Стамблер Зинаида Александровна : другие произведения.

От Парижа до Парижа

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Отчаянно хотелось всего, несмотря ни на что. Бледного винегрета с голубоватой призрачной сельдью; дубовых на вид половинок яйца, залитых майонезной глазурью; вялых пористых сосисок с кислой капустой; биточков с гарниром из разваренных овощей; гречневой каши с твердокаменной печенкой; блинчиков с неопознанным мясом и крупнозернистым творогом; ярко-красного борща с радужной плёнкой жира; клюквенного, прозрачного, как слеза вампира, киселя...
  
  Но как бы далеко и высоко меня ни заносило, я всегда возвращаюсь туда, откуда начинаю свой полёт. Как и все летающие кошки. Как и все люди. Потому что вся бесконечность дорог в облаках или на земле - это возвращение к тому, что бесконечно дорого и родно.
  
  Зацепки Мелюзины в облаках
  
  
  
  Бриллианты королевы
  
  Сколько себя помню, стремилась туда, где по "вымощенным батистовыми платочками мостовым" расхаживают благородные и отважные мушкетеры и невыразимо прекрасные дамы.
  
  Всё, что так или иначе было связано с Францией, притягивало магнитом: язык, символика, история, имена, музыка, парфюмерия...
  
  Скромные девчоночьи сбережения я пылко и регулярно тратила не на мороженое и прочие удовольствия, а - к неизменному удивлению киоскеров - на газету французских коммунистов "Юманите" и её воскресное приложение "Юманите Диманш". Ну времена были такие - Франция широко продавалась советскому народу, в первую очередь, именно в таком виде. Это уже гораздо позднее стали выбрасывать тушь для ресниц Луи-Филипп, которая не смывалась ни дождем, ни снегом, ни слезами, и другое.
  
  Французского я не знала - а потому бескорыстно наслаждалась буковками и подолгу вглядывалась в фотографии - и впитывала в себя людей и мир желанной страны.
  
  Родные и друзья дарили мне по возможности всё французское - книги Мориса Дрюона, Антуана де Сент-Экзюпери, Теофиля Готье, песни Мирей Матье, фантазии в звуках Мориса Равеля... А на картонной обложке пластинки оркестра Поля Мориа мой старший брат, по обыкновению, слегка глумясь, написал заграничной шариковой ручкой: Зинаиде от P.Moчia.
  
  В тринадцать лет я попросила родителей перевести меня во французскую школу. С тех пор французский стал языком души. Ах, Джо Дассен... Шарль Азнавур. Эдит Пиаф.
  
  Quand il me prend dans ses bras
  Il me parle tout bas
  Je vois la vie en rose
  
  Когда в его объятьях я
  От шепота пьяна,
  Вся жизнь моя сияет
  
  
  Едва начав понимать самые простые слова, я скудно и жарко мыслила по-французски.
  
  Вскоре под руководством Ирины Эммануиловны, моей первой учительницы французского, была инсценирована глава из романа "Три мушкетёра" "Une goutte d"eau (Последняя капля)". Я играла Миледи, переполнившую своими злодеяниями чашу терпения. Со словами: "Buvez, ce vin vous donnera des forces, buvez. (Пейте, это вино придаст вам сил, пейте же!)" златокудрая бестия перед тем, как сбежать, вливает смертельный яд в рот Констанс Бонасье, помните?
  
  Кстати, меня всегда поражало, почему в замечательном фильме все от д'Артаньяна до Ришелье произносят фамилию Bonacieux как Буонасье. Уверена, кто-нибудь из тех, кто участвовал в фильме, или хотя бы консультанты непременно знакомились с оригиналом - а как же! Но тем не менее героиню упорно называют БУОнасье. В тексте на это "уо" никаких намеков нет и в помине. Не иначе как по аналогии с фамилией Наполеона. Он-то свою офранцузил из итальянской Буонапарте, а команда наших советских "Д'Артаньяна и трёх мушкетеров" наоборот вполне французскую фамилию Бонасье заметно объитальянила. Хотя если вгрызаться, то фонетически адекватно следует читать и произносить вообще не Буонасье и даже не Бонасье, а Бонасьё.
  
  Не говоря о том, что трепетное Constance (Констанс) давняя переводческая традиция по какой-то загадочной причине огрубила до тяжеловесной КонСТАНЦИИ. Неужели никому не резало слух, когда Михаил Боярский выпевал эту неудобоваримость, словно обезумевший от горя пассажир, что проспал свою остановку?
  
  Кстати, перед самым первым показом культового фильма в 31-ой средней школе города Таллина состоялась премьера спектакля "Бриллианты королевы" по мотивам всех романов Дюма. Ничего не сохранилось, даже фотографий - была одна-единственная афиша, да и ту я уже несколько лет найти не могу. Так уж вышло, что премьера оказалась разовым представлением, а сфотографировать нас почему-то никто не сообразил.
  Костюмы дали напрокат все три городских театра: Русский драматический, Театр оперы и балета Эстония и Эстонский драматический театр им. Кингисеппа.
  
  Только представьте, каково было школьникам выпросить настоящие бутафорские шпаги, ботфорты и мушкетерские плащи, балетные парики и фальшивые драгоценности, роскошные платья с "брабантскими" кружевами и кринолинами...
  
  Мы падали в ноги костюмершам, разыгрывая сцены из спектакля, раздавали разрисованные фломастерами контрамарки и рыдали настоящими слезами восторга и любви к искусству. Костюмерши таяли от нашего темперамента - и запускали в склады с реквизитом и костюмами.
  
  Это было великое событие, конечно же, повлиявшее на то, что из нашего класса четверо ездили поступать в театральные вузы. И двое даже стали профессиональными артистами: Сергей Бездушный и Александр Саюталин.
  
  За два года - 9-ый и 10-ый класс - мы поставили "Бриллианты королевы", "Родительское собрание" и "Очарованный берег".
  
  Каждый делал то, на что был способен: сочиняли, мастерили, ссорились, влюблялись... Репетиции проводили до уроков, поэтому приходилось подниматься очень рано - и к 6 утра все, одуревшие от недосыпа, толклись у школьного порога, ожидая меня с ключами от школы.
  
  Обычно я опаздывала, но не так сильно, как на уроки. До сих пор не могу понять, почему нас тогда не поддерживали учителя и руководство - всё приходилось выпрашивать: ключи для репетиций, актовый зал для прогона... Наверное, мы не вписывались ни в школьную дисциплину, ни в тогдашнюю идеологическую базу. Хотя я по-прежнему убеждена, именно творчество - желание, замысел и воплощение - это стимул любой учебы, реактор любого воспитания.
  
  "Бриллианты королевы" вынашивались долго, трепетно и весьма нетрадиционно. Мы решили сыграть Дюма с максимальным наслаждением. Практически одновременно с советским кинематографом.
  
  Правда, не обошлось без настоящей драмы. Я писала сценарий спекталя как бенефиса для Бездушного и Саюталина, которые должны были исполнять главные роли - д"Артаньяна и Атоса. Но в самом начале наша троица рассорилась вдребезги.
  Сейчас, очень задним числом, я понимаю, что виновата была только я. А тогда мне казалось, что они оба - ужасные дурни, а я - настоящая женщина.
  
  Всё началось с картошки, куда нас мобилизовали осенью в 9-ом классе. Мы ехали в раздолбанном автобусе, одетые в самое старое, жутко счастливые, как могут быть счастливы только дети, потому что все вместе и не на уроках. Тогда я и увидела Сашку Саюталина. Он был маленьким - чуть выше меня ростом - светлым сероглазым мальчиком с незабываемо прекрасным голосом - низким, хрипловатым, богатым оттенками... Но это можно было бы как-то пережить, если бы Сашка фантастически талантливо не играл на гитаре и не пел...
  
  Мальчишка, прославляющий любовь,
  Играет на расстроенной гитаре.
  Ему, наверно, спящему без снов -
  Она во всей красе не представала.
  
  И губы, поцелуя не дарив,
  И руки, не смыкавшие объятий,
  Нам с болью открываются в любви,
  Терзая струны наших восприятий.
  
  Кто знает, что в мальчишеской душе?
  А знает кто тоске его причину?
  Но чувствую, что очень дорог мне
  Поющий мальчик с голосом мужчины.
  
  Да, да. Прямо в тот же день, в автобусе, который вез нас на картошку и где пел Сашка, я нацарапала эти высокопарные строчки и влюбилась с неистовостью 15-летней девушки.
  
  И прямо на картошке я подарила Сашке это наивное посвящение и своё сердце.
  
  Но Сережа Бездушный мне нравился тоже. Он не умел так замечательно, как Саша, петь, но Сережа был по-античному красив и очень загадочен.
  
  Я искренне им любовалась - и тоже посвящала стихи.
  
  Сверкает взгляд агатов чёрных,
  С твореньем Леонардо схож.
  И знает сам юнец довольный,
  Как он божественно хорош!
  
  Улыбки прелестью чарует
  Движенье несравненных губ...
  О, как должно быть он целует
  Тех, что любовь ему дают.
  
  Прекрасен ты - и оттого ли
  Тобой любуюсь часто я,
  Но ни в удаче и ни в горе
  Не скажешь ты: "Она - моя!"
  
  Не надо мне твоей бездушной
  Не вдохновенной красоты.
  И сердце потому послушно
  И не пылает от любви.
  
  Ну, и Сереге, разумеется, тоже посвящение в руки.
  
  Короче, из нашего тройственного театрального союза ничего не получилось. Во-первых, парни не могли поделить меня с моими чувствами и строчками, а во-вторых, я сама - по причине полной сумятицы и переизбытка эмоций - никак не могла определиться, в кого из них влюблена страшнее. Дело закончилось тем, что мои кавалеры объединились в обиде.
  
  И тогда я, желая снова видеть их восхищенные, а не разочарованные и злые взгляды, решила доказать, что мушкетеров поставлю и без них - а ведь всё затевалось вместе.
  
  Нелегкая это оказалась задача... Сашка с Серегой были самыми сильными кадрами. Ставить без них - означало пытаться выиграть за счет ансамбля, постановки, а не солистов.
  
  Я носилась по всей школе, как гончая, вынюхивая добычу. Мне нужно было прежде всего портретное сходство - разумеется, там, где имелись портреты или подробные описания; интересные лица и безусловный дар, а также азарт и смелость.
  
  Насчет кардинала сомнений не возникало! Только Анэль Маркина. Да, да, девочка! Все портреты были её полными копиями. Оставалось только уговорить Нэльку играть Армана-Жана дю Плесси герцога де Ришелье. Ну, и уговорила.
  
  Королева тоже нашлась сразу - Виолетта Нестюрина. Зеленоглазая, русоволосая, с тонкими чертами лица и слегка оттопыренной нижней губкой. Правда, актриса Ветка была не слишком пылкая, но зато какая фактура! А пластика! Роль ей досталась больше декоративного плана, но позировала Виолетта сногсшибательно.
  
  Констанс. Вот кого мне пришлось уламывать дольше всех. И, представьте, моя подружка. Кстати, Стелла - изумительно хороша и сейчас. А тогда, в 15 лет, она вообще была чистым ангелом. Фигурка, рядом с которой сама Мэрилин Монро бы стушевалась, длинные золотые кудри, нежные карие глаза, изящный носик и чудные губы... Словом, скромна и восхитительна!
  
  Миледи я, конечно же, захватила себе, набрав роскошных белых париков - высокую прическу и распущенные волосы для сцены совращения гасконца в будуаре.
  
  Мушкетеры были что надо: д'Артаньяна играл Сергей Подгурский, Портоса - Игорь Криштапович, Атоса - Вадим Романов, Арамиса - Максим Савицкий.
  
  Не могу сдержать слез: Игорь Криштапович после школы и вуза работал на таможне и погиб.
  
  Короля Людовика - Олег Воропанов, я нашла вообще в 7-ом классе - портретное сходство было, как и в случае с кардиналом, просто феноменальное.
  
  Бэкингема играл Серёжа Галимурза.
  
  Кэтти досталась Тане Абызовой.
  
  Господи, как мы волновались перед спектаклем. Сашка и Серега за полчаса до начала сидели в первом ряду с неприступными лицами, а мы все тряслись за кулисами. Кому из пацанов пришла в голову идиотская идея открыть бутылки, затрудняюсь сказать...
  
  Но сначала про бутылки. Мама Макса Савицкого была женой моряка - симпатичная молодая женщина, сильно близорукая, но очки практически не носила.
  
  У них в доме находилась потрясающая коллекция бутылок, которые привозил папа-моряк со всего света. Бутылки стояли на полках, и мама Макса регулярно пересчитывала их по горлышкам, здраво опасаясь, как бы сын-подросток не решил потревожить коллекцию. Так вот нам для сцены в таверне было совершенно необходимо наставить на столики бутылки - да не какие-нибудь, а пузатенькие и заграничные.
  
  Решение пришло гениально: Макс в день премьеры заменил на полках 7 коллекционных бутылок на бутылки с колой, а колоритную тару вместе с содержимым приволок в школу.
  
  Ну, вот. То ли сам Макс от предпремьерного мандража решился на поругание коллекции, то ли его уломали мушкетеры, но к началу представления все мои артисты, включая девочек, слегка пошатывались и посверкивали глазами.
  
  По хмельному куражу исчез куда-то роскошный кинжал, которым я должна была замахиваться на д'Артаньяна, а также сами подвески. Потом всё, конечно же, нашлось, после спектакля. Но перед открытием занавеса я металась истинной фурией среди расслабленного и веселого народа и рычала на своих артистов:
  "Ну, только попробуйте забыть текст!!! Ну, только попробуйте выколоть друг другу глаза!!! Ну, только попробуйте свалиться в Мерлезонском балете!!!"
  
  Но проколов почти и не случилось.
  
  Разве что когда Подгурский-гасконец, уворачиваясь от карандаша со сломанным грифелем, которым я вместо пропавшего кинжала находчиво, но совершенно нестрашно пыталась заколоть его в своем будуаре, он в ответ на моё: "Тот, кто мешает мне, ляжет трупом на моём пути!" выдал внеплановое, но весьма двусмысленное: "Миледи, я могу лечь не на вашем пути, а вместе с вами!" И при этом, запутавшись в своей шпаге и моём пеньюаре, ещё более внепланово повалился на пол, увлекая меня под себя...
  
  Но и это было бы ничего, если б не катастофически заразительное закулисное ржание, а также если бы моя юбка не задралась мне на голову - и в притихшем зале не прозвучали бы чьи-то серьезные голоса:
  - Ой, чего видно!..
  - А ты трусов не видел, что ли?
  Тут уж я, задыхаясь под юбкой и Подгурским, завопила: "Занавес!!!"
  
  А потом артисты всей командой отправились отмечать мои 16 лет.
  
  "Родительское собрание" задумывалось так, чтобы зрители и участники потеряли границу между реальностью и условностью. Спектакль ожидали как номер художественной самодеятельности перед собранием для родителей выпускников, которое должно было проводиться следом. В зале сидели мамы и папы учеников 10-х классов и сами будущие выпускники, за исключением тех, кого заняли в постановке.
  
  Мы решили устроить сюрприз учителям, завучам и директору, зная примерно, что и как спланировано в тот вечер. Знавес был удален, на сцене стоял стол со стульями, а прямо под сценой продолжались стулья, на которых лицом к сцене сидели артисты в нескольких рядах, которые плавно переходили прямо в ряды зала. Ну, и пошло-поехало. Сначала "наш" директор коротко выступил, а потом начал перекличку родителей придуманных, перемежая их родителями настоящими.
  
  
  С каким уморительным лицом откликнулись на свою фамилию мой папа и мама Жанны Губской! Перекличка, разумеется, в реальном собрании не предполагалась, она была тем режиссерским ходом, который смешал массовку со зрительным залом - и удалась на славу. Эффект был просто невозможный. Мы втянули в представление родителей, подняли вопросы, которым не было места в речи директора школы, потому что самые насущные наши проблемы выходили за все возможные рамки и затрагивали то, чему никто нас не учил и учить не собирался - взрослую жизнь с её искушениями, трудностями, со всем тем, за что оценок ставить не будут, но от чего зависит благополучие и счастье.
  
  А самое забавное, директор школы почему-то начал родительское собрание почти слово в слово написанным мной текстом, которым полтора часа назад мы открыли спектакль:
  "Дорогие родители! Мы пригласили вас всех на это последнее родительское собрание, чтобы поговорить о том, кем станут ваши дети..."
  
  "Очарованный берег" назвали по строчке из "Незнакомки" Блока. Помните? И вижу берег очарованный, и очарованную даль...
  
  Кстати, мой папа в шутку, конечно, обыгрывая произнесение слова берег, которое было полностью созвучно с фамилией моей подружки-одноклассницы Берик Стеллы, предъявлял ко мне претензии: "Доченька, а почему очарованный Берик, а не очарованный Стамблер (наша фамилия)?" На что я только разводила руками и целовала папу: "Никто бы не понял (с английского "стамблер" переводится как спотыкающийся, спотыкач, короче)."
  
  Этот спектакль мы играли на последнем звонке, с трудом произнося кое-как выученный текст - все мозговые ресурсы наших организмов полностью исчерпала подготовка к экзаменам. Однако, как почти всегда, не обошлось и без курьеза, который в конце спектакля на самой душераздирающей ноте заставил посмеяться и зрителей, и артистов.
  
  Последняя сцена: старшая сестра (Таня Абызова) подходит к брату (Сергей Бездушный), который притворяется спящим, но не спит - тоска от расставания с одноклассниками и детством, от первой непонятой и непринятой любви, от страха перед взрослением... Сестра укрывает брата, целует его, вспоминая свой выпускной, и тихо произносит: "Спи спокойно!" Затем уходит. Тогда младший брат бежит к открытому окну (а у нас в спектакле открытое окно было залом), то есть подбегает к самому зрительному залу и кричит: "Всё равно мы навсегда будем вместе!"
  
  Репетировать эту концовку у нас не хватало душевных сил и мы приняли решение, что играть будем на вдохновении. Заучивать там было нечего, но на всякий случай добросовестно Татьяна переписала последний крик Сергея и свою строчку.
  
  И вот мы все, затаив дыхание и глотая слезы, смотрим финальную сцену, где Таня, с чувством склоняясь над Серегой, произносит: "Спи спокойно навсегда!" Как получилось, что она добавила слово из той строчки, которую должен был крикнуть в зал Сергей, она и сама потом объяснить не могла. Но Сергей подскочил от такого напутствия и вместо серьезного и трагического крика, давясь от хохота, пробормотал: "Все равно мы будем вместе!"
  
  Зал ликовал, мы - тоже.
  Саша и Сережа окончательно простили меня только к выпускным экзаменам.
  
  
  
  Ленинград-Варшава-Берлин-Париж
  
  С тех пор мы с превеликой радостью жали урожай своей славы в виде полного понимания со стороны учителей, когда надо было куда-нибудь смыться с уроков, и всеобщего повышенного внимания к нашим особам.
  
  По просьбам руководства школы мы всякий раз с энтузиазмом и выдумкой готовили инсценировки и концерты для шефов с Машзавода, композиции для ветеранов и много-много ещё чего разного.
  Жаль, что проект "Пою тебя, Испания моя!.." - причудливый венок сонетов, разножанровых срочек и музыки романсеро, не удался... Это был мировой проект всех школьных театралов, включая и Саюталина с Бездушным. Что нас тогда отвлекло - не знаю... Хотя нет, вспомнила! КИД.
  
  Конечно, ни на что другое меня уже не хватило бы - хорошо, учиться ещё удавалось. Правда, не так хорошо, как хотелось бы родителям и учителям.
  Всё, что я слышала раньше о нашем школьном КИД'е, ограничивалось самой общей информацией: ну, есть такое дело; ну, кто там пашет с 4-го класса по 9-ый, имеет малюсенький шанс съездить в Германию по обмену - и то, если окажется в любимчиках и/или счастливчиках. А поскольку я никогда не отличалась везением и легким нравом...
  
  И вот однажды лечу я как-то себе по коридору, вдруг меня Ирина Алексеевна, библиотекарь и хозяйка КИД'а, цап за плечо - и ласково вопрошает:
  - Хочешь в Германию летом?
  Я тут же крылья сложила и окаменела. Вопрос звучал примерно так же, как "Хочешь сниматься в кино?" Почему - да потому, что я в этом КИД'е никогда не участвовала, а ещё потому, что побывавших на моей школьной памяти в Германии, можно было сосчитать по пальцам одной руки.
  - А кто ж не хочет... - осторожно ответила я.
  И тогда Ирина Алексеевна повлекла меня в кабинет, заставленный всякими заграничными флажками и сувенирами. Признаюсь, я слушала руководителя Клуба Интернациональной Дружбы сначала с заинтересованной донельзя улыбкой, потом заинтересованность плавно перешла в недоумение, которое сменилось нарастающим с каждой единицей речи откровенным ужасом. В конце тирады, произнесенной Ириной Алексеевной, я испытывала необоримое желание исчезнуть.
  
  - Через две недели состоится открытие международного фестиваля "Дружба", посвященного году ребенка. На этот фестиваль приезжают делегации со всего Советского Союза и из братских стран. Наша школа - одна из организаторов. Так вот, Зина, совершенно необходимо, чтобы на торжественном открытии в Доме Офицеров Флота прозвучало специально написанное приветствие в стихах, в котором был бы отражен не только праздничный момент, но и вся история СССР, включая мировую революцию, гражданскую войну, Великую отечественную войну, атомную угрозу человечеству, международное политическое положение, бомбежку Хиросимы и Нагасаки, материнские чувства и борьбу за мир во всем мире... Это обязательно. Ну, мы поговорили с педколлективом и все в один голос сказали, что Зина Стамблер сможет.
  - Что сможет?
  - Как что? Написать такую специальную патриотическую поэму о мире.
  Тут я невежливо прервала Ирину Алексеевну:
  - Поэму? Вы что? Я не умею писать поэмы.
  - Ну, пусть будет не поэма, неважно... Главное, специально для открытия фестиваля и с учетом всех необходимых для отражения в поэтической форме тем... Ну, Зина, подумай... Всего-то немножко потрудиться - зато через несколько месяцев ты на две недели отправишься в путешествие по Германии...
  - Немножко потрудиться? Ирина Алексеевна, да я никогда не делала в своей жизни ничего подобного. Да, я сочиняю любовные вирши, но это получается как-то незаметно, я просто не в силах этого не делать... А писать патриотические... поэмы... Я не смогу!
  
  Прозвенел звонок, Ирина Алексеевна встала и напоследок добавила:
  - Подумай хорошо, посоветуйся с родителями. Ты даже не представляешь, какая это возможность... За одно стихотворение на тему побывать в Германии! Всё совершенно бесплатно, поезд комфортабельный, по пути несколько часов в Варшаве... Поезд отходит из Ленинграда по маршруту Ленинград-Варшава-Берлин-Париж...
  
  Париж?!! Оооо-о... Лучше б она этого не говорила!!! Едва уловив название моей мечты, а точнее - пароль к сердцу, я, уже наполовину убежавшая, вдруг резко повернулась к библиотекарю и, сияя, воскликнула:
  - Будет вам поэма!
  
  Да за одно только право сесть на поезд, идущий в Париж, я была готова написать и патриотическую поэму, и "Педагогическую", и "Человеческую комедию", и "Божественную комедию" в одном флаконе!
  
  Вряд ли я тогда собиралась спрятаться в поезде и домчаться до Франции, но то, что в своём воображении я уже рисовала себе сюжеты, как в меня насмерть влюблялись все французские путешественники, возвращающиеся из Питера домой - скрывать не стану.
  
  
  
  "Поэма"
  
  А ведь я её помню. До сих пор. Вот когда за дочкой в школу позавчера бегала и обратно, так всю и пробормотала - все 16 четверостиший... Ну, разумеется, только в одном направлении. На обратный путь моей "поэмы", слава Богу, не хватило.
  
  Писалась она недолго - долго я бы просто не выдержала, но трудно. Я заводила будильник на 3 часа ночи, раскладывала на столе шоколадку, апельсин и зеленое яблоко, просыпалась и садилась писать... Поначалу никак не шло. Я накидала остроумный план, но неуклюжий пони моего вдохновения наотрез отказывался тащить меня на себе дальше диванчика, куда я в итоге падала Белоснежкой с надкушенным яблоком, зажатым в руке вместо пера.
  
