной стражи читали жития великих богов, прославляя их
  подвиги и благодеяния. К середине вечерней стражи мужчины
  племени, нарядные, умащенные и радостные, собирались родовыми
  общинами в садах домов своих старейшин, дабы вместе
  возблагодарить личного бога, бога их рода, воздать ему почести
  и просить о заступничестве перед судьей, праведным Утом,
  взвешивающим меру греха каждого.
  Родственники обменивались подарками, новогодними
  поздравлениями и пожеланиями, новостями и шутками. Царило
  радостное, приподнятое настроение. В саду, у небольшого навеса
  из пальмовых листьев, под которым восседал бог, родичи сложили
  высокий костер и поставили семь курильниц с очищающей серой.
  Божий избранник, старейшина рода, зажег факелом, принесенным
  из храма Энки, костер и курильницы, и, окропив веткой ясеня
  распростершихся перед родным богом детей его, приступил к
  богослужению.
  - О ты, который создал каждого из нас, вложил в грудь сердце
  и вывел из нечистого чрева женщины! Да святится имя твое! И
  да воссядешь ты по правую руку от отца богов, и да пребудешь в
  вечном блаженстве! Прими любовь нашу безграничную,
  благодарность без меры за нас и детей наших, за пищу и жилье
  наше, за удачу и здоровье, сопутствующие нам. О отец, прости
  нам наши прегрешения и не гневись, не карай нас. Разве ты способен причинить вред чадам своим? Прости и помилуй нас,
  открой кладовую благодати своей. Замолви доброе слово перед
  великими богами, братьями твоими, во благо нам. Заступись перед
  Утом, дабы не судил он строго детей твоих и не обрек бы на участь
  тяжкую. О отец, не оставь нас своими милостями в новом году,
  сделай дела наши праведными, а мысли - чистыми, выровняй
  стезю. Благослови нас, о пресветлый!
  Старейшина, омыв руки, совершил возлияние у ног бога рода - личного, родного бога каждого,- маслом, водой и пивом, медом и молоком. И вкусили люди хлеб перед господом - отцом своим, от одной лепешки, и испили воду из одного сосуда.
  Кое-кто из общинников, преступивших божьи заповеди, почувствовал гнетущую тяжесть греха лишь в конце года и, страшась суда божьего, еще и еще раз обращался с просьбой к родовому богу о
  заступничестве перед Утом и принимал на себя различные обеты
  в благодарность за благополучный исход судного дня. Главы семей
  положили в принесенные с собой глиняные плошки по четыре
  горячих уголька от освященного богом костра, дабы разжечь ими
  домашний очаг, и к концу сумеречной стражи разошлись по своим
  дворам.
  И вот траурные трубные звуки оповестили народ о том, что
  умирающий серп последнего месяца года пропал на востоке, и
  старый год завершился - ушел навсегда в Страну без возврата.
  Скорбящие, опечаленные утратой года жизни, люди, облачившись
  в похоронные одежды и взяв с собой лунные амулеты в форме
  лежащего теленка или быка, поспешили в дом Наннара, дабы
  проводить бога в последний путь. Эн, овдовевшая главная жрица
  Наннара, и все жрецы Города отслужили в центральном зале
  святилища панихиду по умершему богу, омыли его, облачили тело
  Наннара в погребальный, красный с черной каймой плащ, увенчали
  черной тиарой, подняли и пересадили с трона в широкое кресло
  паланкина. Под каждый угол постамента трона жрецы глубоко
  зарыли по змее, символу умирания, свернув ее кольцом и положив
  в глиняную миску с крышкой. Священным храмовым змеям
  предварительно дали проглотить жемчужины - цветы вечной жизни
  и молодости, дабы Наннар вновь смог возродиться юным и
  прекрасным.
  И великое горе утраты исторгло крик боли из сердца вдовы
  Наннара, его слуг и слуг его божественных родственников. И
  донеслись рыдания до Страны мертвых, и уныние охватило тени
  их. Плач потряс и душу каждого шумера, присутствующего на
  похоронах, но рабы божьи испускали горестные вопли сквозь
  безголосую скорбь. Жрецы храма, слуги дома Наннара, взявшись
  по трое за длинные ручки погребального паланкина, с тихим
  похоронным гимном вынесли тело бога из святилища и поставили
  у алтаря, дабы народ мог проститься с Великим и испросить у
  души его прощение за прегрешения истекшего года. Слуги бога
  украсили паланкин живыми благоухающими цветами и расставили
  вокруг него двенадцать курильниц, а эн возжег погребальные травы
  и возлил погребальное пиво. Земная жена Наннара поплакала,
  поголосила, постенала, ударяя себя в грудь и разрывая одежды,
  над телом умершего мужа, и отпевание завершилось.
  Первыми, на три шага опережая паланкин, вышли из ворот на
  дорогу Процессий трое жрецов со священными символами бога:
  быком, львиноголовым орлом и змеей. За паланкином с кумиром,
  утратившим божественность, ибо душа Наннара пребывала в
  Стране без возврата, следовала, бесшумно роняя слезы, вдова бога
  с подкрашенными зелёным веками. Чуть поодаль, перед
  старейшинами Города, выступали эн и главный жрец храма Инанны
  в скромных красных плащах и черных шапочках. Вслед за
  старейшинами группа носильщиков несла богатые погребальные
  дары Города. Далее, широким строем, заполнив священную дорогу Процессий от края и до края, шествовал народ, в гуще которого жрецы чадили очищающим терпентином, мерно помахивая кадильницами.
  Внутри Города обе дороги Процессий - широкие, вымощенные
  плотно подогнанными шлифованными каменными плитами - начинались у храмов Энки и Наннара, и сходились на площади, перед воротами Процессий. Далее, за пределами Города, дорога проходила вдоль излучины реки до крытого моста на левый берег, к пристани, где священная погребальная ладья ожидала прибытия осиротевшей обители души и плоти бога, дабы принять её и доставить в Страну без возврата. На правом берегу реки, от моста, дорога сворачивала к
  новогоднему храму Судьбы и заканчивалась у его ворот. За Городом дорога Процессий была вымощена красными и белыми плитами, положенными на основание из обожженного кирпича и густо обсажена белыми, ароматными кедрами. За чертой Города дорога Процессий тщательно охранялась, дабы враги шумеров не осквернили ее или, желая погубить цвет воинства племени, не обрубили бы ветки священных кедров. Прежде чем процессия вступала на дорогу, главный жрец Энки совершал возлияние в ее начале, у ворот храма. При выходе из Города шествие останавливалось на площади Процессий и жрецы, ублажив возлиянием духа ворот, пели гимн прощания с Городом, сопровождая его плачем флейт.
  Лунная ладья, сооруженная в форме полумесяца, с навесом посередине, облицованная серебром и медью, украшенная драгоценными камнями, едва покачиваясь на воде, переливалась и сверкала в лучах яркого, радостного весеннего солнца. Ее блеск сиял в
  светлых струях реки подобно яркой звезде на ночном небосклоне. Нос лунного корабля украшала зелёная змеиная голова.
  Эн, по обычаю, очищал высшим очищением и освящал корабль, внеся в него особую святость, и совершал возлияние молочной похлебкой над водами реки. Жрецы водружали на ладью паланкин и
  пересаживали бездыханного кумира под навес. Потом вокруг тела
  бога расставляли щедрые погребальные дары и приношения
  Города, сулящие счастье пожертвователям. Оскверненные смертью носилки и кресло сжигали здесь же, на берегу, на костре, зажженном угольками, взятыми с алтаря Наннара. В то время как эн священнодействовал на ладье, коленопреклоненный народ безмолвно прощался с умершим старым годом, отправляемым на лунной ладье в Страну без возврата. Люди, держа в руках ветви священных деревьев, молились на берегу, мысленно взывая к Наннару: "Пусть и моя жизнь в новом году обновится так же, как обновляешься ты!" Снова заплакали флейты, заголосили жрецы, обрезая канаты. Глаза людей увлажнились, и быстрое течение в излучине вынесло ладью на середину реки, а спокойный попутный ветер увлек ее в море. До тех пор, пока ладья, уносимая в море, не скрылась за поворотом, пребывающие в глубоком трауре люди, уйдя в себя, отрешившись от окружающего и перебирая, пересматривая сокровенное в тайниках своей души, просили у Энки самого главного, судьбоносного, без чего никак нельзя обойтись в новом году.
  Эн просил мира для Города.
  - О отец мой! Пусть пребудут в усмиренных домах и клич мелха
  и копья хаммури!
  - О Господи, - молился великий дамкар. - Да пребудут зависть
  и хула людская далеко от следов моих; но уж лучше зависть, прости,
  Господи, чем жалость!
  Управитель храма Энки просил бога, господина своего,
  сохранить ему душу чистой от всякой скверны и заклинал его: "О
  Боже, всякий в доброй воле - добр, а в злой доле - зол. Я же хочу
  жить угодным меж добрыми. Даруй мне, слуге своему, о Великий,
  эту благую участь!"
  Богатства и счастья неоскудевающего умения рук своих просил у бога оружейник Мебурагеши. Гончар Мешда, закрыв глаза, умолял бога: "О Всемогущий, сделай так, чтобы нес я свой удел с легкостью. Да будет проста дорога жизни моей, и да ниспошлешь мне, о Милостивый, дни радости в новом году." Аннипад, уставившись в спину отца, вознес просьбу к своему родному богу: "О Вершитель, пусть благо успеха и добрая молва будут моей долей в новом году. Даруй мне сил по делам и думам моим. И да не придет ко мне седина неурочной порой". Попутного ветра от каждой пристани просил Урбагар. Счастья и любви
  жаждали Пэаби и Энметен.
  Новый год, даже у самых несчастных и неустроенных, рождает
  надежду. Прося, умоляя даровать благой жребий, люди истово
  клянутся богу сделаться лучше, добрее и праведнее, ибо боги судят
  судьбы и карают людские грехи при жизни, здесь, на земле. Как
  предопределено свыше, радости и горести, волна за волной, набегают на род человеческий, день передает дню эстафету судьбы и отвратить жребий невозможно.
  Когда священный корабль скрылся из виду, шумеры, шепча
  молитву, благоговейно вошли в воду, которая обрела не-
  обыкновенную святость от лунной ладьи, и омыли лицо и грудь,
  освящая себя и просветляя глаза, затуманенные мирской суетой, дабы видеть и различать добро и зло. И посмотрели люди вокруг,
  и узрели яркую зелень трав и кустов, веселую пестроту цветов
  полевых, высокое голубое небо и ласково светящее солнце,
  согревающее их. И услышали они торжествующий звон новой,
  возродившейся жизни в ликующих криках птиц, радующихся весне,
  пробудившей застывшую в оцепенении сна природу.
  Славя творцов мирозданья, твари божьи громко и весело
  приветствовали наступление светлой, благоприятной, половины
  года после отшумевших холодных, удручающих зимних дождей.
  И посмотрели люди друг на друга и увидели, что все они хороши и
  нет среди них плохих. А жизнь так сладка, но так коротка! Вот и
  еще один год прошел. Так стоит ли омрачать быстротечные годы
  мелочными дрязгами, взаимными счетами и обидами? Все это
  никчемно, мелко и ничтожно. Жить надо, как определили боги, - в
  мире, добре и любви. И попросили люди друг у друга прощения за
  то, что было и чего не было.
  - О ныне живущий, прости меня, если я хоть в чем-нибудь виноват
  перед тобой.
  Великий дамкар склонился в низком поклоне пред эном. "О цвет
  от корня достославных предков, блюстителей законов и обычаев
  Города. Пусть неправое меж нами станет бывшим. Да простит
  твое светлое сердце мое ослепление. И да зарастет травой грех
  мой".
  Эн, приветливо повернув голову над правым плечом, ласково
  посмотрел на дамкара и подумал: "Жестокое воздаяние постигло
  его на кривой дороге гордыни; мне ли не жаль его?"
  - Нет, Уркуг, - промолвил он с теплотой в голосе, - не таю я
  злобы в глубине сердца своего. Пусть бремя горя, постигшего тебя, ниспадет с твоих плеч пред силой блага, дарованного тебе Энки в новом году.
  - О Владыка, - Уркуг поцеловал руку эна, - пусть и твоя доля,
  ниспосланная от бога, вознесет твое счастье до небес и ведет
  тебя от удачи к удаче. "Кто из нас вечен, - думал он. - Воды Страны
  без возврата захлестывают всех, обрушиваясь и на великого, и на
  бесславного".
  Судья, всевидящий Ут, прощал прегрешение перед другим человеком только после того, как простит сам человек, и поэтому
  каждый, памятуя о суде божьем, хотел услыхать себе прощение.
  Пэаби бессвязно, путано, опустив глаза в землю, горячо
  просила Энметена простить её за что-то, непонятное ему. Агга
  искал в толпе оружейника, дабы испросить у него прощение за
  неправедные, недобрые слова, произнесённые всуе, но избегал встречи с ткачом. Мешда попросил прощения у жены за свою любовь к пиву, она у него - за то, что еда не всегда готова вовремя.
  День поминовения в доме каждого шумера начался с возлияний
  на могилы предков, лежащих под домом, пожелания им покоя.
  Помолившись, мужчины украсили домашний алтарь своих предков
  пальмовыми листьями, принесли им бескровные поминальные
  жертвы и воздали хвалу душам отцов и отцам их отцов, которые
  оставили дому своему высшее из благ - милость доброго имени.
   Смерть не заслоняет от душ предков земных деяний потомков.
  Зная, что происходит в мире живых, тени умерших тоскуют по
  своим родным и близким, печалятся их горестями, грустят и
  проливают слезы вместе с ними. Предки судят живущих, одобряя
  либо порицая их поступки и бытие. Сегодня, в конце года, души
  предков соберутся у алтарей в домах детей своих, вкусят любимой
  пищи и обсудят со своим бывшим личным богом, следуют ли их чада
  по праведному пути и сколь грешны они.
  В храме Энки с утра и до полудня служили молебен о поминовении
  общих предков племени, прах которых остался лежать в
  затопленных могилах гор прежней родины. После принесения
  Городом благодарственных жертв во имя Энки, спасшего род
  человеческий, долго звучали благочестивые славословия в честь
  праведника Зиусудры, любимца богов, и скорбные поминальные
  молитвы о его потомках, энах, почивших пастырях Города. По
  окончании богослужения жрецы, стоя на нижней ступеньке
  лестницы, до вечера зычно, с выражением, читали горожанам
  таблички о доблестных предках: героях-воинах и знаменитых
  мореходах.
  В храме Наннара, у входа в святилище, на высоком помосте
  представлялись сцены и наиболее волнующие эпизоды из жизни
  умершего серебристого бога. Гаур и несколько его новых друзей с интересом смотрели костюмированные инсценировки, добро-
  совестно разыгрываемые жрецами. К середине вечерней стражи
  он вспомнил, что должен сегодня посетить дом великого дамкара,
  дабы помянуть умершего в этом году Нанмара, друга своего, и
  почтить молитвой его душу. На поминовение, устроенное родными
  умершего через четыре недели после гибели Нанмара, и которым
  завершался погребальный ритуал, заболевший Гаур прийти не смог.
  Поужинав плотно перед строгим постом дня очищения, начи-
  нающимся с заходом солнца, Гаур взял с собой чашу для
  поминальных возлияний и лепешку, приготовленную матерью на
  козьем молоке - приношение душе умершего, и направился в дом погибшего друга.
  Жилище великого дамкара стояло неподалеку от храма Наннара, но
  было заслонено от него пышно разросшимся садом. Разбогатев на
  удачной морской торговле под покровительством эна, Уркуг
  перестроил свой дом, сделав его более высоким и просторным.
  Звякнув золотым колокольчиком незапертой калитки, юноша
  вошел в мощенный каменными плитами внутренний дворик дома.
  Гость поклонился хозяину и его сыновьям, которые сидели за
  вечерней трапезой после совершения жертвоприношений. Уркуг,
  заметив в руках Гаура поминальную чашу, накрытую лепешкой,
  радушно пригласил его за низенький столик разделить пищу. Когда
  немного оробевший юноша выпил кружку молока и отведал
  медовых пряников, хозяин дома окропил его, а Урбагар отвел в домашнюю молельню, к алтарю предков, дабы гость прежде всего воздал должное праотцам дома. Сняв камышовые сандалии у лестницы
  и омыв ноги, Гаур взошел на балюстраду, покрытую толстыми
  красными войлочными ковриками.
  Подросток впервые находился в доме столь богатого
  общинника, и его здесь все занимало. Проходя мимо трех
  распахнутых дверей двенадцати комнат верхнего этажа, окна
  которых прикрывали терракотовые решетки, Гаур рассмотрел
  внутреннее убранство комнат. Полы в них были застланы голубым
  войлоком, а стены завешаны прямоугольными кусками желтого
  разрисованного фетра. Домашняя утварь хранилась не только в
  стенных нишах, но и в больших деревянных ларях. Припасы свои
  дамкар хранил в подвалах, а большая часть нижнего этажа использовалась под склад товаров. Скот: ослов, овец, коз и коров -
  дамкар держал в большом тростниковом сарае, поставленном на краю сада, около своего колодца. Гаур заметил двух плохо одетых пожилых
  женщин, носящих из хлева в подвал горшки с молоком после
  вечерней дойки.
  В просторной молельне, в глубокой нише, стояли серебряные
  статуи Наннара и Нингаль - личных бога и богини мужчин дома Уркуга. У подножья кумиров, на черной каменной плите, возвышались четыре золотые курильницы с благовониями и чаша для возлияний. На проти-
  воположной стороне комнаты располагался домашний алтарь
  предков, инкрустированный серебром и перламутром и обрам-
  ленный живыми красными цветами. На алтаре стояли мёд, пиво, вода,
  молоко и угощение для духов предков. Обычно в роду Уркуга
  регулярные жертвоприношения предкам приурочивались ко дням
  новолуния.
  После того как Гаур прочел поминальную молитву и вышел из комнаты, Урбагар, ожидавший его за дверью, повел юношу на первый этаж к еще свежей могиле Нанмара. В ногах могилы тлел поминальный костер, и Гаур, посвященный в мужчины, раздул его.
  "С какой молитвой мне совершить возлияние мертвому? - думал
  он. - Как словом угодить другу и порадовать его душу?" Возлив
  воду у изголовья захоронения, он раскрошил лепешку над
  пламенем, чтобы тень умершего могла насытиться ее душой и ее
  ароматом, и, встав на колени, произнес молитву о благополучии
  умершего в Стране теней. Затем он воззвал к душе друга, дабы
  она вышла к нему. И не остались слова его без ответа: в памяти
  Гаура явственно, четко восстал образ Нанмара, и возникли многие
  картины их дружбы.
  Смеркалось, когда Урбагар окликнул его, напомнив, что вот-
  вот наступит следующий день - день очищения.
  На второй день после проводов лунной ладьи, в самом начале
  рассветной стражи, эн - главный жрец храма Энки, доверенное лицо
  бога, покинул теплую постель с чувством необычайной важности
  предстоящего события. Выйдя к бассейну, он при свете Луны
  семь раз омылся в его святых водах и надел простой белый плащ.
  В покоях бога эн, бесшумно хлопоча в темноте, дабы не потревожить чуткий сон Хозяина жизни, приготовил для него роскошные белые льняные одежды и аккуратно разложил их перед его ложем. Дождавшись благоприятной поры, когда с первыми проблесками солнца забрезжил рассвет, эн встал со светильником перед богом на колени и, пробуждая его, прикоснулся в благоговейном трепете к всемогущей, чудотворной длани Господа своей бренной, нечистой рукой смертного и тут же, почувствовав ожог, отдернул пальцы.
  - Восстань, о Энки - владыка земли нашей! О Всеведущий и
  Вездесущий, - взмолился эн, - да святится имя твое, - и шепотом,
  озираясь по сторонам, назвал бога его истинным, сокровенным,
  тайным именем. - О Свет богов и людей, определяющий судьбы!
  О Господин, умиротворяющий гнев Великих! О Многосильный, чья
  власть беспредельна! Прости и помилуй раба твоего, что нарушил
  сон твой. Позволь напомнить тебе, о Милосердный: сегодня -
  последний день старого года. Народ твой покорно просит тебя, о
  Благой, послать нам козла твоего, козла черного, священного,
  жертвенного, дабы вошли в него и вместились в нем прегрешения
  Города твоего и каждого шумера, отпущенные лучезарным
  праведником Утом,
  Бога омыли, умастили благовониями, одели в белые одежды,
  накормили. Трапеза же для его чад и домочадцев состоялась
  позднее, в обычное время, но в другом зале. Пока солнце не взошло
  и Ут еще почивал, жрецы вывели во двор храма и поставили перед
  ликом Энки пять черных, как смоль, козлов. Эн окропил животных
  и жребием по указанию бога выбрал из них одного. Козла очистили
  огнем, связали и, умастив миррой, возложили на алтарь. Когда
  первые лучи сияющей диадемы Ута озарили Город, в его честь
  заклали три и три овцы и совершили возлияния, дабы умилостивить
  судью богов и людей, снискать его снисхождение.
  Жрецы бога Солнца собрали в высокую золотую чашу
  благостную кровь жертвенных животных, пролитую к ногам Ута и освященную им. После обряда открытия ворот весь необъятный
  двор храма Энки заполнился народом. Чисто и опрятно одетые,
  без украшений, люди сосредоточенно, в последний раз перебирали
  свои прегрешения за год, оценивая, достаточно ли искупительных жертв, молитв, просьб и обетов вознесли они богам, дабы смягчить
  их сердца; и хватит ли этого, чтобы Ут простил их и позволил
  избавиться от грехов.
  Глубокое волнение охватило шумеров, и в храме установилась
  такая прозрачная тишина, что было слышно, как козел царапал
  копытом плиту алтаря и тихонько блеял. Завершив богослужение,
  эн вновь воззвал к народу, дабы согрешившие ещё раз искренне
  покаялись перед Утом в содеянном, а обиженные и потерпевшие
  простили своих обидчиков и помирились с ними. И потянулась
  бесконечная вереница людей по центральной лестнице святилища
  к Уту, который сегодня сам судил людские деяния, мысли и
  чувства. С замиранием сердца каждый становился на колени перед
  богом и слезно умолял отпустить грехи его, дабы не отяготили
  они новой доли, не усугубили участи и не омрачили судьбу в новом
  году.
  С кровавой меткой на лбу люди покидали святилище и
  спускались во двор храма по боковой лестнице. Затем,
  приблизившись к алтарю Энки, возлагали с молитвой левую руку
  на голову козла, совершая над ним очищение от бремени грехов,
  накопившихся за год. И когда отпущенные Утом прегрешения
  переходили от человека к козлу, всякий ощущал неимоверное
  облегчение и радость. Успокоившись, в приливе уверенности в
  благоприятном исходе Судного дня, люди с легким сердцем
  простирались ниц перед Энки, прося его даровать счастливый
  жребий в новом году. И милосердный, и милостивый Владыка
  внимал гласу каждого. Когда более не осталось никого, кто бы ни
  переложил свои грехи на голову козла, эн возлил на него четыре
  капли жертвенной крови из чаши Ута, дабы не вышли, не выскочили
  из козла грехи - порождения злых демонов, и не разлетелись снова
  по свету в поисках новых владельцев. Козла сняли с алтаря и
  поставили перед Господом.
  - О Владыка, - трижды простер к нему руки эн. - Посмотри на
  грехи наши тяжкие. Не порицай строго народ твой, будь милосерден.
  Господи, прими грехи наши и погреби их у себя, в бездне Абзу. И
  да останутся они навсегда там, и да не увидят они больше
  лучезарного Ута, отпустившего их.
  При всеобщем ликовании козла с барабанным боем вытащили
  на веревке из Города через Козьи ворота, посадили в лодку и
  отправили по реке в пучины водной бездны Абзу.
  Жрецы-заклинатели, первыми избавившиеся от грехов, приступили после восхода солнца к подготовке новогоднего храма Судьбы, запертого и пустовавшего целый год, к приему великих богов.
  Двор храма Судьбы, возведенного за северной частью городской
  стены, был засажен правильными рядами священных ясеней,
  кустарником, цветами и походил на сад. У ворот храма, обитых
  золотыми и серебряными пластинками с вырезанными на них
  эпизодами из сотворения мира, к стене примыкали два продол-
  говатых зала, где собирались жрецы и старейшины родов племени
  в ожидании суда господня. Роскошные, открытые помещения,
  расположенные неподалеку от высокой, белой храмовой стены, не
  позволявшей видеть происходящее в храме, были отделены от сада
  сплошной колоннадой. Здесь боги, наслаждаясь благодатной,
  освежающей прохладой и сладкими ароматами цветов, обычно
  ждали своей очереди к Владыке судеб.
  В центре храмового двора стояло белое стройное здание
  святилища с одним просторным внутренним двориком, мощенным
  синими глазурованными плитками, с широким центральным входом
  и двумя узкими боковыми. Массивная двухстворчатая дверь в
  святилище была отделана золотыми пластинками с изображением
  подвигов Энки и богов, идущих вслед за ним, и инкрустирована
  драгоценными камнями и лазуритом. Напротив главного входа
  стоял алтарь, сложенный из белых необработанных каменных
  блоков и опоясанный серебром.
  Подойдя к храму с пылающими факелами, заклинатели прежде
  всего совершили возлияние духу ворот. Обойдя четырежды вокруг
  святилища и ударив двенадцать раз в семь медных литавр, они
  вызвали сильных и могущественных духов, живущих в звенящей
  меди. Духи дружно отозвались и, выйдя наружу, изгнали из храма
  демонов зла и враждебные колдовские влияния. Перед тем как
  войти в здание, жрецы, творя молитву, намазали створки дверей
  кедровым маслом, ублажив духа, живущего в них. В святилище заклинатели зажгли принесенные с собой двенадцать курильниц и
  очистили его кровавой тушей овцы, закланной на алтаре. Два жреца,
  которые зарезали овцу и очистили храм, вынесли к реке тушу,
  вобравшую в себя всю скверну, скопившуюся в храме за год, и
  бросили ее в воду реки, обратившись лицом на запад. Нечистые,
  они ушли в поля и не смели вступить в Город до окончания
  праздников. Оставшиеся жрецы вымыли весь храм тремя водами:
  речной, морской и водой из священного источника Энки.
  В новогоднюю ночь все члены семьи должны были находиться
  в отчем доме, дабы не пришлось весь следующий год скитаться
  по свету. В эту ночь гадалки и предсказатели ходили по дворам
  богатых общинников, вещая о судьбе в предстоящем году.
  Шумеры победнее испрашивали у богов прорицание простым
  дедовским способом - на зернах ячменя. Хозяин дома подбрасывал
  над глиняным блюдом в воздух горсть ячменя и потом собирал
  зерна по двенадцать штук. Величина остатка предвозвещала,
  счастливо ли сложится жизнь в новом году. В каждом доме
  посыпали очаг просеянной золой, чтобы увидеть отпечаток ноги
  бродящей по ночам души того, кто должен умереть в предстоящем
  году.
  И вот, наконец, в небе засветился золотой рог возродившегося к новой жизни Наннара, сверкающего быка. И вознеслись к богу радостные, восторженные возгласы благодарности и восхваления; а торжествующие трубные звуки, возвестившие наступление нового года, наполнили сердце каждого человека благоговением. Люди, страдавшие от своего бурного темперамента, спешили в этот момент отведать немного простокваши; а очень спокойные и флегматичные - молока, дабы уравновесить свою натуру. Прервав праздничную семейную
  трапезу и облачившись в новые одежды, надев серебряные
  украшения и умастившись лучшим маслом, шумеры в веселии
  духа поспешили с дарами в дом Наннара.
  Здесь жрецы, славя бога за дарованное им, людям, всеобщее
  обновление и возрождение, за новый цикл земного творения,
  испепеляли на алтаре холодную, дождливую зиму - сжигали на
  горячих углях тощую серую овцу, положенную в огромную медную
  чашу, дабы оградить животворящую жертвенную бычью мощь от мертвящего, гибельного воздействия злой зимы. Вслед за тем
  начались жертвоприношения, вливающие жизненные силы в еще
  слабую плоть юного бога, и Наннар занял свой трон, пустовавший
  во все дни пребывания его в Стране без возврата. Люди молились,
  пели, плясали и угощались храмовыми сладостями и фруктами до
  рассвета.
  Вернувшись домой, старшие члены семей подходили к горшкам
  с водой и долго в них смотрелись. Считалось, что первый взгляд,
  брошенный на свое отражение, будет способствовать успехам в
  течение всего года. Затем, осторожно разбудив малышей, они
  подводили их к зеркальной поверхности воды и показывали детям
  их отражения, поздравляя с наступление Нового года и вручая
  подарки. После этого глава семьи крошил на пальмовый лист
  лепешку и приносил ее в жертву добрым духам дома. В полдень
  следующего дня лепешку скармливали воронам. И если ворона
  отказывалась брать жертвенную пищу, это считалось дурным
  знаком.
  В первый день нового года, ранним утром, жрецы храма Энки
  торжественно, с музыкой и пением восхвалений вынесли из дворика
  Ана кумира отца богов и поставили его у храмового источника, в
  тени благовонных белых кедров. Расположившиеся в глубине рощи
  певцы и музыканты, ожидавшие выхода Ана, принялись усердно
  услаждать его слух. Владыка АН, потребовав поставить пред
  собой своего слугу - бога-посланника, поручил ему собрать перед
  ним Великих богов. И слуга отца богов принялся за дело. Из залов
  святилища вынесли троны-паланкины со столбами из серебра и
  спинками из золота, с подстилкой из багряницы, застланной
  подушками из пуха, - в которых восседали одетые в роскошные
  белые одежды кумиры Великих богов, подновленные в храмовой
  мастерской; и расставили богов пред ликом отца. Эн, слуга
  господен, поднес каждому из богов золотую чашу с теплой водой
  для утреннего туалета и расшитое льняное полотенце. Аннипад и
  жрецы из рода Зиусудры поставили перед богами стол для трапезы
  и обильно уставили его блюдами, кувшинами и кубками.
  Прислуживать Великим богам удостоились чести и главные
  жрецы храмов Наннара и Инанны, но владыку Ана, его жену Нинхурсанг, Энки и Энлиля обслуживал только сам эн. Все утро
  эн, затаив дыхание, прислушивался, не получит ли и он каких-нибудь
  распоряжений от своего господина, но Энки хранил молчание. По
  велению Ана, его бог-слуга приказал эну завершить трапезу, убрать
  праздничный стол, омыть богам руки и подавать повозки. Богов
  усадили под балдахины на широкие троны сверкающих парадных
  четырехколесных повозок и укрыли вышитыми накидками. Ноги
  каждого бога покоились на мягкой подушке, положенной на
  золотую скамеечку. Ожидавшие этого момента жрецы и народ,
  толпившийся на храмовой площади у ворот, с молитвой впряглись
  в разубранные букетами свежих цветов и гирляндами повозки.
  Эн, совершив богослужение, по приказу церемониймейстера - слуги отца богов, подал знак открыть ворота храма и, после возлияния духу ворот, первым ступил на дорогу Процессий, которую перед шествием всю окропили. Эн и главные жрецы, следовавшие позади него, несли
  священные атрибуты Города. Далее, в повозках ехали пятьдесят
  богов, имеющих разум в совете Пресветлых. Перед каждой повозкой жрецы несли священные эмблемы и символы бога. Возглавлял процессию отец АН, чтимый превыше всех богов, его сыновей, - глава Совета богов. Вслед за ним следовали по трое в ряд члены совета.
  Боги, в соответствии с их величием и возрастом, располагались в колонне из восьми и восьми рядов. В центре первого ряда
  ехала мать-земля Нинхурсанг, справа от нее - владыка судеб Энки,
  и слева - царь богов Энлиль. В центре второго ряда находился
  пресветлый Наннар, справа от него - его сын, сияющий Ут, судья
  богов и людей, слева - дочь, прекрасная Инанна, владычица любви и плодородия. В третьем ряду следовали великие подземные боги. Замыкала процессию богов дочь владыки Энки Нинсихелла, покровительница Города.
  Каждую повозку влекло двенадцать достойных мужчин, дружно
  воспевавших в течение всего пути своего пресветлого седока, и
  сопровождало четверо жрецов с золотыми курильницами, дабы
  окуривать Великого благовонным терпентином. Личных родовых
  богов везли их чада. Люди, влекущие колесницы богов, снискали
  их особую милость и расположение. В знак благосклонности, боги
  позволили этим избранникам, впрягшимся в повозки, вдыхать чудодейственный очищающий аромат их благодатного бо-
  жественного дыхания, дарующего силу, бодрость и здоровье.
  Племя шествовало за своими богами, разделившись по родам
  и семьям. Люди, взирая на кумиров, в священном трепете ступали
  по благословенной дороге, непрестанно творя молитву.
  Перед воротами Процессий, облицованными разноцветными
  рельефными изразцами, слагающимися в изображения священных
  животных, колонна остановилась. Эн возлил пиво и масло во благо
  духа ворот и воззвал к Ану.
  - О отец богов! О величайший среди великих! Если по этой
  дороге вы радостно пройдете вашей процессией, то пусть
  благоугодные дела Города нашего окажутся на ваших устах. И да
  идти мне перед вами в благополучии тела и в радости сердца.
  На крышу караульного помещения, возвышающегося над
  городской стеной, взошли певцы и музыканты и громко восславили
  в гимнах Великих богов. Когда процессия приблизилась к воротам
  храма Судьбы, музыка и пение смолкли. Во дворе храма дети и
  внуки могучего Ана, дабы почтить величие главы племени богов
  и воздать ему должное, вознесли на алтарь ослепительно белого,
  словно лебедь, быка и совершили помазание его кровью. Затем
  боги вошли во дворик святилища и расселись под навесом за
  столом совета. В центре стола, на высоком серебряном троне,
  украшенном сияющим золотом, троне определения судьбы, воссел
  Энки, бог владычества, прозорливейший среди богов. Боги небес,
  земли и преисподней в почтении склонились перед ним и восславили Владыку судеб дней будущих. Всемогущий Энки определит судьбу и богу и человеку, и решит: кому жить, а кому умереть в новом году; кому
  процветать, наслаждаться покоем и достатком, а кому терпеть
  нужду; кому жизнь безмятежная, а кому полная тревог; кому
  благоденствовать, а кому страдать; кому унижаться, а кому
  возвышаться. Рядом с Владыкой, слева от него, воссела, распустив
  волосы, Нисаба, богиня письма, вносящая волю Энки в таблички
  судеб, а справа - Ут, великий судья, бог истины, правосудия и
  милосердия. Бессмертные и род человеческий проходят перед
  Утом и он судит их, проникая в деяния и мысли быстрым, как луч
  света, разумом.
  Род за родом, трепетно, потупив глаза, входят шумеры во двор храма, благоговейно приносят на алтарь Судьбы искупительную жертву - пятерых коз, и напряженно ждут суда божьего. Первым предстаёт перед судом Совета богов жреческий род Зиусудры. Эн, старейшина рода, входит в святилище, опускается на колени перед столом совета, а остальные родичи, не смея поднять глаза, падают ниц на каменные плиты двора у широко распахнутых двухстворчатых дверей. Великое беспокойство за свой удел, страх божий, переполняют омраченные полной безвестностью души и погасшие сердца людей.
  Трижды вознеся руки, Эн тревожно воззрился на Ута.
  - Вот и стою я сегодня с родом моим, низко склонившись перед
  судом вашим, о Владыки жизни, о сень Города! Разве можно что-
  нибудь сокрыть от вас? Ведомы вам, о Великие, все дела и все
  помыслы человечьи. Быстр божий труд, краток божий путь. О отец!
  О, защитник! - Эн в смятении поднял глаза на Энки, - дети твои с
  благодарностью примут любой дарованный тобою жребий.
  Благослови Город твой, землю твою во благо племени, спасенного
  тобой. Укрепи народ свой. Да пребудут нетленны твои заботы о
  судьбе земли Города твоего, а мы, слуги и рабы ваши, с радостью,
  не щадя живота, покорно исполним любые повеления, ниспосланные
  нам богами. И да буду жив я всевышней волей твоей, о Хранитель
  душ, и да буду здоров, твою божественность да восславлю. В уста
  мои вложи истину, в сердце мое - слова благие... - И пастырь
  шумеров почувствовал, что владыка Энки благосклонно принял
  заверения своего любимца.
  Дабы определить меру вины человека и вынести перед Энки
  окончательный приговор, предопределяющий судьбу, судья Ут
  заслушивал показания личного бога рода, личной богини и Инанны - владычицы жен, а также всех богов, желающих высказаться. Эн
  ощутил легкий толчок в груди: "Пора уходить!" - Боги отпускали
  его. И он понял, что судьба рода и каждого его члена определены
  и записаны на табличках.
   Очередностью разбирательства, суда и воздаяния руководили:
  бог-распорядитель, слуга Ана, и главный управитель Гишани, которые по обычаю приглашали тот или иной род в соответствии со статусом его личных богов.
  Багровые отсветы мечущихся на ветру языков пламени факелов поблекли на серебре алтаря, когда на исходе ночи род Мешды распростерся перед дверью святилища. Лежа на холодных плитах
  рядом с женой, сыном и дочерью, гончар думал: "Хуже бы не было.
  Все-таки все мы живы, здоровы и сыты; живем в своем доме, не
  терпим лишений и ни у кого не просим помощи".
  - О, Нинсихелла, хранительница дома моего, - воззвал к своей
  богине гончар, - большего нам и не надо.
  Пэаби же вновь молила Инанну о ниспослании ей любви
  Аннипада, а ее брат мечтал о том, что хорошо было бы начать
  учиться грамоте в новом году, если ему суждено стать кормчим.
  Шеми же просила у богов здоровья и благополучия себе, мужу своему
  и детям своим.
  Божий суд над племенем завершился, и совет Богов, после
  дневного отдыха, перенес обсуждение судеб Города в центральный
  зал святилища, где все было готово для новогоднего пиршества.
  Наступила ночь предопределения, когда боги решали, сколько в
  новом году убудет от мира и сколько прибудет, как люди исполняют
  высшую волю, хорошо ли заботятся о благоденствии богов и служат; почитают ли их и боятся; и тогда Совет богов окончательно определял будущее племени и каждого рода. Энки, по требованию Совета, менял жребий, и принятое решение становилось необратимым.
  Народ при свете факелов покорно ожидал у ворот храма, когда
  затрубят в рог два раза и выйдет к ним земной владыка, глас Энки,
  с предопределением божьим на устах. Люди, переступая с ноги
  на ногу и отгоняя сон, шепотом переговаривались, зябко ежась от
  ночной прохлады и не смея развести костры. И вот на рассвете
  раздались трубные звуки, пастырь шумеров и главные жрецы
  храмов вышли к народу, и эн огласил судьбу нового, наступившего
  года:
  - Шумеры! Боги судили нам благой удел. Мир и благополучие
  даровали они нам в новом году. Радуйтесь, братья и сестры!
  Пир и совет богов завершились, и Великие отправились
  почивать в приготовленные для каждого из них покои. Люди,
  умиротворенные постановлением богов, потихоньку, дабы не шуметь и не беспокоить всесильных, вернулись в Город, идя вдоль
  дороги Процессий. Сегодня храм Энки раздавал всем желающим
  зерно, масло и шерсть, и для многих не было большей новогодней
  радости, чем эта.
  - Как ты думаешь, - спросил Мешда жену, - стоит ли нам
  получать дары Энки в этом году? Мы ведь не такие бедняки, как
  ткач Туге.
  - Знаешь, муж мой, - откликнулась Шеми, - если Гаур пойдет в
  школу, то он не сможет тебе помогать, как всегда, и достаток наш
  оскудеет.
  - Да, жена, наверное, ты права, хоть и не должно показывать
  людям тяготы наши. - Гончар призадумался. - Действительно, если
  сегодня не взять, то потом будет поздно, и я пожалею об этом.
  В храме Энки гончар встретил и ткача, и брадобрея,
  получавших в канцелярии таблички с отметкой о выдаче их семьям
  зерна на три месяца пропитания, масла на умащение и шерсти на
  одежду. Соседи наняли ослов у оружейника, который обходился
  без такой божьей помощи.
  Весь предпоследний день новогоднего праздника шумеры
  чествовали победу мудрого Энки над силами хаоса. В первой
  половине дня в храме Судьбы давалось представление, в котором
  актеры-жрецы из рода Зиусудры играли историю одоления богом
  Энки безбрежного чудовища Абзу и коварного злодея Мумму. Для
  спектакля были приготовлены маски, костюмы, декорации и все
  необходимые аксессуары. Наиболее искусным ремесленникам: столяру-резчику и ювелиру-златокузнецу Гишани приказал
  изготовить к празднику из душистого кедра и тамариска, золота и
  драгоценных камней две фигуры, которые затем нарядили в одежды
  и снабдили соответствующими атрибутами. Согбенные,
  приниженные Абзу и Мумму с веревкой на шее, стояли спиной к
  алтарю Судьбы, а напротив, на возвышении, восседал на золотом
  троне Владыка Энки и презрительно взирал на них.
  Хорошо отрепетированное представление разыгрывалось на
  высоком помосте, с трех сторон которого толпились зрители. Игра
  актеров сопровождалась музыкой и пением хвалебных гимнов.
  После блистательной победы мудрого Энки, силы хаоса - Абзу и Мумму - обезглавливались и сжигались на алтаре Судьбы, а их
  пепел пускался по ветру.
  Ознаменование триумфа завершилось священными спор-
  тивными играми. Во славу Энки быстрота состязалась с
  быстротой, умение с умением и отважная мужская сила искала
  своего предела в единоборстве. Участники игр, могучие мужи,
  представители всех родов племени, состязались в метании дрота,
  борьбе и беге при оружии. Перед началом состязаний каждый
  участник молился перед алтарем Судьбы, прося ниспослать ему
  победу, и возлагал правую руку, клянясь вести честную борьбу.
  Эн, в свое время многократный победитель священных игр,
  поздравил атлетов с оказанной им племенем честью проде-
  монстрировать перед Господом мощь, доблесть и стойкость
  шумеров, его народа.
  - Братья! Пусть каждый из вас достигнет желанной победы и
  слава Господня осияет победителя, избранника божьего. Высшее
  счастье для мужа - вкусить блаженство честно выигранной
  борьбы! Братья! Истинная награда доблести - слава в потомстве,
  и нет вершины для смертного выше нее. И да воздается каждому
  по заслугам его.
  Когда атлеты шли за эном по Дороге процессий к ристалищу на
  берегу реки, зрители, теснясь между кедрами, били в тимпаны,
  пели, плясал и восторженно кричали, забрасывая воинов Энки
  цветами. Болельщики: взрослые и дети, женщины и старики, все, у
  кого хватило сил прийти к храму Судьбы, покинули опустевший
  Город, собрались у реки на огромной поляне, где плотным кольцом
  окружили ристалище. Эн освятил место состязаний и после
  всеобщей молитвы выдал обнаженным атлетам по два зеленых
  дрота. Жребий установил очередность метания.
  Пэаби и Дати, принаряжаясь, немного запоздали к началу соревнования, и им пришлось проталкиваться в толпе, чтобы пробраться ближе к ристалищу.
  - Боги, какая толпа! - ужасалась Дати, энергично раздвигая
  круглым плечом спины впереди стоящих. - Как бы нам про-
  тиснуться через эти заросли! Где ты? Держись, сестричка, крепче
  за руку, не отставай!
  - Девушки, перестаньте толкаться. Стойте, как боги определили.
  Мы-то уже давно пришли, - недовольно выговорила им пожилая
  женщина.
  - Прости милосердно, о почтенная. Там мой брат, а ее жених.
  Он должен нас видеть. - И Дати вновь вклинилась в толпу - Ну и
  давка! Эй, ты, зачем руки выставил? - напустилась она на молодого,
  улыбающегося мужчину. - Ты, видно, что-то перепутал, парнишка! Сегодня ведь не день Великой Инанны, повремени немного, тогда и будешь лапать, если тебе не в моготу, а сейчас пропусти, не мешай! А ты, подруга, помогай, подталкивай меня сзади. Так мы скорее пробьёмся.
  Девушки выбрались на край поляны, когда состязание уже
  началось, и часть соревнования по броскам дрота они пропустили. Пэаби, увидев Аннипада, обрадовано уставилась на него.
  - Смотри, смотри, - дернула ее за руку Дати, - вон наш Энметен
  разбегается! Ну и несется!
  Метнув дрот, Энметен немного постоял, не опуская руки и
  оценивая, как далеко снаряд приземлится. Открыв рот, будто собираясь
  крикнуть, юноша неожиданно нахмурился и сжал губы. Вос-
  торженный вопль толпы заслуженно воздал должное его
  замечательному броску. После первого броска места у признанных
  фаворитов распределились так: Энметен был вторым, Аннипад -
  третьим, а Урбагар - пятым. Во втором броске упругий, как лук,
  Энметен, метавший дрот раньше основных соперников, перекрыл
  свой первый результат на четыре локтя и, уверенный в победе,
  опустив голову, чтобы скрыть улыбку радости, отошел от полосы
  снятого дерна.
  Аннипад по жребию вышел к полосе последним. До него никому
  из атлетов не удалось даже приблизиться к результату Энметена,
  и знатоки уверенно утверждали, что в метании дрота победитель
  уже определился. Когда Аннипад, вымеривая шаги, отходил для
  разбега, Пэаби загадала: тот, кто победит, и будет ее судьбой.
  Подняв дрот над головой, Аннипад бежал так мощно, легко и
  быстро, что казалось, будто он оторвался от земли и парит над
  ней без всяких усилий. Завороженные бегом зрители, затаив
  дыхание, замерли, ожидая результата. Чуть не заступив за полосу,
  Аннипад выгнулся дугой и резко, с силой послал дрот вперед. После
  короткой паузы несколько голосов выкрикнули его имя, и подхваченное всеми, оно вознеслось до небес: Аннипад на пол-
  локтя перекрыл бросок Энметена. Сообразив, что победил,
  Аннипад не скрывал радости и обнял подбежавшего к нему первым
  Урбагара. Тот поднял друга и понес вокруг ристалища. Атлеты,
  приветствуя победителя, избранного богом Энки, шли следом и громко,
  вместе со всеми, скандировали его имя.
  Пэаби глубоко вздохнула и, блаженно закрыв глаза, раздумывала,
   каким образом удастся пресветлой Инанне отдать ее Аннипаду, если даже с трех шагов он не замечает ее.
  - Этот противный энси вырвал у нас победу, - зло промолвила
  расстроенная до слез Дати.
  - Кто противный? - вздрогнула Пэаби после того, как слова Дати
  дошли до ее сознания, и рассердилась. - Аннипад - прекрасен. Глядя
  на него, девушки молят Господа ниспослать им такого же мужа
  или сына.
  - Что ты его защищаешь? Может, и ты собралась за него замуж?
  Еще в горах?
  У Пэаби перехватило горло от волнения.
  - Энметен не лучше его, а замуж энси меня, безродную, не
  возьмет. - И ресницы ее увлажнились.
  - Ну, все, все, сестричка! Я не хотела тебя обидеть, успокойся,
  - спохватилась Дати. - Брата жалко, ведь победа была так близка.
  Чествуя победившего во имя Энки, земной владыка тор-
  жественно надел на него зеленую перевязь, шитую серебром, и
  под славословие жрецов и атлетов гордо поцеловал сына в круглую,
  бритую голову.
  Поединки борцов завязались одновременно по всей поляне.
  Противники, перед схваткой стерев масло умещений с обнаженных
  тел, то сходились, то расходились, то хватали друг друга за руки,
  шею и ноги; то делали подсечки и подножки; используя в борьбе
  разнообразные приемы, унаследованные племенем от богов и
  героев. Проигравший схватку выбывал из дальнейшей борьбы.
  Судили поединки жрецы и старые опытные воины, искушенные в
  борьбе.
  В конце состязания остались две пары борцов. Жребий свел
  Энметена с Урбагаром, а Аннипада с атлетом из рода земледельцев, плотным, вязким борцом, обладавшим прекрасной
  рельефной фигурой. Ударил гонг и соперники, пожав друг другу
  руки в знак добрых намерений, сошлись, и борьба закипела.
  Противник Аннипада был хитер, быстр и увертлив, и не уступал
  энси в технике ведения борьбы, но был несколько мельче его. Он
  напористо атаковал, но Аннипад все время разгадывал его
  намерения и опережал в захватах. Сдержав натиск, энси сам
  перешел в атаку, но противник умело защищался. Внезапно он
  вцепился руками в правое предплечье энси и, рванув его на себя,
  мгновенно крутанулся, слегка присев, в намеренье бросить
  противника через спину. Однако Аннипад тут же засунул ему
  подмышку свободную руку и оба завертелись. Соперник,
  раздосадованный упущенной возможностью, злясь на себя, стал
  еще более агрессивным. И тут Аннипад, сделав обманное
  движение, перехватил руку противника и произвел бросок через
  бедро. Атлет перевернулся в воздухе и упал в траву на спину, но
  сразу же вскочил и замотал головой, не понимая, как это произошло.
  Схватка Урбагара и Энметена все еще продолжалась. Рядом с
  богатырем кормчим Энметен, высокий, узкобедрый, с мощной
  округлой грудью, казался сухощавым, несмотря на хорошо
  развитую мускулатуру. Он быстро почувствовал и оценил
  колоссальную силу могучих рук Урбагара, каждый захват которых
  дышал смертью. Но это не была враждебная сила, хищная и
  жестокая. Энметен знал, что противник не желает ему, брату по
  крови, зла и сам опасается собственной силы. Энметен, кружа
  вокруг Урбагара, упреждал каждое его движение и избегал
  жестких захватов, так быстро освобождаясь от каждого, что
  зрители не успевали рассмотреть, как это происходило.
  Глядя на их борьбу, Дати обреченно прошептала: "Разве может
  дитя человеческое противостоять сыну бога?" На другой стороне
  поляны за своего сына переживал отец. Когда Мешда заявил, что
  Энметен слишком осторожничает, оружейник не согласится с ним.
  - Нет, сосед, он не боится Урбагара. Никогда страх, укротитель
  мужей, не повергал в нем силу духа. Ловкость гнется, но не
  ломается. Он ищет ключ к его неуязвимости.
  Энметен несколько раз пытался осуществить проход к ногам противника, но Урбагар хорошо защищался, проворно уклоняясь
  от захвата. Когда Энметен зацепил правой ногой его левую,
  Урбагар, поймав запястье соперника и захватив его вторую ногу
  за щиколотку, буквально скрутил сильное тело противника. Мышцы
  сопротивляющегося Энметена вздулись, как камни, и готовы были
  лопнуть от напряжения. Урбагар оторвал его от себя и поднял над
  головой. Энметен обхватил его шею ногой, а рукой уцепился в
  предплечье, но Урбагар резким движением в сторону бросил его
  на землю.
  Последняя, заключительная схватка состоялась после
  небольшого перерыва, устроенного ради кратковременного отдыха
  финалистов. Противники, обменявшись доброжелательными
  улыбками, сошлись и, вытянув руки и низко наклонившись, почти
  одновременно сделали захват. Словно два тура во время гона, они
  уперлись друг в друга и топтались на месте. Высвободив одну
  руку и расслабив другую, Аннипад мгновенно присел и, захватив
  ногу соперника, поднялся и оторвал Урбагара от земли. Упершись
  двумя руками в подбородок Аннипада, Урбагар сразу же
  освободился от захвата.
  Неожиданно Аннипад увидел Пэаби и, встретившись с нею
  глазами, на миг остановился, выпрямился и опустил руки. И тут
  Урбагар, как мангуст на добычу, бросился на соперника, подножкой
  свалил его на траву и уложил на спину, придавив собой. Затем,
  победно вскинув руки, он вскочил и, высоко подпрыгнув, издал
  боевой клич шумеров. Поверженный, Аннипад медленно поднялся
  с земли, отряхнулся и посмотрел в сторону Пэаби, но девушка
  исчезла. Огорчение, досада, ощущение случайности поражения
  охватили его и не оставляли до тех пор, пока мысль о том, что
  такова воля судьбы, не примирила его с проигрышем. Смирившись
  перед волей Энки, он успокоился и с добродушной улыбкой
  поздравил Урбагара: "Воистину, счастье победы, друг мой, смывает
  пот состязания".
  Болельщики с восторженным ревом выскочили прямо на поляну
  и на плечах понесли победителя вокруг ристалища. Все мальчишки
  Города норовили поцеловаться с Урбагаром, ибо тот, кого поцелует
  богатырь, сам вырастет сильным, могучим человеком. Победа в борьбе во славу Энки - наиболее почетное деяние года. Эн тепло
  поздравил победителя, надел на него священную перевязь, а хор
  жрецов пропел в его честь восхваления.
  Вскоре удар гонга вновь призвал атлетов к состязанию. Бегуны
  собрались у ворот храма Судьбы на Дороге процессий и приняли
  стартовую позицию. Держа головы прямо и наклонив немного
  вперед туловище, атлеты, подняв вверх правые руки с боевыми
  топорами и слегка согнув колени, ждали второго удара гонга,
  возвещающего начало забега. Атлеты, в доспехах, с легким
  вооружением, должны были обежать священную ограду храма
  Судьбы, держась правым боком к его стене. И вот бегуны
  сорвались с места. Энметен, вырвавшись сразу же вперед,
  возглавил бег. Аннипад бежал в середине группы рядом с
  Урбагаром. Половину дистанции атлеты бежали ровно, не
  вырываясь вперед и не отставая, как бы связанные невидимой
  нитью. Весеннее солнце нещадно палило землю, и пот, катясь
  градом из-под войлочных шлемов, заливал глаза бегунов. Но вот,
  договорившись, друзья сделали рывок и присоединились к группе
  лидеров. В трех локтях позади, тяжело дыша, стеной бежали
  соперники.
  Энметен, покосившись назад, ускорил бег и оторвался от
  головной группы. Он бежал свободно и невесомо, как бы не
  чувствуя усталости. Расстояние между ним и соперниками все
  более увеличивалось. Друзья вновь сделали рывок и вышли за
  спину к лидеру. Аннипад посмотрел на грузного Урбагара: мокрая
  от пота могучая грудь кормчего бурно вздымалась, дыхание
  сделалось шумным и прерывистым. На сигнал предпринять еще
  один рывок Урбагар отрицательно покачал головой: он и так вложил
  в предыдущее усилие все, что в нем было, а ему очень хотелось
  удержаться третьим. И тогда Аннипад рванулся вперед с
  безоглядностью стрелы, выпущенной из лука. Стройный,
  длинноногий, он бежал непринужденно, мягко и пластично, с
  врожденной грацией.
  Вскоре Аннипад поравнялся с Энметеном, и они побежали
  рядом, плечо в плечо. Быстрый, усталый взгляд, брошенный искоса
  на Аннипада и перехваченный им, горел неприкрытой враждебностью. Плиты Дороги процессий уже были хорошо видны, и
  Энметен, устремившись к открытым воротам храма Судьбы, в
  отчаянном рывке вновь обошел Аннипада. Энси понял, что силы
  противника на исходе и, если ничего непредвиденного не случится,
  то победа возможна. И он понесся, словно вихрь. В тот момент,
  когда Энметен ступил на плиты дороги и уже торжествовал,
  Аннипад обошел его и первым пересек линию ворот храма, победно
  вскинув руки и вознося благодарение богу. Болельщики, ураганом
  криков приветствуя победителя, выскочили на Дорогу процессий
  и, бросившись к нему, разорвали его одежду на клочки-талисманы,
  ибо божья благодать лежала на победителе.
  Энметен, отставший на полшага, стоял у ворот среди всеобщего
  ликования, и люди не замечали его. С перекошенным судорогой лицом, усталый и разбитый, Энметен вошел во двор храма и скрылся в саду среди деревьев. Его отважная, бестрепетная душа страдала, он роптал на судьбу.
  Урбагар, прибежавший четвертым, пробился к Аннипаду и обнял
  его за плечи, искренне радуясь за друга.
  Торжества в честь победы мудрого Энки над силами тьмы и
  хаоса завершились всенародным пиром, устроенным вечером на
  поле ристалища.
  В последний день новогоднего праздника Великие боги, покинув
  святилище после утренней трапезы, расположились в саду на
  верандах за колоннадой в ожидании своей очереди на суд и
  пересмотр жребия. Слуга Ана, бог-распорядитель, к этому дню
  успел собрать в храме Судьбы весь пантеон богов племени.
  Простые боги: ремесленники, скотоводы и земледельцы - ждали
  вызова, гуляя по саду или сидя в тени колоннады. За столом совета,
  на троне определения судьбы, вновь воссел владыка Энки. Заняли
  свои места за столом и судья богов Ут и писец Нисаба. Рядом с
  ними воссели отец и мать богов, неподсудные детям своим.
  Первым пред ликом Энки предстал царь богов, грозный Энлиль, и с
  волнением, и хорошо скрытым трепетом склонился перед перво-
  родным братом. Судья, лучезарный Ут, пронзил его взглядом,
  вник в потаённое и в приговоре изрёк непреложную истину о помыслах и деяниях царя богов. Прежде чем определить участь Энлиля в новом году, Энки посоветовался с отцом и матерью, затем встал
  с трона, вышел к брату и поцеловал его: "И да будут власть,
  могущество, слава и почитание твоим уделом, о мой дорогой брат,
  - определил его судьбу Энки. - Следуй своему жребию, порадуй
  мать!"
  Довольный Энлиль низко поклонился отцу и старшему брату и
  оставил зал определения судьбы.
  Вслед за Наннаром сын его, Ут, покинув место судьи, встал
  перед Энки и изрек о себе правду. Владыка судеб, благожелательно
  внимавший исповеди праведного Ута, объявил, что на жребии бога
  Солнца не было и нет ни единого темного пятнышка. Красавицу
  Инанну мудрый Энки пожурил, упрекнув в легкомыслии, и
  посоветовал быть более осмотрительной в своих многочисленных
  любовных связях.
  После праздничного пира и веселья народ собрался к воротам
  Храма Судьбы к середине вечерней стражи. Судный день богов
  благополучно завершился, и Великие, следуя в отдалении за
  певцами и музыкантами по дороге Процессий, возвратились в
  Город.
  
