В шестнадцать лет мне ближе всех были Цветаева с ее "Мой Пушкин", Булгаков ( "Бег" и Мастер и Маргарита), Алексей Толстой ("Хождение по мукам"), Достоевский "Униженные и оскорбленные", "Война и мир" Толстого и "Дворянское гнездо" Тургенева, Чеховские "Драма на охоте" и "Три сестры", поэзия Блока и Есенина. Все это питало ум, сердце и душу, формировало особый эмоциональный мир. Но еще совсем недавно зачитывалась взахлеб иностранной литературой...
Пресыщенная к восьмому классу (до нельзя) зарубежными писателями (Голсуорси, Ремарк, Гарсиа Маркес, какие-то там итальянцы и всем известные французы, японцы, наряду с литературой попроще Чейзом, Агатой Кристи и т.п.) на три года окунулась в животворящий мир русской классики, связав себя с "живым, ручным существом", говорящим на " музыкально недоговоренном русском" , как определил Набоков.
А все началось с "Дворянского гнезда".
Хотя, на самом деле, гораздо раньше. В пять лет мои родители брали с собой в кинотеатр, на просмотр "Война и Мир" в двух версиях голливудской и русской, которые смотрела с не меньшим интересом, чем шедший тогда по экранам фильм "Анжелика, маркиза ангелов". Отец писал диссертацию о Боткине. Очень много работал, в основном по ночам. Но иногда позволял себе отдых, брал в руки маленькие томики Пушкина и Лермонтова, если это было летом, развалившись на полу в зале , в то время как мы с сестрой ползали вокруг него, смешно барахтаясь, и читал нам стихи вслух. У него был красивый от природы, звучный голос. Так с детства полюбила декламации стихов, всегда с наслаждением, без тени скуки, слушала по телевизору, как читали стихи Пушкина - Олег Даль, Лермонтова - Михаил Казаков, Цветаеву, уже намного позднее, конечно, - Маргарита Терехова. А однажды по радио мне посчастливилось услышать старые записи удивительной силы бархатного, божественного голоса самого Яхонтова.
Первыми книжками, которые взяла в руки для самостоятельного чтения в шесть лет, после большой желтой Азбуки , а не синему школьному букварю, по которой мама учила меня читать, были как раз, те самые, маленькие томики избранных стихов великих русских поэтов. Я выбирала стихи "покороче" и покрасивее, на мой детский взгляд, и заучивала их наизусть. Например Лермонтовские:
В личной библиотечке уже с первого класса самыми любимыми книгами, перечитываемыми не на один раз, были: "Кавказский пленник" Толстого, "Мои университеты" Горького и рассказы Чехова. Отдельные рассказы Чехова питали врожденное чувство жалости, а исповедь Горького помимо этого, любовь к "страшным историям", свойственную всем детям в определенном возрасте.
Ну и конечно в школе моим кумиром был Дубровский. Помимо этого почти всю школьную классику, я, задолго до того как ее проходили в школе, пересмотрела в виде экранизаций или спектаклей по телевизору. Это и "Печорин" , и "Мертвые души", и "Накануне" и многое другое, пьесы Островского и Горького. Благодаря телеэфиру познакомилась практически со всем репертуаром Малого театра.
Благодаря раннему приобщению к истинной литературе, мой мозг никогда нельзя было насытить одним только лишь развлекательным чтением: приключениями, фантастикой, мистикой и детективами. Хотя, безусловно, с самыми лучшими образцами этой литературы я была ознакомлена.
По две-три книги, а порой больше, от каждого именитого автора... Далее мое сознание жаждало кого-то неистового рывка. В этом состоянии способна была одолеть, что угодно, если под рукой не оказывалось достойного образчика художественной литературы, даже вузовский учебник математической логики, как это было в четвертом классе, например. Порой, с особым неистовством листала энциклопедию Ефрона и Брокгауза, останавливая свое внимание, не только на обнаженных фигурах скульптуры античности, но и на биографии Спинозы, например. Дело в том, что в домашней библиотеке среди огромного количества книг, преимущественно по истории и философии, художественных, за исключением собрания сочинений Проспера Мериме, почти не было. Поскольку в этом не имелось практической необходимости, и их некуда было ставить. Мама, имея блестящее библиотечное высшее образование, которое получила в единственном пожалуй в Союзе специализированном Харьковском библиотечном институте, в какой бы город не забрасывала судьба нашу семью, всегда была обеспеченна местом в самой главной библиотеке того или иного города, в т.ч. областного. Имея постоянный абонемент, необходимость в хранении книг дома отпадала. Художественные книги жили в нашем доме ровно столько, сколько их читали.
Но, выбирая книги для чтения я всеми фибрами души стремилась к зарубежной классике, начиная с джентльменского набора Стивенсон, Бичер Стоу, Марк Твен,Майн Рид, Купер,Джек Лондон, Диккенс, затем, Дюма и Драйзер , Жуль Верн (это правда уже из другой серии), Сервантес, Гюго, Стендаль, Флобер,Гонкур, Золя и Бальзак следом. Позднее Мопассан, Мериме,Фицджеральд, Томас Манн, Галлон и пр. Иные времена, иные нравы, экзотика в природе, одежде, быте . Захватывающие приключения, любовные коллизии, истории и история разных стран и веков. Помимо этого в "моем репертуаре" присутствовала фантастика и детективы.