  После пяти дней борьбы с собой, я, наконец, поняла, что иду неверной дорогой. Сейчас, уже будучи опутанной образованием и опытом, могу смело утверждать, что мне тогда интуитивно удалось найти единственный трюк, как не плодить вымученные в надежде на приз строчки, а натрудить нечто пусть и штампообразно-примитивистское, но странно трогательное.
  
  Во всяком случае, текст "Поэмы о мире" был принят на ура и Ириной Алексеевной, и директором, и педсоветом, и штабом фестиваля, и ещё очень многими людьми, явно не лишенными вкуса, проявить который им не позволили великодушие и снисходительность, не говоря о времени.
  
  Я складывала стереотипы, фрагменты услышанного-увиденного в некую мозаику по принципу комиксов - концентрированно, схематично, броско и с надрывом. Были, конечно, и нескладушки, типа "многие тонны тротилового эквивалента"... Сказать по чести, я и теперь не знаю, что всё это такое и как правильно называется.
  
  Организаторы решили, чтобы я сама, окруженная первоклашками с бантиками, с выражением прочитала собственное сочинение. Тётя Маша-брючница сшила мне костюм: юбку-тюльпан до колен и узкую жилетку из тёмно-синей ткани, под которую я надела белую блузку. Получилось очень похоже на рюмочку.
  
  В помпезном зале ДОФа с хрустальными люстрами и бархатными креслами, потолком, расписанным облаками, выступали многие столичные знаменитости, а теперь стояла я и судорожно сглатывала, трусовато поглядывая в переполненный зал сквозь щёлку вишневого занавеса... Первоклашки вертелись и жалобно хныкали, измученные ожиданием и туго натянутыми косичками.
  
  И вот занавес медленно разъехался - и на огромной сцене осталось наше жалкое трио. Гул стих, а я всё пялилась в зал и никак не решалась нарушить тишину. Первоклашки стали белее, чем их банты, и отчаянно вцепились в мои руки потными ладошками.
  
  "Зина, ну, же, давай!.." - услышала я за своей спиной отдающий металлом шепот Ирины Алексеевны.
  
  И я заговорила. Медленно, проникновенно и очень-очень громко - микрофон заметно придавал мощи и неузнаваемо устрашал.
  
  
  Мы к вам обращаемся, люди вселенной!
  Мы к вам обращаемся, люди земли!
  Чтоб мир достоянием стал неизменным,
  Чтоб дети повсюду не знали войны!
  
  Верните гитару свободную Чили
  Счастливое детство чилийских детей,
  Ведь дружбу народов враги не сломили
  И вряд ли когда-нибудь сломят теперь...
  
  Пусть красные зори над миром пылают
  Они - это символ великой борьбы,
  Они - революции будущей знамя,
  Что в сердце таится у каждой страны...
  
  Так наша отчизна нелегкой дорогой
  Сквозь грозные годы гражданской войны
  Промчалась чапаевским гордым полетом
  В тачанке, что кони лихие несли...
  
  И много ещё предстоит испытаний,
  И много ещё пятилеток пройдет...
  Искусство полюбит, науку познает
  Веками неграмотный русский народ...
  
  Могучим и крепким своё государство
  Мы видели два дес'тилетья спустя,
  Но вот уже полная зла и коварства
  На нас надвигалась фашизма чума...
  
  Но мы победили и свергли навеки
  С Европы фашизма паучье клеймо.
  И в ясном сиянии майских рассветов
  Счастливым отечество стало моё...
  
  Страна по пути к коммунизму шагает
  И близится к людям заветная цель,
  Но новую бомбу рука капитала
  Заносит над мирной землею теперь...
  
  Вам мало последствия атомной бомбы?
  И мал вам тротиловый эквивалент,
  Которого многие тысячи тонны
  Готовы взорваться в единый момент?!
  
  О женщина! Ты, чья святыня бессмертна!
  О женщина-родина, женщина-мать!
  Ты - детского счастья охранник бессменный,
  Ты учишь трудиться, любить и мечтать...
  
  Могла ли ты думать, рождая ребенка,
  Что смерть затаилась в малютке твоем?
  Болезнь лучевая убила японку,
  А в скорое время и сына её...
  
  Я помню читала когда-то, что летчик,
  Который посеял зловещую смерть,
  Рассудка лишившись, с собою покончил -
  Страшна была совести собственной месть.
  
  Ведь тысячи жизней в тот миг небывалый
  Прервались навечно, чтоб этот урок
  Всем людям в Европе и за океаном
  Для крепкого мира и дружбы помог...
  
  Тогда не останется слез и страданий
  В кроватках спокойно уснут малыши,
  Им тихо споют колыбельную мамы -
  И дети увидят прекрасные сны...
  
  Потомкам своим завещаем немало:
  И знанья свои, и культуру, и речь...
  Но главное, чтобы войны не бывало -
  Им в мире планету родную беречь...
  
  Мы к вам обращаемся люди вселенной!
  Мы к вам обращаемся, люди земли!
  Чтоб мир достоянием стал неизменным,
  Чтоб дети повсюду не знали войны!
  
  
  Боже-Боже... Нам даже хлопали, причем очень долго. Первоклашек было не отодрать ни от меня, ни от сцены... Как только мне удалось сдвинуть с места мою оледеневшую группу поддержки, я бросилась за кулисы, где меня подхватила Ирина Алексеевна, обняла и возвестила в мои алеющие уши: "Всё замечательно, Зина! Считай, что ты уже в Берлине!"
  
  "В Париже, в Париже..." - плясали в моей пустой голове цветные искорки.
  
  
  
  Ленинград-
  
  Та весна промелькнула незаметно. Мы, 17 учащихся, впервые в жизни оформили красненькие заграничные паспорта. Шефы - Машиностроительный завод - как и каждый год, купили коллективный билет на всю группу школьников и двух взрослых: директора и учителя. Денег нам поменяли на две недели 50 марок по курсу один к одному.
  
  Вещей сказали взять с собой немного и не забыть про эстонские сувениры для принимающей стороны. Но девочки, во всяком случае, набрали немало - по одному-два наряда на каждый из 14-ти дней путешествия, добавив перемены одежды для диско и торжественных мероприятий, а также необходимую и соответствующую обувь и бельё... Мы уезжали из Таллина по довольно прохладной погоде, но в Германии обещали африканскую жару.
  
  Мой папа переживал, как же я одна понесу вещи, потому что силами семейства нам еле-еле удалось дотащить два огромной величины чемодана, очень большую спортивную сумку и ещё дорожную сумку с едой. Но когда мы встретились на вокзале возле поезда с остальными участниками поездки, папа успокаивающе кивнул маме:
  
  - Они будут по очереди перетаскивать багаж, помогая друг дружке. У остальных чемоданы даже покрупнее наших...
  
  Наскоро попрощавшись, мы быстренько заняли свои места, помахали провожающим и поезд медленно покатился в сторону Ленинграда, оставляя на перроне взволнованных родителей и всю невзрачную обыкновенность пасмурного эстонского лета.
  
  В купе мы обосновались втроем: Ира Кортишко, Жанна Губская и я. За болтовней и дорожным сладким чаем время бежало быстро.
  
  Папа наказал непременно сразу съесть на ужин котлеты как самый скоропортящийся продукт, что мы и сделали с большой охотой. Правда, котлеты были, как и положено, с чесноком и с луком - и нам пришлось мучительно долго чистить зубы и сжевать море жевательной резинки, чтобы хотя бы в какой-то мере ослабить запах.
  
  Утром сдали вещи в багаж и отправились бродить по Питеру налегке, договорившись встретиться вечером за полтора часа до отбытия на вокзале. И вот, наконец, мы толпимся там, где назначено.
  
  - Так, - командует Ольга Николаевна. - Зина, ты остаешься тут, мальчики идут в камеру хранения и таскают вещи в одну кучу. А мы с Людмилой Дмитриевной - в поезд, проверить места. Девочки, идите с нами, у нас же места без номеров, надо будет занять купе...
  
  Я сначала переминалась с ноги на ногу, потом, когда подтащили первые чемоданы, покорно уселась на самый надежный и стала мечтать... Через полчаса вокруг меня выросла внушительная гора багажа.
  
  - Ну, ты тут не спи, карауль, - крикнул Козлов, на прощание слегка пнув подо мной опору. - А мы пойдем доложимся Ольге Николаевне, что всё приволокли.
  - Ага, - согласилась я и продолжила свою мечту с того места, на котором она была нарушена пинком Козлова.
  
  "Странно," - прервала я свой очередной сюжет, услышав, что заканчивается посадка на поезд Ленинград-Варшава-Берлин-Париж... - "Странно, а где же все наши?.."
  
  И тут до меня дошло, что наши-то, скорее всего, в поезде! А я с грудой тяжеленных чемоданов, сумок и пакетов сижу и слушаю, как дура, что через несколько минут отойдет мой поезд.
  
  Я соскочила с чемодана, пнула его и заметалась возле кучи. Даже при всём моем желании я не смогла бы ухватить в две имеющиеся у меня руки и свои вещи, а уж весь багаж группы... Какие идиоты!!! Заняли места, расселись и мало того, что никто не вспомнил про меня, но они же забыли вместе со мной чемоданы!..
  
  Ужасу моему не было предела, когда я, наконец, увидела бегущих в мою сторону мальчишек.... Потные, злые, они похватали кто сколько смог унести и в диком темпе поволокли в сторону поезда... Через несколько минут парни уже мчались обратно, а громкий бесстрастный голос объявил, что отправление нашего поезда задерживается... Через 4 ходки я составила компанию остальным. Но мне не удалось найти себе места - я заглядывала то в одно купе, то в другое, все было занято.
  
  - Стамблер, посиди у нас, сейчас пойду к начальнику поезда и спрошу, как быть - у нас же 19 мест.
  
  Людмила Дмитриевна ушла на переговоры, а я осталась, понимая, что куда-нибудь меня обязательно да пристроят. Но вот в учительском купе появилась делегация из двух солидных мужчин и симпатичного парня в униформе. Начальство осталось что-то выяснять с Ольгой Николаевной и Людмилой Дмитриевной, а молодой проводник, легко подхватив мои вещички, уже выйдя из купе, ухмыльнулся:
  - Идем, невезучая, поедешь в люксе!
  - А мы?!! - завистливо взвыли девочки при таком известии.
  - Ничего не знаю, мне сказали предоставить купе-люкс Стамблер Зинаиде Александровне. Все остальные остаются на своих местах.
  
  Далеко идти не пришлось, только один ещё вагон. Парень остановился перед ближайшим купе, открыл его - и я замерла от великолепия...
  - Проходи, Зинаида Александровна, обустраивайся. Если чего надо будет или обижать-приставать кто начнет - проводник тут, рядом.
  
  Но я не шевелилась и разглядывала купе, обитое малиновой плюшевой тканью. Одна нижняя, мягкая и удобная, как диван, полка - в полтора раза шире обычной - торчала, а две другие были закреплены. Молодой человек откинул удобный столик - и взору открылась сверкающая раковина:
  - Вот, умывайся сколько захочешь! А тут, - жестом фокусника он отодвинул тяжелую штору под цвет купе. - Бар и шкаф с плечиками... Постель, бельё - вот. Ты у нас школьница, а значит, алкоголь не пьёшь, так что я тебе только газировку поставил. В туалетной комнате есть даже горячая вода. Ну, всё, вроде...
  
  Вдоволь налюбовавшись на своё роскошное пристанище, я умылась и переоделась, разложила необходимые вещи. Затем опустошила продуктовую сумку: достала печенье, шоколад, консервы, фрукты и овощи - заботливо перемытые и уложенные родителями в отдельные пластиковые коробки. Откусив яблоко, я плюхнулась на мягкую полку... "Эх, видели бы меня сейчас мама с папой!.."
  
  Но любопытство не позволило мне оставаться в купе дольше пяти минут. И вот я уже выплыла в проход, прошлась до конца вагона, вернулась обратно и, ухватившись за поручень, стала поглядывать в окно... Из краткого обзора территории стало ясно, что вагон полон - я успела заметить несколько польских семей, пять французов, пожилую немецкую пару...
  
  Через некоторое время пассажиры стали выходить из купе: кто - покурить, кто - в вагон-ресторан, кто просто, как и я, поглазеть в окно. Все попутчики были очень приветливы, улыбались, здоровались, спрашивали о делах... Наверное, я производила интригующее впечатление: совсем ещё юная девушка, путешествующая в полном одиночестве.
  
  Будучи настоящим советским ребенком, я держалась с достоинством принцессы крови, но удержаться от возможности поболтать по-французски, конечно, не могла... И не смеяться над шутками и комплиментами - тоже.
  
  Вскоре двое мужчин лет тридцати предложили мне поужинать в ресторане, а спустя ещё минут 15 с таким же предложением ко мне подлетела молодая парочка... А ещё через некоторое время - юноша-поляк... Я радостно и возбужденно отказывалась, чем заинтриговывала ещё больше. Ну, да...
  
  Не буду расписывать эти первые несколько часов дороги, скажу только,что часам к десяти вечера, проводник высунул взъерошенную голову из своего купе, за головой показалась рука, которой он и затащил меня в служебное помещение.
  - Ну, королева Марго, дуй к своим! Бери себе две дуэньи-фрейлины поплоще, пусть кто-нибудь принесет их вещички. Всё равно в купе остаются свободными два места. Не могу я только тем и заниматься, что блюсти твою честь. У меня зачеты-экзамены на носу, заочник я, готовиться надо... Усекла?
  - Ой, спасибо, спасибо!!! - я пулей бросилась в вагон, где ехали наши...
  
  Девчонки - Ира и Жанна - собрались за секунду, вещи мы поволокли сами, чтобы не будить спящих собак в лице остальных.
  
  Когда наша кавалькада (а мы цокали 10-сантиметровыми копытцами и благоухали Иркиными "Фиджи"...) со счастливыми улыбками и горящими глазами с подкрашенными ресницами, возникла возле купе, проводник бросил на меня усталый и глубоко разочарованный взгляд. Так уж вышло, но мы все, как назло, поражали даже самое скромное воображение размером бюста.
  
  - О, чёрт... Я ж русским языком попросил - П-О-П-Л-О-Щ-Е!!! Акселератки, блин...
  
  
  
  -Варшава-Берлин...
  
  Наш проводник ошибся. Втроём мы с девочками вели себя как монахини-урсулинки и во всём облегчали участь нашего проводника-заочника: мыли и собирали посуду, помогали с уборкой, разносили бельё, полотенца и кофе-чай-воду... И вообще всячески старались услужить. Чем совершенно расположили его к себе.
  
  - Слушайте внимательно, феи... - обратился к нам на следующий день наш благодетель. - За зло, как говорится, по справедливости, а уж за добро-то... Короче, скоро Варшава, там положено менять колеса - рельсы предстоят другие и всё такое прочее... На это обычно уходит 2 - 3 часа. Так вот, в этот раз мы будем стоять часов шесть - ещё какие-то проблемы возникли... Отпускаю вас втроём под честное слово побродить по городу на 4 часа - когда ещё выпадет случай увидеть Варшаву... А город, должен вам сказать, красивейший.
  
  Мы слушали его, распахнув глаза и прижав наманикюренные лапки к груди в немом восторге.
  
  - Ну, так вот. Не позже, чем через 4 часа вы должны непременно быть обратно! Не позже! Раньше - пожалуйста... Усекли?
  
  Мы дружно закивали, как болванчики.
  
  - Значит так, на подходе к Варшаве возьмётесь за руки и тихо, как мыши, ко мне... Как только поезд остановится, я вас незаметно выпущу. А сейчас - кыш!
  
  Едва покинув служебку, мы, не сговариваясь, бросились в купе того самого юноши-поляка Марека, который сначала звал меня в ресторан одну, а потом всех троих, а ещё позже просто умолял дать ему наши адреса-телефоны...
  
  Мы рассказали ему и его родителям о том, что у нас будет 4 часа осмотреть город... К нашему величайшему удивлению, это не произвело на наших поляков ровным счетом никакого впечатления. Они пожелали нам приятной прогулки и спокойно занялись сборами.
  
  "Ну, и ладно, сами побродим..." - решили мы.
  
  Варшава оказалась 2-этажной: внизу - люди ходят, вверху - трамвайчики бегают. Она загадочно сияла, как громадный космический порт, и манила разноцветными огоньками... Мы вдыхали в себя её воздух, зелень и цветы, наслаждались той остротой новизны, которая составляет особую прелесть любого путешествия.
  
  Мы не замечали усталости, тем более, что отпущенные нам часы почти истекли... Вернулись минут за 10 до назначенного срока - и остолбенели в ужасе. Вместо нашего поезда стоял совершенно другой!
  
  Шок был довольно сильным и продолжительным.
  
  Наконец, Ира с Жанной в отчании набросились на меня:
  - Это всё ты!!! Вечно с тобой что-нибудь происходит! Теперь из-за тебя мы потеряли наш поезд! Что нам делать тут одним - без документов, без денег!..
  
  Я не возражала, они были полностью правы. Вскоре девчонкам надоело ругаться, да и смысла в этом никакого не было. Мы стали лихорадочно соображать, что делать. Решили, что Ирка, которая лучше Жанны знала английский, побежит в справочную и узнает судьбу нашего поезда.
  
  Через минут 20 она уже радостно неслась обратно с хорошей вестью - наш поезд стоял через два перрона. Не теряя больше ни секунды, мы бросились туда.
  
  До отправления оставалось совсем немного, проводник-заочник маячил в дверях с совершенно зеленым лицом, которое не порозовело даже при нашем появлении.
  - Мы войдем, да? - Жанна как самая смелая очаровательно улыбнулась и первая ринулась в вагон. Бедный парень посторонился, мы все вбежали и быстренько юркнули в купе. Тут наш заочник пришел в себя и стал ломиться в дверь: "Убью! Своими руками убью!!! Всю троицу - пусть меня посадят... Да я поседел весь, пока вас, безголовых, дождался!.. Да я в жизни такого не переживал!!! Дуры!!! Кричал вам вдогонку, что перрон другой будет, а вы задницами закрутили - и умчались, ничего не замечая..."
  
  Сколько бы ещё проводник метал громы и призывал молнии на наши тупые головы - неизвестно... Но мы уже не могли держать оборону, потому что всем троим страшно хотелось в туалет. Мы вышли, виноватые-превиноватые, и бросились ему на шею:
  - Прости, прости, прости!!! Мы сами чуть со страху не померли...
  - Да, ладно уж! - парень стряхнул нас себя. - Чаю, небось, хотите? Или кофе?
  
  - Да, да! Очень хотим. Спасибо тебе!
  
  Напившись чая и разделив с настрадавшимся по нашей вине заочником последние консервы и печенье, мы заснули, как убитые. Следовало набраться сил, потому что утром нас ждал Берлин.
  
  Я тогда каждый день сочиняла по стиху - вернее, конечно не по стиху, а по рифмованным впечатлениям, такой неукротимый охватывал душевный подъем... Такая потребность выразить переживания и чувства, а главное - ускользающую каждый миг несказанную красоту - что разила в самое сердце. Да, получалось наивно, слабо, вторично-третично-сторично... Но это была и есть моя жизнь.
  
  Моё утро! Светлое, чужое...
  С ясным небом, бело-голубым...
  И Берлин! Берлин передо мною!!!
  Первый раз увиденный Берлин!
  
  И фонтанов нежная прохлада,
  Что на солнце вспыхнув, ожила
  На груди божественной Наяды,
  В волосах подводного царя...
  
  Не чужое это утро было.
  С той поры сияет вдалеке.
  Этим утром я заговорила
  На немецко-русском языке.
  
  Прощаясь с нашим славным заочником, плакали все вчетвером. Чего плакали, чего обнимались-целовались - вроде, два дня всего и были знакомы... Волшебное сближение дороги. Наверное, оно возникает оттого, что вместе преодолеваются такие расстояния, которые, если идти пешком, отняли бы много-много месяцев совместного пути? А может, это скорость непостижимым образом роднит тех, кто был роден изначально.
  
  Мы отдали почти все свои эстонские сувениры этому симпатичному, веселому, доброму парню, а вот адрес его куда-то задевали в спешке и суете.
  
  Счастья тебе, где бы ты ни был!
  
  
  
  Сокровище Пергамона и воды Леты
  
  Утро в Берлине запомнилось особой щемящей чистотой небес. Мы стояли, задрав головы в едином порыве, и не могли тогда понять, отчего небо бывает таким ослепительным и почему оно сияет ярче солнца... Теперь-то я знаю! Думаю, что знаю. Просто иногда небеса внутри нас соединяются с небом снаружи - и мы сами становимся этим сверкающим воздухом и этой безграничной высью.
  
  Нас встретили два учителя Шверинской школы им. Максима Горького, они говорили по-русски. А из наших, кроме Людмилы Дмитриевны, я была единственной, кто имел представление о немецком языке - перед тем, как заболеть Францией, я же целых два года учила немецкий. У остальных - только французский или английский.
  
  До сих пор поражаюсь, как удалось легко и органично войти с первых же минут в язык и говорить, говорить, говорить без умолку...
  
  А выгрузились мы в Берлине очень сонные и квёлые. Ночь выпала прерывистая - пограничники и таможня не дали покоя, два раза подолгу переворачивая купе вверх дном и так резко хлопая паспортами, что после проверок мы обнаружили в паспорте Жанны раздавленную муху. Но в тот момент нас больше всего поразил не сам факт, а причина, по которой злосчастная муха залетела в паспорт Жанны, а не мой. Наверное, просто перепутала спросонок.
  
  Повышенное внимание пограничников я отношу исключительно на счет моих спутниц - обе были первыми красавицами школы. Жанна - яркая брюнетка-вамп с роскошными темно-каштановыми длинными волосами и стильной прямой челкой до бровей, Ира - зеленоглазая блондинка а ля молодая Влади времен Колдуньи.
  
  Тогда потрясающе красивые девчонки ещё не помышляли ни о подиуме, ни о славе, ни о миллионере-женихе - вот ведь. Ну, не приходило это в голову. Кстати, обе закончили Таллинский политехнический институт, лет в двадцать вышли замуж, нарожали по два ребенка. И обе до сих пор редкостно хороши собой - и я верю, счастливы.
  
  Ну, так вот. Окончательно мы осоловели после сытного завтрака в Берлинском кафе "Точечка"... Замечательный кофе из высоких кофейников, подогретые сливки, ароматное какао, яйца с яркими, как южное солнышко, желтками, роскошные теплые булки, мазилки в игрушечных упаковках - конфитюры, мёд, шоколадные, творожные, сырные, паштетные и ореховые пасты, йогут, кремы, колбасы и сыры... И непременно всё хотелось попробовать.
  
  План до вечера нарисовался кайзерский: зоопарк, обед в ресторане "Будапешт", Пергамон-музей, Трептов-парк, Александер-плац с телебашней... Вечерней лошадью мы должны были отправиться в Шверин.
  
  Как раз незадолго до поездки мы с подружками наплакались в новом Таллинском зоопарке, глядя на облезших тощих кенгуру, лишенных зелени и земли, несчастных и потерянных среди железа и бетона. Нам, воспитанным на клетках - когда звери и люди наблюдали друг за другом сквозь решетки и думали, что так везде и всегда - было непросто открыть, что где-то животные отделены от посетителей, только насыпями, рвами с водой, полупещерами и другими естественными преградами.
  
  Из зоопарка не хотелось уходить! Мне особенно понравились ослики, лошади, пони... Их ясные глаза и мудрые добрые морды. Словно малыши, мы бегали и скакали по тропинкам, наслаждаясь свободой - своей и обитателей этого замечательного места.
  
  Организаторы явно переоценили наши силы, потому что к Пергамону мы подъезжали уже в полусне. Учителя еле-еле растолкали нас в автобусе, чтобы вывести на экскурсию.
  
  Жара и в самом деле напала выдающаяся - градусов за 30 в тени. Мы разделись, как могли, с учетом того, что распаковывать чемоданы не было возможностей, и тушились на медленном июльском солнце.
  
  Пергамон-музей и без жары мог вызвать солнечный удар! Одно дело - любоваться на Лиз Тейлор в "Клеопатре", и совсем другое - чувствовать себя жителем древнего Вавилона, Афин или Александрии... Грандиозный план, суть которого, как я поняла, заключалась в том, чтобы перенесенные в Берлин остатки города Пергамона стали именно самим музеем, а не отдельными экспонатами, фантастически осуществился. Логике замысла подчинилось всё: и небывалая архитектура здания, и масштабы залов, и оформление...
  