  
  Глава 11
  
  ДОМ ТАБЛИЧЕК
  
  Гаур, сделавшись совершеннолетним, регулярно выходил
  вместе с отцом на общественные работы. Издали он часто видел
  энси, который, руководя строительством храма Энлиля, отдавал
  распоряжения почтительно внимавшим ему мастерам, людям
  властным и строгим, не терпящим возражений, и не решался
  подойти к Аннипаду, чтобы напомнить о его обещании. Постепенно
  нелегкое бремя труда на стройке и дома притупило, заслонило
  будничной суетой мечты Гаура о будущем, и в тяготах буден они
  все реже и реже поднимались из глубин его души, навевая сладкие
  воспоминания о виденье своей счастливой судьбы. Отец и мать,
  чтобы не портить, не отравлять настроения сыну, также не задавали
  ему вопросов о школе. Как-то раз, когда Гаур подносил кирпичи к
  стене облицовки, его неожиданно подозвал к себе энси и велел на
  следующий день, к концу утренней стражи, прийти в храм Энки и
  ждать его у лестницы; Аннипад пояснил, что вскоре, на четвертый
  день светлой половины месяца, начинается учеба в храмовой школе
  - Доме табличек.
  Гончар Мешда, сам - обязательный человек, без удивления встретил долгожданное сообщение Гаура. - Я всегда знал, что слово энси Аннипада - верное слово. Много раз я говорил, сын мой, - обрадованный Мешда поцеловал юношу в лоб, - что писать и читать могут немногие, ибо среди всех людских ремесел, сколько их ни определил мудрый Энки, нет ничего труднее искусства писца. Кроме того, обучение очень дорого стоит! Я бы, сын мой, не смог заплатить и за полгода твоей учебы. Великое счастье для нашего дома, что судьбе было угодно, чтобы энси в свое время разделил с нами хлеб и воду. Судьба, сынок, тебе благоприятствует. Правда, я слышал, что в храмовой школе, Доме табличек, учеников бьют за непослушание и провинности. Так ты уж потерпи, Гаур, ты ведь теперь взрослый,
  а боль от побоев палкой быстро проходит. Переноси наказания
  сдержанно и стойко, как подобает мужчине, и покорно исполняй
  все приказания учителей твоих.
  - Да бить-то меня за что? - вскинулся Гаур. - Драться мне в
  Доме табличек ни к чему, а рыба в храмовом водоеме не водится.
  - Как бы там ни было, сын мой, не нарушай сказанного мною
  слова. Поучения отца всегда ценны, вбей это в свою рыжую голову.
  В назначенное время Гаур, ожидая Аннипада у лестницы и
  облокотившись на прохладные белые, священные камни, привычно
  взирал на озабоченных богомольцев, спешащих с дарами к
  жертвенным столам, а от них - в святилище; на заклания на алтаре,
  на процессию жрецов, благоговейно несущих воду для полива
  священных ясеней. Жизнь в храме текла по заведенному издревле
  порядку, спокойно и размеренно, и казалось, что в природе не было
  сил, способных изменить ее ход.
  Спустившийся во двор после утренней трапезы бога, Аннипад
  сразу же повел подростка в святилище, чтобы договориться об
  условиях его обучения с главным управителем храма. Гишани
  они нашли в центральном дворике, где под его бдительным
  присмотром жрецы, завершая ритуал трапезы, уносили посуду, пищу
  и питье со стола бога, и подошли к нему.
  - О досточтимый Гишани! О, мудрый управитель изобильного
  храма Владыки земли нашей! - поклонился ему Аннипад. - Прости
  милосердно, что отвлекаю тебя от забот твоих. Будь милостив,
  прими участие в судьбе сего юноши, оказавшего по воле Энки
  важную услугу всему племени нашему и спасшему честь мою. -
  Гаур до земли поклонился управителю и, встав на колено,
  поцеловал край его юбки. Гишани поднял подростка и с интересом
  заглянул ему в глаза.
  - Что нужно сделать на благо этого почтительного юноши, о
  достойный отпрыск владыки нашего? - любезно спросил он, ясно
  осознавая, что ему придется исполнить любую просьбу энси.
  - Этот юноша - Гаур, сын почтенного Мешды, горшечника из
  дома Нинсихеллы, покровительницы нашей, мечтает стать
  кормчим, а для этого ему необходимо научиться писать и считать, как и подобает дамкару. Ему вполне хватит года два учебы. Полный
  курс обучения: богословие, право, медицина, музыка и другие науки
  ему не нужны, ибо он не будет ни жрецом, ни писцом. Через два
  года он возмужает, и я попрошу Урбагара, друга моего, взять его
  к себе в обучение. Отец этого юноши, горшечник, не столь богат,
  чтобы оплатить храму учебу сына, так пусть он, о многомудрый,
  учится за счет храма. Эта милость, деяние это, о почтеннейший,
  угодно Владыке нашему, ибо мудрый Энки благоволит всякому,
  познающему искусство писца.
  - Ну что же, - согласился Гишани, - действительно, кто учен
  грамоте, голову держит высоко и почти всегда имеет то, что
  желает. Пойдем в канцелярию, я распоряжусь, чтобы сделали
  соответствующую запись.
  Когда Гишани передал Буенену пожелание Аннипада, глава
  канцелярии тут же приказал писцу оформить на Гаура документы.
   Вспомнив свои недалекие годы учебы и нравы Дома табличек,
  Аннипад подумал о том, что будет небесполезно, если он лично
  представит Гаура директору школы - отцу Дома табличек, и повел
  подростка к нему. Дом табличек и канцелярия помещались в одном
  длинном здании, расположенном у храмовой стены, но на долю
  Дома табличек, школы, приходилась его меньшая часть. Школа
  была небольшой: четыре учебных класса, кабинет отца Дома
  табличек и комната для учителей. Войдя в прихожую школы,
  Аннипад услышал через плохо прикрытую дверь, как знакомый,
  спокойный голос директора, говорившего несколько в нос, убеждал
  кого-то очень обиженного и раздраженного отдавать больше
  времени на учебу. Посетитель, обладавший густым басом, обвинял
  отца Дома табличек в том, что за семь и семь лет учебы его не
  смогли научить грамотно и бегло писать, и он не выдержал
  испытания в писцы; однако отец его все эти годы исправно платил
  храму за обучение и каждый праздник делал учителям и директору
  богатые подарки.
  На Аннипада, ни разу не приходившего сюда после окончания
  школы, вдруг нахлынули и наполнились жизнью полузабытые и,
  казалось, навсегда потускневшие воспоминания. Энси, вновь
  почувствовав себя сыном Дома табличек, быстро приложил палец к губам. Они присели на кирпичную скамью, ожидая конца беседы.
  Директору, по-видимому, в конце концов, надоели упреки бесталанного и нерадивого посетителя, и он перебил его.
  - Внемли мне, о великовозрастный отрок, и мои слова научат
  тебя, ибо то, о чем я сейчас скажу, обращает глупца в мудреца.
  Ты уже близок к старости. Время твое прошло, как у иссохшего
  зерна. Но если ты будешь все время учиться, и днем и ночью,
  будешь послушен, а не упрям, как старый осел, и не заносчив, как
  павлин, если будешь слушаться учителей и товарищей, пре-
  взошедших тебя, то еще сможешь стать хорошим писцом при
  жизни отца твоего, человека известного и уважаемого, и снять
  бремя с его сердца. Да будет тебе известно, что настоящий писец
  только тот, чья рука не отстает от уст говорящего.
  - Разве можно запомнить такую тьму знаков и сочетаний, -
  скучно произнес бас. - Разве можно вычерпать море ракушкой!
  - Старайся, сын мой. Учись так, словно не можешь обрести и
  будто опасаешься утратить. И к тебе придет удача. Да и вообще
  жить надо, сообразуясь с приметами божественного благоволения
  или порицания и руководствоваться знамениями, - раздраженно
  закончил жрец, думая о чем-то своем. - А теперь оставь меня
  одного. Да уйдешь ты с миром в дом свой!
  Из кабинета отца Дома табличек выскочил здоровенный верзила
  с пунцовым от досады лицом и, ни на кого не глядя, бросился к
  выходу. Аннипад усмехнулся ему вслед и прошептал: "Плохой
  писец становится заклинателем, неумелый оружейник - изготовителем серпов, а неопытный строитель - подносчиком кирпичей". Выждав немного, он робко постучал и приоткрыл дверь.
  - Ну, кто там еще, - недовольно проворчал директор. - Занятия
  начнутся через несколько дней, вот тогда и приходите. - Увидев
  Аннипада, он поспешно встал из-за стола и, склонившись, быстро
  засеменил навстречу. - О, какого гостя мне послали милостивые
  боги! Уж не хочешь ли ты, о энси, еще чему-нибудь поучиться у
  меня? - Его дряблые розовые щечки затряслись от радостного
  хихиканья. - Ты был очень способным учеником и все схватывал
  на лету, даже когда был совсем ребенком! Сама владычица Нисаба
  водила твоей рукой! Как я гордился тобой и восхищался твоими
  успехами!
  Аннипад также был рад встрече, и лицо его расплылось в
  блаженной улыбке.
  - Что привело тебя ко мне, брат мой? - Кивнув в сторону Гаура,
  директор спросил: "Этот юноша - твой родственник? Он немного поздненько начинает учебу, чтобы стать жрецом. Ну, да все зависит от его памяти и от благосклонности Нисабы, благо, телесных дефектов,
  запрещающих священнодействовать, у него, кажется, нет".
  - Это - Гаур, сын горшечника Мешды, очень достойный и
  старательный юноша, - пояснил Аннипад. - Он будет учиться за
  счет храма, ему нужно освоить счет и письмо. - Улыбка сошла с
  лица Аннипада, и он согнулся в поклоне. - О всеблагой отец Дома
  табличек, даровавший свет знания очам моим! О светильник
  премудрости! Не откажи этому рабу божьему в своем рас-
  положении и покровительстве. Излей на него чистую воду доброты
  своей. Да постигнет и он скрытые тайны мудрости Энки.
  Гаур низко склонился перед директором и коснулся головой
  его стоп. Маленькой, пухлой рукой директор дружески похлопал
  Гаура по плечу.
  - Старайся, почтительный юноша, будь прилежен и все будет
  хорошо. Не о всяком человеке радеет такой господин, как наш
  Аннипад.
  В день начала учебы вся семья провожала Гаура до ворот храма,
  и Шеми, в волнении, то обгоняя его, то отставая, суетливо снимала
  с сына каждую пылинку. Вспоминая своего отца и родное племя,
  она горячо молила богов о ниспослании ее единственному сыну
  лучшей доли, чем доля горшечника. Мешда, счастливый, гордо
  шагая рядом с Гауром, все время порывался о чем-то сказать, что-
  то посоветовать, чему-то научить, но горло у него перехватывало,
  и он замолкал на втором слове. И лишь Пэаби, обрадованная
  приветом от Аннипада, без умолку болтала с опекаемыми ею
  сестренками. У ворот храма отец поцеловал сына в лоб, отдал ему
  школьную сумку с обедом и благословил. И Гаур, переступив левой
  ногой черту ворот, поспешил к Дому табличек.
  У распахнутых дверей школы несмело стояли в ожидании вызова
  несколько знакомых ему по посвящению юношей с сумками в
  руках. Мимо них уверенно проходили в классы и рассаживались на невысоких кирпичных скамьях и зрелые мужи из рода
  Зиусудры, и совсем дети, ранее уже посещавшие школу. На лицах
  большинства из них не было и следа радости, ибо предстояла дикая,
  ужасающая, изнурительная каждодневная зубрежка. Вскоре к
  ожидавшим вышел отец Дома табличек и громко прочитал имена
  юношей, принятых в класс обучению письму и счету. Среди десятка
  новых учеников преобладали дети дамкаров, военачальников и
  крупных чиновников. Земледельцы не слишком нуждались в
  обучении грамоте: куда проще было нанять крупному, богатому
  хозяйству одного или двух писцов.
  В небольшой, чистой и светлой комнате, куда директор ввел
  новых учеников, пахло сырой глиной. У передней стены класса
  стоял кирпичный стол и скамья для учителя, а на полу у входа -
  кувшин с водой и кружка. Когда ученики по двое и по трое расселись
  на четырех длинных скамьях, поставленных в ряд, отец Дома
  табличек представил им учителя, старшего брата, а также брата,
  владеющего хлыстом, надзирателя. Сев за учительский стол, директор рассказал о порядке занятий, о школьных правилах и предупредил, что любое нарушение порядка повлечет за собой наказание хлыстом.
  - О сыны Дома табличек, - поднялся из-за стола директор. -
  Пройдет время и вы, подобно древнему мудрецу Адапе, первому
  среди смертных овладевшему грамотой, искусством Энки, отца
  его, сможете читать и писать. Всякий, кто познает это
  замечательное искусство, будет богатым и уважаемым человеком,
  ибо так предопределил Владыка земли нашей. И даже на старости
  лет, у порога Страны без возврата, большой радостью и утешением
  для вас станет чтение красивых легенд и историй о предках-героях,
  хранящихся в нашей библиотеке. Дети мои, здесь, в Доме табличек,
  вы познаете много нового, доселе вам неведомого, и приобретете
  власть над многими вещами и предметами. Запомните: дабы
  создать себе знание о неизвестном, надобно приникнуть к нему
  душой и постичь его сущность, его закон. И если усилия ваши
  будут достаточно долгими, в один прекрасный день не дающаяся
  вам мудрость как бы озарится светом понимания вашего терпеливого разума, и откроется для вас все тонкое и туманное в познаваемом, лицевая сторона его и оборотная. Будьте прилежны и настойчивы, дети
  мои, и всеблагой Энки прольет на вас воду благодати своей. А
  сейчас, - отец Дома табличек вышел из-за стола, - мы все вознесем
  молитву светлой Нисабе, владычице успехов наших.
  Войдя с новыми учениками в свой кабинет, директор, повелев
  следовать его примеру, стал на колени перед Нисабой и возложил
  на ее алтарь правую руку.
  - О, премудрая дочь владыки земли нашей! Снизойди ко мне,
  вдохни в меня сладкий аромат мудрости твоей и направь путем
  благонравия. Сделай руку мою послушной тебе, умелой в твоем
  искусстве письма, ибо твое искусство - самое прекрасное из всех сущих.
  О, богиня, яви милость свою, ибо письмо есть благое служение во
  славу Энки и тебя, пресветлой.
  После того, как подростки один за другим преклонили колени
  перед кумиром и попросили поддержки у Нисабы, старший брат,
  их учитель, отвел школьников обратно в класс. Учитель, щуплый,
  невысокий шумер средних лет, знакомясь со своими учениками и
  попутно выясняя достаток их семей, с явной досадой узнал, что
  Гаур - сын многодетного горшечника, у которого нет даже
  земельного надела. "Уж какие подношения учителям и по-
  жертвования школе при достатке горшечника! - думал сей ученый
  муж, обремененный четырьмя дочерьми на выданье. - Непонятно,
  как его отец заплатит за учебу и сведет концы с концами. Да и
  зачем мудрость Нисабы при лепке горшков? - недоумевал он. -
  Наверное, этот Мешда невероятно тщеславен. Гордыня суетная
  его обуяла и гложет! - и он с неприязнью посмотрел на Гаура. - А
  мальчишка-то рыжий, - удивился он, - и, кажется, не очень похож
  на шумера! Однако, глаза у него не сонные. Ну да, посмотрим".
  Опросив всех, старший брат принес в класс чашу со свежей
  глиной для табличек, размял ее и дал каждому ученику потрогать и почувствовать, какая должна быть глина. Жирная, коричневая, глина была тщательно очищена от листьев, травы и камешков и хорошо
  вымочена в воде.
  - Первое, что нам предстоит, - назидательно сказал старший
  брат, - научиться изготовлять таблички из глины и правильно
  нарезать тростниковые палочки для письма.
  Когда Гаур извлек из чаши и привычно пропустил между
  пальцами глиняный ком, учитель сквозь зубы проронил: "Я думаю,
  что эту науку сын горшечника освоит раньше всех". Гаур осторожно
  положил ком обратно, тщательно обобрал кусочки глины,
  прилипшие к руке, и низко опустил голову. Учитель, взяв немного
  глины, несколькими точными движениями слепил школьную
  табличку - небольшой чечевицеобразный диск.
  - Вот такие таблички вы должны научиться делать, и это умение
  вам понадобится каждый день, - сказал он и послал Гаура в
  канцелярию за двумя горшками глины. Затем он раздал свежую глину, большие керамические плитки-столики, сделал образец для каждого ученика и, со скучающим видом сев за стол, принялся перебирать
  принесенные с собой таблички учебных текстов. Ученики положили
  на колени гладкие квадратные плитки и, не переговариваясь,
  принялись приобретать навык в изготовлении табличек. Гаур
  сосредоточенно осмотрел образец и со второго раза воспроизвел
  точно такой же. Сделав из выданной глины несколько табличек,
  он положил руки на колени и неподвижно сидел без дела, не зная,
  чем заняться.
  - Сын горшечника, - встал из-за стола учитель, - ты что, устал,
  раб божий? Почему ничего не делаешь? Хочешь первым попробовать хлыста?
  - О старший брат! О господин! У меня кончилась глина и мне
  больше не из чего делать таблички; - виновато произнёс Гаур, вставая и протягивая учителю плитку-столик с табличками на ней. Учитель подошел и придирчиво осмотрел каждую табличку.
  - Это - моя табличка? - указал он на одну из них, которая
  показалась ему особенно удачной,
  - Нет, о господин, вот табличка твоей милости, - и Гаур поднял
  крайнюю.
  - Ну что же, для начала неплохо, - проворчал старший брат. А
  теперь собери все в один ком, разомни и лепи снова, пока не
  достигнешь совершенства. И учиться ты должен как все - до
  обеда. Я надеюсь, сын горшечника, что у тебя глина больше не
  кончится.
  В полдень старший брат, объявив обед, приказал Гауру собрать всю глину в горшки и отнести их в канцелярию, а сам вышел из
  класса в комнату для учителей. С облегчением распрямившись,
  подростки побросали таблички в горшки, сложили на столе в две
  стопки плитки и, негромко разговаривая, раскрыли свои сумки.
  Соседом Гаура по скамье оказался сын дамкара, его сверстник и
  старый приятель, хорошо знавший Нанмара и также все свободное
  время пропадавший в порту.
  - Вот, друг мой, - сказал он грустно, - и кончились наши
  счастливые денечки. Мой старший брат в прошлом году закончил
  учиться, а рубцы от хлыста ещё до сих пор не зажили на его спине.
  - Неужели так сильно бьют? - Гаур зябко поежился.
  - Еще как! Брату моему каждый день доставалось и поэтому
  он, когда мог, всегда пропускал занятия. Брат рассказывал, что
  наказывают и за неправильно написанный или пропущенный знак,
  и за разговоры, и за опоздание, да за все бьют! Да и тебе, Гаур,
  сегодня чуть не досталось. Жаль, конечно, что нет с нами Нанмара, он умер таким молодым! Но зато он избавился от мук учения!
  Гаур, ничего не ответив, посмотрел на соучеников: был ли
  среди них хоть один, кто пришел сюда по собственной воле? Нет,
  он не станет пропускать занятий и вытерпит все ради жезла
  кормчего. "Но можно ли привыкнуть к побоям? - думал он. -
  Наверное, нет. Это - как чеснок, который жуют год за годом, но он
  все равно дерет горло". Быстро съев свой обед, две лепешки и пригоршню фиников, и выпив воды, Гаур подошел к столу и взялся за горшки с глиной.
  - Выйдем во двор, - позвал он приятеля, - здесь душно. - Тот
  кивнул и взял у Гаура один из горшков.
  Когда старший брат вошел в класс с вязанкой тростника и
  охапкой острых медных ножей, началась вторая половина занятий.
  До середины вечерней стражи ученики упражнялись в изго-
  товлении палочек для письма, делая срезы по эталону учителя.
  После этого класс занялся устным счетом в пределах двенадцати,
  решая простые задачи на сложение и вычитание при помощи
  пальцев и нескольких ракушек. Учитель, сидя за столом, задавал
  вопрос и, выждав немного, вызывал ученика, который вставал и
  громко давал ответ. Гаура он не спросил ни разу.
  В конце вечерней стражи занятия закончились, и учитель
  отпустил всех домой, повелев Гауру подмести класс и вынести
  мусор.
  После двух дней вводного курса ученики приступили к изучению
  письма.
  - Глина - благородный материал, - с пафосом сказал учитель,
  бросив быстрый взгляд на сына горшечника. - Она хорошо
  сохраняет тончайшие линии, нанесенные на нее, - и раздал
  ученикам каллиграфически написанные им таблички, образцы
  текстов для переписывания. - Посмотрите внимательно. Вот так
  или почти так вы, сыны Дома табличек, должны научиться писать
  к окончанию школы.
  Высушенная на солнце табличка с нанесенными на нее
  рельефно выделяющимися таинственными рисунками, была
  прекрасна, и Гаур залюбовался ею. "Ведь она что-то говорит,
  рассказывает посвященному, понимающему ее язык, - думал он,
  бережно держа табличку на ладони и рассматривая рисунки со
  всех сторон. - Даст бог, и я когда-нибудь смогу услышать ее
  мудрый, волшебный голос". Из состояния благоговейного
  созерцания Гаура вывел зов учителя, которому глина в горшке
  показалась более сухой, чем требовалось для табличек.
  - Эй, сын горшечника, долей быстренько воды в глину, размешай
  и сделай ее достаточно влажной, пригодной для письма, а затем
  раздай братьям.
  Выражение мечтательности на лице Гаура сменилось
  настороженностью, и он смиренно принялся за работу. Когда
  ученики сделали себе таблички, старший брат подал каждому
  длинную, с локоть, белую льняную нить. - Писец, заполняя табличку,
  - объяснял учитель, - всегда соблюдает строгий порядок в
  размещении записей. О сыны Дома табличек! Внемлите мне,
  склоните уши ваши к моим устам, дабы сразу освоить эту простую,
  но важную мудрость, - призвал учитель к вниманию. - Возьмите
  нить двумя руками за концы и, слегка касаясь таблички, протяните
  ее по мягкой глине, разделив поле таблички пополам. Каждую
  половину также поделите на две равные части.
  Когда начнете писать, - продолжал учитель, - а писать вы будете от правого края к левому, вначале следует заполнить правую
  вертикальную полосу, располагая одно слово за другим, потом
  полосу левее, и так до самого конца. Сегодня мы освоим письмо и
  чтение нескольких начальных знаков. Я вам раздам образцы, и вы
  будете их копировать, заполняя табличку, строка за строкой. Когда
  вы твердо заучите начальные, простые знаки, мы перейдем к более
  сложным, каждый из которых означает целое понятие и даже может
  иметь несколько значений. Например, - пояснил учитель, - тень
  головы осла означает "осел", тень птицы - "птица". Однако тень
  стопы человека означает два понятия: и "стоять", и "идти". А теперь,
  братья, помолясь владычице Нисабе, приступайте к письму.
  Возьмите в правую руку тростниковую палочку, стиль, и углом ее
  среза, вот так, - показал учитель, - надавите на мягкую поверхность
  глины.
  Изо дня в день, кроме праздников и полнолуний, ученики
  копировали и заучивали наизусть начертанные на табличках знаки,
  переходя от простых к написанию более сложных и трудных
  сочетаний. Постепенно они подошли к освоению слов. Гаур неплохо
  рисовал и у него не было забот с каллиграфией. В логике
  знакосочетаний он восторгался мудростью Энки: что может быть
  естественнее, чем соединение знаков "глаз" и "вода" для
  обозначения понятия "плакать", или знаков "небо" и "вода" для
  выражения термина "дождь"?
  На приготовленной учеником табличке старший брат писал с
  широким интервалом между строк учебный текст, который потом
  обучаемый построчно здесь же и повторял. Слова и выражения,
  связанные общим смыслом, заучивались до самостоятельного
  воспроизведения. Ученики писали и зубрили длинные перечни
  названий деревьев, животных, птиц, камней и предметов обихода.
  Такие перечни наименований, прекрасно выполненные и
  обожженные, хранились в святилище. Человек, читая перечень и
  называя истинное имя предмета, данное ему Энки, приобретал
  власть над самим предметом, подчинял себе его душу и
  принуждал служить себе; ибо имя,- всесильное живое слово,
  олицетворяющее сущность вещи, являлось важнейшей частью ее
  и властвовало над ней. Когда молодые люди произносили вслух имена предметов при их заучивании, они тем самым готовились
  храмом к широкой практической деятельности, владычеству над
  всеми необходимыми в жизни предметами.
  Однажды после обеда учитель, подробно разбирая подго-
  товленную им новую табличку, неожиданно обратился к Гауру:
  - Сын горшечника, понятно ли тебе то, что я объяснил?
  - Все понятно, о господин, - Гаур, видя, что учитель почему-то
  его недолюбливает, свято соблюдал школьный распорядок, всегда
  держался настороже и внимательно слушал объяснения. Он
  действительно разобрался в новом материале и мог ответить на
  вопросы учителя.
  - Ты говоришь неправду, мальчишка! - взвился старший брат. -
  Твои уста говорят "да", в то время как скучное выражение твоего
  лица говорит "нет". Почему ты опустил голову при поклоне? Не
  слушал, витал в облаках? Тот, кто отказывается слушать ушами,
  спиной своей побужден будет слушать!
  Выскочив из класса, он тотчас привел надзирателя, человека
  огромного роста, угрюмого, равнодушного, много лет исправно
  поровшего хлыстом. И Гаур понял, что на этот раз сечь будут его.
  Ни на кого не глядя, подросток опустился на колени у края скамьи
  и лег на нее животом.
  - Сколько? - деловито спросил надзиратель старшего брата.
  - Раза четыре хватит, - не раздумывая, ответил тот.
  Засвистел хлыст, и четыре розовых рубца, перекрестившие
  обнаженную спину Гаура, до конца занятий внушали его товарищам
  глубокое почтение к Нисабе. Сделав свое дело, брат, владеющий
  хлыстом, вышел из класса, а Гаур, не проронивший ни звука и лишь
  вздрагивающий под ударами, поднялся, сел на свое место, и урок
  продолжался.
  Учитель задал письменное задание, и подростки, сопя от
  усердия, принялись рисовать текст на новых табличках. В конце
  занятий, после того как старший брат проверил выполненные
  работы и несколько учеников прочитали свои таблички вслух, у
  двери кабинета директора выстроилась очередь; ибо перед уходом
  из школы отец Дома табличек также просматривал домашние
  задания, контролируя и учеников, и учителя. Пропуская Гаура
  вперед, его сосед по скамье пожаловался:
  - Сердце мое холодеет, когда я захожу к директору и низко ему
  кланяюсь. Вчера он прочитал мою табличку и сказал, что она выполнена неправильно и никуда не годится! Он сильно рассердился и побил меня палкой. Боюсь, что и сегодня будет то же самое.
  Рубцы на спине Гаура заныли, и он возблагодарил богов за
  предусмотрительность Аннипада: директор всегда встречал его
  приветливо.
  - Эй, сын горшечника, - резкий окрик старшего брата,
  проходящего мимо очереди в комнату для учителей, заставил Гаура
  вздрогнуть. - Я надеюсь, что хлыст не отбил у тебя память, и ты
  соберешь в горшок старые таблички с текстами упражнений и
  выбросишь их на свалку.
  - Да, о господин, - низко поклонился Гаур.
  Когда он вернулся домой, отец сидел у горящего очага за
  гончарным кругом. Рядом суетилась мать и играли маленькие
  сестры.
  - Вот, сын мой, - сказал он устало, - готовлю к полнолунию
  подарки для учителей твоих. Как дела в школе?
  Гаур неопределенно пожал плечами и, взяв с очага лепешку,
  присел на корточки у огня.
  - За что же тебя, сынок, сегодня наказали? - Мешда, чуть
  касаясь, провел шершавой, влажной от глины ладонью по спине
  сына. - Ты что, болтал или вставал с места во время урока? Ты
  же - мужчина, сын мой, и веди себя, как подобает мужчине. Будь
  всегда почтителен с наставниками твоими, трепещи перед ними.
  Учитель, увидев страх в твоих глазах, не будет гневаться и полюбит
  тебя.
  Когда Гаур с обидой поведал отцу обо всех своих непри-
  ятностях, Мешда ненадолго задумался, вращая гончарный круг,
  потом ласково спросил:
  - Ты бы не смог, сынок, прочитать мне твою табличку?
  Гаур рассказал отцу о своем письменном задании и четко, без
  запинок, громко прочитал табличку. Глаза Мешды потеплели.
  - Я думаю, сын мой, что надобно пригласить учителя в дом
  наш, угостить и задобрить подарками, и тогда он будет более
  милостив к тебе.
  Гаур зажег от очага светильник и, войдя в свою комнату на
  мужской половине дома, сел у стены и принялся усердно зубрить содержание таблички. Когда Мешда, закончив работу и убрав гончарный круг, как всегда, заглянул перед сном к сыну, Гаур
  крепко спал, свесив голову на грудь и притулившись боком к стене,
  с табличкой в руке. Отец осторожно разжал его пальцы, выбрал
  табличку и положил ее в школьную сумку; затем уложил сына и
  погасил светильник.
  Прошло несколько недель и настало святое полнолуние. В эту
  праздничную пору, выполняя задуманное, Мешда и вошел гостем
  в дом учителя Гаура и пригласил его к себе, ибо он, как
  благодарный отец, жаждал почтить вниманием и призна-
  тельностью наставника своего сына. Шеми, воспользовавшись
  припасами жены оружейника, приготовила разнообразные закуски,
  а Мешда купил семь кувшинов свежего, хорошего пива. К вечеру
  появился старший брат. Его торжественно встретили и усадили на
  почетное место. Гончар, сам подобострастно хлопотавший вокруг
  учителя, принудил и сына прислуживать ему. У учителя оказался
  отменный аппетит, а в любви к пиву он не уступал хозяину дома, и
  вскоре они, перебивая друг друга, заговорили, как старые приятели.
  Когда Гаур поставил перед гостем очередной кувшин пива, Мешда
  сказал:
  - О неугасающий факел Нисабы! О владеющий мудростью
  Энки! О, кормчий познания! В Доме табличек ты обучаешь сына
  моего, помогаешь ему стать образованным человеком. Ты раскрыл
  перед ним секреты письма и научил его складывать и вычитать.
  Теперь ты - как отец для него! Нет границ благодарности, любви
  и преданности, которые Гаур, сын твой, питает к тебе! Прими
  милосердно, о достойнейший из жрецов Нисабы, дары наши. И
  это - лишь малая толика того, что ты заслужил перед богом. -
  Мешда набросил новый плащ на плечи старшего брата, надел на
  его палец перстень и, как воды, налил ему масла в горшок. Учитель
  поправил плащ, поднес перстень к глазам, повертел пальцем,
  любуясь переливами света, и, довольный, растекся в восхвалениях
  Гаура.
  - О юноша, ты сумеешь достичь вершин совершенства в искусстве письма и счета и постичь все их тонкости, ибо ты не
  презрел мои слова назидания и всегда внимаешь мне на уроках,
  ничего не забывая из пройденного. Да будешь ты, о сын
  горшечника, лучшим среди братьев своих и главным среди друзей
  своих. Да займешь ты первое место среди всех сынов Дома
  табличек. Да прославишься ты как избранник пресветлой Нисабы.
  Ты хорошо учишься, и ты станешь ученым и богатым человеком.
  Скажи, о мудрейший среди горшечников, - повернулся он к
  Мешде, оторвавшись от пива и придвигая поближе кувшин,- из
  каких средств ты платишь храму за обучение сына?
  Мешда улыбнулся, приосанился и придал важность своему
  голосу.
  - Друг дома моего, энси Аннипад, будущий пастырь народа нашего,
  покровительствуя сыну моему, соблаговолил распорядиться, дабы
  Гаура обучали бесплатно.
  Учитель поперхнулся, заёрзал, и новый плащ сполз с его плеч при мысли о том, что ему еще повезло: отец Дома табличек пока не знает, как он куражится над сыном столь достойного человека.
  - Твой сын, о почтеннейший Мешда, очень способный, и я всегда
  испытываю громадное удовольствие, слушая его ответы на уроках.
  Сам директор несколько раз хвалил его, - добавил озадаченный
  учитель, основательно хлебнул напоследок пива и поднялся.
  Мешда, не проявив особой настойчивости, чтобы удержать его,
  проводил пошатывающегося гостя на семь шагов от ворот и отдал
  кувшин с маслом, так как старший брат, боясь пересудов, отказался
  от того, чтобы гончар провожал его домой, факелом освещая
  дорогу. Гость и хозяин громко друг друга поблагодарили и
  обменялись пожеланиями светлых, пророческих сновидений.
  На первом же уроке, утром, учитель, вызвав Гаура разбирать и
  пересказывать наизусть табличку домашнего задания, перед всем
  классом расхвалил его и поставил в пример, а перед концом
  занятий назначил очередность по уборке классной комнаты.
  
  
  Глава 12
  ДЕНЬ ВЕЛИКОЙ ИНАННЫ
  Серебристый Наннар, чей лик лучист и светел, соизволил
  даровать шумерам четвертый месяц года. Поля ячменя
  позолотились, каждый колосок окреп, вырос и налился спелостью.
  Настал месяц жатвы, а с ним и дни праздника урожая. К этому
  событию в доме Инанны готовились заранее: начищали жезлы,
  курильницы и светильники, готовили множество факелов, плели
  гирлянды и венки для украшения жрецов, храма и богини, приводили
  в порядок храмовую рощу, репетировали священное действо. Особо
  посвященный жрец изо дня в день наблюдал, как нежные, молодые
  побеги, вызревая в полях, из зеленых превращались в золотые колосья. И когда, наконец, ячмень созрел и наступил день его силы, пришла
  пора жатвы. И тогда, до полуночи отслужив богине плодородия
  благодарственный молебен за новый урожай, жрецы Инанны, облачившись в белые одежды, отправились в храмовые поля за священным первым снопом.
  Путь шествия ярко освещали горящими факелами четверо старших жрецов Инанны, идущих в начале процессии. Следом за ними величественно выступал жрец - земной сосуд божественной души Думузи. Длинный шлейф его плаща благоговейно поддерживали три мальчика в коротких, золотистого цвета, юбочках. Восемь жрецов торжественно несли вслед за полубогом алтарь с лежащим на нем священным терракотовым серпом. Главный жрец Инанны с тремя ее простыми слугами, нагруженные приношениями, замыкали процессию.
  При первых проблесках дня главный жрец определил по жребию
  делянку и место жатвы, а затем принес в жертву искупления богу
  ячменя четырех ягнят, заклав их в углах делянки. На рассвете,
  когда великая Небесная владычица, омывшись пурпурными лучами зари, уходила в свой дом, главный жрец Инанны совершил обильное
  возлияние пивом вдоль края нивы и обратился с мольбой к богу
  ячменя:
  - О золотистый! О милостивый и благодатный! Прости нас и
  дай нам от щедрот твоих! И да пусть не поляжет и не осыплется
  колос, и сладок будет хлеб наш.
  Жрец-Думузи умиротворенно поднял каменный серп над
  алтарем и величаво, как истинный бог, передал в простертые руки
  преклонившего перед ним колени главного жреца. Отступив от края
  делянки вглубь поля на локоть, жрец срезал полосу колосьев, связал
  первый большой сноп и украсил его лентами. С пением гимна,
  славящего богиню плодородия, жрецы торжественно возложили священный сноп на алтарь, возлили масло и осыпали его крупинками ладана.
  Когда первый сноп вступил в ворота храма, глашатаи, в
  нетерпении ожидавшие его прибытия, тотчас побежали по улицам
  Города, громко оповещая общинников о начале жатвы, о том, что
  Великая богиня-мать и бог ячменя дозволили собрать новый
  урожай. Хлеб - это жизнь, и преисполненный радости Город
  поспешил на поля, отложив все дела и заботы до окончания жатвы.
  На уборке люди распределялись по три человека: один жал, второй
  вязал снопы, а третий их складывал. Вечером же, на закате, вокруг
  Города выросло множество шалашей из ветвей и соломы. В период
  уборки урожая обычай не позволял предаваться плотским утехам, веселиться или устраивать свадьбы, ибо люди священнодействовали.
  Каждый первый и последний сноп владельцы наделов украшали
  петлями из красных и желтых лент и относили в храм, в дар богине
  плодородия. Молотьба, начавшаяся сразу же после уборки,
  производилась в два приема: вначале по колосьям возили взад и
  вперед повозку, а потом салазки с привязанными к ним брусчатыми
  перекладинами. После того, как жатва завершалась, жрецы Инанны
  служили всеобщий благодарственный молебен сжатому ячменю.
  Погода благоприятствовала уборке, и когда обмолоченное,
  провеянное, промытое и высушенное зерно изобильного урожая засыпали в огромные кувшины празднично украшенных амбаров и хранилищ, опустевших за год, жители Города принялись готовиться к торжеству завершения трудов земледельца - дню Великой богини. Накануне праздника горожане разукрасили улицы и свои дома гирляндами цветов, связками тростника, увенчанными кольцами цветных лент; и пальмовыми ветвями.
  В первый, ближайший, день Инанны после уборки урожая,
  шумеры проснулись в приподнятом настроении: в это лето богиня
  богато, щедрою мерой наполнила житницы! Помолившись у
  домашних алтарей, люди семьями двинулись в храм богини
  плодородия, неся с собой чаши с возлияниями, везя зерно, первые
  фрукты, шерсть первой стрижки и первый приплод скота.
  Народ толпами вливался в широко распахнутые ворота храма.
  Каждый, входящий в дом Владычицы изобилия, кланялся и
  произносил краткую приветственную молитву: "Будь благословенна,
  о светлая Инанна, видеть тебя - благо". У часовни, перед статуей
  богини в венце из колосьев первин урожая, стоял жрец с золотым
  колокольчиком и, позванивая, громко, нараспев, читал молитвы.
  Мужчины, заискивающе глядя в глаза богини, поочередно
  совершали возлияния на алтарь маслом или пивом и благоговейно
  просили принять дары. Женщины, подойдя к часовне, низко
  кланялись и бросали вверх полные горсти лепестков. Цветочный
  дождь, символ процветания и счастья, медленно падал к ногам
  всемогущей богини. Беременные женщины слегка потирались
  животами о край алтаря и просили даровать им легкие роды.
  Бесплодные же обнимали руками ствол растущей рядом священной
  пальмы и, прижавшись к ней, слезно молили богиню смилостивиться и сделать плодоносным их лоно. Для обделенных Инанной жрец читал особую молитву и, окропляя молоком священной коровы, каждую осенял благословением.
  У входа в святилище образовалась вереница весело бесе-
  дующих, смеющихся, обменивающихся поздравлениями и
  пожеланиями здоровья и благополучия, одетых в праздничные
  желтые одежды людей. Кованые и филигранные, массивные и
  ажурные украшения из золота и амулеты из драгоценных и
  полудрагоценных камней искрились и вспыхивали, сверкали и
  переливались в лучах солнца на их шеях, руках и ногах при малейшем движении. Ладони и стопы у всех были окрашены
  порошком из корня куркумы в желтый цвет. На головах женщин
  красовались венки из колосьев, веки их были подведены зеленым
  гримом, а брови - усмой. Первым воздал почести и принес дары
  Великой богине владыка Города, за ним - знатнейшие жрецы и
  горожане. Люди смиренно, чередой, входили под своды святилища,
  возлагали приношения на жертвенные столы, приближались,
  склоняясь, к богине, облаченной в длинный плащ желтого цвета,
  цвета благополучия и изобилия, целовали край ее одежды и просили
  каждый о своем, наболевшем. Покидали святилище через боковой
  выход, где четверо жрецов благословляли выходящих и окропляли
  их лица и головы святой водой, помахивая увлажненными ветвями
  плодоносящей оливы.
  После всеобщей молитвы, прославляющей богиню плодородия,
  из святилища появились восемь жрецов. Под звуки маленьких
  барабанов и тростниковых флейт они погоняли связками тростника
  жертвенного золотисто-рыжего быка с белым, серебристым
  кружком посередине лба и с рогами, увитыми гирляндами ярких
  цветов и лентами. В хвост быка были вплетены три колоска. Жрец-
  прорицатель, замыкающий шествие, внимательно наблюдал за
  каждым движением жертвы от ее выхода и до последнего вздоха,
  дабы по поведению животного предсказать: обильными ли будут
  приплод и новый урожай.
  Священный бык, носитель божественного волеизъявления,
  символ необузданного оплодотворяющего начала, тщательно
  выбирался по цвету, стати, форме рогов, иным признакам святости
  и готовился к закланию в течение года. Отбирал животное главный
  жрец и сам доставлял его с пастбища в Город по реке на лодке с
  двумя гребцами, непрерывно успокаивая быка и молясь перед
  переносным алтарем о благополучном исходе плавания.
  Шествие остановилось возле часовни, у маленького ритуального
  загончика, собранного из ясеневых жердей. Незаметно для быка четыре
  жреца-кастрата вывели священную белую корову с темным пятном
  на лбу между большими рогами и в венке из ветвей финиковой
  пальмы. Когда корову втолкнули в загончик, бык тотчас же
  почувствовал ее и, вырываясь из рук жрецов, устремился к ней.
  Из клиновидного фаллоса жертвенного животного ударила струйка
  семени. Бык, вздыбившись, с первой же попытки покрыл священную корову. Толпа, обступившая часовню, шумно возрадовалась: приплод ожидался обильным. Священную корову за ненадобностью вывели, а быка успокоили и привязали.
  Три обнаженные жрицы, танцуя перед быком, забили в ритуальные
  барабаны, и к часовне, сквозь почтительно расступившуюся толпу
  подошел главный жрец храма Инанны. Он, совершив омовение рук, взял с алтаря золотой жертвенный нож и поклонился ему. Священное животное подвели к вертикальной плите с изображением бычьих рогов и старший жрец, ведающий закланием, помазал губы и лоб быка
  миррой. Бык сам неуклюже, с трудом продел голову в отверстие
  жертвенной плиты. Пока жрец-прорицатель, нагнувшись к быку,
  шептал тому в ухо заклинания, главный жрец почтительно гладил
  животное по голове и шее.
  Убийство быка почиталось столь большим грехом, что
  искупалось лишь человеческой жертвой, и поэтому было
  совершенно необходимо, чтобы бык сам согласился на жертво-
  приношение. Наконец, священный бык кивнул головой, и в тот же
  момент его жизнь низверглась потоком горячей, дымящейся крови
  и медленно растеклась по свежевзрыхленной земле. Главный жрец,
  трижды произнеся: "О, Великая мать, даруй изобилие, наполни
  житницы", - набирал бычью кровь в золотую чашу и разбрызгивал
  ее над головами людей. Потом он помазал священной бычьей
  кровью всех желающих: девушкам и женщинам - правую грудь и
  живот, мужчинам - правое плечо. У быка отсекли голову и фаллос
  и возложили у подножия изваяния Инанны. Тушу животного
  подняли, положили на мраморную плиту алтаря, умастили
  благовониями, закутали в темно-красное покрывало и торжественно
  обнесли вокруг святилища, кланяясь богине и творя молитву.
  Каждый из шумеров-участников процессии в знак сопри-
  частности к божественному провидению, нес глиняную фигурку
  быка на коротком древке. У храмовой стены, на священном
  кладбище, быка опустили в заранее приготовленную яму, головой
  на заход солнца, забросали землей, совершили возлияние и украсили
  могильный холм венками и живыми желтыми цветами. Жрец- прорицатель в своей речи тщательно разобрал все особенности
  поведения животного, связал их с приметами и, раскрыв божье
  волеизъявление, предсказал изобилие и благополучие в течение
  года. В заключение главный жрец поблагодарил Великую богиню
  за прорицание, высказал надежду на неизменность ее бла-
  госклонности и снял с себя ответственность за убийство быка,
  трижды произнеся слова: "Бог совершил это, а не я".
  На площади у входа в святилище возвели помост-сцену для
  представления драмы сошествия Инанны в подземный мир. Хор и
  музыканты с барабанами, рожками, флейтами и арфами
  расположились на плоской крыше здания. Зрители плотным
  полукольцом окружили сцену. Каждому шумеру с малолетства
  была хорошо знакома эта тягостная, холодящая душу история.
  Искренне веря в ее правдивость, шумеры вновь и вновь радовались
  и печалились, приходили в восторг и плакали, глядя на перипетии
  судьбы их любимой богини и ее супруга Думузи. И вот, после
  исполнения хором хвалебного гимна в честь богини любви и
  плодородия, жрецы-актеры вышли на сцену. Роль Думузи исполнял
  жрец-обитель души бога, которая из года в год страдала от гибели
  своего тела.
  Однажды с Великих небес к Великим недрам обратила свои
  помыслы светлая Инанна и возжелала посетить мрачный
  подземный мир, дабы воскурить погребальные травы и возлить
  погребальное пиво по убитому супругу своей беременной старшей
  сестры Эрешкигаль, великой владычицы Страны без возврата.
  Собираясь в дорогу, Инанна облачилась в свой божественный
  наряд, уложила кольца пышных волос на лбу в виде локонов и обвела
  глаза притиранием "пусть придет он, пусть придет". Сойдя к
  запертым воротам подземного мира, она громко и настойчиво
  потребовала впустить ее. Обескураженный появлением добро-
  вольной посетительницы привратник Нети с изумлением спросил
  Инанну, предостерегая от непоправимого: "Кто ты и как тебя твое
  сердце послало на путь, откуда нет возврата?" - и поспешил во
  дворец Эрешкигаль донести своей госпоже о прибытии столь
  важной гостьи.
  Получив разрешение впустить Инанну, привратник, отодвигая засовы у семи ворот, всякий раз изымал у богини неба атрибуты
  ее божественной силы и власти, призывая к смирению и молчанию
  во время подземных обрядов. Нети снял с ее головы венец,
  отобрал знаки владычества и суда, снял с шеи лазуритовое
  ожерелье, двойную подвеску, золотые запястья с ее рук, с груди
  снял сетку "ко мне, мужчина, ко мне", а с бедер повязку - одеяние
  владычиц. Когда обнаженная Инанна, униженная, слабая женщина,
  склоняясь, приблизилась к трону сестры, около которого семь судей-
  Аннунаков вершили суд, жестокая Эрешкигаль, богиня смерти и
  мрака, возмущенная попранием древнего права, в гневе вскочила
  с трона, закричала на беззащитную Инанну, прокляла ее и убила
  взглядом, а труп подвесила на крюк. Здесь, во тьме Страны без
  возврата, без всякой надежды на воскресение или новое рождение,
  уныло томились тени умерших, испытывая постоянные муки
  жажды и голода, печалясь, тоскуя и проливая слезы.
  В то время как богиня плодородия пребывала мертвой в
  подземном мире, на земле прекратился рост растений, размножение
  животных и людей. Это встревожило мудрого Энки, и он решил
  как можно скорее оживить и вызволить тщеславную Инанну. Энки
  достал из-под своих красных крашеных ногтей грязи и вылепил из
  нее двух бесполых волшебных духов, способных незаметно
  проникнуть в Страну без возврата, и дал им травы жизни и воды
  жизни, чтобы, прикоснувшись ими к телу Инанны, оживить его.
  По предопределению Энки, духи договорились с Эрешкигаль,
  которая не могла разрешиться от бремени из-за смерти Инанны,
  покровительницы материнства, и очень страдала, принять на себя
  боль ее родовых мук, а взамен получить тело Инанны. Договор
  скрепили величайшим заклятием: поклялись душами небес, земли
  и недр. И духи, окропив Инанну водами жизни и умастив травами,
  оживили ее.
  Всесильны законы подземного мира, вековечны приношения ему.
  Выйти из Страны без возврата может только тот, кто вместо себя
  оставит другого. Даже могущественный Энлиль, царь богов, не
  смог нарушить этот закон: покидая Страну без возврата с женой и
  младенцем Наннаром, своим первенцем, он оставил остальных сыновей, родившихся в преисподней и ставших ее богами. И даже владыка Наннар по этому закону должен умирать каждый год и возвращаться в преисподнюю, где он вновь зарождался из чрева своей матери Нинлиль, вскармливался и оттуда выходил на небо золотым тельцом.
  И когда Инанна ожила, судьи-Аннунаки, возвратив ее божеские
  уборы, отпустили богиню на землю с условием, что она сама
  отыщет и укажет себе достойную замену - какого-нибудь бога.
  Дабы древний закон не был нарушен, Инанну сопровождали семеро
  могучих злых демонов, вызывающих трепет даже у богов. Эти
  демоны не ведали ни жалости, ни сострадания, ни голода, ни
  жажды. Они не принимали даров, не слышали ни молитв, ни просьб.
  В часы заката демоны сеяли ужас и болезни, вырывая жен из
  объятий мужей, отрывали детей от груди матерей.
  Все, кто бы ни встречался на пути Инанны и демонов, пребывали
  в великой печали о ее страданиях и смерти, и лишь супруг Инанны,
  прекрасный пастух Думузи, ни о чем не ведая, был весел и
  беззаботно играл на флейте. В ярости светлая богиня, пощадившая
  искренне скорбящих богов, выходивших к ней навстречу в рубище
  и падавших в слезах покорно ниц, отдала своего бесчувственного
  мужа демонам.
  Зарыдал юноша, воздел руки к небу и в мольбе воззвал к судье
  богов Уту:
  - Ут, я же друг тебе! Меня ты знаешь! Я твою сестру в жены
  взял, а она меня в подземный мир отдает заменою! Ут, ты же
  справедливый судья! Заступись, не дай утащить меня демонам!
  Трижды Ут изменял облик Думузи, превращая его в различных
  животных и помогая ускользнуть от демонов. В погоне за ним
  демоны обшаривали весь мир. В первый раз демоны, не обнаружив
  Думузи, ускользнувшего ланью, вновь схватили Инанну,
  ворвавшись к ней, и грубо потребовали, чтобы она или нашла себе
  замену, или вернулась в Страну без возврата - на путь, избранный
  ею самой. И Инанна вновь в страхе выдала демонам прятавшегося
  в ее доме любимого мужа. Но превращенный Утом в ящерицу,
  Думузи и на этот раз уполз от них и укрылся в храме своей матери-
  богини. Однако демоны и там отыскали и вновь схватили Думузи.
  Они связали бога, поставили его на колени и стали бить крючьями, шильями и копьями. Праведный Ут опять помог израненному
  юноше: Думузи удалось уползти от демонов горной змеей, а его
  внешняя душа, выйдя из тела, воспарила и унеслась быстрой птицей
  к родной сестре Гештинанне, дабы ведунья надёжно спрятала ее.
   Сестра взглянула на истекающего кровью, стонущего юношу
  и, поняв все, расцарапала себе щеки, разодрала рот, порвала на
  себе одежды и заплакала навзрыд. Тут появились демоны и
  принялись жестоко истязать Гештинанну, чтобы выведать, где
  прячется ее брат. Но она, стиснув зубы, не вымолвила ни слова.
  Демоны сами отыскали Думузи в священном загоне для овец и
  огромным каменным топором повалили его на землю, а ножами
  из обсидиана вспороли грудь и чрево. ГештИнанна бросилась к
  поверженному Думузи и предложила себя в жертву за брата.
  Горько оплакивающая юного супруга Инанна решила их судьбу
  так: одну половину каждого года в Стране без возврата проведет
  сестра, а вторую половину - брат. И когда придет его день, Думузи
  к ней вернется.
  Звучали монологи и диалоги, вступали по ходу действия драмы
  хор и оркестр, менялись декорации, вносились и выносились горшки
  с проросшими и засохшими стеблями ячменя. У помоста проводили
  жалобно блеющее священное стадо, в котором отсутствовали
  ягнята и козлята. Сцену окружала группа плакальщиц, одетых в
  похоронные одежды, с распущенными волосами и обнаженной
  грудью.
  С выходом Инанны из преисподней на землю началось массовое жертвоприношение двухлетних баранов и козлов, жирных, чистых,
  накормленных ячменем первого урожая. Их головы жрецы вставляли в
  небольшие отверстия вертикальных плит с изображением
  соответствующего животного, и с пением молитв перерезали горло.
  Отрезанные половые органы, оплодотворяющую силу животных,
  возлагали на алтарь, а туши торжественно уносили в святилище.
  На призывный зов священного стада из распахнутых дверей
  святилища появлялся приплод, козлята и ягнята, и присоединялся
  к стаду.
  Жрецы вынесли и поставили перед голодными животными жертвенные корзины с фруктами и ароматными травами. Самую
  большую корзину обнаженный главный жрец преподнес богине.
  Зрителей со сцены осыпали зернами ячменя. В завершение драмы
  хор и все присутствующие женщины под печальные, рыдающие
  звуки флейт стенали вместе с Инанной об умершем Думузи:
  "Господь судьбы больше не живет, супруг мой больше не живет!"
  В скорби своей они не теряли надежды на возвращение умершего.
  Уведя священное стадо, сбившееся у входа в святилище, и
  разобрав сцену, жрецы принялись выносить кувшины с пивом и
  расставлять их по три на площади у святилища и в роще между
  пальмами. Вокруг кувшинов разложили снопы свежей ячменной соломы.
   Жрец-сосуд души Думузи, в зеленом плаще, с лицом, одна половина
  которого была выкрашена в черный цвет, цвет утраты жизни,
  олицетворяющий потусторонний подземный мир, а другая
  половина - в красный цвет, цвет радости бренного земного жития
  и скорби о его потере, благословив присутствующих вкусить от
  плодов земли и испить от ее соков, переломил надвое поданную
  ему на золотом блюде лепешку, испеченную из зерна первого снопа,
  одну часть возложил на алтарь, отведав кусочек, а другой,
  раскрошив ее, осыпал народ и окропил пивом. Со дня приношения
  первого снопа и до сего момента шумерам запрещалось вкушать
  и нового хлеба, и сушеных зерен, и зерен сырых, дабы не
  осквернить израненное серпами тело бога ячменя.
  Перед началом всеобщей жертвенной трапезы жрец-Думузи
  произнес проповедь о безграничной любви всего сущего к Великой
  богине плодородия, светлой Инанне. Речь его текла размеренно,
  словно журчание небурливого потока. Слова вкрадчиво и властно
  обволакивали сознание благоговейно внимавших ему людей и
  казались откровением. Слушавшие впитывали каждый звук, веря
  каждому слову живой души бога.
  Из святилища чередой вышли полуобнаженные жрецы с горками вареного мяса, горячих лепешек, печенья и фиников на круглых подносах, и принялись обносить всех празднующих. Несколько жрецов, окропив толпу, кадили глиняными пирамидками, где на подернутых пеплом, тлеющих углях лежало несколько желтоватых крупинок ладана, священный аромат которого изгонял вон все дурное и скверное.
  Семьи гончара Мешды и оружейника Мебурагеши держались
  вместе и как соседи, и как будущие родственники. Мужчины и
  женщины, вооружившись соломинками и потягивая пиво, оживленно
  переговаривались, стоя у кувшинов. Сын оружейника Энметен,
  мужественный, сдержанный и добрый юноша, возлагал на этот
  праздник большие надежды, уповая на ритуальные эротические
  танцы. В отсутствии сестры, близкой подруги Пэаби, он чувствовал
  себя с нею довольно неуверенно и несколько скованно.
  В сестру на четыре дня вселился злой демон: у нее были
  месячные и она, нечистая, сделалась источником опасной скверны.
  Дабы не передавать заразы и оградить мир от козней злого духа,
  ей запрещалось не только покидать дом, но и прикасаться к
  домашней утвари и ко всему, чем пользовались мужчины. В этот
  период даже от тени женщины увядали цветы, засыхали деревья,
  а от ее прикосновения портилось молоко и скисало пиво. Даже змеи
  замирали в неподвижности под взглядом демона, пребывающего
  в женщине. Ей надлежало сидеть в углу комнаты на женской
  половине дома и есть, что давали. Очищалась женщина по милости
  бога реки, изгоняющего злого духа струями текучей, живой,
  сильной воды.
  Энметену, как никогда, сейчас была нужна, совершенно
  необходима поддержка веселой и разговорчивой Дати, всегда
  умеющей создать нужное настроение. Как бы это подготовило
  Пэаби и приблизило его к вожделенному, вынашиваемому годами
  желанию! Сумрачное настроение своей будущей жены Энметен
  связывал с явным огорчением за подругу, вынужденную остаться
  дома и пропустить один из самых лучших праздников года. Юноша
  время от времени неуклюже пытался развеселить молчавшую
  девушку. Пэаби, за многие годы свыкнувшись с мыслью об
  Энметене, как о будущем супруге, которая прежде всегда волновала
  ее кровь, как и его объятия во время танцев, сейчас не могла
  понять, как можно любить и желать кого-нибудь другого, кроме
  Аннипада. Присутствие Энметена раздражало ее, и она смотрела
  на него как на досадную помеху. "Неужели он не может понять,
  почувствовать, что я его разлюбила, что остыло мое сердце, что
  он мне надоел и мне скучно с ним?" - с возрастающим раздражением думала она, как никогда сожалея о том, что бог Энлиль
  не захотел призвать Энметена в охранители его храма.
  К их кругу подошел брадобрей Агга с женой и дочерью и
  попросил разрешения присоединиться. Мешда приветливо поднял
  правую руку:
  - Будьте благословенны! Пусть и вам дарует процветание
  милостивая богиня! Вставайте к нам! Не знать пива - не знать
  радости!
  Появились жрицы с освященным кушаньем, и все взяли по
  лепешке, предварительно переломив ее, и по кусочку мяса.
  Брадобрей, невзирая на неодобрительное замечание оружейника,
  схватил три куска и с полным ртом прошамкал: "У меня лишний
  кусок в горле не застрянет, а храм не обеднеет!" - и закашлялся,
  поперхнувшись. Увидев, что за ближайшей пальмой пьет пиво
  всего один человек, Агга тут же подскочил к нему и без лишних
  слов, даже не взглянув на сухопарого соседа, погрузил свою
  соломинку в горлышко кувшина. Сосед, смакуя пиво, заурчал от
  удовольствия, и брадобрей, к своему огорчению, узнал в нем ткача
  Туге. С досады он откусил кусок соломины:
  - Будь ты проклят с головы до пят! Да чтобы я пил с тобой из
  одного кувшина! Уж лучше умереть от жажды!
  Ткач усмехнулся:
  - Нужен ты мне тут! Иди, иди отсюда! Твое место у юбки жены!
  Дожил до старости, а все как бык на веревке".
  Агга, задохнувшись от злости, даже остановился, его ноздри
  бешено раздувались:
  - О светлая богиня, пусть он оплакивает свою прежнюю
  мужскую силу, пока его жизнь не угаснет. - Боги запрещали в
  праздники рукоприкладство и употребление бранных слов.
  Когда Мешда, заметно охмелев, обнял оружейника и несколько
  раз порывался запеть, жена обеспокоено схватила его за плечи:
  - Ну, зачем ты опять напился? Ты неисправим, как старый очаг!
  Побойся бога, разве тебе в храме можно петь? Ты что, жрец? Да
  и нет у тебя голоса в горле! Уймись, на вот, доешь мой кусок
  мяса. И ты, Гаур, прекрати пить; тебе, сынок, уже хватит. Мало
  мне одного отца!
  - Заходи, Мешда, завтра, как проснешься, ко мне, - сказал,
  сочувственно посмеиваясь, оружейник, - У меня есть славное пиво.
  Тогда и попоем!
  Окружающее поблекло, утратило яркость и почти не вызывало
  отклика в тоскующей душе Пэаби. Девушку постоянно снедала
  безрадостная, невыносимо тяжкая дума о том, что Аннипад где-
  то здесь, совсем близко, но не с ней, что она ему безразлична и он
  навсегда ее позабыл. Ее неудержимо влекло еще раз увидеть его
  могучее тело, блеск его глаз, полных чувства, услышать его низкий,
  глубокий голос. Пэаби незаметно отошла от своих и направилась
  к святилищу, у входа в которое обычно располагались старейшины.
  Прячась за спинами патриархов Города, девушка довольно близко
  подобралась к беседующим за пивом эну и его ближайшим
  родственникам. В общем гомоне до нее слабо доносилось то, о чем
  говорил Аннипад эну и главному жрецу Инанны, одетому в
  пурпурный плащ; но глаза юноши, горевшие огнем сильной и
  страстной натуры, были видны хорошо. Улыбка на его дышавшем
  энергией лице временами не соответствовала выражению глаз, но
  была лишь проявлением вежливости, данью уважения к старшим
  рода. Встретившись взглядом с Пэаби, Аннипад встрепенулся,
  кивнул ей и не сводил с нее глаз до тех пор, пока смутившаяся
  девушка не скрылась среди пальм.
  День угасал, пиршество прекратилось, и жрецы очистили
  священную рощу от кувшинов и соломы. Праздничная толпа, сытая,
  веселая и шумная, прогуливалась в тени финиковых пальм,
  окружавших святилище, в ожидании наступления ночи. И вот на сине-
  голубом, сверкающем звездами небосклоне появилась Инанна,
  блистающий светоч неба и земли, и в тот же момент ритмично
  застучали барабаны. Два жреца со светильниками широко
  распахнули двери святилища, пропуская процессию, перед которой
  обнаженные телицы Инанны усыпали дорогу желтыми цветами.
  Путь колонне освещали четыре пылающих смоляных факела,
  высоко поднятых жрецами-кастратами. Неся перед собой на
  ладонях большой церемониальный обсидиановый нож, шествовал
  главный жрец. За ним следовали восемь жрецов, вздымая над
  собой обнаженного человека-обитель души Думузи, увитого и перевязанного зелеными, цвета воскресения, возрождения к новой
  жизни, гирляндами из пальмовых листьев. Шествие замыкали
  громко и заунывно стенающие по умершему богу восемь и восемь
  плакальщиц с разметавшимися волосами и разорванными красными накидками. Процессия, двигаясь между рядами молящихся, три раза обошла вокруг часовни и приблизилась к алтарю. Жертву возложили на мраморную плиту, барабаны смолкли, и наступила гулкая, накаленная тишина.
  Когда главный жрец произнес молитву и приставил каменный
  нож к горлу жертвы, раздался крик души бога: "О, Инанна, я иду к
  тебе!" Подхватив вопль души Думузи, люди в глубоком трауре
  повалились на колени и, глядя на небо, на яркую звезду, чей
  таинственный, ровный, матовый свет вливался в душу каждого,
  вознесли Великой богине молитвы о самом сокровенном. Набрав
  полную чашу жертвенной человеческой крови, главный жрец
  окропил молящихся и вновь воззвал к богине, прося: "О, Великая
  мать, даруй нам плодородие!"
  Душа Думузи воспарила и слилась с его плотью. Оживший,
  возродившийся бог вознесся из Страны без возврата на небеса
  на радость Инанне и всем шумерам. Главный жрец Инанны
  возгласил скорбящим благую весть о воскресении бога, и толпа
  шумно возликовала: "Милостив будь к нам, о прекрасный Думузи,
  в грядущем году будь благосклонен"! Из святилища раздалось
  торжествующее песнопение в честь побеждающей смерть силы
  жизни и её животворящего источника - гимн во имя фаллоса.
  Опустевший сосуд, бывшее вместилище души бога, бренное
  земное тело человека, жреца, отдавшего свою жизнь ради жизни
  и процветания на земле, завернули в красное покрывало, подняли и
  под звуки веселой мелодии флейт и рожков возложили на пьедестал
  - высокий погребальный костер из дубовых поленьев. В основание
  костра было уложено восемь первых снопов нового урожая, а на
  вершину - восемь последних снопов жатвы. Труп жреца обложили
  отрезанными половыми органами жертвенных животных, на грудь
  его водрузили бычью голову и усыпали все яркими живыми
  цветами. Затем главный жрец произвел обильное возлияние на
  костер маслом из тыквенной бутылки, почтительно обходя костер, обратив к нему правую сторону, и приложил горящий факел к
  нижнему слою колосьев у его изголовья.
  - О огонь! - воззвал он. - Пусть жертва, которую ты
  охватываешь собой, о Нуска, воспарит к богам!
  Ревущее пламя взмыло к небу и, объятая священным огнем
  земная оплодотворяющая сила вознеслась к чертогам светлой
  Инанны. Пока пылал костер, на него сыпали пепел от навоза
  священной белой коровы. Толпа, окружив костер, весело пела и
  плясала вокруг огня, высоко подпрыгивая под ритмичный гул
  больших барабанов. Женщины бросали в огонь свои венки и
  гирлянды и просили богиню о ниспослании им доброго здоровья,
  потомства и крепкой семьи. Когда костер догорел, восемь жрецов
  вынесли по три деревянных шеста с резными навершиями в виде
  фаллоса, символа неуничтожимости жизни, и, оттеснив толпу,
  воткнули их в землю у входа в святилище, образовав большой
  круг. Около каждого шеста они поставили по восемь дымящихся
  глиняных курильниц со смесью мирры, конопляного семени и серы,
  очищающей от скверны.
  Вновь забили маленькие барабаны, и в центре круга водрузили
  два увитых гирляндами живых цветов ложа, на которых возлежали
  накрытые огненно-желтым покрывалом золотые Инанна и Думузи
  в венках из колосьев. Вокруг брачной постели богов расставили
  красные горшки с латуком, возвращающим мужчинам половую
  силу, а женщинам - плодовитость. Главный жрец вывел за собой в круг троих обнаженных жрецов с выбеленными лицами, в зеленых головных повязках и ожерельях из фиников. За ними сразу же вошли в круг четыре обнаженные дочери Инанны в алебастровых масках, с желтыми лентами в распущенных волосах.
  Размеренно и спокойно зазвучали флейты, глухо загудели
  барабаны. Ритмичные движения плеч и бедер двух групп
  танцующих, плавные и мягкие, выражали томление в ожидании
  встречи. Стройные и гибкие, они легко и изящно танцевали,
  кружась двойным кругом вокруг богов, то опустив в землю глаза
  и часто застывая в зовущих позах, то стоя на коленях и
  раскачиваясь во все стороны, то изгибаясь до земли. Гром барабанов вознёсся к небу, и движения танцоров сделались порывистыми и более
  страстными. Наконец, Инанна и Думузи встретились: пальцы
  танцующих соприкоснулись, и они попарно взялись за руки. Ритм
  танца замедлился, изнемогая от страсти, забормотали арфы,
  движения и позы стали ласкающими, обволакивающими.
  Всякий раз, после длительного целомудрия, к Инанне, по ее воле,
  возвращалась девственность как еще не растраченная, не
  использованная энергия возрождения и обновления природы, жизни.
  Иеродулы приникли к жрецам-танцорам, воркуя, целуя живот и
  грудь, обвили их тела руками, как лианы деревья. Затем, поставив
  ногу на ступню партнера, каждая жрица другой ногой обхватила
  бедро мужчины, словно бы влезая на него. Жрецы, опустив руки
  на женские бедра, прижали их к своим и слегка волновали
  покачиванием. Томные, призывные звуки гимна воспарили над
  возлежащими богами:
  "О, Инанна, твое лоно - это твое поле.
  Я вспашу его для тебя!"
  "Ласки полны слова его,
  Мой господин достоин светлого лона.
  О, господин, как сладко твое желание для души!
  Владыка Думузи достоин светлого лона".
  Облака тяжелого, густого дыма дурманящих ароматных курений, клубившихся из чаш, окутали танцующих тёмной пеленой.
  Возбужденные, распалившиеся, влекомые необузданной силой,
  зрители как бы нехотя входили в круг по одному. Рядом тотчас же
  появлялись обнаженные жрец или жрица в маске и оплетали руками
  вошедшего. Жрецы-танцоры, отображая мощь и пламень
  божественных объятий после длительной разлуки, тоски и скорби
  демонстрировали шестьдесят четыре способа соития. Жгучее
  желание слиться с богами, приобщиться к их радости, к ликованию
  природы, обуяло каждого. Самозабвенно отдались неистовству
  танца вечного плодородия и гончар, и оружейник, и ткач со своими
  и чужими женами. Кому не хватало места в круге, танцевали среди
  пальм священной рощи.
  Аннипад отыскал Пэаби у костра и в темноте, в толкучке,
  незаметно увлек оробевшую девушку за собой. Аннипад был на
  празднике один, без своего друга Урбагара, ибо еще не истек год со дня гибели брата кормчего. Юноша взял руки Пэаби и закрыл
  ими свои глаза, затем, коснувшись ее лба губами, он на коленях
  поклялся светлой Инанной, что, несмотря на занятость, постоянно
  думал о ней; что он счастлив вновь быть рядом, видеть ее,
  прикасаться к ее руке; что его сердце, до краев наполненное
  любовью, горячо стремилось к ней.
  Пэаби ликовала: Великая богиня помнила о ней! "О господин
  мой," - только и смогла вымолвить она чуть слышно. Душа ее,
  истерзанная муками неразделенной любви, обожженная огнем
  неутоленной страсти, не чаявшая исцеления, неожиданно обрела
  покой и отраду. Аннипад, сжав руку девушки, позвал ее в круг, и
  она пошла за ним, хотя по обычаю в этом танце могли участвовать
  лишь юноша и девушка, предназначенные друг другу в супруги.
   Постепенно, приходя в исступление от оглушительной дроби
  барабанов и сладковатых дурманящих курений, люди все
  сладострастнее, все нетерпеливее кружились в экстатическом
  танце приближающегося соития. Ощущение реальности про-
  исходящего исчезло. Каждый мужчина чувствовал себя Думузи
  и безоглядно вверялся требовательной, капризной женской воле
  богини
  Неожиданно какой-нибудь юноша, бурливший нетерпением,
  обнимая и пылко целуя жрицу, невзначай сдвигал с нее маску,
  дарующую ему задумчивый, проникновенный взгляд прекрасных
  сливовидных глаз и лукавую, едва уловимую улыбку сомкнутых
  губ Инанны. Разглядев под личиной божества простое, земное
  женское лицо телицы Инанны, юноша в чаду экстаза постепенно
  осознавал, что в его объятьях не богиня, а обыкновенная, заурядная
  жрица, и потрясенный, убитый этим открытием, он отталкивал от
  себя женщину и в смятении бросался в святилище к истинной
  богине, судорожно срывая на бегу одежду. С бешено бьющимся
  сердцем он неистово хватал острый каменный нож, лежащий на
  алтаре, и оскоплял себя. Испытывая нестерпимую и, в то же время,
  сладостную боль, жертвующий свою мужскую силу человек бросал все это на алтарь, отдаваясь без остатка богине, служа ей в последний раз как мужчина.
  Жрецы-кастраты, готовые к проявлению подобного исступления, заботились о таких людях. Их кротко и ласково успокаивали, останавливали кровь и утешали. Отныне юноше, так решительно доказавшему свою любовь к богу, надлежало быть жрецом в одном из храмов Города. Человек, добровольно принесший в дар одну из величайших радостей земного бытия, был уважаем в общине.
  Оргия оплодотворения охватила всю рощу. Отовсюду неслись
  частые, прерывистые вздохи, томные, сдавленные стоны и
  короткие вскрикивания. В обряд оргии были вовлечены и животные
  священного стада Инанны. В чаду праздничного разгула вседозволенности обычные ограничения нравственности уступили место выплеснувшимся на свободу темным и разнузданным людским страстям.
  Грохот барабанов и всеобщая вакханалия раздражали Аннипада, мешали ему, чего в прежние дни храмовых праздников он за собой не
  замечал. Его ничем не омраченное чувство требовало уединения
  и покоя. Обняв Пэаби за плечи, он осторожно извлек прерывисто
  дышавшую, трепещущую девушку из круга и повел ее в дальний
  глухой угол священной рощи.
  Барабаны смолкли. Возбуждение ночи постепенно схлынуло, и время от времени раздававшиеся смех и голоса затихли. Праздник
  прервался, и в храме воцарилось безмолвие. Только пальмы слегка
  покачивались и шумели под порывами налетавшего легкого
  ветерка, да слышалось неумолчное стрекотанье цикад. Вспорхнула
  красно-бурая горлица, священная птица Инанны, и снова, нежно
  воркуя, исчезла в глубине кроны.
  Когда влюбленные остановились в густой тени деревьев, Пэаби,
  дрожа от волнения и не в силах противиться чувству, прильнула к
  Аннипаду, обняла его, покрыла в безмолвной мольбе поцелуями
  грудь юноши и, не раскрывая объятий, опустилась к его ногам.
  - О Великая богиня, чист и светел тот, кто исполняет твои
  повеления, - застонав, произнесла она прерывающимся шепотом.
  - Пэаби, сердце мое, твой голос звучит, словно шелест северного
  ветра. Я ловлю сладкое дыхание твоего рта. Я упиваюсь им! -
  Юноша, с пунцовым, горящим от любовного томления лицом,
  отрешенно закрыл глаза и медленно нагнулся к ней. Встав на
  колени, он нежно обнял, привлек к себе девушку, и долгим пылким
  поцелуем приник к ее губам. Страсть первой любви овладела ими
  и опалила жарким, божественным пламенем Инанны. Окружающее сделалось призрачным и исчезло. Безмерное вожделение затопило их души и понесло на волнах забвения. Время остановилось. Земля благодатным ложем широко расстелилась перед неистовым порывом, а пальмы заботливо укрыли влюбленных покровом своих густых крон.
  - О мой бог, Пэаби, как хмельной напиток сладостны твои
  чресла. Сладость в чреслах твоих! - шептал охваченный восторгом
  юноша.
  В лазурном небе вспыхнули лучи диадемы Ута и коснулись
  земли. Стало светать, и влюбленные, в молитве шевеля губами,
  приветствовали поклоном восходящее Солнце. Юноша и девушка,
  испив блаженство взаимной любви полной чашей, сели и прижались
  друг к другу. Могло ли счастье единения двух простых юных душ
  быть более полным! Проснулись и заворковали горлицы, и юноша
  в дуновении ветра явственно услыхал сквозь лепет деревьев, что
  кто-то его окликает.
  - Аннипад! Я, Инанна, возлюбила тебя, о прекрасный юноша!
  Дарую тебе эту, избранную моим светлым сердцем, девушку в
  жены. Береги ее и помни: твое счастье, твое будущее - в ней. Вы
  будете любить друг друга всегда.
  Аннипад, отстранившись от Пэаби, стал на колени и поцеловал
  землю священной рощи.
  - О богиня любви, твой голос вошел мне в душу! Разве возможен
  дар лучше и желаннее этого! О прекрасная богиня, где найти слова
  благодарности, достойные тебя? Владычица, нет у тебя раба более
  преданного, чем я! - Юноша с радостной улыбкой повернулся к
  Пэаби, но по ее спокойному, умиротворенному лицу сразу понял,
  что она ничего не слышала: женщины и простолюдины,- люди, не
  посвященные в таинства, не обладали даром непосредственного
  общения с богами. Он бережно поднял свою Пэаби, и они,
  обнявшись, пошли по пустынным улицам спящего после
  утомительного ночного веселья Города. Развевающиеся ленты радужным соцветием приветствовали осененную божьим благословением молодую чету.
  У калитки своего дома Пэаби внезапно почувствовала, что к
  безмятежной радости, всецело затопившей ее, начало примешиваться быстро поднимавшееся откуда-то изнутри беспокойство.
  Ей очень не хотелось встретить во дворе отца и в присутствии
  Аннипада отвечать на его расспросы о том, почему она бросила
  своего жениха и, никому ничего не сказав, неожиданно куда-то
  исчезла до утра. Тут у Пэаби неожиданно дрогнул левый глаз и
  она, обрадованная хорошей приметой, немного приободрилась.
  Под робкой рукой девушки незапертая калитка отворилась без
  скрипа, и Пэаби возблагодарила богов за то, что у нее такая добрая,
  мягкосердечная, все понимающая мама. Навстречу им выскочил,
  легонько стуча когтями коротких лап по кирпичам дворика, ручной
  мангуст и просяще уткнулся кончиком своего подвижного носа в
  ногу девушки. У Пэаби отлегло от сердца и она, облегченно
  вздохнув, потрепала зверька по короткой, густой буровато-серой
  шерсти. Влюбленные потихоньку прокрались на балюстраду,
  прошмыгнули в комнату девушки, плотно закрыли дверь и вновь
  дружно принялись за служение богине плодородия, усердно славя
  ее милости.
  Второй день праздника посвящался отдыху, и Город не спешил
  просыпаться. Солнце склонялось к закату, когда возвращающийся
  из садика Аннипад, куда он был вынужден сбегать, наткнулся на
  спустившегося во двор, еще дремлющего Мешду, который
  мелкими глотками пил, запрокинув голову, воду из миски. Босой
  Аннипад в замешательстве остановился около него, негромко
  поздоровался и с сожалением посмотрел на дверь комнаты Пэаби.
  Гончар вздрогнул и, цокнув зубами о край миски, разлепил глаза и уставился на него.
  - Аннипад! - воскликнул он, не сразу признав юношу. - Как я
  рад тебя видеть! Ты почтил вниманием дом моего отца в такой
  праздник! На, испей прохладной воды, освежи сердце. - Мешда,
  сполоснув миску, наполнил ее и подал юноше.
  - Я давно собирался посетить твой дом, о почтенный Мешда, -
  сложив на груди молитвенно руки, Аннипад поклонился ему. - Я
  тебе очень благодарен за поддержку на народном собрании. Если
  бы не твои слова, кто знает, как бы всё сложилось!
  - Шеми, - громко позвал гончар, - посмотри, какой у нас гость!
  Поднимайся и собери праздничную трапезу, а я сейчас спущусь в подвал за холодным пивом. - Мать и старшая дочь, приоткрыв двери,
  одновременно выглянули во двор.
  Гость и хозяин уселись в тени на циновках и, потягивая свежее
  пиво через соломины, разговорились в ожидании закусок. Когда
  Шеми, быстро приведя себя в порядок, спустилась во двор и
  подошла к ним, Аннипад вскочил и почтительно, по сыновнему,
  поклонился матери Пэаби, изумленный их сходством. Шеми
  приветливо поздоровалась и поцеловала юношу в щеку:
  - О тебе, доблестный юноша, наша дочь много рассказывала.
  Пусть дом наш, где тебе всегда рады, станет для тебя твоим
  домом, а твоя печаль - нашей печалью. Да умножат боги годы
  благоденствия твоих счастливых отца и матери.
  - Схожу к Мебурагеши, подарки отнесу и позову их в гости.
  Подай мне, жена, новую юбку и сандалии. Ведь сказано: хорошо
  одетому всюду рады! - поднялся Мешда. - Пусть и они посидят с
  нами. - Шеми тихонько сжала его руку.
  - О муж мой! Это - праздник нашего дома и чужих, даже
  соседей, не следует звать. Так хотят боги. А подарки мы потом
  отдадим.
  Выпятив губы, Мешда уселся обратно и с недоумением
  уставился на жену. Сошедшая во двор дочь отвлекла его внимание.
  - Посмотри, доченька, кто у нас! Займи гостя, а я пойду и принесу
  кур.
  Пэаби вся светилась от счастья, но отец, еще не очухавшийся
  от вчерашнего разгула, ничего не замечал. Шеми обняла дочь.
  - Ну вот, доченька, и твои мольбы дошли до светлой богини. -
  Она отошла и принялась хлопотать, собирая на стол. Расставляя
  закуски, Шеми заметила на Аннипаде сандалии, и ее бросило в
  жар от возникшей догадки.
  - Доченька, ты не могла бы мне немного помочь, - попросила
  она и повела Пэаби в подвал. Шеми обняла дочь. - Скажи, доченька,
  вчера вечером, когда ты, не предупредив никого, пропала, ты все
  время была с ним?
  - Да, мама.
  - А Энметен видел вас?
  - Я не знаю. Мне все равно.
  - Он здесь с самого утра?
  - Да, мама. Мне очень больно, что я тебя огорчаю, но разве ты
  забыла мою тоску, горе моей души? Все это было так недавно и
  так давно! Он, мама, кровь моя; он - свет мой; моя душа - во
  прахе у ног его! Одно только ощущение его ласковых, горячих рук
  на моей груди вызывает наслаждение в сердце. Мама, мама, как
  я счастлива! Пусть он не женится на мне, все равно я буду
  стремиться быть с ним, ласкать его большое щедрое тело, пить
  мед его уст, только бы он не разлюбил меня!
  - А Энметен? А людская молва? А отец, что будет с отцом?
  Дитя мое, женщина, у которой нет мужа, - безводная река!
  - Ах, мамочка, я не знаю! Нет мне жизни без него! Еще бы
  хоть один день такого блаженства, а там - хоть умереть!
  Шеми в слезах покрыла поцелуями лицо дочери.
  - Милая моя деточка, былиночка моя нежная, слезинка моя
  горючая! Видно, судьба твоя такая! Что делать! Будем уповать
  на милосердие божие. Да не оставит нас пресветлая Владычица
  жен!
  
