| . |
![[]](/img/z/zlata_l_r/kartonnajnewesta/1a5a0f03dc0cf5c717.jpg)
Ах, сетями ее он опутал
И, смеясь, звенел бубенцом!
Но, когда он ее закутал, -
Ах, подруга свалилась ничком!..
И мы пели на улице сонной:
"Ах, какая стряслась беда!"
А вверху - над подругой картонной -
Высоко зеленела звезда...
Он шептал мне: "Брат мой, мы вместе,
Неразлучны на много дней..
Погрустим с тобой о невесте,
О картонной невесте твоей!"
(А.Блок, "Балаганчик")
Вполоборота в сумеречном свете маленькой комнаты на Караванной возвышалась, подобно греческой статуе, фигура девушки в черном, тесно обтягивающем, платье.
Заходящее солнце золотило густые тициановые волосы, гладко уложенные на уши. Она нервно теребила пуговки глубоко раскрытого ворота платья на белокожей груди, волнующейся под трепетными пальцами. Розовый румянец заливал щеки.
"Как странно. И это она, Прекрасная дама? Надоело быть идолом. Я живая, хочу любить и чувствовать себя женщиной. Осязаемой, чувственной, зримой - сводящей с ума."
"Нет, что я делаю?"- и пальцы музыкально заскользили в обратном движении, застегивая пуговки, -" это наваждение, безумие, так не должно быть. Я люблю Сашу. Кто этот молодой человек, опутывающей меня вязью слов, как паук свою жертву, или рыбак сетью, свою добычу? Неужели я рыба, большая рыба в его сетях. Прочь , надо бежать отсюда."
Люба взглянула нерешительно исподлобья на Андрея. Тонкий, как шпага стремительный, словно лицеист минувших лет. Говорун, каких мало, ухитрялся многочасовые монологи посвящать ей. Полунамеки, двусмысленные речи, в которых все темно иль ничтожно. Нежный взгляд, скользящая улыбка, утонченный флирт - и все под флером умных рассуждений о тайном и несказанном.
- Вы единственная и неповторимая, совершенно особенная и необыкновенная, и смысл всего, что происходит со мною, - в Вашем существовании.
Было от чего закружиться Любиной головке.
"Как всегда: гениальный, странный, с печатью избранничества на челе. Но как искусно изощренно сумел осложнить нашу с Сашенькой жизнь. О, эта бесконечная цепь бурных ссор, непрочных примирений и окончательных разрывов. Клятвы и колебания, согласия и отказы."
"Ах, мне кажется, люблю их обоих. Нет, Андрея не люблю, а только Сашу, люблю как сестра. А Андрея - по-земному. Или все - наоборот. От эдакой сложности у меня раскалывается лоб, и закипают мозги."
-Даю клятву, Люба, что я разрушу все препятствия между нами, иль - уничтожу себя, - глаза Андрея полыхнули синим пламенем, поговаривали об них можно зажигать папиросу.
" Нет, все же люблю только Андрея", - бедная Любовь Дмитриевна понимала: в ее власти "спасти" или "погубить" бурно влюбившегося поэта.
Довольно смущало и тяготило Любу ее обожествление. Вдруг все приобрело понятный сермяжный смысл. Ее просто полюбили - не как миф, а как молодую, привлекательную женщину.
"Как это льстило моему самолюбию , как тут не дать волю кокетству... И все же, все же - не до последней черты."
Андрей просто одержим желанием увести ее от Блока. Когда-то умолял Любу спасти Россию и его, что на разумную дочь великого химика должного впечатления не произвело. Отвечала хладнокровно, так , чтобы он помнил, что она всегда с Сашурой.
После того, как понял, что в любви его не было ни религии, ни мистики, решил - порывает навсегда. В знак - вернул по почте некогда подаренные и давно высохшие лилии, обвив их символично черным крепом. Безжалостно сожгла в печке.