  Нас завели в это чудо света и вручили смешной магнитофон-гид с ручкой, который на русском языке - язык мы выбрали, естественно, русский, хотя были всевозможные варианты, включая совершенную экзотику - медленно и с выражением повел экскурсию.
  
  Шверинские учителя расстались с нами на 2 часа, на прощание предупредив, что без этого магнитофончика нам полные кранты, потому что номера залов следуют не по-порядку, а в соответствии с рассказом о Пергамоне, и выбраться назад без указаний "нашего гида" никак не удастся. А поскольку живых экскурсоводов не предусмотрено, и народу о сию пору мало, то...
  
  Ну, мы, конечно, внутренне содрогнулись, но, мужественно сбившись в плотную кучку возле магнитофона, двинулись за Ольгой Николаевной и Людмилой Дмитриевной.
  
  Залы, и в самом деле, переходили один в другой не по-порядку. А мы, зачарованные временем, слушали, вращали головами и были задумчивы и тихи...
  
  На 20-ой примерно минуте "наш экскурсовод" вдруг пустил петуха, захрипел, а потом зашипел - и смолк.
  
  Мы опешили. Козлов подхватил магнитофон, который вывалился из директорских рук, вытащил кассету с записью, перемотал вручную пожеванную ленту, заправил и сдержанно пообещал:
  
  - Щас! Только надо будет подмотать до того места, когда он замялся...
  
  Мы покорно уселись на белые ступеньки Пергамона и стали ждать. Но смешной магнитофончик, бойко оттарабанив текст до того же места, снова всхлипнул, пискнул и замер.
  
  - Щас. - Козлов тщательно повторил манипуляцию.
  
  Магнитофончик опять выразительно заткнулся.
  
  - Ну, щас...
  
  Но к нарастающему нашему ужасу ни на третьей, ни на двадцать третьей попытке магнитофон не сдвинулся дальше злополучной фразы, прервавшей его рассказ о Пергамоне.
  
  - Кто пойдет менять магнитофон? - строго спросила Людмила Николаевна и сама ответила. - Стамблер.
  
  - Но я никогда не найду дороги...
  
  - Зина, только мы с тобой говорим по-немецки. Я останусь с группой на случай, если придётся вступать в контакт с работниками или туристами. Попробуй всё же поднапрячься и дойти, чтобы обменять магнитофон на исправный. Тогда мы сможем продолжить экскурсию и выбраться, наконец, из этого...
  
  - ...гиблого места, - мрачно и твердо завершила Ольга Николаевна.
  
  - Но я совсем не ориентируюсь, а номера тут от фонаря... - пыталась я отвертеться. - Я не смогу выбраться к началу... Там же много входов было по пути с номерами, а мы шли именно за магнитофоном, за голосом...
  
  - А тебе вот Козлов магнитофон включит, запиши последовательность и топай наоборот...
  
  - А может, кто-нибудь пойдет со мной? - поняв, что чаша сия меня не минует, я попробовала выпросить себе компанию.
  
  Директор и Людмила Николаевна переглянулись и спросили ребят:
  
  - Кто пойдет вместе с Зиной?
  
  Никто не отозвался. Жанна с Ирой отводили глаза, Таня Абызова занялась своими карманами... Я опустила голову, а Козлов утешил на прощанье:
  
  - Иди, иди... Дело-то пустяковое, - и добавил уже совершенно не в тему. - Сусанину, небось, компания не пригодилась...
  
  Все, включая учителей, дружественно захихикали мне в спину.
  
  Я шла, в одной руке крепко сжимая магнитофон, а в другой - бумажку, на которую записала обратную последовательность нашего движения.
  
  Как получилось, что я где-то свернула не туда - не знаю. Наверное, от усталости, напряжения и недосыпа, увидев два входа с одним нужным мне номером, просто по дури шагнула в другой... Короче, к началу я не попала. Номера, которых и в помине не значилось на моей бумажке, сменялись номерами, а конца моему путешествию по Пергамону не предвиделось.
  
  Ни единой живой души, только шорохи и тени в обломках зданий, возле алтарей. Но почему-то не было ни страшно, ни одиноко... Я буквально валилась с ног, а когда взглянула на часы - остолбенела: мои блуждания продолжались уже больше часа...
  
  В тот момент я находилась в небольшой квадратной комнатке с тусклой подсветкой в районе пола. Помещение было уставлено резными высокими прямоугольными ящиками из теплого светлого камня... Я наклонилась, заглядывая внутрь - пусто. А чего я ожидала, собственно? Сокровищ? Все сокровища Пергамона давно уже оприходованы... Хотя главное сокровище - оно тут, в каждой ступеньке, в каждом предмете, в магии этих фигур на стенах - и одновременно - в нашей памяти, в наших чувствах, в нашей тяге.
  
  Камень казался удивительно мягким на ощупь, а в комнатке таял едва различимый свет, ноги подкашивались... "Совсем только чуточку отдохну и продолжу, а то пятки гудят и сил никаких" - не успела я додумать свою мысль, как свернулась клубочком внутри ящика и заснула.
  
  Подскочила я и заорала, как бешеная верблюдица, то ли от яркой вспышки, то ли от дикого вопля. Нет, наверное, всё-таки от вспышки. Вопль раздался попозже. Это - японские туристы зашли в комнатку с каменными ящиками, в одном из которых я нашла себе достойное пристанище, и решили сфотографировать экспонаты. В полумраке никто не различил мою фигуру на дне ящика - и в момент вспышки я просто восстала из него, завопив во всю мочь.
  
  Улыбаясь, японцы лопотали, я жестами показывала, что магнитофон - капут, а мне нужно в начало экскурсии... Наконец, японцы прониклись ситуацией и вывели к месту, где выдавали магнитофоны. Работник страшно мне обрадовался и сообщил, что группа дожидается меня в автобусе возле музея.
  
  Я резво устремилась к выходу, на улице было так жарко, что хотелось содрать с себя кожу. Солнце всё ещё стояло высоко. Наш автобус парился неподалеку, а в нем торчали унылые физиономии наших, одуревших от духоты и бесконечного ожидания.
  
  Слева от меня дышала блаженной свежестью вода довольно большого, но не такого уж и глубокого бассейна. Я всё быстрей бежала к автобусу и меня совершенно инстинктивно в стремлении к прохладе заносило всё ближе и ближе к воде... Это произошло мгновенно: нога подвернулась, я пыталась удержаться и не упасть, но повалилась в сторону и моя верхняя половина, включая голову, перевесила остальное.
  
  На мощный всплеск из автобуса появилась очень сердитая Людмила Дмитриевна, а все остальные прильнули к стеклу. Вылезать из воды совершенно не хотелось. Как не хотелось и отпускать эти секунды, которые - я знала уже тогда - не канут в Лету, а будут лететь со мной сверкающими брызгами из детства в юность... И дальше.
  
  
  
  Шверинский замок и Демьянова уха по-немецки
  
  Интересно, испытаю ли я сейчас те же чувства при виде Шверинского замка...
  
  На озере бестрепетном и нежном
  Я вижу замка гордый силуэт.
  Он как маяк несбыточной надежды,
  Он как любви, не сбывшейся, привет.
  
  И белой пеной лебединых крыльев,
  И голубою тайною воды,
  И всей своей незыблемою силой
  Тревожит и баюкает мечты.
  
  Не всё придет ко мне, что сердцем ждала,
  Не всё уйдет, когда уйти должно...
  Я б в замке этом полюбить желала,
  Но в нем мне полюбить не суждено.
  
  
  Да, замок был сказочно хорош. На фоне синего неба, со всех сторон окруженный синим озером и парами степенных лебедей... Почему-то экскурсия меня так не вдохновила, как эта картинка издали.
  
  Она и сейчас меня очень вдохновляет - из моей дали.
  
  Не помню, говорила ли я, что в то время существовала в двух реальностях сразу. Одна реальность принадлежала этому миру. Другая же - только моим фантазиям. Не раз слышала, что многие до определенного возраста так и живут. Вот Шверинский замок и стал местом, куда устремлялись долгие годы мои мысли. На обратном пути из Парижа, конечно.
  
  Нас поселили в поразительно красивом доме на старинной площади. На первом этаже - большая спальня с гигантскими окнами, в которой устроились девочки, там же - столовая с кухней, туалеты, гостиная; на втором этаже - спальня для мальчиков, комната, где поселились директор с Людмилой Дмитриевной, и какие-то ещё другие помещения, в которые мы не заглядывали.
  
  Программа нашего пребывания была насыщенной до невозможности: каждый день - поездки, осмотры достопримечательностей, по вечерам - дискотеки. Одну ночь мы провели в семьях.
  
  Тут, пожалуй, стоит притормозить... Нас разделили таким образом, чтобы каждой желающей семье досталось по два гостя. Ира с Жанной отправились в какую-то семью вдвоем, а ко мне в пару пошла Таня Абызова.
  
  Таня - девочка очень хорошая и правильная, даже слишком. Славилась Таня драматическим сопрано и рассеянностью, которая даже превосходила мою собственную в несколько раз. После школы она поступила в Таллинское музучилище, а затем в Консерваторию по классу вокала, была ученицей Мати Пальма, на сцене театра "Эстония" пела Сюзанну в "Женитьбе Фигаро" Моцарта.
  
  Очень артистичная и страстная, она умела всегда так глубоко и без остатка погружаться в свои ощущения, что на окружающих это производило чрезвычайно сильное впечатление.
  
  Никогда не забуду совершенно обыденную ситуацию. Историчка Ирина Федоровна просит освободить первые парты и соколиным взором высматривает добычу для экспресс-опроса.
  
  - Пожалуйста, те, кого назову, идите сюда с ручкой и листочком бумаги.
  
  Ну, и каждая новая жертва безропотно направляется на указанное место.
  Вызывают Абызову. Татьяна встает и своим богатым низким голосом громко и с придыханием, тягуче вопрошает историчку:
  
  - С листочком бумаги?!. С ручкой?!! На первую парту???
  
  Вот с этой Таней вдвоем нас и позвали в семью фрау Вундер, чья дочь Корнелия училась в школе имени Максима Горького.
  
  Перед ночевкой у фрау Вундер отмечали день рождения. Мы с Таней не пожалели денег и накануне отправились в маленький цветочный магазинчик. Было очень необычно, что цветов там не видно, хотя на вывеске явно значилось "Цветы". Но нам тут же предложили яркий каталог букетов, где мы подобрали себе подходящий. Правда, цена нам явно не подходила.
  
  Продавщица выяснила у нас всё: имя дамы, адрес, дату, взяла деньги, протянула чек и пожелала счастливого дня. Мы вежливо поблагодарили, вышли из магазина - и уставились друг на друга в полном обалдении.
  
  - По-моему, она так и не отдала нам выбранный букет, - заметила Таня.
  
  - По-моему, тоже... - согласилась я.
  
  И что тут поделаешь... С цветами мы решили больше не связываться, а купили на следующий день ореховый торт - и отправились.
  
  Фрау Вундер встретила нас очень приветливо, мы же онемели на входе, когда увидали в вазе на столе свой пропавший в недрах цветочного магазина букет.
  
  Стол был накрыт, а поскольку Таня не знала ни слова по-немецки, а я ужасно стеснялась, то, кроме как приступить к еде, заняться было особенно нечем.
  
  Ничего удивительного, что я запомнила каждое блюдо, потому что... Но - по-порядку.
  
  На огромную тарелку размером с хороший поднос фрау Вундер положила каждому здоровенный шницель и несколько картофелин. Затем хрустальным черпачком достала из салатницы нечто зеленовато-белое, щедро приправленное творожисто-студенистой жидкостью с чрезвычайно специфическим резким запахом.
  
  Я насторожилась. Нас уже неоднократно предупреждали, что в Германии имеется большое разнообразие соусов и заправок для салатов с очень необычными ароматами и вкусом. И нужно всегда капельку пробовать прежде, чем брать себе нормальную порцию.
  
  Фрау Вундер, заметив мои испуганные глаза, пояснила, что это салат из какой-то жутко полезной травы местного происхождения. А так неприятно поразившая меня жидкость - тут фрау Вундер стала сыпать совершенно непонятными словами, причмокивать губами для наглядности - просто чудо. Насколько я поняла из того, что говорила фрау Вундер, сопровождая свою речь восторженной мимикой, это был какой-то сырный крем со множеством приправ, рецепт которого уходил корнями то ли в масонскую ложу, то ли к тамплиерам.
  
  Я сосредоточенно вздыхала, теряя от запаха расхваливаемого блюда весь свой зверский аппетит, а Таня завороженно слушала фрау Вундер и бодро кивала головой от возбуждения. Еще бы не возбудиться, когда ни черта не понятно, а милая мама Корнелии изо всех сил пытается что-то объяснить, с гордостью помешивая салат.
  
  Поэтому Абызова и получила полный хрустальный половник, в тот же миг безвозвратно испортивший ей вполне до того симпатичный шницель и светло-желтую соблазнительную картошку.
  
  - Ещё немного? - радостно спросила фрау Вундер Таню.
  
  На что Таня снова закивала и три раза выдохнула: "Данке! Данке!! Данке!!!"
  
  По Таниному лицу можно было догадаться, что она, наконец, ощутила едкое зловоние салата, но хрустальный половник вновь обрушил на поднос Абызовой водопад ужасного соуса.
  
  - Ещё, дорогая?
  
  - Данке.
  
  - Нее-ет! - решила я спасти Таню, но было поздно. Пища потонула в секретном оружии тамплиеров.
  
  После моего отчаянного вопля, фрау Вундер демонстративно обошла мою тарелку стороной, щедро наделяя остальных.
  
  Изрядная кружка легкого пунша придала нам с Абызовой бодрости и подняла мне настроение.
  
  После третьей кружки Татьяна решилась, сделала глубокий вдох и... Мы обе с ней понимали, что оставлять на тарелке нельзя ни крошки. Я справилась без труда, немцы за столом беспечно жевали... И только всё более синеющая с каждым проглоченным кусочком пищи Абызова явно портила общий вид застолья, которым можно было иллюстрировать поговорку насчет того, что русскому - хорошо, а немцу - смерть... Вернее, конечно, наоборот.
  
  Незадолго до того, как Татьяна в последний раз громко и безнадежно икнула, я пыталась остановиться её мужественную борьбу с салатом:
  
  - Хватит, Танька, не мучайся! Я ж оставлю чистую тарелку, а ты можешь и не доесть маленько.
  
  Но Абызова продолжала схватку... И вот, когда оставалось всего какая-то жалкая капля размером с железный рубль, Таня резко вскочила, опрокинув стул, и бросилась в туалет. Я - за ней.
  
  Как мы домчались, уж и не знаю. Потому что поднять, трогательно укутанную розовым плюшем крышку унитаза мы не успели... Ну, в общем, всё испачкалось: весь плюшевый гарнитур, включая большой овальный коврик перед ванной, Танькину одежду, пол и почему-то даже зеркало.
  
  Выдав съеденное, Татьяна повеселела и принялась быстренько замывать кофту и пятно на юбке... А я, побросав в ванну коврики и чехол от крышки унитаза, стала лихорадочно искать чем бы постираться и помыть пол. Но ничего, кроме жидкого мыла и шампуней, найти не удалось. Я набрала треть ванны воды и растворила там полбутылки шампуня, пены получилось очень много.
  
  Тем временем Абызова нашла рулон бумажных полотенец, который мы весь измотали, собирая с пола то, что ещё совсем недавно было шницелем, картошкой, салатом и пуншем... Причем кидали использованные полотенца по доброй советской привычке прямо в унитаз - если помните, советские унитазы могли с успехом переваривать и газеты, и бычки и много чего ещё.
  
  В разгар наших действий в дверь постучали.
  
  - Момент! - крикнула я и заторопила Татьяну. Она, забросив последний клок бумаги в унитаз, нажала на спуск... И тут вода, вместо того, чтобы смыть полотенца, стала подниматься к самому краю унитаза. Таня в панике снова нажала на рычажок - и набухшие грязные полотенца выплеснулись наружу.
  
  Снова раздался стук.
  
  - Мы уже идем! - лживо отозвалась я и обратной стороной ёршика стала яростно заталкивать всё обратно в унитаз. Уровень воды, к счастью, стал потихоньку опускаться... Но лужи на полу и коврики в ванной всё портили.
  
  Наскоро отполоскав и отжав розовый плюш, мы как заведенные стали метаться в поисках тряпки. Но тряпки, конечно же, нигде не было!
  
  Хорошо у Абызовой имелся щегольской батистовый платочек размером, как щас помню, 20 на 20... Вот этими-то квадратными сантиметрами с безумным энтузиазмом я и собирала воду с кафеля, потому что Таньку, как назло, снова начало тошнить.
  
  Ручка на двери ходила ходуном...
  
  Я уже не подавала голоса - только ожесточенно натягивала мокрый чехол на унитаз, а Танька, подавляя новые позывы, раскладывала и расправляла половички.
  
  Как только ванная комната была по возможности прибрана, мы тут же открыли дверь и вылетели в коридор, где ожидали, подскакивая, Корнелия, фрау Вундер, её друг и какой-то пожилой господин.
  
  - Ага, - злорадно забубнила мне Таня, усаживаясь за опустевшим столом. - Не только меня пробрало с этой дряни...
  
  - Да, видать, чего-то там фрау Вундер явно перемудрила с масонским рецептом...
  
  Всё было сервировано к чаю. В середине стола возвышался нарезанный ореховый торт. Вскоре стали подтягиваться из туалета хозяева и остальные гости.
  
  - Надо же, - сказала мама Корнелии, с уважением поглядывая в нашу сторону. - Это у вас так принято - после туалета не только мыть руки и пол, но и стирать одежду и все тканевые покрытия в уборной?
  
  Танька, мокрая как мышь, как всегда, дружелюбно кивала на ласковую и абсолютно не понятную ей речь фрау Вундер, а я, не удержавшись, просто покатилась со смеху... Как всё-таки здорово, что я заработала себе эту поездку!
  
  
  
  Угадай, что под бумагой, и Переполох в "серале"
  
  Вечером следующего дня мы, нагруженные подарками, делились впечатлениями о ночёвке в немецких семьях.
  
  Кто-то придумал увлекательную забаву: угадывать по форме свертка и ответам на наводящие вопросы, кому что подарили. Дошла и до нас с Абызовой очередь. Почти всё было угадано без труда. И тут Таня извлекла нечто, тщательно завернутое в газеты. Нечто было продолговатое и тяжелое. Все попробовали его на ощупь и вес.
  
  - Это или ваза, или какая-то скульптура, - первым заявил Андрей Козлов.
  
  - Точно, - подтвердила Таня. - Скульптура.
  
  - Дерево? - уточнила Жанна.
  
  - Животное? - предположил Игорь Криштапович.
  
  - Нее-ет...
  
  - Может, предмет какой-нибудь?
  
  - Нет.
  
  - Тогда человек?
  
  Но тут Танька заупрямилась:
  
  - Не скажу!
  
  - Раз так, я сам ещё немножко пощупаю, - Козлов резко рванул на себя скульптуру, которую Таня держала крепко-накрепко.
  
  От их возни, примерно чуть пониже середины свертка газета прорвалась и наружу показался слегка перпендикулярный перламутрово-красноватый кончик.
  
  - Аа-а!!! - завопил Козлов, падая от хохота со стула. - Я понял!!! Это - мужик!!! Голый мужик!..
  
  Таня надулась, а я выдрала у ржущего Козлова скульптуру:
  
  - Да не голый он!
  
  - Аааа-а... хрр-р... дрр-р... - стонал и хрипел Козлов, корчась на полу. - Надо ж - точно!!! М-у-ж-и-к...
  
  Тут и все зашлись от хохота. Даже мы с Танькой.
  
  - Ну, покажите же, что там за герой-то - ведь мочи нет терпеть, угадал же!
  
  Таня медленно раскрутила газеты - и на свет явилась весело раскрашенная в пастельные тона фарфоровая, вполне даже одетая, фигура кузнеца. Руки мужчины, сжимавшие небольшой молот, были закинуты наверх, а возле пояса вплотную к его ногам располагалась миниатюрная наковальня, на которой топорщился и краснел, видимо, от разогрева, странный предмет.
  
  Весь остаток вечера мы провели, предлагая всем, кто возвращался из гостей позже, сыграть в угадайку по поводу Танькиного подарка.
  
  Укладывались спать, конечно, поздно - даже когда без дискотек. Ну, столько всего за день происходило - надо же было наговориться.
  
  А однажды парни нас предупредили: "Всё, ждите, будем вас пастировать!" Для тех, кто не ездил в пионерлагеря, поясняю... Так по-аптечному звучащее слово "пастировать" на лагерном сленге означало вымазать лицо спящего зубной пастой - только и всего. Проводилось пастирование обычно часа в 2 - 3 ночи - когда сон слаще. Тюбики с пастой нагревались под одеждой, чтобы прикосновение к коже не разбудило жертву в самый ответственный момент.
  
  И ещё. Девочки обычно пастировали мальчиков, а мальчики - девочек. Этот пионерский вандализм являлся причиной того, что на одну смену ребенок требовал у родителей не меньше 3-х тюбиков с зубной пастой и наотрез отказывался от зубного порошка, которым - понятное дело - лицо солагерника измазать сложнее.
  
  Итак, получив предупреждение, девчонки стали делить оставшуюся ночь на вахты по количеству имеющихся голов. Я же сидела на кровати, закладывала себе в рот одну шоколадную конфету за другой и в задумчивости не сводила взгляда с жуткой обезьяньей морды, которая принадлежала полученной Иркой в подарок гигантской мягкой игрушке. На страшную обезьяну никто не обратил никакого внимания, потому что Кортишко, больше интересовавшаяся косметикой и тряпками, даже не стала доставать её из невзрачного темно-серого пакета для мусора, в котором и приволокла свой трофей. Постепенно целлофан пакета съехал - и морда устрашающе торчала наружу.
  
  - Девчонки, я знаю, что мы сделаем! - опустошив коробку до последней конфеты, вскричала я. - Мы им такое пастирование устроим, надолго запомнят!..
  
  Идею приняли на ура. Необходимые материалы нашлись в кладовке. Суть плана сводилась к следующему: все кровати обматывались веревкой и клеящей лентой таким образом, чтобы любой, кто захочет подобраться к какой-либо кровати справа или слева, обязательно задел бы веревку. На веревки через каждые примерно 25 см мы привязывали за горлышки по паре пустых стеклянных бутылочек из-под колы. Такая же сеть была натянута и по всей комнате, правда, с чуть меньшей щедростью...
  
  Наши приготовления оказались такими захватывающими, что мы в трудах и радостном предвкушении забыли о времени. Наконец, все кровати и все предметы были многократно и тщательно обмотаны между собой, пустые бутылочки задорно позвякивали от малейшего прикосновения.
  
  И тут меня осенило приоткрыть нашу дверь и водрузить на неё сверху ведро, дабы первый же неприятель, посягнувший на нашу спальню, сразу же окатился водой в назидание остальным.
  
  С хохотом, непрестанно шикая друг на друга, мы общими усилиями установили нетяжелое, но скользкое пластмассовое ведерко наверх. А потом, когда все уже улеглись, я завершающим штрихом надежно прикрепила клейкой лентой Иркину обезьяну к двери так, чтобы её морда упиралась в лицо входящему. То, что выпученные глаза обезьяны убийственно фосфорецировали в темноте, славно дополняло нашу ловушку.
  
  Насмеявшись до колик, мы заснули праведным сном. А вскоре - видно, от выпитой на ночь колы - я захотела в туалет. Но все наши маневры совершенно вылетели из головы, а потому, едва нащупав тапки и вскочив, я тут же запуталась в веревках и повалилась в проход между своей и Таниной кроватью...
  
  На грохот и крик кто-то из девчонок решил зажечь свет, но - тоже позабыв о капкане - разделил мою участь, барахтаясь в веревках с бутылками и лентах. Ещё несколько человек, гремя стеклом валялись стреноженные на полу... А я, отчанно желая добраться таки до туалета, прорвалась к двери, уцепилась за ручку - и, углядев в темноте зеленоватые чудовищные глаза, получила сверху полведра воды.
  
  Тогда-то я и убедилась на собственной шкуре в правильности поговорки насчет того, что в яму, вырытую для другого, очень даже реально попасть самому.
  
  На звон, крики, грохот и смех уже неслились сверху наши мальчики и слышались рассерженные голоса Людмилы Дмитриевны и Ольги Николаевны.
  