  
  Глава 15
  СУДЬБА
  Гость и хозяева сидели вокруг низенького праздничного столика
  на вязанках свежего тростника. Застолье текло непринужденно и
  весело. Все говорили громко, ибо говорить шепотом во время
  совместных трапез - грубость. Каждый рассказывал какой-нибудь
  забавный случай из своей жизни. Мешда, задававший тон беседе,
  вновь захмелел.
  - Мамочка, в горах энси поведал нам, что шумеры на Дильмуне
  - пришлое племя, а я пообещала, что ты расскажешь историю о
  твоем прибытии на остров, - вспомнила Пэаби. Шеми согласилась
  без долгих уговоров:
  - Конечно, Аннипаду, другу нашего дома, следует знать хоть
  что-нибудь о племени твоей матери, дочь моя.
  Плавно, иногда ненадолго прерываясь и воскрешая в памяти
  образы прошлого, с неприкрытой грустью повела Шеми рассказ о
  трагедии, круто изменившей течение всей ее жизни.
  - Моя мать была дочерью вождя, ишехху племени, а отец -
  сыном младшего брата вождя. Я отчетливо помню, что жили мы
  на берегу очень широкой реки, невдалеке от моря, в селении из небольших тростниковых хижин и черных шатров. Широкая, веселая, залитая солнцем ароматная степь подступала прямо к нашему шатру. У
  нас было много скота - стада коз и овец, но, насколько я помню, не
  все наше племя кочевало, ибо женщины наши возделывали землю
  и выращивали овощи.
  В то фатальное утро отец собрался плыть на свадьбу своей младшей
  сестры и взял с собой мать и меня. Мне тогда было лет шесть, я
  очень хотела побывать на свадьбе и долго и неотвязно просила,
  чтобы меня взяли с собой. Отец, опасаясь, что мне будет плохо
  при длительной качке, колебался, но мать его уговорила.
  Когда, убрав сходни, отпустили носовой канат, развернули парус
  и ладья вышла в море, стояла прекрасная погода. Вода спокойно
  плескалась у самого борта. Легкий бриз нес в сторону моря сизые
  дымы очагов, пахло цветами степей и свежим хлебом. Мелкая
  зыбь прибоя размеренно накатывалась на пологий берег, и
  шуршание песка смешивалось со звуками, долетавшими с дальних
  пастбищ. Потом ветер изменился, и ладья ходко поплыла вдоль
  берега, подгоняемая попутным северо-западным ветром.
  Отец, кормчий, обрадовался и сказал матери, что при таком
  ходе мы к утру доплывем до места, - Шеми немного помолчала. -
  Да, никто не должен пророчествовать о завтрашнем дне. Боги не
  любят этого. Так вот, - продолжила она, - отец поместил нас, вместе с мешками подарков, в большой рубке позади мачты, а сам
  ушел на нос ладьи, где и находился постоянно. Убаюканные качкой,
  мы с мамой уснули, сидя на кошме, брошенной у двери на
  тростниковый настил палубы. Проснулась я оттого, что отец, ударяя
  жезлом о стену рубки, громко отчитывал мать за то, что она в
  море расчесывала волосы. Это через распахнутую дверь случайно
  увидел один из матросов и доложил кормчему.
  Аннипад с пониманием кивнул головой.
  - На закате, - Шеми, выпила глоток воды, - небо неожиданно
  быстро потемнело, и резкий порыв свежего ветра налетел на
  ладыо. Отец пришел к нам и предупредил, чтобы мы не выходили
  из рубки и закрыли дверь, так как надвигается шторм.
  Все темнее становилось вокруг. Ветер с нарастающей силой
  выл и свистел в натянутых снастях и порывисто сотрясал дверь
  рубки. Черные валы под бешеным натиском ветра вздымались
  все выше и обдавали ладью белыми брызгами пены, рас-
  текавшейся вдоль бортов. Волны били, бросали вниз, подкидывали
  судно и готовы были поглотить нас. Но тростниковая ладья с
  легкостью морской птицы перемахивала через зловещие белые
  гребни, высоко вздымавшиеся над бортом.
  Отец, окатываемый водой, вцепился в загнутый кверху нос
  ладьи и как бы слился с ним. В реве бури до нас еле долетали его
  хриплые команды. Внезапно гребень высокой волны перекинулся
  за борт, и вода хлынула в рубку. Меня оторвало от матери, свалило на спину, и я почувствовала, как бурлящая волна понесла меня в
  темноте и больно ударила головой обо что-то твердое. Соленая
  вода залила мне рот и уши. Мать подхватила меня, плачущую, и,
  держа на руках, принялась утешать. Мне сделалось дурно от
  тошноты и страха, и я потеряла сознание.
  Очнулась я на руках у отца, который, плотно прижавшись спиной
  к остатку тростниковой стены рубки, защищавшей немного от
  ветра и брызг, грел меня теплом своей обнаженной груди. Мать,
  вцепившись в его ногу, сидела тут же в воде. Поодаль, держась за
  канаты, связывающие ладью, расположилась, кто сидя, кто лежа,
  заметно поредевшая команда. Я осмотрелась: парус унесло
  ветром, голая двуногая мачта сильно накренилась и нависла над
  опустевшей палубой, рулевые весла были сломаны. Под натиском
  бури что-то непрерывно трещало, стонало и лопалось, раз-
  вевающиеся обрывки канатов хлопали, как бичи. Заметив, что я
  очнулась, отец сказал:
  - Ты почти сутки не приходила в себя. Теперь, если бог того
  захочет, не умрешь. Твой амулет, жена, оживил ее.
  Едва сдерживая слезы, Шеми сняла бусы и показала их
  Аннипаду. Юноша впервые видел такие бусы: на каждой бусинке
  из сердолика были вытравлены различные геометрические узоры.
  - А мне, мама, ты их ни разу не показывала, - с нескрываемой
  обидой проворчал Гаур.
  - Это - женский амулет, сынок, в моем роду он передавался из
  поколения в поколение старшей дочери как свадебный подарок.
  Легонько коснувшись руки Пэаби, Аннипад с поклоном
  возвратил бусы. Всматриваясь в мягкие, кроткие и грустные черты
  лица Шеми, юноша с удивлением увидел на ее правой щеке едва
  заметную голубую звездочку.
  - У вас, о почтеннейшая, даже родинки одинаковые и на том же
  месте.
  - Это не родинка, о господин, - улыбнулась Шеми. - В моем
  роду каждая мать делает от сглаза своим дочерям такую наколку
  еще в младенческом возрасте. Такая звездочка с шестью лучами
  - наш родовой знак. В нашем роду, о энси, многие женщины сходны
  лицом и станом.
  Рассказывая, Шеми, на радость дочери, регулярно под-
  кладывала Аннипаду самые вкусные кусочки. Юноша нравился
  ей вежливостью и умением вести беседу.
  - И вот что случилось потом, - вернулась к рассказу Шеми,
  вглядываясь в даль прошлого затуманенным взором. - Когда ветер
  несколько поутих, дабы передохнуть от своей всесокрушающей
  работы, среди матросов послышалась злобная ругань, проклятия
  и завязалась драка. Отец передал меня матери, встал и, держась
  за стену, грозно прикрикнул на остатки своей команды. И тут
  шестеро матросов, цепляясь за канаты, подступили к отцу. Один
  из них, с всклокоченной черной бородой и спутанными длинными
  волосами, глядя на мать злым, жгучим взглядом, заявил, что это -
  не простая буря, что море осквернено и вскипело от гнева из-за
  того, что у матери месячные, ибо на корабле пахнет тухлой рыбой,
  и бог не успокоится, пока не поглотит нечистую с кораблем или
  без него. Так зачем гибнуть всем?
  Отец возмутился и заспорил, утверждая, что с матерью все в
  порядке. Но, не желая слушать никаких доводов, двое матросов
  оторвали меня от матери, отшвырнули в сторону и потащили ее к
  борту. Мама кричала и вырывалась. Из-за сильной качки матросы
  не могли с ней быстро совладать. Отец, свалив жезлом
  удерживающего его матроса, одним прыжком нагнал мать, схватил
  ее обидчиков за волосы, резко ударил затылками друг о друга и
  вытолкнул за борт. Но подскочивший сзади чернобородый матрос
  обломком весла сокрушил отца. Этим же обломком он свалил мать,
  и они выбросили ее тело за борт. И бушующая морская пучина
  сомкнулась над ее головой, и обвили ее цепкие травы, и тьма
  морского дна стала ее ложем.
  Глаза Шеми наполнились слезами, губы сложились в скорбную
  складку, задрожали, и она с трудом отпила из чашки глоток воды.
  - От дождя холодных брызг отец быстро пришел в себя и, не
  найдя на палубе матери, выхватил кинжал и бросился на матросов.
  Он убил двоих или троих, прежде чем его обезоружили. Отца
  подтащили к мачте и, положив на нее, прикрутили толстым
  мачтовым канатом, обмотав с головы до пят. Я подползла к отцу
  и прижалась к его путам.
  После недолгого затишья шторм разыгрался еще яростнее. Волны и ветер, остервенело рвавший гребни валов, словно щепку, швыряли, крутили и нещадно трепали ладью. Отец приказал мне поймать трепещущий конец оборванного каната, которым крепилась к корпусу ладьи двуногая мачта, и, обмотав себя несколько раз, привязаться к рее. Ураганный ветер душил меня, вдавливал в мачту, и я беспрестанно плакала от страха и боли. Отец, ободряя, все время разговаривал со мной, но большая часть его слов в реве хаоса не долетала до меня.
  Шеми помолчала, наморщив лоб и вглядываясь в ожившее
  прошлое.
  - Перед моими глазами и сейчас стоит эта страшная,
  чудовищная волна, которая налетела на ладью и, переломившись,
  низверглась всей своей губительной тяжестью на нас, привязанных
  к накренившейся мачте.
  Сделав еще один глоток воды, Шеми закрыла глаза, чтобы
  скрыть слезы, и, немного успокоившись, продолжила свое
  повествование.
  В себя я пришла оттого, что отец обнимал меня и, касаясь
  горячими губами моего уха, кричал: "Я с тобой, доченька, и с нами
  бог". Когда мачту оторвало и снесло за борт, отец выбрался из
  своих ослабевших пут и привязал меня к реям еще крепче. Ладьи
  нигде не было видно, лишь бушующая масса пены громоздилась
  вокруг. Шквальный ветер обрушивал на нас волны, накрывавшие
  с головой. В скором времени отец увидел птицу, которая летела в
  открытое море на охоту. По ее полету он определил, что буря
  продлится совсем недолго. Разбитая и перепуганная, я вновь
  забылась в полусне.
  Пробудилась я от непривычной тишины и тепла. Шторм утих.
  Ярко-голубое, без единого облачка, небо и высокое солнце радовали
  глаз. Бескрайнее, доброе, ласковое море умиротворенно вздымало
  и несло нас на своей зеленовато-голубой груди. Отец сделал что-
  то вроде люльки, переплетя боковины мачты канатами, и усадил
  меня туда. После полудня он, сквозь легкую воздушную дымку,
  разглядел землю. Это очень обрадовало нас, и мы вознесли
  благодарственную молитву покровителю путешествующих Уту,
  Земля сначала приблизилась, а потом неумолимо начала удаляться, и отец принял решение оставить мачту и плыть к земле.
  Я забралась на его широкую, надёжную спину и ухватилась за
  длинные волосы. Когда, отталкиваясь ногами от мачты, отец
  случайно расцарапал в кровь ступню, он с грустью произнес: "Увижу
  ли я завтрашний день", - и истово взмолился богу моря, прося у
  него защиты от акул.
  Мы долго плыли. Морская вода очистила, промыла и присолила
  рану, она не кровоточила и отец успокоился. Уже близка была
  низкая песчаная коса острова, далеко выступавшая в море, когда
  появилась акула и принялась рыскать около нас, примеряясь. Отец,
  продолжая плыть, следил за ее гибким, мощным телом, кружившим
  вокруг своей жертвы, все более приближаясь. К концу каждого
  третьего круга акулы он зажимал мне рот и нос ладонью, глубоко
  нырял и плыл под водой. Акула, потеряв из виду добычу, начинала
  всякий раз охоту вновь.
  До косы оставалось не более тридцати локтей, когда я
  захлебнулась и сильно закашлялась. И тут отец, занятый мною,
  перестал наблюдать за акулой, а она, проплывая рядом, задела
  его плечо и содрала большой кусок кожи. От крови голодная после
  шторма акула обезумела и набросилась на нас, выставив два ряда
  страшных зубов. Прижав меня к себе, отец отбил ногами первый
  ее наскок, но акула с холодной яростью бросилась вновь и сомкнула
  разинутую пасть на ноге отца. Она не успокоилась, пока не откусила
  и вторую ногу. Истекая кровью, обессиленный, отец плыл к берегу
  до тех пор, пока его руки не коснулись дна. И здесь он потерял
  сознание, и его голова скрылась под водой, но я тут же приподняла
  ее. Не приходя в себя, отец умер.
  Шеми затряслась, забилась в рыданиях, ибо эта боль была
  вечной. Муж и дети обняли ее. Девочки забрались на колени к
  матери и, тукаясь носиками в щеки, принялись целовать ее. После
  того как она, несколько раз глубоко вздохнув, успокоилась, повествование продолжил Мешда.
  - В тот день мы с моей матерью собирали на косе ракушки для
  бус. Там мы и нашли ее. Она молча стояла в воде и, дрожа, прижималась щекой к лицу своего отца. Матери стоило больших трудов, не зная языка, уговорить ее поесть и, оставив умершего, пойти с нами. Я был единственным ребенком в семье, ибо лоно матери моей больше никогда не открывалось родами, а ей всегда хотелось иметь
  девочку. Мы с отцом жалели грустную, маленькую Шеми, а мать
  очень любила ее, ласковую, послушную, и удочерила, чтобы не
  отдавать в храм. Там бы, конечно, Шеми, как и всем сирым, дали
  приют, накормили и одели, но она сама и ее дети были бы навсегда
  рабами.
  На обряде удочерения присутствовали все наши ближайшие
  родичи. Как принято, мама легла в нарядную постель и протащила
  Шеми под юбкой к ногам, как бы родила ее на свет. Затем мама
  приложила Шеми к своей груди и дала ей пососать грудь. После
  этого мать и приемная дочь, омытые теплой водой и связанные
  вместе цветочной гирляндой, на виду у приглашенных
  родственников четыре раза обошли постель. И наши боги стали
  богами Шеми, и наш дом стал ее домом. Отец взял ее на руки,
  вознес к небу и во всеуслышанье произнес: "Мой ребенок!" А потом
  было обычное праздничное угощение, посвященное увеличению
  семейства.
  Гаур, ну-ка, принеси табличку удочерения нашей мамы, -
  легонько подтолкнул сына Мешда. Гаур стрелой взбежал по
  лестнице, заскочил в комнату отца и без промедления возвратился.
  Приняв от него табличку, Аннипад поднялся и в благоговейной
  тишине громко и отчетливо прочитал документ, заверенный
  списком свидетелей. "Шеми по имени, от лица ее самой, Урсатаран,
  гончар, сын Шунумуна, гончара, в качестве дочери взял. В
  будущем, когда бы то ни было, если Шеми Урсатарану, отцу своему
  скажет: ты не мой отец, - то она должна быть отдана храму; а
  если Урсатаран скажет Шеми: ты не моя дочь, - имущества своего
  он лишится. Именем бога Ана, бога Энки и эна Уренки они
  поклялись. Год, когда эном Города стал энси Уренки."
  Опустив табличку, Аннипад глубоко задумался.
  - Да, Пэаби, твой дед - герой. Преклонение вызывает его воля
  к сохранению жизни своего семени. Дух божий обитал в нем. Скажи
  о, почтеннейшая, - обратился он к Шеми, - не сохранилось ли в
  твоей памяти название реки, на берегах которой обитало ваше
  племя? Мой друг, кормчий Урбагар, бывал во всех известных
  шумерам заморских странах, а о многих других знает из рассказов иноземных мореплавателей. Он мог бы сказать, где твоя отчизна
  и как туда доплыть.
  - Я, господин мой, за эти годы запамятовала не только название
  реки, но и язык своего племени. Помню лишь имя матери: Лидду.
  Все вновь уселись за праздничный стол и принялись за еду.
  - Шеми! - позвал из соседнего двора звучный мужской голос, -
  что Мешда, все еще никак проснуться не может?
  - Я скоро зайду к тебе, Мебурагеши, - отозвался Мешда, -
  подожди немного.
  - Приходи скорее, а то после вчерашнего что-то голова гудит.
  Аннипад, взглянув на низко стоящее солнце, налил в чашу чистой
  воды и, встав перед гончаром, поклонился ему в ноги и подал чашу
  в знак признания его старшинства. Тот от удивления встрепенулся
  и, приняв чашу, уставился на энси.
  - О, высокочтимый отец лучшей, прекраснейшей девушки во
  вселенной, сверкающей как солнце! Дозволь мне в этот светлый
  день просить тебя, благочестивый хозяин древнего дома,
  благословенного богами, отдать мне в жены дочь твою Пэаби.
  Таково нерушимое слово бога, повеление заступницы всех
  влюбленных, великой Инанны, владычицы жен, произнесенное ею
  сегодня на рассвете. Да сбудется воля божья! - и юноша трижды вознес
  руки к небу. Поцеловав в лоб Аннипада, Шеми ответствовала ему
  первой:
  - Сын мой, ты хороший, честный юноша и достойный человек.
  Кто столь славен в Городе, как ты? И ведомо мне: Пэаби тебя
  очень любит. Мы бы с мужем иной судьбы нашей дочери и не
  желали! Но что скажет всесильный эн, отец твой, да продлятся
  его годы бессчетно? Одобрит ли он твой выбор? Пэаби - девушка
  из дома простого горшечника, и тебе известно, кто ее мать!
  Мешда, не сразу осознавший, о чем просит энси, заметно
  протрезвел.
  - Ты, Аннипад, оказал всему нашему роду великую честь! -
  сказал он, немного заикаясь от волнения. - Что может быть
  достойнее и желаннее для шумера, чем породниться с семенем
  божественного Зиусудры, нашедшего жизнь долгих дней? Мой дом,
  Аннипад, всем тебе обязан, и я - друг твой. Хотя дочь и обещана Энметену, сыну соседа моего, я бы не стал препятствовать ее
  счастью. Мебурагеши, в конце концов, меня поймет: большая
  любовь - редкий дар, и богиня наделяет ею избранных. Мебурагеши
  - мой друг, и долго держать обиды не будет. И потом, у меня есть
  еще две дочери! Однако, Аннипад, должен сказать тебе прямо: я
  нисколько не сомневаюсь в том, что отец твой не позволит
  будущему эну жениться на девушке-нешумерке, а воля отца - воля бога. Будь милостив, переговори с эном, а затем поступай, как просит душа
  твоя.
  Аннипад заспешил.
  - Хорошо, я поговорю с отцом. Надеюсь, что еще сегодня я
  смогу войти в твой дом со свадебными дарами, и поэтому не
  провожай меня!
  - Да хранят тебя боги, - напутствовал его гончар.
  Юноша почти бегом пересек безлюдный Город. У дома эна он
  остановился, уперся руками в цветные полуколонны широкого
  входа, отделанные сливочно-желтым алебастром, и еще раз все
  обдумал. "Нет, не посмеет богобоязненный отец препятствовать
  повелению Небесной владычицы, даже несмотря на то, что, женясь
  на иноплеменнице, он нарушает один из основных запретов их рода.
  Этот брак - провидение господне!"
  У окна центрального зала, стены которого украшала трех-
  цветная керамическая мозаика, имитирующая плетеные циновки,
  на низеньких табуретах, за невысоким квадратным столиком,
  сидели эн и его брат Тизхур и играли в нарды-шашки. У столика,
  на полу, покрытом сплошным голубым фетром, стояла серебряная
  ваза с фруктами и сластями. Молодая рабыня, опустившись на
  колени, растирала эну пятки. В дни празднества в честь Инанны главный слуга бога Энки был свободен от своих каждодневных обязанностей: боги отмечали возвращение Думузи из Страны без возврата в небесном чертоге великой богини.
  Аннипад поздоровался, склонившись перед отцом и дядей, и с
  опасением взглянул на доску. У азартного, злившегося при
  проигрышах эна уже все восемь камней стояли на доске. Юноша
  обрадовался и у него отлегло от сердца. Эн, сделав удачный ход,
  поддел брата:
  - Ну, что теперь скажешь, Тизхур, может быть, начнем новую
  партию?
  - Сдаваться я, дорогой мой, пока не собираюсь, все в руках
  божьих, - парировал Тизхур, делая свой ход.
  - А тебя что привело ко мне сегодня, сын мой?
  - О, отец! Ведь сказано: жена - будущее мужчины! Может
  быть, мне будет дозволено жениться?
  - Разумеется, когда захочешь. Жизнь твоя не будет полной и
  совершенной, если ты не станешь мужем хорошей жены и отцом
  нескольких сыновей, убежища твоего. Воистину, иметь жену - это
  по-человечески, но иметь сыновей - это по-божески! - Эн сделал
  ход и отпустил рабыню.
  - Счастье - в женитьбе, а, подумав, - в разводе, - откликнулся
  жрец богини Инанны, сделав свой очередной ход.
  - Ты, Тизхур, прав в том случае, когда жена капризна, вечно
  всем недовольна и сварлива. И хуже всего, если не уверено в ней
  сердце мужа, тогда демон ревности изгложет душу - ни есть, ни
  спать не даст! Но добродетельная жена всегда воздаст мужу
  добром, а не злом во все дни жизни своей... Хорошая жена умеет
  угадывать желания мужа и поступать сообразно им. Цена такой
  жены - превыше жемчугов.
  - Так-то оно, так, о мой мудрый старший брат. Однако, нет
  вечного счастья в супружестве, ибо привычка убивает желание.
  И какая она, твоя избранница, дитя мое? - повернулся
  многоопытный Тизхур к Аннипаду. - Наверное, как лучистый
  Наннар затмевает звездные светы, так и пред сиянием ее красоты
  все меркнет?
  - О, дядя, - Аннипад понизил голос, ибо прекрасное тихо названо,
  - она - масло и сладкие сливки, а свежа - как вода родника! Она -
  словно полная блага кладовая Энки! Ее ароматные волосы -
  залитая солнцем крона священного кедра! Подобны гладкой
  раковине ее шея и плечи! Ее упругие, круглые груди - цветочные
  чаши! Округлы и стройны ее бедра, словно жертвенная ваза! А
  дыхание ее благовоннее, чем запах душистых лужаек! Когда я с
  ней, мое сердце тает, словно соль под струями дождя!
  - Скажи, дитя мое, ты вчера в храме не был среди просящих любви? Тебе, случайно, на грудь не попали капли молока
  священной белой коровы из желтой алебастровой чаши?
  - Нет, о брат моего отца. Стрела любви из лука ее бровей
  ударила в мою грудь много раньше.
  - Ты помнишь, Тизхур, красавицу-рабыню, мою первую любовь?
  Воистину, голод не знает вкуса, сон - удобства, а страсть - стыда!
  Помнишь, как я страдал, когда отец наш, несмотря на мои мольбы,
  выдал ее замуж за раба-пастуха и отослал из храма? Как давно
  это было! А теперь, брат мой, я чувствую, что сила юности
  покинула мои чресла, как сбежавший осел - оскудевшее стойло. Что-
  то рано дряхлеть я начал. Ах, если бы мое тело могло снова стать
  юным!
  - Ты победил, о мой мудрый старший брат. - Тизхур аккуратно
  разложил круглые камни вдоль игральной доски, выложенной
  лазуритом, сердоликом и перламутром, и пристально посмотрел в
  глаза брата. - Я подумаю, милый Уренки, как можно помочь тебе
  в этом. Не отчаивайся, средство для исцеления найдется. Бог дает
  здоровье тому, кто воистину желает этого. - Жрец подошел к юноше
  и обнял его за плечи. - Счастье любви в том, чтобы любить, дитя
  мое! Поведай же нам скорее, Аннипад, кто она и из какого рода?
  Могу поспорить, что она из рода какого-нибудь дамкара! У кормчих
  красивые дочери. У меня были на примете для тебя невесты: одна
  - из дома довольно почтенного дамкара, а другая - девушка из
  нашего рода, тоже красавица.
  - Нет, дядя, она из скромного рода горшечника. Это ее отец
  выступал тогда на общем собрании и повлиял на его исход.
  - Понятно. С его дочерью ты провел несколько дней в горах и
  до сих пор пылаешь неутоленной страстью!
  - Не совсем так, дядя. Только вчера, после ритуального танца,
  ее лоно приняло мое семя.
  - Горшечник Мешда простой, но умный и порядочный человек,
  - заметил эн, - богиня его рода - Нинсихелла, дочь нашего Владыки.
  Ну что же, хотя и породниться с ремесленником - не велика честь,
  но с древним домом Нинсихеллы, когда-то отделившимся от
  нашего, вполне можно; владыка Энки, знающий будущее, одобрит.
  - Есть и еще одна преграда, отец мой. Мать Пэаби - не шумерка. Маленькой девочкой, сиротой, она попала на Дильмун после
  кораблекрушения. Ее родители хорошего рода, она рассказывала.
  Ей можно верить.
  Эн и главный жрец Инанны быстро переглянулись. Тень
  озабоченности сменила праздничную приветливость их лиц.
  - Пэаби, Пэаби, - припоминал Тизхур, - такая высокая, статная,
  золотоволосая? - Аннипад кивнул головой. - Редкой красоты
  девушка! Да, она не шумерка.
  - Тебе, сынок, любимому мною и своим дядей, хвалимому
  породившей тебя матерью, разве не ведомо, что зло все то, что
  подрывает силу и влияние нашего рода?
  - О дитя мое, о радость моего сердца, - грустная улыбка опустила
  уголки тонких, четко очерченных губ Тизхура. - Ты - будущее
  нашего рода, залог нашей власти. До сих пор ты был опорой отца
  во всех его делах и безупречен, как квадрат. Сможешь ли ты быть
  его преемником, если женишься на иноплеменнице? А сыновья
  твои? И разве одной Пэаби боги даровали красоту и прелесть?
  - О отцы мои! - Сердце юноши судорожно билось. - Люди видели,
  да и сами вы не раз рассказывали, что во время моего рождения
  небесный огонь, уже устремившийся к земле, вновь вознесся вверх
  и исчез в небе. Этим знамением боги явили и предвестили близость
  мою к небу, к ним, богоизбранность, превосходство над всем
  земным в достижении того, что суждено. О отец, о, дядя, разве я -
  враг роду своему? Разве посмел бы я нарушить заповеди рода? -
  И Аннипад рассказал, как утром, в священной роще храма, он
  получил слово бога, которым было ему ведено взять в жены Пэаби.
  - Дитя мое, - вкрадчиво произнес Тизхур, - конечно, поступать
  следует, сообразуясь со знаками божественного благоволения или
  порицания. Но, быть может, чудесный голос тебе почудился и
  повинны в том пары дурманящих курений? Оплошность ведь
  возможна. Если ошибся ты, я наложу на тебя обет покаяния. И ты
  вспашешь пашню Инанны - принесешь обильную искупительную
  жертву богине любви семенем своим. Среди иеродул есть
  замечательные женщины, настоящие красавицы, таящие в своих
  нежных, горячих телах тайну чувственной любви и жгучего
  наслаждения. Есть у нас и совсем юные, не посвященные в жрицы
  девушки.
  - О, отцы, ведь каждому назначен свой удел! Так пусть же будет
  мне позволено делать то, что я должен делать, и то, что я хочу,
  пока боги не свершат того, что они задумали.
  - Внемли мне, о, любимое дитя! Ты жаждешь красоты ее, но
  дни пройдут, и красота увянет. Нет у людей ничего долговечного.
  И что тогда? Перестав любить, ты устыдишься любви прошедшей.
  Тебя затопит горечь от неприязни рода твоего. Дитя! Ты любишь
  тленное, род же - вечен; и имя доброе - дороже красоты!
  - О, дядя! Нам ведомо лишь то, что день прошедший унес в
  небытие. Но зреть таящееся во дне грядущем, знать завтрашний
  свой жребий - нам, людям, не дано!
  - Так, друг мой, так. Однако, будущее рождается из прошлого.
  Тебе ведомо, посвященному, что многие потомки рода Зиусудры
  наделялись всемогущим Энки даром провидения. Вот и отец твой
  - духовидец!
  Эн взял яблоко, поднялся из-за столика и медленно, раздумывая,
  как бы всматриваясь во что-то, прошелся по залу. На его большой,
  обритый лоб набежали морщинки. Эн положил яблоко обратно в
  вазу, закрыл глаза, прижал руки ко лбу и долго, напряженно молчал.
  Потом он что-то зашептал сам себе, вытер лоб и, как бы
  просыпаясь, с сожалением произнес:
  - Не знаю, что и сказать. Предчувствие молчит. Запретить не
  могу, но и разрешить - язык не поворачивается, ибо не все то благо,
  что истинно. Ты, сын мой, ростом с пальму, а умом - ягненок! - Эн
  в сердцах не скрывал раздражения.- Знаешь, Аннипад, того, кто не
  задумывается о далеких трудностях, непременно поджидают
  близкие неприятности! Поступай, как знаешь! Но учти: прекрасное
  одним - безобразно другим. Род наш не признает этот брак, и тебе
  придется в будущем, ради чистоты крови потомства, взять вторую
  жену - шумерку. Такое уже бывало, первым здесь ты не будешь.
  - Да и кто знает, - заметил, нахмурившись, Тизхур, - примет ли
  еще Энки, отец наш, иноплеменницу под свое покровительство.
  Аннипад, прощаясь, низко поклонился отцу и дяде. - Да хранят
  вас боги. Пусть благополучие и здоровье сопутствуют вам всякий
  день!
  Сложив руки на груди, Тизхур в задумчивости подошел к окну и посмотрел на небо: - Со временем все образуется, о, мой старший
  брат. Помнишь, давным-давно, когда Аннипад был совсем крошкой
  и не мог отличить правую руку от левой, он, сидя на ступеньках
  дома отца нашего, ел лепешку. Неожиданно откуда-то сверху
  налетел орел, выхватил хлеб из его рук и взмыл в вышину, а затем,
  плавно снизившись, вернул лепешку ребенку.
  Когда юноша вошел в покои матери, она была одна и как обычно
  отдыхала, возлежа на широком, мягком ложе в глубине комнаты,
  наполненной густым, сладковатым запахом ярких цветов,
  расставленных вдоль стен во множестве ваз.
  - Выслушай меня, о мать моя! - Аннипад, присев на край ложа,
  передал ей содержание разговора с отцом и дядей, описал девушку
  и ее семью и попросил совета. Мать, седая, большая и грузная
  женщина, поздравила сына с невестой, выбранной для него самой
  Небесной владычицей, и утешила, сказав, что обязательно, даже
  если занеможет, все равно повеселится на его свадьбе. Она
  неуверенно пообещала уговорить отца хотя бы показаться на
  свадьбе. Об угрозе второго брака мать посоветовала пока не
  думать; как-нибудь все уладится, а заранее расстраиваться
  бессмысленно. Аннипад, все еще переполненный негой прошедшей
  ночи, попросил тотчас же, не откладывая, помочь ему собрать
  свадебные подарки, дабы исполнить волю светлой Инанны в день
  высочайшего повеления. Мать, торопясь, засеменила по комнате,
  заглядывая в шкатулки, ниши и лари.
  - Сейчас, сейчас, сыночек, у нас найдется, что подарить, я давно
  готовилась к этому. Нужны три шкатулки для подарков: хозяину
  дома, жене его и невесте. Принеси, сынок, твою маленькую
  серебряную шкатулочку, туда мы положим жемчуг для отца
  девушки.
  - Правильно, мама, у меня скопилось довольно много этих
  цветов вечной молодости.
  В деревянные шкатулки мать положила кольца, браслеты и бусы
  для невесты, а медные серьги и ажурную накидку тонкой работы
  для матери невесты. Сложив свадебные подарки в сумку и
  поставив туда кувшинчики с пивом, молоком, сливками и
  кипарисовым маслом, юноша, благословленный и успокоенный, устремился к дому Пэаби, туда, где пребывала его душа.
  У калитки, сидя на кирпиче, его поджидал Гаур. В наступающих
  сумерках Аннипад заметил подростка сразу же, как только свернул
  с улицы к воротам дома Мешды. Юноша, улыбнувшись, легонько
  стукнул его по плечу.
  - Что, братец, невесел? Праздник-то еще не кончился! Гуляй и
  гуляй! - Гаур приподнялся и, потянувшись к Аннипаду, вполголоса
  спросил, с мольбой и надеждой глядя в его глаза: - Скажи, смогу я
  теперь называть тебя своим старшим братом?
  - Конечно, Гаур, без сомнения. - Аннипад привлек его к себе. -
  Но ты смотри, не подводи своего старшего брата, старайся быть
  первым везде!
  Юноша, вознеся хвалу богине любви, возлил из кувшинчика
  благоуханное кипарисовое масло у ворот дома невесты и громко
  воззвал к ней:
  - Отвори калитку, о моя владычица, и впусти меня в дом свой.
  Пэаби, услышав призыв жениха, возвела глаза к небу и,
  беззвучно шевеля губами, вновь вознесла благодарность
  пресветлой Владычице жен. Тень тревоги, омрачавшая ее лицо,
  поблекла и пропала. Румянец покрыл ее щеки, она тихо и радостно
  засмеялась и невестой приблизилась к матери, которая ее
  породила, и попросила разрешения впустить жениха в дом. Мать
  поцеловала дочь и повелела: "Да войдет в дом наш тот, кто будет
  тебе мужем, кто будет тебе, как отец, как мать!"
  Аннипада ждали. Перед его возвращением Пэаби, не теряя
  надежды, омылась, умастила тело хорошим маслом, облачилась
  в нарядную одежду и украсила шею лазуритом. Идя к калитке в
  сопровождении матери, невеста запела священную песнь Инанны.
  Отворив дверь, она вышла из дома и появилась перед женихом,
  словно луч луны из-за темной тучи: "О мой господин, сладостен
  твой приход", - произнесла девушка и робко опустила голову.
  Поглядел жених на нее, обрадовано улыбнулся матери, обнял и
  поцеловал невесту.
  - Сколь пленительно сладко прикосновение сердца твоего, о
  владычица моей души! О, как свежи и благоуханны губы твои! -
  Полная сумка в руках Аннипада окончательно разрешила сомнения Шеми относительно результата переговоров. Жених вошел во двор
  дома, и отец невесты заговорил, по обычаю, первым.
  - Да ниспошлют боги мир и благодать твоим благочестивым
  родителям! И да пребудут они в здравии и веселье! Поведай же,
  Аннипад, каким словом тебя напутствовали?
  - Переговоры прошли благополучно. Отец мне не отказал, а
  мать - согласна. Готовьтесь к свадьбе! - Жених, призвав в
  свидетели светлую Инанну, в дни ее радости, с глубоким поклоном
  поднес свадебные дары, совершив возлияние пивом перед отцом
  невесты, молоком и маслом перед ее матерью и сливками перед
  девушкой.
  Гончар залюбовался крышкой тускло блестевшей шкатулки:
  золотая рамка обрамляла фигурки фантастических животных из
  перламутра на фоне ляпис-лазури. Подавая шкатулку Шеми,
  Аннипад раскрыл ее: - Этот подарок тебе, о счастливая мать
  добродетельнейшей из дочерей, от моей матушки. А это тебе от
  меня, невеста моя, богом данная, - протянул он шкатулку Пэаби. -
  Тебе здесь многое должно понравиться. Вот и ткань на юбку.
  Девушка, приняв подарки, прикоснулась к шкатулке губами и,
  не раскрывая ее, передала матери вместе с тканью. Родители
  невесты и она сама, так же призвав в свидетели Инанну, ибо
  праздник еще не кончился, в свою очередь одарили жениха и его
  родителей.
  - Может быть, наши подарки и не столь богаты, но сделаны
  они от всего сердца! - Гончар вначале вынес на большом рифленом
  керамическом подносе сервиз тонкой работы, а затем высокую,
  изящную, ярко расписанную цветочную вазу. Шеми с дочерью
  поднесли Аннипаду нарядный плащ, юбку и пояс с подвесками.
  Затем Шеми вынесла четыре наполненных землей глиняных
  горшка, в которые жених и невеста посадили поданные Мешдой
  зерна ячменя. Завтра горшки поставят на солнце, и помолвленные
  восемь дней подряд будут утром и вечером поливать быстро
  пробивающиеся ростки, всхожесть которых, по велению богини,
  укажет, счастливой ли будет жизнь у новой семьи.
  После помолвки и недолгого застолья жених и невеста пошли
  к реке, вместе со всеми пускать по течению лодочки - горящие глиняные светильники, купаться и играть в залитой огнем черной,
  ночной воде. Мешда же, возблагодарив провидение за то, что
  нерасторопный Энметен до сих пор не вошел в его дом со
  свадебными подарками, ибо возвращать пришлось бы вдвойне;
  со смешанным чувством вины и торжества отправился к другу
  своему Мебурагеши, уговорив жену сопровождать его.
  В завершающий неделю третий, последний, день праздника
  Великой богини горожане с утра повалили в храм, дабы успеть
  обзавестись там животворящим, оплодотворяющим пеплом
  священного костра. Восемь жрецов с лицами, вымазанными золой,
  стоя вокруг кострища, золотыми лопатками насыпали пепел в
  подставляемые чаши. Во время посева ячменя земледельцы не
  только усыпят этим пеплом свои поля, но и смешают с ним
  семенное зерно - зерно будущего урожая. Эта зола, рассыпанная в
  амбарах и домах, где она будет три дня покрывать полы и дворик,
  принесет процветание и изобилие их владельцам.
  На закате, когда праздник приблизился к своему завершению,
  жрецы храма Инанны заложили волов в повозку, установили на
  нее ложе с возлежащей богиней и расставили остальные атрибуты
  празднества. Процессия, возглавляемая знатнейшими людьми
  Города, под звуки флейт и барабанов направилась к реке. Главный
  жрец, сняв пурпурный плащ и оставшись обнаженным, смыл
  скверну праздника с богини, своей госпожи, чистой, проточной
  водой. Горожане, омывшись вслед за богиней, в течение восьми
  дней должны были соблюдать строгое целомудрие.
  Народ увил гирляндами омытую богиню, украсил ветками
  финиковых пальм повозку и волов, и на обратном пути забрасывал
  Инанну цветами. До глубокой ночи всюду царили радость и веселье.
  Пэаби, расставаясь со своим возлюбленным, незаметно завязала
  и закляла три узла на бахроме его пояса, дабы еще крепче привязать
  к себе его сердце.
  