Но успокоиться не смог, впадая в состояние крайней взвинченности. Златоволосая Люба снилась еженощно. Вот сорвался, как мальчишка, в декабре явился в Петербург. Остановился в маленькой гостинице на углу Караванной и Невского. Встреча состоялась в тот же день, вечером в большом, переполненном зале Палкина, под мандолины голосивших и подтанцовывающих черно-усатых неаполитанцев в кровавых одеяниях. Супруги пришли вдвоем - очередное объяснение закончилось очередным примирением. Посуетившись в городе, уехал обратно с тем, чтобы в середине февраля вернуться, и уже навсегда обосноваться в Петербурге, в тех же номерах на Караванной.
В первый же день послал Любе огромный куст умопомрачительной гортензии. В тот приезд узнав - издевательством, вызовом - "Балаганчик", поднял перчатку.
К началу весны семейная жизнь Любы расстроилась совершенно.
"Как же я обманулась в своих надеждах и ожиданиях! " - сожалела, понимая при этом, что ее сожаления несостоятельны. "Но, кем бы я была, не повстречай Сашуру на своем пути? Вероятнее всего - жалкой маленькой актриской."
"До идиотизма ничего не понимала в любовных делах. Тем более не могла разобраться в сложной и не вполне простой любовной психологии такого необыденного мужа, как Саша. Он сейчас же принялся теоретизировать о том, что нам и не надо физической близости, что это астартизм, темное и бог знает еще что. "
"А с другой стороны, убеждал, что беззаконность и мятежность совсем не исчезают в браке, - они вечно доступны, потому что мы, как птицы, свободны. Отвергнута, не будучи еще женой! На корню убита вера полюбившей впервые девушки в незыблемость, единственность. Я рыдала в эти вечера с таким бурным отчаяньем", - Люба вновь заколебалась, вспомнив это, и ее руки замедлились в плавном, неторопливом движении.
" На что, спрашивается, он надеялся? Что я проведу с ним всю жизнь, как сестра, предоставив ему все права, и великодушно отказавшись от них для себя? А ведь он так хотел деятельной любви! Сколько было веры, надежд, ожиданий, ворожбы, колдовства... А чем кончилось? Брошена на произвол всякого, кто стал бы за мной упорно ухаживать!" -и пуговки, перебираемыми горячими пальцами, вновь стали выскальзывать из застежек черного шелка.
Как своевременно возник вдруг Андрей. Денщики со смешком каждый день вносили в гостиную корзины цветов. По вечерам, без Блока, уединявшегося в своей комнате с книгами, или надолго уходившего из дома, Андрей в лунном свете на рояле наигрывал романсы Глинки, импровизируя, с многозначительными словами: "Это - моя тема...". Гуляли по городу, бывали в Эрмитаже, обсуждая краски Луки Кранаха, светотени Рембрандта, танагрские статуэтки. Любовались закатом с крутого мостика через Зимнюю канавку, где мерещились каналы Венеции. По бесконечным набережным, возвращались к обеду в Гренадерские казармы, говорили об Италии, мечтали о путешествии.
Из сумбурности "братских" отношений настойчиво зазвучал призыв к решительным действиям.
- Ты, должна уйти от Блока и связать жизнь с мной!
"Ах, бьет в самую точку. Наш брак - это ложь, и тянется она лишь из боязни нарушить светские приличия", - каскад волос, из которых, наконец, вынуты гребень и шпильки, обрушился всей тяжестью на плечи, грудь и спину.
Похорошевшая, она ожила - цвела, дышала молодостью и свежестью. Русская красавица сквозь призму блоковских строк лишь казалась нежной, тихой, светлой, обаятельной и таинственной.
Люба вспомнила, как давеча возвращались с "Парсифаля" Вагнера. Блок ехал в санях с матерью, а она, в белом пушистом боа и в горностаевой шапочке, - с Белым, закутанным в широкую разлетавшуюся николаевскую шинель с отцовского плеча. За домиком Петра Великого на пустынной набережной сдалась: "Да, люблю, да, уедем".
Мысли Любы оборвали обрушившиеся на нее жадные страстные поцелуи. Но...маленькая неловкость, допущенная Андреем, и, уже свободные от гребня и шпильки, волосы мгновенно собраны кое-как, и она, как ураган, несется вниз по лестнице.
| . |