  Картинка им представилась - просто загляденье. Лужа воды, разбитые бутылки, опутанные веревкой кровати, громадная обезьяна, висящая ужасной мордой вниз на двери, пятна крови - многие порезались и я в том числе. Но меня там уже не было...
  
  Я, прокравшись в ночнушке из туалета, заскочила в соседнюю комнатку. Как хорошо встать рано-рано - в ванной ещё никого. Улыбаясь и хмыкая, я с наслаждением мылась под душем, вспоминая недавнюю кутерьму.
  
  Прямо напротив моего лица искрилось утром приоткрытое окошко, тянулась, подрагивая листьями, зелёная ветка. И просветлевшее небо полнилось щебетаньем птиц и ароматами соседней булочной.
  
  
  
  Йорг и Schweinensee
  
  Как я уже говорила, мой оживший немецкий - за 5-ый и 6-ой класс средней школы - внезапно расправил крылья и понес. Вот, что значит 16 лет человеку - незнакомые слова входили в меня, минуя голову, а речь, поначалу довольно скованная и нерешительная, с каждым часом пребывания в Германии становилась всё увереннее и толковее.
  
  Принимающие немцы дивились на меня и радовались, что наша - бывшая сначала почти не способной на малейшую самостоятельность - группа, наконец, получает всё больше возможностей передвигаться по городу, да и вообще...
  
  Когда не было запланированных экскурсий днем, меня рвали на части и мальчики, и девочки, которым было охота побродить по магазинам или прогуляться по городу с переводчиком. Вечерами же я обеспечивала перевод на дискотеках и в укромных уголках, которые себе находили влюбленные парочки.
  
  Да, именно так и было! Сколько трогательных детских романов развивалось с помощью сочувствующих переводов... Ну, и меня саму тоже не миновало.
  
  С первого дня я ловила на себе обжигающий затаённой нежностью взгляд Йорга. Он почему-то старался держаться от меня подальше, никогда не заговаривал со мной - только смотрел так, что ночами я видела его говорящие глаза и не могла спать от стеснения в груди.
  
  Как-то заметила, что он подошел к Ирке Кортишко и услышала, что они говорят по-английски. Английского я совсем не знала и даже не могла вникнуть, что речь шла обо мне. Это теперь за долгие годы я стала частично понимать несложные тексты, песни о любви и набрала очень маленький, но крепко угнездившийся словарный запас. А тогда... Даже услышав своё имя, я была уверена, что это просто английское слово такое созвучное.
  
  Я стояла неподалеку и чуть не плакала от ревности - Ира была гораздо красивее меня, а английский в их разговоре был такой ...ну, такой... Наконец, Йорг увидел меня, кивнул, мгновенно спалил своим взглядом - и ушёл.
  
  - Ирка, чего он хотел? - слёзы брызнули из моих глаз в ответ на улыбку Кортишки.
  - Не чего, а кого... - хмыкнула Ира.
  - Ну, кого? - тупо продолжала я.
  - Йорг просто интересовался, что ты любишь - какие цветы, конфеты, музыку... И, представь, такой глупый, страшно переживал, что ты - еврейка. Так и сказал, она не захочет со мной танцевать, потому что она должна меня ненавидеть.
  
  Мои слёзы высохли, теперь я стояла красная и обалдевшая и пыталась осознать степень своего восторга.
  
  - Какая глупость! Почему я должна его ненавидеть?!!
  - Потому что фашисты уничтожали евреев, а он - немец.
  - Но не фашист же!
  - Ну, да. Я ему тоже так и сказала.
  
  Внезапно Ирка обняла меня и зашептала на ухо:
  - Сегодня будет дискотека, он попросит, чтобы крутили французскую эстраду. Давай иди искупайся, вымой голову, возьми мой фен, тушь и духи. Мы тут с девочками решили пройтись по центру часа полтора, как раз успеем вернуться, а ты - прихорашивайся, можешь мои платья тоже померить, что будет лучше, то и надевай.
  - Ирка... За что?!.
  - В каком смысле?
  - За что мне такое счастье... - прошептала я в ответ в Иркино ухо.
  
  Но Ирка деловито уже доставала ручку и что-то корябала на бумажке.
  - Так, а теперь рисуй, как нам вернуться...
  - Не знаю, - я уже мысленно танцевала с Йорком, но не на дискотеке, а в большом бальном зале Шверинского замка. На мне было бледно-голубое шелковое платье с белыми розами, белые розы были в волосах и на груди...
  - Неблагодарная! - взревела Кортишко и дернула меня за хвост. - Давай говори наш адрес, я запишу русскими буквами и скажи какой-нибудь ориентир, чтобы мы могли спросить немцев, куда возвращаться.
  
  Я проговорила ей улицу и номер дома - и надолго задумалась.
  
  - Ну!!! - Ирке явно не терпелось и она не собиралась со мной церемониться.
  - Ир, я пытаюсь сообразить, как лучше и покороче спросить. Ну, спросите так хотя бы...
  - Только попроще, попроще... И медленнее, я записываю...
  - Ну... Во ист дер зее мит дер швене? Вот, видишь, у нас из окна видно озеро с лебедями? А в Шверине много озёр, но с лебедями - только это и то, где замок. Замок вам не нужен, вы этот адрес назовёте. Понятно?
  - Так бы и сказала сразу.
  Ирка быстренько подхватила подружек и все убежали.
  
  Через два часа начиналась дискотека, на которой я собиралась танцевать с Йоргом. Я выбрала бирюзовое с белым атласное платье с красивым вырезом, привела себя в порядок и вышла во дворик, ожидая девочек. Но они всё не шли и не шли.
  
  Вскоре подъехал на мотоцикле Йорг, снял шлем, расстегнул куртку, из которой извлёк большой букет ромашек.
  
  - Чтобы не сломались от ветра, - первая фраза, кроме "Халло!", обращённая ко мне.
  - Спасибо! Какие милые!
  - Поставь их в воду у себя на тумбочке - и поехали скорее! Это - мотоцикл деда, - сказал Йорг с гордостью, усаживая меня и сминая шлемом мою сложную причёску.
  
  Мы танцевали все танцы. Быстрые, медленные... Не очень быстрые как медленные, а под конец - и вообще все как медленные. Йорг смотрел на меня своим невозможным взглядом и легко-легко пожимал мою руку.
  
  - Ты хочешь поехать со мной завтра в Гюстров? - спросил он. Я договорюсь с вашими учителями, туда не будет экскурсии, поэтому мы поедем с дедом на машине. Мы просто посмотрим, погуляем там, сделаем отличные снимки. Согласна?
  - Да.
  
  Йорг отвез меня к нашему домику, высадил и поцеловал в щёку.
  
  - До завтра!
  - До завтра!
  
  Когда я зашла в комнату и не увидела девчонок, меня охватила паника.
  - Где Ира, Жанна и Таня? Их видел кто-нибудь вечером?
  
  И только около одиннадцати вечера, злая и уставшая, несчастная троица, наконец, появилась.
  
  - Убить тебя за твой немецкий! - коротко бросила Ирка в мою сторону - и, как была в одежде, повалилась на кровать.
  
  Жанна с Таней сразу потащились в душ.
  
  - Где ж вы были-то столько времени? Мы уже не знали, что говорить Ольге Николаевне и Людмиле Дмитриевне.
  - Где-где?!. - Ирка подскочила на кровати. - На озере!!!
  - Что?!!
  - Да, представь, мы классно побродили, собрались домой, остановили какого-то пожилого дядечку и спрашиваем его, как ты надиктовала: во ист дер зее мит дер швайне? И адрес ему называем. А он сначала как сморщился весь, а потом стал улыбаться и рукой машет - туда, мол, идите, туда... Ну, мы и пошли, куда он нам указал. Приблукали в какую-то деревню. Ни души, ни транспорта, спросить не у кого...
  
  А я уж и не слушаю дальше:
  
  - Ира, ну-ка, повтори, как ты дядечку-то спросила?
  - Да, я уже сказала: во ист дер зее мит дер швайне.
  - Так вот почему вы оказались черт знает где! Ты спросила, где озеро со свиньями? А он обиделся, понятное дело - и послал вас на кудыкину гору.
  - А ты и сказала так спросить! - горячилась Ирка.
  - Ну, проверь!
  
  Ира достала скомканную бумажку, прочитала - и оторопело уставилась на меня.
  
  - Точно. Ты продиктовала не "мит дер швайне", а "мит дер швене". А собственно, разница-то - пустяшная! Просто швайне - как-то на слуху больше, согласись? И в кино про немцев всегда "швайне, швайне"... И никогда - "швене"...
  - Ты б ещё "хенде хох! " немцам вместо "халлё! " говорила! - захикикал вездесущий Козлов. И тут же схлопотал подушкой по голове.
  - За что? Я только заглянул по просьбе Ольги Николаевны проверить, все ли вернулись.
  - Все, все... Давай отсюда, мы спать ложимся.
  
  Уже из постели Ирка подергала меня за одеяло:
  - Ну, а как ты? Танцевала с Йоргом?
  
  Я закивала.
  
  - А целовалась?
  - Нет, - вскинулась я.
  - Вот и дура, - подбодрила меня Ира и перевернулась на другой бок.
  
  
  
  Гюстровская баллада
  
  Утром первое, что я увидела за окном, был сверкающий чёрным лаком и серебром мотоцикл Йорга.
  
  - Ой, - я залезла под одеяло с головой.
  - Нечего тут ойкать, давай вставай, по твою же душу приехали... - Ира с Таней в четыре руки ловко сдёрнули с меня одеяло и прогнали в душ.
  
  Возвращаясь, услышала голоса в коридоре. Учитель школы Максима Горького объяснял по-русски директору и Людмиле Дмитриевне, что у Йорга дедушка - известный режиссёр, и они приглашают Зину Стамблер в гости и на экскурсию в Гюстров.
  
  Ольга Николаевна хмурилась, а Людмила Дмитриевна, напротив, улыбалась.
  
  - А это вообще надолго? - директор подозрительно поглядывала на одетого в чёрную кожу длинноволосого Йорга.
  - Как получится, - вежливо разъяснял учитель. - Вы не беспокойтесь, у дедушки Йорга большой дом недалеко от Гюстровского музейного комплекса, там найдется, где заночевать, если что.
  - Если что - что?.. - наконец, перестала улыбаться и Людмила Дмитриевна.
  - Если поздно освободятся, - терпеливо ответил учитель.
  - Мы должны подумать, - сказала директор и увлекла Людмилу Дмитриевну наверх.
  
  - Доброе утро, Йорг!
  
  - Привет, Зина!
  
  Не успела я высказать предположение, что никуда меня не отпустят, как вниз спустилась одна Ольга Николаевна и торжественным голосом сообщила:
  - Поезжай, Зина, на экскурсию. Познакомься с семьей немецкого режиссёра и расскажи им про нашу школу и КИД.
  
  Собралась я в считанные минуты и, невесомая от счастья, выбежала навстречу одному из самых грустных дней.
  
  Как же здорово мчаться на старинном мотоцикле за спиной парня, в которого влюблена! Прятаться от ветра и заводиться от его волнующей близости, от скорости и дороги... Вот это полёт! Не то, что до дискотеки и обратно, куда пешком быстрее дойти. Дорогая была бесконечна - и всё-таки мы доехали.
  
  Дед Йорга оказался огромным седым мальчишкой с такими же длинными, как у внука волосами - только белыми. Он не стал мне протягивать руку, а внезапно поднял вверх и подкинул, как маленькую. Йорг, улыбаясь, смотрел на меня и на деда.
  
  - Меня зовут Улли! А это - Нина.
  
  Молодая полная женщина чуть выше меня ростом была почти не видна за Улли.
  
  Они усадили меня на диван в большой комнате с камином, которая сразу неподалеку от входа. Ах, какая комната - сплошные окна, картины, бронзовые фигуры, белоснежные клубящиеся бесконечными складками занавески, подсвечники... Стеллажи с коллекциями: фотоаппараты, мотоциклы, хрустальные фигурки... Всё искрилось и сверкало в утреннем солнце.
  
  Нина прикатила столик с завтраком, мы поели, сели в машину и поехали в Гюстровский замок. Йорг сидел на заднем сиденье рядом со мной, держал меня за руку и неотрывно смотрел на мой профиль.
  
  Профиля своего я всегда стеснялась. Нос у меня довольно маленький и слегка вздернутый, а вот в двенадцать лет откуда-то появилась небольшая горбинка. Все говорили, что эта горбинка придаёт моему круглому лицу неповторимость, даже аристократичность, но я-то убеждена, это мне так сочувствуют. Часто и подолгу я рассматривала себя при помощи двух зеркал - ох, если б не эта горбинка, с которой я похожа на волнистого попугайчика, я могла бы считать себя даже хорошенькой.
  
  А Йорг почему-то смотрел на мой профиль, который я ему из какого-то отчаянного упрямства не спешила развернуть в фас, и улыбался так же, как тогда, когда Улли подбрасывал меня до неба возле дома.
  
  Мы вышли из машины, довольно долго шли пешком и, наконец, увидели такое, что казалось раньше существующим только как декорации к старинным фильмам.
  
  В Гюстрове сохранился полностью так назваемый баронский комплекс - замок, хозпостройки, парк, защитные сооружения, галереи, беседки...
  
  Йорг не выпускал моей руки, Улли потрясающе рассказывал, Нина всё время отставала, застревая в тех помещениях, которые уже прошли, а я - в нескольких измерениях сразу.
  
  Одна Зина целиком помещается в ладони Йорга; другая - сидя на кресле в тяжёлом платье с кружевами, расшитом жемчугом, пишет письмо, нетерпеливо поглядывая в окошко; третья - слушает Улли и задаёт вопросы.
  Где-то, верно, есть и четвёртая Зина. А может, я и сейчас ещё там.
  
  Пока мы прошли все залы в огромных мягких тапочках, потому что без них на драгоценный паркет, выложенный редкими породами дерева и пластинами, похожими на золото, просто так наступать не разрешалось... Пока мы преодолели волшебный "туннель" галереи предков, где на стенах висели портреты владельцев замка с раннего средневековья и до 19-го, вроде, века... Причём так: на одной стене - хозяин, на другой - хозяйка.
  
  Галерея узкая - и человек настоящего оказывался с двух сторон под обстрелом прошлого. Невероятно, как на глазах менялось время, люди, моды, да и само искусство живописи, наконец. От вытянутых бледных лиц с припухшими веками, как на картинах Лукаса Кранаха, до ярких и цветущих образов людей Возрождения.
  
  Меня затягивали эти портреты своими невыносимо живыми взглядами, я просто не могла больше находиться между... - меня мучительно тянуло к ним - и удерживала тёплая рука Йорга.
  
  Решеток кружево стальное,
  Громада неприступных стен...
  Тут были счастливы давно ли,
  Давно ль сей замок опустел,
  
  Давно ль звучали клавесины?
  На камне, дереве, во сне
  Приподнимались кринолины,
  Как крылья бабочек во мне.
  
  Давно ль страдали и любили
  При свете тающей свечи?
  Давно ли ласкою дарили,
  Бесстрашных рыцарей в ночи?
  
  Давно ль те люди на портретах,
  Что со стены глядят с тоской,
  Кружились вместе в менуэтах
  Касались чьих-то губ рукой?
  
  Из вечности глубоко, чудно
  Из таинства и темноты
  Встают они - и в сердце смутно
  От их нетленной красоты.
  
  И хочется любить и плакать
  Пока сковала душу боль.
  И навсегда стучится в память
  Ответ не найденный - давно ль?
  
  Пока мы осматривали музейный комплекс, Йорг говорил мне тихонько о своих чувствах, о том, что когда я вырасту - ему-то уже было восемнадцать, он приедет жениться на мне. И наши дети будут самые красивые на свете, потому что он любит меня с первого дня так сильно, что ничего больше не видит, кроме меня.
  
  - Я уже вчера сказал Улли об этом. О том, что люблю тебя и что мы будем вместе.
  
  А я слушала - и мои сказки оживали от его слов и взгляда.
  
  Потом мы поехали обратно, Улли завел нас в небольшой уютный ресторанчик поужинать. Мы с Йоргом ковырялись в своих тарелках без особого воодушевления.
  
  Улли же и Нина ели с аппетитом, заказали коньяк и вино.
  
  Было заметно, что Нина сильно выпила, она постоянно смеялась и как-то уж очень раскованно шутила над Улли и Йоргом. Улли, легонько похлопывал её по колену, когда правая рука была свободна, и успокаивал:
  
  - Тише, тише, Нина. А то отвезу тебя к родителям.
  
  Наконец, мы вернулись в дом, Нина отправилась готовить мне постель, но по пути вдруг обернулась и спросила:
  
  - Вам как - может, вместе постелить?
  
  Я даже ответить не успела, оторопев, а Нина, усмехаясь, добавила:
  
  - А то на прошлой неделе, когда Катрин оставалась ночевать, стелила отдельно, а спали-то вместе...
  
  - Нина! - Улли и Йорг одновременно вскрикнули, но было уже поздно.
  
  Не помню, как я выбежала из дома, помню, что охватившая темнота поглощала меня, как гигантское чудовище, а я всё бежала, бежала, куда не могли глядеть мои глаза.
  
  Йорг догнал и схватил меня, но я так сильно вырывалась, что упала, а когда он снова пытался прикоснуться ко мне, неловко дёрнулась - и упала снова.
  
  - Пожалуйста, пожалуйста, больше не подходи ко мне и не трогай меня! - повторяла я сквозь рыдания.
  - Зина, прошу тебя, послушай! Только послушай - потом Улли отвезет тебя в Шверин, если захочешь. Я не поеду, только Улли. Послушай, прошу тебя!
  - Я не хочу ничего слушать, - всхлипывала я. - Ни единого слова! Вы с Катрин... Ты спал с Катрин неделю назад!
  - Зина, я понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Но ещё несколько дней назад я просто не знал, что ты есть!!! Мне больно, что ты страдаешь... Но... постарайся и ты меня понять, пожалуйста, я - взрослый мужчина... Пожалуйста, дай мне сказать!
  - Нет!
  - Пожалуйста!
  - Катрин, Катрин... Она же любит тебя, ты спал с ней, а вчера ты весь вечер танцевал со мной! А Катрин стояла и смотрела на нас... Я тогда не знала, почему она так смотрела... Нет!!!
  - Зина, хорошо, не слушай сейчас! Пошли. Улли отвезёт тебя, а завтра я приеду и мы поговорим с тобой обо всем.
  
  Ничего не понимая, брела за Йоргом назад - наконец, в темноте увидела, что Улли завел машину.
  - Можно я поеду с вами, - очень тихо попросил Йорг. - Я буду сидеть впереди, рядом с дедом. Пожалуйста, Зина!
  - Нет, - сказала я и захлопнула дверцу.
  
  В дороге Улли пытался меня растормошить, я уже не рыдала, но слёзы по-прежнему катились градом.
  - Зина, - Улли вышел вместе со мной из машины. - В жизни бывает разное. Йорг - честный парень. Да, у них с Катрин это было, но это было у Катрин не только с Йоргом, а у Йорга не только с Катрин...
  
  С каждым словом Улли мне становилось всё хуже, хотя казалось, что хуже уже невозможно.
  
  - Спасибо, Улли! Спокойной ночи! - я опрометью бросилась в наш домик.
  
  Девочки уже лежали в кроватях. Увидев меня, они сначала открыли рты, а потом закрыли. В молчании я прошла в душ. Через минут пятнадцать Козлов взломал дверь душевой - я сидела под струёй, включив до упора ледяную воду.
  
  Меня отпоили валерьянкой, которая нашлась у Людмилы Дмитриевны, растёрли полотенцами и заставили одолеть несколько кружек тёплого молока с мёдом. Но заснула я только утром, заметив стоящий во дворике сияющий чёрным лаком и серебром харлей Йорга.
  
  
  
  Vergiss-mich-nicht и "Сбрось Таню с поезда"
  
  Йорг сидел на ступеньке во дворике и курил. Рядом лежали ромашки.
  - Пожалуйста, не приезжай ко мне больше, - попросила я. - Не приезжай никогда.
  
  Йорг вскочил, но я уже забежала в домик. Я слышала за собой быстрые шаги, слышала, что Ира что-то говорила ему по-английски, но я уже летела наверх... Там, в комнате учителей, упала на руки Ольги Николаевны, которая дала мне успокоительное и дождалась, пока я заснула.
  
  До самого отъезда никуда не показывалась, на первый этаж только спать ходила, а утром запиралась у Людмилы Дмитриевны и Ольги Николаевны.
  
  И вот наступил день, которого очень боялась - день нашего отъезда из Шверина. Утром мы, собрав чемоданы, авоськи, баулы и мешки, ждали, когда за нами приедет автобус, чтобы отвезти нас на вокзал. Все плакали... С нами на дорожку сидели учителя школы имени Горького, школьники и родители, в семьях которых мы заночевали по разу.
  
  И вот уже мальчишки закидали всё в автобус, а мы попрощались с теми, кто принимал нас в этом маленьком сказочно красивом городе.
  
  Ещё по пути услышала мотоцикл Йорга и уткнулась в Ирку.
  
  Йорг молча взял мой чемодан и сумки и пошёл рядом. Мы не смотрели друг на друга, слёзы катились и катились, я их не вытирала. Йорг занес вещи в поезд, достал из куртки ромашки, подошел близко-близко и прошептал мне в волосы:
  
  - Vergiss mich.
  
  Задохнулась от боли и подняла на него своё зарёванное лицо:
  
  - Und du... Vergiss mich nicht!
  
  В следующую секунду я уже была в вагоне.
  
  - Зина! Я тебя никогда не забуду!
  
  Йорг так и остался в моей юности на перроне Шверинского вокзала с букетом ромашек - длинные волосы ворошит ветер, он хмурится, губы плотно сжаты.
  
  Спасибо тебе - и прости!
  
  
  Ну, вот - снова Берлин. Мои слёзы уже высохли, но тоска не проходит.
  
  Снова экскурсии по городу, обед в ресторане - а я ничего не вижу и не воспринимаю. Передо мной снова и снова прокручиваются картинки времени, проведенного с Йоргом. Танцы под Джо Дассена, поездка на мотоцикле, Гюстровская баллада, дом Улли, букеты ромашек, один-единственный поцелуй в щёку... Vergiss mich - Vergiss mich nicht
  
  Меня никто не трогает, ко мне никто не обращается. Лишь изредка Людмила Дмитриевна или Ольга Николаевна поглядывают в мою сторону, делая Ире и Тане знаки, мол, присматривайте за ней.
  
  Я замечаю все их ухищрения и внезапно в моей душе поднимается тёплая волна нежности к этим двум женщинам, старой и молодой: Ольге Николаевне - бывшей фронтовичке, авторитарной, резковатой, и Людмиле Дмитриевне - вечно озабоченной, симпатичной и мягкой, которую мы подозревали в слишком сильной любви к начальству.
  
  Мои девчонки - Ирка, Таня и Жанна - такие обычно норовистые, стали предупредительны и заботливы, как большие любящие люди.
  
  Даже Козлов, Козлов раз пять прошёлся рядом, заглядывая в глаза:
  - Ээй, Стамблер, у меня бутылка с колой открытая безо всякой пользы! Пить-то будешь?
  
  Вот и путь на вокзал. Мы садимся в электричку.
  
  В Таллине нет метро, поэтому для нас всё в диковину - огромные перроны с мощными столбами, сама электричка, летящая, словно гигантская пуля.
  
  Таня стоит неподалеку от двери, в одной руке - её большой чемодан и сумка, в другой - мой большой чемодан и сумка, толстые ремни двух больших спортивные сумок крест-накрест перехватывают Татьянино туловище слева направо и справа налево наподобие пулеметной ленты. На шее спереди и сзади игриво болтаются две сумки поменьше - Танина и моя. Я же, с трудом удерживая в обеих руках по чемодану и огромному полиэтиленовому пакету с подарками, продираюсь к компостеру с двумя талончиками, которыми нас щедро снабдила принимавшая сторона.
  
  Первая же остановка с момента нашей посадки стала весьма примечательной не только для нашей маленькой группы, но и для всего Берлинского метро.
  
  Двери в электричке, как оказалось, можно было открывать задолго до полной остановки вагона - что и было проделано ещё на полном ходу несколькими лихими немецкими парнями. Они стояли возле самого выхода, поглядывали на мелькающие столбы и подбадривали друг дружку, шутливо толкая в бок.
  