  
  Глава 14
  СВАДЬБА
  Аннипад сделался частым гостем в доме невесты. Дважды в
  день они вместе поливали зерна ячменя. Вскоре всеблагая Инанна
  послала влюбленным доброе предзнаменование: ячмень дружно
  взошел во всех горшочках. Пэаби, нежась в лучах долгожданного
  страстного обожания, еще более расцвела, похорошела и светилась
  счастьем. В этом доме Аннипада искренне любили, и он, осознавая
  это, воздавал своим будущим родственникам взаимностью. Дядя
  Аннипада, сосредоточивший на нем все свои отцовские чувства,
  сам определил гаданием день светлой половины месяца, день
  Инанны, наиболее благоприятный для свадьбы, и жених оповестил
  об этом дне Мешду, который по обычаю должен был нести
  основные свадебные расходы.
  Критически осмотрев дворик небольшого дома отца невесты,
  Аннипад попросил гончара от его имени договориться с соседом
  о том, чтобы ненадолго убрать кирпичную стену, разъединяющую
  их дворы, ибо гостей будет столько, что в маленьком внутреннем
  дворике дома Мешды им не уместиться. За два дня до свадьбы
  он пришлет храмовых мастеров, и они аккуратно разберут, а потом
  вновь соберут стену. И пусть Мешда не беспокоится о свадебном
  пиршестве и не тратится, залезая в долги, на угощение. Утром, в
  день свадьбы, из храмовой кухни доставят посуду, сласти, фрукты,
  благоухающие пряностями овощные блюда со жгучими приправами
  и все остальное, полагающееся для такого случая. Гишани
  позаботится о том, чтобы все было хорошо и вовремя.
  Мешда живо припомнил, как после новости о браке Пэаби,
  сообщенной им, тогда полупьяным, почти с порога, оружейник,
  потрясенный мыслью о горе сына, спросил его: - Скажи, Мешда,
  если человек платит другу злом, то чем же он заплатит врагу? - схватил его за плечи и хотел выгнать из своего дома. Но Шеми,
  ласково обняв старого друга, мягко погасила его острую обиду,
  которую он не сумел, не хотел скрыть, и залила ее горечь и боль
  словами здравого смысла, необходимостью покориться судьбе. И
  веселое, горделивое лицо богопослушного Мебурагеши, при-
  готовившегося с приходом соседа бражничать, мгновенно ставшее
  хмурым и обиженным от слов Мешды, постепенно разгладилось,
  а суженные злостью глаза вновь заискрились добрыми искорками.
  - Воистину, на все воля божья! - смирился оружейник, ему
  сделалось легче и он узрел провидение господне в том, что его
  сын все никак не решался войти со свадебными дарами в дом
  Мешды. После этого случая гончар ни разу не заходил к другу, но
  он нисколько не сомневался, что сосед не будет возражать против
  того, чтобы они несколько дней пожили в общем дворе. Пэаби перед
  свадьбой запрещалось выходить из своей комнаты, и когда разберут
  стену, она все равно не увидится с Энметеном, ну а Дати к ней
  и сама не зайдет.
  В тот же вечер Энметен узнал от отца, что пока он раздумывал
  и колебался, выбирая наиболее благоприятный день, сын эна успел
  войти со свадебными подарками в дом Мешды и не получил отказа.
  Задрожав от бессердечного удара судьбы, Энметен опустил голову, но в
  следующий момент его густые черные брови сдвинулись и в глазах
  сверкнул гневный огонек. Оружейник, зная страстную, порывистую
  натуру сына, опасался, как бы тот не натворил чего-нибудь
  непоправимого, и стал украдкой следить за ним. Увидев, что юноша
  взял веревку, новый медный топор и поспешно вышел из дома,
  отец, крадучись, последовал за ним, полагая, что сын идет к дому
  эна. Но когда Энметен вышел на окраину Города, Мебурагеши
  испугался еще сильнее и подумал, что сын собирается наложить
  на себя руки. Однако Энметен постучался в калитку обветшалого
  дома, приткнувшегося к городской стене, в котором, как знал
  оружейник, жила одинокая колдунья. Не дождавшись ответа,
  юноша перелез через ворота и вошел в дом.
  Энметен недолго пробыл в доме колдуньи, вскоре сама хозяйка
  вывела его за калитку. Что-то похожее на короткую веревку
  свисало из его далеко отставленной левой руки, но топора больше не было. И оружейник возрадовался, что топор унесен из его дома
  еще засветло, ибо могучие духи, живущие в меди, по ночам выходят
  из металла и, охраняя дом своего хозяина, противостоят злым
  демонам. Но если в это время унести металлический предмет,
  жилище духа, за ворота, то добрый дух меди, лишившийся своего
  дома, обидится и в гневе отомстит за это. Тут оружейника осенило,
  зачем сын бегал к колдунье. Каждый шумер чуть ли не с детства
  ведал, что если в день помолвки на веревке завязать узлы,
  заговорить их и бросить в яму с нечистотами в доме невесты, то
  свадьба не состоится, и супружеское счастье молодой четы будет
  невозможно. И Мебурагеши насторожился: он не хотел зла дому
  своего лучшего друга.
  Энметен возвратился намного раньше него, спрятавшегося в
  тупике у соседней стены, и затворился в своей комнате. Во дворе
  все еще хлопотали по хозяйству жена и дочь, и Мебурагеши нехотя
  съел предложенную ему свежую, лепешку. Наконец, все отошли
  ко сну, и оружейник, поднявшись к себе, намеренно, со скрипом,
  закрыл дверь, оставив ее приоткрытой. Сон не шел к нему. Он
  сидел на полу у порога, вслушиваясь в ночную тишину, и скорбел о
  дне несудьбы своего сына. И вот, когда мрак сгустился,
  послышался легкий шорох: Энметен бесшумно соскользнул по
  лестнице во дворик и полез на стену, разделявшую соседские дома.
  И тогда Мебурагеши через открытую дверь шепотом позвал его:
  - Сынок, подойди ко мне, не спеши.- Энметен мгновенно спрыгнул обратно и остановился у стены.
  - Отец, это ты зовешь меня, оберегая от прегрешения, -
  негромко спросил он, - или мне почудилось?
  - Это я, сынок, иди ко мне. - Мебурагеши вышел из своей
  комнаты, спустился вниз и подошел к неподвижно стоявшему сыну,
  у которого из-за пояса торчала заколдованная веревка. Оружейник
  обнял сына, усадил его у еще теплого очага, напоил холодной водой
  и сел рядом.
  - О дитя мое, - горестно воззвал к нему Мебурагеши, - заклинаю
  тебя жизнью небесной, жизнью земной и жизнью загробной,
  покорись воле Всевышнего, смирись, ибо таков твой удел. Что
  пользы смертному противиться божьему замыслу? Кто день и ночь ранит душу мыслью, противной богам, тот мучается бесплодно.
  Энметен, как в детстве, прижался головой к груди отца и
  беззвучно затрясся в рыданиях, облегчая слезами душу.
  - О, отец, укрепи мой дух наставлениями, поддержи меня.
  Ведомо мне, что грех тяжкий хотел я принять на себя. - Он
  брезгливо отшвырнул веревку, но Мебурагеши поднял ее и кинул в
  очаг на тлеющие угли.
  - Сын мой, ведь только пальмы не теряют листьев, а человек,
  утратив одно, по воле богов обретает другое и, быть может,
  лучшее. Скорбь, что подобно одежде тебя покрыла, вскоре, как
  воды речные, устремится долу, ибо внушат тебе боги бодрость,
  ниспослав добрые вещие сны и благоприятные знамения. И придет
  к тебе веселье и радость сердца, но не стремись, сын мой, догнать
  прошлое, ибо это - никчемное дело, подобное завязыванию воды в
  узел. - Мебурагеши ласково погладил сына по голове, и Энметен
  зарыдал еще сильнее.
  - Аннипад, вечно Аннипад! Всегда он опережает меня.
  - Что поделаешь, дитя мое! - покорно вздохнул Мебурагеши. -
  Лучше всех тот, кого любят боги, а Владыка судеб - личный бог
  семени Зиусудры, и Аннипад - сын его. - Отец еще долго успокаивал
  Энметена, а потом уложил его спать, как маленького, и, накрыв
  покрывалом, лег около сына. Энметен заболел и три дня не
  выходил из своей комнаты, отказываясь даже от воды и никого не
  желая видеть. Прослышав, что разберут стену между их домами,
  он попросил разрешения у отца пожить несколько дней в пригороде
  у родственников.
  И вот настал желанный день свадьбы. Совершив на рассвете
  священное, предсвадебное омовение, жених принес в храм Владычицы жён свадебные дары за себя и за свою будущую жену: целое стадо
  коров, овец и коз прибавилось в хозяйстве Инанны, и еще один
  амбар наполнился зерном. В полдень выкуп за невесту прибыл в
  дом ее отца, и Мешде пришлось сложить и поставить брачные
  дары в саду, ибо его скромное жилище не было рассчитано на
  такое изобилие. И лишь фрукты и сладости, как угощение, он
  расставил во дворе. Невеста же затемно, под сенью присмотра
  Инанны, еще не скрывшейся в своем небесном чертоге, восемь раз погрузилась в быстрые, прозрачные струи реки и, очистившись,
  обрывками сети перевязала себе ноги около колен, дабы
  благополучно вернуться домой. Подруги Пэаби, собравшиеся к
  ней после полудня, вошли в ее девичью комнату на цыпочках, держа
  друг друга за подолы юбок, дабы меж ними не затесался злой дух
  и не проник к невесте. Подруги одарили ее подарками и осыпали
  поздравлениями. Угощаясь сластями и медом, девушки весело
  щебетали, обсуждая гостей и особенно юношей, с которыми
  предстояло встретиться на свадьбе. Окружив невесту плотным
  кольцом, девушки расчесывали ее волосы, вплетали яркие,
  праздничные цветы и пели:
  "О, ночами на ложе я искала любимого сердцем,
  на девичьем на ложе сиротском
  я его не смогла отыскать.
  Встану я, обойду-ка весь Город,
  отыщу я любимого сердцем
  и отдам я ему свои ласки.
  Пусть войдет он в мой сад изобильный,
  насладится его он плодами".
  Прикосновение к невесте, осененной особенной божественной
  аурой любви и плодородия, усиливало девичью прелесть и обаяние,
  вызывая у юношей острое желание брака. У Пэаби на душе было
  радостно и немного грустно, хотя и большинство подруг ей открыто
  завидовало: наступил конец ее беззаботной молодости, ее
  девичеству, жизни в родном гнезде рядом с мамой, доброй,
  заботливой, всепонимающей и всепрощающей. Как-то сложится
  жизнь в доме свекра, где все чужое, непривычное, где эн, которого
  она боится. Удастся ли ей угодить матери Аннипада? И слава
  богам, что она - старшая сноха. И когда еще Энки, личный бог ее
  мужа, занятый делами мироздания, соизволит удосужиться послать
  ей сына? А наследника нужно родить как можно скорее, иначе ей
  будет плохо, ибо ее сочтут неполноценной, - женщиной, которой
  боги за грехи не дают очиститься от скверны, и все будут презирать
  и сторониться ее.
  - Что ты печалишься, подружка моя? - обняла ее Дати, которая
  не долго обижалась, сопереживая боль брата. Дати знала, что браки заключаются на небесах,- по воле Инанны, и противиться богине никто не властен. Нет вины Пэаби в том, что она разлюбила Энметена.
   Пресветлая богиня его тоже не оставит,- Дати была в этом уверена. -
  Радоваться надо: тебя полюбил первый среди юношей нашего племени.
  И ты выходишь замуж за него! Дети твои еще не успеют вырасти,
  как ты станешь супругой владыки шумеров. - Дати вдруг
  всхлипнула. - Наверное, мы с тобой больше не будем видеться,
  сестричка моя. Разве я посмею прийти в дом эна даже замужней?
  - Я сама буду каждую неделю навещать тебя, милая Дати, ведь
  ты мне - как сестра! Ближе и любимее тебя у меня нет никого из
  подруг. - Пэаби прильнула к Дати и тоже прослезилась.
  В конце вечерней стражи молодые замужние женщины-
  родственницы окрасили невесте руки и ступни ног хной, обвязали
  ее тело красной нитью с четырьмя узлами, дабы порча и сглаз не
  коснулись ее, и с молитвой переодели в белое свадебное платье,
  тщательно осмотрев каждую деталь одежды. Девичий наряд
  Пэаби набросили на Дати, дабы и она поскорее вышла замуж.
  Женщины надели на невесту украшения, подаренные женихом,
  покрыли ее шею и грудь, руки и ноги свадебными браслетами и
  амулетами, унизали все ее пальцы кольцами, дабы злые демоны
  не смогли проникнуть в нее по пути в храм.
  На закате Дати и одна из замужних племянниц Мешды, которым
  надлежало опекать невесту, ее дружки, надели желтые свадебные
  ленты, расшитые бусами и раковинами, и, после того, как отец
  невесты с молитвой закутал ее лицо и голову белым прозрачным
  покрывалом, отвели девушку вниз по лестнице во дворик. Толпа
  гостей встретила невесту радостными восклицаниями, а ее мать
  обошла и одарила всех присутствующих, беря подарки с подноса,
  который носил за нею младший брат невесты. Среди приглашенных
  не было ни одной вдовы и ни одного вдовца, кем бы они ни
  приходились невесте или жениху, ибо вместо счастья и процветания
  их присутствие на свадьбе предвещало беду.
  Когда настало время идти в храм, Пэаби преклонила колени
  перед духом ворот дома, в котором она жила всю свою жизнь и
  откуда сейчас выходит девушкой, а вернется женой - совершенно
  другим человеком; вознесла духу благодарственную молитву и совершила возлияние молоком и пивом. Веселая, праздничная,
  жующая сладости толпа нарядно одетых и украшенных цветами и
  гирляндами родственников и соседей окружила невесту, которую
  дружки вели под руки по улицам Города. Две девочки, младшие
  сестры невесты, несли длинный шлейф ее свадебного платья. Отец
  невесты и старейшина их рода освещали дорогу процессии ярко
  горящими факелами. Несколько жрецов несли кадильницы, дабы
  запахом благовоний отгонять злых духов ночи.
  У ворот храма Инанны невесту встречал жених в белом,
  свадебном, наряде, блестя в свете факелов золотыми и
  серебряными украшениями и амулетами. Подружки невесты
  трижды обвели ее вокруг Аннипада и затем передали жениху. Взяв
  Пэаби за левую руку, Аннипад ввел ее в храм, где собрались в
  ожидании свадебного обряда все его родственники и друзья. После
  того как главный жрец установил перед ликом Инанны курильницу
  с благовонным кипарисом, излил жертвенное молоко и трижды с
  молитвой совершил поднятие рук, жених и невеста вошли в крытый
  пальмовыми листьями алтарь-часовню и стали на колени под
  доброжелательный, благословляющий взгляд богини. И тогда
  жених, окропленный жрецом, открыл лицо и голову своей суженой,
  сняв с нее покрывало и передав матери, вскормившей девушку.
   Свет прибывающей Луны, едва просачиваясь сквозь зеленый
  лиственный настил, слабо освещал тонкое, бледное от волнения
  лицо Пэаби, окрашивая его в зеленоватые тона. Однако, стоявший
  за их спинами, дальнозоркий эн сумел рассмотреть невесту.
  Владыка, не посмевший ослушаться Инанны, явился на свадьбу
  сына, только дабы не навлечь на себя ее немилость. Отец жениха с
  неудовольствием отметил, что девушка намного более хороша, чем бы ему хотелось, и эн, как мужчина, сердцем поняв и простив сына,
  огорчился еще сильнее.
  - Как жаль, что она - полукровка! Такую жену можно было бы
  любить всю жизнь. - Владыка глубоко вздохнул, плотно сжал губы и впервые посмотрел на мать невесты. В неверном матово-серебристом свете ночного светила и красноватых отсветах факелов Шеми
  показалась ему столь же юной и прекрасной, как и ее дочь. Владыка
  невольно сравнил мать невесты со своей женой, стоявшей рядом. Его Нинтур казалась бабушкой в сравнении с Шеми.
  - Счастливец этот Мешда, - покосился он на почтительно
  стоявшего несколько сзади ремесленника. - Горшечнику-то,
  конечно, можно жениться на ком угодно. - Эн еще раз взглянул на
  Шеми, и в его душу заползла горючая зависть. Перед владыкой явственно возник милый образ рабыни-шумерки, его первой и, наверное, единственной, любви, с которой он по воле отца потом больше никогда не встречался. С нею, несомненно, он был бы более счастлив, чем со своей двоюродной сестрой. Зато, слава богу, у него хорошие сыновья и у них чистое, безукоризненное происхождение.
  - О чем сожалеть? - одернул себя эн. - Спору нет, интересы
  рода - превыше всего. Но все-таки Нинтур слишком рано
  состарилась.
  Когда жених и невеста поднялись с колен, главный жрец храма
  Инанны, главный земной слуга богини плодородия до той поры,
  покуда в нем не иссякнет мужская сила, освятил юношу и
  девушку помазаньем головы и возложил на них венки из белых и ярко-
  желтых живых цветов. Затем процессия приблизилась ко входу в
  святилище, невдалеке от которого главный жрец развел священный
  огонь от огня жаровни, принесенной из храма Наннара, отца светлой
  Инанны, и совершил жертвоприношение богу огня Нуску, дабы тот
  очистил плоть девушки и сделал ее пригодной для принятия души
  жены. И жених семь раз обвел невесту вокруг священного огня, а
  жрец четырежды окропил девушку и в благословении передал ей
  божественную благодать, освящающую брачный союз между
  женщиной и мужчиной, ибо брак между людьми освящает та, что
  все родит и вечно зачинает вновь.
  Жрецы вынесли из святилища клетки с голубем и голубкой,
  священными птицами Инанны, и выпустили их на свободу, постигая
  в полете голубей, в предзнаменовании, божественное воле-
  изъявление. Птицы взлетели, покружились и дружно уселись
  рядышком на ветвь пальмы. Голубь, прижавшись к голубке,
  страстно заворковал, а она не отвергла его ухаживаний. И жрецы
  уразумели, что светлой Инанне, взиравшей с неба на землю, угоден
  это брак: супруги будут жить в мире, дружбе и горячей любви. И
  тогда вывели белую священную корову и жертвенного быка, омытых и умащенных. Рога и копыта животных по случаю
  бракосочетания были вызолочены и украшены позвякивающими
  серебряными колокольчиками, с шей животных свисали длинные
  бусы из ракушек. Быка и корову поставили рядом, и жених поднес
  корзину с яблоками корове, а невеста - быку. Юноша и девушка по
  очереди становились между животными, демонстрируя согласие
  на брак, и приносили перед двумя свидетелями обет взаимной
  супружеской верности в словах брачного контракта.
  - Во имя владычицы Инанны, я, Аннипад, сын Уренки, эна Города
  (юноша назвал свое истинное, большое имя, дарованное ему
  личным богом, и истинное имя отца) женился на Пэаби, дочери
  Мешды, горшечника (Аннипад также назвал их истинные имена).
  Ты лишь да будешь моей женой, а я же буду твоим мужем. Обетом
  сим по закону и обычаю предков ты посвящаешься мне перед богом
  и людьми.
  После того, как и Пэаби в свою очередь произнесла обет,
  юноша и девушка, сняв по одному кольцу, обменялись ими в знак
  того, что, став супругами, они обязуются хранить и защищать друг
  друга от всяческой скверны, порчи и злых духов, оберегать от
  горестей и разделять превратности судьбы. Свидетели, Урбагар
  и Дати, поклялись перед владычицей, что они видели, слышали и
  запомнили присягу супругов.
  Восемь жриц под гулкую, ритмичную дробь больших барабанов
  увлекли Пэаби, готовую распроститься с девичеством, в
  святилище, а молодой муж, передав им желтую ленту, символ
  замужества, полученную им от своей матери, остался ждать у
  входа.
  Упав на колени перед Небесной владычицей, Пэаби еще раз
  вознесла горячую благодарственную молитву Инанне, не
  оставившей ее, недостойную, своими милостями, и попросила у
  богини вечной любви мужа. У алтаря девушку раздели, сняв с нее
  свадебный наряд, расчесали ее распущенные волосы, выбрав из
  них цветы, и, напоив из золотой чаши, уложили на грубый черный
  войлок, покрывавший ложе алтаря, и удалились. Главный жрец с
  молитвой помазал лоб, грудь и живот девушки миррой и закрыл ее
  с головой красным покрывалом. Пэаби сделалось тепло, сладковатый напиток Инанны согрел ее, и под негромкие звуки
  музыки и пения она, с мыслью об Аннипаде, впала в легкое забытье.
  Жрец, поцеловав окрашенную хной стопу Инанны, трижды воздел
  к ней руки.
  - О пресветлая богиня любви! О Великая мать! О Владычица
  жен! Прими чистую девичью душу невесты, рабы твоей Пэаби,
  ибо по воле твоей, даровано сей девушке стать женой и матерью.
  И да обретет ее беспорочная, нетленная душа успокоение и
  благость в тиши Страны без возврата. Дай ей, о Великая, новую
  душу, добрую, мягкую и отзывчивую; надели ее душой жены
  верной, покорной душе мужа, господина ее. Даруй ее телу, о
  Милосердная, женскую силу чадородия. И да будет чрево ее
  изобильно плодоносящим. Да святится имя твое, о пресветлая
  Инанна!
  Пэаби вскоре зашевелилась и, сбросив покрывало, села на ложе,
  озираясь по сторонам и не понимая, где она, ибо ее новая душа
  еще не знала святилища храма Инанны. Постепенно молодая
  женщина осознала, где она, и прислушалась к себе: ее уже
  не девичье сердце билось непривычно сильно. Жрицы, ожидавшие,
  когда она восстанет, помогли новоявленной женщине сойти на пол,
  облачили в свадебное платье и вплели в ее распущенные волосы
  желтую ленту мужа, сделав прическу замужней женщины, ибо
  распущенные волосы незамужней - знак брачной свободы ее тела,
  а заплетенные и уложенные, как бы срезанные,- волосы жены,
  означали принадлежность ее тела только одному мужчине - ее
  мужу.
  Главный жрец окропил и благословил именем Инанны
  стоявшую перед ним юную женщину, нового человека, и поднес ей,
  молодой жене, желтую алебастровую чашу с молоком белой
  священной коровы, дабы любовь к мужу никогда не угасала в ее
  душе, а за порогом святилища свекровь набросила на волосы своей
  снохи ажурную шаль, которую Пэаби должна была носить вне
  дома мужа вплоть до рождения первого ребенка.
  Коротая ожидание, молодежь угощалась сластями, играла и
  резвилась в потемках, а солидные общинники-горожане
  развлекались шутками и остротами: взрывы хохота то и дело взлетали над гудящей, разбившейся на группы толпой. Мебурагеши
  с факелом, старейшина рода горшечников и несколько наиболее
  почтенных родственников стояли с Мешдой около группы
  сородичей эна и, веселясь, почти непрерывно хохотали, рассказывая
  смешные истории и вспоминая курьезные случаи, происшедшие
  на строительстве храма Энлиля. Эн, все время незаметно
  наблюдавший за Мешдой, с особым интересом прислушивался к
  тому, о чем говорил красноречивый гончар. Матери новобрачных
  сразу же почувствовали взаимную симпатию и, искренне
  восторгаясь прекрасной парой, обнялись, всплакнули на радостях,
  немного погрустили, вспоминая далекие дни своей прошедшей
  молодости, когда сами были невестами, и уже не отходили друг от
  друга.
  После того как молодая жена благополучно вышла из
  святилища, Аннипад заключил Пэаби в объятия, поцеловал в уста
  и подвел к родителям. И отцы поздравили новобрачных, а матери
  их расцеловали. Шеми со слезами радости, торжественно сняла с
  себя свои бесценные бусы, древний амулет ее рода, матерей ее
  матери, и, благословив, надела их на шею старшей дочери, только
  что вышедшей замуж, и наказала никогда, ни при каких
  обстоятельствах, не снимать с себя этого амулета. Гончар,
  обнимая зятя, назидательно произнес: "Сын мой, из года в год
  Пэаби будет женою твоею, возлежать с тобой под одним
  покрывалом. Так заботься о ней и береги ее, дабы она всегда была
  милой и желанной твоему сердцу".
  В отличие от Мешды, открыто радовавшегося счастью дочери,
  эн сдержанно, с холодком, лишь отдавая дань обычаю, поздравил
  сына и его жену-полукровку. Владыка дал понять всем, что не
  одобряет такого брака, но воле богов и он покорен. Чопорно стоя
  рядом со своим новым родственником и у алтаря-часовни, и у
  входа в святилище, эн не обмолвился с гончаром ни единым словом,
  хотя Мешда ему и нравился.
  В воротах храма главный жрец, напутствуя молодоженов,
  переплел пальмовой ветвью левую руку мужа и правую руку жены.
  Соплеменники с веселыми шутками осыпали их цветами и зернами
  ячменя, желая молодой семье благополучия и плодородия. Из храма шумная, сопровождаемая барабанным боем и звуками флейт,
  весело галдящая и поющая процессия двинулась в предвкушении
  свадебного пира в дом отца невесты. Дати и Урбагар, обнявший
  девушку за плечи и непрерывно ее смешивший, возглавляли
  процессию, освещая дорогу факелами.
  За ними, окруженные восемью жрицами, размахивающими
  кадильницами, ехали в повозке молодые супруги. Чуть поодаль
  шествовали эн и наиболее достойные отпрыски рода Зиусудры. Далее
  шли Мешда и старейшины его рода. Женщины и молодежь
  завершали шествие.
  Увеличенный в два раза дворик стараниями Гишани был готов
  к свадьбе. Обилие светильников, расставленных повсеместно,
  изгнало мрачную тьму и злых ночных духов, а от яркого света
  вначале слепило глаза. Столы уже ломились от всевозможной
  снеди и были заставлены кувшинами с пивом и бокалами с
  холодной водой, дабы утолить жажду перед едой и уменьшить
  жжение во рту от специй и приправ. У столов, в золотых
  курильницах, тлели ароматные сандаловые палочки.
  В своем доме отец и мать молодой жены одарили родителей
  мужа и его родственников украшениями, одеждой и изделиями из
  керамики. В качестве платы за материнское молоко, Аннипад в
  свою очередь почтил мать жены богатым даром - драгоценными
  украшениями из серебра и жемчугов, а его родственники одарили
  родственников жены. Урбагар и Дати, дружки с обеих сторон,
  получили в подарок новые нарядные одежды.
  Когда Пэаби, усадив молодого мужа посреди дворика на
  высокую вязанку тростника, окрашивала его ступни хной, дабы
  ноги Аннипада забыли дорогу к иным женщинам, Урбагар вышел
  в центр круга, образованного гостями, трагически выкатил глаза,
  и, цокая языком, произнес нараспев:
  - Воистину, радость в сердце у жены - горесть в сердце мужа!
  Разве это жизнь, когда пришел конец свободе? Нет, наш любимый
  Аннипад этого не вынесет! Взгляните, люди добрые, какое чучело
  подсунули бедняге в жены вместо красавицы-невесты!
  Лицо молодого мужа все более и более расплывалось в
  весёлой, радостной улыбке. Но тут вышла вперед Дати.
  - Почтенные горожане! Посмотрите только, какую красавицу
  мы выдали за эту хилую пальму без ветвей, за этого бешеного быка! Нет, я не переживу такого! Я лучше съем целый поднос медовых
  пряников!
  На свадьбе должно было быть как можно больше смеха и
  шуток, иначе жизнь молодых потечет уныло и скучно. Кроме того,
  злые духи, услышав, сколь безобразны молодые, обойдут их
  стороной и не станут вредить.
  Покончив с окрашиванием ног, Пэаби с подносом, полным
  сластей, под величальное пение присутствующих женщин,
  сопровождаемое звуками флейт, четырежды обошла своего
  суженого, прежде чем угостить его и его родителей, а затем и
  родственников мужа. По обычаю молодожены первыми сели за
  стол, поставленный на невысокий помост в западной части двора.
  Супруги расположились за столом, обратившись лицом к востоку,
  и жена заняла место слева от мужа. Отныне и до века ей, нечистой
  по природе своей, предназначено сидеть и лежать только с левой
  стороны от супруга.
  Эн, его брат, Мешда и старейшина рода горшечников пировали
  за общим столом. Остальные гости-мужчины расселись так, как
  им хотелось. Юноши и девушки, сидевшие вместе, утолив первые
  голод и жажду, вышли из-за стола и принялись плясать и петь перед
  молодоженами, состязаясь в мастерстве и изобретательности.
  Гремели барабаны, свистели флейты, и юноши, взявшись за руки
  и образовав круг в центре двора, азартно плясали свадебный танец.
  Девушки вначале лишь хлопали в ладоши, отбивая ритм, а затем,
  войдя в мужской круг, также закружились в хороводе. Время от
  времени кто-нибудь из молодежи выбегал в центр, с жаром
  отплясывал там и возвращался обратно. Капельки пота весело
  блестели на их упругих молодых телах в свете добродушно
  потрескивающих светильников. Мужской хор под предво-
  дительством Урбагара воспел красоту молодой жены и любовные
  утехи.
  Вот взойду я на холм благовоний,
  На гору лепестков цветочных.
  Вся ты, сладкая, без изъяна,
  Словно белой коровы сметана!
  Опущусь я на милое лоно,
  Мед и млеко вкушу без конца я.
  Девушки не уступали юношам, и во главе с Дати вышли на
  середину двора, дабы воздать хвалу Аннипаду:
  Как прекрасен ты, милый, и сладок!
  Пусть уста твои меня поцелуют,
  Ибо ласки твои слаще меда,
  О, счастливый небесный избранник.
  Ты положишь печать мне на сердце,
  От руки твоей лоно взыграет.
  Молодых под руки вывели в сад и усадили на качели. Девушки,
  раскачивая их, запели колыбельную песню, желая супругам
  многочисленного потомства. Когда молодежь вновь уселась за
  еду и немного притихла, слегка охмелевший дядя Аннипада,
  стараниями которого тлел за их столом общий разговор, произнес
  во всеуслышанье хвалебную речь, где превознес достоинства
  лучшего из потомков Зиусудры, и пожелал ему, молодому мужу,
  обрести восемь и восемь видов богатств. Вслед за ним и Мешда
  восхвалил свою дочь без меры, описав ее хозяйственность и
  домовитость, не жалея красок, и пожелал ей быть хорошей женой
  и добродетельной матерью.
  Эн, державшийся на людях с привычной важностью и
  глубокомыслием, соизволил произнести за столом всего лишь
  несколько слов, отдав дань опрятности и ухоженности дома
  гончара. Владыке было грустно и тягостно: он видел, сколь сильно
  сын его любит свою молодую жену, и скорбел как отец, ибо ему
  как правителю, предстояло разрушить счастье сына. Эн мало ел и
  почти не пил пива, хотя и не выпускал из рук длинной золотой трубки,
  инкрустированной лазуритом. Гончар из почтения к владыке тоже
  воздерживался. Но когда эн, сославшись на необходимость не
  опаздывать к утренней трапезе Энки, покинул свадебное пиршество,
  уехав в храм, Мешда наверстал упущенное, найдя общий язык с Тизхуром, которого присутствие державного брата также несколько
  сковывало. Присоединившись к молодежи, почтенные общинники,
  взбодренные неиссякаемым источником пива на столах, забыв о своем возрасте и сане, громко галдели, пели и неудержимо
  отплясывали в общем круге. Смех, шутки, пожелания, звуки флейт
  и гром барабанов - все слилось в радостном веселье.
  На рассвете, в тот момент, когда светлая Инанна пропала на
  небе, свадьба закончилась, и молодые поблагодарили севших
  напоследок за столы родных и гостей за добрые пожелания и
  напутствия. Вскоре они дружно встали и покинули дом,
  благословленный небесной Владычицей.
  Аннипад и его ближайшие родственники отправились в дом
  отца мужа, где предстояло жить новой семье, дабы приготовиться
  к встрече молодой жены. Перед уходом молодой муж пригласил
  жену в свой дом, обещая пригорюнившейся матери, что ее дочь
  Пэаби будет жить рядом с ним радостно, окруженная любовью и
  вниманием.
  - О, мед моего сердца, - обратился к юной супруге Аннипад, -
  приходи поскорее. Я приготовлю для тебя достойное ложе,
  сладостное и благостное, на котором по воле Пресветлой мы
  вкусим радость упоения.
  Пэаби осталась до вечера в родительском доме. Ее родные
  вынесли и уложили в кожаные мешки и увязали в тюки ее приданое.
  Обычно размер приданого, наследственная доля в доме отца,
  превышал размер выкупа за невесту, но посильно ли было
  горшечнику тягаться в богатстве с эном? Приданое считалось
  личной собственностью женщины даже в случае развода, а перед
  смертью она, по своему усмотрению, делила его между детьми.
  И вот, к концу полуденной стражи Гаур и племянница Мешды,
  вторая дружка, повели небольшой караван, состоящий из четырех
  ослов, груженных постельными принадлежностями, одеждой,
  посудой и домашней утварью, к дому мужа. Юноша, знавший
  расположение храмовых построек, привел свой караван к калитке,
  расположенной в стене с противоположной стороны от центральных ворот храма Энки. Их ждали. Аннипад и три его молодых родича внесли в дом эна приданое и, одарив новой одеждой родственников жены, отпустили, по обычаю не пригласив в дом.
  Когда лучезарный Ут подошел к горе заката, Пэаби и
  сопровождавшие ее ближайшие родичи были торжественно встречены мужем и его родней на храмовой площади. С музыкой
  и пением хвалебного гимна жрецы из рода Зиусудры ввели в храм
  Всевышнего мать последующего господина Города, пастыря племени шумеров. У ворот храма Аннипад и два его родича умилостивили духа ворот, дабы он возлюбил Пэаби, заклав овцу и совершив возлияние ее кровью.
  Дом эна не имел внутреннего дворика, и хорошо ухоженный сад подступал непосредственно к колоннам его входа; поэтому столы с закусками были расставлены прямо между деревьями, утопавшими в
  великолепии красной, пылающей сени закатного солнца. Здесь же,
  невдалеке от каменных ступеней входа, стоял старинный очаг,
  которым давным-давно не пользовались. На очаге возвышался
  котел с водой, а около его топки лежала куча свежего, сухого
  хвороста. У очага свекровь вручила Пэаби огонь и воду, и молодая
  хозяйка, окропив очаг, на коленях вознесла молитву богу очага дома
  мужа, прося о милости, снисхождении и покровительстве. Трижды
  обойдя с горячими углями в плошке вокруг очага, Пэаби привычно
  развела огонь, раздув пламя, подбросила в топку хвороста и
  поставила на огонь котел с водой. Когда родственники вновь
  обменялись подарками и сели за столы, Нинтур, мать мужа и
  хозяйка дома, совершив возлияние на ступени входа, повела
  молодую женщину на женскую половину дома, чтобы та могла
  переодеться и выйти к гостям в подаренном мужем наряде.
  Прежде чем впустить Пэаби в покои, свекровь, пристально
  глядя в глаза молодой женщины, протянула ей хлеб и соль, дабы,
  вкусив от них, вторая хозяйка дома, жена любимого сына, жила
  бы с ней в мире и согласии. Пэаби, почтительно отведав плодов
  земли, низко и покорно склонилась перед свекровью, от которой во
  многом теперь зависела ее участь. Нинтур со снисходительной
  благосклонностью подняла ее и угостила сваренными в меду
  финиками, желая юной супруге сладкой жизни в доме мужа. И
  Пэаби робко поцеловала ее руку.
  После того как вода в котле закипела, молодая хозяйка
  попросила принести ей свежего молока, сыра и сливок. Приготовив
  пищу, она разделила ее со своим мужем. Пэаби ела с природным
  изяществом, беря кусочки сыра кончиками пальцев. Закончив совместную трапезу, молодая хозяйка поклялась именем Инанны,
  матери изобилия, заботиться о достатке дома мужа своего, беречь
  сокровища его амбара, который дает долгую жизнь. Затем жрецы
  с пением гимна, превозносящего благодеяния Энки, повели Пэаби
  к его кумиру, сидящему на троне у святилища. Аннипад, мокрый
  от волнения, упал на колени перед Владыкой судеб и горячо
  взмолился Всевышнему, своему родному, личному богу и личной
  богине рода - Дамкине, жене Владыки, прося взять под свою опеку
  и покровительство; защитить от злых духов и избавить от напастей
  жену его, ибо личные боги ее отца больше не будут заботиться о
  ней, покинувшей родительский дом и род свой. И старый, мудрый
  жрец-прорицатель, взглянув вначале на отца, потом - на сына, и
  заклав ягненка на алтаре, по его внутренностям прочитал
  благоприятный ответ Владыки к неописуемому удивлению эна,
  рассчитывающего на иное.
  Чрезвычайно обрадованный, Аннипад, с полным основанием
  опасавшийся результатов прорицания, и его спокойно ожидавшая
  суда божьего иноплеменница-жена, не ведавшая суровых законов
  рода Зиусудры, увлеченная порывом мужа, с жаром возбла-
  годарила Милосердного за дарованный им счастливый жребий.
  Пэаби, принятую на попечение личными богами рода Зиусудры,
  старейшины повели к могилам владык Города, предков Аннипада,
  захороненных в склепе под террасой, дабы их души могли
  познакомиться с нею. Спустившись по кирпичной лестнице вслед
  за эном и его братом, Пэаби, через распахнутую жрецом-служителем
  перед ними дверь, вошла в длинную полутемную комнату,
  освещенную пятью чадящими светильниками. Стены склепа были выложены из камня и завешены красными циновками. Тяжелые балки поддерживали свод из посеревших от времени известковых блоков. Серебряные курильницы с тлеющими зернами ладана стояли у алтаря предков, где свежие пища и питье для их душ всегда были в изобилии. Тела предков, с серебряными чашами в руках, облаченные в богатые одежды, с украшениями и оружием, лежали в деревянных гробах на правом боку. Между рядами гробов энов стояли и лежали дары: украшения, доски для игр, медное и золотое оружие, посуда, золотые орудия труда и прочая погребальная утварь. Здесь лежали все эны племени.
  Ныне здравствующий эн, глава рода, помолившись вместе с
  братом, заклал на алтаре ритуально чистого, рыжего козленка и,
  совершив возлияние предкам его кровью, представил их духам
  жену своего старшего сына как будущую мать наследника их дела,
  ибо все в руках Всевышнего. Попросив в молитве духов предков
  мужа о снисхождении и милосердии, Пэаби пообещала им родить
  и выкормить здорового и крепкого сына, достойного доблести
  мужей рода Зиусудры.
  Возвратившись к дому эна, жрецы и молодая женщина,
  признанная своею их родовым богом, омыв руки, воссели за столы
  и пировали до тех пор, пока в небесах вновь не воссияла светлая
  Инанна. И тогда матери новобрачных, муж и младший брат жены
  устроили в опочивальне пышное ложе, постелили постель, накрыли
  ее покрывалом и усыпали жёлтыми и голубыми цветами. Слабый
  свет светильника у изголовья ложа освещал комнату, наполненную
  ароматом благовоний.
  Аннипад вышел из опочивальни в сад и простер руки к молодой жене. И она устремилась к нему, не отрывая сияющего счастьем взгляда от излучающих ласку и любовь глаз мужа.
  - О супруг, дорогой моему сердцу, о возлюбленный, велика твоя
  краса, сладостная, точно мед. Отведи меня, о мой владыка, в свою
  опочивальню.
  И тогда муж и брат взяли ее под руки и повели к брачному
  ложу. Родные, идя следом, напутствовали: "Да будет ложе ваше и
  благостно, и сладостно для вас. Да будет благополучие уделом
  детей ваших.
  У входа в опочивальню молодых вновь осыпали зернами
  ячменя. Аннипад и Гаур подвели Пэаби к брачному ложу и вышли
  из комнаты. Дружка, замужняя племянница Мешды, оставшись
  вдвоем с юной супругой, помогла ей снять одежды, распустила ее
  золотые волосы и умастила тело новобрачной миррой. Когда
  родственница вышла из опочивальни, Мешда - отец счастливой
  дочери, впустил к ней мужа, закрыл дверь за ним и, благословляя,
  напомнил: "Спите теперь друг у друга в объятьях, но на заре
  пробудитесь, ибо с рассветом мы возвратимся". - И молодые
  супруги остались вдвоем. Пэаби, опершись на локоть, приподнялась на ложе, отбросила покрывало и позвала своего суженого:
  - О, возлюбленный мой, приляг около моего сердца.
  - О, любимая, - ответствовал молодой муж, погасив светильник
  и быстро снимая одежду, - лечь рядом с тобой - самая большая
  радость для меня.
  И Аннипад возлег рядом со своею Пэаби, прижался к ее
  горячему телу и, подсунув левую руку под ее голову, правой обнял
  ее. А светлая Инанна, божественная владычица сладострастья, благожелательно взирала через высокое, зарешеченное оконце на деяния молодой четы, вливая в них все новые и новые силы, дабы служение ей не прерывалось.
  Первой проснулась Пэаби, услыхав за стеной опочивальни
  голоса отца и матери, пришедших с подарками для Аннипада и
  сластями для нее. Родители ожидали, когда молодые позовут их,
  ибо в течение трех дней молодоженам, более нечистым, чем
  допускалось в повседневной жизни, запрещалось выходить из дома.
   Пэаби поцелуями разбудила мужа, пожелала ему доброго и
  приятного утра, отвернулась, чтобы он мог встать и облачиться в
  накидку, так как в течение месяца со дня свадьбы Инанна, угрожая
  долгой разлукой, запрещала жене видеть голое тело супруга.
  Новобрачная сладко потянулась и нехотя поднялась с постели, ибо
  родители ждали. Она аккуратно разгладила след, оставленный их
  телами на ложе, и закрыла его покрывалом, затем закуталась в
  огромную шаль, подаренную ей свекровью, надела сандалии, ибо
  ей было непозволительно показываться перед отцом и братом
  мужа без обуви и неодетой, дабы не искушать их. Пэаби, нечистая,
  как в дни менструации, пошла в сопровождении рабыни на
  женскую, заднюю часть половины дома, чтобы совершить
  омовение и очиститься, искупавшись в ванной. Аннипад,
  оскверненный любовным общением с женой и почти столь же
  нечистый, тоже должен был очиститься омовением. Девочка-
  рабыня повела молодую госпожу длинным, освещаемым через
  раскрытые двери, полутемным коридором, разделявшим дом на
  мужскую и женскую половины, в каждой из которых было по семь
  и семь комнат. Стены и пол дома были покрыты мозаикой из голубых и зеленых изразцов.
  Небольшая туалетная комната с двумя обмазанными изнутри глиной кирпичными ваннами, стоявшими в середине, располагалась в конце дома. У одной из стен комнаты, завешанной циновками, стояла широкая кирпичная скамья, покрытая толстым синим войлоком. По боками скамьи в курильницах тлели палочки сандала, а перед ней возвышалась на подставке ваза с фруктами и сластями.
  Здесь госпожу встретила немолодая, коренастая, рыжеволосая женщина, рабыня из племени хаммури, обслуживающая женскую туалетную комнату. Рабыня много лет мыла старую хозяйку, массировала и умащала ее увядшее тело. Пустив воду в одну из ванн, она сняла с Пэаби шаль и сандалии и усадила молодую госпожу на скамью.
  Чистая речная вода подводилась к дому эна посредством
  водовода, проложенного под Городом в земле и облицованного
  обожженным кирпичом. Использованная, грязная, вода отводилась
  водостоком обратно в реку ниже по течению.
  Пока ванна наполнялась, рабыня уложила госпожу на скамью и принялась короткими сильными пальцами разминать ее тело. Невольница с любопытством рассматривала немного оробевшую с непривычки Пэаби, чем-то неуловимым в лице похожую на нее.
  Проникнувшись симпатией к вежливой молодой хозяйке, рабыня
  помогла ей войти в ванну и принялась ее усердно мыть. Однако Пэаби,
  до тех пор воспринимавшая все как должное, не захотела, чтобы
  ее мыли, как маленькую, и попросила рабыню уйти. Дождавшись
  за приоткрытой дверью, когда госпожа вышла из ванны, рабыня
  угодливо попросила разрешения войти. Она осторожно вытерла
  хозяйку полотенцем из тонкой мягкой ткани, сделала прическу,
  умастила лучшим маслом и окрасила ногти ее рук и ног. Затем
  она закутала Пэаби в шаль, надела на нее сандалии и отвела
  обратно в опочивальню, одну из комнат энси Аннипада. Когда молодая женщина облачилась в новые одежды, надела полный набор украшений и амулетов, предохранявший ее будущего ребенка от порчи и злых духов, подкрасила губы цветным воском и вышла в обшитый кедром зал покоев Аннипада, отец и мать уже оживлённо беседовали с ним, освеженным, бодрым, пахнущим благовониями. Они сидели у маленького квадратного столика и угощались фруктами.
  Пробыв в гостях у молодых до середины вечерней стражи и пригласив их по обычаю к себе на угощение, родители новобрачной, одаренные Аннипадом и его матерью, вернулись в свой дом. Гончар робел перед эном, перед его ореолом божественности, и был премного доволен, что на этот раз не встретился с ним. Теперь он не скоро придет в дом владыки и увидится с ним только на стройке, да и то издалека.
  Каждый вечер молодожены, прежде чем возлечь на брачное ложе,
  воскуряли фимиам Инанне, богине плотской любви и наслаждений,
  возносили ей молитвы и ее именем окропляли ложе из жертвенного
  сосуда с молоком белой священной коровы, ежедневно присылаемого дядей.
  И вот, в третью ночь замужества Пэаби приснился человек, вопрошавший ее:
  - Скажи, о дочь моя, что бы ты хотела иметь: семь
  обыкновенных детей или двух таких сыновей, достоинства которых
  равнялись бы достоинствам семи?
  Она не знала, что ответить и, проснувшись, обо всем рассказала
  Аннипаду. Немного подумав, он посоветовал:
  - Это - благой знак, и если ты опять увидишь во сне этого
  человека, а, по-видимому, это был отец наш, мудрый Энки, то
  попроси его о двух сыновьях, равных по достоинствам семи.
  Наверное, ты вскоре понесешь, ибо Великий отец занялся
  созданием моего потомства.
  На следующую ночь, заснув, Пэаби снова увидела во сне бога.
  Он вновь задал ей тот же вопрос, и когда она ответила так, как
  научил ее муж, сверкнул глазом и пропал.
  Первый визит молодожены нанесли родным супруги. Вдвоем
  с Аннипадом Пэаби начисто забыла и думать о родительском
  доме, но, собираясь к маме, она немного взгрустнула, ибо тепло
  материнской заботы отлично от горячей привязанности супруга,
  жара любовной страсти, затмевающего ровный, ласковый и
  надежный огонь материнской любви, никогда не опаляющий родное
  дитя. Устремившись всеми помыслами к родительскому дому,
  Пэаби несколько раз в нетерпении спрашивала, когда же, наконец,
  наступит начало вечерней стражи, и они смогут выйти.
  Еще издали они увидели Гаура, сидящего у ворот дома на
  кирпиче.
  - Почему ты не в школе, ведь полнолуние наступит только завтра,
  - издали спросила его удивленная сестра, когда он встал и пошел
  им навстречу. - Ведь раньше ты никогда не пропускал занятий.
  - Мама сказала, что у меня сегодня болит голова, - ответил
  юноша и потупил взгляд. Аннипад рассмеялся и обнял Гаура за
  плечи:
  - Ну, как дела в школе, брат мой, читаешь уже хорошо?
  Глаза юноши заблестели.
  - С тех пор как вы поженились, учитель вызывает меня каждый
  день и всякий раз долго хвалит.
  Открывая калитку, Аннипад заметил прикрепленную к ней
  глиняную табличку, выполненную в виде амулета, и прочитал ее.
  Это было краткое повествование об Эрре, боге чумы, а амулет
  предохранял дом от болезни.
  - Пока могучий Энки в Городе, Эрра не посмеет сюда явиться,
  и чуме не бывать, - заметил Аннипад и спросил Гаура: - Скажи,
  брат мой, ты можешь прочитать то, что здесь написано?
  - Да, я сам написал эту табличку, а отец обжег и повесил сюда.
  - Ну, в таком случае, ты не напрасно ходишь в школу, - отметил
  энси, - владычица Нисаба к тебе благоволит.
  И юноша зарделся от похвалы столь почитаемого им человека.
  Во дворике дома уже стоял накрытый стол, и в ожидании
  молодоженов родичи Мешды что-то горячо обсуждали. Отец и
  мать приветливо встретили свою дочь и ее мужа и приняли их, как
  дорогих гостей, наравне с близкими родственниками.
  Пэаби очень хотелось увидеть Дати, свою лучшую в девичестве
  подругу, перемолвиться с нею хотя бы двумя-тремя словами, но
  обычай не позволял. Пробыв в гостях до конца сумеречной стражи,
  родственники одновременно поднялись, попрощались с хозяином
  дома, который проводил их за калитку, и разошлись восвояси.
  В пору полнолуния, встречаясь только днем, молодые
  отсыпались, принимали гостей, навещали родственников, посещали
  храмы, гуляли вдоль реки и у моря. Им не было скучно вдвоем.
  Аннипад обучил жену игре в шашки-нарды, и сообразительная Пэаби вскоре сделалась достойным противником. Много лет
  проучившийся в школе, жрец Аннипад знал массу историй, легенд
  и сказок, а Пэаби, наивная, впечатлительная и очень эмоциональная,
  любила слушать мужа и часто просила его что-нибудь рассказать.
  Дела не позволяли энси долго оставаться дома с молодой женой,
  и когда Луна пошла на убыль, он вновь приступил к своим
  каждодневным обязанностям, не дожидаясь упреков отца.
  Уклад жизни в доме-дворце эна разительно отличался от быта
  простого шумера. Каждое утро противный, шамкающий голос
  старика-раба, ходившего за Аннипадом с самого рождения,
  вырывал супруга из ее ненасытных объятий, и Пэаби не знала,
  чем потом себя занять, ибо все в доме делали храмовые рабы: и
  убирали комнаты, и приносили воду из колодца, и стирали белье, и
  дважды в день доставляли горячую пищу из храмовой кухни. После
  утренней трапезы Энки муж завтракал в святилище вместе с отцом
  и убегал на строительство храма Энлиля, в то время как свекровь
  еще спала.
  Пэаби задолго до полудня начинала ждать Аннипада и
  прислушиваться, не раздадутся ли его шаги, и несколько раз
  выходила встречать супруга. Трижды в день она обращалась с
  молитвой к богам, прося о благополучном исходе начинаний и
  текущих дел мужа, и соблюдала принятые во имя него обеты. Она
  не могла, как ее свекровь, большую часть дня проводить лежа на
  мягком ложе в тени своих покоев или молиться в храме, а купание
  в ванне не приносило ей столько удовольствия, сколько щедрость
  живых, упругих вод реки.
  Пэаби, отказавшись от помощи садовника, сама вскопала землю
  под окнами опочивальни и разбила цветник. Она вычистила и
  привела в порядок старый очаг, и каждый день пекла и варила мужу
  сладости, благо, недостатка в продуктах в храме не ощущалось.
  И Аннипад, падкий на сладкое, всегда предпочитал ее сласти
  сладостям из храмовой кухни. Особенно был рад им младший брат
  Аннипада, ибо он мог беспрепятственно лакомиться, когда прибегал
  из школы во время короткого перерыва на обед.
  Привыкшая ко всевозможным выходкам своего брата, Пэаби
  быстро поладила и подружилась с братом мужа, непослушным, шаловливым и непоседливым, который был моложе Гаура года на
  полтора. И свекрови нравилось то, что Пэаби подносит ей еще горячие
  сладости. Она благоволила снохе, предупредительной, послушной
  и безропотной, и в дни Инанны всегда брала её с собой в храм
  небесной Владычицы.
  Свекровь выделила ей на женской половине четыре огромные
  полупустые комнаты, но Пэаби практически жила в одной, самой
  маленькой и уютной из них, понравившейся ей своим замком-
  запором: из засова-змеи высовывалось жало навстречу дикому
  быку. В этой же комнате стоял большой деревянный ларь,
  украшенный мозаичным узором из перламутра и лазурита, куда
  Пэаби сложила свою одежду.
  Молодая женщина посвежела и похорошела в доме мужа, и
  красота ее расцвела от безмятежного счастья. Каждая ямочка
  округлившихся щек Пэаби, ее пополневшие, налитые соками зрелой
  женственности плечи и грудь, ее стать и походка во весь голос
  пели гимн богине сладострастия. При встречах с эном, отцом мужа,
  Пэаби всегда останавливалась и замирала в почтительном поклоне,
  молитвенно сложив руки у груди, в ожидании, когда он соизволит
  пройти мимо.
  Эн вначале не замечал ее и терпел в своем доме лишь по воле
  Энки, не отринувшего полукровку. Однако вскоре он намеренно
  стал избегать встреч с Пэаби, ибо она смущала его вдруг воспрянувшую чувственность, вызывая в нём всегда одни и те же мысли
  и чувства. - Воистину, - думал он, испытывая смятение, - такая
  сноха в доме - проклятье для мужчины.
  Как-то, когда эн поведал брату об искушении, в которое
  регулярно вводит его Инанна, Тизхур сдержанно улыбнулся и
  предложил:
  - Придется тебе, о мой старший брат, покаяться перед Инанной
  за греховные помыслы твои и принести ей в жертву силу твою
  мужскую. Уж соблаговоли выбрать время, пожалуйста. А я
  подготовлю храм к твоим посещениям. Будешь доволен, о владыка.
  Это омолодит тебя, брат мой, вольет в тело твое, уставшее от
  забот о нас, сирых, бодрость и энергию, усилит твое мужское
  начало.
  И эн внял совету брата своего. А свекровь, с завистью глядя
  на пышное цветение Пэаби, принялась настойчиво бороться с
  собственным увяданием: она то натиралась волшебными
  снадобьями; то пила вороньи яйца, чтобы возвратить черноту,
  подобную вороньему крылу, своим серебряным волосам; то
  принимала со святой водой растертый в порошок рубин, камень
  любви, гнева и крови, дабы обрести румянец лица, успокоить
  желудок и развеселить душу.
  Все говорило о том, что Пэаби ждет ребенка: у нее появилось
  отвращение к некоторым блюдам, ее часто подташнивало по
  утрам, особенно натощак, и тянуло посидеть на прохладных
  изразцах пола. И вот однажды, когда Аннипад пришел со стройки,
  чтобы переждать дома жгучую полуденную жару, ему бросился в
  глаза прямой пробор жены. В ее волосах отсутствовала обычная
  желтая лента, и Аннипад, жрец, сразу же догадался, что сегодня -
  восьмой день беременности и в недалеком будущем он должен
  стать отцом, ибо лента могла связать беременную и стянуть
  ребенка, повредив ему. Счастливый супруг расцеловал жену и вслед
  за свекровью одарил ее украшениями, цветами и фруктами.
  Владыке Энки, своему личному богу, будущий отец принес
  благодарственную молитву. Предусмотрительный муж, он
  предостерег беременную от прикосновений к острому ножу,
  запретил заниматься шитьем и брать в руки иголку.
  В тот же день вечером Аннипад посадил возле очага, где жена
  проводила большую часть времени вне стен дома, маргозовое
  дерево, божественная сила запаха листьев которого отпугивала
  незримо присутствующих возле беременной злых духов,
  старавшихся навредить женщине и младенцу, наслав на них болезни
  и порчу. Тех духов, которые не боялись запахов, следовало
  задобрить; и Аннипад угождал всем капризам беременной, ибо
  того желали злые духи.
  Родственники и друзья, посещая молодую чету, непременно
  преподносили подарки беременной, одаривая тем самым добрых
  духов, оберегавших младенца в утробе матери. На четвертом
  месяце беременности Пэаби впервые ощутила у себя под сердцем,
  как задвигался ребенок, и поделилась этой радостью с мужем. Аннипад, который больше не садился на ложе рядом с беременной
  женой, скрестив ноги или сложив на груди руки, стал на колени и
  приложил ухо к ее телу. Радость предстоящего отцовства осветила
  его лицо лучезарной улыбкой.
  - Наверное, ты, о жена моя, родишь мне мальчика, сына, ибо в
  пророческом видении наш Великий отец пообещал его рождение.
  Свекровь, умудренная рождением двух сыновей, по пигментным
  пятнам на лице молодой женщины, форме сосков и другим
  известным ей признакам, предсказала, что Пэаби родит мальчика,
  а сами роды пройдут легко. И с этих пор Пэаби больше не
  задавалась вопросом, какого пола будет ее ребенок. На седьмом
  месяце муж и свекровь повели будущую мать в храм Инанны, а
  оттуда - в родительский дом, где Пэаби и должна была родить
  первого ребенка.
  Свекровь загодя послала рабыню оповестить мать роженицы
  о возвращении дочери и передала с ней кое-какую одежду. В храме
  беременная подверглась очистительному обряду жертвенным
  огнем Нуска, который, надолго изгнав злых духов, придал ей силы
  сберечь ребенка в материнской утробе. Жрицы помогли будущей
  матери совершить тщательное омовение заговоренной водой, с
  молитвой помазали ее живот и голову маслом и облачили в чистые
  одежды, переданные свекровью. Тем временем муж молодой
  женщины принес жертву Владычице жен, дабы порадела она о
  том, чтобы плодоносное чрево Пэаби благополучно разрешилось
  от бремени. Когда жрицы с песнопением вывели будущую мать из
  святилища, главный жрец окропил ее и, благословив, надел на ее
  шею охранительный амулет из глины: нагую праматерь, рожавшую
  сидя на корточках.
  В отцовском доме Пэаби вновь встретили как родную. Мать,
  ее милая мама, хлопотала у очага, а заметно подросшие сестры
  помогали ей по хозяйству. Все трое наперебой бросились обнимать
  и целовать столь долго отсутствовавшую дочь и сестру, которая
  теперь их не скоро покинет. Муж и свекровь по обычаю немного
  постояли у очага, выпили свежей воды и, не прощаясь, вышли за
  калитку. Радость и грусть заполнили душу Пэаби: она соскучилась
  по родному дому, по матери, по сестрам. Но когда еще она сможет вернуться обратно в свою уютную опочивальню в доме мужа, где была так счастлива со своим Аннипадом! А молодому супругу, которому отныне надолго запрещалось видеть жену, первая ночь в одиночестве показалась длинной и холодной.
  На следующий день к Пэаби пришла Дати, которой очень не
  хватало своей старой, задушевной подруги, ибо не с кем было
  поделиться сокровенными секретами, переполнявшими ее, излить
  душу. Когда девушка, поднимаясь в комнату будущей матери,
  приостановилась, передавая Шеми какую-то просьбу, та вдруг
  всполошилась и замахала руками:
  - Иди, доченька, иди, не стой, да хранят тебя боги. Разве тебе
  не ведомо, что никто не должен останавливаться или мешкать на
  лестнице дома, где живет беременная, чтобы не задержать роды?
  Дати покраснела, бегом взбежала по лестнице и, не оста-
  навливаясь, на ходу распахнула дверь. Встрепенувшись от
  неожиданности, молодая женщина вскочила, и подруги радостно
  обнялись. Дати осмотрела широко подпоясанную, увешанную
  амулетами Пэаби со всех сторон и пришла в восторг от ее здоровой,
  зрелой и плодоносной красоты. Пэаби же огорчилась тому, что
  подруга пришла к ней в скромной, неяркой, необычной для нее
  одежде, без цветов и украшений. Глаза Дати не были подведены,
  и она немного осунулась.
  - Дати, миленькая, сестричка моя, что с тобой случилось,
  поведай ради всех богов, облегчи сердце свое.
  - Я приняла обет воздержания и очищения, дабы Урбагар
  вернулся из плавания живым и невредимым, - объяснила Дати и
  рассказала подруге о том, что она со дня свадьбы Пэаби встречается с
  Урбагаром, когда он в Городе. Она посетовала, что хотела бы выйти
  за него замуж и тоже родить, но он о браке пока и не заикается,
  хотя, кажется, любит ее, и подарки заморские привозит.
  - Урбагар к нам часто заходил, - виновато промолвила Пэаби, -
  если бы ты рассказала мне об этом раньше, я бы попыталась узнать
  у мужа, собирается ли его друг жениться на тебе, - и уныло
  добавила после небольшой паузы, - а теперь я не скоро смогу его
  о чем-нибудь спросить.
  - Не огорчайся, подружка, слава богам, всему свое время! Пойдем к реке, побудем у воды. Вечером я приведу тебя обратно.
  Наступивший Новый год Пэаби встретила и провела в родительском доме, всеобщие гуляния ее не привлекали. До краев наполненная
  ожиданием материнства, она вслушивалась в свое тело, в каждый
  толчок, каждое движение дарованного ей богом сына, мечтая о
  том, как она его в первый раз приложит к груди, как научит ходить
  и как его, уже подросшего, будущего жреца, отведут в Дом
  табличек учиться. Она радовалась новогодним подаркам,
  присланным ей мужем, и тому, что ее дар Аннипаду - медведь, вылепленный и расписанный ею с любовью, получился как живой.
  Аннипад не участвовал в священных спортивных играх этого
  года, дабы ненароком не осложнить близкие роды, и Энметен,
  наконец-то, смог занять первые места в метании дрота и беге.
  Юноша воспринял свои победы как конец полосы горьких неудач,
  как замену прежнего жребия на более благоприятный, быть может,
  даже завидный, и, прославляемый Городом, заметно воспрял духом,
  почти позабыв боль утраты, которую смывал семью водами.
  И вот однажды, на исходе десятого лунного месяца беременности, во время прилива, Пэаби почувствовала сильные боли в низу живота
  и в бедрах. Мать роженицы, уже давно спавшая с дочерью в одной
  комнате, втайне от соседей, ибо, чем меньше людей знает о родах,
  тем легче они пройдут, привела повитуху, принимавшую роды и у
  самой Шеми. Сразу же по приходе повитуха, пожилая, но еще
  крепкая, моложавая женщина, не жившая половой жизнью,
  принялась подготавливать роженицу. После того как Мешда срочно
  освободил одну из комнат первого этажа, а Шеми ее тщательно
  вымыла, повитуха приготовила место для родов. В этой же комнате
  Пэаби предстояло жить до полного ритуального послеродового
  очищения целый месяц, если она родит мальчика.
  Первый сдавленный, протяжный женский вопль не заставил себя
  долго ждать. Повитуха усадила Пэаби на корточки на кирпичах, и
  роды начались. Роженица стонала то громче и продолжительнее,
  то иногда умолкала и на какое-то время наступала тишина. Дабы
  облегчить роды, в доме открыли настежь все окна и двери,
  распустили все завязки и пояса. Энси Аннипад, когда ему сообщили,
  что жена рожает, тут же ослабил пояс и еще быстрее заходил по террасе возводимого храма, придерживая свободно висевшую на
  нем юбку левой рукой и умоляя владыку Энки благополучно
  вывести дитя его из чрева жены.
  Пэаби, страдая от боли родовых мук и будучи не в силах
  сдерживать стоны, а ей следовало во что бы то ни стало молчать,
  дабы не привлекать к себе внимания злых духов, воззвала к
  Владычице жен:
  - О Пресветлая! Приди с благодетельной помощью, облегчи
  муки мои! - И благосклонно богиня явилась и муки смягчила,
  вливши покой в утомленное тело. И когда младенец длиною в локоть
  выскользнул повитухе прямо на руки, она обрезала пуповину
  каменным ножом, умастила тельце ребенка, обмакивая палец в
  масло, закутала в красную шерсть и положила на сооружение из
  кирпичей. Оказав роженице необходимую помощь, повитуха
  помогла ей лечь на подстилку и затем отрезала клочок волос с
  темечка младенца, закатала их в кусочек воска и бросила в кувшин
  с водой. Когда воск поплыл, удовлетворенная, она развеяла
  опасения тревожно стоявшей за дверью матери роженицы,
  возвестив, что новорожденный будет жить.
  На следующий день, отыскав энси Аннипада на строительстве,
  Гаур издали окликнул его и сообщил благую весть о рождении
  сына. У Аннипада душа взыграла от радости, и жрец издали, дабы
  не оскверниться прикосновением к человеку из ритуально
  нечистого дома, одарил доброго вестника, бросив ему в руки
  дорогой перстень. Со слов повитухи юноша рассказал энси, что
  дитя в первый же миг походило на отца, и тем несказанно усладил
  его сердце. В благодарность личному богу за сына, Аннипад ночью,
  дабы ничто не отвлекало его от священнодействия, посадил на
  террасе дома Владыки древо жизни - священный ясень, совершил
  возлияние и принес в жертву Энки козу.
  Новорожденный считался в высшей степени ритуально
  нечистым и прикасаться к нему до совершения обряда очищения
  могли лишь его мать и повитуха, тоже неприкасаемые, которым
  возбранялось покидать дом до полного снятия скверны. Нечистота
  женщины послеродового периода, ее одежды, постели и посуды
  чрезвычайно опасна и приравнивалась к ритуальной нечистоте смерти. И пока не исполнятся дни очищения, муж не должен был
  видеть своей жены, а как супруга она была недоступна для него в
  течение нескольких месяцев, ибо в этот период женщина - как
  цветок, лишенный запаха. В комнату роженицы могла входить лишь
  повитуха, которой, как и разрешившейся от бремени, запрещалось
  подходить к очагу, готовить пищу и доить. Молодая мать после
  родов подвергалась восьмикратному очищению от скверны водой в
  присутствии самой Небесной владычицы и окроплению лица и ног.
  В конце очищения женщина приносила благодарственную жертву
  Владычице жен.
  Дом и все присутствовавшие при родах, их одежда, переставали
  быть ритуально оскверненными лишь после пяти и пяти дней от рождения. Дитя впервые купали на третий день в комнате матери,
  пятикратно погружая в сильную предрассветную, еще никем
  не початую колодезную воду. После того как младенца вынимали
  из воды, повитуха спешила опоясать его животик магической
  черной ниткой с золотой пластинкой-амулетом, приложив ее к пупку.
  В комнате роженицы повитуха выкапывала неглубокую яму в
  глинобитном полу, где приносила в жертву Великой матери-земле
  Нинхурсанг детское место и предродовой глиняный амулет,
  исполнивший свое предназначение. В ту же яму выливалась вода
  после очищения ребенка, дабы Мать-земля оградила эту воду от злых
  духов.
  На восьмой день со дня родов, перед церемонией нарекания
  имени, с мальчика снимались все запреты, связанные с нечистотой
  его рождения. В этот день на рассвете повитуха особо тщательно
  вымывала младенца, все еще держа его левой рукой и дуя на воду.
  Творя молитву, она обтирала дитя мягкой морской губкой, очищая
  сердце от скверны и изгоняя из каждого его члена нечистоту. В
  конце утренней стражи повитуха впервые выносила мальчика на
  солнце, закутав его в новую красную ткань. Затем была принесена
  благодарственная жертва Энки, личному богу младенца - рыжий
  козленок, которого у очага заклал Тизхур, а Мешда освежевал,
  бросил в котел и развел пламя в топке. Прежде чем положить
  младенца на козлиную шкуру, разостланную на земле перед отцом,
  свекровью и жрецом Инанны, повитуха три раза пронесла его над курильницей с ладаном. Отец семь раз окропил лежащего сына веткой священного ясеня, прося для него у Владыки судеб счастливой доли.
  - О, Великий отец, суди жизнь первенца моего судьбою благою!
  Да будут жребием его власть, слава и изобилие. И да будет он
  мудр, силен и речист. О дитя мое! - обратился Аннипад к сыну. -
  Да назовет тебя бог твоим счастливым именем.
  "Великое благо, когда счастье отмерено той же мерой, что и
  горе", сказал про себя гончар Мешда, ибо все слова, сказанные
  во время выбора имени, определяли судьбу.
  Затем энси Аннипад, завернув сына в шкуру тотема рода своего,
  поднял сына с земли, высоко вознес над головой и представил лучезарному Уту.
  - О Великий праведник, знающий истину, взгляни милосердно
  на взывающего к тебе, - и громко возвестил богу: - Сие дитя - мой
  сын!
  Беспомощный, трепещущий в огромных ладонях комочек едва
  народившейся жизни, сын его, пробудил в молодом отце могучий,
  захлестнувший его целиком, поток нежности и никогда прежде не
  испытанное умиление. Растроганный Аннипад с улыбкой
  бесконечной признательности взглянул на дверь, за которой
  скрывалась, приникнув к щели, Пэаби, лишенная возможности
  участвовать в церемонии. И благословленная Инанной молодая
  мать уверенно прочла в увлажненных глазах мужа неугасимую
  любовь к ней и огромную преданность своей семье.
  До сего дня ребенка полагалось кормить левой грудью и
  держать левой рукой, ибо он еще не пришел в этот мир. Безликое и
  безымянное, без души и без судьбы вступает создание божие из
  небытия в бренный мир людей, в новую жизнь. В день нарекания
  имени дитя обретает подлинную человеческую сущность, ибо
  личный бог его рода вселяет в младенца душу и, вместе с личной
  богиней, наделяет его именем и судьбой. Создавая имя, личный
  бог руководствуется наставлениями Владыки судеб, ибо истинное,
  большое, имя - живая, важная, самостоятельная часть тела
  человека, скрытая в его груди,- предопределяет характер будущей
  жизни, ее направление, меру добродетелей и пороков.
  И когда названо, произнесено имя человека - суждена судьба,
  создающая его внешнюю душу, определено содержание его жребия,
  неотвратимой жизненной доли, пребывающей в имени, установлена
  свыше совокупность, полный набор всех сущностей бытия,
  отпущенных человеку в жизни: брак, дети, богатство, власть, слава,
  тяготы, страдания и болезни, старость и смерть. Эти сущности
  бытия личная богиня человека получала от Владыки судеб Энки
  в бездне Абзу, где они обретались в его доме. Личная богиня была
  их хранительницей в имени человечьем.
  Когда боги меняли жребий, богиня изымала из имени одни
  сущности, возвращала их обратно Энки и помещала в имя другие.
  Судьба, назначенная человеку, формировала его внешнюю душу, а,
  следовательно, и характер, его особые свойства и качества.
  За четыре дня до обряда нарекания имени Аннипад обратился
  к оракулу Энки, вопрошая бога о судьбе сына своего первородного.
  Гадая, жрец каждый день приносил овцу в жертву богу. Как
  выяснилось после заклания, у всех четырех животных печень
  оказалась раздвоенной снизу, а это предвещало счастливое, более
  того, великое будущее мальчика и подтвердило пророческое
  сновидение Пэаби.
  В ночь перед днем обряда имя наречения, Энки во сне сообщил
  отцу сотворенное им тайное, истинное имя сына. И вот, когда отца
  ребенка плотным кольцом обступили близкие родственники, энси,
  дабы не услыхали ни злые духи, ни коварные демоны, нападению
  которых особенно подвержены младенцы, шепотом выговорил
  тайное имя. Знающий это имя приобретал власть над человеком и
  мог принудить его к повиновению, либо легко нанести вред,
  воздействуя через имя так же, как через волосы или ногти. От
  дурного обращения с истинным именем проистекал вред не
  меньший, чем от раны тела. Произнося истинное имя при
  совершении обрядов перед богами, человек всякий раз утрачивал
  часть своей жизненной силы. Истинное имя покойного, осво-
  божденное от всего мирского, погребалось вместе с телом.
  Для повседневного обихода ребенок получал и второе, малое,
  имя. И когда луч доброго, весеннего Солнца вырвался из-за тучи, и
  Ут позолотил светловолосую головку мальчика, Аннипад громко
  воскликнул: "Да будет имя его - Утена", - и положил сына на землю у очага. Пока Шеми и свекровь пеленали младенца, заменяя
  красный кусок ткани на синий, Тизхур выискивал и рассматривал
  на тельце самого юного представителя рода Зиусудры знаки,
  возвещающие его судьбу. Он с удовлетворением отметил, что
  ребенок родился в день Ута, в светлой половине месяца, не в
  полночь и не в полдень, когда боги почивают, а на рассвете.
  Новорожденный мало плакал и обладал ясным взглядом, а это -
  признаки ума. Лоб, форма ногтей, величина и соотношение
  различных частей тела, характер размещения пятен на коже - все
  подтверждало прорицание оракула.
  Перед уходом Аннипад передал для жены амулет из камня
  молочной окраски, способный вызвать у женщины много молока;
  заговоренную серебряную цепочку для сына, отводящую сглаз, и
  оставил богатые подарки для повитухи.
  Вечером, на границе дня и ночи, из Страны без возврата выходят
  полчища злобных духов и демонов и ищут себе жертву. Чтобы они
  не проникли в тело ребенка, его в это время не кормят и не дают
  ему спать. На рассвете повитуха и не сомкнувшая глаз мать,
  оберегавшая младенца, убедились, что демонам неведомо истинное имя мальчика, ибо за ночь с ним ничего не произошло.
  На исходе одиннадцатого дня жрецы бога Энки очистили от
  скверны и освятили дом, в котором появился на свет ребенок, а также
  присутствовавших при родах людей. Расставаясь, роженица и
  повитуха съели пополам свежую лепешку и запили ее водой из
  одного кувшина. Затем они омыли руки остатками воды,
  заговоренной повитухой, и вытерли их одним и тем же куском ткани.
  По обычаю ткань и кувшин повитуха унесла с собой.
  На следующий день в доме Мешды состоялось торжественное
  протыкание мочек ушей мальчика, ибо серьги в ушах защищали
  от сглаза и, удлиняя уши, способствовали умственному развития
  ребенка. Аннипад с молитвой продел в ушки сына тяжелые
  серебряные серьги, освященные водой, к которой прикасались
  пальцы бога. Каждый из родственников, сидевших за праздничным
  столом, в центре которого на серебряном подносе лежало вареное
  мясо жертвенного козленка, произнес благое пожелание первому
  внуку эна.
  