Все это развлекало, питало ум и воображение, но редко затрагивало душу.
Известный фильм Адрона Кончаловского любила с детства, а вот с романом отношения долго не складывались. Сборник в мягкой обложке "Рудин. Дворянское гнездо" появился в нашей квартире достаточно рано, чуть ли не с начальных классов, наряду с "Моими университетами" Горького и рассказами Чехова.
У отца к тому времени уже была большая библиотека, аккуратно, наконец-то, размещенная во всю стену до потолка на стеллажах, смонтированных умелым мастером.
Однако этот сборник Тургенева почему-то постоянно, как неприкаянный, гулял по столам, и все время попадался мне на глаза, и в руки.
Я делала неоднократные попытки прочесть "Дворянское гнездо", но всякий раз останавливалась после знакомства с историей семьи Лаврецкого, его детства, юности и брака от... невыразимой скуки.
Но вот однажды, на закате одного августовского дня, в лето между шестым и седьмым классом, находясь дома одна, и изнывая от жажды чтения, случайно взяла в руки сборник, и открыла произвольно... с конца. В комнате было сумеречно, взгляд остановился на открытой странице, одновременно с лучами заходящего солнца. Так, что сумела, не включая свет, прочитать попавшийся мне отрывок. Эта была сцена объяснения Лаврецкого с Лизой Калитиной. И так сошлось, что прочитанное показалось мне невероятно красивым и, наконец, нашло созвучный отклик в душе. У меня перехватило дыхание, из глаз брызнули слезы, и книжка выпала из рук. Я и не представляла, что отношения между мужчиной и женщиной могут быть столь... возвышенными и прекрасными. Мне тут же захотелось перечитать страницу снова, чтобы вновь вернуть свои ощущения, но к своему удивлению, не могла найти "то самое место", и прочитала роман весь целиком на одном дыхании.
С тех пор , снова и снова, перечитываю этот роман, исключительно с вымытыми волосами и мыслями, испытывая некий катарсис, очищение от всего наносного, фальшивого и пошлого. Это не происходит достаточно часто, поскольку здесь очень важно внутреннее состояние души. Сам Кончаловский находит эту историю сусальной. Но я категорически против. Долго думала, что это самая несправедливая по отношению к главным героям история. Вечная тема, когда люди добрые и хорошие жертвуют своим счастьем в угоду тем, кто этого не заслуживает. Роман очень религиозен, и финал в духе православного христианства. И лишь серьезно заболев однажды, примирилась с его печальным финалом, придуманным Тургеневым.
Перечитывая роман в наше время, порой натыкаюсь на то, на что раньше не обращала внимание, например: ответ русского классика на актуальный сейчас вопрос по поводу изменения российского культурного этического кода, о котором назойливо талдычат либералы в СМИ.
"Лаврецкий поднялся и начал возражать Паншину; завязался спор.. Лаврецкий отстаивал молодость и самостоятельность России; ..Паншин...объявил, что умные люди должны все переделать.."
"Он(Федор Лаврецкий) доказал ему невозможность скачков и надменных переделок с высоты чиновничьего самосознания- переделок, не оправданных ни знанием родной земли, ни действующей верой в идеал, хотя бы отрицательный; ...требовал прежде всего признания народной правды и смирения перед нею - того смирения, без которого и смелость противу лжи невозможна;.."
Так с этого романа началась моя неуемная любовь к русской классике.
По строю мысли, языку, мне, безусловно, ближе Лев Толстой. Так, например, со школы запомнился и казался забавен отрывок из Войны и Мира, любимого романа Хемингуэя, где Толстой развивает мысль о том, что случайностей не бывает, приводя притчу о стаде баранов.
После окончания школы, в мою жизнь вновь вошла зарубежная литература. Однако в сердце я всегда храню, те чудесные минуты, которые мне подарил Тургенев, полное собрание сочинений которого прочитала впоследствии.
. Сказалась ли это на моей жизни? Стала ли я лучше? Ответ скорее отрицательный, чем положительный. В том смысле, что моя жизнь не сложилась счастливее и правильнее, чем у тех людей кто "не болел" русской классикой. Несмотря на открытые мне истины, делала и продолжаю делать ошибки... "Ибо слаб человек..." Могу с уверенностью лишь сказать, что эти книги поддерживали меня в самые трудные периоды жизни, а об остальном не мне судить.
И сейчас, попадая в книжный магазин, равнодушно скользя глазами по полкам с красочными книгами глянцево-фэнтэзийно-постмодернисткого толка, лишь на секунду беру в руки нашумевшие имена, с тем, чтобы пробежаться выборочно по строчкам. Разочарованно возвращаю книги на место, и уверенным шагам иду к заветной, как правило, самой дальней полке... с русской классикой.
![[]](/img/z/zlata_l_r/moiturgenew/uemhwnut.jpg)