  Конечно, никто и не думал выскакивать на такой безумной скорости, тем более, что шансы уцелеть, хлопнувшись о каменный столб, равнялись нулю.
  
  Козлов стоял рядом с распахнутыми удальцами дверями и тоже задумчиво поглядывал на проносящиеся столбы. И вдруг он - как потом будет клясться и божиться - сам себе тихо и совсем невыразительно сказал:
  
  - Ну, чего стоишь, прыгай.
  
  Как и почему эти несколько слов, произнесенных Козловым вслух, но исключительно для себя, возымели совершенно магическое действие на нашу Таньку, никто не смог понять тогда, не можем понять и до сих пор. Но факт остается фактом - Таня встрепенулась и - как была гружённой до зубов чемоданами, сумками и сумочками - с характерным курлыкающим звуком, с которым чайки бросаются на волну, ринулась вон из поезда.
  
  В момент её прыжка я как раз возвращалась с прокомпостированными талончиками и успела увидеть только стремительно пропавшую из поля зрения Танину спину.
  
  Все, кто ехали в поезде, обмерли от ужаса - никаких следов Тани с багажом естественно никто не заметил, мы же на довольно большой скорости промчались ещё несколько десятков метров прежде, чем вагон аварийно остановился. Только вой санитарных машин и служб спасения раздавался в той части метро, куда, наконец, притормозила наша электричка.
  
  Поражённый эффектом своей нечаянной дурости Козлов, как и мы все, со страхом ожидал появления истерзанного Татьяниного тела.
  
  И тут мы увидали такое... Прямо в нашу сторону по перрону с какой-то мультяшной, невозможной быстротой неслась совершенно невредимая Танька, увешанная баулами, чемоданами и сумками, подпрыгивающими у неё на спине, на груди и по бокам. На её лице был написан совершенно дичайший страх. А за ней мчались машина спасателей и техслужбы станции, причем Татьяна явно лидировала.
  
  Добежав до нашего вагона, Таня умудрилась ещё сама запрыгнуть - и только тогда выпустила вещи, покачнулась и села. Её колени были в крови, но глаза довольные.
  - Кажись, Ольга с Людмилой-то ничего не видели, - радостно выдохнула она.
  - Как же... - Козлов, который за время Таниных злоключений уже третий раз поменял цвет, смотрел на неё со смесью облегчения и злости. - Сейчас узнаешь, кто чего видел. Вон, и полиция к тебе пожаловала...
  
  Действительно, двое полицейских, врач и работник метро проталкивались в нашу сторону. Из другого вагона спешили учителя и вся остальная группа.
  
  Бедная Танька разом растеряла весь свой задор и сникла.
  
  - Таня, как же так получилось? Ну, что тебя угораздило выпрыгнуть на ходу? - хлюпала я носом, разглядывая её разбитые колени.
  - Да сама не знаю. Стояла себе, задумавшись. А тут прямо в ухо: "Чего стоишь, прыгай!" Я и прыгнула.
  
  
  
  
  Зима-лето-зима
  
  1. Автомат Калашникова, наброски карандашом и "Умейте вовремя уйти..."
  
  Нет, перед тем, как приступить к первой зиме, надо рассказать, как меня от военного дела освободили - одну ученицу из всех трёх десятых классов.
  
  Виталий Константинович Осколков, наш военрук, сказал мне после того эпохального происшествия:
  - Стамблер, чтобы я тебя больше никогда не видел на своих занятиях. Пусть Нэля Васильевна любую аттестацию выставляет, сам ей скажу. А теперь - вон отсюда!
  
  Хотя и раньше случались всякие проколы, конечно. Ну, например, когда я порадовала наших, будучи вызванной на разборку-сборку автомата Калашникова. Я тогда впала от ужаса в полный дебилизм:
  
  - Иии-и-и, - самозабвенно свиристела я, одновременно панически заикаясь. - И мне эт-ту н-надо п-прямо тут?..
  
  - Что эту?!. - вскипел Виталий Константинович.
  
  - Аа-а, винтовку этт-ту, - проблеяла я.
  Глаза военрука сначала сузились до щёлок, а потом устрашающе округлились.
  
  - Что ты сказала? Где ты видишь винтовку?
  
  - Н-нет, я хотела с-сказать, этт-то... этт-о ружьё, - я почему-то никак не могла подобрать нужного слова.
  
  А с освобождением так вообще радикально вышло - спасительно, если можно так выразиться!
  
  В очередной раз мы стреляли в тире. Я это дело совсем не любила и никак не умела, но деться было некуда. И вот мы, по пять девочек уложенные штабелями на пол, с прикрыми невесть откуда взятой Осколковым попоной ножками в мини-юбочках, целимся в какие-то туманные точки на листочках. Зрение у меня уже тогда начало падать, а очки я ещё не носила. Видели бы вы, какие жуткие оправы производила наша промышленность в конце 70-х?
  
  Ну, Виталий Константинович командовал, как прицеливаться, на что там нажимать и всё такое прочее. Все выстрелили. Кроме меня.
  
  - Поднять автоматы, я пошел проверять мишени, - военрук неторопливо направился вдаль.
  
  А я, я почему-то, то ли испугавшись, что Виталий поймет, что я так и не выстрелила, то ли ещё по какой причине - крепко зажмурилась и нажала на спусковой крючок.
  
  Дальше помню смутно. Девчонки кричали, Осколков схватил меня, рывком поднял с пола, вырвав из рук калашникова.
  
  - Всю войну прошел, ничего не боялся, а тут из-за тебя, овцы безмозглой, чуть не умер от страха...
  
  Спустя пару минут и воспоследовало то приведенное выше историческое решение Виталия, открестившее меня от военного дела на веки вечные.
  
  Десятый выпускной класс дался весьма нелегко. Ну, не лезли в мою голову эти точные науки - алгебра с геометрией, физика, химия... Боже, вспоминаю это бесподобное ощущение своей катастрофической глупости. Хорошо, на помощь всегда приходили друзья и подсовывали мне тетрадки или записки с решениями и ответами. Но к выпускным надо было как-то врубиться во всю эту катавасию - и что вы думаете, таки и врубилась. Но попозже... Из-за Джея Орира и двух своих старших братьев, которые закончили 15-ую математическую школу.
  
  Зато в меня непрестанно лезли стихи - великие чужие и свои, совсем даже невеликие... Да, было время. Я сочиняла почти каждый день, переводила с французского, читала ночами с фонариком под одеялом, а наутро безнадежно засыпала над формулами и опытами...
  Зато я танцевала, опасно кружа по нашей маленькой квартирке-распашонке и грациозно сшибала мамины статуэтки с полочек, летала над-по лесочку рядом с домом и песчанному берегу... Зато рисовала - карандашом и акварелью, портреты и мечты...
  
  Ещё в восьмом классе у нас появилась необыкновенная учительница рисования - Зоя Федоровна. Мы, привыкшие к тому, что рисование, как и пение - полная разлюли-малина, быстрёхонько уяснили, что пятерки-четверки за старательно испачканные краской листы ставить нам никто больше не будет.
  
  Новая учительница не просто показала, что такое свет и тень, она страшно увлекательно толковала о перспективе, объеме, цвете, золотом сечении и ещё много-много о чём... Уроки проводились таким образом, чтобы 15 - 20 минут уходило на наброски (обычно Зоя Федоровна проводила серии из 3-х - 4-х карандашных набросков одноклассников), минут 10 - 15 она тратила на объяснения нового, а минут 15 - 20 мы рисовали либо гипсовые фигуры, либо переспелые яблоки и пыльные стеклянные вазы. И если блиц-наброски были, так сказать, бесправочными разминками, то фрукты и фигуры можно было рисовать в несколько заходов-занятий.
  
  Именно на уроках Зои Фёдоровны я поняла, что, кажись, могу... Ну, выражать себя не только в своих мечтах, не только в танце и в слове.
  
  Больше всего мне удавались блиц-наброски. С того времени и удаются. Уезжая из Германии, я оставила на память то ли 15, то ли 17 таких рисунков наших немцев: Конни, Дирк, Катрин, Йорг... всех уже и не вспомню.
  
  Именно благодаря Зое Фёдоровне - всему, чему она научила, я успешно прошла отборочные туры и попала на конкурс старшеклассников, который проводился Таллинским Художественным Институтом.
  
  А ещё она познакомила меня с армянским композитором Акопом Акопяном. Имя такое уж вот неоригинальное у него было, может, благодаря этому и запомнила.
  
  Так этот самый композитор, тронутый моими юношескими стихами, выбрал одно и написал на мои слова очень красивый романс. Даже партитуру-автограф мне подарил. "Умейте вовремя уйти..."
  
  Ээ-х, была не была...
  
  Умейте вовремя уйти
  Из дома, где вы гость незванный,
  С не вами выбранной тропы,
  Из сладостных воспоминаний,
  
  Где не всему конец ещё,
  Где ещё теплится надежда,
  Где сердце бьётся горячо
  И верит в счастие, как прежде...
  
  Умейте вовремя уйти!
  Не причиняйте большей муки
  Сознаньем вашей нелюбви,
  Томящей близостью разлуки.
  
  Но чувство не умрёт само -
  Ничто любови не убило!
  Пусть ты ушёл уже давно,
  Да я тебя не отпустила.
  
  
  
  2. "Няня ланей" и Танго с Арвидасом
  
  Отборочные туры я прошла честно. А вот с самим конкурсом история получилась не слишком приятная. Я уже рассказывала, что мне довольно прилично удавались только карандашные рисунки-портреты да акварели с натуры...
  
  Рисовать из головы я могла только костюмные сюжеты из любого периода французской истории на выбор да ещё различные эротические сценки - ну, там полураздетых дам в мехах, чулочках с подвязками, атласных корсетах, из которых вываливались на пенные кружева молочные круглые груди...
  
  Дамы завлекательно полулежали на диванах, красовались перед зеркалами и просто развратно изгибались в неглиже... Срам, короче, полный. Видно, на меня так действовали романы Мопассана, Золя, Бальзака, Гюго, Дюма.., а также сам фривольный и дурманящий дух Франции, которым веяло от проезжающих карет и фиакров, от оброненных записок и платочков, они - знаки тайных привязанностей и надежд - ронялись и в бальных залах, и в будуарах моих фантазий в несметных количествах.
  
  Но это всё явно никуда не годилось для конкурса в ТХИ. Предполагалось, что будут даны следующие темы для конкурсных работ: люди, природа, свободная тема и, возможно, родной город.
  
  Свободная тема из-за неподобающей разнузданности моего воображения отметалась сразу. Людей, как и природу, я сумела бы изобразить только с натуры. Что делать? Отказываться от участия в конкурсе? Ну, я так и хотела. Но Зоя Федоровна уговорила меня.
  
  - Зина, ты многого, конечно, пока не умеешь. Не беда! Ты ещё даже толком не начинала учиться рисовать, - возражала мне учительница.
  
  - Как? - изумлялась я. - А ваши уроки?
  
  - Это - совсем другое. Азбука. Ты даже не представляешь себе, какой мир откроется перед тобой, когда в твою жизнь войдет настоящий Учитель, Мастер!.. У тебя есть способности - и я прошу тебя постараться проявить их на конкурсе.
  
  - А что же мне рисовать, Зоя Федоровна? Моих французских красоток?
  
  Зоя Федоровна расхохоталась.
  
  - Да, если бы я была в жюри! Ты же знаешь, мне нравятся твои красотки. Но для конкурсной работы попробуй найди образ - необязательно оригинальный - который ты сможешь наполнить своим чувством... Дома хорошо потренируйся, а на конкурсе непременно выбери свободную тему и нарисуй задуманное.
  
  Сказано - сделано. Последние недели перед конкурсом я приглядывалась ко всему, что можно было изобразить - я искала то, что я смогу пропустить через своё сердце.
  
  Но дни бежали за днями, а мне ничего не подходило. И вдруг, помогая папе перекладывать ненужные вещи и игрушки, я наткнулась на одну старую книжку, выпущенную в Будапеште, которую мне давным-давно кто-то подарил и которую я обожала в детстве из-за картинок.
  
  "Няня ланей" называлась эта книжка. К сожалению, я позабыла и писателя, и художника... Но трогательные, изумительно нежные лани из той книжки - маленькие и большие - навсегда в моей памяти. Я вцепилась в книжку двумя руками, не в силах оторвать взгляд от ланей.
  
  "Вот оно, то самое... Близкое-близкое, хоть и не моё."
  
  Все оставшиеся вечера я рисовала своих ланей по мотивам "Няни ланей"... Получалось очень красиво, но я знала, что мои лани - сестренки тех венгерских ланей, не я их придумала, не я...
  
  На конкурсе представители почти всех таллинских школ, густо рассаженные в учебном зале ТХИ, старательно рисовали на заданные темы. Я рисовала ланей.
  
  Через несколько дней объявили результаты конкурса. Мы с одной девушкой из эстонской школы поделили второе-третье место. Это означало, что после окончания 10-го класса меня без экзаменов примут в ТХИ. Зоя Федоровна была счастлива. Она верила в меня.
  
  А я... Я часто перебирала листочки-черновики, с которых на меня беспомощно и мудро смотрели мои лани и думала о том, что я обязательно встречу своего Учителя, своего Мастера... И он откроет мне мир! Но это будет мир не рисунка, а чего-то другого... чего я пока ещё не знаю.
  
  
  Вскоре после конкурса к нам в школу должны были приехать гости из одной необычной литовской школы. Это была школа с танцевальным уклоном. Наши гости, литовские старшеклассники, везли нам свой концерт - танцы народов мира, бальные танцы. А мы подготовили к их приезду музыкально-поэтическую композицию-попурри.
  
  Сюжетом выступала история танца. Идея была такова - через поэзию разных времен, через музыку разных эпох показать развитие внутренней свободы человека. И эта внутренняя свобода сильнее и жарче всего проявлялась в искусстве танце.
  
  Специально к этой композиции мы изготовили себе оригинальные костюмы, которые схематически изображали степени освобождения... Мне досталась душа испанского танца. Из старого черного спортивного купальника и марли, выкрашенной лиловым и алым, удалось соорудить нечно с почти голой спиной, корсажем и пышными юбками. Волосы я заколола на затылке, куда воткнула огромную бордовую тряпочную розу.
  
  Мы выступали первыми и сорвали восторженные овации, не избалованных такими темпераментными плясками школьников. И вот настал черед наших гостей.
  
  Мы никогда ещё не видели такой красоты! Литовские девушки и юноши танцевали просто бесподобно. Завороженная школа просто раскачивалась и выла от восторга! Венский Вальс, Фокстрот, Квикстеп, Ча-Ча-Ча, Самба, Румба, Джайв, Пасодобль... Это было восхитительно!
  
  И под конец один из танцоров - а выступление литовцев проводилось не на сцене, а прямо в зале, разметав зрителей по периметру - подошел к микрофону и слегка прерывистым от танцев голосом с акцентом произнес:
  
  - Меня зовут Арвидас. Я объявляю танец-сюрприз! Аргентинское танго! Танго-милонгеро!
  
  Весь зал затопал ногами и засвистел.
  
  - И танцевать я буду с девочкой из вашей школы. Кто хочет?
  
  Мгновенно стало тихо-претихо, было слышно, как поскрипывает пол под ногами Арвидаса, который, улыбаясь, сделал шаг в сторону нашей группки.
  
  - Что? И совсем никто не хочет станцевать со мной танго-милонгеро?
  
  И тут не знаю, какой бес в меня вселился - ведь я же, до умопомрачения увлекаясь танцами, теоретически знала, насколько танго - технически сложный танец, особенно милонгеро, где импровизация составляет основной шик и является высшим проявлением мастерства.
  
  Я медленно подняла вверх обе руки, выхватила розу и распустила волосы. А потом открыла рот, глубоко вдохнула - и выдохнула:
  
  - Я... хочу.
  
  Арвидас, как коршун, подлетел ко мне и схватил губами стебель цветка. Моё сердце провалилось куда-то вниз. Тут же раздались первые аккорды. Отступать было некуда.
  
  - Ты когда-нибудь танцевала танго? - прошептал Арвидас сквозь бутон, медленно заключая меня в плотное объятие милонгеро.
  
  - Никогда в жизни, - пискнула я, чувствуя на своей голой спине его железную тёплую ладонь.
  
  - Тогда забудь обо всём на свете! - последнее, что я услышала перед тем, как музыка и неизбежность завладели мной без остатка.
  
  Что, как и почему - я так и не поняла. Мне казалось, что я полностью потеряла волю. Моей волей стал ритм и энергия моего партнера. Я взлетала над полом, я падала к его ногам. Его глаза всё глубже и глубже проникали в меня, его дыхание обжигало мои лёгкие, его правая рука вросла в мою спину, а пальцы левой - пустили корни в моей ладони. Это длилось по меньшей мере вечность.
  
  И вдруг всё смолкло. Арвидас на одну короткую секунду последний раз крепко прижал меня к себе - потом отпустил. Я очнулась. Всё горело - сердце, кровь, мысли, лицо, тело...
  
  - Как тебя зовут?
  
  - Зина.
  
  - Зина, ты только что танцевала настоящее Аргентинское танго. Я не дал тебе ни одной поблажки. Я танцую милонгеро уже пять лет. Так вот это - самое сумасшедшее танго в моей жизни!
  
  - В моей - тоже.
  
  
  
  3. Jacques Prévert и мои французские страсти
  
  Как-то совсем выпустила из вида одно весьма примечательное событие - то, как я попала во французскую школу. Мы как раз вернулись в Таллин после очередного двухлетнего наезда в Ташкент. Но вернулись-то опять обменом, а потому прямо в тот же дом на ту же улицу даже мой папочка - совершенно гениальный обменщик - попасть не сумел. Пришлось поселиться на две остановки ближе к центру города. Прямо из окна виднелась 31-ая средняя школа, ставшая впоследствии - так и хочется думать, что и с моей трёхцветной мечты - французской гимназией.
  
  Директор была непреклонна:
  
  - Мы не можем взять вашу дочку во французский класс, она же будет отставать. Вы поймите, учителю придется тащить её за всем классом вместо того, чтобы объяснять новый материал и двигаться дальше.
  
  - Ольга Николаевна, ну... пожалуйста! - канючила я, перебивая разговор взрослых. - Честное пионерское, буду очень-очень стараться! Вы никогда не пожалеете, что взяли меня!
  
  Директор внимательно и строго посмотрела на маленькую нахалку и её родителей:
  
  - Ну, попробуйте поговорите с Ириной Эммануиловной. Может, она согласится позаниматься с вашей дочерью летом. И тогда в августе мы решим, готова ли ваша девочка пойти в 7-ой французский класс, или вам стоит отнести документы в другую школу.
  
  Ирина Эммануиловна оказалась очаровательной молодой женщиной - именно так и выглядели в моём представлении настоящие француженки. Поговорив со мной и моей мамой, она поняла, что среди всех её учеников ещё не было столь фанатично настроенной поклонницы всего французского.
  
  Решили, что заниматься будем два-три раза в неделю почти три месяца, чтобы нагнать язык к 7-му классу.
  
  Утром, днём и вечером я твердила французские слова и выражения, бубнила глаголы, выпевала дифтонги... Ночью - ставила себе польские пластинки с диалогами, и будильник, чтобы переворачивать пластинки на другую сторону. И что бы вы думали? Правильно! К концу лета мой французский не только приблизился к французскому моих будущих одноклассников, я чувствовала себя настолько уверенно, что, благодаря Ирину Эммануиловну за труды, могла не ограничиться вежливыми merci beaucoup или mille mercis, а выдать чего-нибудь позамысловатее - например, будь благословенна женщина, родившая вас!
  
  Ну, и пошло-поехало. Французский набирал обороты, Ирина Эммануиловна гнала вперед, ориентируя на мировые франкоязычные шедевры и апологетов куртуазной литературы типа Choderlos de Laclos и l'Abbé Prevost. А я пребывала на сто седьмом небе от счастья, участвуя в олимпиадах, викторинах, разыгрывая сценки из французской жизни...
  
  Однажды Ирина Эммануиловна принесла на урок листок с переписанным от руки стихотворением.
  
  - Взгляни-ка, сможешь сделать художественный перевод? Это Жак Превер, Fiesta.
  
  - А что такое фиеста?
  
  - Праздник с карнавалом и уличными шествиями в странах Латинской Америки и Испании.
  
  - Но тут совсем не про праздник, - я уже погрузилась в текст стихотворения, ещё не зная, что переведу это и ещё несколько других стихотворений Превера так, что удастся передать интонацию знаменитого Жака. Удивительный поэт - он словно и не писал стихов, он писал слова (paroles) - обыкновенные слова, превращая записанную прозу жизни в поэзию родства со всем окружающим его миром.
  
  Я, конечно же, ничего этого не знала, когда, не тратя ни секунды на обдумывание, стала тихонько шевелить губами, произнося сначала по-французски, а потом по-русски слова Превера:
  
  Fiesta
  
  Et les verres étaient vides
  et la bouteille brisée
  Et le lit était grand ouvert
  et la porte fermée
  Et toutes les étoiles de verre
  du bonheur et de la beauté
  resplendissaient dans la poussière
  de la chambre mal balayée
  Et j'étais ivre mort
  et j'étais fou de joie
  et toi ivre vivante
  toute nue dans mes bras
  
  И были пусты стаканы
  Бутылка была разбита
  И были заперты двери
  Огромное ложе раскрыто
  И тысячи звёзд хрустальных
  Удачи и красоты
  В небрежно убранной спальне
  Огнями сверкали в пыли
  И был я мертвецки пьян
  И был сумасшедшим от счастья
  И вся безраздельно моя
  Жила ты в моих объятьях.
  
  - Ты видела раньше эти стихи?
  
  - Нет... Но я их чувствую, очень простые стихи. Их переводить даже не надо, произнести - и понятно.
  
  Учительница встала, взяла в задумчивости с подоконника вазочку для цветов, налила себе из-под крана, который был встроен в стену для полоскания тряпок от мела, немного воды и выпила.
  
  - А повторить сможешь?
  
  - Смогу, конечно, - и я снова пробегая глазами французские строчки, проговорила по-русски...
  
  Спустя почти двадцать лет я послала этот и ещё пару своих переводов на конкурс АРТ-ТЕНЕТА, так вот переводы 15-летней девочки из 1978-го года в 1997-году приняли к конкурсу, они даже прошли первый тур. А Гугль так до сих пор выдает на "Жак Превер, Fiesta" эту вот ссылочку на мои детские переводы:
  http://www.litera.ru/slova/teneta/perevod_poetry/prevert2.htm
  
  П.С. Эге-гей...давненько-то не перечитывалась, ссылка уж не работает, теперь надо через Гугль... вот так: http://www.netslova.ru/teneta/perevod_poetry/prevert2.htm Но та самая, та самая, честно.
  
  
  
  А потом, потом был и
  
  Le cheval rouge
  
  Dans les manèges du mensonge
  Le cheval rouge de ton sourire
  Tourne
  Et je suis là debout planté
  Avec le triste fouet de la réalité
  Et je n'ai rien à dire
  Ton sourire est aussi vrai
  Que mes quatre vérités.
  
  
  
  
  Красный конь
  
  В уловках лжи
  Твоей улыбки красный конь
  Кружит
  А я, покинутый, стою, ему грозя
  Реальностью - подобием хлыста
  И нечего сказать. Но Боже мой!
  Твоя улыбка, так она верна,
  Как истина стократная моя.
  
  
  
  И ещё позже моё любимое:
  
  Paris at night
  
  Trois allumettes une à une allumées dans la nuit
  La premiére pour voir ton visage tout entier
  La seconde pour voir tes yeux
  La dernière pour voir ta bouche
  Et l'obscurité tout entière pour me rappeler tout cela
  En te serrant dans mes bras.
  
  
  
  
  Три спички, одна за одной зажжённых в ночи
  Первая - всё лицо твое мне осветить
  Вторая - увидеть глаза твои
  Последняя - губы увидеть
  И вся темнота - для того, чтоб припомнилась мне
  В объятьях моих глубина твоя, словно в огне.
  