  
  Глава 15
  ОТЦОВСКАЯ ВЛАСТЬ
  Богопослушный эн исполнил волю владычицы Инанны и не
  препятствовал старшему сыну в его желании взять в жены
  полукровку, хотя этот брак в корне противоречил традициям и
  интересам рода Зиусудры. По истечении месяца со дня рождения
  ребенка, он, старейшина правящего рода, созвал в благоприятный
  день, определенный гаданием, очередное общее собрание родичей,
  жрецов по воле Энки, дабы сообща обсудить текущие городские
  события и разрешить сложившуюся ситуацию с наследником
  власти. В середине вечерней стражи земной владыка, в
  сопровождении брата и старшего сына, вышел из своего дворца к
  смиренно поджидавшим его у входа кровным родичам.
  Родственники встретили эна - человека, избранного мудрым Энки
  своим провозвестником и отмеченного печатью благодати божьей,
  столбового отпрыска Зиусудры, высшую ветвь его священного
  древа; человека, которого их общий личный бог предпочел всем прочим
  смертным, - искренним пожеланием здоровья и низким,
  почтительным поклоном. Владыка именем бога благословил
  мужчин своего рода и, покачивая кадильницей, повлек стройные
  ряды поющих гимн богу Энки жрецов к алтарю Всевышнего, где они
  пали ниц перед отцом своим и беззвучно вознесли к нему молитвы,
  прося, жалуясь и благодаря. Затем эн отслужил молебен в честь
  предков рода и от имени ныне здравствующих кровных братьев
  заклал на алтаре пять рыжих, ритуально чистых козлов. Их
  кровью он совершил возлияние духам предков и собрал в
  алебастровую чашу по семь капель крови каждого принесенного
  в жертву тотемного животного.
  Пять и пять юношей, слуг Энки, отнесли козлов на кухню, дабы их
  там под присмотром Гишани разделали и испекли на углях.
  Торжественно неся перед собой древнюю священную чашу с
  жертвенной кровью зверей Энки, пастырь рода, повел стадо свое
  в покои Владыки жизни. Здесь, в огромной прихожей покоев, жрецы
  разделись, а в комнате для омовений омылись священной водой
  источника, умастили свои тела благовониями и надели узкие,
  красные набедренные повязки. В ожидании совместной родовой трапезы с богом рода, личным богом каждого из них, мужчины, в
  большинстве своем, рослые, массивные и сильные, сдержанно
  переговариваясь, толпились в прихожей Владыки, обсуждая дела
  и обмениваясь новостями.
  Наступило время вечерней трапезы Энки, хозяина дома, и
  прислуга была занята обычными приготовлениями к еде. Эн,
  Тизхур и Аннипад внесли и расставили в центральном зале покоев бога
  зажженные светильники и курильницы, омыли, умастили и
  переодели его кумира. Когда запыхавшийся Гишани сообщил, что мясо
  готово, жрецы внесли ясеневый стол, установили его перед
  Господином и расставили кресла-троны для сыновей Владыки,
  которых рассадили под звуки пения хора всех присутствующих.
  Аннипад и наиболее почтенные среди жрецов внесли семь серебряных блюд с дымящейся козлятиной, и эн расставил их на столе. И тогда в зал по одному вошли все мужи рода с маленькими, грубыми
  тростниковыми ковриками в руках. Каждый падал ниц на пороге
  зала, творя молитву, и, согбенный, занимал место в одном из рядов
  перед столом, садясь, скрестив ноги на свой коврик. Эн совершил
  возлияние кровью, водой, маслом, медом и пивом в чаши у ног Владыки, и род Зиусудры в едином порыве вознес благодарение отцу своему
  за многие милости и благодеяния, которыми он одаривал и
  одаривает их, за счастье быть одним из сынов его.
  После того как эн в старинной глиняной чаше подал холодную
  воду для омовения рук вначале богам, а затем, когда вода
  сделалась благостной от прикосновений божественных пальцев,
  и смертным, он, божий избранник, занял место на коврике в центре
  первого ряда, напротив Владыки. По правую руку от эна воссел
  его первородный сын и наследник, а слева - единоутробный брат.
  Во втором ряду сидели самые почтенные и уважаемые члены
  рода, а в конце расположилась молодежь. Четверо юношей обошли с подносами родичей, и каждый взял себе пальмовый лист с семью
  кусочками горячего мяса.
  Вслед за эном мужчины рода вознесли к небу пищу, дабы Энки
  благословил ее, и приступили к совместной трапезе. Держа
  тарелочку из листьев в левой руке, люди сосредоточенно и
  целеустремленно жевали козлятину, и каждый кусок сопровождался
  заклинаниями. Извне, из-за толстых кирпичных стен, не доносилось
  ни звука, и ничто не отвлекало людей от таинства единения, слияния
  с плотью своего родового бога и друг с другом в одно сплоченное,
  могучее целое, беспредельно сильное безграничной мощью
  Всевышнего.
  Приобщение к мудрости Мудрейшего, знающего судьбы,
  ведающего будущее, просветляло и очищало ум и сердце. Каждый
  ощущал огромный приток свежих сил, и не было в мире в этот
  момент ничего такого, за что бы они ни взялись и чего бы не
  преодолели. Трапеза завершилась всеобщим молением, и эн вновь
  обошел богов и людей с чашей горячей воды для омовения рук.
  Юноши-жрецы собрали на подносы опустевшие пальмовые листья,
  вынесли блюда со стола богов, и совет рода начался. Здесь каждое
  слово произносилось лишь по воле Всевышнего. Энки вникал во
  все дела детей своих и, предвидя будущее, наставлял и сдерживал,
  советовал и остерегал, внушая необходимые мысли и решения.
  Пожелавшие высказаться поднимались со своих мест, проходили вперед, почтительно кланялись Великому отцу и его божественным
  сыновьям и поворачивались лицом к собранию.
  Острые конфликты между потомками Зиусудры возникали
  чрезвычайно редко и еще реже выносились на обсуждение родовой
  общины, ибо эн, по традиции, тяжелой, деспотичной рукой сурово
  наказывал обе стороны, дабы род не разъедали распри.
  Быстро рассмотрев и разрешив текущие имущественные дела
  Города в интересах своего рода, о чем по ходу разбирательства
  тут же были составлены, написаны и заверены большой храмовой
  печатью документы, эн перешел к главному, весьма болезненному
  для него и всего рода вопросу, суть которого была известна всем, кроме Аннипада.
   Необходимо было сообща заставить энси согласиться на развод с первой женой и второй брак. Эн отчетливо осознавал, насколько горячо его сын, которым он гордился, за которого он возносил
  благодарственные молитвы Энки, и в котором он сам воспитал
  высокое чувство долга, - любит свою, дарованную ему самой
  Инанной, жену, и что невозможно будет принудить его расстаться
  с ней и любить другую, сколь угодно красивую женщину.
  Унылое, измученное ночными бдениями, опавшее лицо
  правителя при всей его сдержанности и горделивой осанке не могло
  утаить душевных мук отца и ясно показывало, насколько труден и
  мучителен для него этот шаг, который надлежало сделать в высших
  интересах рода. Эн заранее готовился к борьбе с сыном, к тому,
  чтобы ослабить и сломить его волю. Четыре ночи подряд,
  воздействуя заклинаниями на истинное имя Аннипада, он, призывая
  личного бога и личную богиню в союзники, лишал душу сына
  жизненной энергии, дабы побудить его к повиновению. И вот эн,
  понурив голову, медленно, нехотя вышел вперед и, пристально глядя
  в глаза сына, детально перечислил и рассмотрел обстоятельства,
  вынуждающие его, главного хранителя традиций рода, ответ-
  ственного перед Энки и предками за его господствующее
  положение, применить отцовскую власть, дабы исправить
  вопиющее нарушение древних, неписаных законов рода, введенных
  задолго до Зиусудры.
  Эн сурово напомнил, что семя их жреческого рода должно
  оставаться несмешанным и чистым, хотя многие из при-
  сутствующих здесь забыли об этом и взяли себе жен из других
  родов. Эн обвел взглядом собрание, и не одна голова повинно
  поникла.
  - Разве каждый из нас могучий муж? Посмотрите, как вы
  измельчали! - Владыка безжалостно указал на нескольких родичей.
   - Конечно, ныне живущие шумеры сделались братьями, особенно
  после того, как судьба забросила нас на Дильмун, - горстку
  уцелевших, надломленных людей из прежде многочисленного и
  могущественного племени, которому платили дань все живущие
  вокруг народы.
  Однако, - продолжил эн, - что простительно простому жрецу,
  на что, с соизволения Энки, можно закрыть глаза, то непоз-
  волительно будущему правителю и отцу идущего ему на смену эна, ибо благодать, переданная нам по наследству семенем
  божественного Зиусудры, растворяется в инородном семени и
  ослабевает, приближая день несудьбы нашего рода, когда власть
  может неожиданно уйти из рук наших к кому-либо из непокорных
  слуг Наннара, до сих пор чертыхающихся при воспоминании о
  победе сынов Козла над детьми Барана. Скажите, братья, - воззвал
  эн к родовой общине, - а может ли стать эном человек, жена и
  дети которого вообще не шумеры? Допустит ли это бог? Потерпит
  ли народ наш такое святотатство?
  Негромкий, краткий гул дружного отрицания пронесся по залу.
  Аннипад сразу же догадался, куда клонит отец, и то обсто-
  ятельство, что его жизнь сделалась сегодня предметом
  разбирательства, явилось для него полной неожиданностью.
  Занятый с рассвета и дотемна на строительстве дома Энлиля,
  либо отрабатывающий приемы ведения боя с храмовыми воинами,
  он забыл и думать о том, что отец когда-нибудь может привести в
  исполнение свою угрозу. Представив себе, как воспримет такую
  ужасающую новость его Пэаби, близости с которой он никак не
  мог дождаться и, подгоняя время, в нетерпении считал дни, когда
  закончатся три месяца ритуальной нечистоты после родов,
  Аннипад пришел в смятение. Лоб энси покрылся испариной, в
  висках застучали молоточки, он вытащил из-под себя коврик,
  положил его на колени и принялся скручивать.
  "О отец мой! - беззвучно взмолился он Энки, - помоги мне. О
  Знающий будущее, защити меня, ведь не зря же ты взял под свое
  покровительство жену мою, сам явился к ней в сновидении! И ты,
  о Владычица жен, заступись за меня! Не дай разлучить нас, ибо
  нет мне счастья без нее! О Великие! Вразумите, надоумьте меня:
  что говорить, что делать, как противостоять неумолимой, жестокой
  власти отца?"
  Аннипад согнулся почти пополам и едва не касался головой
  пола. Родичи, сидевшие в последних рядах, вытянули шеи, дабы
  лучше узреть, как беспощадно карает земной владыка своего
  сына-отступника. Юноши, для которых Аннипад всегда был
  примером для подражания, искренне жалели его и, представляя
  себя на его месте, всей душой сочувствовали его несчастью. Люди
  среднего возраста, для большинства из которых любовь ушла на второй план, осудили брак энси с самого начала, ибо цель брака -
  рождение детей-наследников.
  У эна при виде того, как всенародно страдает его дитя, плоть от
  плоти его, его будущее, задрожал голос, ибо сердце отца облилось
  горячей кровью, но рука владыки скрепила его. Твердо и непреклонно эн изрек отцовскую волю.
  - Да, энси, да. Во благо рода нашего тебе придется
  пожертвовать своей любовью и развестись с Пэаби, ибо это не
  противоречит воле Инанны, и Тизхур может это засвиде-
  тельствовать. Ради чистоты крови потомства тебе следует взять
  вторую жену, девушку из нашего рода. Но свободной шумерке не
  пристало мыть ноги иноплеменнице, Энки не велит. Сына твоего,
  созданного нашим богом и выведенного им из чужого, быть может,
  враждебного нам, шумерам, чрева, я приму в свой дом, ибо он
  нормальный ребенок и похож на тебя, и сделаю его простым
  жрецом. Пэаби же будет пожизненно зачислена в штат служителей
  храма, например, главным поваром, и это обеспечит ей безбедное,
  привольное существование до конца дней ее.
  Эн отвел усталый, остекленевший взгляд от жалкого, скрюченного судьбой сына, поднял бледное лицо, покрытое красными пятнами, и, помолчав, чуть слышно спросил: - Братья, вы одобряете мое решение?
  И в ответ почтительно прошелестело:
  - Да будет так, о господин.
  - Скажи, Тизхур, - обратился эн к брату, - кого бы ты, любимый
  слуга Владычицы жен, посоветовал в супруги сыну нашему?
  Главный жрец Инанны встал, поклонился Энки и повернулся к
  собранию.
  - Я давно присматриваюсь к дочери брата жены твоей, о
  господин. На мой взгляд, Нинмизи - самая подходящая партия для
  будущего эна. Она и стройна, и прелестна, и высока ростом, и, по-
  видимому, плодовита.
  - Хорошо, - согласился эн. - Готовься к свадьбе, брат, - приказал
  он отцу Нинмизи. - Скоро День великой Инанны, тогда мы их и
  сведем, а Инанна соединит в священном танце плодородия, и все
  по молодости станет на свои места.
  Родичи еще раз вознесли благодарственную молитву личному богу, потом вынесли стол, кумиров и курильницы, и зал постепенно
  опустел. И лишь Аннипад, подавленный непредвиденным горем и
  угнетенный незнакомым ему чувством полного бессилия, сидел,
  закрыв лицо ладонями, и безучастно раскачиваясь из стороны в
  сторону, потихоньку заунывно стонал. Эн постоял немного над
  сыном, покачал головой, несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь
  что-то сказать, махнул рукой и вышел из зала, унеся с собой
  последний светильник. Очнулся Аннипад оттого, что, как в
  далеком детстве, почувствовал на своей шее большую, мягкую и
  тёплую ладонь. Это мог быть только дядя, который часто играл
  с ним, маленьким мальчиком, обделенным родительской лаской. Он, менее суровый и строгий, чем старший брат, часто утешал его, сглаживая детские горести и обиды. Тизхур присел в темноте на корточках рядом с племянником и взял его за руку.
  - О, милостью того, кто приумножает и хранит наш род,
  первородный сын главнейшего из смертных! К чему так мучиться,
  терзаться и страдать? Иль трепет тебе внушает твой тяжкий грех?
  Мой мальчик, так ли уж преступен ты? И нужно ли испить всю
  горечь до конца? А разве власть отца способна вытравить любовь
  из сердца, дарованную вам самой Инанной? Как ивы ветвь, будь
  гибок, дитя мое. Разве ты не можешь быть счастлив со своей
  Пэаби, не будучи с ней в браке? Что ропщут люди, пусть не гнетет
  тебя: богине ведомо, кого тебе любить.
  Что и говорить, наследник нужен роду, так постарайся, пусть
  получит род его. Пусть будет у тебя два дома, две семьи; одна
  для племени, другая - для себя. Наш добрый бог дозволит это тебе,
   его избраннику, любимцу, фавориту. Когда, дитя, ты станешь
  эном, ты лучше нас поймешь. Настанет день, и ты простишь жестокость нашу, наше прегрешение. Узри, мой мальчик, как отец казнится, что причинил он боль тебе. Но поступить иначе он не может, дабы не осудили тени предков его правление.
  - Ты прав, мой милый дядя! Жить надо, думая о будущем, но
  глядя в прошлое. Отец сломил меня, я распустился и раскис! Где
  мужество мое, где ум, где воля? - Аннипад встал, встряхнулся,
  расправил плечи и обнял Тизхура. - Воистину, о отец мой, прямой
  путь не всегда самый краткий! Да благословит тебя Энки, о мой
  учитель, да одарит на радость мне долголетием и здоровьем. Идем же,
  дядя.
  И вновь по воле Наннара пришел праздник - День великой
  Инанны, после которого обычно начиналась пора свадеб. Как
  всегда в это время, во дворе храма богини царило необычайное оживление, ибо сюда собрался весь Город. Когда Аннипад после молитвы и приношения даров Инанне вышел из святилища, то увидел
  невдалеке от главного входа Мешду и его семью, ожидавших своей
  очереди к богине. Энси никогда не упускал возможности поговорить
  с гончаром, где бы его ни встретил: в храме, на общем собрании
  общинников или на стройке, где он назначил Мешду старшиной
  рабочей группы. И Аннипад поспешил к отцу Пэаби, дабы
  расспросить его о самочувствии жены и сына, узнать, как выглядит
  она и как растет ребенок, передать им благие пожелания и подарки,
  выяснить, не нуждаются ли они в чем-либо.
  Аннипад поцеловался с отцом, матерью и братом своей Пэаби,
  пошутил, посмеялся с Дати, Энметеном и подошедшим к ним
  Урбагаром, посетовал, что жена его скучает одна, когда все
  веселятся, и когда настал черед Мешды входить в святилище,
  отошел и отвел Урбагара. Во время общего разговора кормчий,
  задирая Дати и хохоча над ее ответами, вдруг с изумлением
  почувствовал, что веселость Аннипада притворна. И он незаметно
  всматривался в лицо друга, прислушивался к интонациям его
  голоса, не веря своей догадке. Когда вблизи никого не оказалось,
  озадаченный Урбагар участливо спросил:
  - Друг мой, почему ты сегодня не весел и смеешься через силу,
  заставляя себя? Казалось бы, и повода у тебя нет для грусти.
  Пэаби твоя через месяц очистится, а сегодня ты вправе танцевать
  с любой жрицей-иеродулой хоть до утра! Что за тайная печаль
  тебя гложет, поведай мне, о брат, облегчи душу свою.
  - Да, у владыки нрав крутой, - сочувственно протянул Урбагар,
  выслушав короткий рассказ друга. - И что же ты теперь
  предпримешь?
  - Видишь ли, отец вправе женить меня на другой, но заставить
  возлечь с ней и он не сможет. И тогда через год-другой я отошлю
  ее, как бесплодную жену, в дом ее родителей вместе с приданым
  и назначенной судом компенсацией.
  - А если отец не позволит тебе развестись или принудит взять
  еще одну жену из вашего же рода? - усомнился Урбагар. - Что
  тогда? Ведь ты - первородный сын эна. Здесь затронуты не только
  твои интересы. Я думаю, что Энки, ваш личный бог, не допустит,
  чтобы твоя новая жена не родила сына.
  - Наверное, ты прав, о друг мой, - пригорюнился Аннипад. - Но
  пока, насколько это будет возможно, я буду избегать лона новой
  жены; хотя, кто она, я до сих пор не знаю. Отец рассчитывает, что
  сегодня я сольюсь с нею в священном танце, и посему я прошу
  тебя, Урбагар: найди предлог, чтобы вовремя увести меня от нее.
  - Хорошо, друг мой, пока можно будет, я не отойду от тебя. -
  Увидев, что главный жрец Инанны уже окропляет народ бычьей
  кровью, кормчий напомнил: - Сейчас понесут жертвенного быка.
  Пойдем, приобщимся к таинству божественного волеизъявления.
  Урбагар отыскал Дати, и они втроем присоединились к
  процессии, взяв из храма по бычьей фигурке. Аннипад намеренно
  избегал встречи с отцом, и трагическую историю о сошествии
  Инанны в Страну без возврата они смотрели, стоя в задних рядах
  зрителей. Когда началась всеобщая жертвенная трапеза, Урбагар
  выбрал такое укромное место в глубине пальмовой рощи, откуда
  вход в святилище, около которого обычно собирались эн, его
  ближайшие родичи и старейшины для беседы за жертвенным
  пивом, совершенно не просматривался.
  Кормчий непрерывно шутил, потягивая пиво, и рассказывал
  смешные истории о заморских народах, не давая другу
  кручиниться. Дати часто навещала Пэаби, и Аннипаду было
  приятно слушать ее рассказ о буднях своей жены и о том, какая
  прелесть его маленький сын, которого она много раз носила на
  руках. После окончания пиршества и проводов души Думузи на
  небо Аннипада разыскал в полумраке посланец отца и передал
  требование срочно подойти ко входу в святилище. Друзья
  переглянулись.
  - Кстати, Аннипад, у меня есть маленькая просьба к твоему
  дяде, любимому слуге богини любви, и тебе ведомо, о чем. Дабы
  быть уверенным в ее благополучном исходе, - Урбагар бросил
  многозначительный взгляд на Дати, - замолви перед дядей во благо мне слово, а я подойду чуть попозже и сам переговорю с ним.
  Пойдем, Дати, - Урбагар взял девушку за руку, - я отведу тебя к
  твоему отцу, но мы с тобой договоримся, где я найду тебя, когда
  разрешу это дело.
  За то время, пока Аннипад подходил к святилищу, несколько жрецов храма Инанны, долго искавших энси повсюду, также передали ему приказ владыки поспешать. Еще издали, при ярком свете факелов, он рассмотрел в группе чинно беседующих родственников и старейшин двух девушек, одна из которых была много выше и стройнее другой.
  Аннипад в последний раз видел Нинмизи маленькой девочкой, года
  два тому назад, а теперь она выросла и превратилась в невесту, и
  он бы никогда не догадался, кто она, если бы рядом с нею не стоял
  брат его матери. Однако в его удрученном злым роком сердце не
  родилась обида, не возникло чувство неприязни к ней, ибо,
  обдумывая свою будущую жизнь со второй женой, он заранее
  испытывал к ней, не ведающей, что творит не по своей воле,
  жалость; и если было бы возможно, отговорил бы свою юную,
  самоуверенную, не знавшую горя сестру от такого брака, уберег
  бы ее чистую душу от несчастья и черных помыслов. И ему
  сделалось до боли грустно и тяжело от возмутительной, вопиющей
  беспомощности человека перед судьбой, от собственной слабости,
  от полной неспособности что-либо изменить, ибо такова воля
  Владыки судеб.
  - Ты звал меня, о отец? - спросил Аннипад, почтительно целуя
  руку эна.
  - Да, будь здесь и никуда не отлучайся.
  - Будьте благословенны, - приветствовал всех, подняв руку и
  широко улыбаясь, Урбагар, поспешивший вслед за Аннипадом. -
  И да ниспошлет Великая богиня каждому из вас, о отцы Города,
  здоровье, изобилие и славу. Вот ты где, оказывается, друг мой! -
  Кормчий снял с себя одну из восьми цветочных гирлянд и надел
  ее на Аннипада с пожеланиями счастья и процветания. - А я тебя
  весь вечер ищу. - Аннипад, в свою очередь, снял свою гирлянду и
  с благими пожеланиями надел ее на шею друга.
  Мельком взглянув на Нинмизи, Урбагар засмотрелся на
  красавицу. Вся ее фигура дышала страстью, рот был нежнее, чем свежий творог, а от ее блестящих, украшенных цветами, пышных
  черных волос исходил тонкий аромат. Время от времени
  останавливая взгляд огромных, глубоких, обрамленных длинными,
  пушистыми ресницами черных глаз на будущем муже, по-
  видимому, сухом и бесчувственном, не сумевшем сразу же оценить
  ее божественную прелесть и не спешащем выразить свой восторг, она
  поджимала в досаде маленькие губки, и легкая гримаса
  недовольства набегала на ее лицо.
  - Капризная злючка, - решил кормчий, - но при такой красоте и
  не то простишь! - И подумал: " Я бы не отказался заменить
  Аннипада в священном танце с нею, да простит меня Дати. Главный
  жрец Инанны свое дело знает! Все твои намерения, друг мой,
  останутся благими пожеланиями. Куда там! Надо быть камнем,
  чтобы избежать ее лона! - Привыкший не теряться в самых
  неожиданных обстоятельствах, находчивый и энергичный, кормчий
  попал в затруднительное положение, не зная, что предпринять,
  чтобы помочь другу, ибо никакого более-менее правдоподобного
  вымысла не приходило ему на ум. И тогда он задумал увести
  Аннипада, которому явно было не по себе, и девушек от эна и
  прочих родственников в толпу, где легко раствориться; к костру,
  вокруг которого пустился в пляс весь Город, а там будет видно.
  - Что мы тут стоим и скучаем, словно старички, - задорно
  воскликнул он, - так и праздник пройдет без нас! Идемте, девушки,
  повеселимся у костра, попоем, потанцуем. Ты идешь, Аннипад? -
  и кормчий вопросительно посмотрел на владыку. Эн благосклонно
  воспринял предложение Урбагара, ибо оно не расходилось с его
  замыслом, и благожелательным кивком отпустил сына.
  Огромный погребальный костер уже наполовину осел, когда они
  присоединились к разудалому, безудержному веселью под-
  выпивших горожан. Масса народа, окружив плотным кольцом
  костер, пела, громко смеялась и прыгала под грохот барабанов
  вокруг ярко горевшего священного огня, поддерживаемого
  стараниями восьми жрецов, которые, едва не обжигаясь, длинными
  шестами поправляли раскатывающиеся тяжелые дубовые
  поленья, готовые свалиться под ноги праздничной толпе.
  Кормчий, возглавлявший их компанию, рассекал толпу, как корабль воды спокойного моря. Занимая девушек разговором, ибо
  Аннипад, замыкавший группу, молчал, Урбагар постоянно
  поворачивался к Нинмизи, идущей за ним, и с удовольствием
  развлекал ее. Увлекшись, он с трудом избежал столкновения с
  одним из костровых жрецов, в последний момент заметив, что
  перед ним слуга божий.
  У костра девушки побросали в огонь свои венки и гирлянды и в
  молитве просили богиню даровать им счастье в любви и
  материнстве. Пока они молились, кормчий попросил прощения у
  задетого им жреца, которого он чуть не втолкнул в костер. И тут
  его осенила спасительная идея: Аннипаду необходимо обжечь руки,
  и только в этом его временное избавление. Энси вначале опешил,
  но быстро поняв преимущества такого решения, согласился.
  - Будь наготове, - предупредил кормчий, - сейчас поленья
  посыпятся, - и незаметно для девушек скользнул на другую
  сторону костра. Выбрав жреца, который, вытянувшись во весь рост,
  подался вперед, толкая шестом одно из верхних поленьев, Урбагар,
  как бы споткнувшись, ударил его в спину плечом и тут же скрылся
  в толпе. Жрец рухнул и, падая, оперся шестом о шаткую груду
  горящих дров. Когда костер накренился, несколько тяжелых
  поленьев друг за другом скатились на землю, и жрецы не успели
  удержать их.
  Аннипад, для которого эта неприятность не явилась сюрпризом,
  быстро оттащил молящихся девушек от костра, оттолкнул близко
  стоявших людей и принялся голыми руками забрасывать поленья
  обратно в костер. Жрецы тут же пришли ему на помощь, и порядок
  был быстро восстановлен, ибо могучий Урбагар сдерживал толпу.
  И народ громко воздал хвалу деянию энси, оградившему их от
  ушибов и ожогов. Нинмизи, восхищенная решительностью и
  самопожертвованием своего будущего мужа, с неприкрытой
  гордостью осмотрела его ладони. На правой руке Аннипада кожа
  сильно покраснела и припухла, образовались большие белые
  пузыри; а на левой - даже кое-где обуглилась.
  - Нормально, - хмыкнул Урбагар, - теперь тебе, друг мой, не до
  священного танца! Недельки три в руки ничего взять не сможешь.
  Пойдем в святилище, здесь хорошие лекари. А ну, шумеры, расступись! - зычно скомандовал он, - дорогу герою, пострадавшему за народ!
  Эн, когда ему поспешили донести о происшествии, сразу же
  догадался об истинной причине ожога, страшно возмутился и,
  ожидая сына у входа в святилище, в гневе своем измышлял своему
  своевольному, привередливому чаду наказание построже, побольнее,
  без обычных послаблений, к которым его всегда склонял брат.
  Однако, поразмыслив, эн остыл и возрадовался стойкости духа
  Аннипада, поневоле припомнив знаменитые деяния предков, чьим
  достойным преемником вырос его сын. И он с улыбкой встретил
  Аннипада:
  - Как же ты теперь, сынок, юбку-то приподнимешь, когда пива
  напьешься? - И Аннипад виновато опустил голову. В святилище,
  по повелению Тизхура, ожоги промыли мочой священной коровы,
  смазали мазью, наложили на руки повязки, дали выпить крепкого
  жертвенного пива.
  - Мальчишество это, дитя мое, - неодобрительно поморщился
  Тизхур, рассматривая поврежденные руки. - Все равно, не сегодня,
  так завтра, тебе придется стать отцом ее ребенка, ибо род того
  требует.
  После того как Аннипад вышел во двор, Нинмизи, ожидавшая
  его у дверей святилища в одиночестве, больше ни на шаг не
  отходила от него. Присутствие будущей второй жены перестало
  раздражать Аннипада, так как сближение с ней откладывалось на
  более поздний срок. К нему вернулось хорошее, праздничное
  настроение, несмотря на боль от ожогов, и он стал самим собой:
  приветливым и разговорчивым.
  Когда жрецы образовали круг Инанны, и в него под звуки флейт
  и грохот барабанов вошли танцоры и сплелись в страстном,
  божественном желании, Нинмизи обвила рукой талию Аннипада,
  стоявшего у фаллического шеста и вдыхающего аромат курений,
  и пылко прижалась животом к его бедру, томясь от вожделения. И
  он не захотел отстраниться. Аннипад испугался, почувствовав, что
  еще немного, и он не устоит, ибо необоримая сила Инанны принудит
  его к участию в сладострастном танце плодородия с Нинмизи. С
  большим трудом он призвал на помощь образ Пэаби и, сославшись на усиливающуюся боль в руках, поспешил покинуть это опасное
  место. Погуляв немного с сестрой среди пальм храмовой рощи и
  проводив недовольную Нинмизи домой, Аннипад отправился спать.
  Все последующие дни праздника он не выходил из дома. Вскоре
  отец сообщил ему о дне свадьбы и потребовал, чтобы Аннипад
  развелся по закону и обычаю предков. Однако энси твердо заявил,
  что вполне достаточно будет и присутствия его на свадьбе, но в
  разводе он участия не примет, и пусть отец сам, без него, оформит
  необходимые документы, ибо перед ликом светлой Инанны Пэаби
  была и останется его законной женой навсегда. Эн, опасаясь, что
  если будет упорно настаивать и добиваться развода по обычаю,
  непокорный сын может не прийти и на свою свадьбу, что вызовет
  непредвиденные осложнения, вынужден был согласиться с
  Аннипадом, ибо суть дела не менялась.
  Встретив на строительстве храма гончара Мешду, энси
  поцеловался с отцом своей жены, отозвал его в сторону и
  подробно рассказал о том, как эн-отец - в интересах рода принудил
  его завести новую семью. Аннипад заверил гончара, что событие,
  так осложнившее им жизнь, ни в коей мере не повлияло на его
  чувства к Пэаби и не повлекло за собой никаких изменений в его
  отношении к первой семье, ибо он - муж Пэаби перед богом и
  духами предков.
  - Через несколько дней тебя, о отец жены моей, эн вызовет в
  суд и вручит табличку с записью о разводе и о содержании на
  пропитание. Приготовься к этому, не волнуйся и не задавай суду
  никаких вопросов. Но меня там ты не увидишь, ибо все решено и
  сделано без меня. И я очень прошу тебя, о почтенный, пусть Пэаби
  узнает о случившемся как можно позже, ибо она не переживет
  столь тяжкого жребия и заболеет. Предупреди, пожалуйста, жену,
  Гаура и Дати, пусть и они молчат. Придет день, и я сам расскажу
  ей обо всем.
  Аннипад не принял участия ни в одном из предсвадебных
  обрядов: обычай позволял наиболее уважаемым родственникам
  представительствовать от имени жениха. Свадебный подарок
  родных невесты - длинный кинжал замечательной заморской работы, вызвавший бы в иное время восторг энси, не обрадовал
  Аннипада и недолго занимал его внимание. Заглушая невеселые
  мысли, энси целиком погрузился в работу, появляясь дома лишь к
  вечерней трапезе Энки, прислуживать которому было его святым
  долгом. Строительство храма Энлиля шло по намеченному плану.
  Уже были возведены терраса, три башни и насыпалась четвертая.
  Даже в таком, недостроенном, виде сооружение величественно
  возвышалось над Городом, вызывая благоговейный трепет и
  гордость у строивших его людей.
  Утром, в день свадьбы, Аннипад проснулся с намерением не
  огорчать ни отца, ни дядю и, набравшись спокойствия и выдержки,
  ровно, не вызывая пересудов, пройти через свадебный ритуал.
  Бесстрастно, без радости и без озлобления, Аннипад до-
  бросовестно играл роль жениха, исполняя неприятную, навязанную
  ему обязанность. Нинмизи знала, что ее будущий муж женился на
  Пэаби по взаимному чувству, но это не смущало юную красавицу,
  ибо она, любя Аннипада, нисколько не сомневалась в том, что ее
  чары окажутся сильнее и дело лишь во времени. Девушка была
  счастлива, ибо ей достался в мужья первый среди соплеменников,
  красавец, герой, и она не ощущала холода, сквозившего в каждом
  его слове, каждом жесте.
  Когда жрецы открыли клетку с голубями, Аннипад вышел из
  состояния отрешенности, заинтересовавшись, как же относится
  Инанна к его второму браку и что она ему предрекает. Голуби
  немного покружились, сели на одну пальму, но на разные ветви, и
  сразу скрылись в густой листве. Жрецы, помявшись, предсказали
  что-то благоприятное, но Аннипад, ничего определенного не узрев
  в поведении птиц, так и не понял, о чем пророчествовала Великая
  богиня.
  После произнесения слов брачного контракта Нинмизи увели в
  святилище, где она обрела женскую душу. Аннипад встретил ее
  по обычаю, молодых осыпали зернами ячменя и цветами; и
  свадьба покинула храм, перебравшись в дом отца жены, дабы
  сесть за пиршественные столы. Чужие на свадьбе не при-
  сутствовали: гости-родичи сами едва разместились за тесно
  поставленными столами, да и эн, не уверенный в выдержке сына, распорядился, чтобы посторонних глаз на свадьбе не было. А
  чтобы Аннипад по рассеянности или намеренно не упустил что-
  нибудь в свадебном обряде, Тизхур неотрывно сопровождал
  племянника. Но Аннипад вел себя прилично, все успокоились, и
  пламя веселья возгорелось. Родичи, здоровые и жизнерадостные
  люди, пели и плясали, произносили здравицы и пожелания, пили и
  закусывали.
  Утром Аннипад и его родные покинули дом родителей жены, и энси в течение всего дня был предоставлен самому себе. Дома он, не
  раздеваясь, бросился на постель и, вызвав раба, приказал ему
  принести двенадцать больших кувшинов свежего пива из запасов,
  приготовленных для гостей, и до вечера пил в полном одиночестве.
  Захмелев, энси отказался встречать приданое, ибо ему не хотелось
  видеть Нинмизи в своем доме и знать, что она живет в покоях,
  ранее отведенных его Пэаби. Позже, продолжая пить, Аннипад
  настолько опьянел, что не смог пойти на Храмовую площадь, дабы
  по обычаю встретить новую жену и ее родных. Когда эн зашел к
  сыну, чтобы поторопить его, Аннипад сидел в луже пива, опираясь
  локтем об опрокинутый кувшин, и спал. Владыка опешил, увидев
  столь неприглядную, доселе невиданную в этом доме картину. Эн
  сердито насупил брови и громко прикрикнул на сына, но Аннипад
  был невменяем, голова его пала на грудь, и он бормотал что-то
  бессвязное.
  Владыка приказал нескольким сильным рабам поднять энси и
  отнести в ванную комнату, чтобы обмыть и привести в подобающий
  случаю вид. На Храмовой площади, где родственники мужа все-
  таки появились раньше родственников жены и торжественно
  встретили их, Аннипада держали под руки, ибо его тянуло прилечь.
  На свадебный пир в доме эна также собрался почти весь род,
  ибо большинство жрецов были близкими родственниками. Нинтур,
  мать Аннипада, не имевшая своих дочерей, знала и любила
  Нинмизи, свою племянницу, с детства, и безоговорочно предпочла
  ее рыжей полукровке, хотя и жалела сына. Робкая и покорная
  женщина, она не могла, да и не хотела противостоять воле владыки,
  давно сломленная его грубой мужской властью. Нинтур видела, что
  муж лишь ради детей терпит ее присутствие в своем доме и откровенно избегает всякого общения с ней, почти старухой. В утешение себе она
  искала благое в любом зигзаге своей жизни, и поэтому усмотрела
  в племяннице достойную преемницу, по праву истинную хозяйку
  дома энов, и, с радостью расцеловав Нинмизи, вручила ей огонь и
  воду. После совместной трапезы молодых супругов и пре-
  дставления Нинмизи духам предков в качестве матери будущего
  эна, гости сели за столы. И тут Аннипад вновь неудержимо приник
  к пиву. Брат Нинмизи, движимый благими побуждениями,
  попытался забрать у него кувшин, ибо предстояла брачная ночь,
  но Аннипад оттолкнул его с такой силой, что тот чуть не опрокинул
  соседний стол, и тогда Аннипада оставили в покое.
  Когда настала пора идти в опочивальню, Аннипад вновь был
  сильно пьян, он громко пел военные песни, стучал себе в такт и не
  вставал из-за стола. И главному жрецу Инанны, понимающему, но
  не одобряющему поведение любимого племянника, пришлось
  поневоле заменить молодого мужа в проводах едва не плачущей
  юной супруги к брачному ложу. Эн, степенно подойдя к сыну; крепко,
  со злостью сжал его предплечье и негромким, напряженным,
  рокочущим голосом потребовал, чтобы тот поднялся и последовал
  за ним без промедления. И энси, обмякнув, беспрекословно пошел
  за отцом.
  Аннипада втолкнули в опочивальню, затворили за ним дверь, и
  дядя запер ее снаружи, опасаясь, что Аннипад ночью сбежит.
  Раскачиваясь на заплетающихся ногах, муж подошел к
  раскинувшейся под покрывалом молодой жене, в нетерпении
  ожидавшей начала сладостного пира Инанны, и еле ворочающимся
  языком попросил: "Подвинься, сестра. Мне все надоело, я очень
  устал и хочу спать". Затем, не раздеваясь и не снимая сандалий, повалился на постель и сразу уснул.
  И тут красавица Нинмизи впервые в жизни зарыдала горькими, горючими, неуемными слезами, уткнувшись в изголовье ложа, ибо свою брачную ночь она представляла иначе. Выплакавшись, она погасила светильник и, глядя в небо через окно, долго молилась Инанне, прося у богини хоть немного счастья в любви.
  С трудом переворачивая обмякшее тело мужа, молодая женщина раздела его, затем присела рядом, обхватив колени, и сокрушенно
  уставилась невидящими глазами в бесчувственного, храпящего
  супруга. Наконец, Нинмизи собралась с духом и, еще раз попросив
  помощи у владычицы плотской любви, решилась все-таки взять
  свое. Она боязливо погладила своей ароматной рукой его пахнущую
  пивом бритую голову, потом робко коснулась тела мужа. А затем
  все смелее и смелее осыпала его ласками, воспылав сама. Аннипад
  зашевелился, обнял ее, что-то пробормотал и радостно засмеялся.
  И лоно ее приняло семя Аннипада.
  Утром, протрезвев, Аннипад проснулся в прекрасном
  настроении, ибо ему снилось, что всю ночь он обнимал свою
  Пэаби. Услыхав рядом чье-то тихое, мерное дыхание, он удивился
  и, повернув голову, узнал при свете народившегося дня спящую
  Нинмизи. Аннипад соскочил с ложа, как ужаленный, но увидев пятна
  на постели и свою одежду, валявшуюся рядом, все понял и, со
  стоном упав на колени, стал биться головой о ложе, сотрясая его.
  Нинмизи проснулась, сбросила покрывало и томно позвала его.
  - Иди ко мне, мой милый, обними меня снова, вдохни сладость
  в чресла мои, - и оплела его шею гибкими, нежными руками.
  У Аннипада из глаз выступили слезы.
  - О Владыка судьбы! О отец мой милосердный, скажи, неужели
  все это нужно тебе? Дай знак, пошли знамение! - Солнце,
  поднимаясь все выше и выше, в этот миг ярко озарило
  опочивальню.
  - Ну что же, - успокоился Аннипад, - если так, я готов послужить
  и здесь. - И он возлег с Нинмизи.
  Когда молодые, очистившись омовением, вышли к родичам,
  Тизхур, поцеловав Нинмизи и вглядевшись в ее умиротворенные
  глаза, сказал эну: "Все в порядке, брат мой. Наследник будет". У
  эна отлегло от сердца, и он на радостях щедро одарил отца и мать
  Нинмизи. Три дня Аннипад прилежно и не без удовольствия
  исполнял волю Энки, трудясь на ниве Инанны. Упругое, податливое,
  неробкое тело Нинмизи, лобзающие прикосновения ее матовой,
  гладкой кожи возбуждали его чувственность, унося куда-то вдаль
  и размывая образ Пэаби.
  Однако в перерывах Нинмизи так усердно занимала беседой своего мужа, что ему, наконец, стало невмоготу. У нее была
  привычка рассказывать, набив полный рот финиками, и щелкать
  измазанными медом пальцами. Раздражало Аннипада также и
  то, что она беспрерывно говорила о самой себе, поверяя мужу
  мелкие подробности своей девичьей жизни. И тогда энси счел
  за благо прекратить сожительство с Нинмизи, сказавшись нездоровым.
  Дабы не возбуждаться и оставаться холодным, снять
  внутренний жар, Аннипад каждый вечер натирал тело бла-
  гоухающим благовонием из шафрана и сандалового дерева. От
  посещения родственников Аннипаду удалось уклониться благодаря
  тому, что за время его отсутствия на стройке произошло два
  несчастных случая, вынудивших его срочно приступить к своим
  обязанностям: молодой каменщик свалился с башни и сломал
  себе ребра, да один землекоп слег из-за того, что на его тень кто-
  то навалил кирпичи.
  Нинмизи, весьма недовольная ранним выходом мужа на работу,
  лишившим ее приятного времяпрепровождения в гостях, где бы
  она могла поболтать вволю и покрасоваться в новых нарядах и
  украшениях, дулась на мужа, отчетливо давая понять, что не придет
  к нему в опочивальню, если даже он позовет ее, ибо для любящего мужа
  жена должна быть важнее любого дела.
  Снисходительно посмеиваясь, покладистый энси все же
  оправдывался, ссылаясь на необходимость как можно скорее
  закончить строительство дома Энлиля, ибо грозный бог может
  потерять терпение, пока они копошатся тут, на земле, а гнев Энлиля
  ужасен для всего живого. Однако эти доводы мало убеждали
  Нинмизи, совершенно уверенную в том, что и бог, имея такую жену,
  как она, позабыл бы про свой промысел, наслаждаясь ею, пока
  она молода и прелестна. Сам Наннар собирался взять ее в супруги,
  но почему-то в последний момент передумал и теперь, возможно,
  жалеет об этом.
  Через две недели у Пэаби заканчивался срок послеродовой
  нечистоты, и Аннипад считал дни, готовясь к встрече со своей
  любимой женой. Через Гишани он распорядился, чтобы в дом
  Мешды регулярно, каждую неделю, доставляли четыре кувшина коровьего молока и привезли его, энси, очередное вознаграждение
  за службу в храме. Он также договорился с горшечником Мешдой,
  что тот, втайне от Пэаби, примет и спрячет ее приданое, дареные
  одежды и украшения, оставленные в доме эна.
  Когда Мешда узнал от Аннипада, какой удел ожидает его дочь,
  он пожалел, что не выдал ее замуж за Энметена, который любил
  ее, наверное, не менее горячо, чем энси. С Энметеном она бы
  жила во всяком случае спокойно, простой, обыкновенной жизнью,
  в трудах и заботах о детях и доме. Энметен - порядочный человек,
  и она бы в конце концов полюбила его, а энси забыла. "Мне,
  недалекому, распустившему перья, как глупый павлин, отцу, -
  казнился Мешда, - ни на мгновение не следовало забывать, что
  моя дочь - не шумерка. И ведь было послано мне предчувствие,
  что их брак не может хорошо сложиться! Ослушался я, грешный,
  своего духа-хранителя и наказан за это".-
  Шеми же восприняла новость не столь трагично. - То, что Пэаби не судьба жить в доме эна, далеком ей, как бездна Абзу, быть может, и к лучшему, ибо человек трудно привыкает к чуждому ему месту, а постоянное безделье портит, да и старит женщину прежде времени, - вспомнила она Нинтур. - Лишь бы Аннипад не оставил дочь нашу, дабы не пришло к нам настоящее горе, ибо душа Пэаби в нем. День и ночь надо молить пресветлую Инанну, чтобы их любовь не увяла. Пусть живут в нашем доме, и да будут здесь счастливы и здоровы. - Шеми встала на колени и вознесла к звездному, летнему небу чистую и святую
  материнскую мольбу о благополучии своего детища. - А эту
  Нинмизи я видела с ним у круга Инанны. Она - воистину красивая
  женщина. Еще тогда мне в душу закралась неприязнь к ней, но
  обвинять ее в чем-либо, или, тем более, Аннипада, мы не вправе,
  ибо такова воля Владыки судеб.
  - Знаешь, жена, - вспомнил Мешда, - сын наш вчера
  пожаловался, что учитель опять куражится над ним, а Гаур никак
  не может взять в толк, в чем он провинился.
  - Ну, это не надолго, - глаза Шеми сердито блеснули в темноте.
  - Господин старший брат скоро прослышит, что энси не бросил
  свою первую жену, и опять встанет на задние лапки перед Гауром, - она покачала головой и поправила тряпку, висящую на краю очага. - В крайнем случае, терпеть осталось всего каких-то полгода.
  - Скоро уже не удастся скрывать правду от Пэаби, - гончар с
  силой потер ладони. - Не сегодня-завтра она начнет собираться в
  дом мужа.
  - Слава богам, их семья еще цела и не раскололась перед ликом
  Инанны, так пусть Аннипад сам все ей и объяснит.
  Шеми и Мешда сидели в темноте рядышком на циновке у
  погасшего очага и нежились в тиши благодатной ночной прохлады.
  Они шепотом разговаривали, прислушиваясь к тому, как Гаур,
  монотонно повторяя текст, заучивает наизусть свой урок. Легонько
  царапая когтями лап кирпичи пола дворика и повизгивая, в ладонь
  хозяина дома уткнулся холодным носом ручной мангуст, выпрашивая чего-нибудь съестного. Мешда встал, отломил кусочек лепешки и бросил зверю, затем сел и обнял жену.
  - Сын наш пишет и читает почти как настоящий писец, -
  похвасталась Шеми перед мужем. - Даст бог, когда наш сын
  окончит школу, Урбагар возьмет его к себе на ладью и обучит
  морскому ремеслу.
  Мешда вздохнул и ничего не ответил. Он всегда огорчался при
  мысли, что с ним умрет и его мастерство, ибо Гаур, по воле Энки,
  выбрал себе другой жребий.
  - Как ты думаешь, жена, куда нам спрятать вещи дочери? -
  спросил он после короткой паузы.
  - Не знаю, о муж мой, это должен сказать ты сам. А что, если
  сложить их у тебя в мастерской? Теперь туда никто не заглядывает,
  кроме тебя, да и на полках твоих всегда чисто.
  - Пожалуй, жена, ты и права. Места там хватит, а кувшины
  прикроют все ее добро. В погребе было бы хуже, особенно теперь,
  когда у нас появилась целая река молока.
  - Надо мне будет испечь что-нибудь вкусненькое к приходу
  Аннипада, - заметила Шеми, поднимаясь вместе с мужем в его
  комнату.
  И пришел день, когда Аннипад, с трудом дождавшись конца
  полуденной стражи, не вернулся на стройку, а, нагруженный
  подарками, поспешил, подгоняемый нетерпением, к своей Пэаби.
  Когда Аннипад, затворив калитку, громко пожелал этому дому мира и благополучия, Пэаби, ждавшая мужа с утра, заслышав его голос,
  выбежала с ребенком на руках из комнаты на балюстраду и
  бросилась к лестнице. Завидев ее, Аннипад взмыл вверх по
  ступенькам и прижал к своему сердцу любимую жену и сына.
  - О, мой любимый, - прошептала истосковавшаяся по мужу
  Пэаби, - в разлуке с тобой я - как дом без вещей, как хлев без
  овец, как река без воды.
  Шеми и Мешда, на которого энси второпях повесил сумки с
  подарками, просветленные счастьем своей дочери, стоя посреди
  дворика, молились и благодарили Владычицу любви, прося ее
  одарить дочь новыми благодеяниями. Посидев немного для
  приличия за праздничным столом, Пэаби оставила ребенка на
  попечение матери и увела к себе мужа, которого не обнимала
  полгода, но помнила каждую родинку на его теле. Аннипад плотно
  затворил дверь и сбросил с себя юбку. Пэаби, выскользнув из
  одежды, беззвучно обвилась вокруг него и с легким стоном
  бесконечного ожидания растворилась в нем. Потом Пэаби легла
  на мужа и, опершись локтями о грудь, долго и жадно всма-
  тривалась в любимые, родные глаза.
  Вечерняя стража была на исходе, когда Мешда осторожно
  постучал к ним в дверь и напомнил Аннипаду, что скоро трапеза
  Энки и ему необходимо поспешать. Энси поблагодарил гончара,
  оделся, поцеловал жену, сказав, что после трапезы бога вернется
  к ней, и побежал к реке, дабы дух реки очистил его от скверны
  соития с женщиной. Аннипад не опоздал, и трапеза прошла как
  обычно, по заведенному ритуалу. Эн, его сын и жрецы,
  прислуживающие Богу, ужинали в святилище, довольствуясь
  остатками со стола Владыки, наводили порядок в покоях своего
  господина и расходились по домам.
  К концу сумеречной стражи Аннипад уже был в доме Мешды.
  Утена, сын его, пухленький, чистенький малютка, давно спал, и
  Аннипад, придвинув поближе светильник, присел подле ребенка и
  стал с умилением рассматривать крошку, которого практически
  видел впервые. Утена заворочался во сне, заморгал ресницами от
  падающего на него света, но дух-хранитель ребенка навеял на него доброе сновидение, и мальчик мило и трогательно заулыбался.
  Аннипад тоже непроизвольно улыбнулся малютке, и у молодого
  отца сделалось тепло и хорошо на душе, ибо здесь была его семья.
  Маленькие, слабенькие ручки сына без всякого усилия глубоко
  вошли в его грудь отца и крепко, навсегда, обхватили сердце.
  Аннипад благодарно обнял жену, взял ее на руки и, до краев
  наполненный радостью, закружился с нею по комнате в неведомом
  ему доселе танце.
  Счастье Пэаби было настолько полным, что она испугалась
  его, и когда заплакал разбуженный ребенок, даже обрадовалась
  этому. Молодая мать дала ему грудь, Утена немного пососал и
  быстро уснул. Ранним утром Мешда разбудил Аннипада, а чтобы
  тот не слишком спешил и не бегал на реку, нагрел ему воды для
  омовения. На полуденный отдых энси вернулся вместе с гончаром,
  в его дом.
  Забрав на смену кое-какую одежду, Аннипад вообще перестал
  заходить домой. Отец, эн, регулярно встречавшийся с сыном и на
  трапезах бога, и на стройке, даже не заметил длительного
  отсутствия Аннипада в своем доме. Однако Нинмизи с первой же
  ночи обратила внимание на то, что муж не ночует дома, и подняла
  тревогу. Свекровь ничего вразумительного ей не могла сказать,
  ибо она не знала, где бывает ее сын, хотя и догадывалась, а к эну
  Нинмизи и сама не рискнула обратиться, ибо он всегда смотрел
  сквозь нее. И Нинмизи попросила свою мать разузнать, где
  проводит ночи ее муж. Вскоре она узнала правду. Гордая своей
  красотой, Нинмизи не могла смириться с мыслью, что ее муж, ее,
  а не чей-то другой, может испытывать привязанность к иной
  женщине, и, одержимая жаждой мести, утирая жгучие, злые слезы
  безутешной обиды, каждую ночь взывала к Инанне с насто-
  ятельной просьбой помешать им, осквернить их любовь.
  - О Владычица, да погаснет их светильник и да опрокинется он
  на их постель, и пусть упадет горячий фитиль ему в непотребное
  место! Пусть он с ней, но сделай так, о Всесильная, чтобы он
  вяло и неподвижно, в смущении лежал на лоне ее, понукаемый,
  как павший осел.
  Лежа в холодной, не согретой жаром любви, постылой постели, Нинмизи горько жаловалась Энки, пославшему ей такой жребий,
  сетуя, что Инанна, ранее давшая ей благо женской красоты, теперь,
  по воле судьбы, пренебрегает ею, ибо даже богиня чумы обходит
  женщину, не любимую мужем.
  - Я запущена, неухожена! Я - невспаханное поле, - плакала она.
  - Пусть бы тот день обратился в глину, когда я стала его женой! О
  Владыка судеб, кому же теперь достанется красота моего лона?
  Ее съедят горестные пятна одиночества, и она пропадет, подобно
  сладким сливкам, пролитым на землю. Пожелтеет мой лоб, мои
  нежные руки похудеют и высохнут, - рыдала Нинмизи, - и спадут
  с них браслеты, а все из-за нее, из-за этой противной чужеземки. -
  И Нинмизи попросила разрешения у своей матери развестись и
  вернуться в родительский дом, ибо муж ее не выполняет своих
  супружеских обязанностей. Отец покинутой жены, выяснив, что
  его дочь беременна и оправдывает свое назначение, даже слушать
  не захотел о разводе, страшась гнева владыки, но дочь утешил:
  "Подожди немного, дитя мое, вскоре ты и так вернешься в
  родительский дом, дабы здесь родить первенца, а там - видно
  будет".
  Оскорбленный и возмущенный пренебрежительным отно-
  шением к своему дому и к себе лично, он попросил Тизхура, жреца
  Инанны, именем богини повлиять на энси и уговорить его не
  нарушать обычая и не позорить жену и ее родных. Тизхур
  пообещал, но, вспомнив опаленные руки племянника, решил
  отложить неприятный разговор и дождаться родов, ибо если
  Нинмизи разрешится от бремени девочкой, то Аннипада так и так
  придется просить о наследнике. Тем не менее, Тизхур, встре-
  тившись на следующий день с энси на строительстве, уговорил
  его почаще бывать дома, дабы не волновать мать свою, у которой
  больная печень.
  Три месяца прожил Аннипад в доме гончара, и Пэаби ни разу
  не спросила его, почему они не возвращаются в дом эна. В доме
  Мешды Аннипад отпраздновал и день первого обрития волос
  младенца. Энси с шестимесячным Утеной на руках пришел в храм
  Энки и, совершив возлияние на алтарь, срезал золотистую прядь
  волос мальчика и, в знак того, что плоть Утены принадлежит богу, принес ее в жертву Всевышнему. После этого за дело взялся
  храмовый брадобрей, и под звуки лиры и пение молитв, которые
  произносили отец, сам брадобрей и жрец-музыкант, обрил голову
  ребенку.
  Отдыхая душой в своей семье, энси много и плодотворно
  работал. Он, всегда помогавший тащить вверх, на террасу и башни
  тяжелые грузы, изобрел и придумал способы транспортировки
  огромных колонн и каменных блоков на высоту семи башен. Его
  постоянно занимали мысли об архитектурном убранстве
  святилища Энлиля и его планировке. Он часто приносил из храма
  домой и показывал жене таблички с эскизами, набросками своих
  замыслов. Пэаби всегда с живым интересом рассматривала их и
  слушала его пояснения. Ее расспросы, - человека, обладающего
  незаурядным художественным вкусом, часто помогали ему
  выбрать наиболее удачный и оригинальный вариант.
  Когда у Аннипада что-нибудь не ладилось и он, расстроенный
  тем, что удачное решение ему не дается, в задумчивости сидел
  перед сном на верхней ступеньке лестницы, Пэаби подсаживалась
  к мужу, обнимала его и успокаивала:
  - О, муж мой, не думай о предстоящих делах уставшим, отдохни,
  обрети покой от трудов своих у меня на груди. Завтра, а может
  быть, и в сновидении этой ночи, зодчий богов Мушдамма или сам
  Владыка мудрости, покровительствующие тебе, озарят твой ум
  светом своего божественного разума, и ты будешь знать, что
  делать.
  Пэаби всегда заботилась о том, чтобы Аннипад хорошо
  выспался. Она не давала расплакаться Утене, и если он ревел,
  выносила его вместе с люлькой-корзиной на балюстраду и плотно
  закрывала за собой дверь. Шеми обучила дочь заговору,
  успокаивающему плачущего младенца. Когда Утена заревел в
  первый раз, Шеми, отстранив молодую мать, положила в головах
  у ребенка лепешку, трижды тихо произнесла заговор, затем провела
  этой лепешкой по тельцу и выбросила ее мангусту, сняв с ребенка
  чары злого и голодного ночного духа. Аннипад сквозь сон не раз
  слышал, как Пэаби протяжно, как песню, мелодично читала над
  колыбелькой заклинание.
  
  Сгинь из потемок житель ночи,
  Хлеба кусочек возьми, не кричи,
  Сгинь ты туда, где спит праведный Ут,
  Пусть над тобою свершит он свой суд.
  Что ты так сердишься, мальчик мой сладкий,
  Спит твой усталый отец.
  Мать прикорнет над тобою украдкой,
  Если ты рев прекратишь, наконец!
  Иль в небесах у Инанны несчастье,
  Плачет Владычица жен?
  Или Иштур нагоняет ненастье,
  Тучами дом окружен?
  Зверь бесприютный, наверное, воет.
  Птица ночная кричит.
  Дух преисподней голодный тут роет,
  Громко зубами стучит.
  Спи, мой Утена, утихни, родной.
  Бог и богиня пребудут с тобой.
  Житель потемок прочь улетел,
  Хлебушек весь он до корочки съел.
  В праздничные дни полнолуния молодых супругов обычно
  навещали веселые, шумные и беззаботные Дати и Урбагар,
  собиравшиеся пожениться перед новым годом. Вся компания,
  вместе с маленьким Утеной на руках у отца, часто гуляла по берегу
  реки или каталась на лодке в бухте. Стояла ранняя осень, солнечная
  жара пошла на убыль, но вода в море все еще была теплой и
  приятной. Урбагар часто уводил всех далеко на косу, где в тиши и
  уединении можно было вволю поваляться в песке, поплавать и
  позагорать, сварить пойманную здесь же рыбу и всласть
  наговориться. И лишь вездесущие мальчишки иногда нарушали
  их покой.
  И вот однажды, когда супруги, усталые, но довольные,
  возвратились с прогулки и Аннипад, между прочим, заметил, что
  в последнее время что-то нездоровится его матери и она редко
  выходит из дома на свежий воздух, Пэаби робко поинтересовалась,
  когда же, наконец, наступит благоприятный день и они переберутся
  в дом эна. У Аннипада упало сердце, ибо настало время открыть
  ей истину, от которой энси ничего хорошего не ожидал. Он тяжело
  приподнялся с циновки, сел рядом с лежащей на спине женой и
  посмотрел на сына. Младенец, утомившись за день, крепко спал и
  тихонько посапывал, повернувшись на бочок. Энси давно готовился
  к этому разговору, но сейчас начисто забыл, с чего собирался
  начать.
  - Ты знаешь, Пэаби, что нет на свете женщины, которую я любил
  и желал бы больше, чем тебя. Не было, нет и не будет в моих
  помыслах и намерения изменить тебе или, того хуже, оставить
  тебя. - Пэаби насторожилась, и ее дрему сняло, как рукой. Ничего
  подобного на ночь она не ожидала. - Ты родила мне Утену, -
  продолжал Аннипад, - а дороже и важнее первородного сына для
  мужчины ничего нет. Но тебе ведомо, что я - отпрыск эна, и когда-нибудь должен заменить отца, а меня - мой сын. Ты же,
  в общем-то,- не шумерка, а роду моему нужен чистокровный наследник, ибо в противном случае семя Зиусудры, наш род, потеряет власть над племенем. И посему отец, да и весь род мой, решили на своем совете развести нас с тобой и дать мне в жены девушку из нашего рода. И мне пришлось подчиниться, ибо такова воля Энки, владыки
  судеб. По закону мы с тобой разведены, но перед богом, предками
  и перед обычаем ты - моя жена, и все смирились с этим. А эта
  Нинмизи вот уже больше четырех месяцев живет в доме моего
  отца, и поэтому мы с тобой будем жить здесь.
  Лицо Пэаби постепенно покраснело, затем сделалось пунцовым,
  потом кровь отхлынула, и мертвенная бледность разлилась по ее
  щекам. Она закрыла глаза и, не проронив ни слова и не шевелясь,
  как бы ушла в Страну без возврата. И лишь веко ее левого глаза
  подергивалось мелкой дрожью. Аннипад обнял жену, но ее хладное
  тело не откликнулось на его ласку.
   - Любимая моя, - Аннипада бросило в пот и что-то оборвалось в груди, - разве не самое главное, что мы всегда вместе? - Он
  целовал ее помертвевшие губы, но она не шевелилась и едва
  дышала. Аннипад укрыл ее потеплее, снова приподнялся и сидел
  так до тех пор, пока его не свалил сон. Наутро, поднятый Шеми.
  он не стал будить жену. Аннипад потихоньку оделся и ушел в храм
  Энки, ибо события в жизни бога Луны не сказывались на аппетите
  Владыки.
  Когда после полудня энси вернулся в дом Мешды, перед ним
  развернулась удручающая картина: девочки, сестры Пэаби,
  нянчили ревущего от голода Утену; Мешда, весь в саже, громко
  чертыхаясь, чистил незажигающийся очаг; Гаур суетился и бегал
  вверх и вниз с кувшином, нося холодную воду матери, которая
  ставила примочки Пэаби, с утра находившейся в бредовом,
  горячечном состоянии.
  Аннипад насторожился и быстро прошел к жене, лежавшей в
  бессознательном состоянии. Он пристально всмотрелся в ее лицо и
  попросил Шеми, догадавшуюся о причине болезни, удалиться и
  закрыть за собой дверь.
  - Я - жрец бога Энки, владеющий колдовством, - с угрозой сказал
  Аннипад, обратившись на запад. - И пока я здесь, ты, злой Удуг,
  скитающийся по земле, не смеешь творить зло в этом доме! -
  Призвав на помощь Всевышнего, Аннипад напрягся и взял Пэаби
  за руку. Упорно смотря ей в лицо горящими глазами, он громко и
  повелительно потребовал: "Пэаби, проснись! Проснись и посмотри
  на меня"! И она открыла глаза и, увидев наклоненное над нею
  лицо мужа, улыбнулась и сказала: "А, это ты? Ты со мной, слава
  богам, мне большего и не нужно".
  Распахнув дверь, Аннипад, шатаясь, вышел к ожидавшей за
  порогом Шеми. - Поправится, - сказал энси, вошел в комнату
  Мешды и вяло, весь в сильном поту, сел на циновку.
  На следующий день, придя со стройки на полуденный отдых,
  Аннипад еще у калитки услыхал ритмичное бульканье и всплески.
  Странный шум напоминал ему море и волны, бьющиеся о борт
  ладьи в спокойную, безветренную погоду. Во дворике он
  обрадовано узрел Пэаби и мать, сидевших на циновке у очага,
  держа на коленях большие, надутые кожаные бурдюки и ритмично
  покачивая их.
  - Что это вы делаете? - удивился он, никогда не видевший, как
  сбивают масло.
  - А вот смотри, - засмеялась Пэаби и выловила рукой из обрата
  небольшой комочек масла.
  Пэаби быстро поправилась, но у нее пропало молоко. Утена
  поневоле был отнят от груди, и молодой матери пришлось
  преждевременно оторваться, отделиться от своего ребенка. Она
  тремя земными поклонами попрощалась с сыном и проводила его
  в жизнь.
  Дни шли за днями, снова наступил Новый год, и Аннипад по
  обычаю встретил его в родительском доме, вместе с отцом, дядей,
  матерью и братом. К этому времени беременная Нинмизи ушла
  из-под опеки свекрови рожать у матери. Ее отсутствие нисколько
  не огорчило энси, ибо он чувствовал себя совершенно свободным
  от нее и ничем ей не обязанным. Ему и в голову не приходило, что
  мальчик, которого она должна родить, будет ему таким же сыном,
  как и Утена, а отцовская любовь навсегда привяжет его и к
  Нинмизи, матери ребенка. Прошло еще три месяца, и Нинмизи
  полностью оправдала ожидания рода. И пришел день наречения
  имени, и Аннипад, взяв в руки сына от нелюбимой жены, признал
  его и возрадовался ему, хотя сын и был похож на мать.
  Пышно и торжественно, с музыкой и пением молитв, прошла
  церемония протыкания мочек ушей будущего законного владыки.
  И здесь Аннипад, получив от благодушно настроенного отца
  освященные на алтаре серьги, с удовольствием вдел их в ушки
  ребенка, нисколько не думая при этом о его матери.
  Когда истек срок ритуальной нечистоты, Нинмизи и ее сын
  вернулись в дом мужа, где она благополучно кормила ребенка
  грудью почти до года. Эн приставил к мальчику раба-дядьку, чтобы
  тот ходил за ним, но Нинмизи, нерастраченное чувство которой
  сосредоточилось на сыне, сама заботилась о ребенке и без устали
  возилась с ним целыми днями. Мальчик рос улыбчивым и
  ласковым, и Аннипад, дабы сын знал и любил отца своего, стал
  чаще бывать и даже ночевать в доме эна, мечтая о том, как было
  бы славно, если бы братья росли вместе.
  Нинмизи, мстя отринувшему ее мужу, изыскивала массу благовидных предлогов, препятствующих общению Аннипада с
  сыном: то у ребенка болит животик, то дует холодный ветер, то
  неблагоприятный день для гуляния, то Аннипад не так его держит.
  Всякий раз ему приходилось выпрашивать дозволения поиграть с
  ребенком. И энси часто покидал свой дом расстроенным,
  измышляя самые невероятные способы, как выпроводить Нинмизи
  к ее отцу, ибо со временем она будет настраивать сына против
  него. Аннипад заставлял себя не думать об этом, ибо тот, кто
  день и ночь ранит душу мыслью о грядущем несчастье, мучается бесполезно, так как все в руках Владыки судеб.
  В доме Мешды он брал за ручку Утену, шел с ним в садик
  гончара и рассказывал ему о маленьком братике. Аннипад никогда
  не делился с Пэаби тем, как ему тяжело даются посещения
  собственного дома, но она догадывалась, ибо его пасмурный лик
  говорил сам за себя. В такие дни Аннипад замыкался, много
  молчал и был неласков с ней, а это обижало Пэаби.
  - О муж мой, - спрашивала она, - почему любовь твоя подобна
  течению реки: то прибывает, то вдруг заметно слабеет? Тебе
  ведомо, о мой господин, что я - как жемчуг, который чувствует
  своего хозяина: стоит лишь ему забыть о камне, как он начинает
  тосковать и тускнеет. Хвали меня почаще, о мой любимый, и я
  всегда буду самой красивой.
  И энси, осознавая справедливость ее упреков, заставлял себя
  быть веселым и затевал шумные игры с женой и сыном. Лишь,
  будучи занят на строительстве или в храме, Аннипад совершенно
  отвлекался от своих семейных неурядиц, целиком погружаясь в
  дела, ибо настал наиболее ответственный этап строительства -
  возведение святилища грандиозного храма Энлиля.
  
  
  Глава 16
  СТАРШИЙ БРАТ АННИПАДА
  Город жил обыденной, привычной и в последние годы мирной и
  спокойной жизнью. Общинники за трудами и заботами почти
  позабыли, что их окружают враждебные племена мелха и хаммури,
  до сих пор не смирившиеся с вторжение шумеров на Дильмун и
  потерей своих лучших земель. И вот однажды, на склоне дня, в
  Город через Козьи ворота вбежал, повергая встречных в смятение,
  окровавленный человек в разорванных одеждах, с посыпанной
  прахом головой и, не отвечая на расспросы, бросился к храму Энки.
  Был день общественных работ, и когда черная новость облетела
  стройку, мужчины племени, побросав инструменты, плотной массой
  двинулись на Храмовую площадь. Вестник скорби, раб-шумер,
  пасший храмовое стадо, пал на колени перед Энки, заступником
  племени и, поведав о случившемся, воззвал об отмщении. Затем
  он, рослый, могучий пастух, лоб и лицо которого были покрыты
  струпьями засохшей крови, а рана на голове кровоточила, - вышел
  на площадь и коротко рассказал ожидавшей его огромной толпе о
  трагедии, разыгравшейся прошлой ночью на пастбище.
  Где-то в конце серединной стражи, когда часть пастухов спала
  в хижине, а сторожа, среди которых был и он, в полудреме сидели
  вокруг лежащего стада, на них напали мелха, которых привел
  недавно сбежавший раб-пастух, их соплеменник. Грабители
  ползком подобрались к сторожам и перебили их ударами топоров.
  И лишь его младшему брату удалось закричать и позвать на
  помощь. Когда, проснувшись от крика, полусонный пастух-
  рассказчик вскочил, озираясь, несколько мелха со всех сторон
  бросились на него, ударили по голове, и он потерял сознание.
  Израненный, оглушенный болью пастух очнулся от жалобных,
  душераздирающих стонов умирающих животных и, с трудом разлепив склеенные засохшей кровью веки, осмотрелся. Мелха,
  ненавидящие племя шумеров, часть скота угнали, а часть перебили.
  Никому из пастухов, спавших в каменной хижине, не удалось
  выскочить наружу. Мелха, бесшумно подступившие к ней заранее,
  перестреляли всех из луков через распахнутую дверь. В этом месте
  повествование прервалось пронзительными криками негодования,
  сотрясшими монолитное тело толпы: "Месть, месть! Смерть
  мелха!".
  Каким-то чудом остался жив отец вестника, старший пастух.
  Старика сбили с ног и топтали метавшиеся в панике по хижине
  еще не совсем проснувшиеся, полусонные пастухи, ощетиненные
  стрелами, торчащими из их тел, не до конца осознавшие, что
  произошло. Убитые, они прикрыли старика своими телами. Он-то
  и приказал своему раненому сыну как можно скорее принести это
  известие в Город. Вытащив из-за пояса стрелу мелха, пастух
  протянул ее энси. Аннипад, детально рассматривая снаряд, дабы
  по нему определить, из каких мест были грабители, вспомнил
  старого пастуха, его гостеприимство и то, что отец старика, пасший
  общественное стадо, тоже погиб от рук мелха. Владыка судеб
  пощадил старика, ибо усмотрел несправедливость в гибели
  человека, и так обреченного вместе с сынами своими на рабство
  за грехи предков.
  - Кажется, такая стрела есть в храмовой коллекции, - неуверенно
  спросил энси отца, много повоевавшего в молодости с племенем
  мелха. Владыка неопределенно пожал плечами и взял стрелу.
  - Если мне будет дозволено, о господин, - раб встал на колени
  перед эном и поцеловал его сандалию, - я скажу тебе верное слово
  отца моего, ибо ему ведомо, с какого острова родом мелха-
  предатель, проводник разбойников. Отец был всегда добр с ним и
  обучил его нашему языку.
  - Поднимись, пастух, и говори, - кивнул головой эн, мельком
  взглянув на раба. Что-то давно и хорошо знакомое, много раз уже
  где-то виденное, было в его чертах, и владыка посмотрел на него
  более внимательно. И вдруг в душе эна пробудилось какое-то
  смутное воспоминание о ком-то очень близком и дорогом, с юности
  глубоко запавшем в его сердце. Эн настойчиво напряг память, пытаясь припомнить, кого же все-таки напоминает ему этот
  красивый и сильный раб, эти глаза, эти брови, этот рот, этот овал
  лица. И из туманного далека послушно зову сердца медленно
  выплыл образ юной красавицы-рабыни, которую он никогда и не
  забывал. Эн непроизвольно сравнил пастуха со своим сыном,
  унаследовавшим облик и многие черты характера своего отца. Раб,
  который не был моложе энси, статью и формой головы походил на
  Аннипада. И тут, по прошествии стольких лет, владыку вдруг осенило, почему его эн-отец так спешил выдать замуж его любимую подружку-
  рабыню.
  - Так этот раб, оказывается, тоже мой сын! - растерялся
  владыка, - мой первенец? За чьи же прегрешения Всевышний
  покарал меня и сделал сына моего первородного, шумера, рабом?
  - поразился неожиданному открытию эн. - Отец, кажется, был
  праведником в своих деяниях, может быть, согрешил дед? Да разве
  узнаешь теперь, кто виноват! Это ведомо лишь знающему истину
  Судье богов и людей. Сейчас главное то, что наказание закончилось,
  и Всевышний отпустил грех предка моего, а знак тому - Владыка
  жизни сохранил и вернул мне сына, сотворенного им же самим. -
  Эн, не слушавший, о чем говорил пастух, окинул потеплевшим
  взглядом мощную фигуру обретенного им сына и положил свою
  добрую, отцовскую руку на его плечо, тем самым, жалуя по
  обычаю рабу свободу. Стихийное народное собрание единодушно
  одобрило поступок эна дружным возгласом: "Да будет так". И новый
  общинник, несбыточная мечта которого свершилась, еле
  сдерживая крик радости, до земли поклонился владыке и народу.
  - Жреца из него уже не сделать, - думал эн, - хотя читать и
  писать его придется научить, а вот воином, для начала - можно
  попробовать. И поинтересовался:
  - Скажи, пастух, так ли умело ты владеешь оружием, чтобы
  тебя можно было принять в храмовую дружину?
  - Да будет тебе ведомо, о пресветлый владыка, - бывший раб
  хотел опуститься на колени, но эн его удержал, - пастухам часто
  приходится отгонять мелкие группы разбойников из различных
  племен, а я всегда предводительствую в этих стычках.
  Эн удовлетворенно кивнул, ничего другого и не ожидая от своего сына, и, почти уверенный в ответе, спросил: - А из лука ты хорошо стреляешь?
  - Я - охотник, о мой господин, - ответил с почтительным
  поклоном пастух.
  - Ну что же, в таком случае, энси, - распорядился владыка, -
  зачисли, - он чуть не сказал "брата своего", но вовремя осекся, -
  этого пастуха в воины храма, и пусть он живет здесь же, при
  храме.
  Аннипад поклонился отцу: хорошие, сильные воины ему были
  нужны.
  - Кстати, - с особым интересом и пристрастием расспрашивал
  эн неожиданно объявившегося сына, - ты женат?
  - Пока нет, о добрейший из энов, - согнулся пастух в поклоне, -
  кто отдаст за раба свою дочь? Отец говорил, что его женил эн,
  прежний господин наш.
  При этих словах владыка поморщился, но затем улыбнулся сыну:
  - Не печалься, дитя мое, у воина храма большой выбор, но не
  торопись, осмотрись вначале и обзаведись собственным домом.
  Аннипаду, удивленному проявлением необычного участия и
  заинтересованности, которые выказал отец к судьбе какого-то
  раба, некогда было доискиваться причин их возникновения. Энси,
  попросив у владыки разрешения заняться организацией погони,
  приказал оседлать четырех резвых верховых ослов и вместе с
  тремя воинами-следопытами ускакал на место происшествия,
  чтобы проследить путь угонщиков скота и убедиться, что они
  покинули остров. Своему помощнику энси поручил готовить
  вооружение храмовых воинов и добровольцев к походу, а также
  договориться с великим дамкаром о выделении его общиной семи
  больших кораблей для карательной экспедиции.
  Когда раненого пастуха повели к храмовому лекарю, эн,
  переполненный мыслями о найденном сыне и его матери, догнал
  его и продолжил свои расспросы. Узнав имя матери бывшего раба,
  он отбросил последние сомнения в его происхождении и послал за
  Тизхуром, братом своим, дабы и он узнал о столь невероятном
  факте, а удивленному Гишани приказал накормить пастуха и
  поселить его в каком-нибудь приличном храмовом помещении.
  - Столько лет, - думал эн с огорчением и досадой, он, усыновленный перед Утом рабом, поклонялся неизвестно какому личному богу, в то время как Энки и Дамкина пеклись о его благе! Нужно будет обязательно наложить на него строгий обет покаяния. -
  - Что случилось, брат мой? - издали спросил встревоженный
  Тизхур, вытирая потный лоб и торопливо приближаясь к эну,
  ожидавшему его, сидя на деревянной скамье под развесистым
  старым дубом невдалеке от входа в дом. - И четверти стражи не
  прошло, как мы с тобой расстались на храмовой площади. Что-
  нибудь невероятное произошло в доме или Всевышний ниспослал
  тебе важное вещее знамение?
  - Сядь, пожалуйста, рядом со мной, Тизхур, брат мой
  единственный, отдышись и приготовься выслушать странную,
  фантастическую историю, быть может, со счастливым концом, -
  попросил его эн с необычайной теплотой в голосе. Нарастающее
  чувство изумления, с которым внимал Тизхур радостным словам
  брата, сменилось к концу рассказа изрядной озабоченностью.
  - Я его плохо рассмотрел на площади. Мне бы хотелось
  разглядеть его получше, прежде чем принести тебе мои
  поздравления и возликовать вместе с тобой, - осторожно сказал
  Тизхур. - Как его звать?
  - В обиходе - Энентур, а тайного имени я не спрашивал, ибо мы
  были не одни.
  - Мне думается, о мой первородный брат, что нам обязательно
  следует в присутствии старейшин рода испросить у Отца нашего,
  всеведущего Энки, подтверждение: твое ли он семя. И если оракул
  скажет "да", то и род его признает, а признает род - признает и
  племя. И тогда ты сможешь засвидетельствовать перед Утом в
  присутствии матери Энентура, которую нужно предварительно
  освободить от рабства и очистить, свои отцовские права на него.
  Но прежде, о брат мой, нужно посмотреть, что он за человек, каков
  в битве; не испортила ли его натуру нечистота рабства, ибо род
  наш не потерпит недостойного. Соблаговоли послать за ним, о
  владыка, мы его расспросим еще раз о мелха. И пусть принесут
  сюда побольше светильников.
  - Истинно речешь, о Тизхур, - растроганный эн благодарно
  пожал руку брата, лежавшую на колене, - здесь не нужна спешка, к тому же, нужно поручить Буенену срочно отыскать в архиве
  табличку дарения, дабы узнать род матери Энентура и за какие
  благодеяния божьи она принесена в дар храму по обету.
  Вскоре привели омытого и переодетого Энентура. Осторожно
  опуская перевязанную голову, пастух низко поклонился владыке и
  почтительно застыл в ожидании расспросов. Тизхур поднялся со
  скамьи и принялся прохаживаться, откровенно приглядываясь к
  новому племяннику.
  - О доблестный воин, - с мягкой улыбкой обратился он к пастуху,
  - окажи милость, соизволь повторить для меня рассказ о
  преступлениях этих разбойников мелха, ибо мне, главному слуге
  великой Инанны, владычицы плодородия, необходимо знать
  подробности их тяжкого прегрешения.
  - Да будет ведомо тебе, о любимейший из слуг прекрасной
  богини, - Энентур поклонился жрецу, - что я - пастух. Я много
  воевал и с мелха, и с хаммури, но честь называться доблестным
  воином мне еще предстоит заслужить, а рассказывать о
  злодеяниях этих врагов племени нашего - мой долг перед
  Всевышним, о пресветлый господин. - Мужественное, открытое
  лицо пастуха было серьезным и спокойным; глубокий розовый
  шрам, пересекавший его левую щеку, невольно вызывал уважение.
  Слушая пастуха, жрец неоднократно заглядывал в его глаза,
  присматривался к каждому его жесту и мимике.
  - Скажи, о сын счастливого отца, - Тизхур бросил быстрый
  взгляд на бесстрастно сидевшего эна, - когда ты настолько
  оправишься от ран и окрепнешь, что сможешь нести службу воина?
  - Я достаточно здоров и силен, мой господин, чтобы поймать
  предателя-мелха, - суровые глаза пастуха свирепо засверкали, - и
  собственноручно принести его в жертву Энки. Кроме меня, его никто не знает. Я надеюсь, что энси не откажется взять меня в отряд.
  Отпустив Энентура, жрец еще немного походил в раздумье,
  сложив руки на груди и посматривая на заметно напрягшегося, но хранящего молчание эна, затем присел на край скамьи и решительно сказал:
  - Первое впечатление весьма благоприятно: он скромен и
  прямодушен, но не глуп и не робок, говорит гладко и складно, чего рабам душой не дано. По виду он может быть твоим сыном и
  достойным братом Аннипаду. И ты заметил, Уренки, - в волнении
  Тизхур схватил брата за руку, - у него уши нашего отца, такие же,
  как у всех нас, а это - уже не случайность!
  Выслушав столь важное для него мнение, владыка облегченно
  улыбнулся и напряжение спало с него, ибо ему было бы тяжело и
  больно обмануться в своих ожиданиях и потерять сына, которого
  он уже любил.
  - И все-таки, брат, - промолвил эн, направляясь в дом, - спросим
  у Владыки судеб.
  Аннипад вернулся в храм из поиска в конце рассветной стражи.
  Предположение старого пастуха о том, что своих соплеменников-
  мелха, живущих на одном из островков вблизи Дильмуна, привел бывший пленный, кажется, подтверждалось, так как след стада
  обрывался на побережье. Энси напился воды, наскоро смыл дорожную пыль и сразу же лег спать, ибо предстоял трудный день, день погони и битвы.
   В середине утренней стражи помощник энси разбудил
  Аннипада, дав ему немного поспать после изнурительной скачки,
  и доложил, что все оружие освящено, воины окроплены святой водой
  и размещены на кораблях по шестьдесят человек на каждом, а
  военачальники ждут его у святилища. После недолгих сборов
  Аннипад, надев амулет, защищающий от вражеского оружия,
  поспешил к алтарю, дабы Владыка жизни благословил воинство
  свое и возглавил, ибо всесильные, многославные руки великого
  воителя Энки, могучего быка, ниспровергают, сокрушают и
  обращают в пыль всякого бога, поднимающегося против него. И
  лишь тому, кто вовремя осознавал тщетность сопротивления и
  смиренно склонялся перед Всемогущим, он милостиво сохранял
  жизнь и удел его, и, благодетельствуя побежденному богу,
  усыновлял покорного.
  Совершив жертвоприношение и возлияние кровью на алтарь бога, военачальники вознесли Энки молитву.
  - О всемогущий, стань впереди нас и веди на мелха. Покарай грешников. Пусть гнев твой падёт на врагов народа твоего. Сделай их детей сиротами, а жен - вдовами. Оскверни их жилища, заставь их ноги
  спотыкаться, а руки опуститься. Благослови оружие наше и всели в сердца мелха страх перед нами. О непобедимый, обрати в
  добычу их самих, их достояние, их жен и детей, их братьев и
  друзей. И да надолго запомнят они месть нашу.
  Военачальники поднялись с колен, и энси, их военный вождь,
  направив взор вдаль, в сторону врага, вскинул над головой боевой
  топор и крикнул, точно птица Имдугут; и от его крика небеса
  содрогнулись. - Пусть великий ужас храма Энки обрушится на
  головы врагов наших! Вперед, братья! - И блеск небес благословил
  воинство.
  Флотилия из семи кораблей была готова к отплытию. Гребцы,
  занявшие свои места, и воины, вольно сидевшие, сняв вооружение
  и доспехи, вдоль бортов, на носу и на корме; завидев на причале
  высокую фигуру энси в длинном, до колен, боевом одеянии и в
  опоясывающей лоб повязке, громкими криками приветствовали
  своего полководца. Каждый из кормчих надеялся, что поскольку
  Урбагар уплыл на Маган за грузом золота, то энси взойдет именно
  на его ладью, и тогда она становится флагманским кораблем.
  Прежде чем выбрать корабль, Аннипад созвал кормчих и
  военачальников на совет и изложил им основные приемы и
  требования своей тактики во время плавания и высадки на остров.
  Вызвав с ладьи Энентура для уточнения деталей, которые он не
  упомянул в своем рассказе, энси, со слов старого пастуха, описал
  мореходам остров сбежавшего раба-мелха, где и мог находиться
  украденный скот. И когда один из кормчих опознал остров, энси
  поднялся на его корабль, захватив с собой Энентура.
  Флотилия вышла в море и взяла курс к земле мелха, живущих
  на противоположной стороне Дильмуна и на островах. Дул попутный
  северный ветер, и кормчий рассчитывал, что к заходу солнца они
  доплывут до отыскиваемого острова, а мелха, у которых мелкие,
  перегруженные ладьи, опередят их всего на две-три стражи.
  Плавание предстояло долгое, и воины, сложив рядом с собой
  снаряжение, удобно расположились группами по всей палубе. Одни
  ели, другие дремали, третьи проверяли оружие. Копейщики
  умащали древки своих тяжелых копий смесью масла с семенем
  горчицы. Лучники освободили от упругой жиловой тетивы
  изогнутые, гибкие луки и, вытащив из глубоких колчанов длинные стрелы, пробовали, хорошо ли прикручены кремниевые нако-
  нечники.
  Аннипад одиноко сидел в тени рубки, прислонившись
  спиной к ней и откинув голову на прохладную тростниковую стенку.
  Закрыв глаза и сосредоточившись, энси обдумывал возможные
  варианты боевой ситуации и, представляя их зрительно, проигрывал
  в уме. Постепенно его мысли обратились к Пэаби. Вчера он не
  успел зайти к ней и проститься, но Мешда, наверное, уже обо всем
  ей рассказал. Засыпая, он растроганно представил себе, как она с
  Утеной расставляют в саду семь мисок с теплой кашей для ворон
  и просят их возвестить о его возвращении. "Я вернусь, мои милые,
  ибо Энки не допустит иного".
  Неразговорчивому Энметену, сидевшему неподалеку, днем не
  спалось. Умиротворенный покоем, он в полудреме смотрел в синюю
  даль, размышляя о чем-то незначительном, маловажном, долго
  не задерживающемся в голове. Иногда его скользящий,
  поверхностный взгляд останавливался на ком-либо из общинников
  или их оружии. Мысли о предстоящем сражении и о возможной
  смерти не посещали его, ибо каждый воин, идя в бой, был уверен,
  что погибнет кто-то другой, но не он, хранимый своим богом.
  Юноша больше не питал ни зависти, ни зла к Аннипаду, а любовь
  к Пэаби за эти годы трудно, медленно, но прошла. Он сам удивился
  тому, как легко и безболезненно на свадьбе Урбагара и сестры
  говорил с Пэаби и играл с ее ребенком, а после свадьбы
  коротал по-соседски вечера полнолуния вместе с Аннипадом, играя в шашки-нарды.
   Бездумный, рассеянный взгляд юноши задержался на гиганте-
  пастухе, бывшем рабе, который сидел один у мачты, вытянув
  длинные ноги, и дремал, свесив на грудь перевязанную голову. И
  оружейник принялся гадать, смог ли бы он побороть Урбагара или
  нет. Пастух проснулся, почувствовав пристальный взгляд
  Энметена, поднял голову, и улыбка осветила его суровое лицо.
  Энентур, не знакомый ни с кем из общинников, сам не стремился
  вступить в разговор и подсесть к какой-нибудь группе. Юноша,
  улыбнувшись в ответ, передвинулся к гиганту и заметил:
  - Ты так велик, брат мой, что тебе даже не смогли подобрать
  защитную перевязь по росту, а эта будет стеснять тебя в битве.
  И Энентур, почувствовавший расположение к собеседнику,
  согласился.
  - Воистину, так, о почтенный. Я ее сниму, когда покажутся
  мелха, да и копье я не возьму. Ведь я - пастух, мне привычнее
  управляться топором и кинжалом.
  Энметен посмотрел на его длинный, тяжелый и очень острый
  кинжал.
  - Будь милостив, покажи мне его, - попросил оружейник, узнав
  свою работу. - Несколько лет тому назад отец продал этот кинжал
  за четыре овцы.
  - С охотой и удовольствием, - пастух протянул Энметену оружие,
  - прекрасный кинжал, он не раз выручал меня. - Любовно оглаживая
  оружие со всех сторон, оружейник протер пальцами клеймо. - Да
  будет тебе ведомо, о брат мой, что я - оружейник, а это - мое
  клеймо. -
  Глаза Энентура потеплели, он привстал и почтительно
  поклонился Энметену. - Дело рук твоих - искусная работа, о мастер.
  У него хорошая длина, он крепок и грозен. Я счастлив, что этот
  кинжал служит мне! - И они продолжали по-приятельски,
  миролюбиво и доброжелательно беседовать, довольные
  знакомством, до тех пор, пока впередсмотрящий не крикнул, что
  показались острова мелха. Воины встрепенулись, подобрались,
  надели доспехи и еще раз проверили, хорошо ли прикреплен пучок
  травы жизни на шлеме, ибо шумер военного времени прекрасен
  перед Энки пучком травы на голове. Лишенный во время битвы
  убора из травы, воин переставал быть человеком, становился
  мешком из мяса и костей и умирал для общества, теряя свое имя
  и сущность, а личные бог и богиня покидали его.
  Кормчий флагмана просигналил флотилии приказ энси
  спрятаться всем воинам, - лечь на палубу и прикрыть медное
  оружие, чтобы его блеск и обилие людей на кораблях не были
  замечены сторожевыми мелха, уже сидящими на пальмах.
  Аннипад, кормчий и Энентур, оставшись в одних набедренных
  повязках, возились с канатами на палубе, как бы производя
  обычные корабельные работы. Энси облегченно вздохнул, когда
  они проплыли мимо первого островка, и мелха не зажгли сигнальных костров тревоги, приняв флотилию за большой торговый караван
  судов. Кормчий знал эти воды и держал курс между островами
  как можно дальше от земли.
  Когда на горизонте показался высокий, гористый, покрытый
  густым лесом остров, энси стал напряженно всматриваться в его
  ландшафт, ища описанные приметы. Вот из туманного далека выплыла небольшая бухта, в которой стояло на якоре несколько дюжин судов. Приютившись у склона горы, раскинулось большое селение,
  обнесенное частоколом. Здесь жили все мелха острова.
  Множество хижин грязно-желтого цвета теснилось вокруг белого
  каменного храма. С левой стороны бухты лесистый склон горы
  подступал прямо к морю, и огромное дерево нависало над водой так, что набегавшие волны почти касались его кроны. Эта примета и была символом родины для человека, много лет томившегося в плену.
  - Приплыли, кажется, а Ут еще не ушел с небес. Это - добрая
  примета, - нехорошо усмехнулся энси. - Что и говорить, праведному
  Судье угодно видеть возмездие наше. Приказав кормчему сбавить
  скорость и дождаться, пока растянувшаяся флотилия соберется в
  кулак, энси подал сигнал войти в бухту. Несколько рыбаков,
  направлявшихся к берегу, завидев корабли, повернули свои лодки
  к ним, чтобы первыми предложить морякам свежей рыбы и
  обменять свой улов на товар дамкаров. Подпустив первую лодку
  с тремя рыбаками поближе, энси велел лучникам расстрелять их.
  Один из рыбаков, крикнув собратьям об опасности, вскочил и
  метнул во врагов дротик, но сраженный стрелой, свалился с лодки
  и исчез в глубине. Ладья, маневрируя, догнала и потопила еще две
  лодки, а пловцов расстреляли из луков. И тогда, возвещая начало
  сражения и призывая мощь Энки из водной бездны Абзу, энси
  громко затрубил в большую морскую раковину. Селение мигом
  всполошилось, и вечерняя тишина взорвалась криками мечущихся
  в страхе и смятении женщин, плачем детей, ревом и блеянием
  скота, угоняемого в лес. Мужчины племени, похватав оружие,
  высыпали на берег бухты, чтобы помешать высадке шумеров.
  Многие из них бросились к своим ладьям, дабы в море дать бой
  захватчикам.
  Энси, предвидя такую опасность, заранее приказал лучникам обмотать наконечники стрел фитилями, смоченными в масле,
  поджечь и воспламенить ими корабли противника. Вскоре все
  ладьи мелха горели. Корабли шумеров, погасив скорость, сходу
  врезались в прибрежный песок дна бухты и почти одновременно
  остановились, развернувшись бортами к берегу. В следующий
  момент воздух наполнился гулом тетивы и свистом стрел: лучники,
  укрывавшиеся за невысокими бортами, дали несколько залпов по
  толпе воинов мелха, угрожающе размахивающих оружием и
  выкрикивающих проклятия шумерам, стоя по колено в воде или на
  берегу. Мелха, не ожидавшие такого разворота событий, в панике
  оставляя убитых, толкаясь и сбивая с ног раненных, отхлынули от
  воды. Однако высокий мелха в темно-синем плаще, по-видимому,
  вождь племени, размахивая копьем и что-то крича, быстро
  восстановил порядок, и его воины засыпали шумеров тучей стрел
  из своих коротких луков. Но большая часть их упала в воду, ибо не
  всякий воин, не прикрытый щитом, отваживался подбегать на
  расстояние прицельного выстрела из лука.
  Энентур, плечо которого оцарапала стрела, зло прищурившись,
  взял у одного из стреляющих лучников лук подлиннее и, выждав,
  когда человек в плаще, организующий оборону мелха, подошел
  поближе к воде, вскинулся и, растянув лук так, что тот едва не
  сломался, выстрелил в вождя. Послышался глухой звук тетивы и
  смертельно раненный человек возопил, тщетно пытаясь вырвать
  из горла засевшую там стрелу, и упал ничком, истекая кровью и
  задыхаясь. А Энентур, при виде его смерти, испустил победный клич
  шумеров.
  Лишенные предводителя мелха растерялись, и ряды их
  расстроились. Энси, заметив это, приказал начинать высадку
  воинов. Прикрытые корпусом корабля, первыми с заднего борта
  соскользнули в море тяжеловооруженные копейщики, сбросив с
  себя защитные войлочные плащи. За ними спустились в воду все
  легковооруженные воины, в том числе и половина корабельной
  команды, а также часть лучников с колчанами на головах и энси.
  Стоя по шею в воде, в медных шлемах, с огромными, четыре на
  два локтя, щитами, копейщики развернулись к берегу, сомкнули
  строй, и, образовав сплошную стену из двенадцати щитов, ощетинившуюся одиннадцатью копьями, медленно пошли к берегу,
  поднимая щиты как можно выше и закрывая ими от стрел свой
  отряд. Лучники, оставшиеся на кораблях, в это время частыми
  залпами отгоняли мелха как можно дальше от береговой линии.
  На берегу семь отрядов шумеров развернулись и охватили орду
  мелха полукольцом, тесня их к селению. Вскоре к отрядам
  присоединились и высадившиеся с кораблей лучники, набившие
  стрелами опустевшие колчаны. Воины племени мелха, темнокожие,
  невысокие и тонкокостные, с мелкими, но правильными чертами
  лица и большими черными глазами; в боевой татуировке, со
  звенящими на ногах колокольчиками и воинскими браслетами;
  прикрываясь небольшими тростниковыми щитами, мужественно,
  упорно, но беспорядочно сопротивлялись. Потеряв вождя, они,
  земледельцы и рыбаки, были не в состоянии противопоставить
  организованному натиску шумеров хоть какие-нибудь коллективные
  действия. Теряя убитых и отстреливаясь, пока не кончились
  стрелы, бросая копья в стену из щитов, они постепенно отступили
  к селению и разделились на две части: меньшая из них скрылась в
  лесу, а другая, перемахнув через частокол изгороди и закрыв
  ворота, заняла оборону, забрасывая врагов метательными
  палицами и камнями. Шумеры, прорубив топорами проходы в
  деревянной ограде, ворвались в селение.
  И сражение закипело повсюду: и у изгороди, и на улице, и у
  хижин из жердей и тростника, которые воины Энки обрушивали на
  мелха, засевших там и яростно отбивающихся копьями, топорами
  и мотыгами. Особенно обильно кровь текла на храмовой площади,
  где большая группа воинов мелха, вдохновляемая жрецом,
  защищала свою святыню от поругания неудержимо рвущимися к
  ней шумерами.
  Когда Энентур и Энметен, сея смерть и круша хижины, первыми
  пробились к храмовой площади, из соседнего переулка на них
  набросилось около двух дюжин мелха с топорами и копьями.
  Энентур, с боевым обоюдоострым топором в одной руке и
  длинным кинжалом в другой, идущий чуть впереди, гибким
  движением уклонился от копья, направленного в его живот, мощным
  ударом топора перерубил его древко и пронзил кинжалом грудь нападающего. Увидев, что их окружили, гигант обезумел от ярости,
  и его руки заходили, как крылья быстро летящей птицы.
  Стремительно вертясь, Энентур с неистовой силой обрушивал
  удары сразу во все стороны, ломая копья, как ячменную солому,
  круша черепа и вспарывая голые тела врагов.
  Один из юношей-мелха, выбрав момент, когда недосягаемый
  противник повернулся спиной, бросился с ножом ему в ноги, чтобы
  свалить гиганта, вспоров ему живот. Однако Энентур успел ударить
  топором воина в затылок и раздробить кости. Храбрец рухнул на
  колени и раскрыл рот, чтобы закричать от боли, но даже этого
  ему было не дано: Энентур быстро нагнулся и, рыча, с размаху
  всадил ему кинжал между зубами, глубоко разрезав рот. Крик
  юноши захлебнулся в потоке крови и обломках зубов, и отхлынула
  от него сладкая жизнь. Герой умер мгновенно и присоединился к
  нескольким трупам, уже лежащим под ногами гиганта.
  Бестрепетный Энметен, пробиваясь поближе к приятелю,
  чтобы прикрыть его и свою спины, бился спокойно и молча, с
  улыбкой на устах. Вращая топором и фехтуя легким копьем, атлет,
  обладающий отличной реакцией, легко парировал удары
  многочисленных врагов, которые, нападая со всех сторон, спешили
  разделаться с воином-одиночкой и мешали друг другу в тесноте
  улочки. Когда Энметен, сделав выпад, раскроил лоб ближайшему
  противнику, с крыши соседней хижины ему на голову спрыгнул
  подросток-мелха и ударом ножа в грудь перерезал войлочную
  перевязь, защищавшую сердце шумера. Энметен левой рукой
  схватил мальчика за длинные волосы, и, резко нагнувшись вперед,
  присел и перебросил его через себя, ногами подростка отбив топор,
  направленный на него.
  Мгновенно выпрямившись, раненый оружейник не заметил, что
  упавший, разорвав завязки, стащил с него шлем с пучком травы
  жизни. Энметен в гневе зарубил подростка и, бешено кружась,
  снес голову еще одному из воинов. Один из мелха, у которого
  Энметен мощным ударом выбил топор, пытаясь защититься, инстинктивно поднял руки над головой, но следующий удар топора оружейника раздробил ему кость, и рука повисла, как плеть. Крича от боли, воин упал на землю и пополз в сторону. Мелха, безуспешно воюющие с двумя шумерами, завидев подкрепление - отряд шумерских
  лучников, вынырнувший из-за угла,- быстро ретировались к храму.
  Лучники, предводительствуемые энси, размахивающим
  длинным, тяжелым копьем, приветствовали боевым кличем
  доблестных воинов, положивших в неравной борьбе дюжину врагов;
  и с луками наизготовку, выскочили на храмовую площадь. Кровь
  на груди устало дышащего Энметена и его ноги, похожие на рога
  быка-убийцы, с разбитыми в пылу сражения браслетами,
  привлекли внимание энси, и он, подойдя к герою, чтобы посмотреть,
  насколько серьезны его ранения, вдруг вздрогнул и ужаснулся: на
  голове брата жены его лучшего друга не было шлема с пучком
  травы жизни! Залитый кровью мальчика шлем торчал из-под
  изуродованного трупа. Дождавшись, когда лучники прошли,
  Аннипад незаметно, концом копья, поднял шлем, стряхнул с него
  вражескую кровь и, как особо посвященный жрец, именем Владыки
  судеб надел на голову опешившего Энметена. И тут оружейник
  понял, что произошло и что сделал для него Аннипад. И Энметен
  с благодарностью поцеловал руку энси, вернувшего его к жизни,
  затем, отрезав от набедренной повязки длинную полоску материи,
  накрепко привязал шлем к голове.
  Небольшая храмовая площадь почти до краев была заполнена
  воинами-мелха. На ступенях храма стоял жрец в голубом плаще
  и, воздев руки к небу, громко и заунывно молился, призывая бога
  защитить свой дом и свой народ. Время от времени голоса воинов
  племени сливались с его мольбой, и стройное пение мужского хора
  разносилось далеко вокруг. Первые лучники, ступившие на
  площадь, лишь раз успели спустить тетиву, ибо мелха бросились
  под стрелы толпой, подмяли шумеров и, ломая их луки, с диким
  воем растерзали упавших.
  Энси, выбежавшего на площадь, встретил страшный удар
  мотыгой по голове. В глазах у Аннипада на миг потемнело, копье
  выпало из его рук, он замычал и замотал головой. Резкая боль в
  боку, пронзившая тело, вернула ему сознание, и он увидел воина,
  который с ненавистью и досадой вырвал из его обшитой медными
  бляхами перевязи свой короткий, кривой нож и размахнулся, целясь в
  незащищенный живот. Энси обеими руками перехватил его запястье и повернул руку так, что она хрустнула, а оружие выпало
  из нее. Резким ударом локтя в солнечное сплетение Аннипад
  отшвырнул мелха. Ринувшегося на него воина с высоко занесенным
  топором встретил мощный удар ноги в грудь. Энси подхватил свое
  тяжелое копье и, держа его за середину двумя руками и быстро
  вращая, обрушил умопомрачающие удары на незащищенные
  головы нападавших. Аннипад пробился к крутящемуся, как вихрь,
  Энентуру и, встав спиной к спине, они крушили набрасывающихся
  на них с фанатичным упорством мелха, как молодой тростник. На
  площади появлялись все новые и новые группы шумеров, и мелха,
  видя обреченность сопротивления, дрались с еще большим
  ожесточением, понимая, что в любом случае смерти не миновать.
  Аннипад кивнул Энентуру в сторону жреца, и братья прорвались
  к храму. Жрец был стар, худ и мал ростом. Во всем его остром,
  как нож лице и в крючковатом носе чувствовалось что-то орлиное.
  Он постоянно подбадривал и поучал воинов, благословлял их и
  выкрикивал проклятья врагам. Когда двое гигантов, разбросав его
  охрану, поднялись на ступени, жрец испугался и бросился в
  открытую дверь храма. Однако Аннипад своим длинным копьем
  пробил его плащ и подтянул обратно к ступеням. Один из мелха
  запустил в Аннипада метательной палицей, но энси, вовремя
  заметив, присел, и палица ударилась в стену. Аннипад подобрал ее
  и, прицелившись, бросил с такой силой, что палица пробила голову
  воина, и глаза его покрылись мраком. Энентур, дабы жрец не удрал,
  схватил его за шиворот и так встряхнул, что старик обмяк и поник
  в его огромной руке. Несколько мелха попытались освободить
  жреца, но братья быстро и жестоко пресекли их попытки.
  С высоты ступеней храма энси повелел шумерам окружить
  воинов-мелха, теснить их к центру площади и побыстрее принести
  с флагманского корабля большую боевую сеть. Вскоре пре-
  восходящие силы нападающих согнали защитников храма в центр,
  окружив их густым частоколом разящих копий. Энси, знавший
  немного язык мелха, потребовал от жреца, чтобы тот приказал
  своим соплеменникам прекратить бесполезное сопротивление. Но
  старик презрительно молчал, и тогда Энентур, взорвавшись, ударил
  его в пах рукояткой топора и придавил к земле.
  - Падай ниц, собака, перед жрецом шумеров! - Но старец,
  скрючившись от боли, поднял голову и, не отрывая брезгливого
  взгляда от энси, плюнул в его сторону. Глаза Энентура засверкали
  убийством, и он в гневе отрубил старику одно ухо. Аннипад сам
  крикнул воинам мелха, чтобы они сложили оружие, но ни один из
  них не подчинился вождю врагов. Энси подождал немного и
  приказал лучникам сделать залп по непокорным. С криками ужаса,
  боли и ненависти, окруженные мелха вновь бросились на шумеров,
  и многие из них обрели смерть, пронзенные копьями.
  Но вот на площадь выбежали три храмовых воина с аккуратно
  скрученной сетью на плечах. Энси быстро подошел к ним, и они
  вчетвером, сильно раскрутив тяжелые каменные грузила,
  привязанные к краям сети, одновременно, по команде, метнули их
  над сбившейся плотной массой непокорившихся врагов. Сеть
  накрыла мелха, и копейщики, схватившись за ее концы, опутали
  воинов, лишив их возможности сопротивляться.
  Аннипад вновь предложил мелха сдаться, ибо части из них будет
  сохранена жизнь. Но ожесточившиеся люди не повиновались. И
  лишь когда лучники приготовились стрелять в них, мелха, под
  угрозой сиюминутной, неминуемой смерти, побросали оружие и
  сели на землю, сложив руки за головой. Их ножи, топоры и мотыги
  тут же собрали, сложили в кучу и приставили к ней охрану.
  Стояла лунная, безветренная ночь. В наступившей тишине
  были слышны лишь жалобные стоны раненых и тихая молитва
  старого жреца. Энси распорядился, чтобы пленным скрутили локти
  и забрали у них всю одежду и украшения. Шумеры зажгли хижины
  вокруг храма и развели костры вдоль частокола, ограждающего
  селение, ибо Энки запрещал опустошать огнем побежденные
  страны.
  Битва завершилась, и энси, военный вождь шумеров, устало
  сняв свой помятый шлем, вытер потную голову, надел опо-
  ясывающую лоб повязку и приказал помощнику выставить
  караулы. Неглубокая длинная рана немного кровоточила, но не
  болела и поэтому не слишком обеспокоила его. Аннипад
  прислушался, и ему, жрецу, показалось, что злые ночные демоны
  уже пляшут во мраке на поле битвы свой танец, гремя браслетами, и поют, опьяненные пиршеством. Срочно созвав старшин, он
  поделился своими опасениями и приказал побыстрее собрать и
  предать погребению трупы погибших шумеров, ибо иначе демоны
  острыми когтями испачканных кровью пальцев рук вырвут глаза у
  трупов и пожрут, объедят их головы.
  Похоронив мертвых на побережье и отслужив по ним панихиду,
  победители поспешили заняться грабежом. Шумеры, рас-
  сыпавшись по всему селению, снесли на храмовую площадь все
  мало-мальски ценное, что могло пригодиться в хозяйстве, ибо
  отдав седьмую часть добычи богу Энки, остальное воины поровну
  делили между собой. Кое-где еще прятались раненые мелха; и
  воины волокли их, истекающих кровью пленных, к их охраняемым
  собратьям.
  У входа в храм развели большой костер, пустив на дрова
  несколько близлежащих хижин. Дабы рассортировать пленных,
  стражники по одному подводили их к энси, стоявшему у костра,
  тяжело опершись на воткнутое острием в землю копье. Осмотрев
  пленника, энси выяснял у старика-жреца, находящегося здесь же,
  богат человек или беден и какой выкуп могут собрать за него.
  Если размер выкупа устраивал энси, то пленника отводили направо,
  отрезали его длинные волосы и держали их как залог того, что
  пленный не попытается убежать. Когда приходил выкуп, то волосы
  ему возвращали. Бедных, раненных и не понравившихся Аннипаду
  людей уводили налево, в темноту, за угол храма, где стражники
  каменными булавами проламывали им головы. Энси отобрал среди
  пленных четверых наиболее крепких и здоровых юношей, чтобы
  принести их в жертву Энки, и приказал опутать им ноги, а веревку,
  стягивающую их локти, обмотать вокруг шеи.
  Когда Аннипад приказал стражникам поставить у костра всех
  юношей сразу, чтобы убедиться, что они достойны быть
  принесенными в жертву Всевышнему, перед ним на колени, сложив
  руки в мольбе, бросился старик-жрец и, указывая на одного из
  пленных, стал просить вернуть ему свободу, ибо это был его внук
  и единственный сын погибшего вождя. Но энси, убедившись, что
  сделан хороший выбор, отрицательно покачал головой. И тогда
  старик разорвал на себе плащ, посыпал голову пеплом, подполз к Аннипаду и обнял его ноги в безмолвной, красноречивой мольбе.
  Энси с отвращением отдернул ноги и оттолкнул жреца чуждого,
  враждебного ему бога копьем. Старик вскочил, вознес руки к Луне
  и на хорошем шумерском языке спокойно и отчетливо произнес:
  - Великий боже, ты видишь надругательство над нами, детьми
  твоими, так отмети за нас! Сделай так, чтобы злодеи, все их
  ненавистное, мерзкое племя, были прокляты, прокляты, трижды
  прокляты проклятием бесплодия, нищеты и насильственной,
  позорной смерти! Пусть же земля разверзнется под вашими ногами,
  безжалостные, кровожадные псы!
  Аннипад пренебрежительно рассмеялся:
  - Куда вашему хилому божку против Владыки жизни! Жилы
  лопнут! - и приказал увести старика налево.
  До рассвета оставалось не более одной стражи, и воины, сидя
  у костров, дремали, утомленные длинным и многотрудным днем,
  время от времени лениво ударяя в барабаны и отгоняя души
  убитых. Несколько храмовых целителей лечили раны шумеров,
  промывая их водой и накладывая шерсть с маслом. Энси, призвав
  в помощь кормчего, владеющего языком мелха, допросил одного
  из пленных, пожилого, богатого поселянина, и узнал от него, когда
  скот шумеров привезли на остров и куда его могли угнать.
  Проснулся энси с первыми лучами солнца, и ему сразу
  бросились в глаза груды мешков с зерном, фруктами и овощами, и
  кучи домашнего скарба, занявшие чуть ли не половину храмовой
  площади. Его удивила посуда мелха, мастерски сделанная,
  тонкостенная, выполненная из зеленоватой глины, с темно-
  коричневым геометрическим орнаментом. Он подумал о том, что
  для гончара Мешды такие миска и кувшин будут самым лучшим
  подарком, ибо он в полной мере сможет оценить работу и
  достоинство необычной посуды.
  Приказав помощнику собрать старшин на совет, Аннипад зашел
  в храм, когда оттуда выводили запертых там на ночь пленных. В
  глубине храма, в стенной нише, перед алтарем сидел в золотом
  кресле раскрашенный туземный кумир, вырезанный из цельного
  ствола и одетый в голубые одежды. У каменного алтаря, на
  серебряных подставках в виде треножников, стояли три жертвенные чаши для возлиянии, сделанные из мягкого зеленого камня.
  Внимание энси привлекла цветная инкрустация на почти
  вертикальных стенках чаш. В глаза бросались необычные,
  горбатые, круторогие быки на фоне стоящих и сидящих под
  потоками дождя мужчин с пятнистыми змеями в руках. Подозвав
  воинов, Аннипад распорядился вынести из храма на площадь
  кумира и все ценное, срубить ветви, снять кору и подрубить корни
  священных деревьев, росших вокруг святилища, а сам храм
  загадить, дабы осквернить и сделать нечистым. Увод в плен
  статуи из храма приравнивался к уходу бога из его дома, его
  селения, как знак величайшего гнева на своих подопечных, и это
  было невосполнимой утратой.
  Обойдя храм, Аннипад обнаружил у его южной глухой стены
  кладбище и, дабы духи предков навсегда покинули грешное селение,
  повелел разрыть захоронения и показать их солнцу. Энси приказал
  разбить большие глиняные кувшины, в которых мелха хоронили
  своих умерших, а кости их предков забрать с собой и выбросить в
  море, дабы душам предков врагов своих доставить беспокойство,
  лишив их жертвоприношений и возлияния воды.
  Когда собрались старшины и обсудили обстановку, энси повелел
  семи отрядам обойти остров и согнать на побережье весь скот,
  который они найдут. Через три стражи скот был собран, и пастух
  Энентур, приветствуя старых знакомых, опознал среди коров, коз
  и овец многих животных из храмового стада. Угрозами он принудил
  мальчишек-мелха, которых захватил в плен в глубине острова,
  оторвав их от матерей, гнать коз и овец к морю и больно наказывал,
  если животные разбредались. Оставшиеся в живых мужчины-
  мелха прятались, избегая стычки, и Энентур очень сокрушался,
  что не поймал предателя, по вине которого погибли его собратья-
  пастухи.
  Захватив добычу, энси спешил побыстрее покинуть разоренный
  им остров, опасаясь, что мелха с соседних островов и Дильмуна
  успеют собраться и дать шумерам новый бой. Аннипад поручил
  Энентуру с его мальчишками и еще нескольким воинам пасти стадо,
  а остальным - перенести захваченное добро на побережье. Не
  дожидаясь конца прилива, Аннипад приказал снять ладьи с мели, и воины, как муравьи, облепившие их, столкнули корабли на
  глубокое место. Посоветовавшись с кормчими, энси повелел
  насыпать небольшой причал и укрепить его жердями хижин, дабы
  можно было, подгоняя к нему ладьи, погрузить на них скот.
  Шумеры трудились всю ночь, и к утру погрузка была закончена.
  Энентур, не зная, что делать с ненужными ему больше плачущими
  мальчишками, - то ли отпустить их на волю, то ли убить, - подвел
  их к энси.
  - Отпусти, брат мой, пойманных птенцов в свое гнездо. Пусть
  пленные вернутся к материнскому лону. Но, дабы отпущенные
  потом не вредили, пусть они сядут перед тобой, хлеба твоего
  поедят и воды твоей чистой выпьют. - И он велел показать
  мальчишкам пленников, за которых их родичи должны будут
  собрать выкуп.
  Перед отплытием шумеры установили поминальный камень на
  братской могиле павших воинов, помолились, держа копья остриями
  вниз, и энси совершил возлияние на камень чистой, ключевой водой.
  Когда засверкали первые лучи золотой диадемы Ута, шумеры
  вознесли ему в молитве просьбу о благополучном плавании и
  покинули наказанный остров.
  Через два дня перегруженные корабли вошли в порт Города, и
  энси затрубил в раковину, возвещая победу воинства Энки. Заранее
  оповещенные кострами портовых стражей, горожане высыпали на
  причал и криками радости встретили благополучно вернувшихся
  родных и близких. Воины разгрузили корабли и, во главе с энси,
  семью отрядами, в полном вооружении направились к реке, дабы
  очистить себя и оружие от скверны пролитой крови. Дружно зайдя
  в воду, шумеры пять раз окунулись с головой, вышли на берег
  и направились в храм Энки, дабы оставить воинское снаряжение и
  разойтись по домам. В храме эн, отслужив благодарственный
  молебен Владыке судеб, принес в жертву богу семь овец и их
  кровью помазал грудь, правую руку и голову каждого воина,
  окончательно очистив их.
  Пятеро суток в Городе у всех ворот жгли костры и били в
  большие барабаны, отпугивая души убиенных, дабы они не
  преследовали воинов и не нарушали их сон. Жрецы храма Энки, снимая скверну, привнесенную нечистыми мелха, окропили скот и
  трофеи святой водой храмового источника и окурили их ладаном.
  На следующий день, к середине утренней стражи, весь Город
  собрался в храме Энки, где народ вознес к небесам молитву,
  славящую бога-победителя. Энси-полководец и Энентур-солдат,
  проявивший наибольший героизм и отвагу в битве, бросили Энки
  под ноги кумира поверженного им бога. Затем храмовые воины
  вывели четырех обнаженных юношей-мелха, локти которых были
  стянуты веревками, и семь раз обвели их, нечистых, вокруг
  презрительно смотревшего на них непобедимого Владыки.
  Эн окропил их и, когда под грохот военных барабанов юношей,
  одного за другим, бросили на алтарь, принеся их в жертву богу-
  воителю, перерезал каждому горло, совершив возлияние вражеской
  кровью. Трупы юношей-мелха и их деревянного кумира положили
  в пылающий костер, а шумеры, пируя на радостях, ели прекрасную
  траву - траву героев, которую народ вкушал в дни побед и
  благоденствия.
  Со счастливой улыбкой умиления, распираемый отцовской
  гордостью, взирал эн на своих сынов-богатырей - первых среди
  мужей племени, и, окропляя их - лучших воинов Энки, думал о
  будущем детей своих.
  - Энентур - первородный сын и по обычаю должен бы сменить
  меня, но по воле Энки судьба вернула мне его слишком поздно,
  чтобы он, как высший жрец, сумел пройти все ступени посвящения:
  и времени не хватит, и нет у него привычки к учению, да и род не
  согласится, чтобы эном стал бывший раб. Тем не менее,
  совершенно необходимо, чтобы он освоил таинства первых двух
  ступеней, ибо число дней его укоротится, если он случайно, не
  посвященный, будет присутствовать во время отправления
  обрядов; да и родичи будут его сторониться, как чужака, поскольку
  посвященный открывается только посвященному.
  Он может быть прекрасным военным вождем, и если придать
  ему в помощь сведущего строителя, то Энентура вполне можно
  сделать энси, когда Аннипад станет главным жрецом храма
  Энлиля. А вот меньшенького теперь же нужно отдать на выучку
  Тизхуру, ибо и он немолод, и вскоре ему станет в тягость служение владычице плодородия. В будущем, когда повелит Всевышний, я,
  как и отец мой, при жизни передам власть Аннипаду, и тогда Тизхур
  заменит его пред ликом Огненноокого.
  Когда пораженный эн, не веря глазам своим, несколько раз
  перечитал дарственную табличку на мать Энентура, найденную
  начальником канцелярии в храмовом архиве, перед ним ярко,
  красочно и живо встало прошлое, - его бурная, безудержная первая
  и единственная любовь, его скупые, тяжелые, жаркие слезы при
  расставании, его долгая неприязнь к отцу. Насколько бы счастливее
  сложилась его личная жизнь, будь отец не таким осторожным!
  Кто знает, может быть, отец и не знал, чьим даром была крошка-
  девочка, выросшая в столь необычайную красавицу, а выяснять
  не считал нужным, ибо у главного жреца храма Энки, правителя
  Города, всегда много дел и мало свободного времени, - тут же
  оправдал отца эн. И он еще раз поднес к глазам табличку, которая
  говорила о том, что в год обиды Ута, когда лик праведного судьи
  затмился, девочка принесена в дар богу врачевания Ассалухи, сыну
  Энки, в благодарность за исцеление неизлечимого недуга
  патриарха, главы дома ее отца, одного из отпрысков рода Зиусудры.
  Эн повелел, чтобы на следующий день разыскали и доставили ему
  в храм рабыню, мать Энентура, и пусть она ожидает его одна у
  алтаря Владыки.
  В назначенное время эн вышел из канцелярии, незаметно
  приблизился к алтарю и, скрытый лестницей, с нежностью долго
  смотрел, как его раба истово молилась Энки. Черноволосая,
  крепкая, статная, все еще красивая немолодая женщина, одетая
  аккуратно, но как раба - без всяких украшений, стояла на коленях
  перед богом, сложив на высокой груди руки, и шептала молитву.
  Эн тихонько кашлянул, и она, заметив владыку, поспешно закончила
  моление, заторопилась к нему, пала на колени и поцеловала его
  сандалию со словами благодарности за благодеяние, оказанное
  ее сыну.
  Взяв ее двумя руками за плечи, эн осторожно поднял рабыню,
  но рук не убрал, ибо горячая упругость ее тела вдруг заставила
  эна разом забыть все прожитые годы, и увядающая плоть его
  затрепетала. Они встретились впервые со дня расставания. Раба не опустила глаз под тяжелым взглядом владыки, с жадностью
  всматриваясь в его далеко уже не юное, изборожденное
  морщинами тревог и глубоких раздумий, дорогое лицо. Неглубокие
  лучики расходились от уголков ее больших и ясных глаз, не
  утративших былого блеска, и как когда-то, давным-давно, вновь
  вобравших его в себя целиком. Волнение покрыло румянцем щеки
  рабыни и омолодило ее.
  - Скажи, Сигби, - спросил эн срывающимся голосом, - Энентур
  - мой сын? Он очень похож на тебя.
  - Да, о Уренки, мой повелитель, - ответила она как в далекой
  юности.
  - Почему же ты, Сигби, раньше мне об этом ничего не сказала?
  - Разве бы я посмела, когда был жив твой отец, о Уренки? Тебе
  ведомо, как я его боялась; а потом я решила, что для всех будет
  лучше, если эту тайну буду хранить лишь я одна. Скажи, о мой
  повелитель, а как ты сам догадался об этом?
  - Как догадался? Наверное, Владыка судеб надоумил. Раньше-
  то я ни разу не видел Энентура. Он похож на Аннипада и, кроме
  того, Тизхур заметил, что у него уши мужчин нашего дома. - Эн
  постепенно увлек ее со двора храма в свой сад, ибо владыка не
  любил любопытных. - А знаешь ли ты, Сигби, из какого ты рода?
  - Нет, о, Уренки. По-видимому, отцом моим был какой-нибудь
  ремесленник или бедный земледелец.
  - Нет, Сигби, нет! Найден дарственный документ на тебя, и в
  нем говорится, что мы с тобой из одного рода. Я отдам тебе эту
  табличку, и ты станешь свободной, ибо, возвратив мне сына,
  Всевышний, личный бог нашего рода, создавший в твоем чреве
  Энентура; обязывает меня вернуть свободу и его матери.
  Слезы набежали на глаза женщины, и она вздохнула с глубокой
  застарелой болью:
  - Как жаль, о Уренки, как жаль, что эту табличку нашли слишком
  поздно.
  Эн пригласил ее сесть на скамью под дубом и распорядился
  подать столик с фруктами и сластями. - Я слыхал, что твой муж,
  пастух, недавно умер? Говорят, что у него оказались сломанными
  ребра.
  - Да, мы уже похоронили его. Он был добрым человеком, любил
  меня и никогда не бил, а я ему была за это благодарна. У меня от
  него две дочери, а сына, как тебе ведомо, убили мелха. - Она
  взглянула на дом, где много лет назад была домашней прислугой,
  и где они были, пусть украдкой, тайком, но беспредельно
  счастливы.
  - У тебя от Нинтур хорошие дети, Уренки, я их видела. В
  молодости твоя жена была очень красива, - добавила Сигби, - и я, будучи матерью уже двоих детей, ревновала тебя к ней.
  - У тебя дочери замужем? - эн в волнении проглотил слюну,
  его рука непроизвольно потянулась обнять Сигби, ибо он все еще
  любил ее. Дабы успокоиться, эн поднялся и стал ходить вдоль
  скамьи, на которой сидела рабыня.
  - Пока нет, но их время пришло.
  - Я освобожу их от рабства и дам приданое. Вы должны из
  пригорода переехать в другой дом, в Городе, и я позабочусь об
  этом, А Энентура я усыновлю.
  И вот, в день совместной трапезы рода, эн, ничего не объясняя,
  неожиданно предложил собранию родичей спуститься из покоев
  личного бога к его алтарю. В присутствии всех мужчин рода
  Зиусудры жрец-прорицатель четырежды вопрошал оракул Энки,
  каждый раз подвергая закланию овцу, о том, является ли Энентур
  семенем рода Зиусудры и создан ли он владыкой Энки; и
  четырежды оракул давал утвердительный ответ. Родичи, усмотрев
  в деянии эна пользу роду, усиление его влияния и мощи, высказали
  одобрение благословленному Всевышним принятию в члены их
  рода бывшего раба, а ныне - народного героя, славного воина,
  могучего мужа, чья доблесть не померкнет в потомстве.
  Эн повелел привести мать Энентура и, объявив, что по велению
  Владыки судеб, отныне она свободна, громко зачитал дарственную
  табличку, дабы Энентур обрел свои корни. И сразу же двое
  уважаемых, имеющих голос в совете общины, родича, родные
  братья Сигби, подошли к ней и расцеловались с сестрой, которую
  и не чаяли когда-нибудь встретить. Удивление рода достигло
  апогея, когда Владыка приказал привести Энентура и, приподняв к
  небу ничего не понимающего воина, перед Утом признал его своим
  сыном.
  Затем счастливый эн, радостно улыбающийся Тизхур,
  озадаченный Аннипад и безучастно покорный воле отца младший
  отпрыск владыки поцеловались с пораженным Энентуром, в изумлении
  посматривающим на мать, которую ласково держали за руки двое
  незнакомых, почтенного вида жрецов. Когда Аннипад целовался с
  Энентуром, родичи, сразу же заметив их явное фамильное сходство,
  догадались о том, что они - кровные братья. И собрание рода,
  начавшееся совместной молитвой и трапезой с личным богом,
  закончилось веселым пиршеством с многочисленными здравицами
  в честь старейшины рода, которому Владыка возвратил сына.
  Аннипад, не имеющий возможности сравнить свою внешность с
  обличьем Энентура, был не в силах понять, зачем это деяние
  понадобилось отцу, и в разгар пира подсел к дяде, дабы тот все
  ему объяснил. Узнав, что Энентур, которого энси искренне уважал
  за силу и отвагу, истинный первородный сын владыки, он вначале
  огорчился, ибо отходил на второй план, но тут же обрадовано
  подумал, что теперь-то он сможет развестись с Нинмизи и забрать
  у нее своего сына, ибо он и его дети - боковая ветвь древа энов, а
  быть правителем - уж и не такое большое счастье. И Аннипад
  пересел к старшему брату, сидевшему рядом со своей матерью,
  обнял его, и они, выпив по кувшину крепкого жертвенного пива,
  вместе затянули лихую боевую песню. Эн распорядился, чтобы
  для старшего сына приготовили покои в родительском доме, и
  Энентур остался жить у отца.
  