  
  Я и в университете переводила Превера, к сожалению, эти листочки куда-то затерялись среди моих записей... Но они существуют - и, возможно, когда-нибудь снова зазвучат.*
  
  Но та самая Ирина Эммануиловна, которая плакала над моими стихами и переводами, устроила мне тяжкое испытание во время выпускных экзаменов. Дело в том, что у меня выходила пятёрка по-французскому, а по геометрии - единственная в аттестате тройка. А это был год, когда поступали по эксперименту - ну, если общий балл аттестата был выше 4,5 и без троек, то разрешалось сдавать только один профилирующий предмет. И если по этому предмету выходила пятерка, то экзаменационные мучения для счастливчика на этом заканчивались.
  
  У меня балл аттестата был 4,7. Но всё дело портила тройка по геометрии. Тогда десятиклассники сдавали 6 экзаменов. Пять - обязательных и один - на выбор. Ясное дело, я выбрала геометрию.
  
  Вдруг подходит ко мне Ирина Эммануиловна и говорит:
  
  - Зина, у нас комиссия на французском, и мне бы хотелось, чтобы ты ответила перед комиссией...
  
  - Ирина Эммануиловна, но я же к геометрии готовлюсь, мне оценку надо в аттестате улучшить.
  
  - А ты и улучшай. Только между делом сдай французский! Тебе ж и готовиться долго не надо - а я погоржусь тобой перед комиссией.
  
  Ну, мне захотелось француженке приятное сделать - да и самой покрасоваться.
  
  Но получилось всё не так, как должно бы... Настроение в тот день у нашей учительницы было самое что ни на есть зловредное - её ничего не радовало: ни наши ответы, ни даже её собственные вопросы. Вся группа вместо ожидаемых четвёрок-пятерок получила тройки, а мне была выставлена четвёрка.
  
  - Все довольны? - кровожадно оглядывая притихших учеников, медовым голосом поинтересовалась Ирина Эммануиловна.
  
  Наши понуро молчали. Конечно, нет. Но кто будет высказывать недовольство? Хорошо хоть сдали. Но я не могла смириться - у меня ж без этого экзамена выходила круглая пятерка.
  
  Вот тогда-то я и поступила строптиво - подала на апелляцию и пересдавала свой любимый французский второй раз, чтобы отстоять законную пятерку. Учителя просто ошалели от моей наглости, да я и сама ошалела. Но это было бы полбеды, из-за сданного французского мне не позволили сдавать геометрию, мотивируя отказ тем, что семь экзаменов - слишком большая нагрузка на подрастающий организм. То есть выучить билеты для семи экзаменов позволили, а сдать - нет.
  
  Вот и осталась я со своим тройбаном по геометрии и детской обидой на свою первую учительницу французского. А в природе нарушилось крошечное, но для меня очень важное равновесие доброты. Слава Богу, что оно снова сияет на космических весах.
  
  
  
  4. В Москву, в Москву...
  
  Приезд, родственники, обед в диетстоловой
  
  Когда Света Новицкая заявила, что тоже едет на каникулах в Москву за тем же самым, что и я, удивлению моему не было предела. Надо же, а ведь никогда ни в одной нашей постановке Новицкая участия не принимала и вообще артисткой себя ни разу не показывала... Но я была рада любой компании, тем более, что мальчишки - Саша и Сережа - зимой пробоваться не захотели.
  
  Тёмным морозным вечером, мы, одетые во все самое лучшее - мне сшили специально к поступлению узкое темно-синее пальто с огромным воротником из рыжей лисицы, а Свете была куплена новая модная шубка - садимся в поезд Таллин-Москва. Ехать нам предстоит в почтовом вагоне, нас берет с собой безо всяких билетов Светина тётя. Не Бог весть сколько экономим на билетах - зато весело, едем не как все, а по блату. Возвращаться-то будем в купе.
  
  Я всегда любила дорогу. За особые шорохи, звуки, мысли. За мелькание пейзажей за окном, за неспешные вечера, за бестолковые ночи и быстрые дни. За душевные разговоры и живительный янтарный чай в стеклянных стаканах с мельхиоровыми подстаканниками. За тот неподдельный интерес друг к другу, который просыпается в нас, как только мы оказываемся в непостижимом пространстве пути - и беспомощно гаснет, едва прибываем на место. За обжигающую искренность, за целительное внимание...
  
  Дорога в Москву почти не запомнилась - весь вечер и часть ночи я непрерывно бубнила прозу, которую так и не удосужилась выучить дома. Отрывок из "Бегущей по волнам" мне не просто нравился, я его словно сама намечтала - как бы даже и без Грина... Мне не надо было влезать в образ Ассоль, я сама и была ею, как была и морем, и ветром, и алыми парусами любви одной из самых светлых и прекрасных историй.
  
  И она вбежала по пояс в тёплое колыханье волн, крича:
  - Я здесь! Я здесь! Это я!..
  
  Тут слёзы неизменно катились алмазными, я совершенно интуитивно широко раскидывала в стороны обе руки и наклонялась вперед, собираясь захватить в свои объятия не только своего капитана, но и корабль, и весь блистающий мир...
  
  Однако предшествующий этим пережитым душою строчкам текст я почему-то знала слабо. Басня отскакивала от зубов - Педро Кальдерон, "Рассказ Фабьо о блохе"; стихотворение - Евтушенковское "Когда взошло твоё лицо..." - тоже, а вот монолог Джульетты "Приди, о ночь, приди, о мой Ромео" - заедал ближе к концу, да и в прозе я, как уже призналась, плавала...
  
  Света - в отличие от меня - выучила всё назубок и потому могла наслаждаться сполна необычной поездкой. Светина тётя устроила нас с максимальными удобствами, очень вкусно покормила из своих запасов и вдоволь поила чаем из собранных ею трав.
  
  Было решено, что мы обе остановимся у моих родственников, ведь нам предстояло вместе каждый день ездить на прослушивание и из стратегических соображений правильнее всего было иметь общую дислокацию.
  
  Мне казалось, наше со Светкой прибытие просто осчастливит любую родню - да что родню, всю столицу! Свою ошибку я поняла с первых же минут. И ещё мне довольно скоро стало ясно, что меня, как и моих родителей, эти интеллигентные и состоятельные люди совсем не жалуют и ничего особо хорошего, к сожалению, не желают, а тем более - успеха в поступлении... Что они согласились принять меня с одноклассницей пока мы будем пробоваться в театральные исключительно потому, что им неудобно отказать эстонским родственникам, у которых они останавливались по нескольку раз в год.
  
  Принять-то согласились, но и неудовольствия своего от согласия скрывать не стали. А мы со Светой прямо с порога выставили на стол в кухне все гостинцы, что приготовили нам родители для принимающей стороны: коробки с конфетами, дефицитную копчёную колбасу, баночки с икрой и килькой, эстонский сыр... Часть продуктов - сыр, копчёную колбасу и консервы - родители, мои и Светы, собрали из расчёта облегчить наше содержание в Москве. Ну, завтраки-ужины...
  
  Выставить-то выставили, но ничего себе так и не дождались к чаю. Хозяйка дома, красивая и спокойная, поблагодарив, с достоинством спрятала продукты в шкафчики. Нам показали комнатку, где мы будем спать, и сказали, что ожидают нас не позже 22 часов. И тут мы поняли всё. И стало нам так тоскливо, что не передать словами.
  
  В этот первый день мы никуда вообще не собирались идти - даже город не хотели осматривать, думали подготовиться к утреннему прослушиванию в ГИТИСе... Но мы же не могли целые сутки находиться без еды и питья. Да ещё и там, где нас явно не желали видеть до самого позднего вечера.
  
  Аккуратно сложили свои вещички и вышли. Жрать в этой долбанной Москве на морозе хотелось так, что ничего другое в голову просто не лезло.
  
  - Светка, как ты думаешь, где у них тут едят?
  
  - Я думаю, они тут не едят, - глубокомысленно изрекла Света, оглядывая широченный завьюженный простор с многоэтажками без малейших признаков каких-либо кафешек и без какого-либо намёка на общепит.
  
  Народа на просторе почти не было, а те редкие торопливые прохожие, которых мы замечали, двигаясь сквозь пургу, неслись быстро и весьма удаленно от нас. Поэтому мы оголодали ещё сильнее, когда заметили бабусю с колясочкой.
  
  - Простите, пожалуйста, мы ищем какую-нибудь столовую. Скажите, это - далеко?
  
  Бабуся посмотрела на нас как на инопланетных существ.
  
  - Столовую?!!
  
  - Ну, или кафе. Какое-нибудь место, где можно позавтракать...
  
  - А лучше пообедать! - прервала я Светку, плотоядно вращая глазами. - Уже скоро два часа дня.
  
  - Пообедать?.. - бабуля, судя по её поведению, была сильно озадачена нами. - Нет, пообедать вам здесь нечем. Новостройки кругом. Даже до магазина надо на метро... А вот и поезжайте! - она махнула неопределенно рукой.
  
  - Мы знаем, где метро, - толкнула меня в бок Света, заметив, как я уже открыла рот, чтобы расспросить бабушку про метро. - Мы на метро ж сюда и приехали с вокзала.
  
  Распрощавшись с тормозящей старушкой, мы побрели к метро.
  
  - Что бы я без тебя делала! - льстиво восхищалась я Светкой. - А я вот и не помню уже, где метро, на котором мы добрались до этой дыры...
  
  Светка великодушно принимала мои восторги первые полчаса, а потом вдруг скисла и засуетилась...
  
  - Вот чёрт, а ведь я тоже не помню...
  
  Но оказалось, что на каждые полтора часа быстрой ходьбы имеется своя остановка - и уже через минут сорок мы, зажатые так, что моя заиндевевшая было лисица, оттаяв, превратилась в мокрую рыжую кошку, а Светкина шубка выглядела ёршиком для мытья людоедской посуды, тряслись в электричке по направлению к центру.
  
  Уже стемнело, город перемигивался огоньками - и мы со Светой, обалдев от шума и масштабов столицы, двигались в сторону диетстоловой, на которую нам указала одна добрая приезжая с детьми возле выхода из метро.
  
  Дошли быстро. Диетстоловая находилась прямо напротив Кремля, так что нам предстояло сочетать полезное и приятное с ещё более полезным и ещё более приятным: смотреть на достопримечательности в мутное окно столовой, поглощая диетическую пищу. Взяв мокрые, пахнущие тряпкой, пластиковые подносы, мы встали в очередь.
  
  Отчаянно хотелось всего, несмотря ни на что. Бледного винегрета с голубоватой призрачной сельдью; дубовых на вид половинок яйца, залитых майонезной глазурью; вялых пористых сосисок с кислой капустой; биточков с гарниром из разваренных овощей; гречневой каши с твердокаменной печенкой; блинчиков с неопознанным мясом и крупнозернистым творогом; ярко-красного борща с радужной плёнкой жира; клюквенного, прозрачного, как слеза вампира, киселя...
  
  Но, помня о том, что фигура для артисток не менее важна, чем талант, каждая ограничилась набором из трёх или пяти блюд. Я заплатила в кассе за борщ, биточки и кисель, а Света - за борщ, сосиски с капустой, кисель, яйцо с майонезом и винегрет. Света гораздо худее меня, поэтому решила, что ей можно.
  
  - Я дам тебе всё попробовать, - утешила она меня.
  
  Стараясь не расплескать-не растерять содержимое, оттащили свои полные подносы к пятнистым стоячим столикам. Есть, стоя, на фоне глобальной экзистенциональной проблемы "есть или не есть вообще" казалось сущей благодатью. Наскоро сгрузив тарелки, я отправилась за приборами. Возле цинковых подносов, над которыми висели оптимистические таблички "Ложки" и "Вилки", уже перетаптывалось человек пятнадцать.
  
  - Да вот, ни одной вилки-ложки... Уже минут 10 так стоим.
  
  - А чего стоим, добывать надо, - голод очень сильный стимул к деятельности, а потому я резво подхватила оба пустых подноса и рванула в единственную служебную двухстворчатую дверь, за которой оказался бездонный, как в сказке про Алису, правда, не колодец - всего лишь коридор.
  
  Наконец, вдали забрезжил слабый свет - и я уперлась в сцену, сильно потрясшую тогда моё неокрепшее воображение... Эта сцена, несмотря на прожитые годы, поражает поистине Босховским размахом и сейчас.
  
  На большом картофельном мешке восседала неохватных размеров женщина в бывшем белом и монотонно вкушала видавшим виды черпаком из огромной в молочных сосульках кастрюли манную кашу.
  
  - Аа-а... Эээ-э... Здравствуйте! - вскоре сориентировалась я.
  
  Ответа не воспоследовало.
  
  - Я есть хочу! - единственное, что смогла я промолвить под пустым взглядом работника столовой, инстинктивно прикрываясь подносами.
  
  - Я тоже, - женщина удостоила меня вниманием. А чуть позже, сжалившись, лаконично ткнула монументальным пальцем в сторону. - Иди и помой сама!
  
  Я бросилась дальше, ожидая чего-нибудь тоже Босховского - и увидела всего-навсего раковины, полные грязной посуды. Перемыть штук 20 ложек и вилок - дело недолгое. После чего, торопливо минуя жующую работницу, я оказалась в столовой. И тут... Тут ко мне, как воронья стая, подлетели ожидавшие чистых приборов посетители - и я в мановение ока снова осталась с пустыми подносами. Издалека скорее почувствовала, чем заметила тяжёлый взгляд Светки.
  
  Но духом не пала, а, напевая бессмертную арию Керубино Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный, Адонис, женской лаской прельщенный.., я понеслась безо всяких подносов назад, вымыла ещё две вилки и две ложки - и примчалась к Свете, совершенно уже не реагируя на по-собачьему преданные лица ожидающих меня возле магической двери.
  
  Затянутый окоченевшим слоем жира борщ есть расхотелось. Пока Света расправлялась с обедом, я жевала свои биточки, запивала киселём - и, поглядывая на вечернюю Москву, предавалась грустным мыслям.
  
  Перемыть им что ли всё... Надо же как-то скоротать ещё пару часов, чтобы - включая два часа на обратный путь - прибыть к родственникам не раньше девяти вечера.
  
  
  
  4. В Москву, в Москву...
  
  ГИТИС, передислокация к Любаше
  
  Вечером, наскоро помывшись, мы легли пораньше. Никто нас ни о чем не спрашивал, никто не поинтересовался, где мы были и что видели... Только в ответ на наше пожелание спокойной ночи, сообщили, что звонили родители и передали привет.
  
  Встали рано, сложили две пары туфель в пакет с видом Таллина, паспорта и деньги - в сумочки. Родственники собирались на работу и пили на кухне чай с бутербродами.
  
  - Садитесь с нами, девочки, - сказала родственница и встала за чашками.
  
  Но мы уже должны были бежать, а потому поблагодарили и распрощались.
  
  - Зин, а давай переедем куда-нибудь. У тебя ещё есть кто-нибудь в Москве?
  
  - Есть. Мама давала мне телефон Любаши - это дочка маминой тёти. Попробуем позвонить ей после сегодняшнего прослушивания.
  
  ГИТИС гудел и переливался голосами и лицами... Множество таких же, как мы, будущих абитуриентов сновало туда-сюда в поисках информации. Среди наших взволнованных и растерянных физиономий выделялись студенты: симпатичные, уверенные в себе девушки и парни. Они рассматривали нас, подбадривали, шутили, большинство старалось подсказать и помочь.
  
  Пробегав пару часов безо всякого толку, мы узнали, где и когда прослушивается десятка, в которую включены мы со Светкой. Итак, надо было в темпе вальса раздеться и переобуться. Одежду срочно отнесли в гардеробную, но обувь там не брали, поэтому мы, еле затолкав в пакет 2 пары сапог, потащили их с собой в полуподвальное помещение, в коридоре которого уже толпилось несколько десяток.
  
  - Ну, что?
  
  - Ну, как?
  
  - Сильно валят?
  
  - Дают дочитать или сразу гонят?
  
  - Что просят чаще - прозу, монологи?
  
  - Кто-нибудь из мэтров есть в комиссии?
  
  - А петь заставляют? А танцевать? А изображать ножку от табуретки?
  
  Только от одного непрерывного жужжания в воздухе голова шла кругом, остатки мужества выступали бисеринками на лбу, тексты напрочь забывались...
  
  С ужасом слышу свою фамилию, имя и отчество. Меня силой вталкивают в дверь. Ничего вокруг себя не вижу. Напряжена, зажата, руки трясутся, ноги подгибаются - полный набор, короче. Какая я артистка?!. Тварь я дрожащая - вот кто, и никакого права не имею отнимать у этих серьёзных, внимательных людей время... Аааа-а...
  
  - Пожалуйста, - слышу сквозь шум в ушах глубокий мужской голос. - Прочитайте нам что-нибудь.
  
  Я продолжаю тупо смотреть перед собой и никак не могу разжать губ.
  
  - Воды хотите?
  
  Отрицательно трясу головой.
  
  - Говорить можете?
  
  Трясу утвердительно.
  
  - Так говорите же! - комиссия явно забавляется, а мне не до веселья.
  
  - Ну, хорошо. Ну, посидите тут на стульчике, а мы пока следующего...
  
  Всю нашу десятку, включая Светку, пропустили, а я так и сижу на стуле с вытаращенными глазами.
  
  - Зинка, кончай, ну, открой рот! Ты ж басню-то хорошо помнишь, - пытается спасти меня Света.
  
  Трясу головой утвердительно.
  
  - Ну, так давай!..
  
  Слёзы катятся. И тут я чувствую на своей щеке тёплую ладонь. Одна пожилая актриса из комиссии, лицо такое прекрасное и спокойное.
  
  - Послушай, тебе нужно было приехать сюда, посмотреть, попробовать взять этот рубеж. Всё хорошо, всё отлично! Не плачь. Если в тебе есть этот огонь, эта неутолимая жажда, ты придёшь сюда снова и снова. И ничего из того, что твоё, от тебя никуда не уйдет. Ни сцена, ни слава, ни любовь! Твоя судьба - в тебе.
  
  Я прижала к своей щеке эту руку и сказала:
  
  - Спасибо.
  
  Светлые глаза вспыхнули:
  
  - Ты можешь что-нибудь прочесть?
  
  - Да!
  
  И я с большим подъемом продекламировала стихи. Потом прозу.
  
  - Неплохо. Ну, а как ты сама чувствуешь? Правильно! Ты читаешь с выражением, у тебя приятный тембр, много эмоций... Но одного этого мало. Даже в вашей десятке ты и твоя подружка не были лучшими, на первый тур вы не проходите. Но это ещё ничего не означает. Потому что впереди - жизнь.
  
  Выбираемся из полуподвальчика. Снова гомон окружает нас. Все, кто уже прошел прослушивание, делятся впечатлениями. Редкие удачники, кто допущен к первому туру, держатся чуть поотдаль.
  
  - Ну, что - завтра в Щуку, да?
  
  - А послезавтра в Щепке буду отбирать...
  
  - Школа-студия МХАТ - это я вам скажу, между прочим...
  
  - Но туда только через четыре дня...
  
  - А кто рискнет во ВГИК?
  
  Какой-то скромный парень заговаривает со Светкой. Прислушиваюсь...
  
  - А вы из Таллина? А что у вас там ничего нет? Ну, при Русской драме?
  
  - Нет, - отвечает Света. - При Русской драме - нет. Есть в Таллине на эстонском языке актерский факультет, но там по-русски не выучиться на актёра.
  
  - А одолжите мне 10 рублей! - вдруг меняется направление разговора. - До стипендии. А стипендия - послезавтра. Я вам послезавтра и верну. В это же время на этом же месте. Хорошо? Вы ж только в конце недели уезжаете?
  
  Света явно колеблется.
  
  - Хорошо, - соглашаюсь я. - Но только до послезавтра. Билеты надо не позже четверга купить, а нам ещё жить на эти деньги.
  
  - Спасибо! - парень схватил десятку - и ускакал, крикнув на ходу своё имя и курс.
  
  - Ну, пошли поедим, а потом звонить твоей Любаше...
  
  Светка недовольна, что я одолжила денег первому встречному, да я и сама не очень довольна, но как-то вот не повернулся язык отказать. А если бы мы были в безвыходном положении, а никто бы не захотел помочь?
  
  Мы побродили по Москве, нашли крошечную Пельменную, в которой готовили настоящие сибирские пельмени. Кто-кто, а Света в этом толк знала - каждое лето отдыхала у родни в Красноярском крае, там у неё и любовь с детства - русский немец.
  
  Позвонили Любаше, взяла трубку её дочка, почти наша ровесница. Нам не просто обрадовались, нас через провода телефона окутали таким теплом, что хотелось прямо, как есть, безо всяких вещей бежать-лететь к Любаше и Кате...
  
  - А чемоданы всё-таки хорошо бы забрать.
  
  - Да, надо бы.
  
  Мы живенько добрались до своего теперь уже бывшего пристанища.
  
  - Уже уезжаете?
  
  - Нет, мы переезжаем. Спасибо вам! - прощание было коротким, родственники топтались в коридоре и смотрели, как мы подтаскиваем свои вещи к выходу.
  
  - Мы переезжаем к маминой сестре, нам оттуда ближе! - почему-то решила оправдаться я напоследок. - До свиданья! Приезжайте к нам летом!
  
  Уже сейчас из своего далёка понимаю, обязательно нужно вопреки всему сохранять в жизни эту ноту - чистую и свежую, словно яблоневый цвет... И вот я снова ощущаю в сердце её незабываемый лёгкий аромат.
  
  Мы купили для Любаши изумительные тюльпаны - целое ведёрко. Очень дёшево, в цветочном магазине напротив самого её дома.
  
  Нас встретили, накормили, отогрели... До полуночи мы разговаривали обо всем на свете, поражаясь, как же хорошо может быть с абсолютно не знакомыми раньше людьми! Сколько же у нас общего. Я узнала про свою родню по линии умершей рано бабули Сони. И открыла для себя то, что мы с Любашей и Катей, действительно, родные.
  
  Любаши давно уже нет... Мамина сестра, ещё довольно молодая, рано ушла из жизни. Но я никогда не забуду её тепло.
  
  
  
  4. В Москву, в Москву...
  
  "Хождения по мукам", возвращение червонца, снова в пути
  
  На следующее утро мы устремились в Щуку, а на другое - в Щепку... Нет, мы со Светкой определенно не годились в артистки. И там, и там обе не прошли даже на первый тур, подтверждая авторитетность отбраковавшей нас комиссии ГИТИСа.
  
  В Щукинском театральном училище меня даже слушать не стали. Почему-то придрались к дикции. "Поправьте ваши шипящие, девушка, а уж потом и..." Ну, прямо, как в старом добром кино: "У фефочки фефект фикции". Свете повезло чуть больше, её даже петь попросили. Но результат - одинаков.
  
  Зато в Щепке выслушали по полной программе, заставили и спеть, и станцевать. Я с чувством исполнила "Голубой вагон", к которому разучила аккомпанемент на фортепиано в стиле рэгтайм, чем несказанно позабавила преподавателей. Света очень красиво выдала а-capella "Выхожу один я на дорогу"... Танцевали же мы под соответствующую магнитофонную запись в группе с остальными половецкие пляски на измор.
  
  Но горечи не ощущали - такие талантливые и яркие ребята срезались на наших глазах, мы по сравнению с ними - просто жалкие мышки, возомнившие, что они хомячки.
  
  Пробовались везде одни и те же - со многими мы перезнакомились сразу, с некоторыми - позже. Больше всего поражало, как все болели друг за дружку, подбадривая чем только можно, и от всей души радуясь успехам своих, в общем-то, соперников.
  
  Сразу после Щепки мы отправились в ГИТИС, где рассчитывали забрать мою десятку. Приехали вовремя, потоптались в условленном месте около часа и, поняв, что таким пассивным способом долга не возвернуть, стали спрашивать пробегающих студентов про Антона Н.
  
  - Этот... (далее почти всегда следовало не совсем приличное слово)? Так он - редкая птица. Говорят, его уже исключили давно то ли за пьянки, то ли за хулиганство.
  
  - Аа-а... Нет, не знаем, где его искать. А зачем он вам? Денег дали? Нашли кому...
  
  И вот, наконец, нам повезло. Какая-то девушка показала нам на другую девушку, которая, по её словам, была хорошо знакома с нашим должником.
  
  "Ничего себе!.." - вырвалось одновременно у нас со Светкой при взгляде на знакомую Антона. И было от чего. Девушка оказалась потрясающе красива. Она выглядела как княжна - стройная, строгая, надменная, с прекрасной осанкой и короной тёмных волос над головой.
  
  - Здравствуйте! - на мой зов княжна остановилась и кивнула. - Я два дня назад вот на этом месте после прослушивания одолжила Антону Н. десять рублей. Он обещал вернуть сегодня деньги, но, видно, забыл.
  
  - Мы бы хотели его найти, - бросилась мне на подмогу Света.
  
  Княжна внимательно оглядела нас, помолчала, а потом ответила:
  
  - Пойдёмте со мной, я, кажется, знаю, где он может быть. Идёте?
  
  И девушка свернула в один из коридоров. Мы со Светой еле за ней поспевали. Внезапно княжна остановилась, постучала в какую-то дверь - и без предупреждения исчезла за нею. Через некоторое время она появилась и сказала:
  
  - Антона никто сегодня не видел.
  
  - Понятно, - я, в общем-то, уже почти смирилась с тем, что меня надули. - Спасибо вам! Свет, нам пора!
  
  - Постойте, - княжна протянула ко мне руку.
  
  Я подала ей в ответ свою - и только уже пожимая её изящные пальцы, почувствовала у себя на ладони бумажку.
  
  - Вы что - мне за Антона хотите десять рублей отдать?!. - я не выпускала её руки, пытаясь перепихнуть червонец обратно.
  
  - Да. Я его разыщу потом. Вернее, он меня обязательно потом разыщет. А вам уезжать надо. Берите-берите! - княжна улыбнулась, засияла ямочками в щеках и стала сразу похожа на маленькую девочку. - Антон вернет мне обязательно, не волнуйтесь. Счастливого пути домой!
  
  - Спасибо! До свидания!
  
  Мы сразу поехали за билетами, а потом к Любаше. Нам было ясно, что триумфа не получилось, что завтрашнее прослушивание в Школе-студии МХАТ, скорее всего, закончится так же, как и везде. Но мы со Светой весь вечер репетировали друг перед дружкой и пораньше улеглись спать, чтобы набраться сил и мужества к утру.
  
  Во МХАТе народу оказалось поменьше, да и запускали строго по одному. Наконец, вызвали и меня. Я уже не дрожала осиновым листом и держалаcь почти уверено. Тогда-то я поняла, почему чаще поступают со второго или последующих разов. Трястить и пучить глаза перестают, язык начинает слушаться, ступор проходит, гибкость в членах проявляется... Не говоря уже о юморе, здоровом кураже и блеске в глазах.
  
  - Что вы нам прочитаете? - спросила меня женщина с явно знакомым лицом.
  
  - А можно по-французски? - решила я соригинальничать.
  
  - Можно. А сможете? - улыбнулась знакомая, но не узнанная мной актриса.
  
  - Paul Verlaine, Mandoline.
  
  Я хорошо помню, как резко оттолкнулась каблуками, взлетела над паркетным полом - как моё плавное приземление на носки совпало с первой строкой, которую я хрипловато и низко, раскатисто грассируя, пропела своим изменившимся от ожидания страсти голосом. Мне так нравилось чувствовать себя одной из старинных красавиц, которой поёт серенаду её кавалер!..
  
  Les donneurs de sérénades
  Et les belles écouteuses
  Échangent des propos fades
  Sous les ramures chanteuses.
  
  C"est Tircis et c"est Aminte,
  Et c"est l"éternel Clitandre,
  Et c"est Damis qui pour mainte
  Cruelle fait maint vers tendre.
  
  Leurs courtes vestes de soie,
  Leurs longues robes à queues,
  Leur élégance, leur joie
  Et leurs molles ombres bleues,
  
  Tourbillonnent dans l"extase
  D"une lune rose et grise,
  Et la mandoline jase
  Parmi les frissons de brise.
  
  ...........................................
  ...Их короткие куртки из шелка,
  Их длинные платья из бархата,
  Их элегантность, их радость,
  Их мягкие голубые тени...
  Кружатся в эктазе
  Луны розовой и пьяной
  И мандалина всхлипывает
  Среди судорог бриза...
  
  Я была уверена, что звучала музыка. То ли встрепенулась аккомпаниаторша, дремавшая у рояля, то ли я сама чего пела, вплетая в текст и танец...
  
  - Спасибо! Достаточно. До свидания!
  
  А я-то, радуясь, что в ударе, собиралась ещё, как минимум, осчастливить комиссию прозой и монологом.
  
  - И это - всё?
  
  - Да. Всё. Теперь приходите в понедельник на первый тур.
  Следующий!
  
  Когда я, бледная и дрожащая, вышла из кабинета, Света молнией метнулась ко мне.
  
  - Рассказывай!!!
  
  - В понедельник, - прошептала я. - Мне сказали приходить в понедельник.
  
  - Как так?! - возмутилась Светка, будто мы с ней всенепременно собирались везде провалиться и даже почитали это за высшую доблесть. - У нас же билеты на завтра.
  
  Но я уже ни на какие эмоции была не способная, а потому меланхолично потягивала принесенную кем-то из туалета пахнущую хлоркой тёплую воду в лимонадной бутылке.
  
  - Не горюй, может, и я с тобой в понедельник! - крикнула мне Светка, скрываясь в кабинете.
  
  "Так не бывает..." - мгновенно подумалось мне.
  
  Когда Света вернулась, то могла уже состязаться со мной бледностью и меланхолией.
  
  - В понедельник? - озарило меня.
  
  Светка беззвучно кивнула и завалилась рядом на подоконник.
  
  
  Прочухавшись от двойной удачи, заглянули в какой-то центральный гастроном и поймали за роскошный сливочный хвост третью - выбросили свежие торты. И вот, отстояв на морозе трёхчасовую очередь, мы заполучили огромный шоколадный диск с марципановыми розами и пуговками фруктового желе.
  
  А в тёплой квартире Любаши и Кати ожидал праздничный ужин по случаю нашей победы. Мы со Светой по очереди представляли свои номера, размахивали руками, скакали и прыгали, а наши хозяйки просто катались от смеха, глядя нас. Да мы и сами, заново всё переживая, смеялись до слёз.
  
  Угомонились поздно. А когда проснулись, сели друг напротив друга. Я не выдержала первая.
  
  - Ну, что, Свет, как думаешь, а? Пройдем мы с тобой хотя бы на второй тур?
  
  Света молчала, глядя в окно.
  
  - Давай решать. Или мы уезжаем сегодня в Таллин - и гори она синим огнем, наша неверная удача, или остаёмся - и в понедельник снова идём в бой. Как ты думаешь, Светка?
  
  Не дождавшись ответа, я продолжила, тоже скосив глаза на окно, за которым медленно-медленно с изумительной грацией, на которую способны только самые маленькие снежинки в самый легкий мороз, крутили свои фуэте микроскопические кристальные балеринки.
  
  - Всё, конечно, ужасно здорово, но... совершенно другое. Я была на пределе вчера, честно.
  
  - Да, Зин. Я тоже. Домой хочу!
  
  - Так чего ж мы тут сидим, собирайся! На поезд опоздаем!
  Света вскочила и стала быстро складывать вещи.
  И куда ж пропало неистовое желание быть артисткой? Не пойму. Ещё вчера мы мечтали, а уже сегодня... И я, и я очень-очень хочу домой. И ничего мне больше не надо.
  
  - А что мы всем скажем, почему не стали поступать? - я снова раздумчиво плюхнулась на одеяло.
  
  - Вставай, вставай, потом придумаем, - поторапливала меня повеселевшая Светка. - В поезде. Вся ночь ещё у тебя впереди на создание легенды. А родители, вот увидишь, только рады будут.
  
  Любаша с Катей провожали нас на вокзале, они передали множество фотографий и милых подарков на память, все плакали, целовались, протягивали друг другу полотняные платочки. Прощались второпях, мыслями уже летели впереди паровоза... А жаль. Сейчас бы я надолго задержалась в Любашиных любящих объятиях, да только поезд того времени давно ушёл.
  
  Мы, даже не глядя в билеты, сразу устроились на верхних полках купе. Нам Любаша приготовила бутерброды и аккуратно упаковала остатки вчерашнего торта, а соседи - пожилая симпатичная пара - выложили на столик целую жареную курицу в эмалированной кастрюле и множество свертков.
  
  Наконец, поезд тронулся. Долго-долго мы махали руками, а когда потеряли из вида бегующую за вагоном Катю, услышали снизу ласковый голос соседки:
  
  - Что же вы, девочки, не спускаетесь? Давайте скорее, пока всё ещё тёпленькое. В дороге так хорошо поесть.
  
  Долго уговаривать нас не пришлось. И вот мы уже постепенно от вкуснятины переходим к своим приключениям...
  
  За окном кружатся снежинки, а я дрожащим от волнения и слёз голосом с развеянным уже вчистую пафосом, стесняясь, читаю своё такое неактуальное посвящение театру.
  
  О, сцена! Жизнь в миниатюре...
  О неумолчный шум кулис!
  К тебе я устремляюсь сдуру
  В страну актеров и актрис.
  
  Тебе я приношу обеты,
  Тебе молюсь, тобой живу,
  Здесь души донага раздеты,
  Любая фальшь не ко двору.
  
  И здесь, где сорваны все маски,
  Не лицемерят и не лгут,
  И в творческом накале страсти
  Здесь постигают слово труд.
  
  И возрождаясь вдохновенно,
  Театру сердце отдаю
  За те прекрасные мгновенья,
  Ради которых я живу!
  
  Соседи умиленно подкладывали мне листочек из блокнота с просьбой написать им эти стихи на память, а я сама на себе убеждалась в том, что все обеты, молитвы и клятвы прекращают своё существование в момент, когда их начинают расточать. Прочувствованно и слёзно, в красивых словах и к месту. И что, когда кому-то или чему-то по-настоящему отдаешь своё сердце, свою жизнь - этот дар не декларируется и не декламируется, а совершается - тихо и просто - величайшее таинство и чудо на земле.
  
  
  
  Город утраТ
  
  Самое начало
  
  Первый раз мы поехали вместе с мамой подавать документы. Очень хорошо помню, как сели в минскую "Чайку". Мои волосы уложены в строгую шишку на самой макушке, над ушами кудрявились остриженные, как у пуделихи, кудряшки. Я - в узкой коричневой водолазке и подаренных братом Женей американских джинсах - и кажусь себе только в этот миг неотразимой.
  
  Это - мои первые в жизни фирменные джинсы. Данное обстоятельство делало меня - отнюдь не тряпичницу - о ту пору очень и очень уверенной в силе своего обаяния, точнее, конечно, обаяния своей и без заокеанских штанов ладной 17-летней фигурки.
  
  Напротив нас в поезде сидит очень похожий улыбкой на молодого Ивара Калниньша парень - студент с юрфака, эстонец. Он рассказал нам, куда стоит направиться в первую очередь, а куда - во вторую, где вкуснее пообедать и как лучше возвращаться обратно в Таллин.
  
  Позже мы встречались с ним много раз - то на дискотеках, то в кафе, то на улицах. Он всегда улыбался мне и здоровался - помня, что он первый напутствовал меня и мою маму в Тарту. И я тоже всегда улыбаюсь ему в ответ.
  
  День пролетел быстро: подали документы, пообедали, немного побродили по городу и поехали домой. Город мне очень понравился: компактный, маленький, зелёный... На улицах, в основном, молодежь. Оно и понятно - студенты.
  
  Я чувствовала необоримую робость и тревогу, объяснить которые никак не могла. Это же здорово - учиться в другом городе, рядом, но не с родителями. Свобода. А мне почему-то не по себе. И холодок какой-то гнездится в сердце. Не готова, не хочу, не могу... Защитите меня, спасите от этой ...свободы.
  
  Через определённое время пришло приглашение на сдачу экзаменов.
  
  Первый - сочинение. Писали больше двухсот человек в огромной аудитории. Перед экзаменом я перезнакомилась с теми абитуриентами, кто оказался рядом. Инну Савину узнала сразу - мы с ней в параллельных классах учились: умная, красивая, высокая девушка. А вот Женя Стригин, тоже таллинец - новое лицо. Длинный, 192 см ростом, синеглазый застенчивый парень - под стать Инне, но с первой секунды глаз от меня не отводит... Их уже нет в настоящем. Они - навсегда в нашей юности, как и многие другие - родные, близкие, друзья, знакомые...
  
  Лёша Старосельский - и он из Таллина, где-то я его встречала раньше - важный, носатый, с понтами... Олег Сапожков - такой гусарской внешности, кроме как в кино про декабристов, нигде не видала. И при этом поразительно стеснительный, очень уважителен и даже церемонен с девочками. Когда представлялся, тряс руку и старомодно так, причем на полном серьёзе:
  - Сапожков. Очень, очень рад!
  
  Запомнились сразу и киевляне - яркие, языкастые и очень добрые Инна Лоева и Катя Шрага, мягкие и кроткие светлоглазка Инна Булкина и хорошенькая до невозможности кареглазка Юля Томчинская; маленький худенький Рома Лейбов... Статного харьковчанина Сашу Иванова про себя окрестила "хазар", мне он показался ужасно похожим на хазара, каким я его представляла по пушкинскому "Вещему Олегу". Ну, помните, отмстить неразумным хазарам? В отличие от пушкинских хазар, Саша Иванов напротив имел вид крайне разумный и даже более. Он - единственный из всей нашей украинской братии выглядел в моих глазах настоящим украинцем. Высокий, смуглый, с ямочками в щеках, с как-будто слегка поломанным носом и хитрющими глазами.
  
  Очень нервничала - ну, никогда во мне не было уверенности. Даже когда казалось, что эту тему, предмет, урок, задание я готова выполнить полностью и правильно. Эта неуверенность в себе, это постоянное недовольство собой, неудовлетворенность тем, как проявляюсь в мире внешне и даже внутренне, доминировали в то время и страшно мешали даже в мелочах.
  
  Сказать, что я была хорошо подготовлена к экзаменам - значит, ничего не сказать. Всё лето не вылезала из учебников, а четырёхнедельный отдых на Чёрном море, который мы провели вместе с семьей маминого младшего брата, стал своего рода поворотным пунктом. Тётя Ада - она ушла из жизни спустя 10 лет от мучительной и непонятной болезни - уже тогда слабенькая и сильно сдавшая, преподаватель русского языка и литературы старой закалки, учительница от Бога и очень добрый, светлый человек...
  Так вот тётя Ада готовила меня по языку, причём готовила не просто основательно, а убедила все примеры для правил взять из русской классической прозы и заучить по каждой теме. "Это будет очень хорошо, вот увидишь!" Так и вышло. Я по устному экзамену получила дважды "отлично" - по литературе и по русскому языку, но самое главное, мне не приходилось подкреплять свой ответ корявым, на ходу придуманным примером, наготове уже была либо строчка, либо словосочетание - красивое, известное, выигрышное... Спасибо!
  
  Конкурс огромный - правда, уже не вспомню точно, какой. Сочинение писали 200 человек. По эксперименту, который проводился в 1980-ом году, те, кто за сочинение получит "отлично", при среднем балле аттестата выше 4,5 балла и без троек, мог бы уже остальные экзамены - устный русский и литература, иностранный, история - не сдавать.
  Но мне не светит - мой аттестат, который баллами даже повыше, имел, изъян - тройку по геометрии. Да и потом написать вступительное сочинение на русской филологии в Тарту на "пятёрку" - это такое, знаете, дело...
  
  Темы как сейчас помню: "Лирический герой в произведениях М. Ю. Лермонтова", "Тема России в творчестве А. Блока" и свободная - чего-то там насчет того, как учиться жизни... Свободная отпала сразу - растекусь по древу... Выбрала Лермонтова, ну, и два часа усердно писала. А потом, когда перечитала и собралась было на чистовик переписать, поняла, что тема-то - не моя. Без изюминки получилось. А времени уже меньше половины осталось.
  
  Что делать? Переносить на чистовик то, что показалось мне невыразительным и скучным, или попытаться изобразить что-то новое? Эх, была ни была! Лихорадочно поглядывая на часы и понимая, что переписать никак уже не успею, я принялась строчить Россию Блока, стараясь сразу писать разборчиво и не сажать ошибки...
  
  Ты и во сне необычайна.
  Твоей одежды не коснусь.
  Дремлю - и за дремотой тайна,
  И в тайне - ты почиешь, Русь...
  
  Цитаты, мысли... И снова волшебные Блоковские строчки. И слёзы радости, возбуждения, восторга, капающие на черновик, который я - теперь уже точно - никак не успею переписать набело.
  
  Россия, нищая Россия,
  Мне избы серые твои,
  Твои мне песни ветровые,
  Как слезы первые любви!
  
  Все встают, сдают чистовики и черновики, а я всё сижу, бормочу сама себе бессмертную фразу из того самого напоследок процитированного стихотворения: и невозможное возможно...
  
  - Сдавайте, пожалуйста, вашу работу! - тогда ещё молоденькая, старше меня всего на лет восемь, преподаватель Людмила Киселёва сначала осторожно потянула за бумагу, а потом попыталась разжать мои пальцы, коими я цепко держалась за восемь листов, помеченных университетским штампом. - Ну, пожалуйста, девушка, - тихонько шептала она. - Пожалуйста!
  
  А я всё цеплялась за черновик. Углядев эту странную сцену, Женя Стригин мгновенно подбежал и довольно сильно дёрнул меня за кудряшку.
  
  - Ай! - от неожиданности я выпустила черновик и схватилась за голову.
  
  Киселёва расправила отвоёванные листы и, улыбаясь, спросила:
  
  - Только черновик?
  
  - Да, - кивнула я. - Только черновик.
  
  Когда Киселёва уже ушла, я рассказала Жене, что вообще не знала, сдавать ли сочинение, потому что даже перечитать черновик времени не хватило.
  
  - Боюсь, ошибок второпях налепила...
  
  - Что наработала, то и сдала. А там уж - как получилось!
  
  Почти все остались в общежитии, оценки должны вывесить то ли через день, то ли через два. А я, расстроенная, сразу уехала домой. Провожали меня на автобус Женя с Инной.
  
  - Я позвоню тебе сразу и сообщу оценку. Да не плачь ты - ну, что будет, то будет! - глаза Жени Стригина были в тот момент такими... какими на меня когда-то смотрели Саша Саюталин, Сережа Бездушный, Йорг... В синих глазах Жени робко плескалась нежность и пока ещё неосознанная влюблённость. Ещё не успели расстаться, а его глаза уже тосковали, звали меня назад, ласкали издали.
  
  
  
  Любовь на картошке
  
  Когда я по телефону услышала слово "двойка", поверила мгновенно - и даже не расстроилась. Ну, я и не ожидала, что у меня будет приличная оценка за такое безобразие как черновик, написанный в жутких попыхах меньше чем за половину экзаменационного времени. Хотя и предполагала что-то поболее... Неожиданно пришло какое-то непонятное облегчение. Всем - ни пуха, ни пера!
  
  Вроде, попрощалась, а Женя почему-то смеётся в трубку, говорит что-то уже не мне, Инна рядом хохочет. Оказывается, это ребята со мной пошутили. Я получила оценку, на которую даже не смела рассчитывать. Был такой школьный прикол называть двойку пятёркой, а пятёрку двойкой - наверное, чтоб отличники не задавались, а плохишам не так обидно. Ну, вот и...
  
  Женя получил "хорошо", а Инна - "удовлетворительно". Но это - не беда, потому что троек вообще очень много. А вот пятерки только две. И Рома Лейбов, у которого тоже "отлично", уже студент, а я... Мне нужно ещё три экзамена выдержать.
  
  Когда до меня, наконец, дошло, что я получила пятёрку, и надо срочно мчаться в Тарту на второй экзамен, я встрепенулась. Времени на сборы оставалось совсем чуть-чуть. Ну, и закружилось: папины котлетки в количестве, превышавшем все разумные пределы, мамины нотации - примерно в таком же объёме, чистое бельё, ночь перед экзаменом приходилось всё же проводить в общаге - в пакетик; учебники, записи, ручка, плюшевый Тузик - в сумку... Звонок тёте Аде и деду Абраму, чтоб знали про пятёрку.
  
  Приехала я в Тарту вечерним автобусом, встретилась с нашими. Все благие намерения повторить на ночь материал растаяли сигаретным дымом за бесконечными разговорами. Как мы помещались по тридцать человек и больше в комнатку на четверых, как не задыхались от сизых клубов, на которые не то, что топор повесить - кровать можно было взгромоздить... Кто-то непрерывно варил кофе в замызганных стальных кофейниках, кто-то жарил картошку на сковородках диаметром в полметра, кто-то делился свежедобытой информацией о предстоящих экзаменах, кто-то держался за руки, кто-то бренчал на гитаре...
  
  Папины котлеты мгновенно проглочены вместе с тем запасом съестного, что приехавшие из Таллина, Валга, Пярну выложили на стол. Те, кто приехал из Пскова, Ленинграда, Москвы, Киева и Харькова, понятное дело, между экзаменами домой не ездили...
  
  Сейчас как-то в голове всё перемешалось. Когда я познакомилась с бесстрашными хитроумнейшими крысами Маней и Ваней, обожавшими мандариновые корки, которые как Шредингеровские коты непостижимым образом перемещались по всему Пялсони? Когда Сапожков за тарелку домашнего супа безуспешно охотился вилками на мышей - и Сапожков ли это был - на абитуре или позже?..
  
  Ну, да ладно - я и не ставлю перед собой такой задачи: вспомнить всё. Мне важно снова ощутить в себе тот бесподобный горьковатый трепет, услышать звуки и голоса студенческого утра, ощутить резкий, действующий пострашнее будильника запах бычков, забытых кем-то на мокром блюдце прямо на моей тумбочке... Есть.
  
  Сонные и хихикающие, мы несёмся мимо главной площади, мимо парфюмерного магазинчика, мимо "Старой девы"... Мы долго будем так бегать - косяками и по одиночке, в реальности и в грёзах, со смехом и со слезами. Часто до сих пор так и мчусь - только мысленная дорожка теперь ведет дальше и выше. Через тёмные, словно нарисованные синей тушью на малиновом фоне, лапистые сосны - к золотому песчаному берегу между морем и звёздным небом.
  
  
  Экзамены сданы успешно, в нашей группе оказались почти все, кто запал мне в душу в первые дни, только Инне Савиной пришлось идти на заочный, не добрала баллов.
  
  Учёба началась с картошки - нас послали почти на месяц в колхоз.
  
  Условия царские. Чистенький бревенчатый хлев, поделенный на две неравные половины: мальчики/девочки, в котором установили около полусотни досчатых нар - две группы первого курса русской филологии ТГУ: русская и эстонская.
  
  Самое большое неудовольствие вызывают два туалета-скворечника и вода для умывания, которую нужно добывать скользкими, как ужи, ковшиками из ржавых бочек и в которой всегда плавали мошки, мушки, а иногда и что покрупнее и позначительнее.
  
  Зато вечерами каждый день после работы нас возят в душ, а раз в неделю - так и вообще баня. По сравнению с нашей общагой на Пялсони 14 туалеты немного проигрывали, да и живность в исключительно холодной воде общежитских кранов, к счастью, не водилась. Но процесс принятия душа в общежитии являлся невероятно тяжким испытанием, осуществлять которое без опаски надлежало с непременной группой поддержки, да и городская баня не шла ни в какое сравнение с деревенской, проигрывая последней в чистоте, уюте и - что самое удивительное - в эстетике и сервисе.
  
  Нас кормили раз в день в столовой, а по утрам и вечерам мы готовили себе сами, благо посуда и приборы имелись. Перед тем, как отправить нас на поле, в хлев доставлялись термосы с кофе и чаем, хлеб, сахар, масло, творог, яйца, сыр, а ещё огромный алюминиевый бидон с молоком - густым, пенным, с которого предварительно не снимали сливок. До отвала было и горячего по утрам, а к вечеру становившегося почему-то ещё более вкусным хлеба и, конечно, картошки - жёлтой, рассыпчатой, ароматной. В мундирах, пюре, жареной, испечённой ночами на живых углях вечерних наших костров...
  Яблоки завозили ящиками, морковку и лук - мешками. Помидоры-огурцы, укроп-петрушка-чеснок бывали нечасто, но достаточно.
  
  Правда, обеды удручали редкостным однообразием: жирные бледные супы из ослиных ушей и неизменное второе - мульгикапсад - ударение на первом и третьем слоге. Нет, нам, конечно, не варили настоящие ослиные уши, только свиные шкуры. А мульгикапсад - такое эстонское народное кушанье из свинины и капусты, kapsas - капуста по-эстонски, которое можно было и превкусно изготовить на манер ленивых голубцов. Но нам его вытворяли так, что, несмотря на здоровый студенческий голод от физической работы на свежем воздухе, мульгикапсад и суп неизменно оставались на тарелках - и летели в баки с отходами, доставаясь тем самым бедным свинкам, из не самых аппетитных частей которых они варились. Круговорот еды в природе.
  