  
  Глава 17
  ГНЕВ ЭНЛИЛЯ
  Целый месяц приподнятое настроение не покидало эна, ибо
  собрал он птенцов своих под родительское крыло. Дабы пресечь
  грех последствий откровенного заигрывания покинутой Нинмизи,
  страдающей от одиночества молодой плоти и невостребованной
  любви, с неизбалованным женским вниманием красавцем
  Энентуром, Тизхур наложил на него обет покаяния перед Инанной
  семенем своим и, перебирая девушек рода, срочно подыскивал
  жену великовозрастному племяннику.
  Жизнь в Городе текла издавна заведенным порядком, и ничто
  не предвещало каких-либо серьезных изменений в его судьбе.
  Стояла обычная дильмунская осень. Освежающий северный ветер
  уже не был столь желанен, как летом, ибо лучи дневного светила
  более ласкали, чем опаляли и жгли. Тучи все чаще и чаще
  заволакивали небо, и строители, возводившие святилище на
  огромной высоте террасы и шести башен, зябко поеживались,
  поглядывая на небеса и прося у богов тепла и побольше просветов
  между тучами.
  Чтобы завершить строительство к концу года, к началу весенних
  полевых работ, и не ждать еще года, дабы освятить новый храм,
  эн предложил на народном собрании работать без перерывов на
  полуденный отдых, отнимавший половину стражи, ибо дневная
  жара спала. И общинники, уставшие от непрерывной стройки, на
  которую они выходили через день, от криков - громких, натужных
  просьб и команд сверху вниз и снизу вверх, дружно согласились.
  Все началось с дурного знака. Во время жертвоприношения с
  головы владыки свалилась шумерка. Эн побледнел, не зная, что и
  думать, а на вечерней трапезе Энки обратился к богу с мольбой,
  дабы Всевышний разъяснил ему смысл знамения, но Господин истинных слов молчал. Через неделю эна смутило дурное
  сновидение: ему снилось, что он правит кораблем, но кормило от
  него ускользает. Этот сон не очень напугал владыку: у него, слава
  Всевышнему, три сына, и уж один из них да унаследует его власть.
  Однако приближение несчастья было возвещено эну самыми
  несомненными предзнаменованиями.
  Вскоре над Городом появилась хвостатая, багровая звезда,
  которая сияла в небе пять ночей подряд, загораясь перед
  полуночью, а затем упала в море. Это уже был зловещий знак:
  верховный властитель согрешил против богов и ему грозит смерть.
  Утром к брату прибежал бледный, перепуганный, запыхавшийся Тизхур и прямо с порога центрального зала покоев бога Энки спросил:
  - Что произошло, о мой старший брат? Ведь благочестивее тебя нет никого среди шумеров. Неужели ты потерял благорасположение Всевышнего? Скажи, что означает это страшное предзнаменование?
  - О брат мой, - с болью в голосе, почти со стоном, произнес эн,
  - как раскрыть смысл и значение знамений, когда боги молчат? - Он пал ниц перед Владыкой жизни: - О мой бог, мой создатель, моя защита! О знающий само сердце богов! Смилуйся, открой мне, в чем мой грех, вина моя, дабы мог я покаяться перед Великими? Прости и помилуй меня за грехи, которые я по неведению содеял из-за людей и которые люди совершили перед богами из-за меня, ибо я ничего не делал вопреки знамениям, запретам и обычаям. Так почему ты молчишь, о Всеведущий?
  Острая, щемящая боль все сжимала и сжимала сердце Уренки, готовое остановиться, а на его величественную голову уже пали первые тени предсмертной тоски. Эн поднялся с пола, сжал лицо ладонями и долго молчал, качаясь взад и вперед, словно маятник.
  - Брат мой, - владыка, с трудом волоча ноги, подошел к Тизхуру
  и положил ему руку на грудь, как бы черпая силы из родной души,
  - ты - любимый слуга великой Инанны, и она не откажет тебе:
  вознеси Владычице моления с просьбой ниспослать предзна-
  менование о судьбе Города нашего, ибо мыслится мне, что боги
  изменили не только мой жребий, но и жребий Города. Если и она ничего не ответит, то, значит, Великие боги отвернулись от нашей
  земли, и будущее наше - мрак и хаос.
  И вот в благоприятный час дня Инанны, Тизхур, главный жрец
  богини, вознеся молитву своей госпоже о даровании ему
  пророчества о благе Города, совершил возлияние и, гадая, заклал
  на алтаре три овцы. Рассматривая их внутренности, жрец пришел в
  ужас, ибо богиня возвещала о злосчастном будущем Города: у
  первого зарезанного животного не было сердца. У второй
   оказалась перевернутой селезенка, что означало близкий
  переворот в установившейся жизни. Весь в крови, убитый горем,
  Тизхур даже не стал разбирать внутренности третьей овцы, привалился к алтарю, не зная, что говорить брату.
  - Слава Всевышнему, боги не отвернулись от шумеров и семя
  их не погибнет, но народ ожидает страшное, неведомое бедствие,
  которое невозможно отвратить. О, если бы боги милостиво
  открыли кому-нибудь из нас, своих верных слуг, в вещем
  сновидении, что это за напасть, то можно было бы хоть наспех,
  как праотец Зиусудра, приготовиться к божьей каре, - с тоской
  размышлял жрец. - Кто волю богов в небесах распознает?
  После рассказа брата, а Тизхур ничего не утаил, эн на каждой
  трапезе бога умолял Знающего будущее оповестить его о том,
  когда и как боги накажут шумеров. Кроме эна и его брата, ни один
  человек из племени не ведал о надвигающейся катастрофе, ибо
  всеобщая паника сама равносильна бедствию. Эну, столько лет
  верой и правдой исполнявшему каждое желание своего родного
  бога, угадывающему его волю по мельчайшему намеку, ночи не
  спавшему в мыслях о служении своему Господину, было до глубины
  души, до слез обидно, что бог, который всегда любил его и вещал
  по его молитве, теперь, когда особенно важен его наказ и совет,
  молчит, пренебрегая им.
  Эн знал, что он создан и существует ради своей паствы, ради
  порядка в человеческом стаде и неукоснительного выполнения воли
  богов. И жизнь его обладает ценностью постольку, поскольку он
  соответствует своему назначению. В его облике и поведении боги
  сосредоточили все то, что людям должно было казаться
  достойным, мудрым, праведным, дабы люди стремились жить по
  этому совершенному образу. И решил Уренки, что если он и его правление не угодны Всевышнему, то для всеобщего блага он сам
  готов уйти, не дожидаясь, когда народ его низринет, побужденный
  разразившейся бедой; и освободить другому место доверенного слуги
  Хозяина жизни.
  Опечаленный, эн смиренно думал о том, что недалек тот день,
  когда всенародное почитание, преклонение и преданность, к
  которым он относился как к должному, обернутся в ненависть и
  презрение к нему, ибо он, эн, - истинный виновник горя,
  которое обрушится на народ. И позор на века покроет нечистым
  могильным прахом его голову.
  Не находя себе места, Уренки с чувством нарастающей тревоги
  ощущал, что в воздухе носится могучий демон страха,
  выпущенный из преисподней, ибо беспокойство, охватившее
  владыку и его окружение, множилось и углублялось.
  Накануне катастрофы Всеведущий сжалился над эном и послал
  ему знамение: в святилище, прямо над головой владыки, пролетела
  маленькая птичка с погребальной травой в клюве, и Уренки осознал,
  что конец близок. Вечером ему сообщили, что некий бог
  предупреждает о грозящем несчастье: в Городе появилось много
  змей и ящериц, оставивших свои норы; звери в смятении бегут с
  гор на равнину; птицы лесные большими стаями покидают остров,
  улетая куда-то в море на запад. В последнюю ночь перед ударом
  судьбы Уренки привиделось во сне, что будто бы он летает под
  облаками над Великой горой, - обителью грозного Энлиля, и
  Огненноокий бог, выйдя столбом огня из своего подземного дома,
  презрительно повернулся к нему, эну, спиной. Проснувшись среди
  ночи, Уренки тут же вспомнил страшную картину катастрофы,
  ниспосланную ему Владыкой судеб во время совета Великих богов,
  собравшихся на вечернюю трапезу в доме Энки в год начала
  строительства храма Энлиля, и которую он много раз без-
  результатно просил истолковать. И тут эн с ужасом уразумел, что
  их вновь покарает гнев Энлиля. И он понял, какая кара ожидает
  шумеров.
  Уренки, как ошпаренный, вскочил с постели и в ночной темноте
  заметался по комнате в поисках плаща, но вспомнив, что вот-вот
  разразится катастрофа, оставил поиски, выскочил в коридор и принялся громко созывать рабов, чтобы успеть оповестить Город
  об опасности. Когда на его зов никто не явился, он бросился в
  комнаты спящих сыновей, растолкал их и, коротко объяснив, что
  вскоре Энлиль обрушит сокрушительный молот своего гнева на
  землю шумеров, послал Энентура к брату, в храм Инанны, а
  младшего сына - в дом Мешды, к Аннипаду, строго приказав
  вестникам беды как можно скорее увести их подальше от строений;
  а сам разбудил жену, раздраженно заворчавшую Нинмизи и, взяв
  внука на руки, поспешно отвел их в середину сада.
  Юноша со сна не разобрался, почему отец срочно послал
  его к Аннипаду, но привыкший беспрекословно повиноваться
  отцовской воле, стремглав добежал до дома Мешды, перелез через
  забор, не переводя дыхания, взбежал по лестнице на балюстраду и
  толкнул дверь в комнату, где жила семья энси.
  Чутко спящая Пэаби мгновенно проснулась и, узнав брата мужа,
  догадалась, что произошло что-то очень скверное, и разбудила
  Аннипада. Выслушав слова отца, энси побледнел, трепет охватил его огромное тело, но он тут же подобрался, схватил свою большую раковину и с балюстрады несколько раз во всю мощь протрубил Городу сигнал боевой тревоги. Воины-общинники, разбуженные сигналом, не теряя времени, похватали копья и топоры и поспешили на храмовую площадь, дабы совместными усилиями дать отпор неизвестному врагу, посмевшему напасть на их Город.
  Когда Мешда спросил Аннипада о причине тревоги, тот, обратив
  внимание гончара на оглушительный рев его ослов, рвущихся с
  привязи, и жалобное блеяние коз и овец, ломающих двери хлева, в
  нескольких словах объяснил, что вскоре ожидает Город, и попросил
  его, Гаура и Шеми обежать дома соседей и предупредить их о
  надвигающейся катастрофе. Энси, устроив жену с сыном и ее сестер
  в саду, подальше от кирпичных стен, выпустил скотину и побежал
  на площадь к ожидавшим его воинам. Пока энси несколько раз
  объяснял суть дела все подходившим и подходившим общинникам,
  наступил рассвет, и огромная толпа вооруженных людей, уразумев
  опасность, решила войти в храм, ибо Энки уже пробудился, и
  просить Всесильного о заступничестве перед Энлилем, братом
  его.
  И вдруг под ногами остановившихся в испуге воинов задрожала земля и шумеры услышали частые, все усиливающиеся, громовые
  удары, рокочущий голос Энлиля и его грозный крик, похожий на
  грохот, на рев бури. Стихийно оборотившись спиной к Всевышнему,
  мужи Города в ужасе пали ниц на землю, слезно и горячо моля
  Великую гору о милосердии и пощаде.
  - О Энлиль, кто смягчит твое гневное сердце, кто умилостивит
  тебя? Разве по воле твоей мы не заканчиваем строить дом твой,
  прекрасный дом, каких еще не бывало? Разве мы не славили тебя
  в молитвах наших и не приносили даров и жертв в твою честь?
  Разве мы не почитаем тебя превыше других богов? Прости нам
  прегрешения наши и помилуй, о Великая гора. Сохрани жизнь и
  дома отцов наших, и мы сделаем все, чего ты ни пожелаешь. -
  Полагая, что они оставлены Энки на произвол судьбы, люди
  прижались лицом к матери-земле, умоляя великую Нинхурсанг
  защитить их от гнева ее сына, обуздать ярость Энлиля.
  "За что?" - думал каждый. И во многих головах родилась мысль,
  что в божьей каре повинен не кто иной, как сам эн, ибо по его воле
  строители, нарушившие вековой обычай, криками своими и шумом
  беспокоили в полдень богов, не давая им отдыхать и раздражая
  их. И рассерженные боги пожаловались своему могучему царю.
  Гомон людей беспокоил и самого Энлиля, чей сон так чуток. Вот и
  собрал он богов на совет и постановил наказать дерзких рабов
  своих.
  Над Великой горой, домом Энлиля, поднялась огромная черная
  туча, и что было светлым, - во тьму обратилось. Камни, песок и
  пыль начали падать на пастбища, пашни, сады и Город; а туча
  поднималась все выше и выше к небу, разрывавшемуся от
  всполохов внезапной грозы. Вскоре от яркого блеска пылающего
  глаза Огненноокого, вышедшего из недр дома своего на землю,
  загорелся лесной массив гор.
  Стоя на коленях, рыдающие в страхе люди протягивали руки к
  Энлилю и просили, умоляли бога сжалиться над ними и
  остановиться, положить конец наказанию, ибо осознали они грех
  свой. Hо неумолимый Энлиль могучей десницей несколько раз
  потряс землю, словно сноп ячменя на току, и она раскололась, как
  глиняный горшок. Поднимая клубы пыли, стали оседать и рушиться храмы и дома. Мощная храмовая стена накренилась, треснула и
  упала, рассыпавшись на части и покрыв площадь обломками
  разбившихся каменных блоков.
  Объятые ужасом, воины вскочили на ноги, побросали оружие
  и, толкая друг друга, побежали прочь от храма. Но улицы оказались
  погребенными под клубящимися пылью развалинами рухнувших десятков домов, ибо в Городе не осталось ни одного целого здания; и люди, не смея коснуться развалин - символа скорби и несчастья,
  заметались по площади. Однако и это оказалось недостаточным
  грозному Энлилю: зияющие трещины разверзлись под ногами
  бегущих, поглощая их тела. Аннипад же, не поднимаясь с колен,
  обратился лицом туда, где совсем недавно незыблемо, неколебимо
  и вечно стояло светлое прекрасное здание святилища Всевышнего,
  дом его личного бога, а теперь лежала куча мусора, засыпанная
  грязно-серым вулканическим пеплом и черным песком.
  - О боже! - воззвал он к Энки, более удивленный, чем
  перепуганный. - Как допустил ты, знающий само сердце богов,
  чтобы брат твой младший, Великая гора, в гневе своем, словно
  разъяренный небесный бык, предал смерти твой Город, Город
  дочери твоей, владычицы Нинсихеллы, сокрушив дома и храмы,
  обратив их в прах? - Аннипад зарыдал. - О, горе нам, горе! - И
  посыпал голову прахом. - Почему такая злоба? Жестокость такая
  - за что? Поведай мне, любимому слуге твоему, о, господин
  истинных слов, в чем провинились шумеры? Почему Огненноокий
  столь безжалостно и беспощадно карает людей, которых не он, а
  ты, о Милосердный, создал, и которым сделал столько добра? -
  Аннипад огляделся: вокруг него в смертельном отчаянии, не находя
  себе места, шарахаясь от новых трещин и не зная, что
  предпринять, метались обезумевшие от страха, кричащие,
  стонущие и визжащие люди. - Смилуйся, о Владыка, - Аннипад и
  не мыслил усомниться в силе и могуществе Энки, - окажи помощь
  народу твоему, защити его от Великой горы, который разрушил,
  опустошил, уничтожил наш прекрасный Город! - рыдания вновь
  потрясли тело энси. - Взгляни, о Боже! Смерть и стенания нависли
  над развалинами! В руины обратились дома, хлева и загоны. И
  никогда больше здесь мать не позаботится о детях, сбегающихся к ее коленям; дочь не позовет отца, жена не насладится лаской
  мужа! О, горе, горе Городу, тонущему в крови!
  О, Всемогущий, неужели ты больше никогда не явишь милостей
  своих шумерам и не будешь опекать племя свое? - от такого
  немыслимого, кощунственного предположения Аннипад даже сел.
  - О, Великий отец, не может быть такого, чтобы ты отвернулся от
  народа своего и не позаботился о нас. О, Владыка, сотвори благо,
  пошли знак твоей любви к нам! - Увидев на обломках храмовой
  стены большого рыжего козла, зверя Энки, сбежавшего из
  развалившегося храмового хлева, энси воспрял духом и пророчески
  воскликнул: - С нами бог, и все будет хорошо, ибо несчастье это
  обернется шумерам на пользу.
  Он снял с пояса раковину и затрубил всеобщий сбор. И этот
  мощный трубный звук, исходивший от человека смертного, одного
  из них, перекрывший раскаты грома, - поразил воображение
  растерявшихся людей. Обреченные, смирившиеся с неминуемой
  гибелью, на которую обрек их гнев Энлиля, ожидающие лишь конца
  мучений, люди почувствовали в Аннипаде вождя, призванного по
  воле Всевышнего спасти их. И они собрались, сгрудились вокруг
  человека, осененного благодатью божьей, внимая каждому его
  слову и ожидая от него избавления.
  - Мужи племени! Братья! - громко, отчетливо и намеренно
  спокойно произнес Аннипад. - Радуйтесь! Владыка жизни с нами!
  Он и на этот раз спасет свое племя от гнева Энлиля. Только что,
  по молитве, он послал мне доброе знамение, избрав меня,
  отпрыска блаженного Зиусудры, быть исполнителем его
  божественной воли. И поэтому я требую, чтобы вы верили и
  повиновались мне так же, как в дни войны, ибо война - тоже кара
  господня.
  Братья! Вы храбрые и доблестные бойцы, и не раз вам
  приходилось смотреть в глаза смерти, но вы с честью преодолевали
  самые грозные, самые зловещие опасности. Так опомнитесь и
  наберитесь мужества! Вы - мужчины! Не мечитесь подобно стаду
  испуганных овец, ибо сам Всемогущий ведет нас.
  Раздался новый мощный толчок, и с ужасающим грохотом
  часть Города вместе с недостроенным храмом Энлиля бесследно исчезла в водах бездны Абзу. Перепуганные, дрожащие люди еще
  плотнее сбились вокруг вождя, излучающего хоть какую-то
  надежду. Аннипад не позволил демону страха вселиться в свою душу,
  и спокойствие энси, основанное на непоколебимой вере в
  могущество и добрую волю Энки, передалось и остальным.
  Неожиданно Аннипад широко улыбнулся, вызвав в ответ подобие
  робких улыбок.
  - Братья! Пока еще Энлиль не использовал против нас свое
  самое грозное оружие - потоп, но, наверное, ждать осталось недолго.
  - Энси вознес правую руку. - Воины племени! Повелеваю вам
  поспешить к домам вашим и, не задерживаясь, взять тех из
  родичей, кто сам может идти или сидеть на осле; захватить
  немного еды, плащи и теплые накидки для детей и уходить как
  можно быстрее от моря, от воды, в предгорье; ибо чем выше мы
  поднимемся, тем труднее будет Энлилю утопить нас. Да поможет
  нам Владыка судеб!
  И общинники, подобрав оружие, дружно, как на учениях,
  побежали через развалины туда, где совсем недавно стояли их
  дома и пульсировала полнокровная городская жизнь.
  Аннипад обнял оставшихся с ним братьев и попросил уговорить
  отца, предавшегося горю, не оставаться среди груды развалин,
  ибо Энки того не желает.
  - Ты, о мой старший брат, - голос энси потеплел, - захвати с
  собой всех храмовых ослов, каких найдешь, в дороге они будут
  очень нужны. - Аннипад немного помолчал и поморщился. -
  Присмотри за моим сыном, брат, и по пути обязательно зайдите
  за дядей. Я тоже поспешу, уж и не знаю, к чему приду. Встретимся
  за Городом.
  - Успокой свое сердце, о мудрейший из энси, - Энентур с
  почтением и любовью заглянул в глаза человека, перед которым
  он преклонялся и который по воле бога оказался его братом. - Все
  будет сделано по словам твоим.
  И вновь земля задрожала от ударов Энлиля. Отзвуки чего-то
  страшного, происходящего на противоположной стороне острова,
  отдаленным грохотом донеслись и сюда. Аннипад скорбно покачал
  головой и заторопился к дому Мешды, придерживаясь бывших улиц. Отовсюду, разрывая душу, неслись стоны и мольбы о помощи,
  рыдания женщин и плач детей, рев непоеного скота. Прыгая
  между валявшимися повсюду обломками строений, обходя куски
  стен, под которыми виднелись изувеченные тела и обрывки
  одежды, Аннипад горестно думал о том, что немало его
  соплеменников обрело плачевный конец, погребенное обру-
  шившимися на них стенами собственных домов. Город лежал в
  руинах; не было ни заборов, ни стен, укрывавших дворики и их
  тайны. И лишь небольшие приусадебные сады, в которых
  копошились лихорадочно собирающиеся семьи, разделяли людей,
  объединенных одним, общим горем.
  Энси видел, что пострадали по большей части старики,
  женщины и дети, не покинувшие вовремя своих домов или в панике
  выскочившие на улицу. Мужчины, воины племени, собранные на
  огромной храмовой площади, в большинстве своем уцелели.
  Пробираясь к семье, Аннипад торопил растерянно суетящихся
  соплеменников, увязывающих свое имущество в огромные тюки,
  дабы захватить с собой как можно больше, ибо бросать нажитое
  годами трудов - все равно, что отрывать от сердца.
  - Уходите, уходите быстрее! Энлиль ждать не будет! - кричал
  энси. - Богатство - благо лишь для тех, кто вкушает сладость
  жизни. Бросьте горшки, возьмите личных богов и топоры, и
  побольше, побольше еды. И многие вняли увещеваниям энси.
  Когда Аннипад еще издали увидел широкую, приземистую
  гончарную печь Мешды, которую не поколебал даже гнев Великой
  горы, и жену, что-то увязывающую в узел, у него отлегло от сердца.
  У соседнего дома, посреди заваленного обломками кирпичей и
  кусками стен дворика, неподвижно стоял брадобрей Агга, бледный,
  как смерть, и безмолвно простирал дрожащие руки к небу. Какие-
  то клочки торчали из-под развалин его разрушенного дома, и
  Аннипад понял, что здесь лежит вся семья брадобрея. Энси
  подошел к Агге, разорвал на себе одежду, посыпал голову прахом
  и стал рядом. Затем, выждав приличествующий обстоятельствам
  промежуток времени, он сильно встряхнул брадобрея за плечо,
  чтобы вернуть его к действительности.
  - Смирись, о брат мой, такова воля Всевышнего. Уходи поскорее в горы, ибо в твоей табличке судьбы нет слов о близкой смерти, а
  оплакивать их будешь потом, в дни всенародного плача. Ты еще
  молод, Агга, и, даст бог, будет у тебя новая семья.
  Мешда, его чада и домочадцы, укрывшиеся от кирпичей
  рушащихся стен между деревьями садика, отделались, к счастью,
  лишь ушибами и кровавыми ссадинами. Убедившись, что все
  целы, Аннипад на ходу обнял жену и плачущего сына, порадовался
  вместе с ними, что живы, и приказал Мешде и Гауру, ждавшим
  его, ссыпать весь запас фиников из тростникового, развалившегося
  сарая в переметную суму и навьючить на оставшегося невредимым
  старого осла Мешды. Надев на плечо сумку с теплой одеждой и
  взяв Утену, Аннипад крикнул Мебурагеши, чтобы тот не
  задерживался и кратчайшим путем, через развалины, вывел своих
  беженцев, гонимых Энлилем, за пределы того, что еще вчера было
  их Городом, их миром, незыблемым, неизменным и вечным,
  созданным по воле богов, а сегодня ими же обращенным в пыль.
  Покидающие без всякой надежды на возвращение останки
  Города, убитого Великой горой, обездоленные, лишенные крова,
  шумеры растянулись пестрой, широкой, все удлиняющейся и
  удлиняющейся траурной лентой; ибо одни люди поверили и
  подчинились авторитету вождя, подкрепленному божьим
  благословением, а других увлек пример соседей. Тысячи ног
  поднимали тучи серой, нечистой, вулканической пыли, хрустевшей
  на зубах и застилающей глаза. Утешая плачущих детей, подгоняя
  скот, помогая идти раненым старикам, люди, с тюками на плечах,
  узлами и узелочками в руках, спешили поскорее вырваться из
  цепких лап кровожадного Энлиля, готового выпустить на них
  безжалостный потоп.
  За Городом энси, передав сына незаметно вытянувшемуся и
  возмужавшему Гауру, юнге на ладье Урбагара, наказал Мешде
  идти к предгорью так быстро, насколько позволяли силы, а сам
  остался дожидаться отца. Вскоре показался караван Энентура.
  Бывший пастух связал между собой дюжину ослов и половину из
  них успел чем-то навьючить. Ослы послушно следовали друг за
  другом, подгоняемые длинным копьем пастуха. На первом из них,
  которого вел младший брат, сидела мать. Рядом, налегке, поспешали отец, дядя, Нинмизи и раб с ребенком на руках. Аннипад
  молитвой возблагодарил Владыку судеб, что он сохранил жизнь
  отцу и дяде, поцеловался с родными и спросил брата, что тот везет.
  Узнав, что Энентур собрал на складе при кухне почти всю провизию,
  Аннипад засмеялся:
  - Воистину, брат мой, если бедный - все равно, что мертвый, то
  мы будем жить вечно, ибо бедность нам не грозит.
  Энси уговорил брата отделить от каравана ослов, не несущих
  поклажи, и раздал их соплеменникам. Когда Нинмизи окликнули
  ее родители и она отстала от семьи мужа и пошла с ними, ее никто
  не удерживал. Получив от эна заверение в том, что он
  выдержит и более высокую скорость, братья принялись понукать
  ослов и вскоре нагнали Мешду, рядом с которым как всегда был и
  его друг Мебурагеши.
  И тут Аннипаду улыбнулось отцовское счастье: его дети
  впервые встретились. Сидя у отца на руках, довольные, они
  щебетали, не ведая горя, о своем, о детском, понятном только им
  самим. А энси, державшийся в середине колонны беженцев, все
  подгонял и подгонял людей, и люди, потные, запыхавшиеся, почти
  бежали, поднимаясь по отлогой, каменистой гряде предгорья.
  Некоторые не выдерживали темпа, роптали и отставали, не желая
  расставаться с вещами, но многие, спасая жизнь, бросали свои
  тяжелые тюки.
  Эн, сняв плащ, шел в одной набедренной повязке. Ему было
  очень жарко и очень горько, ибо по его вине страдали люди, которым
  сейчас было не до него, а пассивная, непривычная для владыки
  участь простого беженца его даже несколько утешала. Эн
  осунулся, постарел; его растерянные, печальные, полные тоски
  глаза, смотрели под ноги, на черный песок, прах, которым Энлиль
  за его грехи покрыл землю шумеров. Эн обернулся назад, чтобы с
  высоты посмотреть на то, что осталось от Города, и узрел лишь
  жалкие, темные деревья на красно-черном погребальном фоне.
  - О всемогущий Энки, - взмолился он шепотом, - если тебе еще
  угодно слышать меня, преданного раба твоего, взгляни на свой
  Город. Буря, ниспосланная бешеным гневом Энлиля уничтожила
  все, что издревле создавалось по воле твоей. Великая гора накрыл его саваном и несчастный Город превратился в руины. Посмотри,
  о Знающий будущее: нигде нет ни дыма печей, ни запаха хлеба, ни
  песен и детского смеха. Никто не спешит с благодарственными
  дарами к тебе, о Владыка. Везде только могильные холмы развалин,
  на которых скоро взрастет трава плача да будут виться и каркать
  вороны. Мертвые тела покрывают улицы, оставаясь непо-
  гребенными, не покрытыми черепками. Ты видишь, о Милосердный,
  как страдает народ твой, из коих столько невинных, чистых душой
  и помыслами своими.
  О боже, если столь тяжки прегрешения мои или отцов моих, то
  разве не проще, не справедливее было бы покарать одного меня,
  ну, детей моих, или даже род мой, тобою созданный. Смилуйся, о
  Всемогущий, возложи грех на согрешившего, на виноватого вину
  возложи ты! Да не будет погублен безвинный! О Владыка, защити
  племя свое, укрой от гнева Огненноокого, ведь спас же ты, о
  Милосердный, предка моего, всеблагостного Зиусудру, сохранил
  семя человеческое!
  Между тем, с того момента, когда Энлиль явил шумерам гнев свой,
   проистекло около одной стражи. И тут люди снова услыхали
  страшный, громоподобный рев, заставивший опять задрожать все
  племя, остановиться, обернуться и оцепенеть. По воле грозного
  Энлиля море покинуло свои берега, и бурлящая водяная гора,
  сметая все на своем пути, с огромной скоростью ринулась через
  Город в погоню за ними.
  Аннипад, опомнившись первым, вновь затрубил в раковину, и
  люди очнулись, побросали свои вещи, схватили детей и сломя
  голову понеслись вверх по широкому склону. Волна настигла группу
  Аннипада и упруго, с силой ударила бегущих по ногам. Эн не
  удержался и рухнул на колени, но его тут же подхватили брат и
  старший сын. Пэаби вцепилась в мужа, державшего обоих детей
  и, сбитая с ног, повисла на нем.
  Увидев, что потоп нагоняет их, Мешда, Гаур и Шеми
  остановились, крепко обнялись, обхватив девочек, и, в ожидании
  кары божьей, принялись громко читать заупокойную молитву. Волна
  бросила в них какие-то тюки, ударила, но они, прощаясь с жизнью,
  не ощутили боли и не сдвинулись с места.
  Энметен с отцом и братьями, скинув с плеч узлы и оставив
  ослов, подхватили мать и что было духу помчались в гору.
  Мебурагеши, получив удар, упал ничком, и волна поволокла его по
  земле. Сыновья, отброшенные волной в разные стороны, выронили
  мать, но тут же кинулись спасать родителей. Энметен прыгнул к
  отцу и поднял его, отплевывающегося, задыхающегося и
  бранящегося, из воды, а оба брата, не мешкая, выхватили мать.
  Семья великого дамкара, все бывалые мореходы, не раз
  противостоявшие разбушевавшейся водной стихии, бежала ниже
  Аннипада по склону. Когда Урбагар, помогавший идти беременной
  Дати, по давней привычке оценил мчавшийся на него водяной вал,
  то сразу понял, что сокрушающего удара ужасной волны не избежать, и его привыкший к опасностям ум кормчего, божьей милостью, в
  мгновение ока подсказал ему лазейку. Он, отец и брат, с полуслова
  оценившие замысел, быстро связали хвостами трех своих ослов,
  придвинули друг к другу животных и стянули их шеи общей петлей.
  Обхватив ослов за головы, моряки прикрылись от удара Энлиля
  живым щитом. Едва женщины успели спрятаться за спинами
  мужей, как на них, шипя и пенясь, обрушилась стена воды. Ударив
  ослов в круп и в шею и чуть не потопив всю группу, волна протащила людей и животных немного вверх, развернула их, но разбить этот монолит ей не удалось.
  Лишь после того, как водяная гора, орудие гнева Энлиля,
  низвергнувшись на людей, убила или утопила около трети племени,
  - всех тех, кто взбирался по склону ниже великого дамкара, мудрый
  Энки счел наказание достаточным. Владыка жизни простил,
  помиловал и уберег свой народ от полного уничтожения, ибо кто-
  то должен же был заботиться о нуждах богов. Владыка вод словом
  своим смирил ужасный потоп и повелел ему вернуться на свое
  место, в водную бездну Абзу. И вода, потерявшая силу, миролюбиво
  отхлынула от людей и, стекая обратно вниз, к морю, в назидание
  рабам божьим, оставила за собой сотни разбросанных по всей
  долине трупов.
  Когда оставшиеся в живых люди поднялись в небольшую горную
  долину, окруженную холмами, поросшими уцелевшим от пожара
  редким лесом, их глазам предстал странный, необычный вид: ни великой горы, ни других высоких гор больше не было. Словно
  спелый ячмень, срезал Энлиль страну гор серпом своим.
  Мэлик, вождь небольшого, дружественного шумерам племени
  хаммури, которое, спасаясь от огнедышащей лавы и лесных
  пожаров, устремилось к морю, к воде, рассказал Аннипаду,
  подошедшему к их стану, о том, что он видел, как горы тонут,
  погружаясь в гудящую землю. Поведав, что у них мало еды, ибо
  река огня уничтожила их селение, мэлик попросил энси продать
  его племени в обмен на одежду и украшения несколько овец или
  коз из храмового стада, пасшегося здесь, в долине, как он узнал
  еще до начала бедствия.
  Усмотрев в спасении стада знамение, указывающее на возврат
  милостей божьих, энси Аннипад подозвал пастухов и повелел дать
  хаммури, которых покинули их боги,- голодным, обездоленным и
  еще более несчастным, чем шумеры, полдюжины овец. Созвав
  тут же воинов и указав им на спокойно, мирно и бестрепетно
  пасущееся стадо, энси, ко всеобщему ликованию народа, возвестил
  конец наказания божьего. Затем он приказал сложить из лежащих
  повсюду валунов алтарь, и вместе с Тизхуром освятил его чистой,
  живой, ключевой водой. Когда у алтаря столпились общинники и
  собрались уцелевшие жрецы более несуществующих храмов,
  Аннипад подошел к опушке леса, где в одиночестве на камне,
  сгорбившись и понурив голову, сидел отец, дабы просить эна Города
  принести великим богам Ану, Энки, Энлилю и Нинхурсанг жертву
  и отслужить благодарственный молебен за чудесное избавление
  племени от неминуемой гибели.
  Эн поднял на сына невидящий взгляд, затуманенный чувством
  такой беспредельной вины, для которой были немыслимы,
  невозможны ни искупление, ни покаяние. Из побледневших,
  обескровленных губ его время от времени срывался болезненный,
  заунывный стон. Аннипад в замешательстве остановился перед
  отцом, ожидая, когда эн поднимется и пойдет к алтарю. И тут
  энси услыхал за своей спиной нестройный ропот, грубую брань
  мужчин и истошные вопли женщин.
  - Где он, - дико и исступленно ревела толпа, надвигаясь на эна.
  - Где он, этот праведник, этот избранник божий! Где он, этот враг рода человеческого, виновник бедствия? На алтарь его, на алтарь!
  Вот истинная искупительная жертва, достойная Великих богов,
  только она умилостивит Энлиля! Хватайте его, люди!
  Первыми подбежало несколько молодых, овдовевших женщин.
  Оттолкнув растерявшегося Аннипада, они кинулись на эна.
  - Посмотрите, сестры, посмотрите на этого пса смердящего!
  На нем нет ни одного знака горя! Ему наплевать на наши беды, он
  даже соболезновать не собирается, сидит себе в белом плаще! -
  Женщины принялись рвать на эне одежду, царапать лицо и, сбив
  шумерку, посыпать его голову прахом. - Скорби, пес, вместе с нами,
  пока жив, - ожесточенно визжали они, зверея от его беззащитности.
  - Это из-за тебя разгневались Великие боги, - рычала толпа, -
  ибо ты возгордился и пренебрегал их покоем и благополучием, да
  сотрется твое имя в потомстве! Зачем ты, эн, усыновил сына
  рабыни и объявил его своим истинным первородным семенем?
  Почему ты разрешил жить энси с иноплеменницей и забросить
  свою настоящую жену-шумерку?
  Эн тяжело поднялся, с трудом выпрямился и с обреченной, скорбной, беззлобной улыбкой посмотрел на беснующихся людей, убивающих своего владыку, перед которым они еще вчера благоговейно падали ниц, целуя ноги. У эна не было страха смерти, и он не пытался избежать заклания. Его били, забрасывали со всех сторон камнями, сучьями и землей, но эн неподвижно стоял, понурив обнаженную, покрытую ссадинами и царапинами, все еще величественную голову, и даже не пытался прикрыть окровавленное, черное от грязи лицо.
  Не зная, что предпринять, дабы остановить расправу, Аннипад,
  раздавленный горем, метался, закрывая собой отца от ударов, и
  кричал:
  - Люди, опомнитесь, что вы делаете? Боги покарают вас за
  это!
  Но никто не слушал энси, его толкали и всячески поносили,
  позабыв в озлоблении, что обязаны ему жизнью. Подоспевший
  Энентур, бывший раб, никогда прежде не живший в Городе и не
  обладавший поэтому развитым чувством общины, племенного
  родства, инстинктивно ощущавший и ценивший лишь семейные узы, не стал церемониться с обидчиками отца своего. Подобрав
  палку, брошенную в эна, он, рассвирепев, побил и отогнал визжащих
  от боли и злости женщин, а ударами могучего кулака расшвырял
  мужчин. Толпа, извергая проклятья и жаждая мести, сомкнулась
  вокруг эна и его двух сыновей, оставив свободным лишь небольшой
  круг.
  С воплем - "Умри, мерзкий раб!" - на Энентура кинулся сзади с
  ножом воин из рода земледельцев, детей Наннара. Но энси Аннипад
  перехватил его руку, подсел под него, захватил ногу и, положив
  воина на плечи, выпрямился и, резко согнувшись, ударил его о
  каменистую землю. И молодой шумер больше не поднялся. Воздух
  наполнился воплями ярости, и четверо родичей убитого бросились
  с ножами на братьев, дабы отомстить за его кровь. Однако и они
  вскоре корчились на земле в агонии. Энентур своим длинным
  кинжалом вспорол животы двоим нападавшим, а Аннипад пронзил
  грудь одного и ударом ноги сломал челюсть другого,
  И толпа в страхе отхлынула. Спешивших на помощь Тизхура и
  младшего брата, продиравшихся в круг, зажали так, что они не
  могли сдвинуться с места. Одновременно в нескольких местах
  раздались призывные крики:
  - Урбагар, пролита кровь твоего рода, почему ты стоишь? Ты -
  великий воин, иди и мсти! - Урбагар закрыл посеревшее лицо
  руками и сел на траву, ибо Аннипад и сейчас был ему близок и
  дорог, как брат, хотя между ними уже и была кровь.
  - Вставай, вставай, трус! - завопил старейшина и ударил
  кормчего в спину. - Иди, сражайся, твоя жизнь принадлежит роду.
  Урбагар поднялся и медленно пошел сквозь толпу к лесу, и тут,
  в круг по одному, стали прорываться дети Энки из рода Зиусудры.
  - Братья-шумеры! - истошно закричал старейшина рода
  земледельцев - детей Наннара, почувствовав, что, наконец-то,
  при поддержке всего племени, его род Барана сможет отомстить
  за древние обиды роду Козла и отобрать у них власть. - Род
  Зиусудры не желает выдать народу эна, своего старейшину, -
  законную, освященную обычаем, искупительную жертву и
  проливает кровь шумеров, нашу кровь! Смерть им, ибо боги
  отвернулись от их рода, закосневшего в гордыне и упрямстве своем!
  - Члены родовой общины земледельцев рассыпались по долине в
  поисках топоров и копий, а энси Аннипад предложил мужам своего
  рода нарубить и наломать дубин и палок подлиннее. Когда между
  Козлом и Бараном вот-вот должна была вспыхнуть смертельная
  схватка, эн неожиданно вышел вперед и поднял руку, требуя
  тишины, и племя, в силу многолетней привычки, подчинилось ему.
  - Мужи племени! Шумеры! - воззвал к ним Уренки. - Взгляните
  на себя со стороны, подумайте, что вы хотите сделать! Сейчас, в
  этой междоусобной распре, погибнут лучшие воины племени, из
  тех, кто еще остался в живых. А что потом? Как же вы будете
  жить завтра, через месяц, через год? Посмотрите, презренные
  хаммури смеются над нами! Остановитесь, братья, не губите
  племя бессмысленной борьбой за власть! Поверьте, что все вы -
  уже давно кровные родственники, независимо от того, кто из вас в
  какой род входит. Берегите мощь и семя племени своего,
  дарованные вам богами. Живите мирно между собой, защищайте
  друг друга, помогайте друг другу! И только так вы сможете
  выжить в этом мире зла и насилия. - Эн немного помолчал и глубоко
  вздохнул. - А теперь выслушайте меня, братья, спокойно. Напрасно
  вы стремитесь убить меня, ибо всем вам ведомо, что боги не
  приемлют жертвы, если она не добровольна и не подтверждена
  знаком согласия идущего на заклание. Виновен я или нет в горе,
  постигшем нас, судить не мне, да и не вам, братья! И тем не менее,
  ради мира и благополучия племени, если я угоден в жертву, я готов
  взойти на алтарь, ибо спорить с богами смертному не пристало. -
  И эн вновь сел на свой камень и безучастно опустил голову. Из
  толпы сразу же вышел великий дамкар, и люди рода Зиусудры
  расступились, впустив его в центр круга.
  - Братья-шумеры! - хрипло произнес он. - Вы знаете, что я -
  дитя Наннара. Так вот, мой личный бог надоумил меня поведать
  собранию следующее. Много лет мы дружили с эном Уренки, все
  детство и всю юность, и я любил его и готов был за него отдать
  жизнь. А потом он стал эном, пренебрег мною и потерял мою
  дружбу, а кто теряет друга, тот теряет честь. Ну, да на все воля
  божья, ибо бог дал - бог взял. И теперь, братья, у меня к нему не
  осталось ни любви, ни привязанности, ни благодарности, ибо очень
  обидел он меня перед богами и людьми.
  Но посмотрите, друзья, как мудр этот человек, как прозорлив и
  как предан своему племени! Как много добра он мог бы еще
  принести нам, даже не будучи эном! И поэтому я считаю, что Уренки,
  во благо народа нашего, необходимо сохранить жизнь, а в жертву
  принести кого-нибудь другого, угодного богам. - Вскинув правую
  руку, Уркуг воззвал к собранию: - Да будет так, о братья! - Но
  народ безмолвствовал.
  Не успел дамкар еще покинуть круг, как на его место встал
  Энентур.
  - Почтенные общинники, воины! - заторопился он, - вы знаете,
  что я выступаю перед собранием впервые в жизни. Владыка судеб,
  да святится имя его, судил меня благим жребием: избавил от
  рабства и вернул мне истинного отца и какого отца! - самого эна,
  человека, каких больше нет среди шумеров. И поверьте мне, о
  мужи племени, я был несказанно счастлив все эти короткие месяцы.
  По воле Всевышнего я оказался первородным сыном владыки,
  да простит меня энси Аннипад, мой достойный брат, и мое право,
  мой долг перед отцом моим и перед племенем моим стать жертвой
  за отца. О воины, о доблестные мужи могучего народа! Я прошу
  вас, я умоляю оказать мне эту милость, которой я недостоин. - И
  Энентур встал на колени перед собранием и простер руки к народу.
  По толпе пронесся громкий ропот, послышались резкие голоса
  спора и неодобрения. В круг вышел почтенный старец, старейшина
  второго по численности рода земледельцев, приблизился к
  бывшему рабу и положил ему руки на плечи.
  - О, Энентур, - произнес он с чувством, - ты - не только
  доблестный и неустрашимый воин, но и хороший, порядочный
  человек и, быть может, первородный сын Уренки, что ведомо
  лишь Всевышнему. Но, дитя мое, ты не можешь быть равноценной
  жертвой за отца своего, ибо всю жизнь ты был рабом, созданием
  нечистым, несущим на себе невидимую печать греха предков.
  Прости, о брат, народ твой!
  И тогда вперед вышел Аннипад. - Братья! Вы всегда считали меня старшим сыном и наследником власти эна. Вы доверяли мне свои жизни во многих битвах с врагами, и мы побеждали. На мне нет греха и не запятнан я ни пред богами, ни пред людьми. В моих жилах струится чистая кровь рода моего, кровь Зиусудры, избранника божьего. Мой род, принеся меня в жертву во благо племени, пожертвует себя,
  свою суть и свою плоть, и такая жертва будет угодна богам и
  вполне заменит отца, ибо моя плоть - это его плоть. И да будет
  так, братья! - бодро воскликнул Аннипад.
  На миг все смолкли, но затем разразилась буря протеста, ибо
  люди устрашились остаться без человека, который дважды,
  исполняя волю Всевышнего, спасал племя от гибели. Боясь
  наказания божьего, шумеры опасались и думать о том, чтобы
  принести в жертву избранника Энки, его пророка.
  - И да не будет так, - неожиданно для Аннипада прозвучало в
  ответ. Энси опешил и посмотрел на дядю, ища совета. Тизхур
  мрачно кивнул головой куда-то вдаль, к ручью, откуда доносились
  женские голоса и плач детей. Но Аннипад не хотел понимать того,
  что имел в виду дядя, хотя и видел: иной ценой отца не спасти. О
  боги, куда легче было бы стать жертвой самому! - И Аннипад
  подумал о материнском горе Пэаби, о бессонных ночах тихих
  рыданий, которые ее ожидают; о том, что она может возненавидеть
  его за это; но взглянув на безразлично сидящего отца, решился.
  - Братья! Я надеюсь, что достойной жертвой за отца может
  стать мой первородный сын Утена, - произнес он с трудом, ибо убить свое безвинное, изначально безгрешное, предельно непричастное злу, беззащитное дитя - это дважды убить себя. - Общинники! Святость ребенка, принесенная в жертву, очистит вас, передаст вам свою силу, а непрожитая им жизнь продлит дни ваши. Так что же, братья, подходит вам такая жертва?
  - Вперед снова вышел старейшина земледельцев. - Племя
  примет в жертву твоего первородного сына взамен отца, о энси, -
  уверенно сказал он, - но это должен быть чистокровный шумер из рода Зиусудры,- сын Нинмизи, а не инородец Утена, мать которого - полукровка бог весть какого племени.
  - Да будет так, - народ громогласно подтвердил мнение
  старейшины. И Аннипад пожалел Нинмизи посмертно.
  После того, как ребенка рассекли на пять частей и, окропив
  его непорочной кровью народ, сожгли на алтаре, Тизхур отслужил
  молебен, и успокоенные люди разошлись. Сыновья и брат подошли к эну, все еще сидевшему в той же позе. Энентур опустился перед
  отцом на землю и протянул ему кувшин с водой.
  - О отец, слава богам, ты будешь жить! Попей холодной воды,
  утоли жажду и облегчи сердце. Омой лицо свое, о отец. - И эн
  послушно напился и ополоснул лицо. Тизхур протянул ему финики
  и лепешку.
  - Возьми, о Уренки, брат мой, поешь немного. Возьми, а то ты совсем ослабеешь. Знаешь, брат, молясь владыке Энки, я, по его воле,
  вспомнил древнее пророчество, которое нам с тобой давным-давно
  поведал еще дед наш. Ты, наверное, позабыл его, а то бы так не
  убивался, считая себя виновным во всем. Сыновья эна насторожились
  и с напряженным интересом обступили дядю, а эн впервые
  оживился. - Пророчество это было явлено Владыкой судеб
  первородному сыну Зиусудры, и в нем бог вещал, что Дильмун -
  земля перехода, ибо великое будущее ожидает шумеров, народ
  его, не здесь, а в иных землях. И получается, о брат мой, что
  зажились мы на Дильмуне, а Великие боги, видя, что сами мы не
  оставим этой благодатной страны, гонят нас отсюда, дабы
  свершился жребий наш.
  А теперь ответь, о мой милый брат, в чем здесь твоя вина?
  Пророчество-то было не тебе послано! Просто боги решили, что
  настала пора покидать Дильмун.
  Изумленный известием, эн долго и сосредоточенно шевелил
  губами, молясь и обдумывая происшедшее, которое в свете
  старинного пророчества приобретало совершенно иную окраску,
  новый смысл, другое содержание. Гнетущее чувство виновности,
  постоянно тяготившее Уренки и превратившее каждый день его
  жизни в муку, под влиянием молитвы ушло, и он поднялся с земли помолодевшим и крепко обнял Тизхура:
  - О брат мой, ты вернул мне смысл и радость бытия, ибо я
  почувствовал, что Всемогущий снова со мной! - И эн вновь
  сделался самим собой: деятельным, решительным и энергичным.
  Он тут же переменил плащ, тщательно умылся, надел белую
  шумерку и повелел сыновьям созвать мужей рода своего.
  Удивленные, не понимая, что могло понадобиться этому
  отвергнутому богами и людьми, потерявшему власть человеку, родичи, недовольно ворча, собрались, движимые скорее жалостью,
  нежели остывшим почтение к былому величию владыки.
  Эн попросил брата напомнить родичам древнее пророчество, а затем сказал: - Выходит, братья, что не греховны мы, да и откуда взяться
  скверне, ибо со времен Зиусудры шумеры живут в страхе божьем!
  И не карали нас Великие боги во гневе своем, а, заботясь о благе
  потомков наших, потребовали, чтобы мы уплыли с Дильмуна, земли перехода, в те края, куда приведет нас воля Владыки судеб, ибо зажились мы здесь. Но дабы мы не посмели ослушаться богов, усомнившись в их могуществе, Великие разрушили Город наш и отправили в Страну без возврата многих из нас, по-видимому, наиболее строптивых и грешных. Вот, братья, такова истинная причина несчастья, - закончил эн. И родичи сразу почувствовали, что перед ними прежний владыка, избранник божий, любимый слуга Энки, устами которого Знающий будущее вещает своему народу.
  - Поведай нам, о достойнейший из ныне живущих потомков
  благого Зиусудры, что же теперь делать народу нашему, дабы не гневить богов? - спросил эна сидевший перед ним старец.
  - Разве, братья, теперь мы рискнем противиться воле божьей?
  Придется готовиться к отплытию и оставить этот благодатный
  край, где племя наше так долго жило счастливо, в достатке и довольстве.
  Когда родичи разошлись, даже не помышляя оспаривать право
  Уренки оставаться старейшиной рода, братья соорудили шалаши
  для женщин и отца с дядей, а сами проспали ночь под открытым
  небом.
  Наутро эн, через сыновей, приказал жрецам храма Энки срочно
  созвать у алтаря совет старейшин племени. Необъяснимые, даже
  забавные, наглость и бесстыдство, выказанные низвергнутым
  народом владыкой, вдруг потребовавшим от них беспрекословного
  послушания, как в прежние времена, привели старейшин родов и
  глав общин в изумление, которое еще более усилилось, когда они
  заметили, что жрецы бога Энки - члены самого сильного и влиятельного в племени рода, рода Зиусудры, проявляют былое почтение к своему старейшине, покинутому богами за грехи его. Однако, каждый понимал, что совет старейшин собирается своевременно, ибо необходимо обсудить, как быть и как жить дальше, и кто бы его ни собирал, творит благое дело; но созывать их на совет более пристало энси Аннипаду.
  В белом плаще и белой шумерке, эн, опиравшийся на свой посох,
  был бодр и свеж. Око Энки украшало грудь его, и весь вид эна
  напоминал о прежнем могуществе. Особенно поразило патриархов
  то, что от вчерашних побоев не осталось и следа. И узрели они в
  этом руку божью, вновь осенившую своей благодатью опального
  эна, возврат милостей Всевышнего.
  - Достопочтенные старейшины, - с доброй и печальной улыбкой
  начал эн. - Мне понятны ваше недоумение и ваш протест по поводу
  моего намерения оставаться в сложившихся обстоятельствах эном
  племени. И тем не менее, я прошу вас, братья, дать мне сегодня
  возможность высказаться и внимательно выслушать меня, не
  перебивая ни вопросами, ни возражениями. - Подробно и ясно он
  изложил старейшинам содержание давнего пророчества и суть его
  толкования, особо подчеркнув, что нет греха на шумерах, а
  следовательно, и не было кары божьей. - И предстоит нам, братья,
  - в заключение сказал эн, - искать новые земли на неведомых
  морских путях, ибо таково решение совета богов.
  Долго молчали старейшины, натужно, с недоверием осмысливая слова эна, меняющие его роль в катастрофе и предвещавшие резкий
  поворот в судьбе племени. Подняв правую руку, попросил слова
  старейшина земледельцев и извиняющимся тоном выразил общее
  мнение:
  - Быть может, ты, о владыка, и истинно толкуешь откровение
  божие, но если боги действительно хотят, чтобы мы покинули
  Дильмун, будем просить Великих послать нам новые знамения,
  подтверждающие их волю, ибо нет греха в этом.
  - Ну что же, братья, да будет так? - обратился к старейшинам эн, предвидевший такой исход, и совет единогласно подтвердил это решение. Эн тотчас же совершил возлияние на алтарь водой, все стали на колени и вознесли Знающему будущее молитву о ниспослании понятных, не оставляющих никаких сомнений, знаков божьей воли. Затем эн предложил старейшинам выделить людей из каждой родовой
  общины, дабы сегодня к вечеру, собрав трупы на равнине,
  захоронить и оплакать их, а завтра утром всем племенем возвратиться туда, где прежде стоял Город. Это было разумно и
  своевременно, ибо в любом случае следовало поднимать свой
  Город из руин. Старейшины родов без видимого раздражения, не
  слишком и в душе оспаривая претензии эна на главенство, ибо все
  во власти Владыки судеб, с достоинством откланялись и
  удалились к своим родичам, дабы рассказать им то, что узнали и
  решили на совете.
  Шумеры с опаской спустились на равнину, где всю ночь
  пировали опьяненные обилием добычи кровожадные демоны
  Страны без возврата. Прежде чем поднять труп, люди с молитвой
  опрыскивали его водой, освященной на алтаре, отгоняя злого духа.
  Каждый род погребал тела своих погибших отдельно, но все ямы
  для братских могил, как мужчин, так и женщин, выкопанные на
  краю возделываемых земель, располагались неподалеку одна от
  другой. Трупы уложили на правый бок, головой на запад, руки
  покойных подняли к лицу и, за неимением глиняных чаш, вложили
  в них чашечки, свернутые из листьев.
  Всем женщинам, на их смертельно бледные щеки и веки,
  нанесли зеленый грим травой или листьями, но красные платья
  нашлись лишь для немногих. Останки усыпали красными
  черепками, которые удалось собрать, разбив взятую с собой и
  случайно сохранившуюся глиняную посуду. Люди поставили в ямы
  дары покойным, кто какие мог, и забросали их землей. С пением
  погребального гимна жрецы заклали жертвенных животных и
  совершили возлияние на могилы кровью овец, водой и парным
  молоком, ибо ни погребального пива, ни погребальной травы не
  было. После того как на могилы навалили груду камней, чтобы их
  не потревожили голодные звери, повсюду раздались погребальное
  пение и стенания оплакивающих погибших, ибо не было человека,
  кто бы ни потерял родственника. Жены, дочери и сестры разорвали
  на себе одежду, до крови расцарапали лица и грудь и посыпали
  пылью распущенные волосы.
  Стенания становились все громче и громче и продолжались до
  заката, ибо люди устали и истомились от проявления глубокого
  горя. Перед сном все племя омылось в ручье, и жрецы в сумерках
  окропили и очистили народ от скверны смерти.
  На следующий день, узнав гаданием, что гневное сердце Энлиля
  уже успокоилось и его разъяренная печень усмирилась, семьи
  жрецов из рода Зиусудры первыми двинулись обратно к развалинам
  Города. Им, пребывающим под защитой и покровительством
  самого Владыки жизни, личного бога рода, и полагалось раньше
  всех ступить на эту опасную, сокрушенную и погубленную богами
  землю, дабы принять на себя скверну божьего недовольства,
  витающего над руинами.
  Стоял обычный, безоблачный день. Солнце светило ласково и
  ободряюще, утешая и вселяя надежду. Издали, с высоты
  каменистой гряды, море, вклинившееся в незнакомое, странное,
  красно-серое пятно, казалось спокойным и незлобивым. Эн, идущий
  первым, со страхом осмотрелся: там, где всегда катила свои
  быстрые, прозрачные и обильные воды река, журча, бежала мутная,
  скромная, неширокая речушка. Оросительные каналы были
  разрушены, от земляных валиков, разделяющих наделы, не
  осталось и следа, и водоводы едва угадывались. Когда эн осознал,
  что грязное пятно - это и есть то, что осталось от их прекрасного
  Города, у него защемило сердце и прервалось дыхание. Творя
  молитву, дабы успокоиться, эн подумал: - Вот он, первый знак божий:
  мало воды, мало хлеба, а значит - наступил голод, если всему
  племени остаться на Дильмуне.
  Неузнаваемо изменились и очертания побережья. Часть
  острова опустилась под воду и пропала лагуна. Море плескалось
  прямо в Городе. Местность, где стоял Город, была сплошь завалена
  ровным слоем обломков кирпича и засыпана песком. Невозможно
  было различить ни улиц, ни переулков, и люди с трудом угадывали
  места, где прежде стояли их дома. Корабли, выброшенные волной
  на берег, разметало по Городу. Всюду валялись их поломанные
  снасти. И лишь разбитая ладья "Горный козел Абзу" без мачты,
  рубок и оснастки, стояла на невысоком, сглаженном водой холме
  - руинах святилища храма Энки - как памятник мощи водной
  стихии и напоминание о том, что Всевышний благословляет
  скорейшее отплытие.
  Еще не наступили сумерки, когда последний род вступил в Город.
  Огромная волна, пронесшаяся над развалинами, вырвала с корнем или сломала фруктовые деревья садов приусадебных участков. И
  люди, ориентируясь по немногим оставшимся пням с неровными,
  рваными краями, определяли, где стоял дом, где были сараи и
  хранилища. Наскоро расчистив площадки для ночлега, соседи,
  подбадривая друг друга и делясь теплыми вещами, отошли ко сну,
  но те, кому не спалось, а таких было большинство, еще долго, лёжа,
  переговаривались в темноте, кое-где были слышны всхлипывания. Общинникам, чьи жилища ушли под воду, пришлось поселиться на участках погибших, и выбор был обширный.
  Аннипад с женой и сыном вернулись к останкам дома энов и ни
  отец, ни дядя не протестовали ни словом, ни взглядом, ибо за эти
  короткие дни, до краев наполненные трагизмом, многое изменилось
  в их душах.
  Наутро все племя стихийно собралось у развалин храма Энки,
  дабы просить своего главного бога о поддержке и помощи. Люди
  с громкими рыданиями теснились на разбитых, выщербленных,
  усыпанных обломками, серых плитах, которыми некогда был
  вымощен храмовый двор, пытаясь отыскать остатки алтаря или
  хотя бы куски каменного трона бога. Священный бассейн был
  засыпан до краев, и ничто не говорило о том, что прежде здесь
  бурлила сладкая, целебная вода, дарованная городу самим Энки.
  Жрецы храма и народ с плачем сложили из обломков кирпичей
  на прежнем месте некое подобие алтаря - краеугольный камень
  своего бытия, а эн освятил его речной водой. Люди принялись
  расчищать двор вокруг алтаря, относя мусор и куски развалин за
  прежнюю храмовую стену. Один из жрецов взял у Аннипада его
  большую морскую раковину, приложил ко рту, и полились
  печальные похоронные звуки, усиливая всеобщую скорбь. Народ
  пал на колени, и жрецы запели погребальный гимн Городу. Шумеры
  в один голос вознесли горячую, слезную мольбу Всевышнему, дабы
  услышал он их, внял их молению и снова даровал процветание
  своему покорному племени.
  Богослужение завершилось и к алтарю вышли старейшины
  совета, ибо предстояло обсудить первоочередные дела и заботы.
  Когда эн выступил вперед, чтобы обрисовать сложившееся
  положение и предложить племени план действий, внушенный ему богом, из сгрудившейся толпы раздались негодующие крики
  возмущения, дружно подхваченные большинством соплеменников.
  - Не хотим, не хотим! Да не будет нашим владыкой человек,
  оскверненный побоями женщин! - и эн, ожидавший нечто подобное,
  с невеселой улыбкой отступил назад. Старейшины, образовав
  тесный кружок, быстро переговорили между собой и выяснили
  мнение каждого из членов совета. Дабы сообщить народному
  собранию суждение совета старейшин, вперед вышел патриарх
  земледельцев. Сославшись на знамение, он поведал племени, что
  эн Уренки безвинен, что Господин истинных слов расположен к
  нему, как и прежде; поэтому совет старейшин, умнейшие и
  почтеннейшие люди племени, просят народ оставить Уренки эном
  шумеров.
  - Аннипад - спаситель племени, - громыхнула в ответ толпа. -
  И да будет он владыкой! Он - избранник божий, просветленный
  Всевышним на благо шумеров. Да будет Аннипад нашим эном!
  - Для рода это самый лучший исход, - подумал Уренки, - и
  утешил себя, - ну, побыл бы я еще несколько лет владыкой, а там
  - кто знает, как бы распорядилась судьба. А так, слава
  Всевышнему, эн - Аннипад, сын мой, хотя и не первородный. -
  Уренки, не дожидаясь препирательства совета с народом, за руку
  вывел из группы старейшин смущенного сына и всенародно надел
  на его шею священное око Энки и вручил древний посох энов
  племени.
  - Да будет так! - одобрило собрание поступок, достойный
  мужчины. Бывший эн, обменявшись шумерками и плащами с новым
  владыкой, отступил в толпу жрецов, его родичей, и растворился в
  ней. Эн Аннипад, до земли поклонившись соплеменникам за
  оказанную честь, поднял руку, требуя тишины.
  - Братья-общинники! Воины! Я благодарен вам за доверие,
  явленное мне в эту горькую годину испытаний, выпавших на долю
  народа нашего. Перед ликом Вездесущего и перед праведным
  Утом, судьей богов и людей, я клянусь быть богопослушным,
  справедливым и добродетельным эном, и дай мне бог стать
  правителем не хуже отца моего, да будет он жив, здоров и весел. И да покарают меня Великие боги, если я вольно или невольно отступлю от клятвы, принесенной перед богами и народом моим.
  А теперь, братья, - лицо Аннипада сделалось строгим, а взгляд
  непреклонным, - обсудим дела наши. Вы знаете, что боги
  настаивают на том, чтобы мы покинули Дильмун, эту священную
  страну, где Великие были так добры к нам. И если мы не поспешим
  исполнить высочайшее повеление, то нас покарают по-настоящему,
  не оставив даже семени нашего. Следовательно, братья, - твердо
  сказал эн, повысив голос, чтобы услышали в последних рядах, -
  мы должны положить все силы на подготовку к отплытию. Нам
  нужны хорошие, оснащенные корабли, способные выдержать
  длительное плавание, и кораблей должно быть столько, чтобы до
  наступления нового года большая часть племени могла уплыть на
  них.
  Так, вот, братья, - Аннипад в упор посмотрел на Урбагара,
  стоявшего неподалеку, - подготовкой кораблей должен руководить
  сведущий мореплаватель, опытный кормчий, способный
  организовать и наладить ремонт старых и строительство новых
  ладей. И такого человека, энергичного, мастера своего дела, я
  знаю: это - Урбагар, сын великого дамкара, да продлят боги их
  дни. - Братья! - воззвал эн Аннипад, - да будет кормчий Урбагар
  энси племени, ибо лучше его никто не справится со столь
  непростым и важным делом.
  - Да будет так, - зазвучало в ответ, ибо племя любило и почитало
  Урбагара. Для многих предложение Аннипада явилось со-
  вершенной неожиданностью. Земледельцы из рода детей Наннара
  восприняли первый шаг нового эна с огромным удовлетворением,
  ибо свершилось их давнее, заветное желание. Особенно радовался
  великий дамкар, для которого слава была наивысшим благом.
  Уренки, отец Аннипада, поначалу огорчился, ибо счел грубой
  ошибкой этот ход своего неопытного в политике сына, но потом
  передумал, решив, что старые мерки спокойной, установившейся
  жизни непригодны в особых, критических для судьбы шумеров
  обстоятельствах. А этот маневр, по меньшей мере, сплотит и
  укрепит племя. Когда озадаченный зигзагом судьбы Урбагар,
  выйдя из толпы, поклонился народу, поблагодарил за избрание и
  поклялся чтить законы и обычаи предков, быть добрым и благочестивым, Аннипад передал ему свою связку из четырех
  серебряных дротиков с золотыми наконечниками и раковину,
  оправленную в серебро, - воинские знаки энси, и поцеловал друга.
  - Братья! - продолжил Аннипад, успокоив народ поднятой рукой,
  - вы видите, что Город наш разрушен и превращен в ничто. Но не
  только мы все, люди, остались без крова, - боги также лишились
  своих домов! И посему необходимо, как вы прекрасно понимаете,
  завтра, к вечеру, построить здесь, на этом священном холме
  небольшое святилище, жилище для владыки Энки, дабы он
  вернулся сюда. Так вот, братья, властью, данной мне вами,
  повелеваю: кирпичникам и горшечниками принести сюда на
  рассвете свежей глины; плотникам и оружейникам, собрав пилы и
  топоры, изготовить в лесу дюжину балок для перекрытий, длиной
  не менее гара, и столько же длинных досок для дверей и крыши.
  После полудня вы должны привезти их сюда. Ослов возьмете у
  Энентура, брата моего.
  Все остальные общинники должны, расчищая улицы, собрать
  побольше кусков обожженного кирпича и нести их в храм, ибо из
  них мы и возведем небольшой дом бога. Захватите с собой мотыги
  или топоры, то, что сможете отыскать. А сегодня, братья,
  попытайтесь собрать в этом хаосе останки своих погибших под
  обломками родственников и похороните их. Перед заходом солнца
  жрецы обойдут Город и очистят вас. Ну, а теперь идите с миром,
  мужи племени.
  Воинов храма и сильных гребцов ладей эн попросил остаться и
  объяснил им, что нужно снять корабль с холма, ибо он помешает
  строительству, и вытащить его за пределы храма. Энентур
  предложил впрячь в ладью храмовых ослов, и вскоре, совместными
  усилиями людей и животных, поврежденная ладья стояла на
  морском берегу. После того как уставшие люди, закончив работу,
  возвратились к алтарю, Уренки задумчиво сошел с могильного
  холма - того, что осталось от святилища, в стенах которого прошла
  его жизнь, и печально попросил эна:
  - Аннипад, сын мой, прикажи раскопать холм с той стороны,
  где были покои Владыки. У меня предчувствие, что серебряный
  кумир, дарованный нам самим Владыкой водной бездны Абзу, жив,
  и мы найдем его.
  Определив, где нужно копать, эн Аннипад расставил людей, и
  все, понимая, как важно отыскать статую Энки, ибо это - благое
  знамение, знак возврата былой божьей милости, принялись руками
  разбирать руины. Аннипад, случайно заметив, что молодой моряк,
  копавший неподалеку, как-то странно задергался, пытаясь спрятать
  под юбкой найденный им предмет из храмовой утвари, подошел к
  нему, нагнулся и шепнул на ухо: "Одумайся, брат, не допусти, чтобы
  мать, породившую тебя, привели с позором на храмовую площадь".
  Сделавшись пунцовым, моряк протянул эну неповрежденный
  золотой кубок, инкрустированный драгоценными камнями.
  Край солнечного диска коснулся моря, когда один из воинов
  вдруг закричал: "Братья, идите сюда, посмотрите, что здесь лежит!"
  - Уренки, в волнении отодвинув общинников, спустился в раскоп: в
  грязи тускло блестело золото. Осторожно стряхнув пальцами грязь
  с металла, он сразу же узнал в находке кресло Энки. Выпрямившись
  во весь рост, бывший главный жрец Всевышнего поднял руки к
  небесам и вознес богу благодарственную молитву. Поднимая
  обломок за обломком с величайшей предосторожностью, люди
  извлекли из развалин эту святыню, затем скамеечку для ног
  Владыки и, наконец, обнаружили саму статую Энки.
  Засыпанная битым кирпичом, она лежала на мокром, мягком
  войлоке, покрывавшем пол центрального зала покоев Владыки,
  между двумя огромными деревянными балками потолочного
  перекрытия, защитившими ее от разрушительного удара морской
  волны. К счастью, статуя бога оказалась цела, хотя спина ее была
  в глубоких вмятинах, а от одежды сохранились лишь одни клочки,
  Отстранив непосвященных, ибо тело Владыки неприкосновенно,
  ликующие отец и сыновья подняли статую своего личного бога и
  унесли к себе, в свое временное пристанище.
  И благая весть мгновенно облетела жителей погибшего Города:
  Энки с нами, он вновь вернулся к своему народу и убережет
  шумеров от бед и невзгод. К вечеру следующего дня, срыв
  вершину холма и сделав ее плоской, племя закончило строительство
  небольшого святилища с одним внутренним двориком, комнатой
  покоев Энки и молельней. И вот раздался торжественный,
  исполненный радости, благодарственный гимн, и колонна жрецов Города, в центре которой эн Аннипад, бывший главный жрец Энки,
  главный жрец Инанны и Энентур, первородный сын бывшего эна,
  несли на простых носилках, покрытых голубым покрывалом,
  восседавшего в золотом кресле, поставив ноги на скамеечку,
  владыку Энки, облаченного в белый плащ, с белой шумеркой на
  голове. Носилки опустили на землю у алтаря, и народ пал ниц перед
  Всевышним, прося его о ниспослании племени благой судьбы, о
  даровании изобилия и славы. Жрецы храма заклали на алтаре
  пятерых овец, их тушами очистили новое святилище, звоном меди
  изгнали злых духов и освятили новый дом Энки.
  Из толпы выступили и преклонили колени перед Владыкой
  судеб двенадцать юношей-добровольцев, дабы кровью одного из
  них, избранника божьего, окропить алтарь и углы святилища, ибо
  лишь тогда Энки приемлет жертвы и молитвы. Жребий указал
  счастливчика, и эн в полной тишине заклал его на алтаре, а кровью
  юноши, собранной в чашу, окропил здание святилища. Прежде чем
  перерезать жертве горло, эн спросил юношу, что ждет шумеров
  впереди, и умирающий, обретя дар прорицания, опустил веки и,
  глядя в даль времен, произнес:
  - Уплывайте, братья, уплывайте. Великие боги, изгоняя нас с
  Дильмуна, благословляют детей наших! - и народ услышал
  пророческие слова. Воспевая подвиг героя, его тело уложили на
  красное покрывало, семь раз обошли вокруг священного холма и
  зарыли у входа в святилище. И душа юноши превратилась в доброго
  духа - хранителя здания. С радостными, ликующими криками народ
  проводил Энки в его новые покои, где бога, по обычаю, усадили в
  нишу. И двинулась вереница людей на поклон к Всевышнему, и
  каждый возносил богу свое заветное желание, прося его об
  исполнении. Жрецы ветками ясеня, омоченными в освященной воде,
  окропляли входящих и благословляли их краткой молитвой.
  Празднование завершилось раздачей народу слегка подмоченных,
  солоноватых фиников, хранившихся в храмовых подвалах и не
  перемешавшихся с грязью, подобно зерну разрушенных амбаров.
  Шумеры начали обживать свои руины с расчистки внутреннего
  дворика усадьбы и восстановления очага, ибо жизнь в доме
  протекала вокруг него. Мешда с сыном сложили маленькую подовую гончарную печь из кусков обожженного кирпича,
  скрепленных глиной, и оповестили соседей о том, что будут менять
  чашки и миски на хворост. На следующий день, к вечеру, на их
  дворике, лежала огромная куча хвороста, собранная для них всеми
  жителями квартала. Мешда вылепил из глины массивный
  гончарный круг и подпятник и оставил их сушиться на солнце в
  течение недели. Решив, что топлива достаточно, гончар заполнил
  топку печи, обложил ее хворостом снаружи и поднес огонь.
  Следовало обжечь печь, чтобы она сделалась монолитной и
  прочной.
  И дома, и в дни общественных работ в храме и в Городе, где
  Мешда с сыном раскапывали склады и хранилища, просеивали и
  сушили зерно, стаскивали к морю разрушенные корабли и их снасти,
  гончара снедала мысль о том, что его семье, по-видимому,
  придется остаться на Дильмуне, так как эн возьмет с собой лишь
  молодых и сильных, способных противостоять неизвестности, а
  старые и малые надолго останутся здесь, ибо на всех не хватит
  ладей. Мешда был особенно ласков с сыном, предчувствуя, что
  вскоре расстанется с ним и, возможно, навсегда.
  Став почти взрослым, Гаур сделался работящим, добрым и
  обязательным человеком, и отец, глядя на него, радовался и
  горевал, по нескольку раз в день прося Владыку судеб даровать
  его единственному сыну благой жребий. Неожиданно для себя
  Мешда понял, что его жена, однажды трагически утратившая
  родину, боится покидать пусть разоренное, но насиженное место.
  И однажды вечером, когда дети спали, а они по привычке сидели
  вдвоем в темноте у теплого очага, Мешда осторожно спросил жену,
  не хотелось ли бы ей остаться на Дильмуне. И Шеми не утаила
  своих опасений, но твердо сказала, что если уплывают Пэаби и
  Гаур, то и им придется последовать за детьми. Тогда Мешда
  подсчитал ей, сколько кораблей, пригодных к плаванию, может быть
  спущено на воду до нового года, и сколько человек на них
  разместится, если нужно взять с собой и скот, и воду, и запас
  еды. Получалось, что не менее трети из ныне живущих
  соплеменников будут вынуждены остаться на Дильмуне.
  - Конечно, - в раздумье вымолвил гончар, - Аннипад мог бы взять нас с собой, если дочь попросит его об этом, но кто знает,
  как эн поступит, ибо таких просьб будет множество и от его
  престарелых сородичей. Что делать, о мать детей моих, нужно
  готовиться жить здесь, по крайней мере, год-два. - Мешда обнял
  жену. - Мы ведь с тобой еще не старые, Шеми, и ты сможешь
  родить мне другого сына. - Шеми беззвучно зарыдала, заранее
  оплакивая потерю детей, и прижалась мокрым лицом к плечу мужа.
   - Не сегодня-завтра начнутся холодные зимние дожди, - и гончар
  поцеловал жену в грудь, - хорошо бы успеть построить хотя бы
  маленький домик из двух комнат, пока Гаур с нами.
  В течение трех недель вся семья гончара разбирала развалины
  дома, аккуратно складывая обломки кирпичей в штабель. Мешда
  сказал сыну, что они с матерью, наверное, как и многие другие,
  поплывут во вторую очередь, и им придется зимовать на Дильмуне.
  Это объяснение удовлетворило Гаура, ибо он, моряк, был уверен,
  что кормчие смогут найти обратный путь на остров и забрать
  остальных. Когда фундамент дома полностью очистился, Гаур
  предложил отцу разобрать его и использовать для нового
  строительства. Но Мешда, интуитивно ощущая, что и он когда-
  нибудь будет лежать здесь, под домом, который со временем
  восстановит, воспротивился:
  - Пусть будет неприкосновенен фундамент дома отца моего. -
  Оружейник Мебурагеши, со смехом спросивший друга, зачем ему
  нужен дом на Дильмуне, или, быть может, он захватит его с собой,
  выслушав соображения гончара, очень расстроился, ибо не был
  уверен в том, что кто-либо из его взрослых, холостых сыновей
  захочет остаться на острове. Не теряя надежды уплыть вместе с
  детьми, осторожный оружейник, тем не менее, взялся за постройку
  дома, пока сыновья были здесь и могли помочь ему и жене. Увидев
  возведенные стены, Пэаби, явившаяся со своим малышом
  навестить родителей, одобрила строительство, ибо она с мужем и
  его родичами уже жили в новом небольшом восьмикомнатном
  доме.
  Подготовка к отплытию, поглощавшая дни эна и общинников,
  складывалась из трех составных частей: ремонта и строительства
  кораблей, изготовления впрок оружия и сбора провианта. Более всего Аннипада беспокоило то, что кораблей будет недостаточно,
  чтобы забрать все племя, ибо он не знал, как отнесутся к этому
  боги. И как-то раз, после утренней трапезы Энки, в которой отец,
  как жрец высшего посвящения, был обязан принимать участие.
  Аннипад обратился к нему за советом. Отец, поразмыслив,
  пообещал, что они с Тизхуром отыщут верный способ узнать
  божественное волеизъявление.
  Уренки, воскресив в памяти облик отца своего и последние годы
  его жизни, сам того не ожидая, легко перенес отстранение от
  высшей власти. У него появилось много свободного времени,
  которое он с удовольствием разделял с братом, не обремененным
  после трагедии прислуживанием Великой богине, так как общее
  собрание не сочло нужным тратить время на восстановление
  храмов Инанны и Наннара. После долгих лет разлуки братья вновь
  жили в одном доме, одной семьей. И это радовало и согревало их
  одинокие, озябшие души.
  По просьбе эна Аннипада и согласно обычая, Уренки, не
  утративший уважения родичей, остался старейшиной рода, ибо эн
  был еще молод занять и это место. Как и все общинники, Уренки
  через день выходил на общественные работы, и ни один человек
  не упрекнул его во всеобщей разрухе и не обидел развязностью
  или открытым пренебрежение, за исключением бывшего друга -
  великого дамкара.
  Однажды, когда Уренки, великий дамкар, Тизхур и другие
  старейшины, традиционно объединенные в одну рабочую группу,
  очищали ячмень от грязи, извлекая зерно из-под обломков
  хранилища, - Уренки, все еще старшине группы, показалось, что в
  последние несколько кожаных мешков засыпано зерно, пере-
  мешанное с мусором. И старейшина потребовал высыпать ячмень
  и очистить его более тщательно.
  - Если ты думаешь, что мы насыпаем в мешки грязь, -
  бесцеремонно заявил ему дамкар, - то очищай зерно сам, а не
  командуй. Не те времена! А то гонишь рыть канал, а сам канавки
  не перескочишь.
  - Мне бы никогда и в голову не пришло, Уркуг, что ты способен
  уподобиться мангусту, кусающему хозяина, - Уренки осуждающе
  посмотрел в глаза дамкара.
  - А ты, о бывший друг мой, разве позабыл, сколь сильно ты
  меня унизил? - глаза дамкара сузились.
  - И было за что, Уркуг. У меня, слава богам, еще не иссякла
  память! Но разве мало хорошего я, будучи эном, для тебя сделал?
  А не ты ли с детства постоянно твердил, что лучшее в мире -
  вода, а достойнейшее из благ - богатство? Лишь благодаря мне
  все мечты твои осуществились! Так, где же благодарность, о
  мой бывший друг?
  Уркуг насупился, отвел глаза и принялся вытряхивать ячмень
  из мешков. Груз каждодневной ответственности перед Энки за
  благополучие племени и за заботу о нуждах богов больше не
  отягощал искалеченные судьбой плечи Уренки, и он посвежел и
  даже помолодел.
  Вечером того же дня, когда все мужи дома Уренки, отдыхая,
  сидели на скамье под разбитым дубом, глава семьи рассказал
  Аннипаду о том, что они с Тизхуром вспомнили древний способ,
  вынуждающий личного бога их рода вещать помимо его желания.
  - Боги, сын мой, не любят, когда смертные требуют от них
  что-либо, - строго и назидательно сказал бывший главный жрец. -
  Заставить бога говорить дозволяется лишь в очень редких,
  исключительных случаях. Мы с братом обсудили твою
  обеспокоенность и пришли к заключению, что Всеведущий не
  рассердится на нас за нашу нескромность и настойчивость, ибо
  дни сейчас такие - любая оплошность может погубить племя.
  Распорядись, сын мой, приготовить чистого, огненно-рыжего козла,
  и завтра мы узнаем, как нужно поступить, и что ожидает народ
  наш в будущем.
  И эн Аннипад начал свой новый день с того, что повелел
  отыскать в храмовом стаде нужное животное, ритуально очистить
  его, освятить, и к концу вечерней трапезы Владыки подвести к
  святилищу. Еще Наннар, украшение ночи, не озарил землю
  благодатным серебристым светом, когда Энентур и Аннипад,
  ухватив за рога, втащили козла в покои Энки, где отец и дядя уже
  разожгли в курильницах кусочки священного кедра. Упирающегося
  козла подняли над четырьмя поставленными в ряд курильницами,
  и клубы густого едкого дыма окончательно изгнали из него все мирское. После того, как жалобно блеющее животное опустили
  на кирпичный пол покоев, растянув за рога и за задние ноги, Тизхур
  старинным каменным ножом, найденным при разборке развалин
  дома энов, перерезал ему горло. Из широкой раны заструилась
  красная, горячая влага, и бывший главный слуга Энки, встав на
  колени, нагнулся, приник к ране губами и принялся размеренно
  сосать кровь.
  И душа зверя Энки вошла в него со свежей кровью и слила
  воедино маленькую душу человека с необъятной душой родового
  бога. Глаза у Уренки закатились, лицо изменилось, стало желтое,
  восковое и неподвижное. Окружающее исчезло, он воспарил в
  глубокую, яркую, черную бездну, и оттуда земля казалась ему
  маленьким, хрупким, расплывчатым цветком. Наконец, Уренки,
  оторвавшись от горла козла, глухо, как бы издалека, заговорил,
  повторяя слова бога.
  - Не печальтесь, дети мои, что Город ваш разрушен и часть
  его провалилась в бездну Абзу. Здесь, на дне ее, я создам для вас,
  о возлюбленное племя мое, новый, более счастливый, красивый
  Город и вознесу его над поверхностью вод в одном из лучших
  мест на земле. И засияет Счастливый город подобно вершине
  горы в лучах утреннего солнца, и будут близки к нему боги. Туда
  я приведу мощь вашу и навсегда останусь там с народом моим.
  Но если Счастливый город будет кем-то занят, ибо корабли ваши
  будут долго в море, не отчаивайтесь, дети мои, ибо я обращу в
  бегство этих не ведающих, что творят, людей; и они разлетятся,
  подобно испуганным птицам, покидающим свое дерево.
  И будет вам жребий взять эту землю в дар. И будет Шумер -
  земля великая среди всех земель Вселенной. Залитая не-
  меркнущим светом, она на долгие времена определит бо-
  жественные законы для всех народов от восхода и до заката.
  Прекратив прорицать, Уренки еще некоторое время был бледен,
  но затем цвет его лица восстановился, он вытер рот шерстью козла
  и поднялся на ноги.
  - Ты все слышал, о сын мой? - устало спросил он Аннипада, -
  Слово, что сказано, бог не изменит. Слава Всевышнему, из любви
  к народу своему бог предрекает племени благое будущее и жизнь в веках. И тебе, Аннипад, предстоит первым вступить в
  Счастливый город, Эредуг, на дарованную нам Владыкой судеб
  землю, имя которой названо - Шумер. И если, как определил бог,
  мощь нашего племени должна занять или завоевать эту землю, то
  и плыть должна сила племени, а такие старики, как я или Тизхур,
  да еще дети малые, могут безбоязненно оставаться здесь, на
  Дильмуне.
  За два месяца до Нового года, когда окончательно выяснилось,
  что более двенадцати кораблей на воду не спустить, эн Аннипад
  поведал народному собранию прорицание Энки и пояснил, что по
  воле бога вначале должны уплыть сильные воины с семьями и
  холостая молодежь, а за остальными они вернутся после того, как
  отыщут Счастливый город. Аннипад был чрезвычайно удивлен и
  весьма расстроен тем, что, сославшись на предощущение, отец и
  дядя выразили сомнение в возможности их возврата за остальными,
  и поэтому отказались плыть вместе с сыновьями, ибо здесь они
  будут значительно нужнее племени. Как Аннипад ни уговаривал
  отца, тот, тем не менее, стоял на своем и не согласился. И тогда
  эн решил оставить Городу небольшой отряд воинов для защиты
  стариков и детей. Энентур тоже не захотел уплывать, заявив, что
  он не покинет отца. Прижавшись щекой к руке Уренки, он с
  увлажнившимися глазами произнес:
  - О отец, я слишком поздно нашел тебя, чтобы по собственной
  глупости потерять.
  - Спасибо тебе, о первородный сын мой, - Уренки поцеловал
  его в лоб, - теперь я могу спокойно доживать свой век и на
  Дильмуне, ибо есть кому позаботиться о душе моей.
  Волны печали вздымались над Городом, захлестывая сердца
  людей, ибо в каждой семье готовились к расставанию. На
  седьмую ночь перед отплытием Урбагар, дабы получить
  предзнаменование в вещем сне о том, каким будет плавание, лег
  спать на жертвенный стол в храме Владыки вод. И приснилось
  кормчему, что прямо на носу плывущего первым флагманского
  корабля "Дильмун" возникла радуга. Худшего предзнаменования
  и быть не могло, но Великие боги АН и Энки мгновенно подняли
  радугу и перенесли ее на корму ладьи, чтобы она освещала путь всем судам. Это был благой знак, ибо помощь Великих богов предвещала удачу, и Урбагар принес им благодарственную жертву. Море в окрестностях острова во многих местах обмелело, стало
  несудоходным и Урбагару со своей командой в течение двух дней
  пришлось промерять фарватер.
  Перед отплытием люди, покидающие могилы предков,
  совершили возлияние и попросили у их душ благословения. И
  пришел день расставания. На рассвете все племя в последний раз
  собралось в храме Энки, и эн, заклав на алтаре пять молодых
  быков и столько же овец, совершил возлияние Всевышнему
  жертвенной кровью, водой, молоком и пивом. Жрецы запели гимн,
  прославляющий милости и благодеяния Энки, оказанные им
  шумерам, и из святилища торжественно вынесли кумира Энки,
  сидящего в паланкине, и поставили у алтаря. Эн Аннипад, а за ним
  и весь народ преклонили колени перед богом, покидающим
  Дильмун. Эн трижды простер к Энки руки и вознес молитву:
  - О ты, кто знает пределы всех путей и цели всех деяний и все,
  чему быть и откуда быть! Даруй кораблям нашим беструдную
  стезю, доведи нас спокойно до земли обетованной! Ниспошли нам,
  о Всемогущий, легкий ветерок, летящий следом за нами. И пусть
  небо будет светлым и ясным, а море - безбурным. Внемли мне, о
  Владыка, и да сбудется все по молитве моей.
  Эн подал сигнал, паланкин подняли, жрецы с кадильницами
  окружили бога и, окропляя дорогу, понесли в новый порт, где
  Владыку поместили в особую рубку на ладье "Дильмун". Энси
  Урбагар заранее назначил старшин в каждом из родов, и после
  того как на корабли снесли необходимые грузы и привязали скот,
  люди спокойно, без суеты, взошли на указанные им ладьи и сложили
  свои пожитки. Когда все отплывающие разместились, эн и энси,
  по жребию определив направление плаванья, заклали у водной
  кромки овцу в жертву ветрам и принялись ждать, глядя в небо,
  когда Ут, покровитель путников, благословит корабли шумеров.
  Воспользовавшись тем, что эн Аннипад не был занят, к нему
  поспешно подошел отяжелевший и осунувшийся отец и впервые в
  жизни обнял его.
  - Дитя мое, ты всегда был мне хорошим сыном. По-видимому, я прощаюсь с тобой навсегда, и не переубеждай меня, ибо на все
  воля божья! Не забывай меня, Аннипад, думай обо мне, и тогда, в
  каких бы краях ты ни был, я всегда, сынок, буду чувствовать и
  знать, что происходит с тобой. - Аннипад еле сдержал рыдания. -
  Прощай, дитя мое! - и Уренки поцеловал сына в лоб.
  - О отец, да пребудет со мной воля твоя, - Аннипад обнял отца
  на прощанье и прижался своей щекой к его колючей щеке.
  Утро было пасмурным. Небо до горизонта сплошь затянули
  низкие серые облака. Порывы дождя проносились над потем-
  невшим морем, обдавая холодными струями людей и скрывая их
  слезы. Дождь ненадолго прекратился и из-за темных туч, легко
  пронзив их, вырвался сноп яркого света, и все облегченно
  вздохнули. Стоявшие на берегу эн и энси взошли на корабль, и
  скорбные удары весел вспенили рябь на воде. И ладьи с грузом
  людей, богов и надежд поплыли навстречу неизвестности.
  - Ждите нас, - сложив рупором ладони, прокричал Аннипад, -
  мы скоро вернемся за вами.
  И крик его стоял в ушах отцов и матерей до конца дней их
  жизни. Последний корабль скрылся за горизонтом, но люди не
  расходились и еще долго смотрели ему вслед.
  
  
  Глава 18
  МЕСОПОТАМИЯ
  Дул свежий, порывистый зимний ветер. Косой дождь, не переставая, хлестал в лица, затопляя людей и палубы кораблей. Женщины, промокшие и озябшие, теснясь, заполнили большую рубку ладьи "Дильмун" и, подняв детей на мешки с зерном и финиками, жались, дрожа, друг к другу, топчась в воде, чтобы хоть немного согреться. Дети, сидя в зеленом полумраке под потолком рубки, испуганно прислушивались к не умолкавшему шуму дождя и шуршанию воды за бортом. В рубке царила тоскливая тишина, ибо говорить и плакать хотелось только об оставшихся матерях, но слова горя, произнесенные на корабле, могли стать предвестником беды, и молодые женщины заставляли себя молчать. Малая рубка, в которой стоял очаг, была сплошь забита провизией, и мужчинам приходилось терпеть непогоду на палубе.
  К вечеру, когда жрецы Энки, плывшие вместе с земледельцами
  из рода детей Наннара, принялись готовить трапезу Владыке,
  Урбагар, по сухой ветке, брошенной в воду, определил направление
  волн и понял, что надвигается буря, ветер изменится и будет дуть
  в корму. И вот с основания небес встала черная туча, Ишкур
  заревел в ее недрах, и оцепенело в ужасе небо, а море задрожало.
  Южный ветер боролся с северным. Молнии с семью ветрами
  заполнили небо. Корабли, окутанные черными тучами, под
  завывание злого южного ветра, с бешеной скоростью неслись по волнам.
  Дождь лил потоками, низвергался водопадом и топил. Урбагар, крича с носа на корму рулевым, ловил ртом воздух, и вода, которую он
  глотал, была то пресной, то солёной. Аннипад, привязавшись к
  мачте длинной верёвкой, метался в кромешной темноте палубы,
  успокаивая и усмиряя мужчин, которые барахтались, наступая друг
  на друга, молились и выли от страха, вопя, что Энлиль вновь наслал
  на них потоп. Урбагар выхватил Аннипада из людской массы и
  прижал к мачте: - О владыка! Вокруг темень, дождь, ничего не видно, слепая ночь! Дозволишь ли ты, о господин, сохранить ход, дабы можно
  было управлять ладьёй!
  - Тебе ведомо, о друг мой, - прокричал ему в ухо эн, - что корабль,
  у которого два кормчих - тонет! Не мне учить тебя, поступай, как
  считаешь нужным! - Урбагар кивнул и сам встал к рулевому
  веслу.
  Когда на рассвете буря стихла, они уже не могли понять, где
  находятся. Небо посветлело и на нем темными силуэтами
  прорисовались паруса всех двенадцати кораблей, плывущих
   в след за флагманом. С восходом солнца потеплело, дождь
  прекратился, и люди развесили на снастях свою мокрую одежду.
  Повар и матросы вытащили на палубу мехи с водой, мешки с
  финиками и лепешками. Не спавшие всю ночь люди поели и на их
  угрюмых лицах заиграли умиротворенные улыбки.
  К полудню на быстро просохшей палубе не осталось и места,
  где бы ни ютились тела спящих людей. По движению волн
  спокойного моря Урбагар понял, что земля где-то близко. Птицы,
  прервав свой полет у воды, взмывали высоко в небо и летели на
  эту землю, чтобы там отдохнуть. Наконец, постепенно на небе
  засверкали знакомые с детства звезды, и моряки встретили их
  радостными криками. Положение Полярной звезды, а так же
  разделение горизонта на двенадцать частей позволяло опытным
  кормчим вести ладью по курсу. Восходящее и заходящее солнце
  являлось дополнительным ориентиром.
  - О господин, - доложил кормчий эну, - земля близко, но лежит
  она в направлении, противоположном пути, указанном в жребии.
  Аннипад задумался, глядя на огромную желтую Луну, которая
  взошла над морем и выстлала светлую волнистую дорожку на
  черной воде.
  - Посмотри, друг мой, как Владыка вод вспенивает волны и
  как опадает пена! Быть может, мы приплыли сюда не зря, и Эредуг,
  Счастливый город, где-то на этой земле. Дождемся рассвета,
  Урбагар, и поплывем вдоль берега. Если Счастливый город здесь,
  на лучшей из земель, то мы его сразу узнаем в лучах восходящего
  Солнца, ибо будет нам послано знамение.
  - Хорошо, о друг мой, - Урбагар был согласен с таким
  решением, - мы приблизимся к берегу, уберем парус и будем ждать
  до утра. А если это не Эредуг, то наполним опустевшие мехи
  сладкой водой и поплывем туда, куда указал нам бог. - И ладья
  заскользила по освещенному звездами морю, оставляя за кормой
  широкий, светящийся след.
  И вновь наступило утро. Проснувшиеся первыми люди
  обрадовались близкой земле, ее зеленым, поросшим деревьями,
  пологим берегам и буйным травам.
  - Неужели мы уже приплыли, - в волнении спрашивал себя
  каждый. Но, помыслив в сердце своем, решал, что если здесь нет
  реки, обильной водами, то это - не лучшее место на земле, и,
  наверное, Счастливый город не здесь. Чтобы хорошо рассмотреть
  незнакомый берег, корабли шли вдоль него на веслах, медленно.
  Вскоре шумеры заметили широкое устье и в нетерпении
  насторожились, ожидая чуда. Однако на берегу ничем не
  примечательной реки белела дюжина маленьких хижин, и этот
  жалкий поселок никак не вязался с представлением о Счастливом
  городе.
  Невысокие, черные туземцы, выскочившие из хижин, погрозили
  кораблям короткими копьями и, собрав скот и скарб, поспешили
  скрыться в зарослях леса, подступавшего прямо к морю. Пополнив
  запасы пресной воды и корма для скота, шумеры поставили паруса
  и поплыли вперед, ориентируясь по Солнцу.
  Три дня плыли переселенцы, мучаясь под проливным дождем,
  и, наконец, на закате, когда дождь закончился, перед ними открылась
  огромная лагуна. Здесь море было кротким, тихим и ласковым.
  Стоя на носу "Дильмуна", кормчий Урбагар, сквозь дымку не слишком плотного тумана, пытался рассмотреть, появившуюся землю.
  Цвет и запах моря, вода которого потеряла прозрачность, очень
  удивили кормчего. Держась за канат, он спустился за борт,
  зачерпнул ладонью воды и долго ее рассматривал. Такую воду он
  еще никогда в море не видел. Понюхав воду и попробовав ее на
  язык, кормчий не поверил себе: вода не была соленой. Урбагар
  вновь набрал воды и втянул ее в рот. Да, вода была пресной, и
  кормчий уразумел, что эта сладкая вода живым, могучим потоком выливается откуда-то в бескрайнее море. Он тут же бросился за
  Аннипадом, отвел его на корму и поведал о своем открытии. Не
  говоря ни слова, эн свесился за борт, и тоже попробовал воду на
  вкус.
  - О друг мой, - лицо Аннипада засияло радостью, и он
  торжественно поздравил Урбагара. - Это - знамение. Владыка вод
  удостоил тебя, любимца богов, первым среди людей отведать
  сладкие воды бездны Абзу. Земля обетованная и Счастливый
  город где-то здесь, ибо такое обилие пресной воды в море возможно
  лишь в одном месте на свете, - торжественно сказал эн в глубоком
  волнении. - В первозданном океане бездны Абзу построил для нас
  владыка Энки священный Эредуг, Счастливый город, и вознес его
  над поверхностью вод. Здесь, в бездне, на дне лагуны, Энки
  воздвиг свой дворец, дабы быть ближе к нам, народу своему! О
  Урбагар, приблизимся к берегу, дождемся рассвета, и мы увидим,
  как Эредуг, город, дарованный шумерам Энки, засияет в лучах
  восходящего Солнца подобно высокой горе. Но прошу тебя, друг
  мой, пока никому ни слова об этом.
  - Конечно, о Аннипад, - глаза кормчего светились радостью и
  счастьем, - подождем, когда праведный Ут благословит для нас
  землю Шумер.
  Темная, безлунная ночь опустилась на землю обетованную.
  Моросил мелкий холодный дождь, и окружающее было сокрыто
  мраком. Всю ночь друзья просидели вдвоем в малой рубке, у
  теплого очага, и сон не шел к ним. Наконец, забрезжил рассвет,
  кончился дождь, и они, выйдя на палубу, где люди еще спали,
  укрытые шкурами, увидели широкую, как море, реку, на
  противоположном берегу которой, в необъятной долине, до
  горизонта поросшей тростником, стоял город без стен.
  - Еще один добрый знак, - в веселии сердца заметил Аннипад.
  - Люди не строят городов без защитных стен. Ну, теперь ждать
  осталось недолго, - он повернулся к востоку. - Лучезарный Ут уже
  открывает ворота горы восхода.
  - Тростника-то как много, - пришел в восторг Урбагар, - сколько
  ладей мы тут построим!
  - Как ты думаешь, друг мой, есть там люди? - задумчиво
  спросил эн.
  - Что за беда, если там и живет кто-нибудь, - беззаботно ответил
  энси, - Вначале мы вежливо попросим их освободить Эредуг, ибо
  он создан для шумеров, а если откажутся уйти добровольно, то
  мощь племени быстро вразумит их.
  - Скажи, о лучший из кормчих, ты сможешь отыскать в море
  обратный путь на Дильмун?
  - Пожалуй, да, о владыка, - не задумываясь, ответил моряк, -
  если, дай бог, придется, то обязательно найду.
  И вот первые лучи диадемы Ута упали на город, и он озарился
  брызжущим, веселым, ярким, золотистым светом. Подобно
  высокой горе осветился и засверкал храм в центре Счастливого
  города. Крик ликования вырвался из могучей груди глубоко
  взволнованного Аннипада. Огромный Урбагар принялся прыгать
  и смеяться, как дитя, как птица небесная. Пробудившиеся
  соплеменники облепили борта кораблей, и каждый почувствовал:
  вот он - Эредуг, вот она - дарованная богом благодатная земля
  Шумер, родина их потомков на века!
  В едином порыве люди поздравляли друг друга, ибо не было
  среди них убыли. Все плакали от счастья, пели и молились.
  - О, земля Шумер, да будут обильны хлеба твои, а овчарни и
  хлева многочисленны! - Гаур на коленях вознес благодарственную
  молитву Уту за окончание пути, за то, что все приплыли
  невредимыми. Не выдержав божественного блеска, юноша отвел
  взгляд от лика Солнца.
  - Не огорчайся, брат мой, что твои очи наполнились слезами. -
  Аннипад с улыбкой положил руку на его голову, - глаз, что вынесли
  бы взор Ута, не бывало с давних времен. - Весла с силой ударили
  о воду, и ладьи длинной вереницей медленно поплыли против
  течения великой реки. И вот, когда ладья "Дильмун" достигла
  правого, низкого и песчаного берега реки, на котором Энки воздвиг
  Счастливый город, и врезалась в речной ил, первым на землю
  обетованную, сбросив сходню, высадился эн, главный жрец бога
  Энки.
  Ступив на берег, он сразу же преклонил колени, поднес к губам
  горсть земли, четыре раза поцеловал ее, обратившись на все
  стороны света, и торжественно провозгласил: "Да станет эта земля по велению Господа нашим домом"! Воздав хвалу Энки, жрецы
  подали эну причальный кол и колотушку. И была взята колотушка
  и вбит причальный кол в землю Шумер, и носовой канат "Дильмуна"
  лег на эту землю. И поставили на берегу семь и семь курильниц, в
  чаши которых эн наломал мирта, тростника и кедра, и огнем,
  привезенным с Дильмуна, зажгли благовония. И принесли в жертву
  Великим богам Ану, Энки, Энлилю и матери-земле Нинхурсанг
  быка и овцу. И каждый шумер, ступив на берег, прикоснулся губами
  к земле обетованной и восславил Всевышнего.
  Аннипад попросил Гаура влезть на мачту "Дильмуна" и
  посмотреть, живет ли кто-нибудь в Счастливом городе. Юноша
  взобрался на мачту, но тут же спустился вниз, ибо улицы города
  оказались весьма многолюдными. Туземцы, заметив чужой
  караван судов, всполошились и, вооруженные, собирались на
  площади у храма. Эн, предупрежденный в божественном
  откровении о возможном военном противостоянии, созвал старшин
  родов и кормчих на совет. В своем решении мужи племени
  одобрили предложение энси Урбагара попытаться вначале
  избежать кровопролития, объяснив этим впавшим в безумие по
  милости их непредусмотрительных богов людям, необходимость
  освободить Эредуг.
  Парламентеры, вооруженные лишь кинжалами, в знак чистоты
  намерений, надели белые плащи и с дарами двинулись в Эредуг.
  Впереди с хлебом и водой, знаками мира, шел Гаур, а за ним с
  дарами следовали эн, энси и Энметен, самые могучие мужи
  племени. Перед уходом Урбагар повелел наиболее зоркому из
  своей команды безотрывно сидеть на верхушке мачты и следить
  за тем, чтобы чужие воины незаметно не подобрались к кораблям.
   Проходя улицу за улицей и ориентируясь так, чтобы выйти к
  возвышавшемуся над городом храму, шумеры с все возрастающим
  любопытством рассматривали строения дарованного им города.
  Их изумили тростниковые террасы,- несколько дюжин слоев
  циновок, на которых вблизи реки, в низине, были возведены дома
  из сырцового кирпича.
  - Урбагар, ты побывал во многих землях, скажи, о друг мой,
  зачем под домами лежит столько циновок? - Аннипад даже
  потрогал одну из них.
  - По-видимому, о владыка, эта огромная река часто
  разливается, а дабы жилища не затопило и в них было бы всегда
  сухо, дома приподняли над влажной землей.
  Большинство домов города было сложено из высушенных на
  солнце больших глиняных глыб и украшено цветной мозаикой из
  конусов. Все дома в городе были одноэтажными, а некоторые из
  них являли собой хижины из тростника, снаружи и изнутри
  обмазанные глиной. Наконец, поплутав по узким улочкам,
  парламентеры, встречи с которыми избегали местные жители,
  прячась во дворах своих домов, вышли на храмовую площадь,
  мощенную серыми известковыми блоками.
  У входа в святилище, сложенное из тесаного белого камня, в
  золотом кресле, поставленном на возвышение, восседал, в
  окружении многочисленных воинов, вождь племени туземцев,
  облаченный в синий плащ. Ему донесли, что безоружные
  чужестранцы с дарами мира в руках держат путь к храму, и он
  спокойно ожидал их появления.
  Ступив на площадь, Аннипад свел растопыренные пальцы обеих
  рук, творя заклинание. Но пальцы зацепились друг за друга,
  предвещая недоброе. - Братья, держитесь сдержанно, самим битву
  не начинать, - предупредил эн, поведав о дурном знамении.
  - По виду они очень напоминают мелха, - ответил Урбагар, - у
  них и татуировка сходная.
  - И колокольчики на ножных браслетах, - добавил Аннипад.
  - А вот что-то луков я ни у кого из них не вижу, - удивленно
  сказал оружейник Энметен. - Почти у всех короткие копья, дротики
  и топоры. Где же их лучники? Уж не сидят ли они в засаде?
  - Здесь пахнет битвой, - вздохнул Аннипад. - Но первыми в
  Счастливом городе мы не прольем крови, помните об этом, братья!
  - Быстро же они обжили наш город, ибо кажется, что Эредуг
  уже давно тут стоит. Наверное, их боги затуманивают нам глаза и
  окутывают чарами, пытаясь помрачить разум! Ну, с мудрым Энки
  это у них не пройдет!
  Парламентеры приблизились к вождю, лугалю племени,
  седовласому старцу с черными живыми глазами и длинной,
  красивой, серебряной бородой, низко ему поклонились и сложили
  свои дары у подножия трона.
  - Какие могучие воины! Плоть богов таится в их телах, -
  восхитился лугаль, величественно повернув голову к своему
  военачальнику - рослому, мускулистому туземцу. - Если в их племени
  много таких, то мне бы не хотелось воевать с ними, - обронил он,
  понизив голос.
  - Я, кажется, понимаю их речь, - шепнул кормчий эну, - она
  похожа на речь жителей Меллухи. Он сказал воину, что не хотел
  бы ссориться с нами. Слава Всевышнему, тогда мы с ними легко
  договоримся.
  - Поведай ему, друг мой, кто мы и откуда, а потом послушаем,
  что он скажет. - Мир тебе, о почтенный вождь великого племени,
  - начал Урбагар. - Не страшись нас, ибо всегда справедливы
  шумеры, сыны справедливых!
  Старец с хорошо скрытым удивлением благосклонно слушал
  повествование Урбагара, почти все понимая в его рассказе. Он
  еще раз переспросил, откуда они приплыли и кто их главный бог,
  затем, поинтересовавшись, как звучит речь шумеров, сказал, что
  впервые слышит о таком народе. Кивнув в сторону Гаура, он
  спросил, как оказался у черноголовых шумеров этот рослый,
  светловолосый юноша, очень похожий на воина из племени
  степняков, его давних союзников. Узнав, что Гаур родился среди
  шумеров, старец с недоверием, еще раз осмотрел юношу, и вдруг,
  испытующе глядя ему в глаза, спросил о чем-то на языке, которого
  и Урбагар не понимал. Гаур с недоумением посмотрел на патриарха
  и промолчал.
  - Попроси его, Урбагар, рассказать о своем племени. Нам тоже
  интересно узнать, кто они и давно ли поселились в Эредуге, -
  отчеканил Аннипад, улыбнувшись Лугалю. И старец поведал
  шумерам, что их племя живет на этой земле издревле, еще до
  великого потопа, ибо в их преданиях нет и упоминания об иной,
  более древней родине. Город же этот они построили сразу после
  потопа, но строптивая река не раз заставляла его менять свое
  место.
  - Боги смутили разум старика, - презрительно заметил эн, - иначе
  бы седины не позволили столь почтенному человеку так
  бессовестно лгать! Переведи, друг мой, почему мы приплыли сюда
  и чего хотим от них.
  - Давно пора, - зло проронил Урбагар и с лучезарной улыбкой
  начал: - О преславный вождь счастливого племени, я открою тебе
  сокровенное слово Владыки Энки, величайшего, могущест-
  веннейшего из богов Вселенной.
  Когда лугаль и его окружение услышали, что шумеры прибыли
  из-за моря, дабы занять эту землю, и просят их племя по доброй
  воле уйти и оставить пришельцам город отцов, воины с воплями
  негодования бросились на парламентеров, готовые поразить их
  своим оружием. И лишь вмешательство вождя спасло их жизни.
  Лугаль племени, худощавый, высокий старец неожиданно резво
  для своих лет вскочил с трона, поднял руку и прикрикнул на
  соплеменников.
  - Скажите, о уважаемые гости, - спросил вождь, садясь на трон,
  - вы что, пьяны и у вас такая манера шутить? Скорее всего, вы,
  плохо зная язык, что-нибудь другое хотели сказать, а мы вас не
  так поняли. Окажите милость, выскажитесь яснее о цели вашего
  прибытия сюда.
  - Знаете, братья, усмехнулся Урбагар. - у меня что-то правая
  рука задергалась, а это - доброе предзнаменование.
  - Кинжал просится в твою руку, - спокойно промолвил Энметен,
  - да и в мою тоже.
  - Братья, братья, что вы, держитесь! Если мы первыми прольем
  здесь кровь, боги изменят нам жребий! - испугался Аннипад. Гаур,
  глядя на своих спутников, тоже приободрился, но воззвал к
  Нинсихелле:
  - О, богиня, как прежде бывало, сохрани ты меня, сень твою
  простри надо мною.
  И Урбагар ясно и доходчиво, не церемонясь в выражениях,
  предложил вождю убираться из Эредуга подобру-поздорову, вместе
  со всем своим племенем, и как можно дальше. Десятки дротиков
  были готовы вонзиться в тела врагов, но лугаль вновь поднял руку
  и, оставив трон, сошел к соплеменникам.
  - Как нельзя выпрямить хвост собаки, - с брезгливой улыбкой
  произнес он, - так и не следует ждать ничего доброго от племени шумеров, да охранит нас от этих демонов владыка Аийанар. Эти люди с
  далекого маленького острова подобны земляному червю, который пытается подражать танцу нашей божественной кобры. Небо дает
  нам воду, мы обрабатываем землю и она родит нам хлеб. Мы ни
  у кого ничего не просим и не отнимаем. Почему же мы должны
  отдать этим шумерам наши плодородные земли, наш древний
  город? Кто они, эти бродяги? Может быть, родители или братья
  наши, которым мы по обычаю обязаны помогать? Они никто нам,
  эти презренные псы, эти грязные свиньи! Лазутчики донесли мне
  о силах наших врагов. Их много, они жадные и жестокие. Они
  рыскают по долине и высматривают, что бы украсть!
  Но разве нас мало, и разве боги не помогут нам справиться и с
  этой бедой? Завтра мы сожжем их корабли, а силу пришельцев
  утопим в реке, дабы и следа не осталось от этой скверны. Гости!
  Пришли с миром! - вождь отшвырнул ногой хлеб и плюнул в воду
  шумеров, а дары велел сжечь. - Гости! Скрутить им руки и бросить
  в слоновник, и если за ночь слоны их не растопчут, то завтра на
  рассвете мы принесем их в жертву Матери-земле.
  Когда парламентерам связывали руки, Аннипад крикнул
  сотоварищам, чтобы они не давали сильно стянуть локти. Однако,
  опытные туземцы не только связали руки, но и плотно обмотали
  веревкой тело, затянув узел на горле. Ударами коротких копий,
  моментально обагрившими их белые плащи, пленников погнали к
  большому строению из тростника. На полпути к слоновнику
  стражу окликнули, отделили Гаура от группы и повели обратно,
  ибо лугаль распорядился отправить его, соплеменника степняков,
  запуганного шумерами, к его племени.
  - Отведите завтра мальчишку к ишехху Убартуту, - приказал
  вождь, - он найдет, что с ним делать. Попросите от моего имени
  военной помощи для борьбы с этими разбойниками, и пусть не
  тянут, ибо шумеры и до них доберутся.
  Туземцы втолкнули пленников в слоновник, закрыли дверь и
  заложили бревном. Три огромных слона, стоявшие задом к двери,
  почуяв запах крови, забеспокоились и, потревоженные не-
  ожиданным вторжением, злобно косясь, начали медленно
  разворачиваться, надвигаясь на людей.
  - Урбагар, что это за звери? - Аннипад испуганно прижался к
  стене.
  - Так и стой, друг мой, не шевелись и смотри в землю. Они
  скоро утихомирятся и привыкнут к нам. - И шумеры плечом к
  плечу вжались в стену. - Однажды, когда я был в Меллухе, - сказал
  шепотом кормчий, - мне даже довелось покататься на таком вот
  слоне. Они - не враги людям, лишь бы только не разозлить их.
  Один из слонов обнюхал шумеров, фыркнул и потерял к ним
  интерес. Постепенно успокоились и два других слона. Короткие
  сумерки, спустившиеся в долину реки, сменились темной ночью,
  и доносившиеся в слоновник человеческие голоса затихли.
  - Плененный и мертвый друг с другом схожи, - прошептал
  Аннипад, прислушиваясь к звукам, доносившимся из-за стены. -
  Пора уходить отсюда. Слава богам, что они не обыскали нас и не
  забрали кинжалы.
  - Замотали-то они нас неплохо, - проворчал Урбагар, - Путы я
  ослабил, а вытащить вперед руку все равно не могу.
  - Энметен, ты самый гибкий среди нас, вытяни зубами кинжал у
  кого-нибудь, - предложил Аннипад.
  - Хорошо бы, - прохрипел Урбагар, напрягшись в попытке
  ослабить свои веревки, но как распахнуть плащ, чтобы добраться
  до кинжала?
  - Братья, давайте сделаем так, - предложил оружейник, - у
  тебя, Урбагар, путы более слабые, чем у нас с Аннипадом, и
  поэтому твой плащ распахнуть легче. Ты ложись на спину и
  приподними свой зад как можно выше, а мы с Аннипадом ногами
  постараемся задрать подол твоего плаща.
  - Молодец, Энметен, - обрадовался Аннипад, это - спасение.
  После того как плащ был приподнят, Энметен сорвал ногой пояс
  с бедер Урбагара и извлек кинжал из ножен, зажав зубами рукоять.
  Затем он встал на колени и перерезал веревку Аннипаду.
  Вырезав отверстие в тростниковой стене, шумеры бесшумно
  выскользнули из никем не охраняемого слоновника и, крадучись.
  направились к реке. Неожиданно на окраине города из темноты
  негромко прозвучало радостное шумерское приветствие, и возник
  силуэт невысокого человека.
  - Это ты, Агга? - узнал соседа Энметен. - Что ты здесь делаешь
  один?
  - Будьте благословенны, братья. Всевышний, да святится имя
  его, позаботился о вас и вы на свободе! А мы собирались уже напасть
  на город. - И воины обступили беглецов, расспрашивая, как прошли
  переговоры.
  - А где Гаур? - спросил оружейника брадобрей.
  - С Гауром плохо, - вмешался Аннипад, - туземцы уведут его в
  степь и отдадут кому-то, наверное, в рабство. К сожалению,
  отыскать его ночью в городе почти невозможно, да и нет у нас на это времени. - Аннипад поежился, представив, как будет оправдываться перед Пэаби.
  - Мужи племени, - воззвал эн к воинам, повысив голос. -
  Туземцы решили уничтожить нас, и завтра племя ожидает
  сражение. Братья! Враг многочисленен и хорошо вооружен, но,
  как ни странно, ни у кого их них мы не заметили луков. Оружейник
  Энметен полагает, - эн положил руку на плечо мастера, - что бог
  не дал им хорошего, гибкого материала для изготовления луков
  достаточной убойной силы. Ну, а раз так, то мы перестреляем их
  воинов на расстоянии, избегая рукопашного боя.
  Шумеры! По воле Энки нам предстоит уничтожить всех
  мужчин и мальчиков этого упрямого, закосневшего в неведении
  племени, поедающего хлеб прегрешения и скверны, ибо боги его
  не желают покориться Владыке судеб. А сейчас, ночью, нужно
  сжечь их корабли, дабы обезопасить наших жен и детей. Братья,
  у кого-нибудь с собой есть горячие угли?
  - У меня наготове пламя тлеет под пеплом, - Агга вытащил из
  сумки плошку с углями и открыл ее.
  - О господин! - Из толпы воинов вышел кормчий ладьи "Горный
  козел Абзу". - Я видел их корабли. У них несколько дюжин
  небольших ладей. Мы перережем канаты, связывающие их
  тростниковые тела, и они рассыпятся как хижины под ударами
  бури, и река унесет их в море. - Правильно, брат мой, огня разводить
  не будем, и постарайтесь без шума снять стражу. Энметен, -
  приказал владыка, - возьми четыре дюжины воинов и поспешай,
  чтобы к рассвету возвратиться, а мы с энси приготовимся к битве.
  - Агга, ты идешь со мной? - спросил соседа оружейник.
  - Конечно, я ножом владею, как своей бритвой!
  Когда эн и энси спустились к реке, их приветствовали сидевшие
  у костров воины, охраняющие сон племени. Владыка повелел энси
  разбудить и собрать всю рать в полном вооружении на берегу, а
  весь запас стрел перегрузить на ладью "Дильмун". Созвав кормчих,
  эн приказал их кораблям, забрав женщин и детей, переплыть на
  противоположную сторону реки, а затем двум самым крупным
  вернуться обратно. Аннипад, главный жрец бога Энки, распорядился
  вынести на ближайший холм небольшой походный алтарь из
  серебра и совершить жертвоприношение, дабы по внутренностям
  животных получить пророчество об исходе битвы. Однако, жрец-
  прорицатель никак не мог добиться добрых знамений и велел
  привести новых жертвенных животных.
  Когда жрецы ушли и у алтаря остались лишь эн и прорицатель,
  неожиданно из темноты выскочили несколько туземцев, следивших
  за шумерами, схватили все принадлежности жертвоприношения,
  внутренности животных и растаяли в ночи. Аннипад, было, хотел
  догнать похитителей, но прорицатель остановил эна, и жрецы
  единодушно решили, что все беды и опасности, возвещенные им
  ранее, должны пасть на похитителей, завладевших жертвенными
  внутренностями.
  Сидя в рубке "Дильмуна" у очага, на котором мерцал стоявший
  светильник, Аннипад и Урбагар обсуждали предстоящее
  сражение. Неожиданно светильник сам опрокинулся и погас.
  - Еще один добрый знак нам посылают боги, - с удов-
  летворением отметил эн, - нас ожидает победа, ибо слово владыки
  Энки нерушимо.
  Военачальники шумеров пришли к заключению, что вождь
  туземцев, по-видимому, разделит свое войско на две части. Одна
  из них, большая, будет наступать по берегу реки, ибо здесь мало
  тростника. Второй, меньший, отряд воинов лугаль может послать
  прямо через тростник, наперерез первому, чтобы сбросить шумеров
  в воду, ибо они не покинут своих кораблей.
  Эн встал и, сложив руки на груди, прошелся по рубке.
  - Увидев издалека, что воины и ладьи наши здесь, они наверняка
  пойдут на нас, а значит мы, друг мой, поступим так. Ты, Урбагар,
  с половиной лучников и отрядом тяжелых копейщиков спрячешься в зарослях тростника на расстоянии четырех полетов стрелы от
  стоянки кораблей. Чтобы вас не заметили, пойдете сейчас, а по
  дороге нарежьте еще тростника и прикройтесь им. Когда все
  туземцы пройдут мимо вас, стреляйте им в спину и не давайте
  уйти никому. Небольшой отряд легковооруженных воинов во главе
  с Энметеном затаится выше по берегу, чтобы ударить в спину
  тем, кто пойдет через тростник. А сам я, с остальными воинами,
  буду ждать противника на берегу, напротив кораблей, посадив
  наблюдателя на верхушку мачты "Дильмуна".
  На рассвете в городе загремели боевые барабаны, и их
  устрашающий грохот разнесся над широкой рекой. Объяснив
  каждому из старшин отрядов его задачу, Аннипад, стоя у воды,
  слушал сообщения наблюдателя. Неисчислимая неприятельская
  армия выступила из города и двинулась к спуску к реке, но не
  разделилась на части.
  - Господин, господин, - вдруг закричал с мачты сорвавшимся голосом моряк, - они ведут с собой трех каких-то огромных зверей. На их спинах корзины, в которых сидят воины.
  Аннипад, вспомнив слонов, мгновенно осознал, что страх перед
  ними лишит его воинов способности сражаться, и тогда поражение
  и гибель племени неминуемы. Все тело эна покрылось холодной
  испариной, и он тяжело, отрывисто задышал. Но уже в следующий
  момент его ум лихорадочно искал выход. Спросив, далеко ли
  неприятель, Аннипад велел развести небольшой костер на берегу
  и, созвав воинов, рассказал им о слонах, чтобы избежать паники.
  Среди бывалых моряков оказалось немало людей, видавших слонов
  в Меллухе, а некоторые из них даже трогали экзотических
  животных. Аннипад приказал морякам вооружиться луками и быть
  при нем, а тем, кто не боялся слонов, приготовиться швырять в
  них горящие головни.
  Когда показались размеренно идущие, покачивая хоботами,
  слоны, Аннипад со своим небольшим отрядом лучников выдвинулся
  вперед на полполета стрелы и разделил людей на три группы по
  числу слонов, приказав стрелять животным в глаза. Туземцы,
  вооруженные копьями, боевыми топорами и дротиками, с
  воинственными криками и барабанным боем шли плотной массой вслед за слонами. Метатели дротиков стояли в корзинах, готовые
  пролить густой дождь несущих смерть снарядов на головы
  ненавистных пришельцев. И вот когда слоны приблизились на
  расстояние, равное прицельному полету стрелы, раздался резкий
  звук спущенной тетивы, и первый из туземцев, пораженный главным
  жрецом Энки во славу бога своего племени, схватился за грудь и
  упал на дно корзины. С гневным воплем туземцы в ответ метнули
  свои дротики, но ни один из них даже не долетел до шумеров.
  По команде Аннипада передний ряд лучников, припав на колено,
  а задний стоя, дали два залпа по метателям. Еще не уяснив, какое
  оружие несет им гибель издалека, смертельно раненные люди
  падали со слонов и умирали, корчась в судорогах агонии. Медленно
  отступая, шумеры перестреляли всех метателей. Затем Аннипад,
  послав несколько человек за горящими головнями, приказал бить
  слонов, лишившихся погонщиков. Меткая стрела эна, вонзившаяся
  в глаз слона, идущего у воды, привела его в ужас от боли и страха.
  Слон заревел, встал на дыбы и помчался прочь от воды к зарослям
  тростника. Два других слона остановились, тревожно затрубили и
  попятились, нарушив строй туземного воинства. Еще несколько
  метко пущенных стрел заставили слонов повернуться и, круша
  передние ряды туземцев, броситься вслед за первым. Однако,
  туземные воины не растерялись от потери слонов, они быстро
  перестроились, пропустив вперед копейщиков с небольшими
  круглыми щитами, и пошли быстрее.
  Отряд Аннипада, сея смерть в колонне настойчиво наступавших,
  несмотря на большие потери воинов противника, постепенно отошел
  и скрылся за стеной огромных щитов. И тут за спинами туземцев
  раздался боевой клич племени шумеров. Под напором воинов
  Урбагара, они, не ожидавшие нападения сзади, падали, сраженные
  стрелами, подобно побегам молодого тростника под ударами
  серпов. Смертоносность невиданного доселе оружия, при-
  мененного шумерами, вызвала смятение в их поредевших рядах.
  Воины отряда эна, тесня противника длинными копьями, на которые
  не отважился броситься ни один из туземцев, прицельно
  расстреливали их. Дротики отчаявшихся победить воинов города
  бесполезно вонзались в щиты или, переброшенные через них, наносили на излете лишь царапины и падали под ноги шумеров.
  После того, как отряд Энметена с гиканьем ударил во фланг
  противника, туземцев охватила паника, и они, окруженные,
  бросились в повальное бегство. Но убежать от рослых шумеров
  невысоким туземцам было практически невозможно. И началась резня, ибо удирающий воин уже не мужчина. Многие из убегавших, не видя
  выбора, бросали оружие и, сдаваясь в плен, садились на землю, но
  шумеры пленных не брали: сдающимся тут же либо рубили головы
  топорами либо проламывали черепа копьями. И буйство смерти
  родило в груди шумеров ненасытную ярость, ибо когда противник
  слаб и беззащитен, гнев переходит в неистовство.
  Весь берег и вся равнина вплоть до города покрылись телами, так как ни один из туземцев не вернулся в свой город. Кровь убитых
  потоками текла к реке, а отрубленные головы валялись на поле
  битвы, как тыквы в год урожая. Шумеры тщательно обыскали
  все дома и подвалы города и согнали больных, женщин, детей и стариков, среди которых оказался и лугаль, на храмовую площадь.
  Забрызганный кровью энси Урбагар подошел к вождю и окликнул
  его: - Что же ты, почтенный старец, не внял словам нашим? Мы
  пришли к вам с миром, ибо не хотели жертв. А Эредуг - наш город,
  он принадлежит нам по праву, ибо всемогущий Энки создал его
  для нас, шумеров.
  - Перекрестки дорог да будут вам жилищем, разбойники, -
  ответствовал старец, из глаз которого текли слезы. - Будьте вы
  трижды прокляты!
  - А ты, старик, не очень-то вежлив, - нехорошо усмехнулся Урбагар.
  - Ну что же, наверное, ты уже достаточно пожил на этом свете, -
  и снес ему голову топором.
  Отделив от толпы пленных самых красивых девушек, дабы
  сделать из них наложниц и служанок, остальных женщин и девочек повели вверх по течению реки и, наказав идти без остановки четыре дня
  и никогда не возвращаться, отпустили. Остальных вывели в степь
  подальше от города и перебили. И свершилось все по слову и
  велению Господа. Когда эн, распорядившись запереть отобранных
  девушек в храме, вывел воинов за город и сделал им перекличку,
  оказалось, что все шумеры живы.
  - Воистину, Эредуг - счастливый город, - воскликнул Аннипад,
  - и да славится имя Владыки нашего в веках! - Шумеры стали на
  колени и вознесли благодарственную молитву могучему Энки,
  великому, непобедимому воину.
  Стемнело. Воины, окружив город, развели костры и сели вокруг
  них в ожидании утра, время от времени барабанным боем лениво
  отгоняя души погибших. На рассвете шумеры еще раз осмотрели
  все дома, хлева и загоны, погреба и хранилища. Город был богатым:
  в наследство им досталось много скота, зерна, овощей и фруктов,
  но ни одной живой туземной души обнаружить не удалось.
  Эн повелел трупы врагов снести и нагромоздить, подобно
  копнам хлеба, в пяти различных местах, подальше от реки, и бросить
  на съедение птицам и зверям, а также собрать все оружие - свое
  и вражеское, особенно стрелы. На исходе дня мужи племени вошли
  в воды теперь уже шумерской реки и, окунувшись, смыли скверну пролитой крови с себя и со своего оружия. У горы трупов - одного из алтарей воинской доблести Энки, эн сжег кумир - тело поверженного Всемогущим непокорного туземного бога, втоптал в грязь его прах, и, заклав семерых овец, их кровью окропил и очистил воинов - орудие возмездия Всевышнего.
  После еще одной ночи, проведенной в отпугивании душ убитых
  туземцев, жрецы племени окурили серой, очистили и освятили
  каждый дом Эредуга. Храм Энки, незаконно захваченный чужим
  богом и оскверненный его нечистым, мерзким духом, смрадным,
  как старая рыбья икра, очистили семикратным очищением и
   освятили. Когда кумира Энки торжественно, с пением
  гимнов и молитв, перенесли с корабля на сушу и впервые опустили
  на берег земли обетованной, весь народ в благодарности пал ниц
  перед Владыкой и еще раз поцеловал дарованную богом
  прекрасную землю Шумер.
  И занял владыка Энки дом свой, и простер семь милостей и
  благодеяний над Счастливым городом шумеров на многие и
  многие годы, и веселился народ, семь дней празднуя новоселье
  своего бога. Святилище храма было небольшим и имело только
  одну комнату с прямоугольным выступом, разделенным на три
  части, и эн Аннипад, удивляясь скромности величайшего из богов, счел необходимым в будущем, дабы воздать должное Энки,
  перестроить и расширить храм. И началась в городе обычная
  жизнь. Люди перенесли свой скарб с кораблей и заняли дома, кому
  какой приглянулся, но еще много жилищ оставалось свободными.
  Как и на Дильмуне, каждый дом в Эредуге имел приусадебный
  участок и небольшой сад фруктовых деревьев, а финиковых пальм
  здесь было значительно больше. Каменные колодцы с хорошей,
  пресной, водой были сделаны во всех кварталах Эредуга.
  Пастбища и пригодная для возделывания плодородная земля
  начинались сразу же за городом и тянулись до самого горизонта.
  Период зимних проливных дождей закончился, и степь зацвела и
  покрылась буйными душистыми травами и яркими цветами. Пора
  посадки ячменя и эммера была упущена, и эн повелел сосчитать и
  переписать весь скот и все запасы продовольствия. Часть скота,
  оставшаяся после раздачи коз и овец общинникам, составила
  храмовое стадо. Позднее, когда заколосилась пшеница, посаженная
  прежними горожанами сразу же после начала зимних дождей,
  шумеры решили, что этот замечательный злак создал и взрастил
  для них сам мудрый Энки. Осматривая сельскохозяйственный
  инвентарь, оставленный туземцами, Аннипад с интересом вертел
  плуг, который видел впервые, не понимая, как его применяют. Дабы
  защитить город от нападения, шумеры поспешно принялись
  возводить вокруг Эредуга глинобитную стену.
  