  Там на картошке Женя и объяснился мне в любви. Мы были, наверное, самой первой парой на курсе. Буквально следом образовался союз Лёши Старосельского и москвички Юли Карцевой. Но мы - первые. Меня необычайно волновало то чувство, которое я вызвала в Жене, я дико радовалась его сумасшествию, да и сама сходила с ума от той власти, которую без малейших усилий, невольно получила над ним.
  
  Женя - старше меня на пару лет. Он не поступил сразу после школы, но его не взяли в армию из-за больного сердца. И два года Женя проработал в Таллинском зоопарке, ухаживая за обездоленными пленными зверушками. Очень добрый, мягкий, весёлый парень. С первой минуты статью, лицом, причёской он напомнил мне трубадура из "Бременских музыкантов". Женя так красиво и трогательно ухаживал за мной - даже нет, не ухаживал, он носился со мной, как с писаной торбой, как курица с яйцом.
  
  Утром всегда полностью готовый к моему пробуждению, помогал мне умыться, расчищая добытую из бочки воду, а потом на поле, победив свои борозды, сломя голову, несся мне на помощь. У Жени есть младшая сестрёнка - и я на себе ощутила, каким замечательным старшим братом был Женька.
  
  Сейчас пытаюсь представить, чем же мы занимались после работы? Ни теликов, ни компьютеров. Магнитофонов, вроде, тоже не припомню. Книжки с собой имелись, но не открывались. Вот ведь.
  
  Эти длинные вечера как и прежде наполнены разговорами, смехом, пением под гитары, чтением заветных стихов, восхитительным молчанием среди треска горящих поленьев, тающих искр и мигающих звёзд... Сколько надежд и мечтаний устремлялось в светлеющее небо! Эти вечера, эти ночи подарили не меньше, чем наша учёба, чем всё наше время, потому что то, что пережито, передумано и загадано в незабываемые мгновенья тишины, когда стук сердца становился стуком колёс волшебного поезда в счастье - это и есть самое-самое...
  
  
  
  Лотман. До свидания, Тарту!
  
  Старинный студенческий городок вырос, изменился почти до неузнаваемости, многие улицы получили новые названия, какие-то магазинчики и кафе закрылись, а им на смену возникли новые. Но я-то вижу его только таким, каким он был в начале 80-х... И буду видеть всегда, потому что не раз замечала за собой это удивительное свойство - не памяти, а сердца - видеть предметы, явления, города, людей, животных... не такими, какие они есть, а такими, какими они живут во мне.
  
  Я столько раз ездила маршрутом Таллин-Тарту, Тарту-Таллин, что, наверное, изучила каждое дерево и каждую табличку по дороге. Первым автобусом или минской "Чайкой" в понедельник из Таллина в Тарту, а потом в пятницу после лекций автобусом из Тарту в Таллин...
  
  Когда я впервые случайно прочитала название города ТАРТУ наоборот - не припомню. Но меня это сильно поразило своим печальным символизмом.
  
  Странно наблюдать себя со стороны. В настоящем мы можем только ощущать себя и, даже смотрясь в зеркала или витрины, воспринимаем только это свое самоощущение. А когда пытаемся заглянуть в прошлое, всё словно отдаляется и начинает действовать само по себе.
  
  Я, например, с трудом различаю свои черты в той девочке с конским хвостом, которая стоит и дрожит на мостике через Эмайыги. Капает мелкий дождь, уже темно. Она в малиновом плаще с черным лаковым поясом, который не защищает её ни от дождя, ни от ветра. А ей так зябко, так одиноко и так плохо, что не хочется жить дальше. Мостик, как мостик. Речка, как речка. А мне семнадцать лет. Почти, как в песне про то, как течет река-Волга, которую пели наши родители вместе с Людмилой Зыкиной...
  
  Трясу себя за плечо: Не плачь! Но девочка на мосту даже не оборачивается. Сейчас она направится к междугородним телефонным автоматам и станет набирать Таллин. У нее есть мама и папа, и кто-то из них обязательно снимет трубку и встревоженно скажет: "Ало?!" И то, что эта девочка через несколько секунд услышит голос моего отца, наверное, единственное, из-за чего я всегда ей страшно завидую.
  
  Но девочка не может почувствовать себя счастливой в 80-м от того, что мои потери ждут меня впереди. У нее свои утраты и своя мука. Зато у меня всё это уже позади.
  
  Дом Барклая де Толли. Интересно, а он все еще падает и по-прежнему вызывает мысли о Пизанской башне? А игрушечные здания, свежевыкрашенные в салатовый, желтый и розовый. А ратушная площадь, где снимали "Соломенную шляпку". Чёртов и Ангелов мосты. Заросшие полудикие парки. Дискотека в общаге у физиков, где посвящали в студенты и просто устраивали вечеринки.
  
  Уже никто и не вспоминает, как в студенческой столовой после закрытия оставался не запертым вестибюль с убогими цинковыми столами, заставленными пятикопеечными граненными стаканами с молоком и кефиром и тарелками с чёрным и белым свежим хлебом - традиция. Так заботились о малоимущих студентах еще в буржуазной Эстонии и продолжали в моё время. А еще для тех студентов, которым негде было ночевать, оставляли на ночь открытым отапливаемый холл Пеахоне - главного здания университета, но я этого уже не застала. Кстати, в этой самой студенческой столовой, именуемой попросту "Собачник", довольно разнообразно можно было поесть копеек за 15 - 20, а за 30 - так вообще от пуза. Ну, мы-то с девчонками туда редко выбирались обедать - предпочитали либо посидеть в "Старой деве", которую еще звали "Евой Браун", либо давиться омерзительным, но сытным мясным паштетом из буфета при нашей общаге, который стоил 7 копеек огромный кусище, заедая его хлебом из "Собачника".
  
  В "Еве Браун" подавали вкуснейший картофельный салат с молочными сосисками или омлетом на выбор, обалденные пирожные со взбитыми сливками и настоящий густой и ароматный кофе, приготовленный из свежемолотых зерен Арабики без оглядки на количество этих самых зерен. Запах роскошного, великолепно приготовленного кофе был частью самого напитка и визитной карточкой всегда каких-то несоветских маленьких эстонских кафе. Сяде - по-эстонски, искра -официальное название "Старой девы" "Евы Браун".
  
  А кто помнит развалины Научной библиотеки, где по ночам кричали филины и мелькали скорбные тени эксматрикулированных? Наш курс еще забирался по ветхим ступенькам винтовых лестниц и дышал всей пыльной древностью бессмертных сокровищ Научки. Еще не было отгрохано финнами суперсовременное здание Новой Библиотеки прямо рядышком с Пялсони 14, нашей общагой, чтоб ей пусто было. Но ей, вернее - в ней, пусто не бывало, и добиться в этом пыточном доме вожделенного каждым филологом койкоместа мог не каждый, а только хорошо успевающий студент.
  
  Первое, что приходит сразу на ум: крысы и клопы - эту живность я узнала именно на Пялсони; туалеты с душевыми - до сих пор не могу понять, почему женский туалет был расположен прямо напротив мужского душа, а мужской - женского. То, что ни там, ни сям не имелось дверей - как-то терялось на общем фоне разрухи и беспредела; безумно опасные ночные дежурства на вахте.
  
  Да, общага на Пялсони - это что-то.
  
  Как-то лет пять назад прочитала то ли в "Молодежке", то ли в "Эстонии" статью про Шипулина - режиссера-документалиста. Надо же, закончил второй вуз, снимает незаурядное кино...
  
  Очень хорошо помню Шипу - а кто его не помнит из тех, кто в 80-х бывал на Пялсони! У него еще было очень смелое и запоминающееся прозвище - Шестикрылый Семи***.
  
  Я познакомилась с Шипой еще на абитуре при очень нестандартных обстоятельствах. А дело было так. Оформив место в общаге и получив белье, я пришла в свою временную комнату, чтобы заправить постель, оставить учебники и кое-какие вещички. Про то, с каким чувством я застилала пятнистый и рассыпающийся в руках подозрительными комьями матрац с печатью 1935 года, говорить не стану. И вот я запираю комнату и отъезжаю на выходные в Таллин, чтобы приехать в воскресенье перед экзаменом и первый раз провести ночь в студенческом общежитии.
  
  Когда я вернулась, в комнате уже было несколько абитуриенток. Я направилась к своей тумбочке и вдруг в ужасе замерла на месте. На моей кровати кто-то лежал!
  
  - Что это? - я обратилась к девочкам, которые тоже разбирали свои вещи.
  
  - А это твоя постель?? Мы подумали, что в нашей комнате кто-то из старшекурсниц остался.
  
  - Да, это моя кровать! И тумбочка с моими вещами! Что же мне делать??
  
  - Надо будить!
  
  Уже не помню, кто набрался нахальства и потряс спящего за плечо. Из-под одеяла показалась безобидная и очень нетрезвая физиономия и, помычав, недовольно отвернулась.
  
  Когда девочки поняли, что это парень, к тому же пьяный, все начали его будить... Будили полночи. Потом, отчаявшись, легли спать - утром экзамен. А я предприняла последнюю попытку:
  
  - Пожалуйста, я не смогу же утром соображать, если не посплю! Ну, пустите меня!!! Это моя постель!!!
  
  И тут Шипа, не разлепляя глаз, широким жестом откинул одеяло.
  
  Итак, первую ночь на Пялсони я спала на стуле. Утром Шипа, страшно извиняясь, быстро убежал опохмеляться. Когда, вернувшись с экзамена, я стала менять постельное бельё, то заметила на простыне кровавые капли.
  
  - О Господи, а это еще что?!
  
  - Смотри, у нас тоже, - показали свои простыни девочки. - Ничего не поделать - клопы.
  
  Позже, я часто видела Шипу то в одной комнате, то в другой - почти всегда выпившим, всегда голодным и неизменно добродушным. Он мог указать, что и где можно узнать или найти, был готов оказать любую помощь: от перетащить вещи до побыть с кем-то, чтобы утешить.
  
  Когда он учился и, главное, как успевал при такой насыщенной общажно-общественной жизни да еще и под мухой, оставалось загадкой.
  
  Шипу никто никуда обычно не звал, он всегда и везде появлялся сам, руководствуясь каким-то сверхъестественным чутьем на пищу, алкоголь, теплую компанию, беду, праздник... Его везде принимали с почтением - обидеть Шипу считалось крайним злодейством и страшно плохой приметой.
  
  Так же внезапно, но предсказуемо он возник и на моём 18-тии, которое мы всей группой отмечали в Ыппитуба - учебной комнате - на Пялсони. Пришел с подарком - книгой переводных стихов, которую я, каюсь, так и не смогла прочитать. Разбирая библиотеку при отъезде в Германию, я нашла эти стихи и отложила в стопки, которые мы передали в детскую Мустамяэскую библиотеку. Шипа душевно поздравил меня, выпил водки с пепси-колой за здоровье мое, моих родителей, моих друзей и всех хороших людей, станцевал со мной медленный танец и исчез так же естественно, как и появился.
  
  А тот книжный магазинчик по пути в университет с идиотским названием то ли "Политплакат", то ли "Политкнига", в котором продавались по вполне доступным ценам изумительные альбомы по искусству, иностранные книги. Я покупала на французском Дюма и Мопассана очень недорого издательства "Фламмарион". Гхм-хм... именно там я как-то, вдохновившись оригинальной дизайнерской идеей, неожиданно посетившей меня при разглядывании бесполезных своей монументальностью портретов Леонида Ильича Брежнева, совершила один из своих рискованных поступков.
  
  Репродукции портретов были выполнены на твердой мелованной бумаге превосходного качества, а стоили, как и все агитматериалы, сущие копейки. Мы тогда с девчонками решили обклеить нашу комнату обоями. Обои можно было купить только наподобие уплотненной туалетной бумаги - хорошие обои просто так в магазинах не продавались.
  
  И вот, щупая плакат, я стояла и, возбужденно щурясь, прикидывала, что если купить штук 75 - 80 леонидов ильичей, да расклеить их валетом заместо обоев по нашей комнате в общаге, должно получиться очень даже неплохо. Цвет фона был нежно-циановый, лицо - бежеватое, волосы - седоватые, брови - воронова крыла, костюм - теплого коричневого тона... Оживляли гамму красные с золотой искрой орденские ленты и желтые звезды. Причем, стоило все удовольствие раза в три дешевле, чем если бы покупать тусклые бездарные обои. Я решилась почти мгновенно. В кармане лежала стипендия.
  
  Честное слово, весь комизм ситуации я осознала много-много позже, наблюдая, как Ольга с Галкой корчатся и всхлипывают, разглядывая плакаты и слушая мои серьезные доводы - и просто валятся на пол, наклеивая портреты на стену.
  
  Наша комната стала знаменита на всю общагу. Да что на общагу, на весь универ! К нам, как в комнату смеха, стали ходить посетители и некоторые даже приносили то конфет, то колбасы, то почитать редкую книжку. Особый эффект достигался за счет внезапности и парадоксальности впечатления - сразу при входе сюжет обоев из-за ритмичности рисунка лицом вверх - лицом вниз не бросался в глаза. А уже через минуту гости плакали и тряслись от гомерического хохота.
  
  Веселье длилось около недели. После чего меня вызвали на ковер к ректору. Тогда еще ректор разговаривал и по-русски, хотя бумажка с ректорским выговором студентке 1-го курса факультета русской филологии висела на эстонском. Не скажу, чтобы ректор был очень зол или недоволен. Строгим голосом, глядя в сторону, он объявил, что за подобное поведение еще не так давно я бы просто вылетела из университета. Но сейчас время другое, к тому же за меня заступилась кафедра. Поэтому мне объявлен ректорский выговор с требованием до вечера начисто ободрать комнату.
  
  Ну, это все, конечно, не так интересно. Самым замечательным в Тарту всегда, как себя помню, был Лотман. Да и сейчас, спустя столько лет, так оно и осталось. И то, что мне довелось не просто быть его студенткой - слушать и наблюдать, спрашивать и записывать, сдавать, бывать в их с Зарочкой доме, но и вызвать его сначала интерес, потом неудовольствие и, наконец, безразличие - стало одним из важнейших моих уроков.
  
  Нам крупно повезло, как и всем тем будущим русским филологам, у кого профессор Лотман читал не только свой знаменитый курс "История русской литературы первой половины XIX-го века", но - в самом начале учебы - еще и "Введение в специальность". Про то, как повезло тем, кто занимался в Лотмановском спецсеминаре и говорить нечего! Это был настоящий выигрыш.
  
  Чаще всего вижу Юрия Михайловича в коричневом перепачканном мелом костюме, светлой рубашке, с легкомысленным ярким галстуком, волосы длинные, седые, взъерошенные. Невысокий, худенький, с лохматыми седыми же усами... Очень похожий одновременно на Эйнштейна и гофмановского кота Мурра. Глубокий взгляд больших карих глаз из-под густых седых бровей - цепкий и беспомощный одновременно.
  
  Он казался мне старцем в свои 58 или 59 лет, хотя и был чрезвычайно подвижен и даже грациозен. Видимо, сходство с котом усиливалось именно за счет пластики. Лотман говорил негромко, слегка заикаясь; не припомню, жестикулировал ли больше обычного - наверное, все-таки нет. Зато мог изобразить кого угодно и что угодно так живо и образно, что казалось перед тобой не почтенный тартуский профессор, но артист.
  
  Юрий Михайлович проводил обычно спецсеминары дома потому, что занятия могли начаться днём и закончиться глубокой ночью. А еще я бывала там по поводу курсовой работы. Да и в конце 80-х один раз, когда я приезжала поговорить с Лотманом о своём дипломном сочинении.
  
  Как-то раз я застала ЮрМиха, зависшего между верхними полками стеллажей в их с Зарой Григорьевной необъятной квартире, почти все стены которой были завешаны книжными полками от пола до потолка. Лотман висел боком, ловко цепляясь пальцами рук и ног за полки, и под подбородком победно удерживал чудом найденный томик. Его глаза хищно посверкивали, усы топорщились над озорной улыбкой, и я тогда страшно пожалела, что нет фотоаппарата - так он был хорош!
  
  Книги жили везде. Надевая обувь, можно было случайно обнаружить в сапоге какой-нибудь старинный журнал, невесть как туда попавший.
  
  Помню, Джерри - овчарка Лотманов - как-то сожрал кусок моей лисьей шапки вместе с пирожком, который я в нее схоронила. Вообще-то, можно было смело не брать с собой пайков - чаем с бутербродами при долгих бдениях обязательно бы напоили. Вот я и поплатилась за жадность и предусмотрительность.
  
  Как я уже говорила, Лотман был сильнейшим магнитом и стимулом для нас всех. На его лекциях и занятиях никогда не хватало мест - народ подтягивался отовсюду: с других курсов, других факультетов, из других городов. Слушали, сидя на полу, на подоконниках, стоя у стен...
  
  Он читал лекции так, что забывалось, что это - лекции, что это - литература, что есть время и место, что за дверями аудитории существует еще что-то помимо того фантастически яркого мира, который вдохновенно и легко творил на наших глазах ЮрМих силой своего богатейшего воображения, энциклопедического запаса всевозможных знаний, уникальной памяти, блестящей логики и потрясающего юмора.
  
  Лучшего рассказчика представить себе невозможно. ЮрМих не просто в совершенстве владел историческим и художественным материалом каждой эпохи, рассыпая подробнейшие сведения из всех областей искусства, культуры, экономики, политики, но и виртуозно складывал из бессчетных частиц многоцветную мозаику великих и обычных жизней и судеб.
  
  Лотман импровизировал, его мысль бурно и грандиозно ветвилась, ассоциации и параллели, парадоксы и подобия... Дух захватывало, так далеко уносились мы вслед за его неисчерпаемой эрудицией и озорством. Но всегда - и в этом непостижимая высота Мастера - ЮрМих неизменно возвращался к тому, что было причиной всех его увлекательнейших примеров и ходов.
  
  Юрий Михайлович поразил нас с первой секунды, с первых своих слов. Оказалось, что мы раньше, читая, пропускали огромный пласт ценнейшей информации. Мы никогда не задумывались о том, какое значение имеют эпиграфы и цитаты в художественных произведениях. Как важны бытовые детали и всякие "мелочи".
  
  "Как же вы можете говорить, что поняли "Пиковую даму", если вам неизвестно, что такое, например, играть самплем?!"
  
  "А какую смысловую нагрузку несет то обстоятельство, что в комнате графини были штофные обои?? Именно штофные??"
  
  Лотмана боготворили и обожали, как, пожалуй, никого другого. При всем при этом он был на удивление застенчивым, мягким и кротким человеком. Получить у него ниже "хор." было просто невозможно, невзирая на его крайнюю требовательность. И все потому, что ЮрМих просто не мог поставить плохую оценку. Ну, может, еще и потому, что ему невозможно было плохо отвечать.
  
  Теперь в Тарту профессорствует мой бывший однокурсник и, если, конечно, не врет, рассказывает всем своим новым ученикам про то, как Лотман кидался в меня табуреткой и жутко кричал.
  
  А что? Было ведь. И кричал, и кидался.
  
  Хотя тот, кто хотя бы немножко знал Юрия Михайловича лично или слышал от его коллег и учеников, какой он был человек, поверить в такое не мог никак. А поскольку с того времени уже прошло два десятка лет, то эта совершенно правдивая история постепенно стала обретать все атрибуты и черты сказочно-мифологического жанра - короче, попросту стала легендой. Ну, разумеется, не из-за меня - хотя, чего уж скрывать, случай я спровоцировала уникальный - все, что так или иначе было связано с любимым профессором накрепко сохранилось в памяти народной.
  
  Истории было не менее 10-ти свидетелей - участники того самого тютчевского спецсемира, во время которого все и случилось.
  
  Ну, так вот. У Юрия Михайловича в спецсеминаре каждый должен был защищать свою курсовую работу. Перед профессором и остальными участниками семинара. Настал и мой черед. Все темы были так или иначе связаны с Тютчевым и его творчеством. Моя курсовая работа называлась "Психологический портрет Эрнестины Федоровны Тютчевой, урожденной баронессы фон Пфеффель". Задача была такова: на основании поэзии Тютчева, его биографии, его переписки с женой на французском языке, опубликованной Брюсовым в журнале "Старина и Новизна", создать образ Эрнестины Тютчевой, а заодно и, по возможности, установить достоверность посвящения ей ряда стихотворений и адресата некоторых неуказанных посвящений. Имелись в виду те стихотворения, перед которыми в академическом издании Кирилла Пигарева стояла пометка "адресат неизвестен".
  
  И вот защита. Я излагаю тезисно курсовик, перехожу к выводам. Лотман соглашается со мной насчет трех стихотворений, которые, как следует из выкладок моей работы, посвящены Эрнестине, но категорически возражает против четвертого. Мои соображения опираются на биографические данные - романтическая встреча в Италии, личные письма, в которых я обнаружила намеки на обстоятельства описанной встречи, совпадения особой интимной лексики по отношению к жене, сравнительный анализ различных уровней текстов писем ближайшего периода и самого стихотворения, а также и других, посвященных ей стихов, ну, и мою твердую уверенность, что это могло быть написано только для Эрнестины.
  
  ЮрМих даёт мне время сполна отвести душу и только потом:
  
  - Позвольте, но ведь у Эрнестины Фёдоровны глаза были голубые! А в стихотворении ясно говорится "глаза чернее римской ночи"!!
  
  Тут я экспромтом и выпаливаю, как мне кажется, совершенно неотразимое доказательство:
  
  - Юрий Михайлович, у женщин в наивысшие моменты страсти зрачки расширяются и глаза кажутся тёмными вне зависимости от цвета радужной оболочки!
  
  На это Лотман уже ничего не мог возразить, он просто схватил ближайшую к нему табуретку, приподнял и несильно, но выразительно метнул в мою сторону. После чего, вращая глазами, прорычал: "Крови жажду!!!"
  
  Народ радостно захихикал и долго ещё ликовал, а я стояла красная и дико сконфуженная.
  
  Как мне пришло в голову привести в качестве литературоведческого аргумента такое, мягко говоря, смелое утверждение, вероятно, из области физиологии - затрудняюсь сказать. Но в том, что девочка с хвостиком тогда оказалась права, я убеждена до сих пор.
  
  
  
  Отношение ко мне ЮрМиха изменилось, конечно же, не из-за этого. Я разочаровала его, потому что моё стремление учиться несравнимо слабее моего стремления к любви. Я просто ещё не знала, что все дороги ведут в любовь.
  
  Не успела рассказать о профессоре Заре Григорьевне Минц - жене и коллеге Юрия Михайловича, маме его сыновей. О двух замечательных профессорских парах: Ларисе Ильиничне Вольперт и Павле Ефимовиче Рейфмане, Елене Иосифовне Гурьевой и Савватии Васильевиче Смирнове... Да все мои учителя неподражаемые темы для рассказов, как и вся моя бывшая группа - мальчики и девочки 80-х, приехавшие учиться в Тарту из Киева - вроде, пять человек, Харькова - один, Пскова - одна, Ленинграда - три , Москвы - два, Таллина - семь , других городов Эстонии... Простите, если кого забыла.
  
  А пока я покидаю Город утраТ. Не автобусом и не "Чайкой".
  Городок моей юности уменьшается на глазах, превращаясь в едва различимую сияющую точку. Но я обязательно вернусь - и мы вспомним о нашем начале...
  
  Хочу в Париж. Всегда хочу.
  Туда, где жарятся каштаны,
  Где ветер не задул свечу
  На столике кафе-шантана.
  Хочу в Париж. Хочу в Париж!
  Хочу в мой город окунуться
  Пусть на мгновенье только лишь
  К нему как к чуду прикоснуться.
  Неслышно вечер подойдёт
  И робко ночь свою закружит -
  Остынет на тарелках ужин,
  И всё окажется не в счёт,
  Что было раньше до Парижа,
  Что было раньше до мечты,
  До мельницы сердечно-рыжей
  И снов, в которых я и ты
  На этих сказочных аллеях,
  Под этим небом золотым...
  В ресницах свет зари алеет,
  А мы всегда в Париж хотим.
  2000 - 2013
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"