  
  Глава 19
  СТЕПЬ
  Между тем, Гаура заперли в пустой хижине, где он всю ночь
  пытался проломить ногами упругую тростниковую стенку, и лишь
  под утро забылся в тяжелом сне. Проснулся он от сильного пинка
  юноши-туземца, копьем заставившего его быстро подняться.
  Другой туземец, жилистый, сильный мужчина, сняв с Гаура путы,
  заговорил с ним на непонятном шумеру языке. Увидев угрюмое
  недоумение в глазах пленника, мужчина презрительно махнул
  рукой: "Бродяга какой-то! Нет у него ни корней, ни ветвей!" Надев
  на Гаура тяжелую сумку, он позвал шумера за собой.
  У колодца туземцы наполнили мех свежей водой, вручили его
  пленнику и, подгоняя юношу, вышли из города. Ничего хорошего в
  конце своего пути Гаур не ожидал, но понял, что убивать его будут
  не скоро. Врагов было всего двое, и кинжал под белым плащом
  жег тело юноши предвкушением близкой свободы, придавая ему
  силы хитрить и притворяться. Покорно, понурив голову, с видом
  побитой собаки, Гаур семенил между воинами, стараясь не
  привлекать к себе излишнего внимания и не раздражать туземцев.
  Ученик кормчего Урбагара, он сразу же определил по солнцу,
  что идут они все время на северо-запад, не уклоняясь от
  выбранного старшим туземцем направления. Сладкие, терпкие,
  дурманящие запахи беспредельной холмистой степи пьянили
  юношу, пробуждая в нем смутное, тревожное чувство радости
  возвращения к чему-то своему, родному, но почему-то позабытому.
  На их пути, на расстоянии трех полетов стрелы, медленно бредя
  по степи, паслось стадо диких онагров. И вдруг из травы выскочило
  длинноногое пятнистое животное и как ветер понеслось к стаду.
  Настигнув убегающего осленка, зверь схватил его за горло и
  опрокинул наземь. Мужчина, идущий впереди, остановился, вытащил из-за пояса боевой топор и что-то сказал своему спутнику.
  Постояв немного, туземцы осторожно обошли зверя, который,
  громко урча, пожирал добычу.
  Пребывая в нервном напряжении, Гаур не ощущал ни голода, ни жажды, но его конвоиры к концу дня проголодались и присели у невысокого холма, поросшего низким кустарником. Когда, поманив пленника пальцем, мужчина-туземец протянул руку за сумкой, а Гаур ее подобострастно, с вымученной улыбкой на устах подал, юноша-туземец пренебрежительно хмыкнул и сказал что-то очень нелестное о шумере своему спутнику.
  Развязав мех, они напились и принялись за лепешки. Юноша
  отломил кусочек хлеба и протянул его пленнику, но Гаур отвернулся,
  ибо он не мог разделить пищу с людьми, которых собирался убить.
  Юноша засмеялся и засунул весь кусок себе в рот. Закончив есть,
  старший туземец снова завернул лепешки в тряпку и, положив их в
  сумку, кивнул на нее Гауру. Его товарищ, запив хлеб, завязал мех и
  поставил его рядом с сумкой, а сам отошел на несколько шагов в
  сторону по малой нужде. Мужчина взял топор, лежащий около его
  ног, зевнул, лениво поднялся, и, повернувшись к своему товарищу,
  что-то крикнул. И в этот момент Гаур, выхватив свое оружие, как
  кошка, вскочил туземцу на спину и всадил кинжал в его горло.
  Вырвав топор из рук смертельно раненного врага, шумер отскочил
  и остановился в выжидательной позе. Кровь забила фонтаном из
  раны туземца, и он, хрипя и задыхаясь, медленно повалился на
  траву. Расширившиеся от ужаса глаза внезапно потерявшего родича
  человека при виде убийцы сузились и загорелись гневом мщения.
  Юноша-туземец поднял копье, изогнулся и, неотрывно следя за
  каждым движением противника, начал осторожно приближаться
  к Гауру, который отвел топор далеко в сторону и стоял, ожидая
  нападения. Туземец нанес удар, целясь в грудь, но Гаур отскочил в
  сторону, и они закружились, выискивая подходящий момент для
  атаки. Когда туземец ударил во второй раз, метясь в голову, Гаур
  присел и рассек топором ему ногу выше колена. Юноша-туземец
  остановился, поднял копье над головой и, зажав рукой глубокую
  рану, из которой струилась кровь, посмотрел на небо. Предсмертная
  тоска мерцала в его очах, а искривившиеся от боли губы шептали молитву. Однако и шумерский юноша не нападал, он выжидал, когда
  раненный враг ослабнет от потери крови и его легко можно будет
  добить. Наконец туземец зашатался и сел, и тогда Гаур бросился
  на него и, отбив ногой копье, раскроил противнику череп. Юноша
  отер травой кровь с оружия, поднялся на холм и, почувствовав
  огромную тяжесть во всем теле, лег в кусты, и мгла южной степи
  дохнула на него сном.
  Пробудился Гаур от перезвона колокольчиков, громкого и
  жалобного блеяния коз и овец и грубых мужских голосов,
  раздававшихся прямо над ним. Рука юноши медленно потянулась к
  боевому топору, и он чуть-чуть приподнял ресницы. Вокруг него,
  опираясь на тяжелые копья, стояло несколько высоких, стройных,
  широкоплечих мужчин с длинными волосами и черными, кудрявыми,
  аккуратно подстриженными, прямоугольными бородами, обра-
  млявшими продолговатые лица. Это были мощные воины,
  исполненные чувства собственного достоинства и уверенности в
  своей силе. Пастухи, плечи которых в это прохладное, пасмурное
  утро покрывали черные шерстяные накидки, переговаривались
  между собой, решая судьбу своего пленника.
  - Не будем спорить, братья, - сказал пастух с широкой проседью
  в бороде, сорвав лист и плюнув на одну из его сторон. - Шамаш
  определит, что с ним делать, ибо каждому назначен день смерти.
  Если выпадет сухая сторона, - отпустим, а если мокрая - убьем и
  поделим его оружие и одежду. - Пастух подбросил лист, поймал
  его на ладонь и показал соплеменникам: великий Шамаш даровал
  жизнь юноше. Чтобы лучше рассмотреть пленника, пастух
  нагнулся над Гауром и юноша увидел приближающееся к нему
  смуглое, опаленное солнцем и иссеченное ветром худощавое лицо
  с четко очерченными губами и орлиным носом.
  - Братья, мы могли пролить кровь соплеменника! - удивленно
  воскликнул пастух. - Посмотрите: ликом своим, цветом глаз и волос
  он - дитя рода рыжего ворона! По-видимому, он - один из
  многочисленных внуков ишехху Убартуту, но одежда и его кинжал
  говорят о том, что прибыл он из далеких, неведомых нам краев. -
  Закинув волосы со лба на спину, пастух выпрямился и, взявшись
  рукой за куст, торжественно произнес: - Клянусь этой ветвью и богами, мы не причиним вреда ему, убившему двух наших
  союзников, людей высохшей глины, а отведем к мудрому Убартуту.
  Воистину, он - достойный юноша, ибо могучий Адду наделил его
  отвагой! - Пастух коснулся горячей ладонью обнаженной груди
  Гаура, его глаза загорелись добрым огнем, и широкая приветливая
  улыбка обнажила его ровные, белые зубы.
  Когда юноша поднялся на ноги, пастухи приблизились к нему и
  одобряюще похлопали по плечу. Один из них, чуть постарше Гаура,
  протянув ему кусочек овечьего сыра, стукнул себя в грудь и
  произнес: "Мамагал".
  Гаур назвал свое имя, поклонился и, приняв сыр, сразу же набил
  им рот. Пастухи быстро уразумели, что юноша не знает ни их
  языка, ни языка жителей города, людей высохшей глины, и
  подивились этому. Гауру вернули его кинжал, и пастух,
  поделившийся с ним сыром, кивнув куда-то на заход Солнца, повел
  его в глубь степи. И Гаур, покорившись судьбе, пошел с ним, не
  помышляя о бегстве.
  Солнце коснулось горизонта, когда Гаур впервые увидел черные
  шатры, защищенные от северного ветра невысокой грядой
  лесистых холмов. На окраине лагеря степняков, нескольких дюжин
  больших шатров, находился глинобитный колодец, у которого
  пастухи, пригнавшие стадо, поили скот. У внешней стены шатра,
  под навесом, были составлены кожаные мехи с водой для готовки,
  и хранился запас топлива.
  Подошло время вечерней трапезы, и едкий дым очагов валил столбом из женской половины шатров и, разносясь по лагерю, щипал ноздри, уже привыкшие к чистому, ароматному степному воздуху. Стайка чумазых, полуголых детишек с голубыми бусинами на шее, амулетами от сглаза, окружила чужеземца и его спутника и с пронзительными криками проводила их до шатра ишехху.
  Спутник Гаура нерешительно остановился неподалеку от входа
  в шатер, полог которого был откинут. Юноша, стоя рядом со своим
  проводником, с интересом заглянул вовнутрь. В глубине шатра
  виднелась кожаная колыбель для младенца, подвешенная между
  опорными шестами, и девочка лет двенадцати время от времени ее покачивала. Женская половина шатра отделялась от мужской
  сплошным полотнищем. Здесь же, в неглубокой яме, был сложен
  очаг, около медного котла на котором суетились матери и жены. У
  внутренней стены едва просматривались мешки с провизией и
  спальные циновки, сложенные стопкой. На женской половине
  держали всю кухонную утварь, тут же и ели.
  Вдруг Гауру показалось, что из шатра вышла его мать, одетая
  в чужую, незнакомую одежду, и он, пораженный, рванулся к ней,
  но Мамагал вовремя удержал юношу, схватив его за руку. Женщина,
  вышедшая за водой, лицом и статью разительно походила на Шеми,
  и у нее были светлые волосы, прикрытые платком, а на руках и
  ногах звенели браслеты. Однако ее лоб и щеки покрывала бледно-
  голубая татуировка, и в крыльях тонкого носа светились золотые
  блестки. Ее высокий, стройный стан в длинном, до пят, платье
  лимонного цвета, охватывал широкий голубой пояс, а плечи
  украшал красный шарф.
  - Мир тебе, о женщина, - приветствовал ее Мамагал. - Где
  мужчины твоего рода?
  - И вам мир, о почтенные гости. Скот и мужчины скоро
  вернутся. - Она незаметно рассматривала чужеземца и, представив
  юношу в одежде степняка и с длинными волосами, поразилась его
  сходству со своими сыновьями. Заметив, что Мамагал в досаде
  повертел кистью руки, она спросила: - Быть может, у мужчин дело
  к ишехху? Мудрый Убартуту дома, он отдыхает.
  Когда Мамагал ей просительно поклонился, она, повернувшись
  ко входу, позвала: - Абисимту, дочка, поспеши сюда, полей воду на
  пальцы этого юноши, дабы он умылся и мог отвечать, когда ишехху
  обратится к нему.
  Из шатра вышла Пэаби, но с золотым кольцом в носу и
  длинными бусами из яшмы и мрамора, спускавшимися с ее висков.
  С любопытством взглянув на Гаура, она весело защебетала со
  степняком, поливая ему на руки и кокетничая. Мать, возвратившись
  с мужской половины шатра, напустилась на девушку:
  - Что ты скачешь перед гостем, как дикая коза? Уходи! Чтоб у
  тебя косы обрезали! Дай человеку спокойно поведать ишехху о
  своих заботах. Вскоре появился ишехху Убартуту, высокий, худой и благообразный патриарх в длинном, ниспадающем до земли
  коричневом плаще из тонкой овечьей шерсти, украшенном по краю
  орнаментом, вышитом золотой нитью. Его глубокие, про-
  ницательные глаза смотрели из-под поредевших рыжеватых бровей
  молодо и лучились неподдельной благожелательностью.
  Морщинистые от долгих лет и тяжких трудов щеки патриарха
  блестели от пота, разогретые недавно выпитой горячей похлебкой.
  Мамагал почтительно опустился к ногам ишехху, поцеловал
  землю перед ним, пятясь, отошел на девять шагов и
  остановился, сложив руки на груди и дожидаясь, когда вождь
  племени пожелает спросить, с чем он пожаловал. Ишехху важно
  вытянул вперед правую руку ладонью вниз и пальцами как бы
  поскреб воздух. И Мамагал тут же приблизился к вождю.
  Убартуту дружелюбно ответил на многочисленные приветствия
  пастуха и подробно расспросил о самочувствии членов его рода,
  о состоянии стад и пастбищ. И лишь в конце беседы, осве-
  домившись, есть ли у гостя к нему дело, он пригласил Мамагала в
  шатер, мельком осмотрев Гаура.
  Когда степняки, сняв у входа обувь, скрылись на мужской
  половине, мать Абисимту вынесла гроздь крупных фиников и подала
  ее Гауру. И вновь юноше показалось, что перед ним его мать.
  Воздавая женщине благодарность за доброту и милосердие, Гаур
  почувствовал, как от сильного волнения дрожит его голос. Юноша
  посмотрел на шатер, в котором скрылась женщина, и у него
  защемило сердце. Гаур подумал о том, какое было бы счастье,
  если бы это был не черный шатер, а его дом, его Город до
  катастрофы! Он посмотрел вокруг: шатры, черные шатры, а
  дальше - бескрайняя степь!
  И тут во всех подробностях он вспомнил рассказы матери о
  черных шатрах, о степи и о том, как она попала на Дильмун. Гаур
  сразу же понял, куда занесла его судьба, и, ощутив пред-
  определенность случившегося, возблагодарил Всевышнего за то,
  что тот привел его к родичам матери, его родичам.
  Вскоре ишехху вывел из шатра гостя и проводил его на девять
  шагов. Пастух, вытерев тыльной стороной ладони жирные губы,
  поцеловал руку вождя племени и, пожелав ему долгих лет жизни, двинулся в степь, привычно шагая широко и упруго.
  Убартуту степенно подошел к юноше и строго, испытующе,
  заглянул в его глаза, блестевшие радостью осознания неожиданной
  встречи со своим родом. Поседевшие брови патриарха в
  недоумении поползли вверх, рот полуоткрылся и, покачивая головой
  из стороны в сторону, он оглядел чужеземца с головы до ног.
  - Гаур? - спросил ишехху. - Юноша с улыбкой кивнул головой. -
  Почему ты убил людей высохшей глины? Разве тебе не известно,
  что кровная вина весит тяжело? - Улыбнувшись еще шире, Гаур
  поклонился патриарху и поцеловал его руку. Задумчиво оглаживая
  и перебирая свою холеную серебряную, с золотом рыжинок, бороду,
  Убартуту вглядывался в тонкие черты лица чужеземца. Повернув
  голову в сторону шатра, он что-то негромко потребовал, и Абисимту
  поспешно вынесла ему накидку пастуха-степняка. Ишехху знаками
  объяснил Гауру, что тот должен снять свой окровавленный, в
  зеленых пятнах, белый плащ и надеть накидку. После того как
  юноша сменил одежду, патриарх еще раз критически осмотрел
  чужеземца и пришел к выводу, что он - отпрыск степи и каким-то
  образом связан кровными узами с его родом, родом рыжего
  ворона.
  Когда Убартуту попытался выяснить, из каких мест Гаур,
  юноша, постучав себя пальцем в грудь, произнес: - Шеми, Лидду.
  - Патриарх в недоумении посмотрел на него и переспросил: "Лидду,
  Шемму?" - и вдруг ишехху всплеснул руками и закричал:
  - Шамашхат, Хедугулу! - Из шатра сейчас же показались
  сгорбленная огненно-рыжая старуха, опиравшаяся на сучковатую
  палку, жена патриарха, и Хедугулу, мать Абисимту. Патриарх
  подбежал к ним и о чем-то быстро заговорил, показывая на Гаура.
  Женщины бросились к юноше и, обнимая и целуя его, принялись
  расспрашивать, часто повторяя одно и то же имя "Эанатум", как
  потом выяснилось - отца Шеми. Лидду была старшей дочерью
  Убартуту, и это была первая весточка о ней за многие годы. На
  правой щеке у каждой из женщин виднелась голубая звездочка с
  шестью лучами, знак рода, и Гаур, осторожно прикоснувшись
  пальцами к щеке Хедугулу, радостно промолвил: - Шеми, Пэаби, -
  и объяснил, что Пэаби - его сестра.
  Еще ночь не опустила свой чёрный полог, когда, напоив скот, в свой
  шатер возвратились веселые, рыжебородые пастухи, отпрыски
  Убартуту и Шамашхат, и, узнав, что Гаур - их ближайший родич,
  обняли юношу и усадили на цветную циновку за совместную
  трапезу. Бросив кусочек мяса в очаг, они, помолившись и омыв
  руки, приступили к еде, а, насытившись, перешли на мужскую
  половину шатра. Здесь, напротив входа, на одном из опорных
  шестов, висел амулет - медная ладонь, отпечаток левой, нечистой,
  руки, пальцы которой были выпрямлены, прижаты друг к другу и
  обращены вверх. Из середины ладони, из-под выпуклой брови, на
  входящего смотрел большой бирюзовый глаз, который видел все
  недоброе, нечистое и дурное, с чем входил гость. Глаз улавливал
  зло, и оно стекалось в левую руку, а могучий дух меди уничтожал
  яд ненависти, зависти и неприязни, принесенной в шатер.
  Гауру дали спальную циновку и указали место среди холостых
  мужчин. Женатые сыновья ишехху со своими супругами
  расположились в глубине шатра и долго перешептывались.
  Холостяки же, уставшие за день ходьбы вокруг стада, не
  раздеваясь, легли и сразу уснули. Убартуту, поместившийся на
  ночлег в передней части шатра, рассыпал немного соли вдоль
  входа, дабы загородить дорогу злым демонам и опустил полог.
  Выпив полбокала свежего козьего молока на ночь, ишехху поставил
  золотой бокал у изголовья своей циновки и погасил глиняный
  светильник, и сладкий сон смежил очи патриарха.
  Обилие судьбоносных событий, произошедших за день,
  связанные с ними переживания, преградили путь чарам благодатного
  бога сна, и Гауру не спалось. Лежа пришел на груди, он смотрел в широкую щель под пологом и старался себе представить, что же сейчас
  делают Пэаби, эн Аннипад и его учитель Урбагар. Они там,
  наверное, воюют, а он здесь прохлаждается в тиши шатра, - и
  юноша, снедаемый беспокойством, решил завтра же попросить
  Убартуту отвести его к городу на реке у моря.
  Неожиданно из-под полога поднялась змеиная голова, и в шатер
  вползла черная змея. Когда, извиваясь, она стала приближаться к
  Убартуту, Гаур извлек свой кинжал, но в следующий момент
  испугался, помыслив в сердце своем, что это злой дух степи пришел
  за душой патриарха, и юноша, глядя на змею, оцепенел от страха.
  Змея подползла к голове жертвы, но Убартуту отодвинул голову,
  тогда змея попыталась подобраться к его руке, но ишехху поднял
  руку. Змея подползла к ноге старого степняка, но он поджал и ее.
  Тогда змея выпила молоко из бокала, а потом извергла его обратно
  и уползла в степь. И Гаур поразился тому, как боги оберегают
  старца: если спят его глаза, другие члены не дремлют. Наутро,
  проснувшись, Убартуту поднял бокал, понюхал молоко и, вылив
  его за порог, поинтересовался у сыновей, куда уползла змея.
  Определив время по солнцу, патриарх принялся поторапливать
  сыновей вести стадо на водопой, ибо каждая семья поила своих
  животных в установленное им главой рода ворона время.
  Гаур пошел к стаду вместе со своими родичами и помог
  пригнать его к колодцу. Здесь уже жизнь била ключом: пока одни
  черпали воду и поили скот, другие отдыхали, сидя на краю глиняных
  поилок, и ели, беря пищу из рук жен и матерей. Подростки
  носились вокруг и мешали, получая за это пинки и подзатыльники.
  Старик, опустившись на корточки, стриг шелковистую шерсть
  козы, а неподалеку пастух доил овцу. Женщина, пытаясь хоть
  немного отстирать одежду своего мужа, усердно колотила ее о
  поилку. Девушки, демонстрируя ловкость и умение, наливали
  питьевую воду в узкие горловины мехов, свисавшие по бокам
  терпеливых ослов. Наполнив меха, они, щелкая и причмокивая,
  погнали ослов обратно в лагерь. Наиболее проворные из девушек
  вскочили ослам на спину и, сидя боком, энергичными ударами пяток
  подгоняли животных.
  Подошла очередь поить стадо семье ишехху. Шесть канатов,
  сплетенных из кожи, одновременно заскользили в глубоких
  бороздах, протертых в глиняных краях колодца. Полные до краев
  кожаные полукруглые ведра, вытаскивавшиеся за деревянные ручки, к
  концам которых были протянуты четыре веревки, соединенные с
  канатом, относили к поилкам и выливали чуть ли не на головы
  толкающихся у воды и громко блеющих коз и овец. Быстро
  уразумев эту физически тяжелую премудрость, Гаур, поначалу
  относивший полные ведра к поилкам, заменил у колодца одного из
  вытаскивающих ведра братьев. Родичи звали юношу и в степь, но он, желая переговорить с ишехху о возвращении в Эредуг, отказался
  и вернулся в опустевший лагерь.
  Когда Гаур подошел к шатру Убартуту, уборка жилища была в
  самом разгаре. Женщины вытряхивали циновки, выметали мусор
  и перекладывали мешки с припасами. С женской половины вышли
  трое мужчин, которых только что накормили, и подошли к ишехху,
  сидевшему в тени шатра на обширной циновке.
  Узнав в гостях ишехху жителей Эредуга, Гаур насторожился,
  но они не обратили никакого внимания на юношу, одетого в накидку
  степняка. Задумав выстирать перед возвращением свой белый
  плащ, Гаур почтительно попросил Хедугулу отыскать его одежду
  и отдал накидку. Старая Шамашхат вынесла правнуку плащ и,
  прослезившись, поцеловала его в лоб. Дряхлость и застарелая боль
  были в ее очах. Надев плащ, юноша кинул взгляд в сторону врагов
  шумеров: один из гостей, сидевший боком к Гауру, с глубокой скорбью повествовал ишехху о страшном побоище, учиненном над его племенем неведомо откуда взявшимся народом шумеров; о грозном оружии, несущем смерть издалека; о горах трупов и о захвате их города.
  Он рассказал и о том, как они втроем укрылись в зарослях
  тростника, а ночью, при сильном речном тумане, им удалось пройти
  незамеченными мимо костров шумеров и выбраться в степь. Когда
  он повествовал, воспоминания о пережитом позоре приводили его
  в ярость.
  Как и всякий степняк, Убартуту не выносил многословия, ибо
  излишне речистый человек подобен собирающему хворост ночью:
  его может укусить змея или ужалить скорпион. Рассказчик, в глазах
  которого, как лягушка в грязной воде, отражался каждый порыв
  его чувств, а губы трепетали, как крылья мухи,- вызывал неприязнь
  у ишехху. В попытке сдержать поток его слов, пальцы Убартуту
  непроизвольно сложились в щепоть, и рука в немой просьбе прекратить упала вниз, но горожанин не заметил этого умоляющего жеста степняка.
  Неожиданно гость осекся, узнав в юноше в белом плаще
  парламентера шумеров. Кровь ударила ему в голову и с воплем:
  "Убью шумера!" - воин, раскаленный до предела негодованием и
  жаждой мести, вскочил, занес топор над головой и бросился на Гаура, даже не подумав о том, что и шумер может быть гостем
  ишехху. Юноша уже уходил, но крик остановил его. Враг был в
  трех шагах, когда Гаур, используя воинский прием, отработанный
  им при посвящении в мужчины в храме Энки, нырнул на противника,
  распластавшись вдоль земли, и воткнул кинжал ему в живот. Воин,
  падая через Гаура, рассек топором икру правой ноги юноши. Шумер
  тут же вскочил и ребром ладони нанес резкий сокрушительный
  удар по шейным позвонкам скрючившегося от боли врага. Схватив
  топор поверженного противника, Гаур поставил окровавленную ногу
  на голову трепещущего в предсмертных мучениях туземца и издал
  победный клич племени шумеров. С кинжалом в одной руке и
  топором в другой юноша, ожидая нападения, принял обо-
  ронительную стойку.
  Гаур стоял совершенно неподвижно, зрачки его были сужены,
  рот сжат от напряжения, но крепкие руки гребца были готовы в
  любой момент отразить удар. Ишехху и перепуганные гости,
  собиравшиеся просить помощи у степняков и так некстати
  нарушившие святой обычай гостеприимства, вскочили с циновки.
  Рыжеватые брови Убартуту возмущенно взлетели вверх, он
  предостерегающе поднял руку и громовым голосом призвал к
  спокойствию:
  - Какие же вы гости, если едите мясо волка! - осуждающе
  произнес старый степняк, подзывая жестом Гаура. - Горожане с
  мольбой о прощении искательно поцеловали ишехху в грудь и
  наперебой принялись объяснять, кто этот человек в белом плаще.
  - Если он - ваш кровный враг, ждите своего часа, - сказал
  назидательно патриарх, - ибо истина в терпении.
  - Поведай, о мудрейший ишехху, где два наших соплеменника,
  которые доставили его сюда? - спросил один из гостей. - Этого
  юношу, моего правнука, - Убартуту сдернул с Гаура белый плащ, -
  вчера привели сюда наши пастухи, а из людей высохшей глины я
  давно, кроме вас, никого не видел. - И он отослал Гаура в шатер.
  - О, ишехху, - пролепетал один из вконец оробевших горожан, -
  мы отведали твоего хлеба и твоей соли, твоей еды. До сих пор
  она не смешалась с едой другого. Не изгоняй нас, окажи нам
  покровительство и защиту! Наше племя уже заплатило кровью за обиду, нанесенную твоему роду. Наши народы не одно поколение
  были добрыми союзниками и помогали друг другу. Не одна ваша
  женщина живет в домах наших. О ишехху, помилуй нас и про-
  сти нам нашу оплошность!
  - Ты хорошо сказал, о, горожанин, - вздохнул Убартуту. - Так
  ведется от предков, да пребудет мир с вами обоими. Нас соединяет
  узел клятвы. О, люди высохшей глины, душа моя склонилась к
  вам, и я понял ваше дело. Оставайтесь у меня в лагере покоя и
  беззаботности до тех пор, пока боги не пошлют вам благополучие,
  а тело своего соплеменника унесите подальше в степь и предайте
  земле.
  Убартуту смотрел им вслед, пока они не скрылись за
  холмами. - Если шатры из высохшей глины захвачены, лугаль убит,
  а воинство рассеяно, то кому же теперь помогать? - задумался
  ишехху. - Одним нам, что ли, воевать с этими шумерами? Пусть
  они поднимут на этих шумеров еще какое-нибудь племя из своего
  народа. - Горожане! - презрительно воскликнул про себя старый степняк. - Попался - ластится, как собака, а вывернулся - заносчив, как
  тур! - Убартуту взял мех с водой, развязал горловину и напился. -
  А эти шумеры, наверное, отважные воины, если среди них хотя бы
  половина таких, как Гаур. - подумал старик. - И что это за
  необычное оружие, несущее смерть издалека? - Убартуту поискал
  глазами Гаура. - Надо расспросить внука, ибо он - сын шумера,
  дитя этого племени.
  Юноша, уплетая финики, сидел на циновке у очага, поджав под
  себя здоровую ногу и согнув в колене перевязанную. Когда патриарх
  вошел на женскую половину, юноша поднялся и с поклоном
  приложился к его руке.
  - Ты видела, Шамашхат, как он разделался с горожанином? -
  спросил Убартуту жену, целуя Гаура в лоб. - Молодец, ибо так
  подобает поступать мужчине. - Да, о муж мой, ответила старуха.
  - Воистину, когда нашему внуку обрезали пуповину, милостивый
  и милосердный Суэн судил ему быть славным воином.
  На исходе дня Убартуту, в честь возвращения Гаура в лоно
  рода, забил барана. Как только стекла кровь, старый степняк
  быстро содрал с него шкуру и отдал дубить женщинам. Сделав разрезы в точно рассчитанных направлениях, Убартуту разделил
  тушу на порции и бросил их в котел с кипящей водой.
  К ночи на мужской половине шатра собрались все мужчины
  рода ворона, жившие в лагере. Поджав под себя ноги, у кожаной
  скатерти расселись и седобородые старцы, и почтительные юноши,
  у которых только пробивался первый пушок. Абисимту с сестрой
  обошли родичей, предложив им омыть руки в чаше с теплой водой
  и осушить их белым полотняным полотенцем. Когда Шамашхат и
  Хедугулу внесли баранину и поставили большой плоский
  серебряный поднос на скатерть, разложили лепешки и овощи,
  ишехху, помолившись вместе с родичами, обратился к мясу: "Пусть
  сделают тебя боги достойной пищей для всех, кто будет
  участвовать в трапезе".
  И день рода рыжего ворона завершился пиром.
  Наутро ишехху с зажженной курильницей взошел на высокий
  холм и, совершив воскурение для Шамаша, возложил на сложенный
  из камней алтарь мучную жертву. Воздев руки к Солнцу, ишехху в
  молитве испросил у бога здравия и благополучия для своего
  правнука. Из-за раны в ноге Гаур не мог подолгу ходить, и
  Убартуту, которому нравился его правнук, такой же рыжий, как и
  он в молодости, начал усердно обучать юношу языку степняков,
  ибо Гауру следовало знать язык своего рода, рода сынов степи, к
  которым он принадлежал по праву рождения от матери-степнячки.
  Ишехху, не пасший скот по возрасту и весной редко покидавший
  лагерь, был не только судьей и хранителем древних обычаев
  племени, но и в дни празднеств и всеобщих молебствований -
  главный жрецом племени. Старик всюду водил за собой правнука
  и знакомил его с обычаями. Как-то раз, в соседнем шатре, где
  родился мальчик, их угощали жареным барашком. Неожиданно
  глава семьи выхватил нож и подступил к Гауру. Юноша побледнел,
  попятился и посмотрел на прадеда, но тот спокойно продолжал
  есть. Хозяин шатра отсек широким лезвием кусочек накидки Гаура
  и бросил в огонь очага. Шерсть вспыхнула на углях и превратилась
  в пепел. Убартуту потом объяснил юноше, что внука хозяина еще
  ни разу не выносили из шатра, поэтому, если в шатре появляется
  неженатый родич, то, дабы новорожденный не остался без жены и потомства, требуется отрезать и сжечь клочок одежды холостого
  гостя, а чужих и вообще не впускают.
  Когда Убартуту, занятый каким-нибудь делом, требующим его
  участия как ишехху, оставлял юношу одного, Гаур бесцельно
  бродил между шатрами, проклиная свою рану и избегая
  вездесущей детворы. Загадывая, скоро ли он вернется к милым
  его сердцу шумерам, юноша вспугивал птиц, сидящих на шатрах,
  дабы по их полету получить от Ана, отца богов, вещие
  предзнаменования. Но все птицы почему-то улетали налево,
  предвещая долгую жизнь среди степняков.
  Поздним вечером пастухи пригоняли стада на водопой,
  возвращался Гулласин, его веселый троюродный брат, с которым
  он подружился и спал рядом, и тогда Гауру становилось легче.
  Гаур любил сильных людей, ибо они открыты, прямодушны и добры,
  а Гулласин был самым высоким и мощным мужем среди
  соплеменников, наделенным богами телом, как бы сбитым молотом из меди, и огромными каменными мускулами. Богатырь слыл не только
  умелым воином, но и был удачливым охотником: его ямы и ловушки
  всегда приносили улов. Видя, что брат очень заинтересовался охотой, Гулласин обещал Гауру приобщить юношу к ловле животных, когда его нога залечится.
  Прошло полтора месяца. И Гаур почти освоил язык племени своей матери. Рана его затянулась, и юноша пастухом ходил в степь
  вместе со своим новым другом. Родичи много расспрашивали
  Гаура о племени шумеров, об их богах и обычаях, об их домах и о
  Дильмуне, о воинском мастерстве и оружии. Больше всего степняков поражало письмо, которым ни они, ни люди высохшей
  глины не владели. Им казалось чудом, что можно привязать к
  глиняной табличке сказанные кем-то слова, и их не унесет ветром!
  Когда ишехху Убартуту узнал, что его правнучка замужем за
  вождем шумеров, он обрадовался и решил вообще не воевать с
  ними, а заключить вечный союз, ибо их племена тоже связывали
  кровные узы.
  - Мы не возьмемся защищать людей высохшей глины от
  шумеров, ибо это не в наших интересах, - сказал себе старый
  ишехху и, несколько раз потерев ладонью о ладонь, умыл руки,
  стряхнул с рук своих это неприятное дело, не желая в нем
  участвовать.
  Наступила жара. Жгучее солнце выжгло голые, безлесные степи,
  и в колодце у лагеря стало не хватать воды, чтобы напоить весь
  скот. С приходом сухого сезона род Убартуту разобрал свои черные
  шатры и перекочевал к реке. Место для нового лагеря выбирал
  сам ишехху. Тяжелые полотнища, сотканные из козьей шерсти, сняли
  с ослов и, приготовив веревки, раскатали по земле, а женщины
  привычно вбили колышки. Мужчины, устанавливая шест за шестом,
  туго натянули крыши, и вскоре у зарослей тростника вырос лагерь.
  Загоны для скота соорудили в тростнике. Вырубив необходимый
  участок в зарослях, пастухи пригнули к его середине не срубленные
  стволы, росшие по краям площадки, и связали их вершины,
  образовав прочный потолок.
  С насиженных за зиму мест поднялось все племя степняков, и
  наступила пора хлопот и треволнений ишехху, ибо затлели
  старинные межродовые размолвки и ссоры из-за колодцев и
  пастбищ. Неугомонный Убартуту, в сопровождении шести воинов, целыми днями метался по степи на осле, улаживая конфликты и
  умиротворяя раздоры. Однажды в полнолуние, когда ишехху
  отдыхал в тени своего шатра, Гаур, искупавшись в реке, спросил
  прадеда, где стоят ладьи их племени.
  - Ладьи? - грустно переспросил старик. - С тех пор как пропал
  Эанатум, твой дед,- мой младший брат, отец Эанатума, откочевал
  куда-то вверх по реке, и с тех пор мы о нем ничего не слыхали. У
  Эанатума, первородного сына моего брата, было несколько ладей, он обменял их на скот у людей высохшей глины, ибо сами мы не
  умеем делать большие тростниковые лодки. Мы, дитя мое, -
  степняки, и после гибели Эанатума никто из нашего племени
  больше не плавал на кораблях.
  - Скажи, о корень нашего рода, - Гаур присел на корточки около
  циновки Убартуту, - разве дед мой кочевал не вместе с тобой?
  - О, это - давняя история, дитя мое! - старик поудобнее вытянул
  ноги, собираясь обстоятельно обо всем рассказать. - Давным-давно, когда мы с братом были еще молоды, наш отец, ишехху
  Илугум, часто ходил на охоту в заросли тростника, а надобно тебе
  сказать, что он был великим охотником и могучим мужем, ибо
  Шамаш наделил его силой. Гулласин похож на него. И вот однажды,
  когда отец охотился на свинью зарослей, дорогу ему преградил
  огромный лев. Царь зверей схватил свинью и начал ее терзать,
  приговаривая: "Хотя твое мясо еще не наполнило мне пасть, твой
  визг уже просверлил мне уши!" Увидев, что отец не уходит, лев
  положил свинью и прыгнул на охотника. Отец всадил свое длинное
  копье в зверя, но под тяжестью его большого тела упал, и
  издыхающий зверь убил отца нашего, да будет земля ему пухом.
  Шесть дней, семь ночей плакали мы над ним, не предавая его
  могиле, пока в его нос не проникли черви. Плакальщицы, словно
  кудель, власы свои раздирали, словно скверну, срывали одежду. И
  положили мы отца на великое, почетное ложе в месте покоя,
  поселив его в доме мрака. - Патриарх повздыхал и продолжил. -
  А когда отца не стало, мы с братом разделились, и он откочевал к
  морю, где подолгу жил на одном месте между устьями двух рек.
  Брат мой водил дружбу с лугалем, и тогда степняки из рода ворона
  многое переняли от горожан, да и женщин высохшей глины они
  брали в жены, - старый степняк осуждающе покачал головой.
  - Расскажи, о премудрый, каким был мой дед, кормчий Эанатум?
  - попросил юноша, просительно заглянув в глаза Убартуту. - О,
  твой дед был прекрасен, мой мальчик, - с пафосом произнес
  патриарх. - У него было лицо ворона, а тело - птицы пещер! Таким
  его создали Великие боги. Не зря его полюбила моя старшая дочь!-
  Старик задумался, вспоминая былые годы. - Первыми у Лидду
  родились близнецы, а это - дурное предзнаменование, и вскоре их унесла в подземный мир львиноголовая Ламашту, та, которая
  кормит грудью свинью и собаку. Шемму у них появилась только
  через три года. Сколько бы еще могучих сыновей Лидду могла
  родить Эанатуму, если бы тогда они не поплыли на эту свадьбу! И
  добро бы за степняка! Нет, его сестра вышла замуж за какого-то
  лугаля из далекого приморского города!
  Вечером в лагере ишехху появился запыхавшийся от быстрой
  ходьбы Мамагал и сообщил главе племени о первом столкновении
  степняков с шумерами. Обошлось без крови, но шумеры, которых
  оказалось больше, заставили степняков из рода сынов тура
  отогнать скот с пастбища, издавна считавшегося их вотчиной.
  Степняки ушли, но Мамагал поклялся, что они вернутся и отомстят.
  - Теперь войны не избежать, - огорченно подумал Убартуту, -
  ни одна из сторон добровольно не откажется от пастбища, ибо
  корм для скота - это жизнь для человека. Когда он припомнил,
  что шумеры перебили всех воинов поселения людей высохшей
  глины, у него на душе сделалось еще тяжелее, ибо ишехху
  предвидел великое кровопролитие, конца которому не будет.
  Неожиданно старый степняк услышал карканье и, подняв голову,
  увидел, что ворон, пролетая над его шатром, выронил перо.
  Убартуту испугался, ибо более мрачного предзнаменования нельзя
  было и представить детям ворона. И он понял, что всеведущий
  Шамаш остерегает его, вождя племени, от войны с пришлым
  народом. - Пока наши народы не разделяет кровь, необходимо
  вступить в переговоры с шумерами, - думал ишехху, пощипывая
  бороду, - и, возможно, нам удастся поделить степь и колодцы
  миром. Уступив часть, мы сохраним большее. - Убартуту в
  задумчивости принялся оглаживать свою длинную бороду. - Как
  уговорить соплеменников отдать свое без боя? Никто из степняков
  не захочет признать себя слабее противника.
  Убартуту, не находя выхода из сложившейся ситуации,
  вознамерился сам познакомиться поближе с опасными соседями,
  замыслив завтра же посетить захваченный ими город. Дабы
  Гулласин и Гаур, нужный ишехху как переводчик и свой среди
  шумеров, не ушли с утра в степь, Убартуту предупредил их, что
  они ему понадобятся на весь день.
  На рассвете, надев праздничный плащ и пышный головной убор,
  ишехху повелел своим детям отобрать шесть лучших коз и шесть
  лучших овец в подарок шумерам и объяснил Гауру и Гулласину,
  какая миссия им предстоит. И тут Гаур, сделавшийся пастухом и
  охотником, очнулся и вышел из забытья привольной степной жизни
  среди кровных братьев. Пелена, заслонявшая его прошлое бытие,
  мгновенно спала, у него защемило сердце и юноше стало стыдно
  за безмятежное счастье этих нескольких месяцев, ибо его место - среди шумеров.
  Тем временем эн Аннипад и энси Урбагар, окропив кровью козы
  столбы новых ворот в городской стене, обсуждали, ставить ли над
  воротами одну сторожевую башню с бойницами или две. Их
  внимание привлек вбежавший в ворота лучник из охраны
  общественного стада. Воин поклонился владыке и стал поодаль,
  отдуваясь и вытирая пот с лица. Энси тут же подошел к нему и
  расспросил о происшествии. Затем воин повторил свой рассказ о
  стычке эну, ибо до сих пор шумеры ничего не знали о других
  племенах, населяющих эту землю. Воин описал внешность
  иноплеменников, их оружие и злость, с которой пастухи оставили
  пастбище, на которое шумеры уже несколько недель выгоняли свой
  скот.
  - Хотя они крупнее и сильнее, чем люди, развеянные нашим
  оружием, - повернулся к эну Урбагар, - тем не менее, владыка, по-
  видимому, воевать придется и с ними.
  - Все в руках Всевышнего, - ответил эн. - Кажется, и у них нет
  луков. - Подняв взгляд к небесам, главный жрец Энки предложил:
  - давай, друг мой, попросим Владыку судеб послать нам вещее
  прорицание, которое прольет свет истины в души наши. - И эн
  вознес молитву владыке Энки с мольбой о ниспослании
  божественного откровения. Сняв колчан с лучника, Аннипад
  трижды гадал на стрелах, и трижды выпадала ему стрела
  "запрещающая", а не "повелевающая" или "выжидающая".
  - Ты видишь, Урбагар, - эн воздел руки. - Знающий
  будущее, да святится имя его и да не оставит он нас своими
  милостями, не велит воевать. Бог наложил строгий запрет на
  убийство пастухов.
  - Делать нечего, о, господин, - пожал плечами энси. - Воистину
  сказано, если не можешь отрубить руку врага, пожми ее! Будем
  искать союза с пастухами.
  - Смотрите, смотрите, кто идет! - раздались крики со стены. -
  Гаур, это ты их ведешь, или они тебя? Смотрите, как он оброс,
  волосы - как у женщины! Гаур, где ты нашел еще одного рыжего?
  Аннипад и Урбагар переглянулись и выскочили за ворота, не
  веря своим ушам. Юноша заранее снял накидку степняка, чтобы
  его, волосатого, невесть как одетого, с длинным не шумерским
  копьем, смогли узнать издалека.
  Убартуту, которому Гаур растолковал назначение обо-
  ронительной стены, пришел к выводу, что шумеры, всегда готовые
  отразить нападение, не только воинственны, но осторожны и
  предусмотрительны. Рассматривая Аннипада и Урбагара,
  стоявших у ворот, Гулласин, который на случай боя заранее завязал
  свои волосы узлом на затылке, чтобы не мешали, удивился тому,
  что на свете есть еще люди, столь же мощные, как и он, самый
  могучий среди степняков. Гаур коротко рассказал своим спутникам,
  кто они такие, сколь сильны и какие героические деяния совершили.
  - Воистину, - пробормотал Убартуту, - хвали всем сердцем
  врага своего за красивые дела, и будешь прав!
  - О мудрейший! О глава рода моего! О ишехху нашего племени!
  - умоляюще обратился Гулласин к Убартуту. - Нам придется
  просить шумеров не занимать наших пастбищ, ибо заставить их
  уйти мы не сможем. Дабы стыд не выел мне, воину, глаза, постарайся
  не уподобиться лисе, которая, наступив туру на копыто, в страхе
  спрашивает: тебе не очень больно?
  Убартуту, сверкнув глазами, кивнул головой.
  - Попробую, но кто хочет меда, дитя мое, должен терпеть укусы
  пчел!
  - Мир вам, братья, - со смущенной улыбкой приветствовал Гаур
  шумеров, возводящих стену. - Да благословят боги труд ваш! -
  Юноша поцеловал руку эна и поклонился энси Урбагару.
  - Откуда ты, брат мой, - Аннипад обнял его за плечи. - Да ты
  уже совсем мужчина! Где ты пропадал столько времени? Пэаби
  вся извелась в мыслях о тебе! Слава богам, что ты вернулся живым и невредимым.
  - Зачем ты их привел, Гаур? - спросил энси, без стеснения рассматривая степняков. - И кто они такие?
  Улыбка сошла с лица юноши, ибо он осознавал меру
  ответственности, возложенную судьбой на него, как на переводчика,
  за исход переговоров. Больше всего на свете юноше хотелось,
  чтобы два родных ему народа подружились и жили в мире.
  - Этот патриарх - вождь племени степняков, с которыми у нас
  вчера возник конфликт из-за пастбища, - Гаур с поклоном кивнул в
  сторону ишехху. - Он хотел бы познакомиться с тобой, о владыка,
  - Гаур почтительно поклонился эну, - и обсудить возможность по-
  хорошему, миром, разрешить возникшее недоразумение.
  - Ну что же, очень кстати, - сказал эн, усмотрев в появлении
  ишехху провидение божье. - А ты разве знаешь их язык? Скажи,
  Гаур, ты у них в рабстве? - обеспокоился Аннипад.
  - Нет, о муж сестры моей. Степняки - родное племя моей
  матери, а ишехху Убартуту - мой прадед, и он, в знак дружбы,
  дарит тебе, о владыка, лучших овец и коз стада своего.
  И подивился Аннипад тому, сколь неисповедимы пути Господни,
  и уразумел он, почему Всевышний не позволил ему и помышлять
  о битве со степняками и наложил строгий запрет на убийство
  пастухов: кровь их племени течет в жилах Утены, первенца его.
  Эн Аннипад радушно пригласил гостей в свой дом, и шумеры,
  обступившие их, посторонились и пропустили степняков в Эредуг.
  Убартуту и прежде бывал в городе и по тому, куда их вели,
  сразу же догадался, что вождь победителей живет в самом
  большом доме города, бывшем доме лугаля, выстроенном вблизи
  храма. Во дворе дома эна хлопотала его жена, и несколько молодых
  рабынь послушно исполняли повеления хозяйки. В дальнем углу
  двора, в тени финиковых пальм, почтенного вида жрец обучал Утену
  письму, и мальчик прилежно что-то повторял за ним по слогам,
  держа перед собой глиняную табличку. Заслышав голос мужа,
  Пэаби поспешно пошла ему навстречу, но, узнав Гаура среди гостей,
  остановилась и молча, с сомнением, уставилась на брата, ибо
  выглядел он совершенно необычно и походил на двух других
  незнакомцев.
  - Гаур, ты ли это? - изумленно спросила она, - ты жив?
  - Да, сестричка моя, вот я и вернулся! - Юноша подошел к
  сестре, и она со слезами радости расцеловала его. - А знаешь, кто
  эти люди? - указал он на степняков. - Это - дед нашей матери,
  ишехху Убартуту, а это - наш брат Гулласин, он такой же рыжий,
  как и я. Оказывается, в нашем роду все мужчины рыжие.
  Убартуту с доброй, отеческой улыбкой подошел к Пэаби, в жилах
  которой явно текла кровь старой Шамашхат, осторожно коснулся
  пальцами сердоликовых бус, украшавших когда-то и его красавицу-
  жену, и поцеловал правнучку в голубую звездочку на правой щеке.
  - Утена, дитя мое, иди быстрее сюда, - позвала Пэаби сына. -
  Познакомься, сыночек, с дедом нашей бабушки Шеми. - Убартуту
  подхватил на руки своего золотоголового отпрыска, похожего лицом
  на эна, и подумал, что этот мальчик, будущий вождь шумеров,
  станет достойным залогом многовековой дружбы их народов.
  Эн попросил своего брата, жреца бога Энки, к началу
  совместного пиршества установить в саду, вблизи небольшого
  тростникового хранилища, серебряный алтарь и приготовить
  чистого, рыжего жертвенного козленка. Эн, протянув руку к ишехху,
  которую тот принял, торжественно произнес:
  - О патриарх степи! О волею судьбы родич детей моих!
  Провидению угодно, чтобы народы наши жили в мире и согласии,
  да будет достойным началом нашего содружества совместная
  жертва, совместная молитва и совместная трапеза. - И вожди,
  вместе заклав ягненка на алтаре, вознесли молитву Энки и
  Шамашу, дабы боги обильно пролили благодать милостей своих
  на союз этот.
  Гости и хозяева, расположившись в тени сада, уселись на
  вязанках тростника вокруг циновки, уставленной всевозможной
  снедью. Ишехху Убартуту, как почетный гость, сидел на высоком
  сидении. Гаур, заняв место между вождями племен, бегло
  переводил их беседу. Аннипад и Урбагар расспрашивали гостей о
  пастбищах, о колодцах, о кочевьях, о жизни в степи, и те с
  удовольствием обо всем подробно рассказывали. Аннипад, хозяин
  дома, извинился, что у них пока нет пива - любимого напитка
  шумеров, и предложил утолить жажду чистой, прохладной колодезной водой. Удивленный Убартуту спросил хозяина дома:
  - Ваше вино понемногу вытекает из плохо завязанных мехов, -
  старик кивнул в сторону хранилища. Терпкий запах благодатной
  влаги доносился даже сюда. - Почему вы не выпьете его, пока
  оно все не вытекло?
  - Что такое вино? - спросил Аннипад. - У нас никогда не делали
  такого напитка.
  - А ну-ка, Гаур, - хитро улыбнулся старый степняк, - принеси из
  этого хранилища парочку мехов пополнее!
  Получив у эна разрешение выйти из-за стола, юноша скрылся
  в хранилище и тут же возвратился с мехами.
  - Эти мехи я видел, - сказал Аннипад, - но мы не знаем, что
  делать с их содержимым. Так они и лежат пока за ненадобностью.
  Убартуту, развязав один мех, налил в пустой бокал немного
  ароматного виноградного вина, отлил несколько капель, совершив
  возлияние богам, попробовал и от удовольствия зачмокал губами.
  По его примеру все выпили по бокалу неразбавленного вина и
  нашли, что это - божественный напиток. Рассказав шумерам о
  винограде и показав в саду виноградную лозу, патриарх предостерег
  их от чрезмерного увлечения неразбавленным вином, ибо благо
  может обернуться злом.
  - Вино, - сказал он, - сообщает каждому, кто пьет его, четыре
  качества. Вначале человек становится похожим на павлина. Он
  пыжится, его движения плавны и величавы. Затем он приобретает
  характер обезьяны и начинает со всеми шутить и заигрывать.
  Потом он уподобляется льву и становится самонадеянным, гордым,
  уверенным в своей силе. Но, в конце концов, он превращается в
  свинью и, подобно ей, валяется в грязи и нечистотах. - Патриарх
  помолчал и, выпив глоток вина, продолжил. - Однако, клянусь
  Мамиту, судьей подземного мира, если разбавить одну часть вина
  четырьмя частями чистой воды, то такой напиток будет только во
  здравие.
  - Скажи, о мудрейший Убартуту, может быть, ты знаешь, к чему
  применимо вон то орудие? - Аннипад указал пальцем на плуг,
  лежавший у забора.
  - Да, о муж дочери шатров, - ответствовал старик. - Это - плуг.
  Им вспахивают землю во время сева. - Ишехху, и в этом году
  приглашенный людьми высохшей глины на праздник Плуга,
  рассказал шумерам о пахоте. - О радушный хозяин! Я много
  слышал от своего правнука о стрельбе из лука, - между прочим
  сказал ишехху и как бы из вежливости попросил; - Окажи
  благодеяние, о могучий вождь непобедимого племени, - покажи
  это чудесное оружие в действии.
  - С удовольствием, - ответил Аннипад, мгновенно поняв
  подоплеку просьбы, и послал брата вынести из дома лук и стрелы.
  - Одну стрелу, - усмехнулся ему вдогонку Урбагар.
  Аннипад вскинул лук. - Поставь, Гаур, пожалуйста, пустой
  кувшин на край крыши хранилища. - Стрела запела, и черепки
  кувшина со звоном разлетелись в разные стороны. Степняки с
  уважением посмотрели на оружие и переглянулись. Опустив голову,
  Убартуту задумчиво чертил круги пальцем на циновке.
  - О сокрушительная стрела своего племени, - торжественно
  начал ишехху, выпрямившись и глядя прямо в глаза эну. - Не могу
  утаить от тебя, что между жителями степи и племенем людей
  высохшей глины, стертым тобою в порошок и истребленным,
  издревле существует договор о поддержке и помощи. - Шумеры
  ничем не проявили своего отношения к столь важному сообщению,
  и лишь рука Урбагара, сжимающая древко лука, немного
  побледнела от напряжения, что не осталось незамеченным старым
  степняком. - Однако, невозмутимо продолжил Убартуту, -
  соглашения заключаются не нами, жителями бренной земли, а
  между богами, на небесах. Мы же - покорные исполнители воли
  божьей, ибо высочайшие замыслы недоступны смертным и
  непостижимы их сердцам. - Рука энси вновь приобрела
  нормальную окраску, и в глазах старика блеснула искра лукавства.
  - По внушению великих богов наших Шамаша, Суэна и Иштар, -
  патриарх молитвенно сложил руки на груди, устремив взгляд в
  небо, - я чувствую необходимость развязать узел старинной клятвы
  предков, ибо в степь пришли новые времена. Боги небесные
  благословили дружбу шумеров и степняков, слив воедино кровь
  наших племен. И мир между нашими народами должен незыблемо
  установиться на века. - Ишехху привстал, сбросил с ноги сандалию и передал ее эну в знак подтверждения воли его племени.
  Лица шумеров просветлели, а Гаур вытер испарину. Эн Аннипад
  наполнил золотые бокалы светлым вином и разбавил водой.
  - Мудрые и прекрасно сказанные слова, о патриарх благодатной
  страны. Дыхание бога в них. Народ Энки с радостью примет и
  одобрит союз племен наших. И да будет общей судьба степняков
  и шумеров!
  
  
  
  
  
  Приложение
  1. Меры длины
   Гар - 5,9 метра (или 6,1 метра)
  Локоть - 49, 5 см
   2. Меры площади
   Гаи (ику) - 3528 кв.м
  3. Меры объема
   Гур-242литра
   Имер - 84 литра
   Ка - 0,84 литра
  
   4. Меры веса
   Мина-505г
   Кур- 125кг
  
  
  
   Оглавление
  Глава 1. Вещий сон......................................................................
  Глава 2. Город шумеров.............................................................
  Глава 3. Храм Энки....................................................................
  Глава 4. Земной владыка..........................................................
  Глава 5. Черная магия...............................................................
  Глава 6. Суд..............................................................................
  Глава 7. Божья воля.....................................................................
  Глава 8. Ладья "Дильмун".........................................................
  Глава 9. Посвящение................................................................
  Глава 10. Новый год.....................................................................
  Глава 11. Дом табличек...........................................................
  Глава 12. День великой Инанны................................................
  Глава 13. Судьба......................................................................
  Глава 14. Свадьба....................................................................
  Глава 15. Отцовская власть......................................................
  Глава 16. Старший брат Аннипада............................................
  Глава 17. Гнев Энлиля.................................................................
  Глава 18. Месопотамия............................................................
  Глава 19. Степь........................................................................
  
  
Оценка: 7.32*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"